САТОРИ
Город остановился, всё остановилось. Она, оглушенная словно, залеплена отчаянием, укором, собой, ходит бледная, на пластмассовых ногах и совершенно не умеет запахнуться сейчас, прикидываться. Она идёт по протоптанной, и впереди не следы, но вмятина сплошная из человеческих дорог. Она так идёт, а там ещё какие-то субботники, куличи, события, там ещё люди по бокам живут по плану такому, придуманному любителями закреплять всё и везде (собственность, желудок, власть).
Она идёт куда-то, такая послушная – четыре этажа воспоминаний над крышей, каверз и золотые мозги, только теперь всё это пропало, загналось в угол и сидит там, немного беспомощное.
– Вот бы стать лёгкой, как снег, и падать на руки, лица. Вот бы не ждать знаков или просто не ждать…
Потом она здесь. Села и сидит на голубой кушетке, сидит на покрывале бумажном, но ей всего этого не видно, она же в вакууме таком, скомканная в точечку – нет ни чувств, ни направления. Вектор засох и отломался. Она сидит там, сидит, а внутри неё пульсирует это тугое принципиальное решение, собирающееся разорвать её жизнь моментально на эти полосы, метания, канделябр, не подставить под кого-то, но пустить по блестящим залам в рубище знатока – бродить, рассказывать истории про марвинов и изобретение любого предмета. Она сидит так, собравшись в кулачок, и готовится этим кулачком стукнуть трижды глухо из своего вакуума, но со всей силы, стукнуть, чтобы все поняли: это не временно, это вердикт – что-то такое тугое (да-да, вердикт).
И тогда каждый пойдёт в свою сторону: она в свою, проблема – в свою, прошлое куда-то тоже и сорок четыре заглушки на колесе; она не собирается паразитировать там, вытаскивать воспоминания. Уже решила, и решение это своей жизнью живёт, ищет запечатления, после которого сотрется всё, что там случалось с ней когда-то: сомнительность, раздвоение, рок.
Сюда заходит человек, указывает ей жестом на что-то, и она снимает одежду и гладит себя по боковому изгибу, проверяя, точно ли она сделает такое, или ещё получится это вылечить, что ли, изменить.
– Присаживайтесь. Вы обдумали всё?
– Я, кажется, обдумала всё.
– Вот тут подпишите.
Она корябает дрожащей рукой по белому потолку, и это не потолок, но бумага, и она корябает там, и скользкое сомнение, как гнида, или как надежда, вьется – объятное, простое, «выбери меня, не делай». Но нет, она же уже приняла, и только докончить линию… Ломанная сердечная… Вот и всё. Пальцы онемели, немые, ни за что не отвечать им. А ей?.. И подпись уже тут. Теперь только голосом дрожать, вот так: «О, Господи, как это пережить, как это пережить…»
– Спокойней, прошу вас, расскажите, чего бы вы хотели, – обнаружился врач прямо тут, стоял в белом своём халате, и она руки туда: хотела расписаться (на халате), но вовремя отдернула, поняла.
– Я расскажу. Нет, я попрошу вас. Попрошу: уберите это из меня. Так тяжело дышать, и ещё эти подёргивания, я так переиграла саму себя, когда-то давно ещё, а теперь осталось… Просто выньте это, и я пойду домой, буду веселиться, видеть цветное, мечтать и бегать босиком по песку, размахивая шелковыми волосами. Я просто не хочу так, словно в вакууме жить, носить чужую судьбу под боком, злиться и не понимать разговоры, не участвовать. Я не хочу такого, а хочу, напротив, излучаться, изучать всё. Давайте же, выньте.
Человек осматривает её с головы до ног, потом подходит и прощупывает где-то в районе пупка, пальцы напряжены – видимо, охотится на нужную точку.
– Сейчас ничего нет. А раньше бывали обострения?
– Было обострение давно, сначала обострилось, а потом… Я его не приглашала, а он пришел – это же тавтология, зачем меня повторять?! Я сказала: «Природа – кто она такая, чтобы приказывать мне?!» И они выпроводили его, чем-то там ковырялись, и он ушел. Так я его ненавидела… А потом, когда я лежала в этой крови, когда смотрела в себя, я поняла, что никогда не справлюсь с этим решением. Он же приходил ко мне, а я выдавила его, выгнала в самое никуда… И меня как будто перекрутили в обратную сторону тогда, заточили не в тюрьму, но в матку, и я перестала видеть, перестала смеяться, и с тех пор, доктор, я чувствую, что меня каждый день убивают заново и никак не хотят родить…
– Чувство вины – не из простых.
– Но теперь поздно об этом… И если я не могу справиться, то лучше совсем уберите из меня.
– И вы никогда не пожалеете?
– В этом и смысл, чтобы никогда больше не жалеть. Никогда и никого. Теперь мы выяснили, а значит, давайте приступим: выпустим меня оттуда, и я пойду смотреть во все глаза на людей, искать солнце красное в середине мира – находить… свет на шарнире, висячие мосты, питательный юмор…
Последние фразы она уже проговаривала без звука, удерживая щёлку между глазами, где стояла вода. И её трясло, и пот на лице – всё сразу. Когда же это кончится? Врач сострадательно вздыхал.
– Это непросто, Сатори. Но вы должны ещё раз всё обдумать, и вы должны понимать, что это точка невозврата. Ничто не сможет вас вернуть сюда, в эту ситуацию, поэтому я бы попросил в последний раз взвесить все «за»….
– Но я не знаю никаких «за», я не знаю! Всегда была сильная, жила как хотела, но теперь вот… Я не знаю никаких «за»! Эта ваша точка, что мне с ней делать?! Точка, точка, черта… она должна быть пройдена, это очередное препятствие, и я справлюсь, да, а почему бы мне не справиться? И я справлюсь. Уже подписала всё, не тяните, делайте, наконец!
Врач затягивает кожаные ремни на запястьях Сатори, говорит что-то про кровь, и про широкие вены, и про будущее… «Туда мне и надо – в будущее. Подбросите?» Так она молчит, но мысли громкие, бьются, как тикают, и окружающий вакуум как среда, и все перепуталось. В голове дрожь. Она сжимает глаза и старается согреться, но дрожь эта – внутреннее опустошение. Кто она теперь? Выбитая из сил… Кто она теперь?
Успокоиться. Что-то читала… «При дрожи образуется дополнительное тепло»… «Человек связан с потомством стадией одной клетки»… «Душа – это недоизученные функции мозга»… Всё не то. Успокоиться. Всё не то, но уже не изменить, точка невозврата тогда ещё поставлена была, и лучше сразу себя наказать, и больше никогда-никогда не вспоминать, как она лежала там, и вокруг была кровь, и это была кровь её человеческого продолжения…
Теперь какой-то металл в голове, и это уходит из неё медленно, по прозрачным проводам капельницы, и ей снится, как по ним ползет длинный червь, который растягивается и бледнеет, и становится жидкостью, и входит в ее вену… И он выедает из неё трупный яд, который она не смогла вывести из себя сама, и он выедает сначала яд, а дальше заползает прямо в сердце…
– Сатори, просыпайтесь! Просыпайтесь!
Она подняла веки, с трудом, но так хотелось открыть глаза, и она огляделась и увидела себя на кушетке, голубого цвета простынь, по сторонам белые потолки везде, белые потолки, и на них стоит её подпись. Здесь она проснулась, и сразу же надо уходить. И она опускает ногу, ещё слабая, но уже пытается встать.
Конец ознакомительного фрагмента.