Глава 3
И я сказала себе, и всякий раз повторяла все с большей и большей уверенностью: да, это – настоящий мужчина. Лидер моего народа. Никто не может сравниться с ним.
Когда Эва Дуарте впервые встретилась с Хуаном Доминго Пероном, его имя, достаточно известное среди товарищей-офицеров как имя человека, которого ожидает большое будущее не только в армии, но и в политике, только-только стало произноситься шепотком на улицах Буэнос-Айреса, неопределенным образом ассоциируясь со зловещей аббревиатурой ГОУ – объединением военной элиты, которое, по слухам, стояло за правительством.
Хуан Доминго Перон родился 8 октября 1895 года, на двадцать четыре года раньше Эвы Дуарте, в маленьком городишке Лобос в южной части провинции Буэнос-Айрес. Его отец, дон Марио, занимал скромную должность в местном суде, а мать – еще одна донья Хуана – была из тех, кого в этих местах называли chinita – маленькой деревенской девушкой с немалой долей индейской крови. Дон Марио славился веселым нравом, с удовольствием участвовал в местных праздниках и в деревенских скачках, и так же охотно плясал pasodoble, как и вытаскивал свою гитару, чтобы спеть песенку. Он не слишком заботился о судьбе своих сыновей – Хуана Доминго и его старшего брата Марио, которые провели детские годы в доме своего двоюродного деда со стороны отца, доктора Перона. Медицинским титулом его, вероятнее всего, награждали только из вежливости, но он пользовался известностью и значительным влиянием в округе.
Когда Хуану Доминго исполнилось пять лет, родители переехали с ним и с братом в Чубут, унылый район Патагонии, на юге Аргентины. Похоже, дон Марио поверил в обещания правительства, которое сулило арендаторам земли, и потому променял тучные пастбища родной провинции на эти негостеприимные края. Его новая родина была чуть получше пустыни, где день и ночь год за годом ветер нес тяжелые тучи песка, которые легко, со сводящей с ума монотонностью бились в гофрированные железные стены бараков. Даже открытие нефтяных месторождений не оживило этих мест, и практически единственными соседями переселенцев оказались одинокие шотландские пастухи-овцеводы, которые не столько эмигрировали в новые земли, сколько взяли с собой часть старой и перенесли ее на другой континент. Такая жизнь была не для общительного дона Марио, и в один прекрасный день он сбежал, оставив донью Хуану возиться с фермой и, как может, растить и кормить двух маленьких детей. Но донью Хуану не так легко было ввергнуть в отчаяние – а на этой холодной, каменистой, безводной земле выживали самые стойкие; она отправила сыновей в деревенскую школу-интернат и нашла человека, который помогал ей управляться с землей. Отец мальчиков так больше и не появился на горизонте, но старый доктор Перон не забыл о них или, во всяком случае, не забыл маленького Хуана Доминго, который, похоже, был его любимцем. Когда тому сровнялось десять, доктор Перон забрал его и привез в Буэнос-Айрес, где поселил с теткой, в ту пору школьной учительницей, которая вполне могла дать ребенку приличное образование.
Донья Хуана и ее старший сын так и продолжали тянуть лямку на юге; к тому времени земля перешла в их собственность. Позже, когда не в меру стыдливый губернатор этой провинции издал указ, требующий от всех пар, живущих вместе, пожениться, донья Хуана вышла замуж за человека, который помогал ей работать на земле, похоже так и не имея никаких известий о том, что стало с доном Марио. Как только Марио-младший достиг брачного возраста, он завел boliche, нечто вроде бедного придорожного кабака; место, которое он выбрал, было исключительно бесплодным и уединенным, но спустя какое-то время оно стало известно как «цветочное окно», поскольку, когда бы ни появилась на горизонте одинокая повозка, в окошке дома незамедлительно возникали взволнованные личики трех хорошеньких дочек хозяина.
Существуют противоречивые сведения о том, был ли Хуан Доминго и в самом деле первым учеником или же обычным троечником. Истина же состоит в том, что в первые ученики в Аргентине в те времена (да и сегодня не многое изменилось) выбивались те, кто способен, подобно попугаю, слово в слово повторить урок и переписать его красивым почерком, не наделав на странице клякс. Письма, написанные Пероном лет в четырнадцать, выдают руку умелого копииста, а содержание – наивность школярского ума; они демонстрируют ту простоту, с помощью которой он частенько укладывал своих врагов на обе лопатки. Разумеется, он оказался на месте в военной академии, куда поступил в шестнадцать лет, поскольку обладал всеми качествами, какие только могли пожелать офицеры «прусской школы»: был высок, хорош собой, атлетически сложен и добродушен, и имел ум, охотно воспринимавший готовые идеи и идеалы. Он вышел из академии в 1915 году красавчиком и младшим лейтенантом.
Хуан Перон начал свою военную карьеру как раз в то время, когда Иполито Иригойен впервые стал президентом, и его боевым крещением стало участие в подавлении забастовок и народных волнений, которые парализовали Буэнос-Айрес в конце Первой мировой войны. По крайней мере однажды именно Перон приказал войскам открыть огонь по забастовщикам; не похоже, что он или его старшие офицеры получили тогда инструкции от правительства на этот счет, поскольку в другом случае, позволяя военным выставить конные патрули для охраны железных дорог, Иригойен приказывал, чтобы их не снабжали средствами самообороны. В 1945 году, когда Перон провозгласил себя истинным братом рабочего люда и поборником его прав, новое поколение «людей без пиджаков» позабыло о крови, пролитой в 1919-м, и с готовностью приветствовало своего благодетеля.
Во время президентства Иригойена и Альвеара Хуан Перон потихоньку делал карьеру в армии. Он был трудолюбив и амбициозен, но не блистал; ему всегда лучше удавалось использовать знания других людей, нежели приобретать их самому; в написанном им огромном количестве брошюр по военной технике найдется не много оригинального, и Перона даже обвиняли в плагиате. В 1928 году, получив капитанские погоны, он женился на Аурелии Тизон. Потота, как ее называли в семье, была школьной учительницей, милой, простой девушкой, с некоторой претензией на образованность. Похоже, брак оказался счастливым; ведь даже старая донья Хуана одобрила его – вероятно, она иногда приезжала с юга, чтобы навестить своего преуспевающего сына, – поскольку она носила на груди брошку с миниатюрным портретом Пототы. Это делает честь такту молодой жены – вряд ли ей легко было найти общий язык с крепкой старухой из Патагонии… Семья Тизон твердо стоит на том, что Хуан Доминго был благонравным, снисходительным мужем и мог гордиться своей талантливой маленькой женушкой, которая не только рисовала и писала красками в самой изящной манере, но даже переводила для своего мужа статьи из английских учебников военного дела. Тот первый брак представляет нам картинку провинциального довольства. Жаль, что у молодой четы не было детей; но еще больше жаль, что в 1938 году Потота умерла.
В течение десяти лет, прошедших со времени его первой женитьбы, Хуан Перон лишь однажды участвовал в политических баталиях; когда генерал Урибуру маршем прошел к Каса Росада и сбросил дряхлого Иригойена, Перон двигался во главе своей группы и конной охраны по одной из близлежащих улиц, название которой, по иронии судьбы, он позже самолично изменил на Калье Иполито Иригойен – в честь пожилого человека, которого он помогал свергнуть. Может быть, в этой бескровной акции Хуан Перон впервые привлек к себе внимание старших офицеров. Позже, в тридцатые годы, в звании подполковника, он получил пост военного атташе в посольстве Аргентины в Чили. Чилийское правительство обратилось с просьбой отозвать его по обвинению в шпионаже, а двое чилийцев, обвиненных вместе с ним, отправились в тюрьму. Как раз по возвращении из Чили Перон обнаружил, что стал вдовцом.
Он искренне оплакивал смерть своей молодой жены. Друзья тех лет свидетельствуют, что довольно долго он отказывался искать утешения, хотя вполне допускалось, что он займется этим немедленно. В следующие два-три года Перон целиком и полностью посвятил себя службе. Он просто создан был для армейской жизни в мирное время; привлекательный, общительный, с чувством юмора, он не слыл остряком, но умел шуткой обратить ситуацию в свою пользу; он был прекрасным наездником и мастерским фехтовальщиком, хотя и не похоже, чтобы он когда-нибудь использовал свое умение для защиты чести, как до сих пор поступают многие аргентинцы; он любил поесть и выпить и, оправившись от горя, находил приятной компанию хорошеньких женщин; в довершение всего ему нравилось быть душой общества. Недалеким людям он казался образцом ума и добропорядочности; в его хвастовстве присутствовало даже некое обаяние, и при всем том он был не так прост, как хотел казаться. Если его вранье разоблачалось, он тут же со смехом объяснял, что, разумеется, он и не думал дурачить своих слушателей, что его блеф предназначался для простаков, готовых, в отличие от присутствующих, поверить любой чуши, и тем самым располагал к себе аудиторию, так что все они чувствовали себя его сообщниками. Но природная склонность к сибаритству не мешала Перону быть предельно жестким в достижении своих целей и ненасытным в работе.
Еще до начала Первой мировой войны, когда Англия всячески развивала торговлю с Аргентиной, Германия принялась завоевывать не столько народы Латинской Америки, сколько их армии, посылая на континент военные миссии и приглашая перспективных молодых офицеров с ответными визитами в Берлин. Немцы видели, что в республиках Южной Америки, где трудящиеся все еще практически полностью зависели от знати, в том числе и как политическая сила, правительства, если даже они не оказывались в своих креслах благодаря военному перевороту, по большей части были марионетками в руках армии. Продуманная и хладнокровная пропаганда привела к тому, что Аргентина в течение двух мировых войн оставалась пассивным союзником Германии, базой для работы ее агентов и новым оплотом ее идеологии. Аргентинская армия создавалась по образцу прусской – от формы и военной муштры до вооружения и военной теории, и еще с тех времен, когда Перон поступил в военную академию, несла в себе черты немецкого авторитаризма, лишь в малой степени притупленного недостатком дисциплины, свойственным латинскому темпераменту. Именно эта ситуация явилась фундаментом для превращения Перона в диктатора, хотя на его месте могла с тем же успехом оказаться сотня других, но только после смерти жены и деловой поездки в Европу его стремление к дешевой популярности получило новый толчок и превратилось в маниакальную жажду восхвалений. В 1939 году Перона послали в Европу изучать современную тактику ведения боя в горах, а поскольку армия находилась под немецким влиянием, главным средоточием его интересов стала Германия и ее союзники. Он, так же, как и его начальство, был убежден, что Германия выйдет из войны победительницей; восторг перед открытой демонстрацией силы заменял ему понимание той духовной мощи, что таилась в сердцах не столь воинственных народов. Он полагал, что любого человека можно купить, и в первую очередь апеллировал к жадности и эгоизму.
Во время пребывания в Италии с берсальерами[13] Перон убедился, что профессиональные военные вовсе не относятся к Муссолини с самозабвенным обожанием, как к безусловному лидеру, а скорее взирают на него с восторженной завистью – как один шарлатан мог смотреть на другого, вознесшегося, по крайней мере сейчас, выше, чем он. По собственным его словам, ошибка Муссолини заключалась в том, что тот был недостаточно безжалостным, и он, Перон, не собирался повторять подобной ошибки. Как и многие люди, которые не так просты, как кажутся, Перон считал себя умнее других. Что же до методов Муссолини, то он изучал их не без пользы для себя.
Именно слабость, жадность и ошибки других людей в той же мере, как и его собственные предусмотрительность и изобретательность, позволили Хуану Перону стать тем, кем он стал. Президент Хусто, под давлением радикалов, провозгласил кандидатом на президентский пост Роберто М. Ортиса, который и наследовал ему в 1936 году в результате самых бесчестных выборов, какие когда-либо знала страна. Военные поддержали Ортиса, считая, что он не более чем марионетка, чему способствовала чрезмерная тучность этого лакомки, страдающего от диабета. Но Ортис был близким другом Альвеара, человеком честным и принципиальным; едва заняв свое кресло, он тут же нажил себе врагов не только среди армейских чинов, которые предоставили ему президентский пост, но и среди консервативно настроенной олигархии, которая не меньше, чем военные, опасалась всяческой демократии. Возможно, что Ортис, пользуясь своим авторитетом и личной популярностью, сумел бы противостоять махинациям своих врагов – люди начинали аплодировать, стоило ему появиться на улице, – но его здоровье не выдержало. В 1940 году болезнь Ортиса приняла настолько серьезный оборот – он почти ослеп, что ему пришлось передать власть вице-президенту Кастильо.
Рамон С. Кастильо, хитрый маленький адвокат, известный под кличкой Лиса, в глубине души был настроен против демократии и считал, что фальсифицированные выборы необходимы стране, народ которой недостаточно образован, чтобы голосовать. Несколько месяцев Ортис, уже будучи в отставке, еще пытался противодействовать антидемократической политике вице-президента, настаивая на том, что его уход – лишь временная мера и что он скоро вернется к исполнению своих обязанностей; но консерваторы собрали комиссию, которая подтвердила полную недееспособность президента. Именно тогда, когда этот невероятно толстый, слепой и одинокий старик – незадолго до того он потерял жену – в последний раз поднял голос в защиту гражданских свобод из своей затененной библиотеки – шторы не поднимались не ради обязательной конспирации, как у Иригойена, а потому, что слепому свет не нужен, – окруженный врагами и шпионами, которые радовались его растущей немощи, именно в эти дни Хуан Перон вернулся домой из Европы. Он вернулся в страну, где консерваторы подстрекали военных поурезать гражданские свободы, а радикалы – единственная партия, достаточно сильная, чтобы составить оппозицию военным, – занимались внутренними распрями; где действующий президент с сильнейшей склонностью к антидемократии не имел личных сторонников, а законный президент умирал.
Перона отправили в Анды в провинцию Мендоза – обучать аргентинских «альпийских стрелков» по образцу берсальеров. Но он оказался способен применить на практике не только итальянскую тактику боя в горах.
Некоторые младшие армейские чины были недовольны тем, что их генералы не столько руководят армией, сколько занимаются политикой, в результате чего и возникло тайное общество офицеров – ГОУ, или Grupo de Oficiales Unidos, чей символ веры происходил прямиком из нацистской идеологии. В неофициально изданном коммюнике, которое распространялось только среди членов организации, утверждалось, что великая миссия аргентинской армии – поставить свой народ во главе объединенной Южной Америки – они допускали, что Соединенные Штаты сохранят временный контроль над севером! – взяв за пример титаническую борьбу Гитлера за объединение Европы; что штатских надо изгнать из правительства, поскольку они никогда не сумеют понять грандиозности подобного идеала, и научить работать и исполнять то, что является их истинным предназначением в жизни; и что для совершения всего намеченного требуется железная диктатура. Все эти разговоры о миссии и предназначении были как бальзам на душу для многих аргентинских офицеров, вскормленных на нарциссическом национализме, скрывавшем болезненную неуверенность в собственных силах. Перону, с его внешним добродушием, все еще находящемуся в ореоле своей европейской поездки, получившему из первых рук знание тоталитарных методов, не составило труда стать одним из лидеров организации ГОУ и центром ее интриг.
Членство в ГОУ очень скоро превратилось в нечто чуть ли не обязательное для каждого офицера – из тридцати шести тысяч уклонились от него только трое, однако некоторые, когда на них начинали давить, предпочитали уйти в отставку, но не подчиниться диктату. Говорят, что комитет ГОУ имел в своем распоряжении подписанные каждым офицером заявления об отставке с непро-ставленными датами; использовались они для шантажа или нет, но в одном можно не сомневаться: ни один офицер не получал повышения по службе, даже если он этого вполне заслуживал, если не следовал директивам ГОУ.
В Буэнос-Айресе президент Кастильо с каждым днем становился все менее популярен. Выборы в провинциях привели к такому скандалу, что общественность, вынужденная участвовать в этой бесчестной игре, заявила всеобщий протест. Военные тоже были не особенно довольны своим протеже, который, невзирая на все профашистские симпатии, назвал в качестве преемника Патрона Костаса – только для того, чтобы угодить консерваторам-землевладельцам. Этот богатый аристократ славился своей приверженностью ко всему английскому.
4 июня 1943 года армия снова маршем вошла в город со стороны Кампо де Майо; единственным очагом сопротивления оказалась Академия флота, где при тщетной попытке защититься было убито и ранено около сотни морских офицеров и курсантов. Кастильо, который поначалу заявлял, что никому не уступит, со стремительной и недостойной поспешностью бежал на военном катере, его министры последовали за ним.
Путч организовал генерал Рамирес, военный министр Кастильо, который сам в происходящем не участвовал и позволил взять себя под стражу в Каса Росада. Его сообщником был смелый и жизнерадостный генерал Роусон: именно он ввел войска в город и провозгласил себя главой временного правительства. Но Роусон оказался слишком честным и приверженным демократии для того, чтобы его товарищи-офицеры могли его использовать, и чересчур бесхитростным, чтобы самому использовать их. Менее чем в два дня его убедили подать в отставку, и его место занял генерал Рамирес.
В этом шоу ни имя Хуана Перона, ни он лично не всплывали, но когда Рамирес формировал свой кабинет, он назначил военным министром полковника Эделмиро Фаррела. Фаррел и Перон – все они были членами ГОУ в Мендозе. Фаррел, назначенный своим другом Рамиресом на пост военного министра, сделал своего друга Перона начальником секретариата военного министерства. Но ни он, ни генерал Рамирес не представляли, какие мысли теснятся в голове этого симпатичного улыбающегося человека, всегда готового им услужить; разумеется, Перон не открывал своих амбиций. Оба приятеля были, по сути, весьма заурядными людьми, не слишком сведущими в государственных делах и политических тонкостях. Рамирес отличался крайней реакционностью взглядов и антифеминизмом – дома он сидел под башмаком у жены, а его изворотливость снискала ему прозвище Дирижерская Палочка. Фаррел, напротив, любил женское общество и обожал петь дамам, ударяя по струнам своей гитары. Хуан Перон мог играть с обоими с той же легкостью, с какой ребенок обращается с куском пластилина.
Но Перон никогда не торопился; такая сверхосторожность позже могла бы привести его к краху, если бы не смелость и энергия его супруги. Он прозорливо решил, что ГОУ, где он не мог рассчитывать на личную верность, – недостаточная опора для того, чтобы обеспечить ему безопасность. Вспоминая уроки, полученные в Италии – хотя он никогда не хвастался этими знаниями, – он добился поста в Национальном департаменте труда. Организации трудящихся в Аргентине после Первой мировой войны обладали столь мизерным влиянием, что никому не приходило в голову использовать их в качестве политической силы, хотя бы даже потенциальной, Рамирес и остался вполне доволен тем, что услужливый полковник взял на себя, как ему казалось, поденную работу. Перон же единственный из военных осознавал, что режим не может существовать долго, опираясь на одну только армию.
В тот же год, когда Рамирес объявил, что его правительство более не является временным, а Фаррел, сохранив за собой пост военного министра, стал еще и вице-президентом, вновь сформированный Секретариат труда и социального обеспечения возглавил полковник Перон.
О Пероне стали поговаривать как о человеке, у которого есть будущее в политике; он так незаметно проскользнул на свой пост, прикрывшись делами соратников, что никто так и не понял, как ему удалось туда попасть, в чем состоит его политика, куда он собирается двинуться. Именно в этот момент он встретил Эву Дуарте, и, словно два небесных тела, кружащихся в космосе на страшной скорости, они попали в орбиты друг друга и вместе продолжили свою фантастическую карьеру, связанные взаимной необходимостью, которая не позволяла ни одному из них ни затмить другого, ни отделиться.