Вы здесь

Шуршание философа, бегающего по своей оси. ДЕРЕВЯННЫЙ ЧЕМОДАН (Ю. А. Летц, 2012)

ДЕРЕВЯННЫЙ ЧЕМОДАН

Кожа кожаная, но бумажная – используется для письма: сам на себе что-то рисует, на деревянном чемодане рисует, а ещё с бабушкой ходили во вторник на блошиный рынок, и она ему ручкой на внешней стороне ладони записала номер телефона – куда звонить, если человек-он потеряется. А другие люди смотрели.

Там какие-то родственники приехали, и им понадобилось суверенное что-то – сувениры, поэтому они все ходили между больших столов и смотрели на эти столы так внимательно, чтобы не пропустить ни одного насекомого. И Марис тоже пытался увидеть хоть сколько-то, но блохи ему, как назло, не попадались вообще, зато попадались разные смешные вещи. И он хотел трогать все, но его окрикивали каждый раз, и ему только удалось потрепать немного резиновую лошадку из шины в отдельном павильоне для жалости, куда родственники зашли, перепутав дорогу, и откуда выходили так быстро, словно на них кинулись все невидимые блохи мира.

С блохами закончили и ехали куда-то, потом лифт немного застрял, и Марис кинулся в угол, чтобы бояться компактно, и голову зажал обеими руками, но голова всё равно боялась больше всего. А потом его вынули из угла и куда-то тащили за руку, и эта рука была как веревка – отдельно, а тело отдельно. Иногда ноги спотыкались, веревка натягивалась, и это была непонятная игра.

Потом они все где-то ели, и лежала большая пицца, и ему нравилось это – сматывать оттуда сыр, а другие ели её вместе с тарелкой. И все вели себя как взрослые, только один человек иногда говорил такое непостижимое, что сегодня яблочный день, и всем надо прыгать через горящие предложения – он плохо говорил на общем языке, и вообще это была девушка, так что все улыбались и молчали.

Этим днём спали все вместе в большом белом доме, а на заборе сидели птицы, и странная девушка говорила, что это секретари, и ходила искать, чем они пишут, вышла прямо на улицу, ну и потом, конечно, её уже не вернули в общую комнату. А может быть, она сама не вернулась…

Все очень хорошо поспали, и встали довольно поздно, но даже когда встали, никто не высовывался из своих комнат, но все что-то с собой делали – стали такие блестящие с головы до ног. А потом они куда-то поехали, и в машине лежали разные коробки, и деревянный чемодан, который тоже пытались подарить, но потом выяснилось, что это его личные вещи, и некоторые были сконфужены – такое смешное слово. И он тоже попробовал сконфузиться, но так по-дурацки у него не получилось.

Там был такой большой зал, и играла музыка, всякие лампочки, и можно было носиться друг за другом, как будто светские люди, и всё бы хорошо, только зачем-то привезли раскоряку. И он ходил такой добрый, как страшная доброта, и там танцевали все внизу, а он смотрел сверху и улыбался, как добрый. У него же ноги разной высоты – и как он будет танцевать? Поэтому он вовсе не танцевал, а стоял на ступенях и смотрел, как люди из стороны в сторону двигаются.

Это был человек-брат в прямом смысле. Они раньше спали в одной комнате, ну и всякие разговоры по вечерам, а потом Мариса отправили совсем в другое место жить, и они редко начали видеться, только по праздникам, или когда приезжали разные люди, гладко причесанные, которые привозили такие вот вечеринковые дни с танцами и прогулками среди различных вещей.

Сейчас праздник был в самом разгаре, все много бегали, а потом принесли стены от вафельного поезда, и Марис съел целый вагон, отчего ему вдруг так сильно захотелось спать, что он устроился в кресле прямо перед сценой, и иногда его будил этот дым, который выпрыгивал из трубки, но потом он перестал обращать на него внимание.

В кресле было так хорошо, но недолго. Вскоре он ехал в какой-то машине, и было очень холодно, так холодно, что руки тряслись. Он трясся и стирал слюной номер телефона, написанный на руке, но никто его не окрикивал, потому что все лежали такие сонные, а кто-то всё время хрипел, как будто подавился – слишком много воздуха заглотил.

Бабушка была единственной настоящей родственницей. Это он не сразу понял. Целовал всех как родню, показывал свой чемодан – внешнюю сторону, но только сначала так; потом он заметил, что больше никто из них ни разу не приезжал, и только бабушка приходила. Тогда он перестал целовать всех, и сразу же начались перемены, и его некоторое время гнобили – очень вежливо, неприятно, как-то так, будто бы по-семейному, что он чуть уже не сдался, но всё-таки справился, и к нему больше не подносили чужие щёки для целования.

Потом ещё другие появились сомнения: все эти вечеринки, пиццы, рынки – из раза в раз одно и то же – что это могло быть? Где-то в книгах он читал про разные семьи, и как они ездили на пикник, и катались на машинках, и ходили на карусели, и смотрели представления, и много чего ещё – это, кажется, и было по-настоящему, хотя ему никак не удавалось сравнить. Тут ни у кого не было таких семей, а бабушка никогда не общалась на эту тему, как бы он ни уговаривал, она всегда отворачивалась, а один раз даже заплакала, и он больше не решился у неё спрашивать.

Что-то ему тут не нравилось, но он не мог никак понять, и в итоге решил, что ему надо исчезнуть отсюда, лучше всего потеряться, как будто не туда зашёл. Это было непросто организовать, потому что за ним всё время следили, как за ребенком, и эти дурацкие телефоны на руках – почти не сотрешь.

Требовался план, и этот план у него был, и этот план Марис давно уже воплощал. Сперва он начал ходить потерянным, чтобы все потихонечку привыкали к мысли, что его нет. Потом он перестал рисовать на своём чемодане – раньше он каждый день что-то рисовал, но теперь ему пришлось запрятать мелки. Дальше он стал совершенно послушным – в той манере, которая была ему присуща.

Теперь был заключительный этап. Машина остановилась, и не было никакого света небесного, и не было никакой причины, чтобы летать, поэтому все секретари спали, и запись не велась (у птиц были стеклянные глазки – глазки́, сейчас они казались прикрытыми). Машина остановилась, и всех повели в дом, но так небрежно повели: один зевнул, а другого вытошнило – в общем, охранники были сегодня не в форме, а ворота так медленно затворялись, и водитель как-то случайно просмотрел – в итоге Марис выскочил на улицу и потерялся. По-настоящему, так, как и задумывал. Марис потерялся и сначала стоял один среди всего этого дорожного шума, а потом быстро бежал от него – туда, где поспокойней.

Забежав в тишину, он остановился и сел на чемодан. Хотелось бы что-то нарисовать, как-то успокоиться, но руки не отлипали от груди, и надо было качаться – выбояться как следует и дальше уже уверенно продолжать побег. Он качался на чемодане и смотрел на равномерный асфальт, и совершенно не знал, что же ему делать дальше. Выходило, что он потерялся на самом деле.

Так он прокачался довольно долго, и почти уже было не страшно, и руки перестали дёргаться, но ещё немного вспыхивало в середине лба. Тогда он открыл чемодан, сбоку лежала старая тоска, он взял её в руки, и в голове всё начало вставать на свои места.

Откуда взялась эта тоска? Такое ощущение – из прошлого, когда они с раскорякой еще жили в одной комнате. Брат плохо разговаривал, в основном, бубнил что-то такое или просто мычал, а ходить вообще почти не умел, и Марису приходилось таскать его на себе, и это была «таска» – так называлось. Раскоряка кричал:

«Таска! Таска!», и брат подцеплял его где-то в районе груди, и так они ходили, очень медленно, как больное чудовище. Кто-то сделал фотографию, и с тех пор он носил её с собой, в деревянном чемодане, это и была старая тоска.

Вот что теперь выходило: надо было спасти раскоряку – вытащить его из того чужого места, потом вытащить бабушку и всем вместе уйти куда-нибудь в Бирюльбин или ко́нусовость, или любое другое захватывающее слово. Но пока идти к ним было опасно – его же будут искать там в первую очередь. Так Марис подумал и отправился на блошиный рынок: узнал у прохожих, где случается блошиный рынок, и вскоре нашёл это место.

Если бы кто-то раньше спросил у него, что такое ночные блохи, он, наверное, сразу бы растерялся и не смог ничего ответить. Но теперь он был бы рад такому вопросу, потому что эти существа…

– Привет, а ты кто?

– Я Марис. А вы блоха?

Девушка засмеялась и махнула в сторону темноты, показывая, что приглашает его зайти внутрь. Она была похожа на ту самую, которая ходила изучать секретарей, только, кажется, причёску поменяла или испытывала новую мимику – Марис не очень хорошо разбирался в девушках.

– Блохи выглядят по-другому. Мы просто ассистенты, – рассказывала она, пока они пробирались лабиринтами.

– И вы покажете мне блох?

– Всему своё время. Пожалуйста, проходи и говори мне «ты».

Там везде стояли огромные коробки – разных размеров, но все такие здоровенные, и на каждой коробке висела лампочка и табличка – Марис никак не мог прочитать из такой темноты.

– Где мы? Я пока не догадался.

– Это картонный квартал. Ночью все должны отдыхать.

– А что на табличках?

– Формулы. В темное время суток сюда никто сюда не придёт, вот они и открыли…

– Кто – они?

Девушка хотела что-то ему прошептать, по крайней мере, Марису так показалось – что она хочет прошептать, потому что она наклонилась к его уху, но потом вдруг выяснилось, что шептать она ничего не будет, и они просто прячутся от кого-то, заправив головы в картонную тень.

– Старайся не говорить так громко, даже если тебя что-то удивило или взволновало, – наконец, дождался он шёпота в ухо.

– Книжники чувствуют любые изменения среды… Нам лучше скрыться, пока никто не заметил.

Они прошли вдоль главной картонной линии, нырнули в один из поворотов и вскоре сидели в одной из огромных коробок с пустотой. Внутри не было ни единой вещицы.

– А эта комната… Она для чего?

– Это подарочная. Здесь объявляют хорошие новости.

– Почему здесь?

– Не знаю, так принято. Все эмоции держат в одной коробке.

– Понятно. А блохи, родственники?.. Теперь ты расскажешь мне?

– Конечно, расскажу.

Странная девушка достала из кармана ручку и блокнот, что-то написала на листке, вырвала и передала Марису. На листке было крупными буквами написано «слово» и больше ничего.

– Дай это обратно… Видишь, ты дал мне слово?

– Ну да…

– Теперь возьми этот листик, зажми крепко в ладонях и держи его, пока я буду говорить, а дальше положи в карман или куда-то, и всегда носи с собой. И если тебе захочется передать кому-то даже крохотную частицу того, что я тебе расскажу, вынь вот этот листок и подержи в руках: так мы сохраним наш секрет.

– Так я научусь держать слово?

– Вот именно. Быстро схватываешь.

Марис очень осторожно свернул листок в трубочку и сжал в ладонях. Он страшно любил секретики и уже предвкушал, какую хорошую компанию эта записка составит старой тоске.

– Пожалуйста, начинай, – обратился он к загадочной собеседнице.

– Хорошо, – сказала она и перевела глаза куда-то на стену. – Я буду говорить с тобой, как с обычным человеком, не как с ребёнком, потому что ты не ребёнок, Марис, ты просто немного по-другому развиваешься. Все люди разные, и ты разный.

– Я разный.

– И поэтому я не буду какие-то особые слова подбирать, просто скажу всё, как есть. Это научный блошиный рынок. С виду всё выглядит как торговля: кто-то продаёт – кто-то покупает, но на самом деле люди приходят сюда, чтобы изменить свою кровь. В прямом смысле. Здесь выводят таких особых блох, после укуса которых человек чувствует себя сильным и решительным, иногда более умным, иногда более красивым – он не только чувствует себя так, но эти изменения происходят на самом деле – не всегда по запросу, но довольно часто в лучшую сторону. Это блошиная лотерея с высокими ставками, новые научные наркотики. Ты знаешь, что такое наркотики?

– Никогда об этом не слышал.

– Может, это и к лучшему… В общем, наркотики дают кратковременный эффект, который надо всё время поддерживать, а блохи привносят длительные изменения в организм… Многие люди хотят получить сверхспособности и готовы платить за это большие деньги, и они платят, и тогда оказываются участниками одного из спектаклей, которые тут регулярно проходят. Весь блошиный рынок – это, по сути, научно-постановочное представление, научный театр… Когда обнаружили такие реактивы, как «вера», «эмоция», «настрой», стали добиваться естественности от каждого эксперимента. Чтобы человек жил, как обычно, а в это время в нём зарождалась мутация или как это… я не очень сильна в терминологии.

Марис посмотрел на свои руки – они немного расслабились, и «слово» было не так чтобы крепко зажато. «Нет уж, надо выдержать до конца», – подумал он и сцепил пальцы.

– Рассказывают, что началось всё случайно, – продолжала девушка. – Какого-то человека блохи покусали, и это были не простые блохи, но много видавшие, блохи, которые ели в один день от многих людей… И так склеился вирус, который вызывал все вот эти чудесные изменения – но только у конечного носителя… Долго вычисляли формулу всей этой истории и, в конечном итоге, поняли, что нужны богачи, старики и психи…

– Это ты что имеешь в виду? Я ничего не понял.

– Ну, вам говорят, что это родственники приехали, и вы идёте туда: богатые, старые и тронутые, и блохи кусают всех, кого нужно, потому что это специально обученные блохи…

– А пицца?

– Просто так.

– И вечеринка?..

– Этот дым, который выпускают во время танцев, – этим удаляют неиспользованных блох, чтобы в следующий раз начать всё заново.

Марис хотел бы сейчас броситься в один из углов, чтобы закрыть голову и основательно подумать, потому что у него так сейчас чесалось внутри – новая информация не хотела усваиваться – так много пугающих слов. И жаль, что мозг не делает отрыжку – голова так распухла и напряглась… Надо скорее говорить, побольше говорить, чтобы перестало расти…

– А ты работаешь тут?

– Ну, вроде как. Днём продаю старое серебро. Ночью сижу в подарочных коробках с новыми гостями.

Она улыбнулась. Марис попытался ответить тем же, но у него слабая получилась ответность, потому что, помимо набухшести, в голове тикало какое-то новое чувство: он чувствовал, что где-то рядом вызревает подвох.

– Тебе тут нравится? – спросил он, перекручивая беспокойно листок руками.

– Я вроде как с ними заодно, – ответила она невозмутимо. – Мы, актрисы, корректируем естественные ситуации прямо на месте – если у кого-то припадок, если кто-то слишком много говорит, и всё в этом духе… Это нужно, чтобы не было натянутости.

– Но ты можешь уйти?

– Я могу. Но мне незачем. Платят недурно. Да и ничего плохого они не делают. Ты тоже зарабатываешь свои денежки – учишься в хорошем месте вместе с обычными ребятами. А раскоряка… Его бы давно упекли в какой-нибудь социальный подвал. С такими не церемонятся. А так он живёт в приличном пансионате и может гулять на свежем воздухе и общаться с людьми. Чего же вам жаловаться?..

«Старая тоска, старая тоска» – повторял Марис, чтобы не сделать какую-то глупость, но в какой-то момент это всё же случилось: огромные горячие пузыри надулись внутри головы, и дальше произошла серия таких взрывов (в мозге?), и голова начала заполняться чем-то горячим. «Терпение лопнуло», – подумал он и отключился.

… Была широкая, выпученная звездами наружу, была ночь, и парень сидел за столом, а перед ним стоял открытый ноутбук в деревянном чехле. Крышка была разрисована цветными мелками.

– Всё, Марис, всё хорошо, – прозвучал голос, то ли старушечий, то ли девичий, в зависимости от того, где бы находились уши.

Аккуратная рука сняла датчики, прикрепленные к голове парня, затем подползла к экрану, ткнула на «сюжет» – выставила off, отключила режим квантирования и захлопнула деревянный чемодан.

– Умница, Марис, ты хорошо поработал, а теперь – чистить зубы и спать, – сказал тот же голос.

Парень оперся на спинку стула и не без усилия поднялся. Там кто-то поддержал его, и они двинулись к ближней стене, на которой висела раковина, заставленная зубными щётками.