Ливерпуль, затем Лондон, 1 июля 1840 г., среда
Более трех недель на море привели меня на грань безумия, но я пережил остаток путешествия, не потакая больше моей пагубной слабости. Каждый день я писал Сисси и Мадди, моей теще, довольно сентиментальные описания моего путешествия. Я обещал жене провести время с пользой, написав несколько рассказов, и даже пытался найти вдохновение среди окружавшего меня однообразия, но, записав начала нескольких морских авантюр и пиратских историй, в результате которых очередной корабль отправляется на дно океана вместе с командой, отправил эти поделки в водяную могилу.
И вот на рассвете «Ариэль» вошел в ливерпульский порт! У меня сразу стало легче на душе. Наконец-то! Я могу предать забвению мои грехи и стать Эдгаром По – писателем, критиком и ученым. Человек, обитавший в моей каюте, остается в прошлом. Я задумался о том, что прибытие в другую страну дает человеку шанс изменить свою жизнь. Можно изменить характер, исправить ошибки и начать все сначала, нужно лишь достаточно решимости! Эта мысль поразила меня. Я поклялся вернуться к ней, когда буду в не столь тревожном настроении. А для начала следовало найти вокзал и сесть на поезд до Лондона, не попавшись в руки тех сомнительных личностей, что часто посещают ливерпульские злачные места и проводят дни и ночи, бродя по улицам и переулкам в поисках честного гражданина, которого они могли бы надуть. Они одинаковы в каждом порту – по крайней мере, это следовало из множества историй, слышанных мной в тавернах неподалеку от филадельфийских доков.
Итак, ранним утром я и мои попутчики сошли на берег и направились на ливерпульскую станцию Лайм-стрит, где сердечно распрощались друг с другом. Мистер и миссис Уоллис оставались в Ливерпуле у родственников. Мистер Эсквит направлялся в Манчестер – читать лекцию о моральной пользе трезвости, а мисс Николсон ехала в Престон навестить свою престарелую мать. Мистер Мэкки же собирался в Лондон на «роскошное театральное представление собственного произведения». То ли написанную им пьесу должны были ставить в каком-нибудь маленьком театре, то ли он убедил невинную богатую девицу выйти за него замуж – я не стал расспрашивать. Оба мы проследовали к лондонскому поезду, но не предполагали более встречаться и сели в разные вагоны.
Купе оказалось довольно комфортабельным. Устроившись, я начал размышлять о назначенной встрече с шевалье Огюстом Дюпеном в гостинице Брауна. Я познакомился с ним в 1832 году, когда жил в Париже. Местом нашей встречи оказалась библиотека на рю Монмартр, где мы разыскивали один и тот же редкий томик стихов, «Тамерлан и другие поэмы», и это совпадение вызвало длительную беседу о наших интересах, в которой выяснилось, что мы оба разделяем страсть к загадкам, головоломкам и тайным знакам. Спустя некоторое время Дюпен предложил мне пожить у него, что я и принял с благодарностью, так как деньги подходили к концу. Дюпен, по-видимому, тоже был в стесненных обстоятельствах, но запущенность его дома не отражала состояния его ума – он был великим эрудитом и мыслителем, перед которым не могла устоять ни одна загадка. Редко выпадал мне случай провести вечер столь же интеллектуально, как в беседе с Дюпеном, обсуждая его обширную библиотеку или исследуя ночной город. Эта разделенная симпатия придавала мне уверенности, что вместе мы сможем ответить на все вопросы, терзавшие меня с тех пор, как новая жена моего отца прислала мне письма в шкатулке красного дерева и сообщила, что это мое наследство.
Постепенно мой неугомонный ум успокаивался под действием усыпляющего вида из окна вагона – бесконечные зеленые поля, сумрачные леса и небо в облаках – пока эти картины не исчезли и я не погрузился в беспокойную дрему. Не знаю, сколько времени прошло, но, когда я открыл глаза, было совершенно темно, и мне показалось, что в купе кто-то есть. И тут в непроглядной тьме блеснули два безумных фиалковых глаза! Мое тело окаменело. Женщина с бледной кожей и угольно-черными вьющимися волосами возникла из мрака и двинулась ко мне, скользя так бесшумно, словно она была частью самой ночи. В руке она держала бокал. Когда она оказалась передо мной, три или четыре капли рубиновой жидкости упали в него, будто капли бриллиантовой крови, и она поднесла зловещий сосуд к моим губам, вынудив испить сию чашу. Затем она придвинулась еще ближе, и ее волосы – чернее, чем вороново крыло – обволокли меня и потащили – глубже и глубже – в удушливый мрак…
Свисток паровоза и собственный жуткий вой встряхнули и разбудили меня, как раз когда мы въехали на Юстонский вокзал. Я вышел в призрачный, освещенный газом мир и быстро добрался до наемного экипажа, наказав вознице отвезти меня в гостиницу Брауна. Мы неслись по улицам Лондона со сверхъестественной скоростью, копыта лошади грохотали по мостовой, точно поступь самого дьявола. Иногда я сомневался, пройдет ли экипаж узенькой улочкой, не опрокинемся ли мы, заворачивая за угол на полном ходу. Из-за копоти, покрывавшей окна, и тщетных попыток сохранить достоинство, трясясь на ненадежном сиденье, города я почти не разглядел. К тому времени, как повозка остановилась, я так запыхался, будто все это время бежал наперегонки.
От усталости после долгого путешествия и последствий морской болезни меня пошатывало, словно пьяного, но атмосфера гостиницы заметно улучшила мое состояние. Безраздельное господство Англии в искусстве внутренней отделки было наглядно представлено уже в фойе. Здесь не было крикливой роскоши, столь обычной для Америки, где задает тон аристократия доллара. Настоящей английской знати не пристало вульгарно выставлять напоказ свои богатства.
Портье, усатый лысеющий человек лет, вероятно, тридцати пяти, но выглядящий на добрый десяток лет старше, был расторопен и учтив, несмотря на смущение, которое я не смог скрыть, увидев недельный счет за наши с Дюпеном номера. Номера в гостинице бронировал не я, а агент, занимавшийся и покупкой билета на «Ариэль», и их стоимость оказалась столь поразительной, что, не пригласи я своего прославленного друга помочь в моем расследовании, наверняка отправился бы искать жилье подешевле. Но оконфузить его предложением перебраться в гостиницу попроще я, безусловно, не мог. К тому же, нужно ведь хоть раз в жизни насладиться изысканным комфортом, которого я был лишен с тех пор, как мои приемные родители почти что выжили меня из дома!
– Мы уверены, что ваши апартаменты полностью удовлетворят любые ваши потребности. Если же потребуется что-либо еще, не стесняйтесь спрашивать, – сказал портье, передавая мне ключ от номера восемь.
– Неплохо бы сигар.
– Мы взяли на себя смелость доставить их загодя, сэр.
– И еще, я хотел бы оставить записку для шевалье Дюпена, который также остановился у вас.
– Он оставил записку для вас.
Портье подал мне сложенный лист бумаги. Я немедленно сломал печать и развернул его.
Дорогой сэр!
Не встретиться ли нам за ужином сегодня? В десять часов, номер двенадцать.
С почтением,
Огюст Дюпен.
Да, Дюпен безупречно подготовился к моему приезду! Я отправился к себе в номер, чтобы освежиться перед ужином, и, открыв дверь, с удовольствием обнаружил, что комнаты обставлены с большим вкусом. Аргандова лампа с матовым стеклом излучала спокойный свет, а саксонский ковер оказался добрых полдюйма в толщину. Два окна с глубокими проемами, отделанными парчой, выходили на Довер-стрит и были занавешены шторами из темно-малинового шелка с золотой бахромой. Над камином висел очаровательный пейзаж; рядом расположились диван и два стула розового дерева, обитые малиновым шелком, расшитым золотыми цветами. Возле одного стула стоял восьмиугольный мраморный столик с высоким канделябром на нем. Будь у меня достаточно средств обустроить семейное гнездо в соответствии со своим вкусом, именно такой я предпочел бы видеть свою библиотеку, место для размышлений, исследований и творчества.
Пока я распаковывал чемодан и готовился к ужину, уютная обстановка номера значительно подняла мне настроение. В десять часов я подошел к номеру двенадцать со шкатулкой красного дерева под мышкой и постучал.
– Войдите.
Я вошел в номер Дюпена. Он поднялся с большого кресла, приветствуя меня, и я замер на месте. Наше сходство оказалось поразительным – я словно увидел самого себя в зеркале. Оба мы были одного возраста – тридцать один год, одинакового роста и телосложения. Даже наша одежда была похожа, Дюпен, по обыкновению, был с головы до ног в черном, будто сама ночь, и я предпочитал одеваться так же.
– По! Рад снова видеть вас.
– И я рад вас видеть, Дюпен.
Я шагнул вперед, готовясь пожать ему руку, но он склонил голову и плечи в церемонном поклоне. Я запнулся и неуклюже ответил тем же. От счастья видеть моего друга после столь долгой разлуки я совсем забыл о его неприязни к выражениям дружбы.
– Садитесь, пожалуйста.
Он кивнул на кресло напротив своего и подошел к столику у стены, где стоял графин с вином. Я сел и поставил шкатулку рядом с креслом, так как мраморный столик был весь уставлен блюдами, прикрытыми крышками, которые, впрочем, не могли воспрепятствовать изысканным ароматам нашего ужина вырваться на волю. Дюпен подал мне бокал вина, вернулся в свое кресло и пристально взглянул на меня, ожидая, когда я заговорю. Мы словно вновь оказались в его библиотеке, чтобы обсудить какую-нибудь интеллектуальную головоломку или загадочную историю, преподнесенную ему префектом парижской полиции – как будто и не было тех восьми лет, что минули со времен нашей последней встречи.
– Ваше здоровье.
Я поднял бокал, Дюпен отсалютовал бокалом мне в ответ. Пока мы потягивали вино, я рассматривал своего товарища. При благородной осанке, унаследованной от знатных предков, Дюпен обладал высоким лбом интеллектуала, но не отличался крепостью сложения. Я с удовлетворением отметил, что цвет его обычно бледного лица улучшился, а взгляд больших серых глаз был жив и ясен. К сожалению, о моем виде нельзя было сказать того же.
– Надеюсь, ваше путешествие было сносным, – сказал он, будто читая мои мысли.
– Более или менее…
– Отель выше всяких похвал. Я должен…
– Я счастлив, что вы нашли его подходящим, – ответил я, прерывая благодарности друга, чтобы не смущать нас обоих.
Финансовые обстоятельства Дюпена ненамного улучшились со времени нашей последней встречи, и я, естественно, предложил оплатить наше расследование. Тем более что бедность, в которую ввергло меня бессердечие приемного отца, была удачно, хотя и временно, смягчена круглой суммой, полученной мною от богатой английской дамы по имени Хелен Лоддиджс за редактирование любительского орнитологического исследования, посвященного редким птицам Центральной и Южной Америки. Тот факт, что моя благодетельница проживала в Лондоне, послужил оправданием этой поездки в глазах жены. В конце концов, я ведь действительно намеревался посетить мисс Лоддиджс, и посему на моей совести не лежало бремя обмана.
– Вы оказываете мне большую услугу, Дюпен, и я рад, что «Аристократическая гостиница Брауна» оправдывает свое название, предоставив нам такие славные номера.
К счастью, его номер был так же хорош, как мой, с добавлением нескольких больших севрских ваз с живыми цветами, которые почему-то не пахли.
– Может быть, вас это удивит, но я не нахожу в убранстве никаких изъянов, – добавил я.
Дюпен улыбнулся. Он хорошо знал мои взгляды на меблировку.
– Да, это весьма удивительно. Но мне интересно, были ли у вас причины – за исключением образцовой обстановки – выбрать именно эту гостиницу.
– Признаться, я ничего не знаю о ней, кроме того, что сказано в рекламном объявлении, которое я послал вам вместе с письмом.
Он достал из кармана сюртука изящный буклет и передал его мне. Я и без того хорошо помнил его, но перечел снова, поскольку Дюпен, очевидно, ожидал этого. Бумага была плотной, отменного качества, на обложке имелся выполненный чернилами набросок здания, а внутри текст, написанный почерком настолько каллиграфическим, что его можно было принять за типографскую печать.
«Аристократическая гостиница Брауна»,
Довер-стрит, 23, Мэйфер, Лондон.
Расположена рядом с Грин-парком,
театрами и многими историческими
достопримечательностями Лондона,
а также лавками, постоянными покупательницами коих
являются самые изысканные леди Лондона.
Наша гостиница для благородных джентльменов
меблирована по высочайшим стандартам,
с сугубым вниманием к удобствам тех,
кто почтит ее своим вниманием.
Чаевые включены в счет. Собственная кухня.
Владелец – мистер Джеймс Браун,
бывший камердинер лорда Байрона.
– Необычная реклама, – заметил Дюпен. – Как она к вам попала?
– Я получил ее вместе с билетом на «Ариэль». Мой агент взял на себя смелость заказать мне номер в гостинице и по моей просьбе заказал еще один.
Дюпен забрал буклет и спрятал его в карман.
– Теперь давайте посмотрим, так ли хороша их кухня, как обстановка.
Он снял серебряные крышки с блюд, на которых обнаружился ужин, состоявший из жареного цыпленка с морковью и картофелем. В животе у меня заурчало. Дюпен быстро разложил еду по тарелкам. Вооружившись столовыми приборами, мы не произнесли больше ни слова. Когда мы насытились и убрали посуду на кухонный поднос, Дюпен налил нам коньяку и обрезал кончики двух сигар.
– Надеюсь, вы найдете их более чем удовлетворительными.
Дюпен прикурил от серной спички и подал огонь мне. Раскурив сигару, я затянулся ароматным дымом.
– Отлично!
– «Нью Уорд» славится высоким качеством.
Его слова словно превращались в дым, а потом – вновь в слова. Несколько минут мы наслаждались сигарами молча, но безмолвие Дюпена порождало тревогу – для него духовные удовольствия всегда стояли выше телесных. Я переставил шкатулку красного дерева на мраморный столик.
– Благодарю вас за то, что согласились мне помочь, хотя я предоставил вам так мало информации о том, что привело меня в Лондон.
– Польщен, что вы не усомнились в моей готовности помочь, – ответил Дюпен. – И мне очень любопытно узнать больше о вашей исторической головоломке.
Я кивнул на шкатулку:
– Как вы уже догадались, это имеет прямое отношение к моей загадке.
– Конечно.
– Боюсь, к сути моей проблемы придется идти окольным путем, чтобы уж точно посвятить вас во все подробности.
На лице Дюпена появился намек на улыбку.
– Вы знаете меня. Лучше полагать, что важны все детали, чем обратное, иначе легко можно упустить нечто, лежащее на поверхности.
Перед тем, как начать рассказ, я сделал добрый глоток коньяка.
– Не помню, говорил ли я вам, что моя мать родилась здесь, в Лондоне. Еще будучи ребенком, она эмигрировала в Бостон со своей матерью. Та была актрисой и дебютировала на театральной сцене вскоре после приезда на новую родину. Моя дорогая мама тоже выросла замечательной актрисой и в свое время встретилась с отцом, который также хотел играть в театре. Таланта у него было немного, и он ее бросил – вероятно, из зависти, оставив одну без гроша с тремя маленькими детьми. Она делала все возможное, чтобы прокормить нас, но слабое здоровье ввергло ее в еще более отчаянную нужду, и она умерла в Ричмонде, штат Вирджиния, когда мне не было еще и трех лет.
Я сделал паузу, чтобы затянуться сигарой. Вместе с дымом в грудь хлынула волна привычной меланхолии. Дюпен также затянулся табачным дымом, не отводя от меня пристального взгляда.
– К счастью, у матери было много друзей, которые ей помогали, и нас, троих ее детей, приняли к себе три семьи. Я считаю, что мне повезло больше всех, так как мои приемные родители, Джон и Фрэнсис Аллан, не только взяли меня в свой дом в Ричмонде, но и обращались как с родным сыном, настаивая, чтобы я называл их мамой и папой. Я жил обеспеченно – можно сказать, в полной идиллии. Но в шесть лет эта идиллия была прервана нашим переездом в Лондон. Мы прожили здесь пять лет, однако предприятие отца оказалось убыточным, а здоровье мамы начало портиться. Даже возвращение в ее любимый Ричмонд не спасло ее, и она преждевременно покинула этот мир, оставив в моем сердце глубокую рану. Ее муж не страдал так сильно, и с неподобающей поспешностью женился снова, что привело к страшной ссоре между нами.
Дюпен принял изложение моего прошлого кивком, попыхивая сигарой. Мои отношения с приемным отцом были враждебными, когда я жил в Париже, но сверх этого Дюпен мало что знал о них.
– Когда здоровье папы внезапно пошатнулось, его новая жена не сообщила мне, что он при смерти, и возможность примирения была упущена. Я приехал в Ричмонд на похороны, но был принят как посторонний. Не стыжусь признаться, что я ожидал стать наследником большого состояния.
– Разумное ожидание, учитывая прочность уз, связывавших вас с приемной матерью, и долгие годы, прожитые с приемным отцом.
Я энергично кивнул, благодаря Дюпена за понимание моей точки зрения.
– Однако новоявленная миссис Аллан заняла позицию, противоположную той, что занимала покойная жена мистера Аллана, – продолжил Дюпен, – и полагала, что унаследовать состояние мистера Аллана должны только ее дети.
– Что в высшей степени бесчестно!
Я почувствовал, что краснею от гнева, и глотнул коньяку, чтобы успокоиться.
Дюпен поднял брови.
– Конечно. Но честь редко являет себя там, где речь идет об имуществе. Ребенок может вполне полагаться на родительское наследство, если имеет на него право по рождению, но даже тогда его вполне может украсть кукушка, ждущая у гнезда.
– Мама и папа растили меня, как будто я их единственный сын. Жестоко было отказываться от меня после смерти мамы – она не позволила бы исключить меня из завещания. Я хотел указать на это его вдове после похорон, но эта невоспитанная женщина полностью пренебрегла моим присутствием в Ричмонде.
Дюпен выпустил клуб дыма, придавший ему довольно зловещий вид, но голос его звучал, как всегда, ровно:
– Гнев вполне естественен, если ваше наследство украдено соперником с моральными принципами обыкновенного вора, однако важно планировать ответный удар с наибольшей осторожностью. La vengeance se mange très-bien froide[6]. Редко торжествует над неприятелем тот, кто разгорячен гневом – в конце концов побеждает тот, чья голова холодна.
– Не беспокойтесь. Я не собираюсь возвращаться в Ричмонд и мстить этой «миссис Аллан», поскольку слишком ценю свою свободу. Есть нечто более насущное. В этом-то мне и требуется ваша помощь.
Дюпен кивнул на шкатулку красного дерева:
– Нечто, объединяющее вдову вашего приемного отца, ваше наследство, Лондон и это?
– Именно. Представьте себе мое изумление, когда в конце февраля этого года я получил большую посылку от миссис Аллан, а при ней письмо, в котором сообщалось, что она посылает мне некоторые предметы, которые являются моими по праву рождения. Эти слова внушили мне надежду, что она наконец-то решила поступить со мной по чести, но надежда рухнула, когда я открыл посылку и обнаружил внутри это.
Я указал на обсуждаемый предмет. Плоская крышка шкатулки была увенчана квадратной латунной ручкой, на передней стенке имелась латунная пластина с замочной скважиной в форме сердца, из которой торчал ключ, украшенный красной кисточкой. Я наклонился и открыл шкатулку. Внутри она была отделана кожей малинового цвета, на дне лежала стопка писем, перевязанная зеленой ленточкой. Я выложил письма на мраморную столешницу.
– Здесь семь писем, написанных больше полувека назад двумя разными почерками и свидетельствующих о некоей скандальной череде событий. – Я невольно понизил голос, хотя услышать нас было некому. – Похоже, что я унаследовал улики, относящиеся к нескольким злодейским нападениям, совершенным в Лондоне в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году.
Дюпен продолжал попыхивать сигарой. Выражение его лица осталось неизменным.
– Вы говорите, двумя разными почерками?
Я кивнул.
– Да. Принадлежащими Элизабет и Генри Арнольдам.
Дюпен оценивающе рассматривал стопку писем. Дым сигары вился вокруг него, словно таинственный туман.
– Что же вам известно об Элизабет и Генри Арнольдах? – спросил он, устремив на меня взгляд готового к прыжку кота.
– Немногое, – осторожно ответил я. – Только то, что удалось узнать из этой переписки. Они были мужем и женой и играли в лондонских театрах.
Глаза Дюпена слегка сузились.
– Крайне странно, что этот ларец и письма вам отправили с таким необъяснимым запозданием, если это действительно было завещано вам приемным отцом. Там не было записки от него?
– Нет. Только письмо от миссис Аллан.
– Оно еще у вас?
– Да, но я не догадался прихватить его с собой.
– Я хотел бы его увидеть.
Дюпен пробежался пальцами по краю шкатулки и склонился, чтобы заглянуть внутрь.
– Довольно большое вместилище для столь незначительного груза, – пробормотал он, прежде чем усесться обратно и сделать глоток коньяку.
Я пожалел, что выпил свой бокал так быстро, но не хотел выглядеть чревоугодником, попросив еще один.
– Позвольте мне говорить прямо, Дюпен, – сказал я. – Я считаю, что эти письма – подделка, изготовленная злокозненной миссис Аллан, чтобы я терзался предположениями, будто имею какое-то отношение к описываемому в них скандалу. – Из груди моей вырвался вздох. – Одно дело – лишить ребенка наследства, и совсем другое – обременить его таким странным достоянием. Да, моему приемному отцу была известна моя страсть к загадкам, но он никогда не пытался поощрять во мне интеллектуальные наклонности. Не верится, что это было отправлено мне по его воле.
– И вы думаете, что вдова Джона Аллана хочет причинить вам боль, послав вам шкатулку с поддельными письмами?
Дюпен стряхнул пепел с сигары и затянулся ею, пока она не вспыхнула багровым, точно глаз демона, завораживающий и злой. Я действительно был уверен в этом, но, сформулированная Дюпеном, эта мысль прозвучала крайне глупо.
– Прочтите письма, и вы увидите, что я имею в виду.
Дым сигар и ароматизированных свечей в канделябре начал угнетать меня. Накатила нестерпимая слабость.
– Благодарю вас за ужин, но я ужасно устал. Не продолжим ли мы завтра, например, в одиннадцать?
– Конечно, – ответил Дюпен, не сводя с меня глаз. – Оставьте письма у меня, я хотел бы прочесть их.
Оказавшись снова у себя, я постарался успокоиться, написав письмо Сисси, но не смог сказать ей ничего такого, что не взволновало бы ее. В окна начал стучать сильный дождь, и меня пробрал озноб. Чувствуя себя вконец расстроенным, я лег в постель, но сон ускользал от меня. В воздухе распространился холод, и с замиранием сердца я почувствовал чье-то присутствие в комнате. Нечто, явившееся ко мне, источало смертоносные мистические испарения, они становились все гуще и ярче, точно вспышка молнии, пойманная и застывшая в грозовых тучах. Потом в голубом тумане показался светящийся красный глаз – одинокий огненный глаз, гипнотизирующий и полностью подавляющий волю. Простыни опутали меня, словно щупальца какого-то сверхъестественного существа, и, пытаясь вдохнуть, я гадал, увижу ли когда-нибудь опять мою дорогую жену. Погружение в ничто оказалось бесконечным, но вдруг чары рассеялись сами собой, и глаза мои распахнулись…
Со смущением и облегчением я обнаружил, что уже утро.
Бери-стрит, 27, Лондон
8 мая 1788 г.
Генри!
Я ожидала, что накануне вечером мы встретимся в Вестминстерской школе красноречия, как договаривались, но надежды мои пропали втуне. Интересно, сумели ли вы обеспечить наше участие в летних гастролях, как обещали? Если наше финансовое положение не переменится к лучшему, то что же будет с нашей дочерью? Вы, безусловно, понимаете, что я не могу снова просить о помощи отца. Тот факт, что у него новая жена, отнюдь не помог в моих стараниях утихомирить его.
Тема дискуссии вчера вечером была такой: «Правдив ли известный афоризм, гласящий, что в семейных отношениях нет середины, но брак всегда есть высшее счастье или горчайшее горе». Помня о плачевном состоянии наших личных отношений, нахожу эту тему весьма кстати. Интересно было бы услышать вашу точку зрения на сей предмет. Мнения же собравшихся разделились. Многие утверждали, что нормальный брак и есть нечто среднее между счастьем и горем, что глупо искать в брачном союзе совершенного счастья, поскольку людям свойственно ошибаться: слишком часто ими руководит не рассудок, но чувства. И «горчайшего горя» в браке также терпеть нельзя, несмотря даже на то, что развод – это низость. Это последнее утверждение и породило больше всего споров. Некоторые из собравшихся объявили, что муж и жена не имеют права рвать узы брака, заключенного перед лицом Господа; неважно, сходятся ли они характерами и в радость ли им их союз.
Жаркий спор, последовавший за этим, напомнил мне апрельскую дискуссию в Каучмейкерз-холле. Обсуждали, как вы, возможно, помните, что более разрушительно для семейного счастья – ревность мужа или непостоянство жены. Тема была предложена женщиной, написавшей роман под названием «Прекрасная неверность», и собравшиеся сошлись на том, что непостоянство жены гораздо разрушительнее. Я тогда предложила расширить тему обсуждения, включив в нее также изменников-мужей и ревнивиц-жен. Но, как вы наверняка помните, миссис Мэри Смит, приятельница моей юности, выгодно вышедшая замуж за доктора Уильяма Смита, заявила, что именно ревность жен толкает на измены мужей, и потому вопрос не стоит обсуждения.
Миссис Смит присутствовала и на вчерашней дискуссии, и незначительность ее вклада в оную ясно показала, что ее интеллект с тех пор нисколько не развился. Она унизила меня перед своими безмозглыми спутницами и разиней-муженьком, во всеуслышанье отметив ваше отсутствие. Мало этого, затем она с фальшивым сочувствием сказала, что темы, подобные сегодняшней, способны обсуждать прилюдно только пары, чей брак прочен.
Мне до сих пор больно от этого унижения и от того, что вы нарушили свое обещание. Надеюсь видеть вас сегодня вечером в театре.
Ваша жена
Элизабет.
Бери-стрит, 27, Лондон
13 мая 1788 г.
Дорогая Элизабет!
Когда муж с женой вынуждены проводить столь много времени порознь, это и впрямь может сказываться на браке не самым лучшим образом. Я искренне сожалею о том, что не смог быть с вами в Школе красноречия, как уговорились, поскольку прекрасно знаю, как цените вы любую возможность показать свое превосходное образование. Но мое отсутствие дома в последние несколько дней было неизбежным: все это время я неотступно добивался для нас ангажемента на летний сезон, в чем, благодарение Господу, преуспел. Не могу пока что поделиться с вами всеми подробностями, но, вероятнее всего, ближайшие несколько месяцев, а может, и больше, мы с вами проведем в Маргитском королевском театре. Надеюсь, новость эта хоть немного смягчит ваше сердце. А мой дальнейший рассказ о том, какое бесчестье постигло миссис Смит вечером после той дискуссии в Школе красноречия, быть может, даже заставит вас улыбнуться.
Она направлялась на дружеское суаре к своей подруге, и, по ее словам, на Флит-стрит к ней привязался вульгарного вида человек в синем пальто и шляпе-треуголке – среднего роста, с узкой разбойничьей физиономией и неописуемо уродливыми ногами. Особенно странным ей показался голос – весьма высокий и дрожащий, – которым он отпускал возмутительные замечания на ее счет. Миссис Смит сделала вид, что не обращает на него внимания, и ускорила шаг. Но озорник проследовал за ней до самого дома на Джонсонс-корт, куда она направлялась. Там она отчаянно заколотила в дверь, а преследователь вскочил на крыльцо рядом с ней, полоснул ее ножом под левой грудью, а затем – по левому бедру. Проделав все это с отменным хладнокровием, негодяй злорадно наблюдал, как миссис Смит без чувств оседает наземь, и пустился прочь лишь после того, как дверь наконец-то открылась.
Друзья миссис Смит помогли ей пройти внутрь. Рана на ее бедре оказалась пустяковой, так что кровь удалось остановить при помощи бальзама. Корсет защитил грудь миссис Смит, но платье было безнадежно испорчено оружием негодяя – по ее словам, ланцетом или перочинным ножом. Испорченное платье особенно опечалило миссис Смит, так как, если верить ее словам, было очень дорогим «полонезом» из привозного хлопка, расписанного вручную. Она требовала немедленно догнать и арестовать мерзавца, изуродовавшего ее туалет и задницу (наверняка – именно в таком порядке), однако подруги упросили ее не поднимать шума ради ее же собственной репутации. Однако странно, что впоследствии они же обсуждали сие происшествие вполне открыто. Добрый доктор Смит встревожен состоянием хрупких нервов супруги и, будучи человеком осторожным, хочет собрать побольше информации, прежде чем обвинять в этом нападении кого-либо определенного. С большим интересом буду наблюдать за его расследованием.
Кроме того, вы интересовались моим мнением относительно брака – должен ли он непременно быть либо высшим счастьем либо горчайшим горем. Похоже, что я не принадлежу к «людям толпы», так как не нахожу в крайностях ничего дурного – напротив, я полагаю, что именно крайности придают жизни остроту. Нам, творениям театра, разнообразие сильных чувств и острых ощущений только на пользу – как бы мы могли играть без них наши роли? Думаю, вы, моя дорогая, прекрасно понимаете это.
Ваш Генри.
Бери-стрит, 27, Лондон
26 мая 1788 г.
Дорогой Генри!
Слышали ли вы? Вчера подверглась нападению не одна женщина, а две! И обе – примерно в одно и то же время, что совершенно сбивает с толку. Вероятнее всего, здесь замешаны уже два злодея, и один из этих негодников подражает другому. Интересно, из каких побуждений – от восхищения проделками первого или в силу собственной эксцентричности?
Из этих двух жертв мне лучше всего знакома миссис Чиппендейл, горничная виконтессы Молден. К тому же, она доводится сестрой певицы миссис Дэйвнетт, она-то и познакомила нас однажды в театре. Должна заметить, эта миссис Чиппендейл отличается весьма спесивым нравом: она уверена, что положение ее хозяйки выгодно оттеняет и ее собственную репутацию. Да, положение миссис Чиппендейл требует знания тончайших нюансов этикета, однако ей отнюдь не помешали бы еще несколько уроков хороших манер.
У миссис Дэйвнетт с миссис Чиппендейл в обычае навещать по воскресеньям свою престарелую мать, но по окончании визита они прекращают демонстрировать сестринскую привязанность и идут каждая своей дорогой. Так было и на этот раз. Вскоре после того, как они расстались, миссис Чиппендейл столкнулась с каким-то негодником, объявившим, что ее платье настолько вызывающе, что явно принадлежит леди с дурной репутацией. А одета она была в кричаще яркий туалет – розовый шелк с орнаментом из пурпурных розанчиков между пурпурными полосами, пурпурные розы, вышитые вокруг декольте, и целые водопады рюшей на манжетах. Прекрасный весенний ансамбль для юной девицы, вышедшей на полуденную прогулку с поклонником, но не для женщины таких лет, в одиночестве и на закате дня. Разбойник напал на нее на Сент-Джеймс-плейс и вначале сделал ей несколько сальных предложений (за достоверность чего я, впрочем, не поручусь). Затем он вынул нож и одним махом располосовал розовый шелк платья, обнажив хлопчатобумажную нижнюю юбку. Еще один взмах ножом – и дорогой шелк разрезан вновь, на сей раз поперек ягодиц миссис Чиппендейл, отчего и платье и ягодицы сильно пострадали. Возможно, миссис Чиппендейл проявит хоть немного щедрости и отдаст это платье сестре для сцены, раз уж в высшем обществе в нем теперь даже горничной не показаться?
О втором нападении мне известно куда меньше. По слухам, приблизительно в то же время, как миссис Чиппендейл встретила своего недруга, на Джермин-стрит привязались к некоей весьма симпатичной служанке. По ее словам, нападавший был высок, крепок и одет в офицерскую форму. Больше в ее рассказе не было ничего примечательного, кроме одного: разбойник будто бы восклицал: «Подчинись капитану Бельвилю!» и «Я вправе требовать любви!» Как нам с вами, а также любому, знакомому с пьесой миссис Брук «Розина», известно, на самом деле в тексте сказано: «Позволь мне удалиться, брат, и издали узнать, как я могу исправить те ошибки, к которым юный пыл с дурным примером вкупе привели. Вернусь я не иначе, как достойным признанья твоего! Достойным твоей, как брата, требовать любви!»
Согласитесь, цитата весьма к месту. Как и наш скорый переезд в Маргит. Скорее бы эти грубые выходки остались далеко позади!
Ваша жена
Элизабет.