5
Bыкупавшись в ручье, Гонгора уселся возле огня на спеленутый спальник. Согнув колено, заложив одну ногу на другую, он пошевелил пальцами, сгибая и разгибая, рассеянно разглядывая эластичную, необыкновенно тонкую кожу на подъеме стопы, как она, блестящая, упруго деформируется сейчас, остуженная ледяной родниковой водой, не вполне согретая еще теплом огня, как мягко поблескивают мельчайшие углубленьица в ней, ни одно из которых еще далеко не было готово стать той бороздкой, складкой, заметной морщинкой, что со временем становятся рубцами, шрамами, обязательными признаками возраста. Он наблюдал, как под кожей, посветлевшей в предчувствии прохладного уже воздуха, четко обозначается рельефная плоскость мышцы, гибкое, тренированное сочленение инструмента, неплохо отдохнувшего от все еще памятных нагрузок. Он задумчиво потянул стопу, напряг вновь, провел по ней пальцем и решил никуда завтра не идти.
Осторожно заполняя, не скупясь, сочащиеся глубокие ссадины на разбитых руках густыми прозрачными каплями из наполовину смятого тюбика с кремом после бритья (в горах он всегда использовался им как наружный обезболивающий антисептик в случае таких вот подтеков и царапин), он пасмурно поглядывал на широченный ствол коренастого дерева с низкой развесистой кроной. Дерево торчало рядом с краю каменистой полянки. Он уже почти различал в основании, на согбенном годами приземистом користом бедре проплешину и скудный пучок тесно усаженных там длинных аккуратно оперенных стрел. Выше них, рабочей стороной кверху и наискось, небрежно и прочно сидел, раскачивая сварным колечком, блестевший на солнце кукри. Оба инструмента слушались тренированной руки. Аппетит, сильно уже наглевший к вечеру, давал о себе знать все громче. Подстрелить, к сожалению, ничего пока не удалось. Гонгора теперь довольно ловко управлялся с этим ладно сработанным увесистым приспособлением, лишь большим усилием до самого плеча оттягивая тугую тетиву, с приличного расстояния впритирку сажая в дерево одну стрелу за другой и не оставляя вроде бы уже дичи никаких шансов, он знал оружие теперь, можно сказать, как свои родные лесовички, чувствовал его натянутыми нервами и душой, не на шутку растревоженной древними инстинктами. Страшная все-таки штука, с удовольствием думал Гонгора, вытаскивая каждый раз прочно застревающие в теле дерева стрелы. Он не терял надежды расчленить оперенную гусиным пером попку одной из стрел надвое наконечником другой. Он слышал, это уже делали до него раньше. Но это не к спеху, конечно, торопиться, в общем-то, некуда, сейчас следовало в течение двух-трех дней заслуженно отдыхать. Судя по карте, выдранной из автодорожного атласа, где-то выше реку должен был пересечь новенький хайуэй с новеньким мостиком. В низине и ниже, дальше к западу обнаружился некий невзрачный, некогда бывший по слухам закрытым, ныне же вполне открытый всем залетным ветрам периферийный полунаучный городок, колония-монастырь очкариков с тихо пьющей фермерской прислугой, местный мишн Академии наук: островок натужной высокообразованности в море дипломированной глупости, совсем утонувший, надо полагать, в складках живописных гористых возвышенностей и зелени. И гоплиты, конечно, куда ж без них. Мужики. Крепкопахнущие самцы. Унылое противостояние процветающей контрабанде «цветов» и наркоте. И бабки, конечно. Сонмы бабок в цветастых шалях и платках, видевших шорты только по телевизору. Все это было малоинтересным и не заслуживало внимания. Еще выше начинались труднопроходимые без специального снаряжения предгорья хребта, там же, рассказывали, некогда скрывалось скромное пристанище монаха-отшельника, не добитого в свое время даоса, не поделившего что-то разом с властями и скорой на руку братвой, куда Гонгора рвался поглядеть-поползать уже третий год. Монах, говорят, был мудр, умел наступать на мозоли, мог многому научить, окончательно слился с природой и успел, по мнению немногословных браконьеров, дальше других-прочих уйти по своей Лунной Тропе к истине. Никто никогда ее не видел, но все почему-то к ней рвутся – выкладывая из голов оппонентов межевые холмы и сдвигая континенты. Гонгора сложил листок.
Таежные темные леса в среднем течении Огамы-Нильсаан и вплоть до не менее мрачных и холодных возвышенностей Лунного нагорья были мало приспособлены к пешим прогулкам, так что вероятность повстречать кого-то на этом отрезке сохранялась еще невысокой. Все перемещения здесь осуществлялись по преимуществу геликоптером спасателей либо моторной лодкой, либо, по необходимости, скажем, в целях вкусить приключений и ледяной водицы на белопенных бурливых порогах и попробовать не разбиться или чтобы, к примеру, тихо и достаточно быстро переправить поближе к метрополии контрабанду, – на плоту. Но случалось такое не часто, воды в этих предместьях были с характером, шумливы и быстры, имели дурную славу и решиться на ночь глядя пуститься в плаванье мог тут не каждый.
Гонгора посмотрел на Лиса. Ни в каких городах тот не нуждался. Он не плохо чувствовал себя безо всяких городов, если бы еще подняли рацион, ни о чем лучшем с его конституцией и запросами нельзя было и помыслить. Сурки, к слову сказать, ему очень нравились, но они требовали неслыханной терпеливости и изворотливости. Дело с сурками продвигалось плохо. Улисс тоже отдыхал, загнанно дышал, рассевшись рядом, раскачивая влажным вогнутым кончиком языка. Он рассеянно бегал по сторонам темными бестыжими глазками, неопределенно улыбаясь, улавливая носом достигавшие его запахи и с удовольствием следя за удивительными метаморфозами вермишели и рыбок самых скромных размеров в жидковатой гречневой пурге, что вольно болталась в разношенных сводах котелка, черного от наслоений копоти. Это была хорошая еда. Вот к этому он никак не мог привыкнуть. Гонгора отчетливо чувствовал исходившее от него глубокое удовлетворение относительно общего состояния дел на сегодня с небольшим налетом мягкого недоумения. Улисс не сразу оставил попытки убедить Гонгору, что тот занимается ерундой и систематически портит добрую еду. Ладно, пробормотал Гонгора, здоровее будем. Все болезни от переедания. Он видел перед собой старую картинку с затрапезным Лисом, блуждающим по кухне и квартирному коридору из угла в угол с уже практически пустой большой родной кастрюлей в зубах, будучи не в силах с ней расстаться – не от голода, а больше по привычке, роняя ее на линолеум, с грохотом обрушивая члены на пол. Если ее не отнять, он так и будет до вечера придавать полированным металлическим стенкам неестественный блеск.
Гонгора долго, не спеша пил чай на листьях смородины, ссыпая остатки витаминизированных сливок, глядя на первую, слабую еще, одинокую звездочку: звездочка подрагивала в глубине неправдоподобно ультрамаринового, пустого, медленного неба. Удобно пристроившись к нагретому мосластому боку спавшего Улисса, поддерживая смолистым сушняком тепло звучно трескавшего костра, он слушал оцепенявшее, очень к месту звучавшее здесь сейчас серебристое пение средневекового инструмента и диких далеких флейт, думая, что, наверное, и в самом деле, поучительно было взять этот барьер и спуститься – хотя бы для того, чтобы потом иметь прекрасную возможность рассматривать на бархатистом затылке пчелообразной желто-полосатой мухи, повисшей на кончике пальца, удивительно точно искаженные подробности своего далекого, микроскопически-ничтожного отражения. Отсюда до утра – уже рукой подать. Как мухе до меня. Хоботок подвижен и неутомим, брюшко ни на минуту не остается в покое, все мысли предельны, лаконичны и по-своему закончены. Образец вольного воздухоплавания. Интересный пример мимикрии, беззастенчивый и неустрашимый, чуть ли не все поверяющий на вкус. Лесная пчела пчелой. И врагов нет, наверное. Как-то же называется, узнать бы, как. Впрочем, нет, не хотелось этого узнавать, ни к чему здесь были названия. …Правда, не с таким риском, додумал он мысль. Или с таким, но не такой ценой. Хотя и цена тоже вроде… – другой тут не может быть. Гонгора забыл, что хотел сказать. Он осторожно вытянул указательный палец, не спуская глаз с его кончика. Этажи, снова подумал он.
Сейчас это казалось невозможным и немыслимым – вставать, убираться и мыть. Он накрыл все хозяйство клеенкой. Сил оставалось только на то, чтобы еще раз смазать сочащиеся ноющие ссадины, доползти, наконец, до разостланного спальника и сразу же выключиться. Он, кряхтя, пробирался под пологом палатки, путаясь в шнурках, засыпая на ходу, не в силах прогнать надолго зависшее чего-то у глаз выцветшее зеленое пятнышко с толстенькими взаимопроникающими стрелками и крохотными буковками по окружности: «Der Grüne Punkt». Слегка подмятый с боков прозрачный баллон с горстью сухих сливок он решил оставить там, где был. Горизонтальному положению предстояли километры новых испытаний.
Каменный колодец скалистого ущелья выползал вместе с ним в ночь. Далеко вверху неровные края обрывов выгорали алым и фиолетовым, чтобы прикрыться невесомым, прозрачным, звездным; ущелье вошло в полосу угрюмых теней. Утомленный настигшим его накануне ужином, Улисс ни на что не реагировал, тряся мохнатыми щеками и дергая лапами. Спал он теперь на привязи, и не сказать, что очень хорошо, стоило только солнцу уйти за деревья, как его постоянно что-то начинало выводить из себя, он то и дело шумно, вызывающе встряхивался, будил Гонгору ночами, случалось, даже на что-то бросался и предостерегающе рявкал ночи напролет. А днем им неожиданно и не совсем к месту повстречался рассевшийся на высохшем дереве небольшой мишка в светло-бурой лоснившейся шубке, с глумливым взглядом маленьких глазок, тяжеловесно-округлый и весьма подвижный. Завидев пришельцев, мишка, шурша осыпающейся корой, ловко взобрался повыше, чтобы лучше видеть, и Улисс, ничего подобного в своей жизни раньше не обонявший, уже с самого утра пребывавший в приподнято-дурном рабочем настроении, взорвался, больше не считая нужным сдерживаться, желая крови, наблюдая, похоже, неприятеля на собственной территории уже втоптанным в грязь. Он успел выложить местному населению все, что думал о нем и его семействе, не оставив без внимания весь его вид, подвид и род, успешно расходуя скопившееся за день раздражение. Гонгора только морщился, обеими руками за шиворот оттаскивая его подальше в сторону и желая как можно скорее пересечь открытый участок чужой территории, поскольку было неизвестно, сколько еще таких же жутко подвижных мишек сидят сейчас поблизости по деревьям. Сидят и слушают. Было очень неудобно.
Гонгора, наглухо прикрывая за собой полог палатки и усаживаясь, заботливо расположил многострадальные бедра на пятках и прикрыл глаза. «Слушай, – сказал ему Штиис, подложив в камин еще дров. Хорошо смотрится, блеск просто: стакан ночи. Лесной дух Змея, распахнутый банд „Логики предпрошедшего“ – и старый нож на темных страницах эволюции. Потертая рукоять и зеркальное лезвие на древних сагах. Вот и не сочувствуй после этого самому себе». Эта картинка отчего-то не забывалась. Они многозначительно посмеялись тогда, но каждый имел в виду свое.
Kогда расплавленное солнце взгромоздилось на макушку белой раскаленной скалы, с которой начиналась целая гряда таких же неприступных истрескавшихся глыб, что обрывом уходили за горизонт по другую сторону реки, и немедленно принялось жарить, Гонгора решил, что на сегодня, видимо, хватит. Уютная чистенькая лужайка понравилась сразу, на возвышении в тени и близко к воде, он избегал ставить жилую полусферу у самой воды, уже наученный опытом, хотя там обычно всегда присутствовал некоторый сквознячок, который очень не нравился большим лесным комарам. Здесь хотя еще ждало своего часа другое несчастье, какие-то мелкие, наглые, пухлые, полосатые мошки, по сравнению с которыми приставания озверелых комаров, оголодавших до потери всякого ощущения реальности, воспринимались как легкий укрепляющий массаж. Ядовитые укусы тех саднили неделю, и чем сильнее были расчесы, тем сильнее они саднили. Горные речки имели одну нехорошую склонность в сжатые сроки превращаться в ревущий бурный поток, ворочающий с корнями вырванные пни и деревья, которому ничего не стоило подняться и на метр, и на два, и на сколько ему понравится, если где-то в горах пройдет гроза. Раз глубокой ночью Гонгору уже чуть не смыло, спасибо Улиссу, если бы не Улисс без рюкзака, по крайней мере, можно было остаться свободно. Земляничная полянка оказалась на редкость хороша, лес со всех сторон, вода проглядывала сквозь подлесок и сосны. Громко потрескивал костер и раскачивался влажный котелок, ночлег, судя по всему, сегодня ожидал в тишине и покое. Преодоленное за день заслуживало ночлега в тишине и покое. Большая часть супных пакетов и пакетов с кашей осталась еще в предместьях Кислого озера, на памятном болоте, обед вышел более чем умеренный, это все же еще не самый конец Тропы, и приходилось экономить. Улисс был заметно разочарован тем, что ему могли предложить, демонстративно облизав тарелку, удалился, растянувшись под кустом, зарылся в высокую зелень, не переставая стрелять сквозь стебли осуждающими внимательными глазами. Вечером, вечером, пробормотал Гонгора, завязывая сухари в мешочек и убирая посуду. На сытый желудок лучше спится.
В палатке царил идеальный порядок. Зрительная труба в чехле висела под потолком, подальше от солнца и чтоб не путалась под ногами. Обезглавленный рюкзак в углу, слева – готовые к тихому часу матрац и спальник. В изголовье по устоявшейся традиции на всякий случай нож и ножны. Как всегда, чисто подметено и прибрано. Чересчур светло и душно. Он оставил распахнутым полог. Нагретый синий свет давил на глаза. Спать не дали. Вначале головой был испытан такой натиск мыслей, который не случался уже неделю, мысли были большие, безвкусные, они не умели уместиться в голове и чувствительно увеличивали давление на внутренние стенки черепной коробки. Эшелоны обрывков, фрагментов, случайно оброненных деталей, скупых зарисовок, бесценных идей, целых фраз, недосказанностей, прекрасной, по-видимому, стихотворной, но совершенно не доступной сейчас запоминанию формы, безупречно выверенной, по обыкновению, ядовитой, прозы в три языка без особого желания, уныло переругиваясь и наступая друг другу на пятки, преодолевали не освоенные еще кубометры сознания, и не было им видно ни конца ни края. Откинутый в ногах полог палатки прохлады отчего-то почти не давал, наверное, следовало бы прежде разуться, однако уже с минуты на минуту ожидалось прибытие сна, и двигаться не хотелось. Вязанка стрел, ее царапающиеся и цепляющиеся за все на свете устрашающие наконечники, как стало теперь казаться, лежали непростительно близко к поверхности легко ранимого надувного ложа, и их пришлось сдвигать дальше. Невозможно было найти такое положение, чтобы в одно из бедер ничего бы не упиралось и не мешало сосредоточиться на главном, под ним оказывался то компас под замусоленным уже полиэтиленовым пакетиком Эн-Зэ, то распухшая записная книжка с деньгами, документами и кучей бесполезных сведений создавала почти непреодолимую преграду к ожидаемому забытью, и продолжалось все это целую вечность. Блокнот пришлось вынуть и положить в изголовье на нож. Гонгора, двигаясь экономно, стараясь не расплескать остатки настоянной дремоты, улегся и представил себе, как ближе к концу дня ни к селу, ни к городу вдруг собирается несусветная гроза, палатку вместе с ним смывает, и он благополучно остается без документов. Или как на него, мирно спящего и ничего не подозревающего, совершается бандитское нападение аборигенов, и он, позабыв в палатке подарок деда и книжку с деньгами, вынужден поспешно скрыться в чаще, в неравном поединке успев обезоружить перед тем двоих и ловко снять без промаха летящими стрелами прочий хрипло голосящий бородатый народ и всадников на полном скаку. Всадники, кувыркаясь и ругаясь, разбрасывают во все стороны песок, Лис оживленно комментирует происходящее, и все довольны. Однако, помедлив, отмечал он здесь же, все дело в том, что прекрасная стройноногая предводительница с мгновенно отрезвляющим, парализующим взглядом хирурга и чудно приподнятым капризным детским носиком этим, по всей видимости, не удовлетворится, и по всему лесу начнется большая облава, с погонями и перестрелками… Тихо выругавшись, Гонгора со стоном приподнял себя на локте, достал из блокнота полиэтиленовый мешочек с паспортом и потертым в уголку удостоверением альпиниста-спасателя и затолкал в карман. Это у него называлось «защита от дурака», давно став привычкой. Этим утром, как планировалось, Гонгора с Улиссом успешно достигли и пересекли новый железобетонный мост, последнее слово техники, безлюдный отчего-то свежеуложенный тракт с прекрасным покрытием – и потом маршировали еще чуть не до обеда. Это означало, что своя Лунная Тропа на этот раз будет наконец пройдена. Правда, это было не совсем то, что он представлял, но он ее прошел и уже в чем-то совсем не тот, что был раньше. Это означаю, что скоро домой.
Улисс теперь выглядел каким-то особенно молчаливым. Сегодня он был воплощение природной скромности, послушания, терпения и душевной мягкости, застенчиво поглядывая влажными глазами снизу вверх и буднично встряхивая ушами. А предводительницы в этих краях, конечно, водятся спортивные, черноволосые, неприступные, обращающиеся с винтовкой почти как я с карандашом. Он представил себе, что у нее непривычно короткая, «под мальчика», стрижка, которая очень шла этой бандитке с тонким аристократическим личиком то ли бестии, то ли феи из голливудской сказки, и как он на краю обрыва скалы учит ее пользоваться страховкой, она улыбается ему, не слушая, и совсем почти не боится, на этом месте он было наконец заснул, но тут где-то у самой палатки, почти под ухом – похоже, там, где он перед тем опрометчиво оставил, не успев захоронить, пустую консервную банку из-под тушенки, затолкав в нее измазанную в каше газетную шелуху – начали почти не стесняясь, громко шуршать и греметь. Было ясно, что заснуть сегодня и никогда уже не удастся. Лис должен спать, находившись за день. Как всегда, настырные и наглые в своих начинаниях послеобеденные птички. Сучки-синички, которые возиться не могли выбрать более удобного момента…
Сколько он ни вслушивался, ни напрягался, ничего нового или подозрительного в звуках уловить не мог. Собственно, звуков никаких не было. Гонгора еще сквозь сон почувствовал некое смутное беспокойство, и усилием воли принудил себя приоткрыть один глаз. Особой опасностью как будто не пахло, он, мучительно щурясь, выглянул из-под локтя и первое, что увидел, это широкий зад Лиса. Его трудно было не увидеть, Лис, по обыкновению, выставившись в палатку, занимал собой все подступы и весь выход, широко расставив лапы, помахивая лохматым хвостом с той знакомой медлительной амплитудой, с какой обычно обдумывал свой следующий шаг, поднимая в помещении небольшой сквозняк. Продолжая щуриться на апоплектически темный, сильно сдавший к концу дня гигантский багровый диск светила, бивший своим теплом через срез полога прямо в лицо, Гонгора отодвинул Лисий зад в сторону и сунулся из палатки.
Точно по курсу, в направлении ближе и вдоль берега, через заросли под каменной стеной неторопливо проплывали рога. Гонгора не сразу сообразил, что это именно рога, в глазу постоянно что-то висло и мешало смотреть, но потом зрение вдруг разом прояснилось и во рту пересохло. Нет, какая наглость, буксовала поначалу мысль на одном месте, пока он гладил вокруг себя рукой, не отрывая от зарослей глаз, пытаясь нащупать под собой натянутый лук и прикидывая, насколько может еще хватить терпеливости у Лиса. Просто класс. Дикий козел. Или, точнее, коза. Или еще кто-нибудь, неважно. Это действительно было мясо. Спать больше не хотелось. Сейчас, впрочем, важнее было определить, кто из них троих успеет предпринять что-то раньше остальных. Гонгора нашарил наконец под собой шершавый створ слегка подрагивавшего даже от своей натянутости и тяжести лука и, не медля, пригибаясь до самой земли, покинул палатку, как покидает свое гнездо запрограммированная на удачу крылатая ракета, на ходу закидывая за спину отощавшую за последние дни вязанку стрел в перетянутом резинкой мешочке, неслышной тенью пересекая лужайку по диагонали, – однако тут же вернулся, в спешном порядке ухватил с палаточного полога конец длинного поводка, пристегнул к свободно болтавшимся стальным позвонкам ошейника Лиса, который все рвался понюхать, переминаясь от нетерпения с ноги на ногу, другой конец поводка крепко, на пару узлов, привязал к стволу нависавшего над палаткой дерева. Улисс не возражал.
Слабый ветерок мял и тормошил ему уши, не принося больше запахов. Улисс стыл сердитым черно-серым изваянием под низкой кроной, осторожно выглядывал из-за ствола, глядя вслед строго и неукоснительно, с удобством непроизвольно подвернув под себя одно бедро, вальяжно усаживаясь и как бы решая, нужна ли в самом деле в настоящий момент свежая дичь их стае и как далеко Гонгора может зайти один, без присмотра. Но затем, видимо, уже сообразив, что его здесь бросают одного, вдруг забеспокоился, засуетился, отчаянным рывком пытаясь догнать, и тихо заскулил. Гонгора очень не любил, когда Улисс начинал скулить, ныл тот по делу и без всякого дела, просто так, но вот это детское нытье Гонгора не выносил. Он слышал его не часто, и всегда это сулило ему какие-нибудь неприятности. Гонгора сердито обернулся в кустах, со злостью махнул, потом показал ладонью, чтобы лежал тихо, и Улисс и в самом деле ненадолго затих, продолжая опасливо выглядывать из-за дерева. Как пятилетний ребенок, зло подумал Гонгора. Нет, твердо уже решая для себя, заключил он, перетопчешься, охотник из тебя… Они редко разлучались на длительное время. Улисс вообще с младенчества не знал никаких приятелей, кроме Гонгоры, да и не очень в них нуждался, кажется. Бежать было очень легко. Гонгора перестраивался на долгий бег, плотнее затягивая на плече лямку тугой вязанки стрел за спиной. Он давно не чувствовал себя таким подвижным и легким. Он был готов к первой космической скорости и завоеваниям чужих континентов, свободным абсолютно от всего, от всей той прошлой тяжести внутри и вовне, от всех чуждых этим его светлым мирам моральных норм и условностей – от всего и навсегда.
Он летел по иную сторону от бесконечно чужого ему старого, больного, вонючего, далекого мира – вне времени, не чувствуя под собой ног, придерживая великолепно загорелой мускулистой рукой контейнер своего смертельного боезапаса, своего художественного творения, край которого увесисто и послушно раскачивался у пояса, мягко похлопывая, и сжимая в другой безукоризненно выверенный длинный тугой инструмент – эффективность его придирчиво и с прилежанием проверялась в течение всего последнего десятка тысячелетий. Он уходил все дальше, зависая на какое-то время в воздухе, бесшумно и естественно просачиваясь сквозь нагромождения рыжих толстых стволов, легко, экономно уклоняясь, избегая встречи с пальцами стелившихся ветвей, развесистых мохнатых лап, перемахивая через журчавшие ручейки, весело сверкавшие в паутине редких солнечных лучей, через забитые кустарниками трещины в каменных разломах, совершая длиннющие прыжки, ни разу не оступившись и не утеряв равновесия, но прилагая усилия, чтобы не войти в контакт с узлами кореньев, полузарытыми в земле и траве. Он стремительно приближался к обрывистому пригорку, где – он успел это заметить – еще мгновение назад была дичь. Он летел, непринужденно двигая утерявшими всякое представление о заплечном напрессованном весе неплохо развитыми плечами и ни секунды не сомневаясь, что с той же легкостью будет лететь сквозь время и день, и год – пока не надоест, напрочь позабыв ощущение былого усталого покоя, бесповоротно потеряв для себя значение всех заученных гулких фраз, казавшихся ранее исполненными глубокого содержания, с непривычным удивлением отмечая легкий озноб и то, как непроизвольно поднимается шерсть на загривке и спине, как оживает, согревая, дикая, древняя кровь свободного от всего одинокого охотника.