Эволюция человечества. Книга 1. Системные принципы развития. Первобытный период. Введение (Ю. Х. Григорян)

1. Слабость социологических теорий

На сегодняшний день в исторических и социологических исследованиях сложилась далеко не самая приятная ситуация. Многие ученые из-за отсутствия базовых теоретических положений чувствуют неудовлетворенность какими бы то ни было обобщениями или объяснениями изучаемых событий. Все они лежат на поверхности, и приходится отграничиваться от множества вполне резонных «почему», так как не на что опереться в своих выводах. Казавшиеся когда-то надежными основополагающие теории Гегеля, Маркса и некоторых иных теоретиков были отвергнуты, но ничего взамен не предложено, и этот вакуум в фундаменте делает зыбким любое утверждение. Применение статистического аппарата несколько скрадывает упрощенный взгляд на общественные явления и даже придает выводам наукообразный характер. Но он хорош, пока рассматривается соотношение однотипных событий и пока оценивается обобщение фактов, относимых к данному времени и/или к данному пространству (региону). То есть когда рассматривается стационарная система с относительно тождественными элементами. Но стоит отойти от плоскостного разбора и попытаться постичь динамику изменений, в особенности в историческом плане, как статистика становится бессильной подтверждать выдвигаемые предположения.

ВАРИАНТЫ ТЕОРИИ МИРОВОЙ СИСТЕМЫ

В этом плане интересно проанализировать получившую достаточно широкое распространение идею Валлерстайна И. (1) и ряда социологов (Франк А. Г., Амин С., Арриджи Дж.) (2,3,4) о мировой системе. Вместо замкнутости на общество и внутриобщественные явления, что было присуще почти всем предыдущим учениям, в том числе Платона, Гегеля, Маркса, акцент исследования ставился на взаимосвязях и взаимовлияниях в более широкой системе, включающей группы стран, а то и все народы мира. За период, прошедший со времени жизни тех титанов мысли, человечество настолько продвинулось в своем эволюционном движении, что нам, свидетелям сегодняшних взаимоотношений в мире, намного легче стало понимать значимость явлений глобального масштаба.

Теория мировой системы (World System или World-Systems, когда рассматриваются несколько систем-миров), отражая современный мир с опутавшей его сетью связей, нацелила на представление о глобальном человечестве как системе. Исходя из тезиса, что преобразования внутри обществ более всего обусловлены воздействием со стороны иных обществ, концепция в первую очередь оценивает соотношения между странами и тот эффект, который оказывают на них системные процессы. Этот, в целом многообещающий подход, конечно, заслуживает подробного освещения, но моя цель пока что иная. Я хочу показать, что даже такая прогрессивная теория, взявшись за изучение общественных явлений, так сказать «сверху», от обобщения наличной картины мира, становится легко уязвимой. Самым слабым местом для нее опять-таки является отсутствие базовых принципов.

Есть несколько очень каверзных вопросов, которые стали камнем преткновения для авторов этой теории. Самый общий из них: как определить мировую систему или «мир-системы», впрочем, это относится и к любой эволюционирующей системе, чтобы охватить ее в динамике, в развитии?

Валлерстайн, в какой-то мере приверженный учению Маркса, на первый план выдвинул экономический критерий – разделение труда и возникшие вследствие этого взаимосвязи и взаимовлияния между странами. Если учесть, что сама теория Маркса достаточно хороша только для начальной стадии капитализма, но дает сбой при оценке его развитой формы, а также не лучшим образом соответствует предшествующим эпохам, то подобная проблема возникла и перед Валлерстайном. Для него мировая система проявляется как таковая, начиная с XVI века, когда появились первые признаки капитализма и соответствующие взаимоотношения между странами Европы.

Интересно, что, вполне сознавая схематичность любой теории, классики марксизма при обсуждении общественных явлений не ограничивали себя исходным экономическим принципом. Отсюда следовали высказывания самого Маркса: «Я не марксист», или Энгельса: «Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает больше значения экономической стороне, чем это следует» (Собрание писем, с. 424). Так что при анализе конкретных событий они применяли и иные критерии.

Валлерстайн, хотя и разнообразил разделение труда различными его формами, что позволило представить различные системы-миры, но в целом оказался скованным экономическим критерием. Критика более всего высказывала замечание именно в том, что Валлерстайн сконцентрировался на экономических причинах и пренебрег иными, политическими, военными и культурными факторами (5, с. 533).

Ограниченность теории была обусловлена и особой ролью капиталистического способа производства, который лег в основу систем. Исходя из этого, поддерживался европоцентризм, а мировые системы рассматривались лишь в течение последних 500 лет.

Франк, стремясь найти основание перехода систем от феодальной к капиталистической и далее, обратился к ранним периодам истории и выдвинул более общее понятие «мировой системы» (без дефиса как у Валлерстайна – «мир-система»), которая имела место уже 5000 лет тому назад (6, 7). Для этого нужно было придать большую, чем для капиталистических порядков, общность факторам взаимосвязи – торговля, но и обмен; рынок в общей форме, включая торговлю и обмен предметами, отнюдь не жизненно необходимыми, например, предметами роскоши; производство, не товарное, а просто излишков различной потребительской стоимости и т. п. Для объяснения линии преобразований мировой системы Франку было важно выдвинуть понятие цикличной динамики системы, в особенности долговременной, при которой происходит взлет и падения в самой мировой системе из-за экономических кризисов, возникающих по мере накопления капитала.

Чейз-Дан Х. и Холл Т. для сравнительного изучения самых различных типов систем, в том числе и докапиталистических, также были обязаны исходить из более общего, а значит менее определенного признака – наличие каких бы то ни было взаимных связей у элементов (обществ) и фактор системного влияния на элемент. Они определяли «мир-системы» как группы взаимодействующих обществ, когда система воздействует на локальное общество, на условие социального воспроизводства и социальной перемены. Под такое понятие подпадали все исторически возникающие общности, начиная с очень маленьких сетей оседлых групп, собирателей продуктов (как мини-системы у Валлерстайна), переходя затем к большим региональным системам, включающие в себя племена, ранние государства, аграрные империи, и завершая современной глобальной политической экономикой (8). Естественно, когда хотят сравнивать столь разные системы, становится размытым само понятие: мир-система. Неявными становятся и территориальные границы таких систем, и периоды их стационарного, но и динамичного состояния. Все эти и иные параметры оказываются всецело зависимыми от позиции автора.

НАЧАЛО МИРОВОЙ СИСТЕМЫ ИЛИ «МИР-СИСТЕМ»

С какого периода истории можно говорить об этих системах – они существуют 500 лет, 2—3 тысячи или 5 тысяч лет? Каждый окажется прав, утверждая свои признаки экономических связей, которые он ставит в основу системы. Тем более, если они многообразны и не строго определены. Когда Франк распространил мировую систему в глубь веков, он имел в виду разнообразные параметры, относимые Валлерстайном к капитализму: «… то, что Иммануил писал о Европе, три, шесть, или двенадцать характеристик капитализма в Европе применимы к миру везде и также ранее. Следовательно, не верно, что мир-система родилась и расплодилась в Европе…» (9, с.221). Но почему взять за основу анализа эти 3—6—12 характеристик, а не 20 этих и совершенно иных признаков? Как доказать, которые из них существенные, а которые нет? Для доказательства понадобятся более общие посылки, вплоть до единого принципа развития. С подобной проблемой легко справились бы и Гегель, и Маркс, но отнюдь не те, кто стремится понять мир, обобщая наличные факты.

Субъективизм в выборе критериев оценки систем значителен; каждый может предложить свой вариант распределения мировых явлений в истории, отдавая предпочтение тем или иным общим, а то и частным, сторонам жизни. Наиболее признанные три сферы общественных взаимоотношений, которые выделяет и Валлерстайн, это – политическая, экономическая, культурная. Системы функционируют «в трех обособленных аренах: политической, экономической, и социо-культурной. Или формулируя иначе, государства, рынки и гражданские общества упоминаются как автономные, чтобы использовать различную логику» (10, с.4). Но если у Маркса они выстраивались в пирамиду с основанием экономики, то при плоскостном взгляде, когда рассматривается поверхность текущей действительности, они предстают разложенными в ряд, хотя и с некоторым перехлестом.

Отсюда следовало бы сделать вывод, что раз уж они фигурируют как самостоятельные сферы, то каждая из них имеет равное право на определение системы. Например, если в основу взять противоборство общин или племен и очень значительный фактор войн, влияющий на их состояние, то придется сдвинуть планку зарождения мировой системы еще дальше в глубь тысячелетий и противопоставить современной «мир-экономике» существующую издревле «мир-политику». Можно выдвинуть на первый план и культуру, положим, религию, тем более что единое верование охватывало многие народы и, несомненно, влияло на их обустройство. В этом варианте мировую систему придется приурочить к возникновению индуизма или язычества, христианства, ислама и пр. – кому, что больше по душе. А почему бы не сделать упор на привлечение научных знаний, достижений в строительстве, архитектуре, или распространение продовольственных культур и методов их выращивания от одних регионов к другим? Ведь можно отметить и очень многие, хотя и не рыночные, материальные и духовные явления, с давних времен определявшие взаимосвязи народов и порой значительно влиявшие на их существование. Можно требовать равных прав для всех этих «может», пока нет тех базовых положений, которые помогли бы выстроить иерархическое древо различных факторов жизни человечества с различной степенью их значимости.

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ НАКОПЛЕНИЕ КАПИТАЛА ДВИЖУЩЕЙ СИЛОЙ МИРОВОЙ СИСТЕМЫ?

Обратимся вновь к исходным положениям теории. Валлерстайн движущей силой в капиталистической системе считал бесконечное накопление капитала. Но возникает вопрос – что порождает или вынуждает это стремление? Если в том повинна мировая система, то в чем именно сказывается соответствующее давление ее структуры? Одной из причин он полагал противоречие между политикой и экономикой? Если следовать марксизму, то политика обусловлена экономикой, а оттого, напротив, необходимо накопление поставить в основание такого противоречия. Можно обратиться к противоречию между спросом и предложением? Известны длительные периоды экономики, когда спрос опережает предложение, однако стремление к накоплению не иссякает. Наконец, Валлерстайн указывает на еще одно противоречие – между трудом и капиталом. Его возникновение правдоподобнее отнести именно к неуемной жажде обогащения, но не наоборот. Все отмеченные Валлерстайном противоречия, которые можно обвинить в инициации стремления к накоплению, сами могут быть объяснены как ее следствия, а не причины.

Франк и Гиллс находят, что накопление капитала проявлялось и в древности. «На наш взгляд, Амин и Валлерстайн, следуя Полани и Финли, недооценивают важность накопления капитала через торговлю и рынок в античной мировой системе» (7, с.298).

Но вполне естественный вопрос: что за необходимость вызвала такую страсть, – остается невыясненным. Проявлялась ли она в какой-то форме ранее и во что она воплотится позже? Считать ее прирожденным человеческим пороком едва ли правомерно: этнографы у древних людей подобных наклонностей не выявили. Напротив, народы на уровне присваивающего хозяйства, то есть охотники и собиратели, даже при очень благоприятных обстоятельствах, когда 2—3 часа работы в день обеспечивали дневную норму питания, не делали запасов и не стремились к обладанию излишков. Лишь позже при производящем хозяйстве начинают делать накопления, создавать запасы жизненно необходимых продуктов и предметов. И только, когда начали формироваться племена, где выделился слой старейшин и вождей, и возникло имущественное неравенство, накопление стало собственным интересом зажиточной части племени. В большей степени оно затрагивало предметы роскоши, стремление к которым действительно могло быть и неограниченным.

РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА МЕЖДУ СТРАНАМИ С РАЗЛИЧНЫМ УРОВНЕМ РАЗВИТИЯ?

Системные отношения определяются разделением труда между развитыми и слаборазвитыми странами – таково еще одно утверждение, лежащее в обосновании этих теорий. Развитые страны – это ядро, центр, а менее развитые, а то и слаборазвитые – полупериферия, периферия. При этом, по-видимому, отдавая дань самоутверждаемому тщеславию европейцев, ядра представляют собой, конечно же, Европа и США, а прочим странам отводят место подальше, в стороне периферии. Франк и Гиллс вполне резонно отрицают столь значительную роль Европы в развитии человечества, более того, имея в виду древнюю эпоху, утверждают об обратном соотношении – Азии, как центра, а Европы, как периферии тех времен. История свидетельствует о взлете и падении многих цивилизаций и культур разных стран и регионов и, если даже принять сиюминутное (в историческом измерении) преимущество Европы в развитии, то можно экстраполируя предполагать завтрашний закат Европы и, напротив, восхождение стран Азии (что очевидно уже сегодня), позже Латинской Америки, Африки. Но меня в данном вопросе интересует другое: на основании чего можно классифицировать соотношение стран, если не существует закономерности истории и отсутствует понятие прогресса? Высказывается немало признаков, по которым можно было бы судить о центрах и перифериях. Интуитивно они кажутся вполне убедительными. Но, анализируя каждый из них, находишь и немало отрицающих их значимость аргументов.

Так «капитализация» (отношение постоянного капитала к переменному), которая выделяется у Маркса как параметр, имеющий тенденцию к росту, сама по себе не определяет вектор развития стран или регионов. Например. Для начального периода капитализма творчество не занимало столь большого места в жизни общества, чтобы ввести ее в теорию капитала. Если квалифицированный труд и привлек внимание Маркса, то творчество не удосужилось этого. Иначе «Капитал» пришлось бы переделать. Цену творчества понятием стоимости не определить, и невозможно указать на какую-либо постоянную тенденцию отношения капитал/творческий труд (оно очень низко, например, при создании компьютерных программ).

Если взять в основу разделения стран или регионов ценность товаров, движущихся в обоюдном направлении, а именно: потоки сырого материала из периферии в центр, но производственные средства или готовую продукцию в обратном направлении, – то придется одни, даже развитые, страны представить как полупериферию, а другие центрами, в зависимости от типа товара. Почти нормой стали сборки готовой продукции в одних странах, а производство их компонентов (или полуфабрикатов) во множестве иных. Почти из всех стран идут в различных направлениях сырьевые материалы, как и продукты сельского хозяйства (кто, чем богат). Также имеется сеть движений технологий производства. Порою в регионах, которые принято считать периферией, бывают разработаны очень специфичные методы получения типичной для этих мест продукции, в частности, изделий местного творчества.

Всем нам совершенно очевидна разница в уровне развития европейских стран и, положим, африканских или многих азиатских, тем более лет 50 – 100 тому назад. Но именно в том заключается проблема, как обоснованно представить этот перепад? Прежде всего бросается в глаза различие в техническом оснащении производств, в организации труда, его эффективности, разработке и изготовлении сложных устройств и т. п. Соответственно есть превосходство и в масштабе использования современных изделий для быта, транспорта, коммуникаций и пр. Поэтому в числе обычно используемой оценки центра и периферии более всего присутствуют качества технического прогресса, тем более что его вполне можно определить по объективным параметрам. Положим, по производительности труда, по компонентной и/или информационной сложности изделия, его эффективности и т. п. Но кто станет утверждать, что технический прогресс и прогресс человечества – это однозначно взаимосвязанные понятия?

В свое время Советский Союз имел огромные достижения в военной технике, он первым запустил ракету в космос, и в этих сферах имел значительное преимущество перед Европой. Но стал бы кто-нибудь называть Европу полупериферией, а Союз центром, несмотря на то, что техническими возможностями спутников пользовалась и Европа; она готова была, и порой поставляла, некоторые материалы и комплектующие (своего рода полуфабрикаты по отношению к ракетам и спутникам в целом)? Напротив, Европа продолжала считать себя более передовой, чем Союз, выдвигая на первый план некоторые ценности общественных отношений. Можно было бы посчитать, что попросту им больше по душе иные качества жизни, и их они выставляют как факторы прогресса.

Но с тем же основанием другие народы могут превозносить привычные для них ценности жизни. Есть ли параметр для их классификации? Так же, как когда-то Руссо, сегодня «зеленые» с подозрением относятся к значительным техническим нововведениям, резонно опасаясь вредных непредвиденных последствий. Не только успехи вооружений можно считать регрессом для развития человечества, но и многие научные и технические достижения могут оказаться злом для будущего людей. Вывод, который напрашивается, – это то, что все подобные рассуждения, выдвигающие те или иные ценности как важное качество жизни, при внимательном рассмотрении оказываются разноплановыми, зависящими от позиции авторов, и потому часто противоречивыми.

Обращусь еще к одному признаку соотношения центр-периферия, в качестве которого выдвигается суть неравного обмена из-за дешевизны сырья и труда в периферийном регионе.

Как могло возникнуть подобное, в чем-то грабительское, неравенство? Если низкий уровень местных издержек производства обусловлен специфическими природными благами, то подобное является довольно распространенным явлением между всеми, в том числе и развитыми странами и регионами. О неравенстве в этом случае не говорят. Если речь идет о разнице между номинальными ценами труда, которая отличается даже в европейских странах, но согласованной с реальной оплатой, соответствующей местным ценам, налогам и пр., то и этот фактор аналогичен фактору издержек производства. Если стоимость потребительской корзины низка, то номинально ниже будет и зарплата. Такие области, как правило, привлекают предпринимателей и быстро приводят в соответствие цену труда и товара на рынках разных регионов. Суть неравенства связана вовсе не с экономическими отношениями – они легко согласовываются во всем мире.

ОТНОШЕНИЕ МЕЖДУ ПОЛИТИКОЙ И ЭКОНОМИКОЙ В ТЕОРИИ МИРОВОЙ СИСТЕМЫ

Известная эксплуатация одних стран другими была обязана прежде всего государственной политике по подчинению стран и регионов своему влиянию – тем самым присваиванию выгодного рынка сырья и труда. Колониальный или полуколониальный сверхприбыльный период был показателем влияния экономики на политику, когда политика способствовала монопольным производителям разворачивать свой бизнес и получать огромные прибыли в иных регионах. В этом плане есть резон признать правоту Ленина в определении империализма.

Однако можно привести немало случаев и обратного отношения, когда политика ограничивала экономические возможности роста или даже ее действия имели разрушительный эффект для хозяйства страны. Вообще говоря, проблема взаимоотношения политики и экономики является серьезным тестом для любой теории, тем более для теории мир-систем, с дефисом и без. Ее фундаментальная слабость в том, что теория вынужденно рассматривает как равноправные многие существенные стороны жизни общества. Тем самым она значительно уступает концепциям, в которых возводится иерархия отношений; а только такая может правильно отражать столь же иерархический исторический процесс. Так, у Маркса политика является следствием экономических отношений и потому теоретически строго зависит от нее, впрочем, и социокультура имеет вторичный характер. Отсюда легко получить объяснение и империализму, и олигархии, и колониализму. Они становятся попросту итогом политического действия по осуществлению капиталистической цели – неуемной сверхприбыли.

Правда, у обобщающего метода есть и свое преимущество. От него не ускользают многие, имеющие достаточную частоту проявления, события, которые, однако, могут не стыковаться с целостной концепцией. Любая теория идеальна, схематична. Для нее нет необходимости учитывать всевозможные частные события действительности. Но при этом может быть упущены и такие стороны, которые оказывают существенное влияние на ход событий и которые позже становятся фактами, опровергающими теории. Это тот самый фактор, который удобен и нужен для фальсификации.

Валлерстайн отмечает, например, широкий спектр взаимоотношений между политикой и экономикой. Например, что государство может быть защитой для огромных накоплений, но и основным хищником; что оно сдерживает противоборство организованных рабочих, но и легализует их борьбу (права профсоюзов); что в межгосударственной системе государство бьется за создание преимуществ для своих крупных производителей (монополий), но и антимонопольными законами старается ограничить их возможности получения сверхприбылей. Государство не должно вмешиваться в рыночную деятельность (laissez-faire), но так или иначе это делает через налоговое разнообразие, через протекционизм, акцизы и иные, имеющиеся у него механизмы. Если же иметь в виду то, что творило государство в течение 500 лет, то вариаций будет значительно больше. Не хватает только концепции, которая помогла бы понять, почему возникают те и/или другие действия.

Для теорий с единым стержнем теоретического построения конкретное многообразие отношений потребует поиск увязок частных случаев с общей концепцией. Политические акции в данном случае пришлось бы объяснять заботой об экономике в целом, что порой противоречит интересам отдельных единиц или групп капиталистов, а то и наоборот. Если же факты никак не смогут быть сведены ни к тому, ни к другому, то должна быть признана ошибочность или недостаточность базовых положений, что вполне относимо к марксизму.

Необходимы критерии, исходящие из общих законов природы.

Что же касается теорий мировой системы или мир-систем, мир-экономик, то к ним трудно предъявить какие-либо претензии, или аргументировано доказать несостоятельность фундаментальных посылок, поскольку таковых попросту нет, и фактически не существует теории. Есть набор утверждений, который с легкостью может быть расширен или, напротив, сужен, в зависимости от степени усреднения известных фактов.

Вообще-то, я отнюдь не стремлюсь раскритиковать эту концепцию. Напротив, нахожу ее из всех распространенных в наше время подходов к истории наиболее адекватной сегодняшним реалиям, а потому и перспективной. В мое намерение входит лишь показать, что обобщения, при отсутствии базовых принципов истории, как бы разумно и обоснованно они не были сделаны, окажутся в плену предпочтений авторов, будут зависеть от тех признаков, которые каждый исследователь посчитает более ценными, чем иные. В конечном счете, этот подход приведет к перечислению разнообразных утверждений, столь же необоснованных, сколь и противоположные им суждения. Но чтобы самим критериям придать определенную значимость, понадобится выдвинуть более общие основания развития, представить понятие прогресса и, следовательно, признать принцип закономерности истории.

Надо сказать, что мысль о новой теории бродит в умах многих ученых, в том числе и приверженцев модели мировой системы или мир-систем. Как вариант подхода – «отбросить старые модели и начать создавать новую модель исторического развития мира» (9, с.224). «Необходима новая теория – What is needed is new theory» (11, с. 200).

Уже в течение нескольких веков историки и социологи с завистью и надеждой посматривают на естественные науки, стараясь с их помощью получить устойчивое знание об общественных явлениях. Их поддерживает мысль о единой природе всего сущего, откуда следует, что эволюция человека, общества происходит по общим законам природы, как и развитие иных естественных образований. Сен-Симон, Конт, Спенсер и их последователи пытались уподобить общество живым объектам, и перенести методы и выводы естественных наук на общественные явления. Даже Спенсер, развивавший свою теорию, исходя из совокупности индивидов, в конце концов, подчинял их единому целому, «интеграции однородных». «Общество есть организм, потому что организм есть общество». Эта идея выводила социологию (и историю) на научный уровень, более того, будучи обращенной к высшему творению природы – человеку, на столь же высший пьедестал науки. В иерархии «системы наук» Конт возвысил социологию над всеми остальными дисциплинами. В качестве метода содержательного изучения общества начала доминировать аналогия, прежде всего аналогия с биологическим объектом, с морфологической и функциональной организацией живого организма. Хорошим подспорьем стал статистический анализ, позволявший получить доказательную базу для обобщения получаемых данных. Классическая социология тем самым сделала значительно более убедительной свою науку, завоевав для нее ранг самостоятельной дисциплины.

Наиболее серьезные проблемы, возникшие на пути этого подхода, называемого позже «социологическим реализмом», выявились при анализе соотношения общества и индивида, а также направленности закономерного развития, иначе говоря, прогресса.

ЧТО ДОМИНИРУЕТ – ОБЩЕСТВО ИЛИ ИНДИВИД? ВОЗМОЖЕН ЛИ РЕДУКЦИОНИЗМ В ОБЩЕСТВЕННЫХ НАУКАХ?

Утверждаемый приоритет общества над индивидом, что естественным образом вытекало из аналогии с организмом, не лучшим образом подходил к реальному положению в современном обществе. Когда рассматривалась жизнь общин, то можно было утверждать о нераздельной причастности члена общины к ее бытию как целостного образования. В том была правота структурализма Леви-Стросса. Образ жизни, ценности, цели, действия первобытного человека всецело обусловливались образом жизни, укладом, традициями, ценностями и целями общины, рода.

Нужно четко различать внутреннюю взаимосвязь элементов, структуру естественной интеграции и искусственную организацию объединения типа государства, определяемую правлением, его указами и утверждаемыми правами. В первом случае возникает природный закон структуры, во втором – законы выдвигают люди, орган управления. Общество более поздней эпохи не являлось целостной системой. Поведению их индивидов было присуще много больше степеней свободы, отчего направленность их действий часто расходилась с вектором общественного движения. Отсюда следует и правомерность приверженцев постструктурализма, которые поняли, что структуры уже нет, но они не нашли ничего лучшего, как не обращая внимание на базовые процессы, всецело погрузиться в ментальную сферу. Социологи (но и литераторы) никак не могли найти соотношение между обществом и индивидом. Как оценить человека: он личность, индивид, но при том очевидно подвержен социальным влияниям.

Дилемма: либо общество есть согласованное объединение индивидов, и тогда индивид есть основная единица социологии, либо общество всецело доминирует над индивидом, и тогда оно является предметом изучения, определяющим подчиненные действия своих элементов, – остается неразрешенной до сих пор. Вся история социологии выглядит как маятник, склоняющийся то в одну, то затем в другую сторону.

Для естественных наук обычным методом исследования является редукция – изучение функционирования компонентов, элементов для познания целого. Метод, который исходит из стремления постичь интегративную функцию средствами дисциплин низшего уровня. Этому способствует тот факт, что любой объект имеет иерархическое строение, в нем взаимосвязь элементов низшего порядка образует более высокий. Так, например, химики применяют физические методы для постижения реакций химических веществ, поскольку молекулы состоят из атомов; биологи исследуют организмические изменения под влиянием химических препаратов, поскольку многие биологические процессы обусловлены молекулярными, макромолекулярными взаимодействиями и т. п. Хотя известно, что качество целого не сводимо к совокупности свойств его элементов, тем не менее, метод широко используется и позволяет глубже постичь изучаемый объект.

Плодотворность редукционизма я склонен относить к тому обстоятельству, что внутри единого объекта состояние каждого элемента обусловлено воздействиями прочих элементов. В интегративной взаимосвязи он несет на себе влияние целого. Именно поэтому обнаружение его состояния, особенного состояния, в определенной мере дает сведение о свойствах целого. Надо полагать, именно этот фактор обеспечивает ценность редукции в естественнонаучных исследованиях.

Но вот, казалось бы, столь апробированный научный метод при его применении к обществу вызывает множество вполне обоснованных нареканий. «Биологическая социология» никак не могла подчинить индивид обществу, рассматриваемому как организм, а возникшая ей в противовес, так сказать, «психологическая социология», зациклившись на психике человека, не смогла увязать ее с общественными явлениями. Все другие обобщенные формы типа «коллективной психологии», «общественной психологии» и т. п. повисали между небом и землей, не привязываясь ни к индивидуальной психологии, ни к целостному обществу. Получалось, что общественные процессы нередуцируемы не только к биологии, но и к психологии.

Этот факт вынуждает всерьез задуматься над сущностью естественных и социальных явлений. Явную нестыковку методов исследования объясняют, как правило, такими предположениями.

Первое. Человек не относится к обычным природным объектам. Он обладает разумом, и это качество даровано ему некой высшей ипостасью. Поэтому постижение его мира, как и человечества в целом, недоступно для низменной науки. Такое теологическое мировоззрение я не считаю нужным даже обсуждать. Кто сводит познание к верованию, пусть отдается религии и не занимается наукой.

Несколько разумнее выглядит иное объяснение. Возникшее на высшей стадии развития качество мышления является специфическим для человека и потому несводимо к явлениям природы низшего уровня. С каждой естественной интеграцией возникает новое свойство, которым не обладают ее элементы. Порой его называют «системным качеством».

Разрыв между «системным качеством» и свойствами элементов действительно имеется, но поскольку интегративное качество возникает благодаря взаимосвязям элементов, то его исходные, так сказать, неразвитые формы необходимо проявляются у объектов низшего уровня развития. Специфическое качество, как бы оно не казалось необычным, имеет свои предпосылки в предшествующих формах материи, и задача науки в том и состоит, чтобы выявить их, а не отделываться от проблем, провозгласив демиургом саму интеграцию, а не бога. То же самое следует относить и к мышлению. У высокоразвитых животных проявляются и ощущения, и восприятия, и представления, даже некоторые примитивные логические операции. Проблема лишь в том, чтобы понять, как зарождались они, и как затем формировалось наше мышление.

Второе – именно то, что я считаю наиболее убедительным и что постараюсь представить детальнее в последующем изложении. Общество не является целостным объектом, как организм, или как человек со своим морфологическим и функциональным, включая и психику, и мышление, единством. Это попросту разрозненное образование, в котором локальные, в разной степени внутренне и внешне взаимосвязанные и/или обособленные объединения, группы людей, как и индивиды, организованы искусственным органом управления в нечто, что можно назвать обществом, страной, государством и т. п.

В меру самостоятельности единиц общества, наиболее успешными для него будут статистические приемы изучения, с обобщениями однородных фактов, относящихся к данному неизменному пространству и отрезку времени с неизменным стационарным состоянием изучаемых явлений. Но методы анализа целого через исследование элементов, что типично для естественных наук, для общества (не первобытных общин) неприемлемы. Если они и могут быть полезны в некоторых случаях, то все же с оговорками, но и при всем том со значительной долей сомнения.

МЕТОДОМ ПОЗНАНИЯ ДЛЯ СОЦИОЛОГИИ И ИСТОРИИ ПОКА ЧТО ОСТАЕТСЯ ОБОБЩЕНИЕ

Вторая волна социологической науки, последовавшая следом за дуализмом Дюркгейма Э., как бы отрекаясь от приоритета общества, все более начала склоняться к «социологическому номинализму». Он чаще всего выражался в главенстве самодовлеющего индивида либо в, так сказать, «промежуточном номинализме», ставившем в основание концепции те или иные объединения индивидов: первобытный род, семья, группа, институт и т. д. Проблема соотношения общества и элемента при этом раздваивалась на проблему взаимоотношений между индивидом и несколько более укрупненным элементом, компонентом, и между компонентом и обществом. Второе соотношение, взаимосвязь компонента с обществом, в принципе оставалась все той же нерешенной изначальной проблемой. Более того, прибавилась новая задача: как обосновать выбор базового компонента? Он опять-таки выглядел зависимым от пристрастия автора. Социологи, чтобы не скатиться в релятивизм, старались придумать какую-то единую базу или придать качество «универсальности» избранному компоненту. Даже Дюркгейм, размежевавший индивидуальное и коллективное на две разные сферы, вынужден был все же представить общество в качестве высшей ценности. Другим ученым, выдвигавшим приоритеты локальных образований, также приходилось опираться на те или иные «идеальные типы», «жизненные миры» и пр., придавая им надсубъективную значимость, причем, у одних чуть ли не как божественный абсолют (Дильтей В.), у других как идея, присущая данному региону в данный период времени (Вебер М.). Чтобы как-то согласоваться с многообразной реальностью, приходилось умножать количество промежуточных компонентов как самостоятельных идеалов.

Чувствуя, какой ненадежной становится вся конструкция теории, где отсутствует единообразная закономерность, следственно – причинная взаимосвязь, социологи постепенно от стремления классиков создать «научную социологию» стали скатываться к ненаучной, отстраненной от обычных природных явлений, уникальной социологии.

Соответственно, методом ее постижения должно было быть не рассудочное, понятийное знание, как в естественных науках, а интуиция, непосредственное знание, «понимание» (Дильтей, Вебер). Хотя основанием для утверждения, что интуиция является единственным методом познания, могла быть лишь та же самая интуиция, замкнутый круг был хорош тем, что ограждал автора от любой попытки критического анализа; но сам по себе ничего большего, чем субъективная оценка, был неспособен дать.

Еще большие разочарования испытывает история. Если для социологов все же имелось огромное поле изучения взаимоотношений внутри наличной действительности с разработанными и все более совершенствуемыми методами статистики, то историкам без динамики жизни по существу нечего делать. Ограничиваться пересказыванием писаний летописцев или уподобляться им при описании того, что есть или недавно происходило, едва ли кого удовлетворит. К тому же совсем несложно было показать, что фактический материал никак не может считаться абсолютно достоверным и что есть зависимость отбора фактов, как и угла освещения событий, от точки зрения автора. Как и то, что сама точка зрения обусловлена множеством явных и неявных факторов, частично оценить которые можно, опираясь только на те знания, интересы и ценности, которые сформировали образ мышления данного историка в данном социуме, т.е. наткнуться вновь на предмет, об который социологи обломали зубы.

Историки шли рука об руку с социологами все то время, пока доминировали теории, опирающиеся на идеи закономерного процесса развития человечества. Из нее следовало, что состояние данного общества является наличным результатом этого процесса, следовательно, несет в себе и отживающие стороны прошлого, и нарождающиеся признаки будущих преобразований. Резонно считалось, что изучать сегодняшние общественные отношения просто бессмысленно без учета всей истории их становления. Когда же эти воззрения подверглись критике, и возникло мнение о принципиальной ошибочности самой идеи закономерности развития, социологи с легкостью отмежевались от истории и нашли себе удачное прибежище в области идеальных построений и каких-то обобщений сиюминутной жизни людей. Комбинации отношений, наблюдаемых в реальности, возведенные в ранг идеалов, к тому же подкрепляемые статистическими критериями, стали главной забавой социологов. Историкам же не оказалось места в этой игре.

ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНЫЙ ПОДХОД К СОЦИОЛОГИИ И ИСТОРИИ

Сегодня уже можно говорить о возникновении третьей волны социологической науки. Аналогично триадам Гегеля после первой волны братания с наукой (тезиса), пошло ее отрицание (антитезис) и новый прилив научности поднимает гуманитарные науки – отрицание отрицания (синтез). Но, судя по всему, на сей раз, не столько общественники привлекают науку к своим исследованиям, сколько представители естественных наук стремятся дотянуть полученные ими результаты до высших сфер, вплоть до системы человечества.

Исследуя процессы, происходящие с лазером, когда после определенного уровня накачки, у атомов скачкообразно возникает когерентное излучение, Хакен Г. представил этот переход как акт возникновения упорядоченности после хаотичной активности (12). Теория синергетики распространила математическое описание подобной самоорганизации на многие биологические (популяционные) и общественные явления. Для Пригожина И. базовыми процессами послужили более сложные химические превращения (13). Опять-таки после некоторой пороговой концентрации веществ, при наличии катализа, особенно при автокаталитических реакциях, возникало неравновесное, хаотическое состояние смеси реагирующих веществ (диссипативное явление), которое могло скачкообразно (момент бифуркации) перейти в строго упорядоченное поведение всей системы. Аналогичные процессы наблюдались и в ячейках Бенара, и в реакциях Жаботинского – Белоусова, и во многих преобразованиях, наблюдаемых и в физике, и в химии, и в биологии. Пригожин выделил несколько характерных факторов, имеющих место при всех подобных явлениях. Из них особо следует подчеркнуть непредсказуемое поведение системы после преодоления точки бифуркации, а именно тот факт, что возникающее состояние неопределенно и зависит от присущих любой системе флуктуаций, т. е. случайных изменений. Диапазон флуктуаций таков, что в равновесном состоянии они не оказывают влияния на основные параметры системы, но вблизи критической точки, вдали от равновесности, незначительные воздействия могут иметь решающий эффект в переходе к некоторой новой стабильности. Давний спор о доступности или недоступности знания о будущем получил тем самым аргументированное утверждение о его непредсказуемости (14, с.896). Работы в этом направлении, так или иначе затрагивающие столь сложную систему, как общество, вызывают все больший интерес и охватывают множество смежных явлений. К ним можно отнести также разработки теории катастроф, теории фракталов и др. Математические методы, стремясь охватить неоднозначные и изменчивые эволюционные процессы, продолжают усложняться, чтобы стать более адекватными действительности. Надо полагать, бум теорий развития будет продолжаться, а значит, есть надежда, что научная разгадка этих проблем вполне реальна.

СЛАБОСТИ РАСПРОСТРАНЕННОГО ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНОГО ПОДХОДА

Итак, в последнее столетие большая часть ученых-обществоведов, отказавшись от попыток опереться на какие-то всеобщие принципы, ограничивалась обобщениями наличного фактического материала. Это был, так сказать, путь «сверху», который, конечно, не мог не испытывать слабость общих посылок. Ученые-естественники, напротив, имели под ногами довольно-таки прочную почву, отчего уверенно двигали свою теорию ввысь. Этот путь «снизу» был вполне основателен, но и он встретил немало препятствий, коснувшись своеобразия высшей сферы.

Дело в том, что апробированный в естественных науках математический аппарат, хотя и достоверно описывал многие физические и химические явления, но даже в этой области не был способен всецело охватить процесс перехода к новому порядку. Акт скачка оставался неподвластным теории. После Канта и Гегеля с их убедительной критикой формальной логики есть основание полагать, что здесь мы имеем дело с ограниченностью, присущей формальным средствам познания. Что им принципиально недоступна область развития, особенно тот момент, при котором рождается новое качество.

Однако физиков и химиков вовсе не огорчала неподвластность этой точки. Их теоретическая мощь направлялась на предуготовку критического момента. К линейным динамическим уравнениям, которые хороши в области равновесности, добавились нелинейные уравнения второй, третьей степеней, позволяющие описать период неравновесности, при том для оценки стохастических процессов использовались уравнения с вероятностной функцией распределения. Не поддавалось учету лишь одно незначительное мгновение, к которому теория стремилась приблизиться как можно ближе. Казалось бы, не столь важно, что не удалось подчинить уравнениям сам момент перехода к новому качеству.

Во всяком случае, была уверенность, что накопленные знания и методы анализа столь значительны, что даже без некоторых невыясненных деталей можно их привлечь к описанию всех аналогичных явлений развития, в том числе и общественных. Такая позиция инициировала естественников обуздать предмет изучения историков и социологов.

Среди гуманитариев также находилось немало ученых, готовых привлечь эти научные разработки, чтобы получить надежную основу для своих обобщений. Ими были, в частности, Валлерстайн и его коллеги, т.е. те, кто остро испытывал потребность в базовой теории развития человечества. Наиболее многообещающей была попытка Валлерстайна, который, объединив усилия ученых разных дисциплин, постарался разработать научную модель исторического развития. Некоторые моменты теории диссипативных систем Пригожина помогли обосновать утверждения о нестабильных состояниях мир-систем, о зависимости изменений системы от случайных воздействий и т. п. Но получить целостную картину истории пока не удалось. На мой взгляд, объединенные усилия группы ученых не дали желаемого результата, скорее всего из-за отсутствия единой идеи развития, которая бы придала единство и их частным усилиям. Что же касается основной массы историков и социологов, то они предпочитают оставаться в обычном поле нарративности и обобщений, как бы поверхностными они не представлялись.

На мой взгляд, у социологов и историков есть очень весомый аргумент против всех этих естественнонаучных изысканий. Суть критической оценки сводится к следующему.

Какой бы сложности математические средства не применялись, как бы не были искусны математические формулы и уравнения, описывающие процессы в сложных, сверхсложных системах, они никоим образом не смогут вывести духовные явления, без которых невозможно понять жизнь людей. Можно восхищаться внезапно возникающей самосогласованной активацией атомов и последующим монохромным их излучением; упорядоченной конвекцией жидкости, разом сменяющей беспорядочные ее перемещения; вдруг образовавшимися узорами химических превращений, и даже найти математические описания подобных процессов. Но можно ли обнаружить в этих картинах нечто, хотя бы в зачаточной форме представляющее душу человеческую. Конечно, польза от разработанного математического аппарата велика; достижения естественных наук все с большим успехом применяют во многих областях экономики, управления, анализа общественных явлений. Но успех, как правило, бывает в тех сферах, где имеются уже устоявшиеся процессы, либо динамика производства и воспроизводства осуществляется по известному сценарию. Таковы и те общественные явления, которые в основных принципах уже известны и потому подпадают под инженерную социологию. Но к ним нельзя относить динамику истории, процессы новообразования, новые акты развития, и тем более глобальные преобразования, происходящие с родом человеческим. Многие социологи после Кондорсе, Сен-Симона, Конта отводили знанию решающую роль в истории. Так как же в принципе математические уравнения могут вывести само познание?

В прежних теориях было проще. В философии истории Гегеля абсолютный дух, абсолютная идея изначально была внедрена в теорию и пропитывала всю ее конструкцию. Движение духа было движением истории. Маркс попросту не ставил целью увязать природные явления низших и высших сфер. Его теория всецело относится к обществу, так что специально ставить вопрос о возникновении познания ему не пришлось. К тому же знание лишь неявно лежало в основе построения его концепции как причина развития производительных сил, но познание и созидание, тем не менее, оставались в глубокой тени. Лишь в последующих социологических учениях духовная составляющая жизни человека и общества выступила на первый план. Она стала явной в период появления и превалирования психологизма, а затем сохранялась в абсолютизированных идеальностях: типы, ценности, образы действий и т. п.

Особенно сложным оказалось положение историков. Одни из них замкнулись в описаниях событий прошлых времен, даже не пытаясь при интерпретациях затрагивать какие-то глобальные закономерности. Не желая повергнуться критике, они заняли в чем-то агрессивно-защитительную позицию. «Нет философии, мы – историки». Те же, кто не мог удовлетвориться поверхностным изложением фактов, искали выход в очень широких обобщениях. Наука отпугивала своим безжизненным материалом. Единственный выход из создавшейся критической ситуации некоторые из них искали в привлечении идей, относимых по существу к теологии. Решение виделось им либо в создании какого-то новейшего гегельянства, либо в обращении к религии, либо к понятию надмирового, «божественного», или, помудрее, «космического» разума.

Упорствование в нарративности, как самой приемлемой форме представления истории, подкреплялось распространенной в последнем столетии критики, так называемого, «историцизма». Утверждалось, что неправомерно признавать существование каких бы то ни было закономерностей исторического движения; история не является наукой, так как не соответствует принципам научности, т.е. принципам которые выдвигались позитивизмом, постпозитивизмом и «критическим реализмом» в разное время и по разным основаниям. Таковыми критериями научности первоначально служил принцип «верификации» – согласованность теории с фактами при ее проверке, затем принцип «фальсификации» – возможность отрицать фактами вытекающие из теории следствия. Поскольку предлагаемые законы истории не подвержены ни той, ни другой проверке, поэтому им надо отказать в претензии на научность. Вывод Поппера: исторические события уникальны, а все прошлые учения, как у Гегеля, Маркса, следует отбросить как вредные для человечества выдумки.

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ОБЩЕСТВО ПРИРОДНЫМ ЯВЛЕНИЕМ?

Решающим аргументом в пользу закономерности развития человечества является причастность его к единой природе. Как бы не спекулировали на своеобразии духовной жизни человека, на многих невыясненных загадках истории его становления, аргументы религиозного толка, как и неземного происхождения, имеют несравненно меньшее основание, чем утверждения о его всецелой принадлежности природному миру. Но если так, то всеобщие законы движения и развития, выявляемые в науке, должны быть применимы и к человеку.

Я также являюсь приверженцем научного подхода к истории, и буду не раз ссылаться, конечно, без привлечения сложной математики, на теории фазовых переходов, разрабатываемых в физики, теории диссипативных систем Пригожина и некоторых работах смежных направлений. При этом, однако, я постараюсь акцентировать внимание на тех проблемах и препятствиях, на которые наткнулась попытка распространить эти теории на гуманитарную сферу. Крайне сложным будет найти в неживой природе то явление, которое является предпосылкой ощущения, восприятия у живых организмов, и тем более мышление, познание у человека. Надо будет обратить внимание на моменты преобразований, оставшиеся вне познавательных средств естественных наук.

Также я не считаю плодотворным непосредственное приложение научных методов, разработанных для физики и химии, к общественным явлениям. Последние обладают спецификой, для которой неприложимы обычные средства. Большую пользу можно извлечь не прямым внедрением этих методов, а лишь использованием полученного фактического материала. Нужно выяснить условия и стадии всех известных актов перехода к новому качеству, по существу актов развития в неживой и живой природе. Независимо друг от друга физики, химики, биологи и представители иных наук выявили немало однотипных факторов, влияющих на переход, так же, как и однотипных стадий этих преобразований. Для всех, кто придерживается принципа универсальности природы, этот факт должен укрепить их позицию и обнадежить в эффективности распространения тех же сведений на познание истории человечества.

Литература1

1..Wallerstein, I. The Modern World-System, volume 1, New York: Academic Press, 1974.

2. Frank, A. G. World Accumulation 1492—1789, New York: Monthly Review, 1978.

3. Amin, S. Accumulation on a World Scale, New York: Monthly Review Press, 1972.

4. Amin, S., Arrighi, Frank A.G., Wallerstein I. Dynamics of the World Economy, 1982.

5. Giddens, A. Sociology, Cambridge: Polity,1989.

6. Frank, A.G. and Gills B.K. (1992) The Five Thousand Year World System: An Introduction, Humboldt Journal of Social Relations, 18, 1, Spring, 1—79.

7. Frank, A. G. and Gills B.K. (1993) The World System: Five Hundred Years or Five Thousand? London, Routledge.

8. Christopher Chase-Dunn and Thomas D. Hall (1997) Rise and Demise, The Comparative Study of World-Systems, Boulder, CO. Westview.

9. Frank A. G. (2000) Immanuel and Me With-Out Hyphen, Journal of World-Systems Research, v. 2, summer/fall, 216—231, Special Issue: Festchrift for Immanuel Wallerstein, Part I

10. Wallerstein I. (1995) Journal of World-Systems Research, Volume 1, Number 19

11. Bergesen, A. (1995) «Let’s Be Frank about World History’ in Stephen Sanderson, Ed. Civilizations and World Systems: Studying World-Historical Change, Walnut Creek, CA: Altamira, 195—205.

12. Хакен Г. Синергетика, М., 1980.

13. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой, Москва: Прогресс, 1986.

14. Prigogine I. The Networked Society, Journal of World-System Research, VI, I, Spring, 2000.

2. Поппер К. и его « Нищета историцизма»

Прежде чем начать излагать свое понимание исторического развития я, конечно же, обязан предварительно разобраться в выдвигаемых опровержениях самой сути подобных представлений. Более всего критике подвергались разработанные много лет тому назад теории, где лейтмотивом служила, неважно идеалистическая или материалистическая, идея закономерности движения человечества. Проблема, конечно, не в том, что они встретили немало возражений. Подобное отношение непременно происходит с любыми теориями, как из области естественных, так и общественных наук.

Всем нам хорошо известно, что абсолютно истинных знаний не бывает; в любом учении сказывается субъективность, обусловленная ограниченностью знаний человечества, еще более той долей этого объема, которая воспринята автором; ограниченностью методов познания, которые никогда не могут быть совершенно адекватны бесконечно сложной действительности и т. п. Так что критика любых теорий, как и, положим, Платона, Гегеля, Маркса вполне обычное дело.

Но в ряде работ была выдвинута критика самого теоретического права существования таких теорий. Оппоненты утверждали, что принципиально невозможны никакие исторические теории, поскольку не существует закономерностей в истории. И хотя подобное утверждение касается независимого от ученых бытия человечества, а в подобных случаях индивидам, даже очень именитым ученым, следовало бы быть крайне самокритичными, тем не менее, некоторые из них пытались подняться выше природы и указать, что в ней не может быть того, что они полагают невозможным. Причем, наиболее громко заявлял об этом автор именно «критического рационализма», К. Поппер.

Несмотря на скромные предпосылки в виде «с нашей точки зрения», «на мой взгляд», отрицание закономерности истории было очень даже категоричным.

С наибольшей полнотой доводы против закономерности истории и кардинальном ее отличии от естественных наук изложены в книгах Поппера К. «Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги» (1,2). Я не буду касаться иных авторов того же плана, а сосредоточусь только на его основных аргументах, полагая их вполне достаточными для прояснения позиции критики. Заранее могу подчеркнуть главный тезис моих доводов против этого нигилизма: я буду все аргументы оценивать, как и Поппер, в сравнении естественных и исторических теорий, совершенно уверенный, что в научном основании принципиальных различий нет, и не может быть.

ПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ КАК КРИТЕРИЙ НАУЧНОСТИ

Поппер под «историцизмом» имеет в виду «такой подход к социальным наукам, согласно которому принципиальной целью этих наук является историческое предсказание, а возможно оно благодаря открытию „ритмов“, „моделей“, „законов“ или „тенденций“, лежащих в основе развития истории» (1, с.10).

Прежде всего отмечу, что для Поппера критерий научности не в том, имеются ли «ритмы», «законы» или «тенденции» и как они познаются наукой, а в нашей возможности предсказания. Поэтому основная аргументация против историцизма сводится к нашей неспособности предсказывать. «…Я показал, исходя из строго логических оснований, что ход истории предсказать невозможно» (1, с.7). Но предсказание нечто иное, чем постижение законов. Даже если мы выявили какую-то закономерность, это не означает, что мы способны предсказать конкретное явление, хотя бы из-за бесконечного множества факторов действительности, так или иначе влияющих на процессы. Ни один физик не сможет в точности рассчитать движение катящегося шарика, поскольку не способен определить все шероховатости поверхности, не говоря о множестве иных, не учитываемых факторов, влияющих на траекторию шарика. Такую задачу ученый и не ставит. По Попперу это удел инженеров, способных благодаря науке учесть основные составляющие воздействий, но отнюдь не всевозможные несущественные частности.

Почему мы должны от исторической теории требовать предсказаний конкретных явлений? Но эта проблема имеет и иной, много более важный, аспект. Пригожин показал теоретически, что неравновесная система при усилении параметров, выводящих ее из равновесного состояния, достигает некоторой пороговой точки (точки бифуркации), после которой происходит скачкообразный переход к одной из двух возможных состояний. При том мы никак не можем указать заранее, в каком из них окажется будущая система.

Аналогичную беспомощность проявляют физики при попытке определить в точности момент скачка к новой упорядоченности при фазовых переходах. Предсказать его невозможно. Со схожей проблемой сталкиваются геологи, пытаясь определить момент землетрясения. Они могут вычислить напряженное состояние земной толщи в данном регионе, быть уверены, что перенапряжение разрядится с катастрофическим эффектом, но в точности указать время и величину максимальной магнитуды не способны. Станем ли мы из-за этого отрицать физику, химию, геологию как науки?

Хочу обратить внимание, что в приведенных случаях мы имеем дело с актами критических преобразований, которые в определенном аспекте неподвластны и естественникам. История также имеет дело с изменениями общественной жизни, следовательно, если даже она не способна их предсказать, то эту слабость вполне разделяет с иными науками и от этого не должна терять права на научность.

Наконец, третий вариант непредсказуемости хорошо известен ученым, в особенности астрономам, геологам, исследующим новообразования, т. е. не только повторяющиеся в наличной природе процессы, но и формирование таких явлений, которые прежде не существовали. Никто не возьмется в точности представить будущее Вселенной, Солнечной системы, биосферы, земной коры. Известны закономерности прошлых процессов, отсюда выводимы и общие тенденции преобразований, можно высказать и немало предположений о них, но достоверных заключений сделать не удастся. Вполне реально и подобное состояние истории, что, однако, не должно выставлять ее как несуразную уникальность.

АРГУМЕНТЫ ПОППЕРА

1. История зависит от роста знаний, что непредсказуемо.

Самый серьезный аргумент Поппера против исторической теории опирается на роль знания в истории.

«(1) Ход человеческой истории в значительной степени зависит от роста человеческого знания. (Истинность этой предпосылки должны принять даже те, кто видит в человеческих идеях, в том числе научных, всего лишь побочный продукт материального развития, в каком бы смысле это последнее ни понималось.)

(2) Используя рациональные или научные методы, мы не можем предсказать, каким будет рост научного знания.

(3) Следовательно, мы не можем предсказывать ход человеческой истории.

(4) Это означает, что мы должны отвергнуть возможность теоретической истории, или исторической науки об обществе, которая была бы сопоставима с теоретической физикой. Невозможна никакая научная теория исторического развития, которая служила бы основой для исторического предсказания.

(5) Следовательно, основная цель историцистского метода (см. разделы 11—16 данной книги) поставлена неверно: историцизм терпит крах» (1, с.4—5).

Из утверждения (1) вполне логично было бы сделать прямо противоположный вывод, а именно, что ход истории имеет направленность. Поскольку рост человеческого знания, очевидно, имеет определенную тенденцию – наука развивается и все шире и глубже познается мир, тем самым все более взаимосвязанным становится наше знание мира, – а человеческая история зависима от него, то, следовательно, история также имеет соответствующую тенденцию. А раз существует некоторая тенденция развития, то, постигая ее, мы сможем получить теорию истории.

Вообще-то говоря, употребляемое Поппером понятие «тенденция» неопределенно. Чтобы его применение не было бессмысленным, необходимо указать на основание этой тенденции, то есть на более широкую базу, а по существу закон, из которого следует вектор изменений. «Тенденция» при известных закономерностях удачно подходит для характеристики конкретных изменений, поскольку невозможно знание всех параметров реальности, в которой протекает данный процесс. Мы знаем, положим, закон движения, что позволяет в общем виде предсказать «тенденцию» изменений, но при этом никак не можем иметь точное знание о конечном состоянии движущегося объекта. Еще удобнее употреблять это понятие для фазовых переходов и им подобным преобразований, когда, хотя и известна общая закономерность, но непредсказуема та флуктуационная случайность, которая окажет решающее воздействие на переход. Главное, что следует иметь в виду, это то, что тенденция не отрицает, а скорее предполагает, наличие закона.

Суть доказательства Поппера основана на тезисе (2), который по существу очевиден. Познание есть акт перехода к новому знанию, следовательно, также обусловлено моментом случайного скачка (это то, что любят называть интуицией, инсайтом и прочими таинственными словами) и поэтому также не подвержено «рациональным или научным методам». Рост научного знания находится в том же ряду, что и фазовые переходы, геологические новообразования, глобальные исторические преобразования и т. п. Он, действительно, непредсказуем, как и непредсказуемо любое рождение нового порядка, нового качества, хотя бы физического или химического вещества.

Но при всем том можно утверждать, что из тезисов (1), (2), (3) вовсе не следует (4), (5). Нет однозначной зависимости предсказания от наличия закона, или, придерживаясь попперовского стиля, нет «универсального высказывания»: если определен закон – то предсказание осуществимо, чтобы придти к контрпозиции: раз предсказание невозможно, то и закона не может быть. Теория и утверждаемые в ней законы, представленные в форме всеобщего, несут в себе момент идеализации: распространение на бесконечное то, что воспринято в конечном опыте нами, конечными существами. Эта субъективная сторона отражения истощается, и все более уступает объективности по мере роста знания и расширения практики. Но в той или иной мере она присутствует в любой теории. Чтобы придать большую определенность выявленному в данных условиях закону, область его применимости ограничивают постигнутыми опять-таки обобщенными обстоятельствами, которые, тем не менее, никак не смогут охватить реальную среду конкретного проявления закона. Следовательно, знание закона не может гарантировать правильность предсказания.

Рассмотрим такой пример. Посредством простого обобщения множества случаев замерзания воды мы может высказать суждение в форме закона: при 0 градусов вода превращается в лед. Проверка температуры перехода в реальных случаях замерзания воды, однако, дает разброс. На различных широтах, в различных водоемах, с разным составом растворенных в ней солей или иных веществ и т. п. превращение в лед происходит при разных, хотя и близких к нулю, температурах. Правильнее сформулировать закон с ограничениями: при нормальном атмосферном давлении и отсутствии растворенных в ней солей или иных веществ вода замерзает при 0 градусах. Но эти условия никак не могут охватить всевозможные «и т.п.»; так что о точности предсказания не может быть и речи.

В данном варианте закона мы пользовались, так сказать, поверхностным обобщением, в общем-то, в духе попперовского представления о познании.

В молекулярной физике превращения всевозможных газов, жидкостей и твердых тел изучаются более основательно, как переходы веществ из одного агрегатного состояния в другое или, иначе, из одной фазы в другую. В качестве основных параметров состояния используется опять-таки ограниченное количество факторов: температура, объем, давление. На основании результатов многообразных экспериментов с различными веществами и их математической обработке были выведены формулы, определяющие кривую фазового равновесия, термодинамические параметры переходов, вполне определенно указана точка равновесия фаз. Такая теория выглядит намного достоверней, чем обобщение. Огромная экспериментальная база данных, многократное практическое использование результатов, применение математического аппарата, что само по себе также отражает многотысячелетнюю практику взаимодействия с окружающим миром, все это в единстве предстает как качественно более высокий метод познания, чем простое обобщение. И, тем не менее, даже столь фундаментальная теория не может обеспечить предсказание. Причем, на сей раз, я выделяю не факт многообразия реальности, а принципиально новые моменты переходов, выявленные при углубленном познании.

Дело в том, что теории, как правило, предпочитают выделять в качестве своего предмета исследования идеализированный материал, или явления, представленные в идеальном виде. Таковым, например, считался идеальный газ, относительно которого были правомерны уравнения Бойля – Мариотта, Гей – Люссака и др. Когда же в экспериментах с высоким давлением теоретически вычисленные значения разошлись с практическими, пришлось усложнить уравнения, введя коэффициенты, учитывающие размеры молекул (уравнения Ван-дер-Ваальса). Подобные уточнения и учет все более широкого спектра параметров молекул и атомов сам по себе не кажется необычным. При еще более сложных условиях приходится учитывать даже квантовые эффекты, как в случае с гелием при сверхнизких температурах. Сейчас речь пойдет о совершенно ином обстоятельстве, который никак не укладывается в теоретические представления. Стремление иметь в теории дело с идеальным, идеализированным веществом неожиданно обернулось категорическим неприятием того, что происходит при фазовых переходах. Чем чище, дистиллированной бывает вода, тем ниже оказывается температура, необходимая для превращения в лед. В лабораторных условиях такую воду доводили до -33^о С. Можно даже заключить, что фазовый переход абсолютно чистой однородной воде не присущ.

Теория уяснила, что при подобного рода переходах возникает метастабильное состояние, при котором жидкость способна оставаться в исходной фазе, пока не повергнется воздействию инородного вещества, примеси. Предсказать, когда в воде окажется примесная частица, физика, конечно же, неспособна. Но отвергать теоретическую физику из-за этого никто не станет, как и не следует отвергать возможность теоретической истории. Если же мы теперь выдвинем суждение: не существует теории, которая бы могла служить точному предсказанию, или что теория способна предсказывать лишь основные параметры будущего события или, что она позволяет представить только тенденцию изменения, – то претензия к истории станет неправомерной. Фраза: «невозможна никакая научная теория исторического развития, которая служила бы основой для исторического предсказания» (там же) – может быть обобщена на все научные теории.

Все же в определенном смысле, без категоричности, Поппер прав, когда конечной целью человеческого познания считает возможность предсказания. В конце концов, не ради праздного любопытства изучаем мир. Постигая ее законы, мы можем взаимодействовать с природой более адекватно и с большим успехом способны удовлетворять наши потребности. Мы узнаем, как отреагирует внешний мир на наши действия и, умея предсказать этот эффект, хотя бы не очень точно, строим согласованное с ним свое поведение. Просто нагрузка в познавательной деятельности стоит не на самом предсказании, а на взаимодействии с миром и постижении его структурных взаимосвязей.

Тот факт, что в современном обществе фундаментальная наука, прикладная наука и инженерия разведены по разным службам, не должно разрушать их единства по существу. Подобная дифференциация и специализация функций происходит почти во всех сферах деятельности человека. Но взаимосвязь, как бы она не ослабевала в связи с относительным обособлением функциональных задач теории и практики, сохраняется как основа их существования.

Хорошо обосновано, что познание инициируется в том случае, когда ранее выработанное поведение, не только физическое, но и сугубо мыслительное, из-за возникших несоответствий с реальностью, не позволяет осуществить исходное намерение (мотивация, задача и т.п.). Именно тогда, когда сформированные ранее средства достижения цели (паттерн действий) не срабатывают, иначе говоря, когда ситуация расходится с усвоенными условиями среды, возникает состояние, требующее постижение нового.

Этот момент аналогичен тому, что в терминологии Поппера обозначается как «фальсификация» теории. Ожидаемое следствие не осуществляется, вследствие чего возникает состояние, стимулирующее дальнейшее познание. То, что можно назвать «фальсификацией» имеет место в начале познания, когда нестыковка с действительностью вынуждает новый процесс освоения мира. В упрощенном представлении Поппера, напротив, познание начинается с того, что ради предсказаний путем обобщений придумывают гипотезы, затем проходит их верификация, но и поиск фактов, опровергающих следствия гипотезы, иначе говоря «фальсификация», для дальнейшего движения познания. Такая искусственная картина подходит, например, к диссертационной работе в современном научном учреждении, когда в обществе сложилось разделение сфер деятельности, а круг знаний и вместе с ним сомнений и проблем столь велик, что ждать несогласованности с реальностью (фальсификаций) незачем – научных тем на всех хватает. В распространенном варианте сегодняшних научных занятий действительно цель работы – предсказание – стоит на первом этапе, а фальсификацией занимаются после утверждения гипотезы. Естественный процесс иной. Проблема возникает при взаимодействии с природой, что вынуждает познание неизвестных ранее сторон действительности. После чего, успех познания позволяет делать предсказание с известными оговорками.

Конечно, субъективизм обобщений может привести к гипотезам о надуманных несуществующих закономерностях, которые затем будут опровергнуты именно в части субъективности обобщения. Но право делать обратное заявление, т.е. что теория невозможна, появляется только в том случае, если объективно не существует закономерности изучаемых явлений. Можно возразить, что никому не дано знать, есть ли закономерность сама по себе или нет, это нечто вроде «вещи в себе». Но если даже принять такое предположение, то не менее нелепо утверждать изначально, что таких закономерностей не существует и что поэтому историческая теория невозможна.

Поппер склонен причислять себя в чем-то к материалистам (в кантовском аспекте), признавая законы природы и тот факт, что они не зависят от нас. Но его формализм переводит познание в плоскость личностных умозрений, которая настолько удаляется в своей мыслительной сфере от природы, что становится самодовлеющим фактором познания. Поэтому логика его рассуждений опирается на наши возможности предсказаний. Если способны, то теория возможна, если нет – то нет. Стоит перевернуть отношение, «поставить его на ноги», и придется теорию обусловить природными законами, которые мы выявляем в меру наших возможностей. Тогда отрицание самого права истории на научность будет означать произвольность бытия человечества, власть случая, хаоса. Поппер в принципе так и представляет ее, иначе он не стал бы отводить определяющую роль в формировании будущего самому человеку. «Вместо того чтобы стать в позу пророков, мы должны стать творцами своей судьбы» (2, с.322). Фраза достойна марксовой: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» (3, с.4). Иначе говоря, идеи должны доминировать над бытием. Маркс так глубоко впитал идеализм Гегеля, что, как бы не переворачивал его принципы, те все равно проступали в его выражениях и даже в теории. Поппер тем более, хотя и пытается выглядеть лучше, чем идеалисты или релятивисты, и даже критикует и тех и других, но неявно уходит в ту же сторону из-за безграничной преданности формальной логике.

2. Социальные ситуации зависят от специфической исторической ситуации.

Помимо основного довода против «историцизма», опирающегося на познание и предсказуемость, Поппер приводит и несколько частных аргументов в поддержку своей позиции. В книге «Нищета историцизма» Поппер приписывает историцизму те качества, которые как бы демонстрируют ограниченность истории, отчего она недостойна быть наукой.

«Физические законы, или „законы природы“, согласно историцизму, истинны везде и всегда, ибо физическим миром управляет система физических единообразий, неизменных на всем протяжении пространства и времени. Социологические же законы, или законы социальной жизни, разнятся в зависимости от места и времени. Хотя, согласно историцизму, существует множество типических регулярно повторяющихся социальных состояний, регулярности социальной жизни отличаются от непреложных регулярностей физического мира. Они зависят от истории, от различий в культуре, от некоторой частной исторической ситуации» (1, с.12).

Первый же тезис вызывает у меня серьезные возражения. Едва ли физик, и тем более астроном, изучающий изменяемую Вселенную, будет утверждать о неизменности законов природы по отношению к пространству и времени. Прежде всего, следует выстроить иерархию самих законов, относящихся к космическим процессам, к более частным планетарным движениям, наконец, к состоянию тел в условиях Земли. Если иметь в виду космос свыше десятка миллиардов лет назад, то ньютоновские законы движения не действовали. Они могут иметь значение только для тел, скорость движения которых значительно меньше скорости света. Именно поэтому в нашей природной среде прежде всего были постигнуты эти законы. Лишь столкнувшись с явлениями микромира и «мегамира» всей Вселенной люди начали выявлять закономерности, действующие задолго до рождения нашей планеты и даже солнечной системы. Наука шла в обратном по отношению к эволюции мира направлении. От познания законов природы (без попперовских кавычек), которая сформировалась на Земле, к всеобщим вселенским законам, по отношению к которым ньютоновские предстали частным случаем местного порядка. Можно отметить эволюционный путь возникновения физических законов. Вполне определенно выглядит формирование законов, относящихся к материи такого уровня как, например, химические элементы и их превращения. Закономерности химических процессов немыслимы в начальный период формирования Вселенной. Они возникли позже в тех условиях, когда стали возможны молекулы и их взаимосвязи. Законам же биологии, генетики, психологии совсем немного (в космическом масштабе) лет. Конечно же, разговор идет не том, когда мы их узнали, а о том, когда они родились.

При определенных обстоятельствах в определенных условиях образуется сложная интегративная система молекул, макромолекул и так далее, вплоть до человека. Каждая интеграция представляет собой внутреннюю взаимосвязь элементов, которая оказывается столь прочной и устойчивой, что способна предстать как целостная единица, новое качество. Во взаимодействиях ее со средой проявляется структура возникшей системы, закон взаимосвязи, и закономерность ее функционирования. Структуру в определенном аспекте обозначают как сущность данного объекта, которую через проявления во внешнем мире мы и познаем.

Поппер в стиле Канта, хоть и признавал существование внешнего мира, но полагал его «вещью в себе». Поэтому в его представлении человек не воспринимает и не постигает качества объекта, а просто придумывает гипотезы или теории – «любая теория или гипотеза есть всегда рабочая гипотеза в этом смысле», то есть «всякая теория помогает нам отбирать и упорядочивать факты». (2, с.301) Но как мы можем придумать гипотезу? Ведь если учесть «бесконечное богатство и многообразие возможных фактуальных аспектов нашего мира» (там же), то при формальном подходе, т.е. рассматривая все факты равнозначными, следовало бы выдвинуть бесконечное множество гипотез, которые невозможно было бы ни верифицировать, ни фальсифицировать. Или, учитывая наши ограниченные возможности, следовало бы полагать, что не могло быть выделено ни единой гипотезы или не дано предпочтения ни одной из них. И как при этом подходе могла возникнуть избирательность по отношению к фактам? Если избирательность задается предшествующими теориями, то тот же вопрос станет перед самыми первыми гипотезами.

Как минимум должна быть «система единообразий» явлений, чтобы своей частотой проявления как-то зафиксировалась в восприятии человека своей особенностью, общностью. А для этого должна существовать система с устойчивыми «единообразными» свойствами, прежде чем она могла бы быть выявлена и познана. Проблема вовсе не в том, как человек постигает такую систему, в какой степени сказывается субъективность восприятия и объективность проявления системы, а в том, что она существует и, следовательно, человек взаимодействуя с нею, так или иначе познает ее. Поэтому, возвращаясь к нашей теме, следует ожидать, что в социальной или исторической области, если существует такая устойчивая структура, то она, как-нибудь да будет познана, и нет оснований отрицать возможность соответствующей теории.

Рассматривая эволюцию мира несложно заметить, что более сложная интегративная система формируется во все более специфичных условиях и что временные отрезки преобразований все более сокращаются. Изменения учащаются, а также ускоряется эволюционный процесс. Мы не вправе говорить о «неизменных регулярностях физического мира», поскольку имеет место эволюционный процесс во Вселенной, при котором изменяются конкретные условия возникновения и проявления физических законов. Придерживаясь тех же принципов относительно истории, мы обязаны учитывать, что преобразования в ней более часты, следовательно, «социальные ситуации» будут изменяться чаще, чем в физическом мире, и даже, чем в химическом, биологическом мире; что регулярности социальной жизни, в меру зависимости от специфики возникновения, будут также зависимы от «исторической ситуации». Но количественные различия не дают основания утверждать принципиальное различие в иерархии закономерностей природных образований и выбрасывать историю из иерархии наук.

3. Исторические факты собраны избирательно, их нельзя воспроизвести

«Теперь нам следует понять, что многие „исторические теории“ (их лучше было бы назвать „квазитеориями“) по своему характеру значительно отличаются от научных теорий, поскольку в истории (включая исторические естественные науки, такие как историческая геология) количество находящихся в нашем распоряжении фактов, как правило, строго ограничено. Исторические факты нельзя воспроизвести или создать по нашей воле и, кроме того, они собраны в соответствии с уже имеющейся у нас точкой зрения. Ведь так называемые исторические „источники“ воспроизводят лишь те факты, которые являются достаточно интересными для воспроизведения» (2, с.306—307).

Первая часть довода констатирует лишь количественное различие фактического материала, используемого при изучении. Много более значим аргумент воспроизводимости фактов. Действительно, в подавляющей массе физических исследований есть возможность, создав искусственные условия, заставить изучаемое тело раскрыть свои свойства в ответ на выбранные формы воздействий. Таким путем удается распознать многие, порой не проявляемые в обычных условиях, качества объекта. Этот очень удобный метод исследования, к сожалению, к истории неприменим. Впрочем, его не удается использовать и в достаточно большой области познания, такой, как упомянутая историческая геология, но и космология, астрономия, археология и т. п. Повторные опыты и направленные эксперименты полезны, но и без них ученые всегда находят, хотя бы косвенные методы постижения законов развития, и выдвигают приемы обоснования полученных знаний.

Однако можно сказать, что история в этом плане имеет не только проблемы с повторяемостью, но и преимущества в объеме разнообразных данных, отражающих прошедшие события с разных сторон и точек зрения. Описания тех же событий древности разными очевидцами, многочисленные вещественные свидетельства прошлой культуры, схожесть происходящих событий у многих народов и т. п. позволяют выдвигать гипотезы, делать обобщения, обосновывать универсальные законы примерно так же, как и в иных науках. Можно говорить о превалировании одних методов познания перед другими, но не о пропасти между науками. Помимо прочего, учитывая обилие фактического материала, историку едва ли есть основание жаловаться на нехватку фактов, тем более относящихся к явлениям нового времени.

«…В историческом исследовании та или иная точка зрения обязательно присутствует, поэтому в истории крайне трудно построить такую теорию, которую можно проверить и которая, следовательно, имеет научный характер» (2. с.307).

При этом Поппер совершенно справедливо отмечает, что избирательность присуща всем теориям. «И в истории, и в науке мы не можем избежать принятия той или иной исходной точки зрения» (2, с.301). «…Все научные описания фактов в значительной степени избирательны, или селективны, они всегда зависят от соответствующих теорий» (2, с.300). Различие, однако, в том, что «в науке точка зрения исследователя детерминируется научной теорией» (2, с.299), поскольку же историческая теория невозможна, то в истории мы имеем дело лишь с той или иной точкой зрения. Вся нагрузка довода лежит на утверждении: «с нашей точки зрения, действительно не может быть никаких исторических законов» (2, с.305). Получилась тавтология. Историческая наука невозможна, поскольку описания фактов зависят от точек зрения, а действуют именно точки зрения, а не теории, так как «с нашей точки зрения» исторических законов не существует, т.е. историческая наука «с нашей точки зрения» невозможна.

Но если не придираться к формальному построению довода, то относительно избирательности фактов можно было бы указать на множество случаев, когда следует отдавать предпочтение не физическим, а историческим данным. Вообще говоря, избирательность присуща всему живому (в определенном аспекте и неживому) миру и различается лишь в степени и уровне активности (в частности, депривационной, мотивационной, познавательной). Без этого невозможным стало бы приспособление к природной среде, как и приобретение знания о ней. При этом важно иметь в виду, какой уровень целенаправленной активности обусловливает избирательность отражения внешнего мира. Чем иерархически выше мировоззрение, направляющее интерес человека, чем абстрактнее активирующее его знание, тем избирательнее предстанет перед ним фактуальный материал. То же самое общественное событие совершенно по-разному предстает перед домохозяйкой, историком, философом, к тому же в разные века, как, впрочем, есть пропасть и в видении одного и того же природного явления со стороны первобытного человека и современного физика. Пользуясь образным представлением Поппера можно сказать, что если даже прожектор осветит один и тот же сектор, то не только продемонстрирует со своеобразными мазками несхожие картины, но, отражая слои реальности, выявит различные детали и различные их взаимосвязи, в определенной мере зависимые по объему и модальности от целенаправленного интереса наблюдателей.

В науке точка зрения исследователя, детерминированная научной теорией, определяет набор фактов, которым надлежит проверить ту же самую теорию. Крайняя форма такой

избирательности привела философов—конвенционалистов к утверждению, что научное доказательство всегда идет по кругу, или словами А. Эддингтона, «мы обнаруживаем себя гоняющимися за своими собственными хвостами». Поппер не признает за физическими теориями подобной цикличности. Но вот «исторические теории можно справедливо обвинить в цикличности как раз в том смысле, в каком это обвинение несправедливо предъявлялось научным теориям» (2, с.307). Я же, напротив, полагаю, что фактуальный материал в истории много менее подвержен влиянию какой-либо точки зрения, чем данные физических экспериментов. Дело в том, что в современном теоретическом познании возникают все более абстрактные представления, которые в свою очередь служат основой формирования еще более общих знаний. Но чем более абстрактная теория активирует отношение к действительности, тем более строго определенными будут вычлененные факты и тем замкнутей окажется цикличность. В этом плане преимущество как раз за историей. Этнографы обратили внимание на то, что первобытный человек несравненно большее замечает в среде своего обитания, чем современный ученый. Также летописцы давних времен менее предвзято освещали события, очевидцами которых они были, чем современные историки описывают происшествия нашего времени. В летописях и описаниях исторических событий развертывается широкий ряд многообразных данных, что характерно для отражения низших уровней (например, восприятия), совершенно несравнимый с данными протоколов физических экспериментов, когда законы теории доминируют в избирательности. Хотя факты отнесены к какому-либо значимому с точки зрения летописца событию, их описание и набор позволяет при последующем осмыслении постигать взаимосвязи, не выявленные очевидцами.

«В физике „точка зрения“ обычно выступает в форме физической теории, которую можно проверить с помощью новых фактов. Для истории же эта проблема не является столь простой» (2, с.302).

Этот довод касается основного критерия научной теории, выдвинутого Поппером. Поэтому его следовало бы считать стержневым для критики «историцизма». В какой-то мере я уже касался этого аргумента, отметив, что и для некоторых физических теорий, как и для иных теорий естественных наук, выявить для фальсификации новые факты бывает не столь уж просто, а порой и невозможно. В сравнении с ними история, на мой взгляд, имеет некоторое преимущество благодаря тому, что описание конкретных событий содержит, как правило, много больше сведений, чем необходимо для подтверждения точки зрения автора. Они могут оказаться полезными для последующей оценки теорий. В описаниях, не подчиненных абстрагирующим обобщениям, содержится материал, выходящий за границы данной теории и способный прямо или косвенно подтвердить или опровергнуть основной вывод. К тому же подобные описания, как правило, бывают представлены разными очевидцами с разными точками зрения, что порой равносильно проведенным дополнительным опытам. В противовес тому физики, часто неявно, подвержены той же сформировавшейся концепции и изначально нацелены ею на соответствующее восприятие явлений – сингулярные высказывания инициированы универсальными законами. Требование фальсификации должно стать для них собственной задачей превозмогания зацикленного взгляда на вещи.

Между прочим, хочу отметить, что принцип фальсификации также неприемлем. Никакой факт не может опровергнуть теорию.

Формальная логика оказала дурную службу позитивизму и прочим, вышедшим из ее лона теориям. Со своим примитивным догматическим багажом они замахнулись на процесс развития науки, стараясь втиснуть познание в рамки тщедушных критериев формальной логики. Таким был принцип верификации – проверка теории на осуществимость ее следствий. Поскольку формальнологически индуктивные умозаключения не могут утверждать истинность вывода, то, чтобы превзойти слабость этого критерия, Поппер ничего лучшего не смог придумать, как, исходя из закона контрапозиции (если А, то В -> если не-В, то не-А), выдвинуть принцип фальсификации. Критерием научности является фальсифицируемость гипотез и теорий, иначе говоря, возможность подвергнуть их проверке на ошибочность следствий, вытекающих из гипотезы. Но оказалось, что и этот принцип не столь уж безупречен. Его слабость не осталась без внимания. Любая теория или гипотеза выдвигает или обязана выдвинуть ограничительные условия «У». Поэтому вывод следует представить как: если А и У, то В и тогда, если не-В, то не-А или не-У. Но здесь критерий научности подстерегает то же самое противоречие конечного и бесконечного, что Поппер усмотрел в индуктивных выводах. Только на сей раз оно сказывается на отношении к фактам, опровергающим теорию. Обстоятельства опыта характеризуются бесконечным количеством свойств, которые невозможно отразить в описываемом факте. Он не способен абсолютно точно учесть заданные условия. Всегда останется множество реальных признаков, не замеченных и не учтенных в нем, но которые возможно не соответствуют ограничениям, которые обязательны для утверждаемой теории. Имея в виду неохваченное многообразие реальности, формальный подход не может гарантировать соответствие факта заданным условиям, аналогично тому, как невозможно было гарантировать всеобщность индуктивного вывода. Никакой факт не может утверждать, что выдержано «У». Оставаясь в кругу формального анализа, следует признать, что никакой факт не может опровергнуть какую бы то ни было теорию.

4. Задача истории – анализировать отдельные события и объяснять их причины.

«Таким образом, теоретические обобщающие науки интересуются проверкой универсальных гипотез, а прикладные обобщающие науки – предсказанием конкретных событий».

«Науки, которые интересуются конкретными, специфическими событиями и их объяснением, можно, в отличие от обобщающих наук, назвать историческими науками».

«Задача истории как раз и заключается в том, чтобы анализировать отдельные события и объяснять их причины. Те, кого интересуют законы, должны обратиться к обобщающим наукам (например, к социологии)».

«В истории нет таких унифицирующих теорий, вернее, есть множество тривиальных универсальных законов, которые мы принимаем без доказательств. Эти законы практически не представляют никакого интереса и абсолютно не способны внести порядок в предмет исследования» (2, с.304—305).

Принцип распределения по полочкам теоретических, прикладных и исторических наук, как и ограничение исторической науки одним лишь правом на описание, всецело обязано решению самого распределителя – Поппера. Помимо прочего, назвать теоретические науки обобщающими означает принизить познавательную сложнейшую многоплановую деятельность человечества, что также следует отнести к мнению ученого, который из-за своего крайне формализованного мышления не желает увидеть весь комплекс деятельности по постижению мира. Интересно, однако, то, что дозволенная им задача истории включает в себя объяснение причин отдельных событий. Имея в виду его же понимание причинно-следственных отношений, необходимо будет в основу этого положить «универсальные законы», те самые, которые в истории по утверждению самого Поппера невозможны.

«Одно конкретное событие есть причина другого события, являющегося следствием первого в соответствии с некоторым универсальным законом» (2, с.303).

«Событие В находится в причинной связи (или необходимо связано) с событием А, если и только если А есть причина В», т.е. существует «универсальный закон» о «необходимой причинной связи между событиями» (2, с.435).

М. Вебер, также ограничивая интерес истории единичными событиями и причинным объяснением, оказывается более последовательным, когда возражает, что причинность связана с универсальными законами (2, с. 436). Поппер ищет выход в столь тривиальных положениях, что им не нужно ни доказательство, ни проверка (имея в виду, конечно, современного человека, так как то, что тривиально для нас, вовсе не было таковым для людей первобытного общества). При этом признает, что они «практически не представляют никакого интереса и абсолютно не способны внести порядок в предмет исследования». Что же остается истории? Фиксировать как-то выбранные события и давать им объяснения, которые «не представляют никакого интереса»? Пример с разделом Польши в 1772 году именно таков. Тривиальный универсальный закон: «Если из двух армий, которые примерно одинаково вооружены и имеют приблизительно одинаковых полководцев, но одна из них имеет подавляющее превосходство в живой силе, то другая ее никогда не победит» (2, с.305). Даже если закон правильный, то такая причина произошедших событий выглядит как карикатура на объяснение истории. Почему Россия, Пруссия и Австрия объединились против Польши? Иной вопрос: почему возникло стремление победить Польшу? Более общий вопрос: почему возникают конфликты между странами? Почему в Европе той эпохи противоборство стран было типичной формой взаимоотношений, а в наше время налицо интегративные процессы? Чем более мы отходим от исходной конкретики, в нашем стремлении глубже постичь ее, тем более бываем вынуждены обращаться к отнюдь не «само собой разумеющимся» законам.

Можно поставить множество все более общих и оттого более важных для нас вопросов, ради которых и нужна история.

5. Всегда есть ряд интерпретаций, есть бесконечное множество историй.

Критика релятивизма для Поппера была одной из основных составляющих общей концепции научной теории. Фальсификация требовала признания объективных фактов, существования независимой от нас природы, соответственно науки, обусловленной этим миром, а не всевозможными выдумками людей, каждая из которых «относительно», верна. Но примитизировав познавательный процесс, рассматривая науку сквозь шоры формальной логики, ограниченной в своих возможностях по отношению к несравненно более содержательному и сложному миру, он, так или иначе, скатывается к этому релятивизму. Особенно явно это выглядит в понимании истории.

«Мы должны помнить о ее цикличности, а также о том, что всегда найдется ряд других (возможно несовместимых между собой) интерпретаций, согласующихся с теми же историческими данными» (2, с.307). «Каждое поколение имеет право по-своему интерпретировать историю, и не только имеет право, а в каком-то смысле и обязано это делать, чтобы удовлетворить свои насущные потребности» (2, с.310). «На мой взгляд, единой истории человечества нет, а есть лишь бесконечное множество историй, связанных с разными аспектами человеческой жизни, и среди них – история политической власти» (2, с.312).

Бесспорно, что проблемы истории значительно сложнее проблем естественных наук из-за количественно возросших степеней свободы своего предмета изучения. Общество находится на высшей ступени эволюционного ряда усложнения организмов и, как таковое, более подвержено случайным факторам, чем физические, химические, биологические явления. Человечество не достигло пока что состояния целостности и не обладает устойчивой структурой, что также расширяет поле случайных, специфических процессов. Духовная активность человека возрастает вместе с распространением информации в обществе. Люди, постигая многообразие мира, преумножают социальную жизнь всевозможными искусственными сочетаниями, воплощенными не только в культурных ценностях, но и в поведении, в сознательных решениях, организациях социальных групп и т. п. Все это так. Но даже значительное разжижение фактуальной базы многоплановыми невзаимосвязанными данными не отвергает закономерностей и не снимает проблемы познания. Бесчисленные случайности сопровождают любое физическое явление, но не лишают физику универсальных законов.

С различными точками зрения мы встречаемся тем чаще, чем выше уровень изучаемых явлений. Уже в биологии порой приходится почти на равных учитывать полярно различные объяснения фактов, а то и иметь дело с, казалось бы, противоположными данными. Древо закономерностей ветвится и множится, обрастая специфическими по отношению к стволовым законам зависимостями, которые своим рождением обязаны не только корням, но и случайным для ствола особенностям внешней среды. Своеобразия и случайности переполняют живой мир, жизнь людей, жизнь общества. Расширяющаяся крона устойчивых связей, все увеличивающееся многообразие возможных воздействий может вызвать самые разные, хотя и верные в выбранном аспекте, предположения о причинах явлений. К объективной множественности добавится субъективная, индивидуальная точка зрения исследователя, если к тому же она проистекает от поспешного обобщения поверхностных сведений.

Эта известная проблема, в целом общая для наук, но выделяющаяся тем более, чем дальше отходим от неорганической природы, в исторических науках приобретает новое качество. Действующим объектом становится сознательное существо, и это бесценное свойство доставляет такую массу хлопот ученому, что многие предпочитают дальше индивида или индивидуальных точек зрения не идти. На порядок увеличившиеся целесообразные воздействия, каждому из которых можно придать значение причины, сбивает с толку любого исследователя, не вооруженного знанием иерархии закономерностей. В наше время эта проблема многократно усложнилась из-за отсутствия крайне необходимой историку теоретической базы. Попперовская (как и веберовская, майерская и др.) история – это та крайность, когда признается равнозначимость неисчислимых субъективных точек зрения на бесконечно возможные моменты жизни, отчего каждая из таких историй имеет цену, равную нулю. История растворяется в бесконечных интерпретациях.

Придерживаясь такого понимания истории призывать людей «стать творцами своей судьбы» равносильно призыву к нескончаемой борьбе и войнам во имя собственного видения благой жизни, благого общества. Маркс был намного более благоразумен, когда видел в революции разрешение несправедливости капиталистического устройства общества, так как в основе его вывода лежала глубоко продуманная теория движения человечества. Она так же, как и любая теория, страдала ограниченностью, в чем-то ошибочностью, но благодаря признанию объективных закономерностей, была более нравственной в своем праве начертать путь борьбы за будущее.

Поппер уверен: «окружающий мир можно улучшить или ухудшить: активные реформы отнюдь не бесполезны». Но, если нет оснований прогнозировать и предсказывать: улучшат или ухудшат реформы, то лучше их не проводить. Непрестанное воспроизводство общественной жизни, что включает в себя помимо воспроизводства людей воспроизводство всех типов институтов общественного устройства, осуществляется по ранее сформировавшемуся (или достигнутому) образу. Его структуру и закономерность функционирования вполне доступно познать и использовать при воспроизводстве этих институтов. Благодаря этому становится успешным то, что принято называть социальной инженерией. Если же закономерность не выявлена, то даже воспроизводство может быть проделано ошибочно, что вероятнее всего нанесет вред вместо пользы.

«История может повторяться, но никогда – на одном и том же уровне; особенно это относится к событиям большой исторической значимости, оказывающим длительное влияние на общество». (1, 17) При этом, однако, Поппер не разделяет четко, – в чем суть нового. Новым мы можем назвать любое конкретное явление, так как оно осуществлено в новой обстановке, не повторяющей в абсолюте прежних ситуационных параметров. Подобным новым можно назвать любое физическое, химическое и иное явление. Воспроизводство в том и состоит, что в измененных обстоятельствах, тем не менее, по известному образцу формируется объект с ранее порожденной структурой (как и рождение человека на базе структуры зиготы). Но вот совершенно иное дело, когда возникает не существующая прежде интеграция, со своей структурой и закономерностью взаимодействий. Ее, по-видимому, имел в виду Поппер, когда отмечал события «большой исторической значимости». Или. «Напротив, социальная новизна, как и биологическая новизна, является новизной подлинной. Это истинная новизна, не сводимая к иному расположению [известных] частей. Ибо в социальной жизни известные факторы, расположенные по-новому, уже не являются теми же самыми старыми факторами» (1, с.18). Повторюсь – новообразования (по существу то же, что и события исторической значимости) бывают не только в истории человечества, но и во всех областях природного развития, так что при их познании у естественных наук возникают по существу те же проблемы, что и у истории.

РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА НЕВОЗМОЖНО ПОДЧИНИТЬ НАШИМ НАМЕРЕНИЯМ

Попытка выделить историю как нечто, совершенно отличное от естественных наук, тесно связана с фундаментальным вопросом мировоззрения, с представлением о сущности человека, – является он природным образованием, или он – творение божье? Либо мы придерживаемся единственно существующего процесса природного развития и единых природных закономерностей этого движения, либо, так или иначе, признаем внеприродное возникновение человека и, следовательно, нашу беспомощность в познании пути человечества. Если человек, сколь сложным образованием он бы не был, причастен к восходящему ряду живых существ, возникших благодаря произошедшей интеграции атомов, молекул, макромолекул и т.п., то следует признать и стремиться постичь те всеобщие закономерности природы, которые лежат в основе всех этих преобразований. Если же мы ставим непроходимую грань между человеком и прочей низшей природой, веруя, что человек есть особое творение, то тогда, действительно, обязаны отбросить любые попытки понять ход развития человечества и ограничиться лишь созерцанием и описанием того, что видим. Хотя можно указать на множество фактов, явно указывающих на нашу принадлежность естественному миру, тем не менее, находятся ученые, которые, акцентируя особенности человека, горделиво провозглашают его причастным к духу божьему и предлагают людям биться за желаемую переделку общества.

Призыв к ответственности каждого человека за его жизнь и жизнь общества, лозунг типа: «мы должны стать творцами своей судьбы», звучит, казалось бы, благородно, но никак не стыкуется с утверждениями о непредсказуемости истории, об уникальности каждого события, о множественности историй, сводимых к субъективным точкам зрения и т. п. Предложение переделывать мир по своему разумению каждому человеку при том, что не может существовать каких-то законов исторического движения, означает подвергнуть общество самоубийственной борьбе всех против всех.

Истории хорошо знакомы попытки преобразований и в локальных и глобальных общественных масштабах. Даже революции, возникающие, когда общество подходило к критической ситуации с неизбежной битвой народа против правителей, порождали в итоге непредвиденную бумеранговую жестокость. Нескончаемые виселицы, на которых Кромвель вешал тех, кто фактически обеспечил его победу, или конвейер гильотины французской революции, под который попадали бывшие соратники Робеспьера, – все это результат власти идей этих вершителей судеб. Мы знакомы и с менее кровавыми, или даже благородными преобразованиями общественной жизни во имя равенства, братства. Коммунистические колонии Оуэна (типа «Новая Гармония») при самых благих намерениях их создателя почему-то не смогли существовать и развалились, как развалились бы любые утопические объединения, если бы они создавались в соответствие с пожеланиями Мора, Кампанеллы, Морелли, Сен-Симона, Фурье и многих других утопистов, придумывавших хорошие общества равного труда и честного распределения.

Но самая грандиозная утопия 20 века развернулась в России. Поппер так и не уяснил суть искажений в советском обществе. Ни Платон, ни Маркс, ни теория социализма, ни тем более идея закономерности эволюции не повинны в закрытом обществе СССР. Вредной оказалась идея, которая вытекает и из взглядов Поппера, и которая породила массу футурологических учений, а именно – что человеческие представления о прогрессивном обществе могут стать основой его преобразований, что можно процесс развития человечества (как если бы не было ему присущих закономерностей) подчинить нашим желаниям и стремлениям.

Интересно, что по какому-то непонятному (для Поппера) совпадению повторились жестокости предшествующих революций. Якобинцы после революции расправились с поддержавшими их в той борьбе жирондистами, затем Робеспьер послал на гильотину своих друзей, правых, дантонистов, и левых, эберистов. Большевики также подавили эсеров, при поддержке которых создали правительство, затем Сталин уничтожил своих бывших соратников и друзей, левых, троцкистов, и, правых бухаринцев. Лежала в основе этих сценариев независимая от властителей необходимость или будем все валить на властолюбие отдельных личностей, которая оказывается на редкость однотипной?

Тривиальное суждение: наши действия успешны в той области, которая нами познана (мы постигли закономерность) и, следовательно, их последствия мы способны в общей форме предсказать. Это, прежде всего, относится к сфере продуктивной социальной инженерии – эффективна, поскольку познана. Но если познание невозможно (по Попперу), то в общем случае будет вернее отрицать успешность любой деятельности. Каждый раз, когда, возомнив себя творцами своей судьбы, мы, невежды, начинаем переиначивать сформировавшуюся общественную систему, то оказываемся в плену у непредвиденных обстоятельств, и чаще всего в итоге кардинальных преобразований порождается система, прямо противоположная нашим прекрасным идеям.

Революция 17-года в России была именно таким актом. Она отнюдь не соответствовала теории Маркса (это факт отмечал и Поппер). Теоретически, лишь на высшей стадии развития капитализма, что было еще недосягаемо для России начала 20 века, должен происходить переход к социализму. Поэтому, ничем иным, как создавшейся кризисной ситуацией и большевистским стремлением (задача – изменить мир) к переделке страны во благо рабочего класса, эту революцию не объяснить. Но затем творцы судьбы России, стремясь осуществить лучшие мечты человечества, со временем вынуждены были шаг за шагом изменять своим первичным лозунгам и решениям, пока не сформировалась совершенно противоположная исходным целям организация общества, соответствующая более типу «восточного деспотизма», чем демократическим принципам теории социализма или коммунизма. Неверно полагать, будто конечное устройство страны согласовывалось с тайным исходным намерением партии большевиков. Напротив, их борьба с царизмом вдохновлялась идеями, провозглашенными еще в древности братьями Гракхами, развитыми позже прогрессивными мыслителями-гуманистами и получившими теоретическое обоснование в марксизме. Ошибочным было возвеличивание себя как создателей нового общества, как партию, способную сконструировать страну по как-то понятым основным признакам социализма, действовать в соответствие с тезисом Бухарина Н. И.: «социализм придется строить», (4, c.58), хотя это грубо противоречило даже существенным положениям теории Маркса, и по существу означало создание Утопии в масштабах огромной страны.

Распад Союза является одним из убедительных доказательств того, что действительность невозможно переиначить по нашему желанию, что существуют природные закономерности развития, которые человеку не обойти и которые необходимо познать, чтобы деятельность людей не вступала с ними в противоречие и не наказывалась непредвиденными последствиями, а была успешной и благотворной.

Литература

1. Поппер К. Нищета историцизма, М., 1993.

2. Поппер К. Открытое общество и его враги, М.,1992.

3. Маркс К. Тезисы о Фейербахе, Соч. М-Э, изд.2, т.3.

4. Бухарин Н. И. Экономика переходного периода, М. 1920.

3. Поппер К. и диалектика. Нищета формализма

Самая характерная ошибка, которая сказывается при анализе прошлых или текущих общественных процессов, заключается в неявной абсолютизации привычного образа жизни с некоторой упрочившейся шкалой ценностей. Явно или неявно сформировавшиеся в нашем сознании идеальные типы и методы становятся бесспорным критерием оценки всех явлений. Нечто вроде совокупного эффекта бэконовских «идолов». Эгоцентризм данного времени и места очень широко распространен среди политиков, которые весь мир стараются подогнать под стандарты своих стран, и поэтому готовы творить, и творят трагедии в странах с иными нормами и принципами жизни. Но есть сфера, где подвергнуть сомнению подобный подход означает войти в противоречие с самим собой. Это сфера мышления. Усомниться в своем мышлении, а «усомниться» – это также мыслительная операция, есть не что иное, как мыслить, что твое мышление ограниченное, слабосильное. Несколько облегченный вариант парадокса «я – лжец». Однако можно предположить и такое: если сегодняшний образ мышления превосходит ментальные способности первобытных людей, то не окажется ли он столь же примитивным по отношению к мышлению людей будущего. Не наивно ли полагать, например, что формальнологическое мышление есть предел мыслительных форм человека, и последующее развитие не возвысит их так, что эта логика для него будет выглядеть крайне простоватой? Возможно, многие такое предположение сочтут надуманным, но, на мой взгляд, оно не беспочвенно. На этот счет было высказано немало обоснований со стороны мыслителей так называемого немецкого идеализма, от Канта до Гегеля.

В свое время позитивизм, постпозитивизм с уверенностью взялись придумывать правила, по которым науке следовало двигаться, чтобы приобрести достоверность. При этом их представители руководствовались лишь принципами формальной логики, что считалось неоспоримым высшим арбитром обоснованности знаний. Естественно, эти люди стремились подвергнуть критике научное познание, но только не свое мышление.

Их не смущал тот факт, что благодаря науке человечество существует и развивается уже многие тысячелетия, что именно успешное утверждение человека на Земле является лучшим доказательством ее правомерности. Что наши формальнологические методы могли возникнуть только благодаря соответствующим устойчивым отношениям, существующим в природе, что, следовательно, их границы обусловлены той стороной мировых взаимосвязей, которая оказалась воспринятой нами в той ограниченной среде и в течение того исторически кратковременного периода, когда формировался современный уровень мышления. То есть, что следует изначально иметь в виду скудные принципы, тем более осознаваемые, нашего индивидуального познания по сравнению с тем, что представляет собой действительность и такое явление, как познавательный продукт человечества, наука. Было бы разумнее не ее оценивать методами, доступными претенциозным критикам, а, напротив, отношение к ней сделать критерием интеллекта этих оценщиков. Но парадоксальность саморефлексии страхует этих ученых от самокритики.

Конечно, можно возразить, что позитивисты и их последователи высказывали свои правила, имея в виду не процесс познания, а лишь процесс доказательства, обоснования истинности или ложности теорий. Но дело в том, что представление об обособленности, а порой и противопоставленности этих процессов, само по себе свидетельствует об искаженном понимании познания, которое подпитывается дифференциацией отношений, существующих в современном обществе. Обычно познающий субъект не только причастен, но и противостоит этому обществу. Он сформирован в нем, значит, изучил определенный объем достигнутого знания и методы исследовательской деятельности. Его решение возникших проблем ограничено индивидуальным знанием, способностью, степенью вовлеченности в общий познавательный процесс. Поэтому идеи должны быть подвергнуты проверке со стороны общества, что предполагает как соответствие прежним ранее апробированным знаниям – теоретическая проверка, так и проверку экспериментальную, практическую. Так выглядит в наше время разделенный на этапы процесс познания. Если можно было бы его рассматривать в целостности, то вся совокупность действий предстала бы как единый процесс, в котором и постижение и практика суть его неразрывные стороны. Причем само постижение несет в себе доказательство, так как оно осуществляется во взаимодействии с внешним миром (хотя бы мысленным образом) и базируется на апробированных познавательных методах и знании. Диалектик сказал бы, что это единство противоположностей, причем, каждая сторона, даже после разделения, несет на себе влияние своей противоположности. В определенной степени и на современном уровне познание включает проверку, а проверка – многие признаки познания. Но приверженцы формальнологического подхода предпочитают абсолютизировать разделенные стороны и после этого придумывать различные методы их взаимосвязи.

ВЕРНО ЛИ, ЧТО МЫ ПОЗНАЕМ ПО МЕТОДУ ПРОБ И ОШИБОК?

Поппер начинает критику диалектики с утверждения: «Метод, способствующий развитию человеческого мышления – и особенно философии, мы можем охарактеризовать как частный случай метода проб и ошибок». (1, Начало)

В конце 19 века Торндайк E. (2), изучая выработку инструментального рефлекса у животных, пришел к выводу, что процесс обучения протекает путем ряда пробных движений с успешными и неверными «ошибочными» реакциями. «Обучение посредством проб и ошибок». В последующем выяснилось, что это слишком упрощенное представление не соответствует полученным фактам при обучении. Значительное влияние на реакции оказывает прошлый опыт, включающий в себя как знание элементов необычной ситуации, так и ранее выработанные навыки решения проблем; так что поведение при возникших трудностях протекает не путем случайных проб, а обусловлено влиянием закрепленных паттернов действий, хотя бы низшего порядка. Существенным фактором поведения была признана мотивация, которая понималась не просто как внутренняя потребность (депривация), но потребность, модулированная наличной средой. Без учета целесообразности поведения живого существа и избирательности его действий, число равнозначимых проб, внешне кажущихся беспорядочными, было бы неисчислимым. Пока сохраняется проблемная ситуация, т.е. когда ранее выработанные формы поведения не разрешают мотивацию, формальный подход не способен придать предпочтение той или иной попытке, хотя для животного они не однозначны.

Отмечу также наблюдения Келера В. (3). Он заметил, что при определенных условиях у высших приматов могло «внезапно» возникнуть без каких-либо случайных проб правильное поведенческое решение. Обращение к гештальту (целостный образ) оказалось неубедительным, поскольку при этом результат обучения рассматривался в качестве необходимого начала. Скорее всего, в подобных случаях процесс формирования нового поведения оказывался скрытым от экспериментатора; лишь в итоге проявлялся эффект «свернутой внутрь» психической деятельности, согласуемой с внешними обстановочными сигналами. Главное, что в этих экспериментах очень определенно предстало значение внутренних факторов. Между прочим, и при описании творческих актов у людей отмечают подобное скачкообразное возникновение новых решений, которое многие предпочитают представлять понятиями – инсайт, интуиция.

Интересно, что метод проб и ошибок у Валлона А. получил диалектическую интерпретацию. Пробы и ошибки не просто случайности, успешные из которых закрепляются как полезные акты. И то, и другое вносит вклад в формирование благоприятного результата. Ошибка есть также проба, которая опосредована предшествующим состоянием и вносит вклад в вариацию последующих действий. «Проба и успех, ошибка и открытие, усилие и реализация тесно и необходимо связаны между собой. Игнорировать одно – значит совершенно лишить точки опоры другое» (4, с.89).

Формализованный характер проб и ошибок наилучшим образом подходит для оценки работы кибернетических устройств. Сканирование, хотя бы в рамках, ограниченных программными предпочтениями, есть единственно возможное «поведение» этих машин. В самом принципе функционирования любой машины, поскольку она создается искусственно в согласии с разработанной человеком организационной взаимосвязью элементов, заложены формальнологические отношения. Любые частные операции производятся вследствие внедренной организации или общих программ, таким же образом, как частные следствия исходят из общих посылок. Все, что можно было бы назвать эвристическим решением, происходит также под влиянием корректирующих этот процесс программ большей общности. Этот вариант, уподобляющий познание методу проб и ошибок, настолько упрощен, что становится его антиподом. Но в то же время он настолько удобен для экспериментирования, что наряду со схожими задачами становится преобладающим подходом к исследованию психологии мышления. Аналогия с различными компонентами и элементами функционирования ЭВМ стала сегодня руководящим принципом анализа когнитивного и даже креативного процесса у человека. Перцепция, сбор информации, анализ сложных паттернов, сравнение его составных элементов с хранящимися прототипами, отбор информации, хранилища информации, принятие решений и т. п. Вполне возможно, что, на сколько типовых операций можно разбить компьютерную программу, столько же аналогов познавательного процесса отмечено в работах психологов. Но в мозгу не существует ячеек памяти, не существует и хранилищ памяти, следовательно, нет переводов в память, выборок из памяти и прочих обязательных для машин операций.

Вообще говоря, процесс познания разворачивается по отношению к функционированию вычислительных машин прямо противоположным образом. Если ЭВМ работают, базируясь на общих программах – от общего к частному, то человек при познании движется от частного к общему, то есть начинает от избирательного восприятия конкретных событий внешнего мира и лишь в процессе познания восходит до общих положений. Но поскольку машинный вариант хорошо согласуется с принципами формальной логики, то ученые, у которых доминирует эта логика, привержены аналогичному взгляду на мышление. В этом случае обращение к неподвластному внешнему миру, раз уж не дедуцируемо, то случайно; поэтому метод проб и ошибок считается фундаментальным методом познания. То же самое отношение ждет и прочие этапы «развития человеческого мышления». «Столкнувшись с определенной проблемой, ученый предлагает, в порядке гипотезы, некоторое решение – теорию. Если эта теория и признается наукой, то лишь условно; и самая характерная черта научного метода состоит как раз в том, что ученые не пожалеют сил для критики и проверки обсуждаемой теории». «Проверка же теории достигается посредством как можно более строгого испытания этих уязвимых мест. Конечно, это опять-таки вариант метода проб и ошибок» (1).

ПАРАДОКС ИНДУКЦИИ И УМОЗАКЛЮЧЕНИЯ ПО АНАЛОГИИ

Формализацию столь сложного процесса, как познание, поджидает немало парадоксов. Один из них порожден беспомощностью перед проблемой бесконечности. Пока отсутствует универсальный закон, опираясь на который можно выделять причастные ему конкретные явления, метод проб и ошибок вынужден выставлять всем элементам мира равную значимость. В этом случае вероятность отбора отдельного элемента равна нулю. Ограничить множество испытываемых событий может лишь некий заранее определенный закон, либо не имеющий отношения к будущему обобщению, и в этом случае не достойный быть основанием для вывода, либо тот самый универсальный закон, который должен появиться в итоге познания. А если учесть, что согласно Попперу «в так называемых теоретических или обобщающих науках (таких, как физика, биология, социология и т.д.) мы интересуемся главным образом универсальными законами или гипотезами» (5, с.303), то придется признать, что никакие теории принципиально не могут появиться. Многие логики попросту отказываются заниматься построением «логики открытий».

Поппер, конечно же, прав, высказывая недоверие к индуктивным умозаключениям. Формально рассуждая, невозможно доказать переход от конечного числа посылок к общему выводу, выводу обо «всем», о бесконечном. Это серьезная слабость индукции. Но эта слабость заложена в предшествующем процессе, от которого обычно формальная логика отрекается.

Структура индуктивного умозаключения в самой простой, но, в общем-то, типичной форме, я представлю так (для упрощения отмечу только три признака и три объекта):

А, обладающий признаками a,b,c, имеет признак d,

B, обладающий признаками a,b,c, имеет признак d,

C, обладающий признаками a,b,c, имеет признак d.

Следовательно, все объекты, обладающие признаками a,b,c, имеют признак d.

Так вот, если поставить вопрос, который логики не желают слышать, – каким образом можно собрать такие единичные сведения, или почему такие факты оказались объединенными, – то либо придется отрицать саму возможность возникновения подобной группы посылок (ее вероятность соответствует вероятности случайного воспроизведения музыки Моцарта стукающей по клавишам фортепьяно шимпанзе), либо заявить об отмеченном парадоксе: выбор этих посылок возможен только на основании общего заключения, вытекающего из посылок. Аксиома выбора: существует функция g, позволяющая для произвольного множества А указать элемент g (A) этого множества, – в данном случае ничем не поможет. Функция не известна, множественность не определена.

Бездоказательность вывода, на что указывает Поппер, кроется в этой безосновательности набора посылок. У любых случайно взятых предметов, имея в виду бесконечное, или хотя бы неисчислимое, количество свойств, всегда можно обнаружить группу однотипных признаков и сделать обобщающий вывод. Следовательно, такие «универсальные законы» будут делаться столь же случайно и неисчислимо. Последующая их проверка будет попросту бессмысленной. Невозможно сделать даже вероятностную оценку, если неопределенным является бесконечное число событий, относительно которого следует рассчитывать вероятность данного случайного обобщения. Значимость она может получить, только если ее основание не случайно.

Обратимся теперь к другому умозаключению, также взятому под свое покровительство формальной логикой. Умозаключение по аналогии. Вполне в согласии с обычным описанием я его представлю следующим образом:

А, обладающий признаками a,b,c, имеет признак d

Следовательно, B, обладающий признаками a,b,c, также имеет признак d.

На сей раз произвол вывода кажется еще более очевидным. У любых двух предметов выявится несколько общих признаков, но разумно ли будет утверждать о совпадение и любого из остальных? В таком случае все предметы придется считать тождественными. Опять-таки выделение посылки ничем не обосновано. Парадокс выбора таков же, как и при индукции. Почему выделен «А», почему у него акцентируются именно признаки a,b,c и d, что указывает на В – вопросы, которые логик посчитает неуместными, так как, по его мнению, их следует относить к совершенно иной сфере, к сфере, положим, психологии.

Что же остается логике? Оценка правомерности заключения? Но как может логика определять степень достоверности вывода, если основание ей не подвластно? Придется выдумывать совершенно несвязанные с этим процессом познания искусственные приемы проверок, в чем-то напоминающие метод проб и ошибок, так или иначе, натыкаясь на проблему бесконечности. Прав был Кант, когда находил, что общая (формальная) логика не может выступать ни в качестве «органона» (орудия, инструмента) действительного познания, ни в качестве «канона» его – в качестве критерия проверки готового знания. Единственное, что она умеет, – это «подводить под правила, т.е. различать, подчинено ли нечто данному правилу… или нет» (6, с.217—218).

АНАЛОГИЯ И ИНДУКЦИЯ – ЭТАПЫ СТАНОВЛЕНИЯ ОБЩЕГО СУЖДЕНИЯ

Постараемся все же порассуждать, почему мы делаем такие умозаключения. Вот, например, учебный вариант аналогии, который применялся еще до космических полетов. На Земле есть атмосфера, вода, умеренная температура и т. п. Считалось, что то же самое есть на Марсе. Вывод: на Марсе, как и на Земле, есть жизнь. Ясно, что в основание вывода брались не всевозможные признаки, а те, которые как-то увязывались нами с признаком жизни. Утверждать определенно, что жизнь (d) обусловлена набором этих (a,b,c) не можем, – такого общего знания нет, иначе мы сделали бы достоверный дедуктивный вывод. Но эта взаимосвязь кажется нам важной. В какой форме она присутствует в нашем сознании, правильнее сказать, подсознании, определяя избирательность отношения к конкретным проявлениям этих признаков?

Имея в виду процесс познания и то, что при этом в той или иной мере бывает задействована вся иерархия ментальной системы, я предпочитаю обратиться к уровню отражения, предшествующему логическому, а именно – к психологическому. Конечно, надо иметь в виду соответствующую активацию и нижележащих уровней, в частности, физиологического уровня. Этот путь приведет нас к исходному акту любого познания – взаимодействию с окружающим миром, которое в ряде случаев осуществляется путем мысленных действий со следами прошлого взаимодействия. Но ограничимся только переходом от психического к логическому. В этом плане проще всего было бы указать на ассоциативный характер взаимосвязи воспринятых признаков объекта.

К сожалению, в психологии этот термин трактуется самым разным образом, вплоть до случайного объединения случайных равнозначимых признаков. Я же этому понятию придаю качество интеграции, но не сформировавшейся, незрелой. Какой в данном примере могла бы быть ассоциация свойств, относимых к качеству «жизнь», хотя и имеющих разную ценность для нее. Такое обычно формируется под влиянием практики и ранее постигнутых знаний. Это не простая совокупность качеств, но и не определенная интеграция их. Поэтому предпочтительность тем или иным сочетаниям признаков по их отношению к признаку жизни сказывается неявно, неосознанно, на психическом уровне постижения этой природной взаимозависимости.

Так вот, если исходить из такого ассоциативного основания, то станет понятным, почему знание о свойствах Марса вызывает предположение о наличии жизни. Сам переход от ассоциативного представления к суждению представляет собой значительный шаг в познавательном процессе. Тем самым психически действенная ассоциация приобретает некоторую логически выраженную определенность. К тому же не будем упускать из виду, что первое суждение о наличии жизни при данных условиях было высказано относительно Земле, и это был самый первый акт логического восхождения ассоциации. Суждение Единичного. В нем, хотя и неявно, но проведено абстрагирование от многих несущественных признаков, так что только часть из всевозможных свойств Земли, пока что неопределенная, увязывается с наличием жизни. Нужно отметить, что указываемое в учебных примерах посылка, сама по себе является результатом насилия формального мышления авторов учебника над реальными суждениями в аналогии. Тот факт, что в ней выделена определенная группа свойств, в сочетании с которой представлено выводимое качество жизни, означает, что автор сам уже сделал тот акт познания, который должен был быть осуществлен в аналогии и индукции. Он искажает этот процесс абстрагирования и перехода к логической определенности, внося изначально свою собственную формализацию. В этом виде аналогия перестает быть аналогией, а выглядит в лучшем случае уже как индукция: обладание признаками (a,b,c) означает обладание и признаком (d). В аналогии логическое содержание довольно слабо, даже в сравнении с индукцией. Между прочим, из-за этой слабости она оказывается легко подвергаемой внедрению более развитых логических форм. Поэтому некритичные аналитики то приравнивали аналогию к индукции, то ставили ее по степени достоверности между индукцией и дедукцией, а то и порой уравнивали с дедукцией, не замечая, что при анализе они вводят в нее несвойственную абстракцию или неявно добавляют общую посылку.

Обратим теперь внимание на тот момент, что если действует ассоциация, то появление суждения «на Марсе есть жизнь» вовсе не обязано исходной посылке аналогии. Конечно, ассоциация возникла благодаря жизни на Земле, но, возникнув, она уже оказывает свое влияние самостоятельно. Приписываемая аналогии ценность оказывается совершенно иной. Новое суждение о Марсе рождается также как суждение Единичного. Но поскольку имелось и первое суждение о Земле, то их сочетание вносит большую определенность, дифференцирование, в набор признаков, от которых зависит наличие жизни. Это этап Особенного.

Вопрос, – почему при возникновении мысли о Марсе возникает и суждение о Земле, относится к физиологии памяти. Я в этом вопросе придерживаюсь точки зрения тех физиологов, которые память объясняют как активацию ранее закрепленных следов воздействия при повторении тех же внутренних (мотивация) и внешних параметров. В данном случае активированная ассоциация и признаки Марса формируют суждение о жизни и активируют аналогичное суждение о жизни на Земле. Корреляция этих суждений отдифференцирует несовпадающие признаки и тем выделит более значимые.

Приведенные рассуждения дают иное, чем принято, представление об аналогии. Конкретное знание вовсе не является ее основанием, в основании лежит ассоциация, которая имеет такое же влияние на вывод, какое оказывает в дедукции общая посылка. А исходное единичное суждение играет роль промежуточного следствия; оно всплывает при аналогичных обстоятельствах и способствует возвышению ассоциации до более определенного, более абстрактного этапа Особенного на пути восхождения психической формы отражения взаимосвязи признаков до логической.

При подтверждении жизни на Марсе (что до сих пор неизвестно) и появлении аналогичных зависимостей на других планетах, имеющих жизнь (если будут такие), в мысленном сочетании окажется множество суждений, которые после некоторого количественного накопления породят общую мысль: при наличии таких-то признаков на планете, на ней есть и жизнь. Иначе говоря, ассоциация возвысится до логической формы и в абстракции от многих несущественных признаков неопределенной первичной их совокупности представится уже как Общее суждение. Скачок перехода к Общему имеет особую значимость.

Уэвелл В., анализируя индуктивные выводы, ищет выход в предположении о неком Новом Элементе. «Единичные факты не просто берутся вместе, но имеется Новый Элемент, доставляемый к комбинации самим актом мысли, которым они соединяются. Имеется некоторое мысленное понятие, вводимое в общее высказывание, которое не существует в какой-либо из наблюдаемых фактов» (7). Хотя едва ли «Новый Элемент» можно выявить и представить в доступном для логического представления виде, все же мысль кажется мне ценной; она как бы отмечает тот момент, который становится пусковым для внезапного возникновения общего знания.

Приведенное выше предположение об этапах процесса познания, на мой взгляд, много убедительней, чем вариант, выдвигаемый формальной логикой. Лишь чрезмерным ее самомнением можно объяснить попытку всецело ввести в свои рамки этот процесс и, будучи неспособной сделать это, создать надуманную конструкцию умозаключения. В итоге логика лишь породила парадоксы.

АНАЛОГИИ В ПЕРВОБЫТНОМ МЫШЛЕНИИ

Должен признаться, что достоверного доказательства перехода от психического к логическому, представленного некой смежной логико-психологической теорией, я не знаю.

Психология мышления исследовала процесс познания с разных позиций. Было время, когда считалось, что с этим справится интроспекция, т.е. саморефлексия в процесс мышления и попытка осознания его операций. Но поскольку при этом с необходимостью бывают задействованы и низшие формы отражения, в частности, психические, которые не поддавались осознанию самим мыслящим субъектом, то она оказалась бесперспективной. При экспериментальном изучении мышления взрослых людей требовалось учесть проблемы двоякого типа. Во-первых, в современном познании сказывается логическое влияние наличного знания и дедуктивных методов вывода, что наслаивается на сугубо восходящий процесс или модулирует его. Во-вторых, явное или неявное воздействие оказывает структура эксперимента, которую создает экспериментатор, исходя из собственного понимания мышления и сформированного у него представления об искусственной организации процедуры, как предъявления задачи, так и условий ее решения.

Имея в виду соотношение онтогенеза и филогенеза, казалось бы, наилучшим методом исследования будет изучение развития мышления у детей. Но и в этом случае сложности почти идентичны. К тому же следует учитывать, что детское постижение мира значительным образом подстраивается под навязываемую взрослыми людьми логику мировосприятия, и по содержанию и по форме. Хотя психология мышления имела немало достижений, но они касались не столько самого интимного процесса познания, сколько в целом его предпосылок, оснований, процессуальных блоков. Например, взаимодействие сознания и практической деятельности, фактор социальной среды и т. п. Немало выводов было сделано на основании аналогии с кибернетическими машинами, и полезных, но и, имея в виду вышесказанное, искажающих реальный процесс.

На мой взгляд, наиболее предпочтительный подход к пониманию восхождения к логическим формам в процессе познания заключен в давнем принципе рекапитуляции, но в обобщенном представлении. Каждая функция организма осуществляется не иначе, как воспроизведением в предельно сжатой форме истории своего становления. Прошлое с необходимостью проявляется в настоящем, а настоящее обеспечивает функциональную базу будущего. Такому представлению функционирования вполне соответствует идея совпадения логического и исторического.

Поппер этот принцип познания, конечно, отверг бы. Он совершенно не приемлет, «что описание истории развития является его причинным объяснением», «что можно объяснить определенные социальные институты, если показать, каким образом они медленно вырабатывались человечеством» (1). Я же нахожу эту идею всеобъемлющей для принципа существования живых, как, впрочем, и неживых объектов природы. Полагая, что процесс познания современного человека повторяет в основных чертах растянутые на тысячелетия этапы становления мыслительной способности, можно лучше понять суть логических форм и их отношение к действительности.

Развитие мышления у детей, как было сказано, происходит под воздействием зрелой логики взрослых, которую крайне сложно отчленить, чтобы выявить чистый процесс формирования абстрактного мышления. От такого влияния было свободным развитие познавательных способностей наших предков, поскольку этапные приобретения были высшими для длительного периода становления. Проблемы изучения древнего мира хорошо известны. Ограниченность материала, невозможность экспериментирования, что в определенном аспекте все же плюс, и самое главное, это, конечно же, эгоцентризм текущего времени. Этнографы, так или иначе, привносят в оценку древности современные представления, ценности, образ мышления. Проблема разрешается тем, что разноплановые подходы несколько стирают наслоение сегодняшнего менталитета, и при достаточной самокритичности позволяют сделать некоторые общие выводы.

Во всяком случае, едва ли у кого возникает сомнение, что для архаического (дологического, пралогического) мышления характерным является умозаключение по аналогии. В случаях, когда отмечаются ассоциации по различию, оппозиции, также действует аналогия, но более глубокого слоя. Природная среда выступает как общее с дифференциацией на небо, землю, воду, которые могут оказаться в оппозиции. Сухой сезон – сезон дождей, север – юг, мужской элемент – женский элемент и т. п. – простая противопоставленность, в которой значимо как единое начало – климат, пол и т.д., так и единый принцип оппонирования. Аналогия обусловливается общим основанием.

«Только в отношении содержания можно назвать их разнородными, ибо по форме между ними существует аналогия… Эта аналогия состоит во включении в саму их форму некоторого содержания, приблизительно одинакового для всех» (8, с. 99).

Примеров тому для самых разных народов древности, разных регионов и на разных стадиях развития, множество. В архаическом мышлении … «непознанное, новое, незнакомое в событиях, воздействиях и явлениях природы интерпретируется по аналогии с известным». «Когнитивным механизмом, определяющим поведение в данных ситуациях, является умозаключение по аналогии» (9, с.152). Опираясь на солидный объем сведений, представляемый этнографами, вполне уверенно можно утверждать об аналогии, как начальном этапе познавательного процесса, осуществляемого первобытными людьми. Это этап формирования абстрактного мышления.

Но не менее важно выяснить, что стоит в основании этих выводов по аналогии. Для современного человека обилие самых, казалось бы, нелепых сочетаний по сходству или различию, хотя и несомненных для наших предков, может показаться действительно случайным, подтверждая тем торндайковский вариант проб и ошибок. Понадобился сложный анализ жизненных ценностей племен, индивидов, чтобы выявить подспудную базу этих аналогий. Особая заслуга в изучении теневых предпосылок выводов (или того, что, по моему мнению, обусловило действенность ассоциаций психического уровня отражения), бесспорно, принадлежит Леви-Строссу К. Структурализм направил исследование в сторону неявных, невыраженных факторов, которые в совокупности обеспечивали разумность аналогий. «…Структурализм открывает и доводит до осознания более глубокие истины, которые в скрытом виде уже имеются в самом теле» (9, с. 253).

Хочу подчеркнуть один общий принцип, которым часто руководствуется Леви-Стросс в своих поисках истоков ментальности первобытных обществ. Он обратил внимание на то, что в мифах чаще всего участвуют те объекты, которые прежде были затребованы для жизнедеятельности племени, но обладание которыми со времен значительно затруднилось. Изменившиеся условия среды, вымирание животных или растений, превосходство конкурирующего племени и другие факторы, блокировавшие привычную деятельность, переводят ее в плоскость ментального действия, модулированного желаемым успехом. Этот фактор интересен тем, что наблюдается и у животных при действенности более низких уровней отражения. Так, в экспериментах по выработке инструментального условного рефлекса было замечено, что животные, устойчиво, хотя и бесполезно, осуществляющие ранее закрепленный тип реакций, не обучаются вовсе, или обучаются с большим трудом. Пока реагирование совершается в ранее выработанной форме, отражения нового не происходит, активность животного проявляется привычным образом, даже без успеха. Неудачная практика должна затормозиться, чтобы начала формироваться новая нейронная взаимосвязь, а с тем и новый паттерн действий. В опытах с приматами также отмечалось, что после неудачных попыток, каждая из которых в чем-то соответствовала ранее закрепленным действиям, животное, прекращает безуспешные действия; только после этого оно как бы постигает полезное поведение. В психологии мышления непродуктивная фаза обозначается как «функциональная фиксированность», «установка привычного направления», лишь преодоление которой способствует новой форме деятельности, как правило, включающей мысленную переустановку.

При анализе первобытного мышления обращает на себя внимание тот факт, что чаще всего его содержанием становится действие, недоступное в данное время, в данном месте. То, что вовлекается и потребляется в практических действиях, в них же и завершает свою значимость. «Теперь становится понятным, почему племенам побережья не требовалось „мифологизировать“ морские раковины – те принадлежали их практике» (8, с.247). Напротив, из-за того, что нечто потребное или как-то оказавшееся связанным с потребным, становится недоступным, внешняя моторная активность затормаживается и преобразуется во внутреннюю, мыслительную. Сохраняющаяся активация обусловливает те же действия, но уже свернутые внутрь: вместо акций с предметами происходят акции с отраженными их следами, скорректированные с желаемым эффектом. Приняв же какое-то удовлетворительное разрешение в мысленном поведении, сформировавшийся образ действий впоследствии может найти свое материализованное воплощение в различных искусственных формах. Это образное действие отображается в форму ритуала, мифа или иного объектного явления. В том, на мой взгляд, дихотомия культурного и природного, частое участие оппозиций в аналогиях, почтительное отношение к объектам, отнюдь не относящимся к тем, которые привычно вовлечены в практику людей. «Если животное, столь значимое для технологии экономики, как дикобраз, утрачивается в новом окружении, оно может сохранить свою роль только в другом мире, внешнем и так далее» (8, с.349).

На содержание мыслительного процесса предков оказывало влияние их реальная многообразная жизнь. Характеристики природной среды, практическая деятельность, образ жизни, социальные взаимосвязи, унаследованные элементы прошлой культуры, прошлых ценностей и т. п. – все как-то сказывалось на конечном продукте мысли. Одни аналогии кажутся легко объяснимыми. «Бесчисленные примеры присвоения имен (Nomen est omen’): имена животных, такие, как „орлиный глаз“ или „проворная лиса“, должны придавать их владельцу силу, ловкость или другие способности образца, а названия цветов, используемые как имена, – красоту их носительнице» (9, с.157). Но есть немало и таких сочетаний признаков или отношений, которые кажутся непосвященным совершенно случайными. Леви-Стросс часто находит в бытовых проблемах основания, объясняющие подобное. Для многих непонятных вариантов приходится привлекать далеко не очевидные сведения о культуре, традициях, истории жизни родов, племен, даже знание их быта, способов приготовления пищи и многие иные тонкости их конкретного бытия. Конечно, далеко не со всеми пояснениями Леви-Стросса согласны другие ученые. Их оценка может подчеркивать значимость иных факторов, даже не столько природного, на что, как правило, опирается Леви-Стросс, сколько независимого идеального свойства. Магия, мифы, тотем – выступают у них как самостоятельная сторона духовной жизни древних, определяющая их отношение к познанию окружающего мира. Но поскольку меня интересует лишь процесс формирования логического мышления и роли аналогии в нем, то я вполне могу удовлетвориться тем, что для всех исследователей, и материалистов, и идеалистов, на первый план выходит поиск какого-либо основания, реализующего себя в конкретном умозаключении древних.

Есть, однако, суждения, в особенности, высказанные отдельными индивидами, которым трудно найти убедительное объяснение. Одно дело, когда анализируется общий миф, обряд, принятое отношение имен и т. п. Изучение формы жизни, среды обитания, взаимосвязей с соседями, превратностей прошлых времен приводят к более или менее убедительным предположениям о ментальности предков. Когда же, в более поздний период учащается мыслительная работа людей, и каждый член племени становится способным на самостоятельные выводы, все менее подверженные устоявшимся категориям, то количество высказываемых аналогий резко возрастает, а их общая, и потому легче доступная анализу, основа начинает распыляться. Тогда и выводы выглядят случайными, так как невозможно войти в душу каждого индивида, чтобы узнать, что именно привело его к данной мысли.

Так или иначе, но дифференциация среди племен и людей, а также развивающийся познавательный интерес, значительно увеличивает количество частных аналогий, которые на данном этапе являются высшей формой отражения, и которые, имея в виду многократно возросшие субъективные проявления в познании, расширяют влияние случайных факторов на аналогию. «…Чем более мы нисходим к конкретным группам, тем чаще можно обнаружить произвольные различения и деноминации, объясняемые главным образом в зависимости от случайности и происшедших событий и которые не будут поддаваться никакому логическому упорядочиванию» (8, с.165). При всем том суть общей основы остается, просто этнографам становится все труднее ее выявить.

ИНДУКЦИЯ В ПЕРВОБЫТНОМ МЫШЛЕНИИ

Анализ всевозможных аналогий показывал, что «детерминизм в целом угадывался и осуществлялся до того, как быть познанным и почитаемым» (8,с.122). Последующий этап перехода угаданного (психический уровень) «детерминизма» к познанному (логический уровень) частично проявлен в таксономии.

Наиболее простой, а потому и первичный, путь обобщений затрагивает понятия. Уже употребление обозначений «медведь», «орел», «лосось» и т. п. говорит об отвлечении от конкретных признаков какого-то реального животного и представлении об этом виде в целом. Следующий шаг формирует общность более широкого масштаба. Например, животные, относящиеся к небу – орел, ястреб, журавль и т.п., к земле – медведь, волк, рысь и т.п., к воде – лосось, сом, щука и т. п. Подобные понятия выглядели бы понятиями более абстрактного уровня, если бы отражали иерархическое отношение, как, например, «дерево» по отношению к «березе», «дубу», «буку» и т. п. Но на первых порах соотношение не столь определенно. Так, Леви-Стросс приводит данные Уоррена согласно которым, пять основных кланов породили остальные кланы: Рыба: дух воды, сом, щука, осетр, лосось Великих озер, пескоройка (рыба-прилипала); Журавль: орел, ястреб; Нырок: чайка, баклан, дикий гусь; Медведь: волк, рысь; Лось: куница, олень, бобр (8, с.33). Современный человек принял бы «рыба» именно как общее понятие, хотя кажется сомнительным, что оджибве такого же представления. Учитывая равноплановость остальных имен, надо полагать, что «рыба», хотя и порождала «лосось», «сом» и пр. в социальной структуре, сосуществует как понятие того же уровня. Даже в случае более высокого обобщения, эти понятия, поскольку за ними стоит неопределенная совокупность чувственно воспринимаемых свойств, могут претендовать лишь на логический уровень единичного или особенного. Хотя Леви-Стросс и ряд других этнологов, вопреки Леви-Брюллу и его сторонникам, стремятся показать однотипность мышления первобытных людей и современников, суть однотипности все же ограничена первым этапом рациональности мышления. Конечно, можно увидеть немало общего в принципах познания, но в этом плане мы вправе любую форму отражения, хотя бы на уровне беспозвоночных, уподобить нашему мышлению, поскольку все они подчинены единым принципам развития.

На раннем этапе древности не производится такого абстрагирования общих признаков, при котором конкретность элементов была бы отброшена, и они предстали бы как неотличимые единицы общего множества. Наиболее развитые варианты мыслительных операций чаще всего связаны с классификацией. «Например, если медленно парящий полет, периодический взмах крыльев и падение с высоты (на добычу) выделяются в качестве признаков, то под эту совокупность признаков подпадают почти все виды хищных птиц. Примеры этого типа показывают, что в памяти имеется некоторое фиксированное сочетание признаков, на основе которого возможна когнитивная классификация. Такие объединения признаков в памяти, безусловно, представляют собой понятия, но, поскольку эти признаки отражают лишь наглядные свойства вещей, мы называем их первичными понятиями» (9, с.157—158). Фактически в этом примере действует суждение типа «если…, то…». Если в наличии такие-то признаки, то это хищная птица. «Однако представляется неоспоримым, что по своей логической структуре все это – индуктивные выводы. Обобщения типа «все, что имеет горький или обжигающий вкус, ядовито» имеют все признаки обобщения на основе индуктивного заключения» (9, с.165). Кликс Ф. называет их «первичными понятиями», так как принадлежащий к «все» объект, тем не менее, отражает наглядные свойства вещей, воспринимается в его индивидуальном богатстве.

Формализация в полной мере начинает себя проявлять, скорее всего, в период становления государств. Идет распад племенной структуры, усиливается дифференциация общества, военизированная организация стирает индивидуальные черты, выделяя единые качества воина, распределения и обмен развивают количественные оценки вовлеченных в учет множеств, независимо от конкретных качеств его элементов. Теперь уже индуктивные умозаключения набирают полную силу; благодаря им выявляется общее в конкретных объектах, тем самым, оголяя их до неразличимых единиц и подчиняя желаемым количественным сочетаниям. Леви-Стросс, рассуждая об уровнях обобщения, отмечает это обедненное отражение мира. «Слова „дуб“, „бук“, „береза“ и т. д. – суть не менее абстрактные выражения, чем слово „дерево“; и из двух языков, один из которых располагает только этим последним термином, а другой многими десятками или сотнями терминов, обозначающих виды и разновидности, именно второй, а не первый при таком рассмотрении наиболее богат понятийно» (8, с.79). Взамен обретается благо знания об инвариантных, устойчивых свойствах объектов и возможность с достоверностью судить о соотношениях общего с частным и о количественных комбинациях обезличенных объектов.

Онтогенез мышления вполне согласуется с его филогенезом. Путь восхождения к общим суждениям имеет не только достижения, но и потери, сужающие восприятие мира до однотипных элементов множеств.

ФОРМАЛЬНОЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ

Абстрагирование делает тождественными различные индивидуальности. «А = В», несмотря на то, что В имеет отличительные от А черты, то есть в то же самое время «А = не-А». Если же иметь в виду не только пространство, но и время, то изменения во времени не приемлют и «А=А», что подтвердил бы Гераклит. Противоречия и парадоксы всплывают наружу, как только пытаемся соотнести принципы традиционной (формальной) логики с содержанием мира. Достоинство непротиворечивости, что более всего почитает Поппер, торжествует сугубо в рамках самой логики. Но стоит ей распространить свою мнимую всесильность на познание действительности, как выясняется ей присущая ограниченность – она не способна справиться даже с законом тождества.

Тем не менее, если отстраниться от чрезмерных претензий приверженцев формальной логики, то достижения ее были все же немалыми. Обобщения и абстрагирование были возможны из-за «имманентной природы единичной вещи», того, что конкретная многообразность и отличительность индивидуальных объектов базировалась на структурной однотипности, которая как раз при обобщении и выявлялась. Бесконечность свойств сокращалась до существенных, отнесенных к структуре признаков, и делало их доступными для нас, конечных существ. Другое дело, что при обобщениях, порой в значительной мере, сказывалась и наша субъективность. Понятие «абстрактного тождества», «абстрактной всеобщности» обязано именно «любому общему представлению», где весомы не столько присущие объекту качества целостности, что обеспечивало бы «конкретное тождество», сколько наше привнесение. Обобщения, которые следует подчинить любимому Поппером методу проб и ошибок, относятся именно к такому ряду случайных выводов. Но индуктивные умозаключения не случайны и при всем влиянии субъективного, отражают проявляемые вовне качества интегративного целого; и в том утверждают свою продуктивность.

Есть еще одно обстоятельство, породившее и сделавшее плодотворным формальнологическое мышление. В соотношениях большее/меньшее, общее/частное, в правилах вывода, силлогизмах, в количественных соотношениях проявлялись законы, присущие определенной стороне действительности. Эти соотношения, будучи отраженными в многовековой практике, сформировали структуру наших мысленных действий, иначе говоря, стали формой нашего мышления. Эффект логических решений подтверждался неисчислимое количество раз и сделал их несомненным методом познания. Увы, настолько несомненным, что многие, позабыв об области правомерности формалистики, стремились охватить им всю действительность.

ПРОБЛЕМЫ ФОРМАЛЬНОЙ ЛОГИКИ. БЕСКОНЕЧНОЕ. РАЗВИТИЕ

Именно в этом и заключается проблема чрезмерных претензий логики. Каждый раз, выйдя за пределы доступного, она сталкивалась с собственными парадоксами. Чаще всего логика терпела фиаско в двух направлениях своих поползновений.

Одна относится к бесконечности, на которую логика пыталась распространить свою силу, обретенную в сфере конечного. Возникали парадоксы, которые описывал еще Зенон. Суть, как правило, заключалась в переходах от конечного к бесконечному, и обратно. Что получается в результате деления отрезка на бесконечность – ноль или конечное число? Если ноль, то обратное действие, умножение, также даст ноль, если не ноль, то умножение на бесконечность доведет до бесконечности, но никак не к тому же отрезку. Аналогичный парадокс о континууме, актуальной бесконечности, привел Больцано Б.. (10, с.69) Точки континуума либо должны соприкасаться друг с другом, но тогда они просто совпадут друг с другом, поскольку не имеют протяженности, следовательно, и границ; либо между ними есть место для одной, а значит, бесконечного количества средних точек. Немало парадоксов выявлено в теории множеств. Само определение бесконечности как такого множества, в котором части могут быть равномощны целому (11), настраивает на парадоксы. Например: множество рациональных чисел A {0…1} равномощно множеству B {0…10}, хотя такой отрезок «В» в десять раз больше «А». Множеству «А» с элементами «a_i’ можно поставить во взаимно однозначное соответствие множество «B» c «b_i’: a_i = b_i/10 и b_i=a_i*10.

Для нашей темы большое значение имеет другая ограниченность формального мышления. Обобщение и абстрагирование нивелируют объекты, делая их неразличимыми элементами некоторого общего. Во всех операциях, производимых с ними логикой, они обязаны оставаться абсолютно равнозначными. Изменения, которым всегда подвержены реальные объекты, а тем более их развитие, логике противопоказаны. Все ее законы, в частности, основной закон тождества и закон непротиворечивости, будут низвергнуты, как только станет вопрос постижения этой стороны бытия. Не чувствуя своей ограниченности логика порой пытается вторгнуться в те сферы, которые в той или иной мере содержат моменты качественных переходов. Таковы, в частности, аналогия и индукция, парадоксы которых уже упоминались. Очень интересным, на мой взгляд, является пример с отношением элемента и множества. Это взаимоотношение общего и единичного, казалось бы, всецело принадлежащее логике, также несет в себе качество перехода и потому выходит из-под власти формальной системы. Соответствующий парадокс носит название парадокса нормального множества, т.е. множества, которое не содержит само себя в качестве элемента. Его автор, Бертран Рассел, так представляет парадокс: «…во всех случаях обычных классов повседневной жизни вы найдёте, что класс не является членом самого себя. Соответственно этому вы можете перейти к образованию класса всех тех классов, которые не являются членами самих себя, и, сделав это, вы можете спросить себя, является ли данный класс членом самого себя или же нет?

Конец ознакомительного фрагмента.