Глава 1. Природно-климатический фактор и особенности истории России
1. 1. Природа и сельское хозяйство в период возникновения и укрепления Великорусского государства
Среди факторов, определявших и определяющих особенности истории России, прежде всего, необходимо выделить природно-климатический. В поисках причин всё более растущего отставания России в социально-экономическом развитии от стран Запада, которое особенно проявилось в XIX – XX вв., вспоминают татаро-монгольское иго, ошибки царей и российских реформаторов, русский национальный характер и многое другое. Гораздо реже обращают внимание на природу России и то, каким образом она влияла на экономику России, а через неё на политическое развитие и формирование специфических черт русской общественной жизни и психологии русского человека. Вообще, скорее следует говорить о своеобразии развития России, чем об её отставании.
Во взаимодействии русского народа с окружающей природой действуют те же самые закономерности, что и у любого другого народа и надо только отыскать эти закономерности, выявить механизмы действия этих закономерностей, вообще взаимодействия общества и природы, выявить решающие факторы этого взаимодействия. Эти вопросы основательно рассмотрены в работах Л. В. Милова11, на которых и основана эта глава.
Л. В. Милов проводит подробный сравнительный анализ климатических условий Западной и Центральной Европы, Северной Америки и Европейской части России. Речь идёт об историческом центре Великороссии, т.е. современной России.
В Западной и Центральной Европе и особенно в Северной Америке, случаются сильные морозы, но они редки, не стойки и не приводят к промерзанию почвы. И, главное, климат был более стабильным и «предсказуемым», земледелец достаточно редко сталкивался с колебаниями погоды: весенними и осенними заморозками, засухами и чрезмерными дождями. Л. В. Милов заключает характеристику климата Европейской России: «За внешними признаками общего климата типично умеренной зоны главная компонента, резко осложняющая и ухудшающая условия для земледелия, это осенние и весенние заморозки, а также переменчивый характер летнего сезона. Ведь в большинстве районов Нечерноземья практически не бывает „благорастворенной“ погоды „западноевропейского типа“, ведущей к непременному урожаю. Лето здесь то холодно-дождливое (и тогда все плохо растет), то жаркое и засушливое (что также влечет за собой неурожай). В более южных районах постоянно присутствует угроза засухи или недостаточной влажности (исключением является Северный Кавказ)». Это приводит к частным неурожаям и голоду. Только один пример. В XVII в. отмечено 24 голодных года.12
Почвы в Европейской России в основном малоплодородные (более плодородные почвы юга Европейской России стали осваиваться только со второй половины XVIII в., но и там средние стабильным высоким урожаям препятствовал засушливый климат).
Л. В. Милов приходит к принципиально важному выводу: «Даже краткое знакомство с особенностями климатических и почвенных условий Европейской части должно содействовать реальному восприятию того факта, что в исторических судьбах и Древнерусского государства, и Северо-Восточной Руси, и Руси Московской, не говоря уже о Российской империи, наш климат и наши почвы сыграли далеко не позитивную роль. История народов России, населяющих Русскую равнину, – это многовековая борьба за выживание».13
Неблагоприятные климатические условия, преобладание малоплодородных подзолов и болотных почв сочетались в течение многих столетий с сохранением малоэффективных экстенсивных систем земледелия.14 Огромных усилий также требовала одна из тяжелейших крестьянских работ – уборка, которая ложилась в основном на женщин. Так как зерно не дозревало в большей части страны и масса труда затрачивалась для доведения его до необходимой кондиции. Для этого применялись суслоны, крестцы, копны, скирды, овины с многочасовой горячей сушкой снопов. В черноземных районах технология жатвы была более упрощённой, но тяжесть труда была не меньше, чем в Нечерноземье. Часто погодные условия вынуждали участвовать в этой работе взрослых мужчин и детей. Участие мужчин сказывалось на качестве работ по севу озими, основного продукта питания крестьянской семьи.
Л. В. Милов итожит: «Жатва – это завершающий этап в сельскохозяйственной страде России, вечно и неизбежно носящий „авральный“ характер».15
Добавим, что именно климатические и почвенные условия способствовали сохранению архаичных систем земледелия до XIX в. (о чём упоминает и Л. В. Милов), так как короткий сельскохозяйственный сезон и низкие урожаи не давали ни времени, ни достаточных средств для внедрения более интенсивных систем земледелия.
Во времена господства подсечной системы земледелия урожаи доходили до сам-10, то есть около 15 центнеров с га и даже больше. Но такой крайне экстенсивный способ земледелия помимо затрат труда на обработку почвы требовал постоянных и громадных усилий целого коллектива людей (общины) для расчистки больших участков леса при почти ежегодной смене пашни. Так что в расчёте на душу населения зерна производилось не много.
Регулярное паровое трёхполье явилось переворотом в земледелии, оно дало крестьянину огромную экономию труда, изменило весь уклад его жизни, оно сделало возможным перенесение центра тяжести хозяйственной деятельности с общины на индивидуальное крестьянское хозяйство. Но переворот этот имел существенные недостатки, так как повлёк за собой снижение урожайности и доли пшеницы в структуре посевов.
Так как ведение отдельного хозяйства было возможно лишь ценою потери в уровне производства, то сама самостоятельность этого хозяйства оставалась неполной. Дело в том, что при паровом трёхполье скудные почвы быстро истощались, а восстановление их плодородия было связано с применением подсеки и перелога. А это вновь требовало больших затрат труда и помощи общины.
Только прибегая периодически к дополнительному возделыванию земли с помощью перелога или подсеки, то есть к коллективной расчистке леса, подъёму целины, создавая «излишние» временные пашни, русский крестьянин более или менее сводил концы с концами. Периодически обновлялась и сама регулярная пашня, так как через 20—30 лет, как правило, и она теряла свое плодородие. Отсюда и характерное для Северо-Восточной Руси «гнездовое» расположение поселений, при котором близлежащие небольшие деревни образовывали более крупные объединения – сёла, волости, члены которых приходили на помощь друг другу.
Сведения об урожайности встречаются с конца XV в. В Водьской и Шелонской пятинах известны примеры урожайности ржи того времени – от сам-1,7 до сам-2,3, по Обонежской пятине – сам-3, по Деревской – сам-2 и сам-3.
Имеются данные по Иосифо-Волоколамскому монастырю конца XVI в. В его сёлах во Владимирском, Суздальском, Тверском, Старицком, Рузском, Волоцком и Дмитровском уездах (то есть гораздо южнее Новгородских земель) за отдельные годы урожайность ржи была в пределах от сам-2,45 до сам-3,3, овса – от сам-1,8 до сам-2,56, пшеницы – от сам-1,6 до сам-2,0, ячменя – от сам-3,7 до сам-4,2 и т. д.
В XVII – XVIII вв. картина практически не меняется. По вологодскому Северу рожь давала от сам-2 до сам-2,7, овёс – от сам-1,5 до сам-2,8. Со второй половины XVIII в. появляются сводные данные об урожайности по губерниям. Так, по Тверской губернии в 1788—1791 гг. урожайность ржи и овса в среднем колебалась от сам-1,9 до сам-2,8, по пшенице – от сам-1,9 до сам-2,7. Данные по Новгородской, Московской, Костромской, Нижегородской губерниям дают похожую картину. К югу от Оки, где преобладали деградированные чернозёмы (Калужская, Рязанская, частично Орловская, Тамбовская и другие губернии) в 80—90-е годы XVIII в. урожайность была немногим выше, чем в Нечерноземье.
Мало меняется положение с урожайностью и в XIX в.16
Таким образом, в историческом центре Российского государства в течение, по крайней мере, 400 лет уровень урожайности был необычайно низок, но и он достигался путём громадных затрат труда.
Первой причиной стабильно низкой урожайности в основных регионах России была худородность почв. Однако низкое плодородие почв объясняет далеко не всё. Ведь во многих странах Европы почвы были также не самые лучшие, но благодаря тщательной обработке и обильным удобрениям урожайность там, особенно в Новое время, постоянно росла. Почему же в России было иначе? Почему повышение плодородия связывали здесь только с обновлением пахоты за счёт залежи или росчистей, а не прибегали к более тщательной обработке и обильному удобрению?
Рост плотности населения, приведший к нехватке пашни и распашке лугов со второй половины XVIII в. и вследствие этого к сокращению скотоводства и недостатку навоза, мало что объясняет, так как и до этого времени урожайность была низкой.
Основная причина кроется в особенностях природно-климатических условий исторического центра России. Надо иметь в виду то, что, при всех колебаниях в климате, цикл сельскохозяйственных работ здесь был необычайно коротким – всего 125—130 рабочих дней (примерно с середины апреля до середины сентября по старому стилю). В течение столетий русский крестьянин находился в ситуации, когда худородные почвы требовали тщательной обработки, а времени на неё у него просто не хватало, как и на заготовку кормов для скота.
Данные описей крупного господского (монастырского) хозяйства середины XVIII в. показывают трудозатраты: по нечерноземным губерниям 72,6—73,6 человеко-дней при 33,0—34,4 коне-днях; по Владимиро-Суздальскому ополью 45,3—46,7 человеко-дней при 18,9—20,7 коне-днях; по черноземным регионам – 41,3—43,4 человеко-дней при 21,9—22,5 коне-днях.
Таков был уровень трудозатрат в монастырском хозяйстве, где существовала реальная возможность концентрации на полях массы рабочих рук и где применялось и «двоение», и «троение» некоторых яровых культур, и многократное боронование и т. п. Для оценки же производственных возможностей собственно индивидуального крестьянского хозяйства, где был минимум рабочих рук (семья из 4 человек, из них двое детей), за неимением прямых данных необходим приблизительный подсчёт. Из 130 дней примерно 30 дней уходило на сенокос и, значит, крестьянин от посева до жатвы включительно имел около 100 рабочих дней.
По данным Генерального межевания и губернских отчётов второй половины XVIII в., средняя обеспеченность пашней в Нечерноземье достигала 3—3,5 десятин во всех трёх полях на мужскую ревизскую душу (в средней крестьянской семье из 4 человек таких ревизских душ было обычно две). Таким образом, на «тягло» (взрослые мужчина и женщина) приходилось 6—7 десятин пашни. Из них под ежегодный яровой и озимый посевы шло 4—4,7 десятины. Практически в семье из 4-х человек пашню пахал один работник. Имея 100 рабочих дней, он мог на вспашку, боронование и сев потратить в расчёте на 1 десятину (без жатвы и обмолота) 21,3—25 рабочих дней. В господском (монастырском) хозяйстве трудозатраты на 1 десятину составляли 39,5 человеко-дней, то есть в 1,58—1,85 раза больше, чем в крестьянском.
Находясь в столь жёстком цейтноте, пользуясь довольно примитивными орудиями труда, крестьянин мог лишь в минимальной степени обработать свою пашню и его жизнь чаще всего напрямую зависела только от плодородия почвы и капризов погоды. Реально же при данном количестве рабочего времени качество его земледелия было таким, что он не всегда мог вернуть в урожае даже семена. Выход из этого по-настоящему драматического положения был один. Русский земледелец должен был в 21—25 рабочих дней реально вложить в землю такой объём труда, который в более благоприятных условиях господского хозяйства на барщине занимал около 40 рабочих дней. Практически это означало для крестьянина неизбежность труда буквально без сна и отдыха, труда днём и ночью, с использованием всех резервов семьи (труда детей и стариков, женщин на мужских работах и т.д.). Крестьянину на западе Европы ни в средневековье, ни в новом времени такого напряжения сил не требовалось, ибо сезон работ был там гораздо дольше. Перерыв в полевых работах в некоторых странах был до удивления коротким (декабрь-январь). Конечно, это обеспечивало более благоприятный ритм труда, и более тщательную обработку пашни (4—6 раз).
В этом заключается главное различие между Россией и Западом на протяжении столетий. Ещё в XVIII в. агроном И. Комов писал: «…У нас… лето бывает коротко и вся работа в поле летом отправляется… В южных странах Европы, например, в Англии (!) под ярь и зимою пахать могут, а озимь осенью в октябре, в ноябре сеять… Поэтому у нас еще больше, нежели в других местах, работою спешить должно».
Из-за нехватки рабочего времени многие крестьяне оказывались не в состоянии обработать весь свой надел. Так во второй половине XVIII в. фактический посев и пар составляли 53% от среднего надела в 3—3,5 десятины на душу мужского пола. В 1788 г. доля посева в Тульской губернии составляла ко всей пашне всего 46,7%.17
В соответствии со сказанным находятся данные о недостаточности хлеба у крестьян. Один пример. В середине XVIII в. по Кондужской волости беднейшая группа дворов (74% хозяйств волости) сводила хлебный бюджет с дефицитом в 74,3 пуда. Во второй группе дворов (17% хозяйств) средний излишек составлял всего 14 пудов. Лишь третья группа (9%), к которой относились самые зажиточные крестьяне, имела значительный излишек хлеба – до 214 пудов. Однако с учётом удельного веса той или иной группы дворов, получается в среднем по всей волости дефицит хлебного бюджета в 33,4 пуда.
Для крестьянина разница урожая всего лишь в один «сам» имела в России громадное значение, так как давала возможность иметь хотя бы минимум товарного зерна. Однако достигнуть урожая в сам-4 в целом по Нечерноземью не удавалось на протяжении многих веков. Крестьянину оставался один выход – резко снижать свое потребление и таким образом «получать» товарный хлеб, но такой выход был, конечно, иллюзорным, не дающим серьёзных товарных запасов.18
Отсюда вытекает главный вывод: крестьянское хозяйство коренной территории России обладало крайне ограниченными возможностями для производства товарной земледельческой продукции, и эти ограничения обусловлены именно неблагоприятными природно-климатическими условиями.
Кроме того, постоянная низкая урожайность находилась в прямой зависимости от плохого качества удобрения полей. Норма вывоза навоза на десятину (га) – примерно 1500 пудов (24 тонны) – практически никогда не соблюдалась. В Центрально-промышленном районе в середине XVIII в. на монастырские поля вывозили в 60% случаев лишь половину этой нормы, то есть полному удобрению земля подвергалась один раз в 6 лет, часто этот срок был гораздо больше.
По свидетельству известного в XVIII в. агронома А. Т. Болотова, в Каширском уезде Тульской губернии удобряли пашню один раз в 9 и даже в 12 лет. И это при том, что в XVIII в. хорошо знали, сколько надо было иметь навоза для регулярного, раз в 3 года, удобрения пара. Агроном того времени И. Елагин, в частности, считал, что на десятину пара (или 3 десятины пашни) следует иметь 2 лошади, 2 коровы, 2 овцы и 2 свиньи, то есть примерно 6 голов крупного скота. Но реально подходя к делу, граф П. А. Румянцев писал, что в его имениях «на десятину посева [следует] держать одну корову и две молодых от приплода», т. е. около 3—4 голов крупного скота на десятину пара.
Ещё хуже стало в XIX в. В Тульской губернии в первой половине этого века посевная площадь удобрялась раз в 15 лет, в ней на десятину пара было 1,2 головы крупного скота. Во второй половине XIX в. во многих уездах Московской губернии на десятину пара приходилось 1—1,5 головы крупного скота, то есть пашню удобряли (по норме) раз в 12—18 лет. В Орловском уезде Вятской губернии пар унавоживали раз в 12 лет, а всю землю раз в 36 лет.
Практика XVIII и первой половины XIX веков продолжала давнюю традицию, так как столь же мало удобрялись, например, монастырские поля в конце XVI – начале XVII вв. Так, в Иосифо-Волоколамском монастыре, по данным Н. А. Горской, пашня удобрялась примерно один раз в 24 года (сведения за 1592 и 1594 годы), а земли Кирилло-Белозерского монастыря – один раз в 9 лет (данные 1604—1605 годов).
Острая нехватка удобрений на крестьянских и даже на господских полях имеет своё объяснение. При необычайно длительном стойловом содержании скота, равном примерно 200 суткам и усиленном суровым режимом зимы, срок заготовки кормов в Нечерноземье был очень ограниченным. Обычно сенокос продолжался 20—30 дней, и за это время надо было запасти огромное количество сена.
В 1760-х гг. И. Елагин полагал нормальным следующие рационы кормления скота сеном. На 7 месяцев стойлового содержания для лошади – 160, для коровы – около 107, для овцы – около 54 пудов. Следовательно, на 2,25 головы крупного скота (лошадь, корова и овца) нужно было около 323 пудов сена. А среднее однотягловое хозяйство, имея примерно 2 лошади, 2 коровы и 2—4 овцы, накашивало обычно около 300 пудов сена.
Реально на лошадь, видимо, шло около 75 пудов, на корову и овцу – каждой около 37—38 пудов. Корове и овце сена давали практически одинаково, так как овца питалась только сеном (не считая веников), а корова могла есть и солому.
В больших барских имениях сенной корм лошадям, которые были в работе в период стойлового содержания, давали на 7 месяцев по 106 пудов на голову. Это в 1,5 раза лучше крестьянских нормативов. Однако неработающие лошади получали вдвое меньше – от 45 до 50 пудов на 7 месяцев. Чаще всего режим кормления был таким: во время работы – по полпуда в сутки, без работы – по 10 фунтов сена на ночь (или около 80 пудов за 7 месяцев).
Сверхэкономный режим кормления скота сеном к XVIII в. был уже давней традицией и стал нормой. Так в 1592 г. в Иосифо-Волоколамском монастыре на корову расходовали за зиму 34,5 пуда сена, на овцу – 42 пуда и на лошадь – 78 пудов. А через два года норма кормления скота сеном была снижена в монастыре в два раза. Таким образом, скот на протяжении веков получал сена в 2,7—3,5 раза меньше полной нормы. И это происходило не только потому, что мало заготавливалось сена, в том же Иосифо-Волоколамском монастыре в 1592 и 1594 годах сено шло на самые различные нужды обширного хозяйства, а часть его даже продавалась. Просто так было уже принято. За века выработались нормы кормления скота и, заготовленное сверх обычного сено, не скармливалось скоту, а использовалось на другие нужды и продавалось.
Острая нехватка сена приводила к тому, что основой кормовой базы скота у крестьянина и у барина была солома. Практически урожай зерновых культур оценивался двояко: какова солома и каково зерно. В хозяйственной терминологии документов были даже специальные термины «ужин» и «умолот». Первый относился к соломе, а второй к зерну. Но солома была кормом, лишённым витаминов, малопитательным, вредным для животных. Наиболее грубая и тяжёлая пища – ржаная солома.
Кормление скота соломой крестьянин считал нормой, мало того, заготавливая на одно тягло более 300 пудов сена, мог «излишки» его и продать. Особенно часто сено продавали там, где было много заливных лугов и укосы на них достигали 200—250 пудов с десятины. Но мест, где достаточное количество сена вело к товарному животноводству, почти не было.
Отношение к сену как к роскоши, без которой можно и обойтись, весьма глубоко укоренилось в сознании русского человека. Например, видный хозяйственный деятель XVIII в. хорошо образованный В. Н. Татищев искренне полагал, что «скотина ж без всякой нужды без лугов продовольствоваться может одним полевым кормом», то есть соломой, ухвостьем, мякиной и т. п.
Не всегда хватало и соломы. В тяжёлые годы даже в дворцовом хозяйстве обычной рабочей лошади давали лишь 46—49% полагающегося рациона соломой, хотя основной корм (сено) был в величайшем дефиците (20 пудов на голову на 7 месяцев).
Российские лошади по существу были лишены такого корма, как овёс. В Англии, например, в конце XVIII в. рабочая лошадь получала в год 120—130 пудов, в день по 5,7 кг. В России же по таким нормам кормили только породистых рысаков, ездовых лошадей в барских хозяйствах (98,2 пуда), остальные получали по 28,6 пудов.
Естественно, что крестьянские лошади были мелкими, слабосильными, а весной буквально падали от бескормицы. В помещичьих инструкциях XVIII в. это находит прямое отражение (лошади, «весною от бескормицы тощи и малосильны»). Для русского крестьянина ранний весенний сев всегда составлял трудную проблему: надо сеять, а лошадь еле стоит на ногах. Только побывав на подножном корму, животное становилось пригодным к пахоте (или в результате усиленного кормления накануне весенних работ). А время упущено: поздний сев ставил урожай (особенно овса) под угрозу от ранних осенних заморозков. Кроме того, резкий переход к зелёному корму нередко вызывал у лошади болезни. Подобное положение сохранилось в XIX – начале XX в. Недаром уже в 1870-е годы в центральных районах России число безлошадных хозяйств достигало четверти всех крестьянских дворов, а к 1912 г. в 50 губерниях страны насчитывалось до 31% безлошадных хозяйств. Число же безлошадных и однолошадных достигало в конце XIX – начале XX вв. 55—64% всех дворов.
В силу тех же обстоятельств на протяжении примерно четырёх столетий в Нечерноземье практически не было товарного скотоводства. Оно было «навозным», так как его основное назначение – удобрение полей. Уже в начале XX в. экономист А. Чаянов отмечал наличие в большинстве русских губерний кормового голода, когда абсолютно необходимое количество скота, требуемое иногда только для тяги и навозного удобрения, не может быть обеспечено кормами.
Товарное зерно и винокурение в XVIII – XIX веках появлялись в результате снижения уровня питания, Л. В. Милов подчёркивает, что рынок до отмены крепостного права – это «рынок продажи хлеба из нужды».19
Большие затраты труда на полеводство приводили к тому, что крестьяне мало внимания уделяли огородничеству. Крестьянские огороды были небольшими и овощеводство было, как правило, занятием женщин и детей.
Товарным же огородничеством занимались горожане, что было исторической особенностью России.20
1. 2. Природа России и особенности развития государства и общества
Основные свои соображения о роли природно-климатического фактора в истории России, его влиянии на становление и развитие российского общества и государства Л. В. Милов высказал в заключении к своей масштабной работе. За некоторыми исключениями, с его выводами можно согласиться, поэтому далее они приводятся в подробном изложении. Те же моменты, которые вызывают возражения, здесь пропущены для краткости, а собственные мысли автора приведены отдельно.
Л. В. Милов исходит из того, что природно-климатический фактор имел важнейшее влияние на характер и темпы развития человеческого общества вообще и на характер и темпы развития социальных формирований, охватывающих племена или народы, целостные государственные образования и государства. Это влияние прослеживается не только тогда, когда разница в природно-климатических условиях резко контрастна и поэтому вполне очевидна (например, страны долин Нила, Двуречья, с одной стороны, и страны Европы, с другой), но и при отсутствии такого резкого контраста (например, Запад Европы и Восток Европы). В последнем случае влияние это не столь грандиозно, как в первом случае. Разница в темпах развития человеческих сообществ на Западе и Востоке Европы прослеживается хотя и в рамках одной общественно-экономической формации, но вместе с тем она глубоко принципиальна и носит фундаментальный характер. Речь идёт о разных типах и темпах развития феодального общества.
Важнейшей особенностью сельского хозяйства большей части Российского государства всегда был необычайно короткий для земледельческих обществ рабочий сезон. Он длился с половины апреля до половины сентября (а по новому стилю с начала мая до начала октября), не отличаясь при этом сколько-нибудь солидной суммой накопленных температур. В то же время на Западе Европы на полях не работали лишь декабрь и январь. Это не бросающееся в глаза различие носит между тем фундаментальный характер, поскольку такая серьёзная разница производственных условий и, следовательно, открывшихся для человека возможностей в удовлетворении потребностей радикальным образом влияла на экономическое, политическое, культурное развитие Запада и Востока Европы.
На Западе Европы это обстоятельство обусловило интенсивный процесс трансформации общины как формы производственного сотрудничества коллектива индивидов в общину лишь как социальную организацию мелких земельных собственников-земледельцев. Раннее упрочение индивидуального крестьянского хозяйства стимулировало раннее появление частной собственности на землю, активное вовлечение земли в сферу купли-продажи, появление возможности концентрации земельной собственности, формирование крупной феодальной земельной собственности.
Результатом подобной эволюции было становление типа государственности, которому практически не были свойственны хозяйственно-экономические функции. Роль такого государства даже в создании так называемых всеобщих условий производства всегда была минимальной. При подобном типе эволюции центр тяжести развития всегда был как бы «внизу»: в крестьянском хозяйстве, в хозяйстве горожанина-ремесленника и купца. Феодальной сеньории и городской коммуне была свойственна максимальная активность их административной, социальной и социокультурной функции.
В конечном счёте именно отсюда проистекало удивительное богатство и разнообразие форм индивидуальной деятельности, бурное развитие культуры, искусства, сравнительно раннее развитие науки. Фундаментальным основанием этих процессов было быстрое и широкое развитие ремесла и торговли, раннее формирование капитализма и т. д.
Конечно, это лишь основная тенденция подобного типа развития, не стоит забывать о конфликтности ситуаций, возникавших в разное время в сложном переплетении национальных, конфессиональных и политических интересов групп, сословий, народов.
В пределах Восточноевропейской равнины необычайная кратковременность цикла земледельческих работ русских крестьян усугубляется преобладанием малоплодородных почв. В таких условиях для получения минимального результата необходима была наибольшая концентрация труда в относительно небольшой отрезок времени. Однако индивидуальное крестьянское хозяйство не могло достигнуть необходимого уровня концентрации трудовых усилий в объективно существовавшие здесь сроки сельскохозяйственных работ. Так называемые «ритмы климата» в виде относительного потепления или, наоборот, сравнительного похолодания не могли существенно влиять на веками утвердившиеся сроки тех или иных работ. Они всегда были необычайно краткими.
Отсюда необходимость для российского крестьянина высоких темпов работ, крайнего напряжения сил, удлинения рабочего дня, использования детского труда и труда стариков. Однако и при этом, чаще всего русский крестьянин не достигал необходимой степени концентрации труда. Усугубляло ситуацию отсутствие необходимого времени для обязательной заготовки корма для скота, необходимые объёмы которого намного превышали подобные заготовки других регионов и были обусловлены длительностью стойлового содержания животных.
Следствием этого была невысокая агрикультура, низкая урожайность и низкий, в конечном счёте, объём совокупного прибавочного продукта общества вплоть до эпохи механизации и машинизации этого вида труда. Всё это, казалось бы, создавало условия для многовекового существования в этом регионе лишь сравнительно примитивного земледельческого общества.
Вместе с тем потребности более или менее гармоничного развития социума выдвигали к жизни, порождали своего рода компенсационные механизмы выживания.
Крайняя слабость индивидуального парцелльного хозяйства в условиях Восточноевропейской равнины была компенсирована громадной ролью крестьянской общины на протяжении почти всей тысячелетней истории русской государственности. Крестьянское хозяйство как производительная ячейка так и не смогло порвать с общиной, оказывавшей этому хозяйству важную производственную помощь в критические моменты его жизнедеятельности.
Ограниченный объём совокупного прибавочного продукта в конечном счёте создавал основу лишь для развития общества со слабо выраженным процессом общественного разделения труда. Однако задача гармоничного развития общества обусловила необходимость оптимизации объёма совокупного прибавочного продукта, то есть его увеличения как в интересах общества в целом, его государственных структур, так и господствующего класса этого общества. Но на путях этой «оптимизации», т.е. объективной необходимости усиления эксплуатации крестьян, стояла та же крестьянская община – оплот локальной сплочённости и средство крестьянского сопротивления.
Неизбежность существования общины, обусловленная её производственно-социальными функциями, в конечном счёте привела к складыванию наиболее жестоких и грубых механизмов изъятия прибавочного продукта в максимально возможном объёме. Отсюда появление режима крепостничества, сумевшего нейтрализовать общину как основу крестьянского сопротивления. В свою очередь, режим крепостничества стал возможным лишь при развитии наиболее деспотичных форм государственной власти – российского самодержавия.
Российское самодержавие имеет глубокие исторические корни. Суровые природно-климатические условия сделали процесс разложения первобытного общества у восточных славян необычайно длительным, растянутым на многие столетия. Существенная ограниченность объёма совокупного прибавочного продукта в конечном счёте диктовала и сравнительно ограниченную на первых этапах численность складывающегося господствующего класса. Больше того, сам облик этого класса на ранних этапах древнерусской государственности был военизированным. Ведь чем меньше объём прибавочного продукта, создаваемого обществом на ранних его этапах, тем сильнее проявляется роль насилия в процессе изъятия и концентрации этого продукта. Кроме того, длительное время даже в условиях существования раннеклассового общества и государства война всё ещё продолжала сохранять функции своеобразного «средства производства». На ранних этапах государственности для обычных налогово-управленческих и даже полицейских форм время ещё не пришло. И потребности управления вызвали к жизни такое явление как полюдье.
Полюдье как форма бескомпромиссного военного господства при систематическом изъятии прибавочного продукта, видимо, очень рано обнаружило тенденцию к универсальности своих функций, к перерастанию их из чисто налоговых в общегосударственные. Отсюда, вероятно, можно предположить и раннее зарождение судебных функций полюдья, и исключительность даннических видов взимания ренты на ранних этапах развития феодальной государственности, когда рента и налог слиты вместе в единое целое. Вполне возможно, что полюдье представляет собой и наиболее раннюю, зародышевую форму проявления верховной собственности на землю.
В то же время сама форма полюдья как форма «странствующей» государственной машины также была непосредственным следствием общей ограниченности объёма совокупного прибавочного продукта. К тому же общая его ограниченность усугублялась специфически экспортной формой его весьма существенной по объёму части (воск, мёд, меха и т.п.), что вызывало громадные государственные и людские издержки при его сбыте.
Динамичность «странствующей» государственной машины в немалой степени содействовала становлению такого типа феодального государства, в котором, по крайней мере, в период полюдья, глава его был конкретным вершителем дел на местах. Подобное положение явно способствовало сосредоточению в его руках огромной власти и энергичному совершенствованию механизма изъятия и централизованного перераспределения ограниченного по объёму совокупного прибавочного продукта. Видимо, так же как в центрально-европейских государствах, важную роль сыграла при этом созданная раннефеодальным государством система, получившая в новейшей историографии название «служебной организации», важнейшей функцией которой было обслуживание потребностей господствующего класса. Такого рода структуры были призваны создать альтернативу системе крупного феодального землевладения и укрепить тот тип государственности, где дуализм, то есть соотношение частнособственнических тенденций и элементов общественного землепользования, был в относительном равновесии. Итогом всех этих существенных особенностей развития восточнославянского социума был тот специфический строй, который в нашей литературе получил определение «государственного феодализма».
Важнейшим элементом такого строя был институт «власти-собственности», обнаруживающий себя, в частности, в синкретизме институции «князь» (с одной стороны, это глава государства, персона, а с другой – это само государство, его казна и т.д.). Видимо, в Киевском государстве в первый период его существования в силу этого не было и княжеского домена. Передача наследства сыновьям киевского князя – это передача власти-собственности в виде удела, во главе которого наследник становился суверенным главой, со всеми имущественными следствиями. Это обстоятельство и вызвало столь странную так называемую «феодальную раздробленность», при которой сложилась иерархия удельных князей, очередность восхождения их на киевский стол, единое законодательство.
И только спустя столетия, после укоренения киевских наследников в Северо-Восточной Руси, в механизм деления «власти-собственности» включаются элементы действительного процесса феодальной раздробленности.
Возрождение русской государственности проходило в многовековой борьбе как с иноземным игом, так и бурно развившейся феодальной раздробленностью.
И вновь объективная реальность существования русского социума в суровых природно-климатических условиях Восточной Европы включила в действие по сути дела те же механизмы самоорганизации общества с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта.
Частнособственническое землевладение господствующего класса никогда не было в России ведущей формой земельной собственности. В системе «государственного феодализма» верховная собственность на землю оставалась у государства, а крестьяне были «держателями» земли, обязанными перед государством налогами, оброком и натуральными повинностями. В отдельных регионах в определённые эпохи такая «государственная земля» могла превращаться в фактическую собственность «государственных крестьян», оставаясь при этом всегда в орбите экономических отношений внутри этого сословия. И даже в XIX в. государь особо не различал домен и государственные земли.
В распоряжении же феодалов всегда была лишь часть территории Русского государства. На заре государственности длительный период времени они имели на правах частной собственности лишь сёла-усадьбы, то есть основные резиденции, где были жилище и хозяйственный комплекс. Большая же часть средств для существованию феодала поступала через государственные каналы.
В послемонгольский период феодальное землевладение развивалось, видимо, быстрыми темпами, но обладало малым запасом прочности. Будучи, как правило, дарованным феодалу государством, население того или иного села или деревни относилось к нему не как к хозяину, а как к господину, насильно владеющему землей и строениями и вынуждающему крестьян платить ему оброк и нести повинности. На Руси долгие столетия владельческие крестьяне, объединённые в общину, считали землю, на которой живут, платят с неё налоги и выполняют повинности, по сути дела, своей землёй, а не землёй феодала, на которую они бы добровольно пришли и которую обрабатывали бы, вознаграждая феодала-хозяина за кров и ту же землю. Следовательно, здесь не было своего рода равновесия отношений крестьянина и вотчинника. Именно это равновесие и создавало на Западе Европы тот баланс взаимных интересов крестьянина и феодала, который придавал сеньории известную прочность. И эта прочность была тем выше, чем твёрже были права феодала на землю.
Московские князья понимали непрочность результатов своей деятельности по приращению территории Великого княжества Московского, по созданию единого государства. Видимо, не следует переоценивать такой фактор, стимулирующий объединение княжеств, как рост торгово-экономических связей, хотя, безусловно, он имел немалое значение. Решающим же обстоятельством, стимулировавшим объединение княжений, были задачи политического характера: свержение ордынского ига и воссоздание Русского государства. Однако по достижении этой цели в конце XV – начале XVI века политическая элита, видимо, осознала реальную ограниченность во времени действенности этих факторов: ведь их влияние как стимулов к объединительной деятельности для тысяч феодалов неизбежно ослаблялось по мере реализации этих целей. На первый план выдвинулись задачи упрочения, цементирования нового политического формирования, в котором по-прежнему общество оставалось внутренне рыхлым, непрочным, как любое феодальное общество, где ещё не созрели условия для внутренней относительной прочности каждой вотчины, где ещё не возникла новая система феодальной иерархии, которая сплотила бы господствующий класс.
Исторически выход был найден в форсировании развития условной формы феодального землевладения – той формы, которая, будучи конституированной государством, влекла за собой резкое усиление политико-экономической роли этого государства, ставила каждого помещика в прямую зависимость от государя, от центральных властей, сделав факт обладания землёй лишь следствием его верной службы (и прежде всего военной и государственной) великому князю Московскому, а позднее царю. Больше того, примерно с середины XVI в. и обладание вотчиной было для каждого феодала обусловлено службой царю, хотя вотчина по-прежнему была несравненно более полной формой собственности, чем поместье.
Наиболее стремительные темпы преобразования земельной собственности феодалов характерны для последней трети XV в. и правления Ивана IV. Присоединение к Москве Великого Новгорода закончилось массовой ликвидацией огромного количества вотчин, выселением их бывших владельцев в другие районы страны и насаждением в новгородских землях почти сплошь поместной формы землевладения. Точно так же в правление Ивана Грозного феодальное землевладение, принципы которого были теперь укреплены и упорядочены реформами 1550-х годов, стремительно развивалось именно как поместное землевладение. Думается, что такие скоротечные и широкомасштабные преобразования были бы на Западе Европы просто невозможны, потому, что там сильнее была сословная корпоративность дворянства и прочнее была внутренняя устойчивость сеньории.
Энергичный, насильственный характер реформ земельной собственности, проводившихся, в частности, во второй половине XVI в. с особой жестокостью, повлёк за собой серьёзные осложнения внутриполитической и экономической жизни страны. В свою очередь, и сами они были усугублены войнами Ивана IV. В итоге страна вползала в тяжёлый экономический и социальный кризис, сопровождавшийся упадком хозяйства, голодом, запустением и т. п.
С прекращением династии Рюриковичей в стране в начале XVII в. началась жестокая борьба за место в среде господствующего класса-сословия, отягощённая выступлением социальных низов. Это была своего рода «гражданская война», известная как эпоха «Смуты».
Тяжелейшее для страны время кончилось наступлением мира в 1618 г. Последствия Смуты были чудовищными: громадное оскудение населения, катастрофическое падение его численности и катастрофическое сокращением пашни и т. д. Лишь к 1650—1670-м гг. основные последствия разрухи страны были преодолены.
И, тем не менее, кардинальные цели господствующего класса даже в условиях жесточайшего кризиса были решены. Созданы были основы жестокого механизма извлечения совокупного прибавочного продукта. Внедрена была система поместной формы землевладения. К первой половине XVII в., по мнению ряда исследователей, поместья составляли уже около 60% всего частновладельческого фонда земель.
Несмотря на явное стремление владельцев поместий превратить их в вотчины и избавиться от экономической неэффективности поместий как формы хозяйства, ярко обнаружившей себя в годы кризиса, все правительства России, оберегая общество от новых потрясений, явно уклонялись от каких-либо кардинальных решений и не форсировали обратного преобразования поместий в вотчины. Слишком важна была условная система землевладения для политического укрепления системы неограниченной самодержавной власти монарха, для формирования дворянства как основы незыблемого государственного единства. В конечном счёте переход поместий на статус вотчины был растянут на период более столетия. Более мощные хозяйственные возможности вотчины, обнаружившие себя в период упадка экономики после Смуты, и прежде всего явные предпочтения крестьян, отдаваемые этой форме хозяйства, стали основой крепостничества не только как жестокой формы эксплуатации, но и вместе с тем как системы выживания на основе отношений патернализма в неблагоприятных условиях жизни российского социума. Будучи слитой с крестьянской общиной, она положила начало прочнейшему режиму самодержавного государства.
Характернейшей особенностью российской государственности являются её хозяйственно-экономические функции. Потребность в деспотической власти была первоначально обусловлена политически (борьба с монголо-татарским игом и внешней опасностью), а потом и экономически. Ведь помимо функций изъятия прибавочного продукта и усиления эксплуатации земледельца, «государственная машина» была вынуждена форсировать процесс общественного разделения труда, и прежде всего процесс отделения промышленности от земледелия. Это происходило из-за традиционных черт средневекового российского общества – исключительно земледельческого характера производства, отсутствия аграрного перенаселения, слабого развития ремесленно-промышленного производства, постоянной нехватки рабочих рук в земледелии и их отсутствия в области потенциального промышленного развития.
Отсюда необычайная активность Русского государства в области создания так называемых «всеобщих условий производства». В XVI – XVII вв. – это строительство пограничных крепостей-городов, оборонительных циклопических сооружений в виде засечных полос, крупных металлургических производств для выпуска оружия и средств сооружения тех же засечных полос. В XVIII в. на первый план выступает необходимость строительства огромных каналов, сухопутных трактов, возведения заводов, фабрик, верфей, портовых сооружений и т. п. Без принудительного труда сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, без особого государственного сектора экономики совершить всё это было бы просто невозможно. Следует подчеркнуть, что в условиях России и, в частности, её огромных территорий, функционирование многих отраслей экономики без важнейшей роли её государственного сектора, элиминировавшего безжалостные механизмы стоимостных отношений, было невозможно на всём протяжении российской истории.
Незначительная численность господствующего слоя символизирует крайнюю упрощённость самой российской системы самоорганизации российского общества. Не случайно из-за этой упрощённости из функций самоорганизации общества в начале XVIII в. и в более ранние эпохи, резче всего проявляли себя военная, карательно-охранительная и религиозная. А государственные рычаги, выполняющие функции управления, уходили в толщу многочисленных структур общинного самоуправления города и деревни. Управленческая роль общины усиливала её как фактор господства общинных традиций в землепользовании, что в конечном счёте необычайно сильно тормозило развитие частнособственнических тенденций в феодальном землевладении.
Весьма длительный в условиях России процесс правового и фактического укрепления феодальной земельной собственности, тем не менее, далеко не всегда давал желаемые результаты – т.е. доведение земельного владения дворянина до нормы полноправной частной собственности (хотя и феодальной).
Скорее всего, здесь вновь решающую роль сыграли неистребимые традиции крестьянского общинного землевладения и землепользования. Ведь в практической жизни феодал-землевладелец всегда подчинялся традициям в системе землепользования. В частности, это хорошо известная в литературе система «открытых полей», когда на сжатое поле феодала или крестьян выгонялся скот без различия его принадлежности. Это и обычай подчинения феодала действиям общины при ведении севооборота. А ещё бывали общие выпасы, общие леса и т. п.
Вся история русского народа и специфичность ведения земледельческого хозяйства не способствовали вызреванию сколько-нибудь твёрдых традиций частной собственности на землю.
Чисто эволюционное развитие в весьма своеобразных природно-климатических условиях имело своим результатом лишь веками бытовавшие слабые ростки так называемых неадекватных форм капитала с относительно высоким уровнем оплаты труда, господством подённой и краткосрочной форм найма и ничтожной возможностью капиталистического накопления и расширения производства. В силу этого уровень промышленной прибыли на протяжении длительного исторического периода уступал в России размерам торговой прибыли, а удачливые предприниматели-промышленники были, как правило, прежде всего, купцами.
Когда же во второй половине XIX в. капитализм в России стал быстро развиваться при активнейшем содействии государства, мелкое производство так и не получило широких масштабов развития; в стране очень рано и весьма стремительно стали развиваться прежде всего крупное промышленное производство и процесс его очень ранней монополизации. Природно-географический фактор и в первую очередь огромная территория России сыграли в этом далеко не последнюю роль.
В периоды правления Петра I и Екатерины II были проведены колоссальные по эффективности преобразования в виде резкого подъёма промышленности, наращивания военной силы государства и, что особенно важно, создания пространственно-географических условий экономического развития страны.
Таким образом, развитие государственных структур, государственного хозяйства и «государственной машины» было обусловлено двумя ведущими факторами. Один из них связан с проблемами оптимизации объёма совокупного прибавочного продукта, другой – с чисто внешней, оборонительно-наступательной функцией государства.
Оборонительно-наступательная функция в истории Российского государства обусловливалась, по крайней мере, тремя основными факторами. Первый из них Л. В. Милов связывает с необходимостью выполнения стратегической задачи воссоединения древнерусских земель, разделённых в результате монголо-татарского нашествия и агрессии католической Польши и языческой Литвы.
Второй важнейший фактор усиления оборонительно-наступательной функции государства связан с природно-климатическими условиями развития страны. Обилие малоплодородных почв, необычайно короткий сезон земледельческих работ имели своим следствием постоянный «недобор» урожая, что в конечном счёте обусловило низкий объём совокупного прибавочного продукта в стране. Однако общество в целом приспособилось к суровым условиям хозяйствования сохранением и развитием распорядков сельской жизни. Крестьянская община на протяжении тысячи лет российской государственности являлась важнейшим средством защиты крестьянского хозяйства от множества житейских неожиданностей, ведущих крестьянскую семью к разорению, нищете и смерти. Община не только спасала миллионы крестьян от пауперизации, она в значительной мере содействовала сохранению генофонда русского населения (впрочем, не только русского, но и других народов России). В свою очередь, крайне экстенсивный характер земледельческого производства и объективная невозможность его интенсификации привели к тому, что основная историческая территория Русского государства не выдерживала увеличения плотности населения. Отсюда постоянная, существовавшая веками, необходимость оттока населения на новые территории в поисках более пригодных пашенных угодий, более благоприятных для земледелия климатических условий и т. д. Объективные условия плотной заселённости Европы открывали для русских лишь путь на Юг, Юго-Восток и Восток Евразийского континента.
Колонизация Юга и Юго-Востока имела благотворное влияние на развитие Центра России. Более чем за столетний период (1744—1857 гг.) население Промышленного Центра и Черноземного Центра увеличилось в 1,6 раза, а население Среднего и Нижнего Поволжья, Приуралья, Пермского края, Южного Урала и Оренбурга – в 4 раза.
Даже при неизменном размере душевого высева зерна масса товарного хлеба, идущего с Юга и Юго-Востока в Центр, постоянно возрастала. В то же время земледельческая роль Нечерноземья менялась. Исследование Л. В. Миловым механизма функционирования единого аграрного рынка Европейской России в 1890-х гг. показало, что колебания урожайности в каждой из нечерноземных губерний практически не влияли на динамику местных цен этих губерний. Тем более, эти колебания никак не воздействовали на динамику цен в черноземных, южных и юго-восточных губерниях страны.
Это означало, что ростом кадров рабочих людей промышленное развитие Центра России в немаловажной степени было обязано расширению её территории, расселению русских людей на новых землях и включению в единую экономику других народов Российского государства. Однако то и другое доставалось далеко не просто, так как на протяжении XIX – начала XX в. валовой душевой сбор постоянно балансировал на грани допустимого минимума, иногда опускаясь и ниже его.
Колонизация иногда протекала в условиях жестокого противостояния Русского государства целому ряду государственных образований и социумов, находящихся на доклассовой стадии развития. Тем не менее, в итоге это привело к длительному существованию и выживанию многих народов в рамках единой российской государственности, ибо практически все они принадлежали к единому типу социумов с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта.
Наконец, третий фактор, стимулировавший оборонительно-наступательную функцию Российского государства, связан с необходимостью выхода России к незамерзающим портам. Запасы мягкой рухляди к концу XVII в. были в значительной мере исчерпаны. Сверхпротяжённые сухопутные пути могли поддерживать лишь вялый режим торговли. Столь объёмные товары экспорта как поташ, смола, древесина были весьма нетранспортабельны при гужевых средствах доставки. Такая земледельческая держава, как Россия, рано или поздно должна была развернуть крупномасштабную внешнюю торговлю продуктами земледелия, т.е. крупногабаритным товаром, требующим оптовой торговли. А транспортировать такие товары можно было только водными путями. До Петра Великого был лишь один крупный порт – Архангельск. В ходе Северной войны Россия получила доступ к Балтийскому морю, Петербург и Рига стали крупными торговыми центрами к концу царствования Петра I. Освоение южных степных районов, присоединение Крыма к России открыло возможность строительства черноморского торгового флота. С начала XIX в. через Одессу и Таганрог резко увеличивается вывоз за рубеж российского зерна. Однако чтобы окончательно открыть для себя черноморские проливы, для России оказалось необходимым продвинуть свои южные рубежи как можно ближе к рубежам Оттоманской Порты. Борьба за развитие экономики России была борьбой за Чёрное море, и не только с Турцией, но и с ведущими державами Европы.
Та же логика лежит в конечном счёте в основе дальнейшего роста территории Российской империи. Успешное выполнение оборонительно-наступательной функции российской государственной машины во многом было обусловлено своеобразием общества, создавшего одну из лучших армий мира. В основе её был солдат-рекрут, воин-профессионал. Но этот же воин, будучи рекрутирован из общинного мира, как наиболее «пассионарный» и неспокойный элемент, постоянно грозивший нарушением баланса сил в общине, в то же время обладал повышенным чувством долга, был отчаянно смел и милосерден.
Больше того, в основе многовекового формирования Российского государства был важнейший фактор – русский народ и прежде всего великорусское крестьянство, особый менталитет которого формировался под мощным воздействием природно-климатического фактора.
Российские крестьяне-земледельцы веками оставались своего рода заложниками природы, ибо она в первую очередь создала для крестьянина трагическую ситуацию, когда он не мог ни существенно расширить посев, ни выбрать альтернативу и интенсифицировать обработку земли, вложив в неё и труд, и капитал. Даже при условии тяжкого, надрывного труда в весенне-летний период он чаще всего не мог создать почти никаких гарантий хорошего урожая. Многовековой опыт российского земледелия, по крайней мере, с конца XV по начало XX в., убедительно показал практическое отсутствие сколько-нибудь существенной корреляции между степенью трудовых усилий крестьянина и мерой получаемого им урожая. Точнее говоря, мера трудовых усилий подтверждалась не всегда соответствующей прибавкой урожая.
Всё это способствовало формированию в огромной массе русского крестьянства целого комплекса далеко не однозначных психологических поведенческих стереотипов. Разумеется, скоротечность рабочего сезона земледельческих работ, требующая тяжёлой и быстрой почти круглосуточной физической работы, за многие столетия сформировала русское крестьянство как народ, обладающий не только трудолюбием, но и быстротой в работе, способностью к наивысшему напряжению физических и моральных сил.
Вместе с тем господство в большей части территории Российского государства крайне неблагоприятных климатических условий, нередко сводящих на нет результаты тяжёлого крестьянского труда, закономерно порождало в сознании русского крестьянина идею всемогущества в его крестьянской жизни Господа Бога. Труд – трудом, но главное зависит от Бога: «Бог не родит, и земля не даёт», «Бог народит, так и счастьем наделит», «Не земля хлеб родит, а небо», «Бог – что захочет, человек – что сможет» и т. д.
Крестьянское восприятие природы – это, прежде всего постоянное, бдительное и сторожкое отслеживание изменений в ней, фиксация работы разнообразных природных индикаторов, сигнализирующих селянину о грядущих изменениях, о грозящей или возможной опасности благополучию крестьянской семьи, дома, хозяйства.
Глубочайшее и доскональное знание разнообразных природных явлений в целом позволяло крестьянину приспосабливаться к тем или иным годовым, сезонным и сиюминутным изменениям климата. Многочисленные приметы поведения представителей животного и растительного мира давали крестьянину сигналы о характере смены сезона и его самого (зимы, весны, лета, осени), о степени благоприятности условий и времени посева и сбора урожая, прогнозах на сам урожай (в том числе и отдельных культур). Они же «предсказывали» болезни и смерть близких и т. п. Были многочисленные приметы, основанные на оценке внешнего вида солнца, различных фаз луны, имевшие существенное значение в определении погоды, сроков сева полевых и огородных культур, посадки в землю луковиц, корневищ и т. п.
Важно заметить, что природные условия лесных просторов Нечерноземья и лесостепной зоны часто способствовали формированию множества локальных и микролокальных пространств со своеобразием протекания общих погодных процессов. А это приводило к разнице урожайности отдельных полей и даже их участков. Пестрота почвенных условий усиливала этот эффект.
Не исключено, что в крестьянском восприятии это как бы дробило всеобщую единую силу Высшего Божества на отдельные компоненты. Вполне возможно, что именно эти явления постоянно пробуждали в крестьянском менталитете чисто языческие эмоции локального поклонения объектам природы (типа архаичных обрядов моления у овина, у воды, у дерева и т. д.). Это способствовало причудливому переплетению многих праздничных ритуалов господствовавшего в России христианского вероучения с языческими суевериями и обрядами. Думается, что масштабы столь своеобразного «синкретизма» для христианской страны, какой была Россия, поистине огромны. И суть дела заключена не в необыкновенной силе традиции язычества, к которому изначально приспособилась христианская православная церковь, а в живучести языческого менталитета русского крестьянина, в том, что силу этой живучести питали могучие природно-климатические факторы.
Глубокая включённость сельского жителя в орбиту многообразного окружения природы не только порождала неиссякаемую веру в её сверхъестественные силы и локальные проявления, не только способствовала глубокому функциональному познанию «механизма», своего рода сигнальной системы природы, диктовавшей логику поведения, но иногда и вызывала активность самого крестьянина в контактах с её светлыми и тёмными силами.
Поэтому христианизация на Руси в конечном счёте своеобразно отразилась на менталитете крестьянина: в нём поселился не только христианин, но и сохранился язычник.
Это своеобразие менталитета российского крестьянства имело немалые политические следствия. Одно из них: максимальная контактность с народами иных конфессий, что имело громадное значение в практике масштабных миграционных подвижек и мирном проникновении на новые территории русского населения. Вместе с тем вполне очевидным становится и то, что без государственного статуса, без поддержки государственной машины российская православная церковь не имела бы серьёзных перспектив всепоглощающего влияния на крестьянство. В конечном счёте именно христианское православие отвечало духовным потребностям социума с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта, социума с общинной структурой консолидации в противостоянии Природе и внешним врагам.
Необычайно сложные природно-климатические условия основной исторической территории России, диктовавшие необходимость громадных трудовых затрат на сельскохозяйственных работах, сопряжённых с высоким нервно-психологическим стрессом («страда»), имели своим следствием не только поразительные трудолюбие, поворотливость и проворность как важнейшие черты русского менталитета и характера, но и противоположные им качества.
Отсутствие значимой корреляции между мерой трудовых затрат и мерой получаемого урожая в течение многих столетий не могло не создать настроений определённого скепсиса к собственным усилиям, хотя они затрагивали лишь часть населения. Немалая доля крестьян была в этих условиях подвержена чувству обречённости и становилась от этого отнюдь не проворной и трудолюбивой, проявляя безразличное отношение к собственной судьбе, иждивенчество, пьянство, лень.
Такова была реальность. Таковы были косвенные следствия влияния на ментальность природно-климатического фактора. Приходится только удивляться, что категория равнодушных, не верящих в свои силы людей, да и просто опустившихся была незначительной. Что в целом русский народ даже в годину жестоких и долгих голодных лет, когда люди приходили в состояние «совершенного изнеможения», находил в себе силы и мужество поднимать хозяйство и бороться за лучшую долю.
У подавляющей массы населения всегда были живучи традиции коллективизма и взаимопомощи, хотя у любого крестьянина одновременно никогда не исчезала и естественная тяга к личному, частному способу ведения хозяйства. В крестьянской психологии в России во все времена идея принадлежности земли Богу, а значит, обществу в целом, была ведущей, основной идеей. Она, пожалуй, составляет одну из главных особенностей характера русского народа. Другой важнейшей чертой его было доброта и простодушие. В основе того и другого лежала, вероятно, общинная психология, которая помимо прямой непосредственной роли, сыграла не менее важную и опосредованную роль в судьбах русского народа, определив, например, целый ряд существеннейших проявлений национального характера и культуры.
С момента концентрации крестьянских хозяйств и дворов в многодворные деревни и сёла резко возрастает процесс демократизации общины, который усиливается и обретает силу в качестве защитной функции с ростом крепостнической эксплуатации. Систематическая практика «помочей» и даже барщинные работы целыми бригадами на господских полях также стимулировали чувство коллективизма.
Взятые в целом, все эти факторы механизма выживания определённым образом повлияли на характер российской государственности и прежде всего породили всемогущество и жестокость власти российских самодержцев и сопутствующий ей суровый режим внутреннего подавления сословий. Самым тяжёлым было положение крестьянства, единственным оружием которого была локальная сплочённость общинного мира. Когда же эта сплочённость стала разрушаться рынком, судьба общества в целом была поставлена под сомнение.
Невзирая на то, что в пореформенное время уже развился процесс быстрого вовлечения крестьянства в русло капиталистических отношений, создавалась сложная и противоречивая ситуация. Антикрестьянский, по сути, характер реформ Александра II тем не менее способствовал удерживанию огромных масс населения на земле, что для общества с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта было весьма важным моментом. Но одновременно с этим был сохранён и архаический защитный механизм общинного землепользования. И в то же время законы капитализма сильнейшим образом стимулировали расслоение общинного крестьянства. На всей территории исторического ядра Российского государства процесс расслоения привёл к созданию огромного слоя безлошадных и однолошадных крестьянских хозяйств, составлявших от 50 до 65 процентов всех крестьянских дворов. Социальная напряжённость, порождённая такой асимметрией расслоения, дополнялась общей проблемой нарастания парадоксального малоземелья при одновременном существовании дворянских латифундий.
Эти два фактора, по сути, лежали в основе грандиозного аграрного кризиса, который в конечном счёте привел страну к трём русским революциям.
Все эти моменты, связанные с особыми чертами российской государственности, были исторически неизбежны и породили своеобразие и самого российского общества.
В силу различия природно-географических условий на протяжении тысячи лет одно и то же для Западной и Восточной Европы количество труда всегда удовлетворяло не одно и то же количество «естественных потребностей индивида». В Восточной Европе на протяжении тысячелетий совокупность этих самых необходимых потребностей индивида была существенно больше, чем на Западе Европы, а условия для их удовлетворения гораздо хуже. Следовательно, меньшим оказывался и тот избыток труда, который мог идти на потребности «других» индивидов, по сравнению с массой труда, идущего на потребности «самого себя». Иначе говоря, всё сводится к тому, что объём совокупного прибавочного продукта общества в Восточной Европе был всегда значительно меньше, а условия для его создания значительно хуже, чем в Западной Европе. Это объективная закономерность, отменить которую человечество пока не в силах. Именно это обстоятельство объясняет выдающуюся роль государства в истории нашего социума как традиционного создателя и гаранта «всеобщих условий производства».21
Такова краткая характеристика парадоксов российской истории. Вывод здесь однозначен. Природно-климатический фактор имеет огромное влияние на формирование типа общества. Причём разницу в проявлении роли этого фактора можно выявить не только в случае наиболее ярких природных различий (например, условия Средиземноморья и севера Европы), но и не при таких явных (центр и восток Европы).
Конечно, огромную роль в истории России играли и другие факторы: географические (наличие на юге и востоке Восточной Европы, на Урале и в Сибири) плодородных неосвоенных земель, социально-экономические и геополитические (преобладание среди соседних народов к югу и востоку от Русского государства немногочисленных кочевников, охотников и рыболовов с невысокой плотностью. Это позволяло расширять территорию государства и вовлекать в сельскохозяйственный оборот земли зачастую с более плодородными почвами и в более мягких климатических условиях.
Эти факторы не только создавали возможность для выживания в трудных природно-климатических условиях, но и явились условиями перехода России к более интенсивным методам экономического развития после выхода к Чёрному морю и вовлечению в оборот плодородных земель Черноземья, Поволжья, низовьев Дона и Новороссии.
Отсюда столь заметные конкретно-исторические различия между Западом и Востоком Европы в типе собственности, в форме хозяйствования, в типе государственности, общества и в характере развития рыночных отношений.
Указанные факторы привели к преобладанию вплоть до XX в. натурального земледельческого хозяйства крестьянского типа. Элементы такого сохранились и в советский период в наличии у значительной части населения собственного подсобного хозяйства (это временами поддерживалось государством – после смерти Сталина, раздача «6 соток» в поздние советские времена); в стремлении промышленных предприятий создавать полный производственный цикл и, особенно, в наличии у многих из них собственной социальной сферы (столовых, магазинов, детсадов и школ, больниц, санаториев, жилых домов, подсобных хозяйств и т.п.).
Уровень развития ремесла, промышленности, торговли, сферы обслуживания, науки и культуры любой страны зависит от уровня развития сельского хозяйства. Чем выше производительность труда в аграрном секторе экономики, чем меньше в нём занято работников, чем большее число людей может прокормить земледелец, тем выше уровень всех сфер жизни общества.
Преобладание натурального хозяйства вело также к крайне медленному развитию общественного разделения труда и необходимости сохранения даже самых слабых крестьянских дворов (на что не раз указывает Л. В. Милов).
Единый внутренний рынок в России начал складываться к концу XVII в. Уже тогда усилилась специализация ремесла, появились специализированные центры ремесленного производства и, соответственно, массовой торговли ремесленными и сельскохозяйственными товарами. Эти явления связаны в основном с деятельностью лично свободных крестьян и городских ремесленников и купцов.
Эти экономические процессы были прерваны финансово-экономической политикой Петра I. Но после его смерти его же соратники резко поменяли экономический курс государства из-за его невыгодности для дворянства. В результате в XVIII в. в России произошёл резкий скачок в развитии товарно-денежных отношений, выросло товарное (именно товарное) производство, к концу столетия окончательно сформировался внутренний рынок, Россия стала частью европейского рынка, объём внешней торговли вырос в десятки раз, а оборот внутренней торговли хлебом в начале XIX в. в разы превышал объём его экспорта. Более того, в конце XVIII в. появились мануфактуры с наёмным трудом, в первой половине XIX в. они уже лидировали в отраслях лёгкой и перерабатывающей промышленности. Предпринимательством, в том числе и мануфактурным, занимались не только лично свободные государственные крестьяне, ремесленники и купцы, но и крепостные крестьяне.
Промышленный переворот в России во второй четверти XIX в. начался и успешно шёл как раз в отраслях с высокой долей наёмных работников. К середине века на реках Европейской России перевозка грузов и пассажиров по реках осуществлялась на пароходах. Более того, даже в сельском хозяйстве до отмены крепостного права ежегодно было занято около 800 тысяч наёмных работников. В силу этих, а также некоторых других причин, крепостное право исчезло бы в России к началу XX в. и на гораздо лучших основаниях, по «английскому» типу, т.е. было бы просто изжито экономически.
Крайне ограниченное разделение труда, очень медленное развитие товарного ремесленного производства вынуждали государство создавать собственное производство сначала ремесленное, а потом и фабрично-заводское. Прав Л. В. Милов видя в этом корни традиционного вмешательства российского государства в сферу организации экономики. Это не только царские производства в виде Пушечного двора, Оружейной и Царицыной палат, Хамовной, Кадашевской, Тверско-Константиновой слобод и т. д. Это и создание казённых производств XVIII – XIX вв. Это, наконец, необычайно мощная, широкая и активная (по сравнению с европейской в целом) деятельность государства по созданию так называемых общих условий производства.
Л. В. Милов также убедительно показывает, что мануфактуры XVII в. не были порождены закономерностями экономического развития России, а возникали спорадически, на средства иностранцев, которыми в основном и создавались. Эти мануфактуры работали исключительно на государство и не были втянуты в рыночные отношения, не имели прочной базы в виде платёжеспособного спроса со стороны населения и часть разорялись.
Он абсолютно прав, когда пишет о мифологизации в литературе доменного и молотового комплекса Тульских и Каширских заводов, основанных в 1637 г. (это можно сказать и о других мануфактурах XVII в.): «Разумеется, основание крупного металлургического производства в разоренной стране имело громаднейшее значение и положило начало целой серии таких заводов. Но вместе с тем такая акция государства, призванная укрепить прежде всего обороноспособность страны, стала расцениваться как индикатор общего уровня развития экономики. В ряде работ давалась заведомо завышенная оценка общего состояния страны».22
Это указание на то, что казённое производство, подчинённое обеспечению вооружённых сил страны, как и других специфических потребностей государства, не может служить индикатором общего развития страны, имеет значение не только для XVII в. Его можно и нужно распространить на всю историю России, особенно XIX – XX веков.23 Недооценка значения казённого производства, его влияния на общее развитие страны, отождествление его уровня с уровнем развития всей страны приводит неизбежно к ошибочным выводам и оценкам. Сказанное справедливо и для советского периода российской истории.
Ещё одной фундаментальной особенностью социально-экономического развития России является широкое применение принудительного труда в разных формах – от использования в промышленности крепостных, приписных и посессионных крестьян до использования труда заключённых, военнослужащих, школьников и студентов в различных сферах экономики.
Недостаточность свободной рабочей силы, не находящей применения в земледелии, приводила к поиску иных способов обеспечения работниками промышленных предприятий. На основе анализа трудовых ресурсов на предприятиях XVII – XVIII вв. Л. В. Милов отмечает, «что применение промышленного труда на крепостной основе, совершающееся путем резкого возрастания эксплуатации крестьян при непременном сохранении за ними земледельческого производства, открыло возможности для своеобразного варианта развития процесса общественного разделения труда. Сочетание земледельческого и промышленного труда стало не временным переходным состоянием для крестьянина, как это обычно бывало в Европе, а утвердилось более чем на вековой период и сохранилось даже после 1861 г. Такова важнейшая специфика развития социума с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта».24
Добавлю только, что и после 1917 г. также это сочетание во многом сохранилось.
Но широкое и длительное применение принудительного труда имеет многочисленные последствия для экономики. Отмечу основные. Во-первых, использование бесплатного и малооплачиваемого труда не побуждает владельцев предприятий к переходу к более высоким технологиям и интенсивным методам производства.
Во-вторых, принудительный труд сам является тормозом технического прогресса, так как работники не заинтересованы в результатах своего труда, в повышении квалификации и т.п., более сложные машины легче вывести из строя, интенсивные технологии требуют больших затрат умственных усилий работника, а, следовательно, большей его заинтересованности.
Наличие же высокой оплаты квалифицированных работников в XVII – XIX вв. как раз и свидетельствует об отсутствии резерва рабочей силы, конкуренции на рынке труда, слабости общественного разделения труда.25
В таком случае у владельцев промышленных производств, включая государство, нет возможности получать накопления в сфере собственно производства, они получают прибыль или в сфере торговли, или работают в убыток, покрывая его из других источников (что характерно для государства). Но в случае с государством это приводит к росту налогов, неэквивалентному перераспределению ресурсов страны из одних отраслей в другие, к снижению уровня жизни основной массы населения.
Низкая оплата труда в промышленности в сочетании с низким уровнем производительности труда, невысокими доходами земледельцев, с необходимостью сохранять даже еле живые крестьянские хозяйства приводили к широкому распространению уравнительности и патернализма со стороны государства и феодалов, о чём пишет Л. В. Милов.26
Особенности российских государства и общества являются следствием природно-климатических, геополитических, географических факторов. Поэтому неправы И. Н. Ионов и ему подобные, которые сводят всё многообразие причин и факторов, действующих в историческом процессе, к принятию и распространению православия.
И. Н. Ионов полагает, что для выявления особенностей модернизации России в XIX – XX вв. необходимо учитывать более глубокие традиции, обусловившие своеобразие её исторического пути.
Он пишет: «Речь идет прежде всего о роли города, отличной по сравнению с Европой. Ликвидация городского веча, происшедшая еще при татарах, сделала невозможным зарождение элементов гражданского общества, где „различные формы общественной жизни выступают по отношению к отдельной личности просто как средство для ее частных целей, как внешняя необходимость“, важной предпосылки модернизации… Нам трудно согласиться с недооценкой одним из виднейших продолжателей дела М. Вебера – С. Н. Ейзенштадтом – роли православия в том, что веберовской традицией считается структурообразующим началом культуры цивилизаций, – в ощущении напряженности противоречия между сущим и должным, осознаваемого как противоречие земного порядка и порядка небесного, а также в способе преодоления этого противоречия. Надо помнить, что одним из центральных понятий государственной идеологии Византии было понятие таксиса, сущность которого заключалась именно в сближении, соединении земного и небесного порядков. Соединяющей силой была власть императора, нормальное функционирование которой во многом снимало напряжение. Предпосылкой слабости последнего была идея о богоизбранности византийцев. Конечно, речь не идет о полном уподоблении Византии „неосевым“ цивилизациям. Но православие делало шаг именно в этом направлении. И тут, и там важную роль в соединении земного и небесного порядков играла власть императора. Тем самым в православии власть „настоящего“, православного царя становилась гарантом возможности будущего „спасения“ после смерти. Наличие в России народного мессианизма, поддержка теории „Москва – третий Рим“, подразумевающей стирание противоположности между „градом земным“ и „градом божьим“, говорят о том, что схожие настроения были и в русском православии. Если в европейском городе в протестантской среде верования толкали человека к активной экономической деятельности (ее успех помогал ему убедиться в своей „избранности“, в грядущем индивидуальном „спасении“), то в русском городе перед человеком открывался не экономический, а политический путь „спасения“, причем с сильной коллективной составляющей. Отсюда, с одной стороны, экономическая активность европейцев и создание ими гражданского общества как механизма утверждения своих интересов, как инструмента борьбы за экономический успех, а с другой – поиски „настоящего“ царя в России, на которые ушло много духовных сил народа в XVII и XVIII вв., прямо противостоявших тенденции развития к гражданскому обществу. Постепенная секуляризация самостоятельности воззрений привела к тому, что на Западе, особенно в США, высшим критерием оценки деятельности человека, если угодно, воплощением смысла жизни, стали оценка рынка, богатство, в то время как у нас сближение сущего и должного было реализовано в форме коллективного движения к лучшему будущему, в идеях социальной справедливости и прогресса, в служении которым многие находили смысл жизни и добровольно ею жертвовали. Силой, соединяющей сущее и должное, настоящее и будущее в СССР по-прежнему оставалась харизматическая власть, государство. Гражданское общество, начавшее складываться в стране в начале XX в., снова было принесено ему в жертву. Выбор веры и власти, составляющий сущность гражданского общества и обеспечивающий на Западе перманентный прогресс, у нас стал явлением единовременным, отменившим возможность нового выбора на долгие десятилетия».
И. Н. Ионов оговаривается, что «картина явления здесь значительно упрощена, так как нам было важно сделать акцент не на сходстве, а на различиях Запада и России» и что «деятельность по «спасению», конечно, не сводилась в России к ее политическому и коллективистскому вариантам. История скорее демонстрирует нарастание коллективистских тенденций по мере развития процесса секуляризации». Главным он считает, то что «происходит определяемая механизмами культуры девиация (лат. devatiо – отклонение) мотиваций человеческой деятельности, ее целеполагания. Практическая деятельность как ведущая подменяется поиском «справедливой власти». И если в первом случае революция отражает интересы развития практической деятельности, способствует становлению рынка, демократии и правового государства, основ современной цивилизации, то во втором – она самоценна и служит самооправданием как акт справедливости, вне зависимости от неудач в практической деятельности.27
Причины громадных различий русских и европейских городов хорошо показаны у Л. В. Милова и говорить об этом нет необходимости. Подчеркнём только, что подход И. Н. Ионова к этому вопросу абсолютно неверен. Неверен хотя бы потому, что эти отличительные особенности европейских городов, мотивации и поведении людей и т. п. существовали на Западе задолго до появления протестантизма и именно они породили его, а не наоборот.
И «самозванство» в России связано не с расколом,28 а со Смутой, изменившей представления русского народа о государстве и государе. Тогда народ спас государство, а не сильный и «справедливый» царь. Не было распространения среди народной массы и теории «Москвы – третьего Рима» и идеи богоизбранности русского народа. Это всё представления некоторой части общества – церковников и интеллигенции (и то меньшинства среди них).
В дни исторических испытаний и повседневного выживания русские люди надеялись прежде всего на себя, а не царя. Народная пословица гласит: «На Бога надейся, а сам не плошай». А о царе и речи нет: «До Бога высоко, а до царя далеко».
На сильную самодержавную власть рассчитывали, на неё надеялись не крестьяне, не ремесленники и купцы, а представители верхушки общества, самого государственного аппарата.
Так что исторические особенности России, порождённые многочисленными объективными факторами, определили особенности православия, обусловили специфические формы бытования христианства на Руси, а не наоборот.
Уравнительность и патернализм, надежды на «доброго барина» характерны и для советского общества. Также как и своеобразие общественного разделения труда, низкая производительность труда, сочетание земледельческого и промышленного труда, отрицательное влияние на экономику и общество в целом государственного сектора производства в казённом варианте, что и будет показано в дальнейшем.