23 апреля, Экарест
– Серафима Ильинична, прошу, подождите, я доложу о вас Марку Казимировичу, – произнесла миловидная секретарша.
Я осмотрелась. Мой бывший муж, один из самых известных режиссеров в стране, Марк Михасевич, работал не в самом плохом офисе. Его рабочая студия располагалась в центре Экареста, в одном из заново восстановленных особняков. В интерьере чувствовалось влияние идей, которые исповедовал Марк, – величие Герцословакии, скрытый монархизм и православие. Здесь доминировали красные и желтые тона. Несколько больших и весьма аляповатых икон, написанных, скорее всего, знаменитыми художниками, закадычными приятелями Марка. Огромный змееподобный дракон с короной на голове, скипетром и царским яблоком в лапах – герб королевства Герцословакии. Фотография нынешнего президента с размашистой подписью – «Марку Михасевичу от поклонника его таланта».
Мой супруг номер один (всего у меня их было четыре с половиной) за последние тридцать лет не изменился. Он всегда тяготел к помпезности, величию и неуемному гротеску. Впрочем, я любила Марка, а он любил меня. Наш брак считался образцовым – еще бы, отец Марка, самый известный поэт Герцословакии, великий и незабвенный Казимир Михасевич, любимчик тогдашнего коммунистического диктатора Готвальда Хомучека, был одним из самых влиятельных людей в социалистическом искусстве страны. Казимир был автором гимна, и это подняло его на недосягаемую высоту и превратило в небожителя. Самое удивительное, что пятьдесят лет спустя, когда коммунизм в Герцословакии испустил дух, наш президент Гремислав Гремиславович Бунич попросил Казимира создать гимн для капиталистической Герцословакии. Бравурная, торжественная музыка осталась все та же, Казимир чуть подкорректировал слова (вместо «победы коммунизма» и «мудрых вождей пролетариата» восхвалялась «свободная, великая держава» и «демократия – наш выбор навечно»), и Герцословакия обрела новый старый гимн. Правда, прежний текст настолько въелся в память, что когда звучат первые аккорды величественного гимна, то меня так и тянет запеть о «торжестве идей Хомучека» и «светлом будущем для дружных народов социализма».
– И долго ждать, пока Марк Казимирович соизволит принять меня? – спросила я секретаршу. Та смутилась. Я одарила несчастную своим знаменитым инквизиторским взглядом исподлобья. Его я тренировала долгие годы в своей телевизионной передаче «Ярмарка тщеславия».
Я, Серафима Ильинична Гиппиус, Полярная звезда на литературном небосклоне Герцословакии, гранд-дама романоваяния, чей талант сопоставим с заслуженной славой, автор знаменитой и никем (и мной самой в том числе!) до конца так и не понятой «Глокой куздры», удостоенной несколько лет назад престижнейшей Тукеровской премии, умею ввергать людей в трепет и наводить на них деймос и фобос.
Помимо этого, никто и никогда не смел мне противоречить, ибо я, как древнеегипетское божество, считаюсь непогрешимой – в вопросах литературного творчества, а мой стиль настолько элегантен и уникален, что любые сомнения в адрес моей гениальности подобны государственной измене.
– Серафима Ильинична, – проблеяла секретарша, покрываясь красными пятнами, – я доложила Марку Казимировичу о том, что вы прибыли, он сказал, что примет вас через десять минут!
– Ах, правда? – вздохнула я и вперила в девицу взгляд Медузы-горгоны. Секретарша ни в чем не виновата, она выполняет волю своего хозяина, то есть Марка. А мой бывший муженек склонен к соблюдению дурацкого церемониала: Марк никогда не принимает посетителей сразу же, это считается дурным тоном, ибо каждый, кто желает попасть в святая святых самого известного герцословацкого режиссера, обязан промариноваться некоторое время в приемной. Некоторые, в первую очередь малоизвестные просители и журналисты, ждут по часу, а то и по три – безропотно ждут, ведь, как информирует посетителей секретарша, «Марк Казимирович занят». Такие, как я, мастодонты и бронтозавры столичного общества тоже не допускаются к Марку прямо с порога – им приходится ковырять в носу минут десять-пятнадцать.
Да, милый Марк ничуточки не изменился! И самое удивительное, что я по-прежнему испытываю к нему теплые чувства. Все же он был первым моим официальным спутником жизни! Наше бракосочетание считалось предопределенным: я знала Марка с песочницы, наши родители обитали в элитном поселке для представителей социалистической интеллигенции Перелыгино, поэтому, когда юный Марк заявил родителям, что хочет жениться на мне, радости не было предела. Скажу честно, что великий гимнописец Казимир тайно надеялся на то, что его единственный сын найдет семейное счастье в объятиях младшей дочери диктатора Хомучека и это породнит его с правителями Герцословакии, но мечты так и остались мечтами. В конце концов, я тоже была неплохой партией: моя мамочка, Нинель, была знаменитой полярной летчицей, а мой папочка, Илья, переводчиком с санскрита, специалистом международного уровня и автором нескольких классических монографий.
Мой брак с Марком длился пять лет, мы расстались по обоюдному согласию. Неземная любовь испарилась, уступив место постоянным скандалам и ежедневной перепалке, победительницей из которой выходила, разумеется, я – мне ли, выпускнице отделения классической филологии Экарестского государственного университета, кандидату наук, не знать всего разнообразия герцословацкого языка и в особенности некоторых его пластов!
И в то же время мы остались с Марком друзьями. Последние двадцать пять лет мы с некоторой ревностью следим за успешной карьерой друг друга. Я превратилась в Екатерину Медичи и мадам де Помпадур современной литературы, а моя программа «Ярмарка тщеславия», в которой я вытягиваю жилы и принародно подвергаю словесной экзекуции сильных мира сего, считается одной из самых популярных на телевидении.
Михасевич же сделался герцословацким Стивеном Спилбергом (он и не скрывает, что знает голливудского режиссера как облупленного и зовет его на «ты» и Стиви), получил за один из своих фильмов «Крылатого льва» на кинофестивале в Бертране и едва не удостоился около месяца назад «Оскара». Пожалуй, Марк – самый влиятельный человек в герцословацкой фильмоиндустрии, ему ничего не стоит найти спонсоров, которые предоставят ему кредит в пятьдесят миллионов долларов для съемок очередного эпохального «кина».
Еще бы, Марк на короткой ноге с олигархами (разумеется, с теми, которые еще на свободе: тех, что сидят в тюрьме, Марк моментально вычеркивает из записной книжки), министрами и любит в интервью как бы случайно назвать нынешнего президента Гремиславом, а потом, чуть подумав, с легкой усмешкой добавить и отчество: так, чтобы все сразу поняли – его отношения с первым лицом в государстве – это отношения закадычных приятелей!
Но более всего Марк гордится тем, что он по отцовской линии светлейший князь. Удивительно, во времена коммунизма этот эпизод биографии моего бывшего свекра тщательно скрывался, ведь не пристало первому придворному поэту происходить из древнего аристократического рода, в анкетах так и писали в соответствующей графе: «Сын аптекаря».
Что правда – то правда, после революции дед Марка, князь, лишился всех своих многочисленных угодий, пяти или шести замков и раритетной коллекции картин, работал провизором в деревеньке, которая ему когда-то и принадлежала. Бежать за границу он то ли не успел, то ли не захотел.
Его сын, папочка Марка, сделался герцословацким Гомером, что позволило семье жить без осознания финансовых проблем и знакомства с колбасно-чулочными очередями. Когда социализм накрылся и наша Герцословакия на полных парах устремилась в счастливое капиталистическое будущее, которое, казалось, не за горами, Марк «вдруг» вспомнил о своем именитом происхождении.
Семейство Михасевичей обладало редчайшим даром – они всегда и при любом режиме были с властью! Старый князь припеваючи жил при короле, его сынок Казимир, напрочь забыв о своих дворянских корнях, достиг всего при коммунизме и рьяно воспевал классовое равенство, а Марк, следуя давней фамильной традиции, в очередной раз с легкостью отказался от прежних идеалов и заделался первостатейным монархистом.
О нет, не подумайте, что это – обычное хамелеонство и конформизм, политическая мимикрия и беспринципность, подлаживание под существующий режим и желание, хотя бы и бессознательное, быть всегда в струе. Марк, когда-то рьяный пионер, комсомолец и член коммунистической партии, превратился в истового поклонника реставрации в Герцословакии королевской власти. Эта сверкающая идея пленяет его, он доказывает всем и вся, что единственно возможный путь – это абсолютная монархия. Михасевич поддерживает самые теплые отношения с представителями августейшей фамилии, более того, не так давно кто-то из великих князей наградил его бриллиантовым орденом первой степени «За служение королю, церкви и Отчизне».
Удивительно, но Михасевичи обладают поразительным чутьем на предстоящие политические перемены. Если Марк с таким упорством проповедует идею монархии, то значит ли это, что в ближайшие годы нам суждено превратиться в подданных королевской династии Любомировичей?
Как бы то ни было, но мы с Марком и после развода остались в хороших отношениях, вернее сказать, наши отношения после расторжения брака заметно улучшились. Марк считает необходимым снисходительно упоминать обо мне, своей первой супруге, когда дает очередное интервью. Иногда кажется, что он не может простить мне моего успеха – никому не известная экс-жена была бы ему гораздо удобнее. Михасевич как-то предлагал мне вступить в Дворянское собрание и обещал замолвить словечко перед кем-то из Любомировичей, чтобы мне дали титул баронессы или графини, но я с изъявлениями верноподданнической благодарности заявила, что «недостойна, батюшка, недостойна!», и предпочла остаться мещанкой.
И вот вчера вечером, когда я с ироническим детективом в руках (это одна из самых страшных моих тайн: я обожаю дешевую беллетристику и читаю ее тоннами, хотя в своих выступлениях гневно клеймлю ее как «окололитературный пипифакс», сетуя на «поголовную дебилизацию нации» и «полное отсутствие идеалов»; самой же страшной тайной является мой вес) нежилась в своей кроватке, а рядом со мной храпел тот единственный мужчина, коему дозволено делить со мной ложе, – мой десятикилограммовый котяра по прозвищу Васисуалий Лоханкин, раздался телефонный звонок.
Я ожидала услышать Раю Блаватскую, мою соседку по Перелыгину и закадычную приятельницу, поэтессу – представительницу интеллектуального постмодернизма, или, как я заявляю, «постинтеллектуального офигизма». Рая всем хороша, единственный ее порок – это пристрастие к многочасовым телефонным разговорам, в которых мне отведена роль статиста, на голову которого выливаются гигабайты информации о Раином панкреатите, почесухе и диарее. Я, приложив трубку к уху, не вникаю в смысл журчания Блаватской, а углубляюсь в очередной детективчик, время от времени механически вставляя проникновенные фразы наподобие «Да что ты говоришь, Рая!», «Быть того не может!» или коронное «Кто бы мог подумать!».
Но вместо Раи я услышала сочный мужской бас:
– Серафима, это Марк. Мне надо как можно скорее поговорить с тобой.
Положив на храпящего Васисуалия детектив в цветной обложке, я заметила:
– Марк, во-первых, добрый вечер, а во-вторых, возможно, ты не обратил внимания, что уже говоришь со мной?
Поколебавшись, режиссер заметил:
– Фима, это нетелефонный разговор. У тебя найдется для меня завтра часок-другой? Приезжай в мой офис!
Хам, подумалось мне, чего он хочет от меня? Или он снова будет склонять меня к тому, чтобы заделаться дворянкой или пожертвовать на восстановление его фамильного замка тысячу-другую у.е.?
– Ну хорошо, – милостиво ответила я.
Марк повеселел и перед тем, как положить трубку, весомо сказал:
– Вот и отлично, Фима! Будь у меня к полудню, я уже велел внести тебя в список посетителей!
Марк остался Марком – он искренне уверен, что Земля вертится вокруг своей оси, солнце встает на востоке, а заходит на западе, а в Крабовидной туманности рождается сверхновая по одной только причине – чтобы угодить ему, Марку Михасевичу!
Но по крайней мере, успокоила я себя, в этом постоянно изменчивом мире есть одно незыблемое и постоянное – князь Марк и его опупенный эгоизм.
На столе у секретарши противно пискнуло, девица сняла трубку внутреннего телефона и, выслушав несколько фраз, благоговейно посмотрела на меня.
– Серафима Ильинична, Марк Казимирович ждет вас! – Судя по тону, несчастная была безнадежно влюблена в Марка. Ну, не мне осуждать ее: тридцать лет назад я и сама души не чаяла в красавце-усаче Михасевиче! – Прошу вас, – она указала на большую позолоченную дверь, украшенную изображением личного герба Марка. Вот она, святая святых, вход в кабинет самого Михасевича!
Я, изобразив самую приятную мину, прошла в кабинет режиссера. Секретарша закрыла дверь, оставив меня один на один с мэтром герцословацкого кинематографа.
– Рад, рад, Серафима, – произнес Михасевич, направляясь ко мне с другого конца огромной студии.
В этот особняк, расположенный в самом центре Экареста, в трех минутах ходьбы от резиденции главы государства, Марк переехал пару лет назад. Он считал, что у него, самого знаменитого герцословацкого режиссера, должен быть офис, ни в чем не уступающий его славе и размерам таланта. Марка совершенно не смутило, что особняк в сердце столицы стоил непомерные миллионы, а то, что его апартаменты выходили на президентский дворец и вечерами Марк мог видеть одинокий свет на верхнем этаже, там, где наш Гремислав Гремиславович заботится о благе страны и мира, наверняка усиливает уверенность моего экс-мужа в том, что он – «бэст оф»!
Помещение занимало целый этаж и было переделано, скорее всего, из пяти или даже шести комнат. Окна во всю стену, много света, заваленный бумагами, эскизами и образцами одежды массивный стол из мореного дуба, очень похожий на тот, что стоит в Овальном кабинете Белого дома.
Над ним – портрет самого Михасевича в полный рост. Марк в старинном мундире со сверкающим орденом, который ему вручили отпрыски королевского дома. Помимо всего прочего, Михасевич – заместитель председателя Дворянского общества Герцословакии.
Рядом – изображение его молодой супруги, известной и до безумия популярной актрисы театра и кино Юлианы Понятовской.
– Проходи, Серафима, чувствуй себя как дома! – произнес Михасевич, приветствуя меня крепким рукопожатием. Пожелание было излишним – кабинет Марка походил более на гибрид саудовского пятизвездочного отеля и семейной усыпальницы северокорейских Кимов.
Мне представилась великолепная возможность сравнить портрет с оригиналом. Оригинал был немного старше, чуть за пятьдесят, намного грузнее (Марк громогласно заявлял, что жмет штангу в двести кило), пушистые усы начали седеть, но в общем и целом передо мной возвышался Стивен Спилберг герцословацкого кинематографа, как величали его СМИ, Марк Казимирович Михасевич. Живописец (я узнала творение одного из наимоднейших столичных художников, который специализировался на том, что писал заказные полотна, причем никак не меньше, чем за двести-триста тысяч долларов) безбожно польстил Марку, сделав его стройным и замазав весьма объемную лысину.
– Пардон за раскардаш, – сказал режиссер, указывая на творческий беспорядок в студии. – А также за то, что заставил тебя ждать. Но, понимаешь ли, новый проект. Одну секунду!
От беседы со мной его отвлек телефонный звонок. Марк вернулся к столу, взял трубку стилизованного под старинный аппарата:
– А, господин градоначальник, привет! Спасибо, дорогой, что нашел время мне перезвонить. Я ж тебя беспокоил вот по какому поводу: мне понадобится разрешение снимать на территории бывшей королевской резиденции, ну, для моего нового сериала нужна сцена коронации императрицы…
Пока Марк Михасевич панибратски беседовал с человеком, имя и отчество которого до подозрительного совпадали с именем и отчеством столичного мэра, я, не дожидаясь приглашения, погрузилась в мягкое кожаное кресло.
Я исподтишка наблюдала за режиссером; тот вел себя, как всегда, экспансивно и чуть насмешливо, словно давая понять, что ему, потомственному дворянину, истина открыта в двадцатом поколении.
Марк Михасевич за свою карьеру снял не более дюжины фильмов, однако каждый из них был настоящим событием в культурной жизни страны. Он не скрывал своих симпатий к великой Герцословакии, которая уже давно канула в Лету, говорил, что исправить ситуацию сможет только человек, который радеет за страну всем сердцем (таких, по скромному заявлению режиссера, было всего два – он сам и один из претендентов на престол, какой-то из многочисленных Любомировичей).
Последнее творение Михасевича, насколько я могла припомнить, было номинировано даже на «Оскар», однако не получило его, уступив пальму первенства некоему малоизвестному режиссеру из Азии. Последний фильм Михасевича я не видела, как и предпоследний, впрочем, тоже. Но и ставить об этом в известность Марка я не собиралась.
Закончив телефонный разговор с мэром, Михасевич уделил наконец внимание и мне.
– Прошу прощения, Фима, но ты сама понимаешь, что график у меня напряженный. Одна работа.
Ткнув пальцем в портрет Марка, я заявила:
– Я смотрю, твой придворный Караваджо не придерживается принципа, который ввел когда-то Кромвель, а именно писать натуру со всеми бородавками и родимыми пятнами!
Марк, бросив трепетный взгляд на свой парадный портрет, заметил:
– Ты думаешь, он мне польстил? А Юлиана сказала, что я получился как живой! И вообще, Фима, кто сказал, что народу нужна правда жизни? Наши люди устали от насилия и американского кино. Не спорю, в этом Голливуде, – тон Марка был снисходительным, – могут стряпать и кое-что стоящее. Мой друг Стивен… Стивен Спилберг… замыслил один грандиозный проект, может быть, я и соглашусь стать сопродюсером, но посмотрим, посмотрим…
Я подперла щеку рукой и приготовилась к долгой лекции, предметом которой был он сам – Марк Михасевич вкупе со своим талантом.
– Герцословацкому народу нужна рождественская добрая сказка, причем своя сказка, не нужно всех этих Ди Каприо и Шварценеггеров, – вещал Михасевич. Глаза его вспыхнули. – Наши люди тоскуют по прежней Герцословакии, по ее величию, которое было до революции…
– Ну, разумеется, Марк, – поддакнула я. – Так когда мы тебя коронуем?
Михасевич прервал свой монолог, критически посмотрел на меня и покачал головой.
– Фима, я смотрю, ты, как и прежде, не веришь в то, что наш единственный шанс на спасение – это возрождение монархии. Ну, я уважаю твои заблуждения…
Михасевич произнес это сострадательно-презрительным тоном, я фыркнула.
– Ладно, Серафима, дискуссии о нашей национальной идее мы продолжим как-нибудь в другой раз. Хотя все уже изобретено еще при короле: самодержавие, православие, народность. Вот три кита, на которых зиждется патриархальный герцословацкий менталитет, это соль земли нашей…
Михасевич прошелся по студии, заложив руки за спину и закусив губу. Эта поза обозначала, что он находится в раздумье. Затем он остановился и посмотрел на меня.
Я чуть не вздрогнула. Взгляд у режиссера был тяжелый. Надо же, я уже отвыкла от Марка и его театральных жестов. Я сразу поняла, почему Михасевич считается не самым простым собеседником, а на съемочной площадке, ходили слухи, он был настоящим зверем, все ради одного – чтобы добиться наилучшего результата. И это ему удавалось вот уже третье десятилетие.
Таким взглядом в одном из марковских фильмов низвергнутый герцословацкий король (роль которого исполнял сам Михасевич) пронзал предателя, только что огласившего смертный приговор в отношении его самого и его семьи и наставившего на монарха «маузер».
– О том, что я сообщу тебе, не должен знать никто, – строго сказал Михасевич.
И тут я наконец-то поняла, что еще отличало Марка Казимировича от парадного портрета – Михасевич смертельно устал. Об этом свидетельствовали темные круги под глазами и морщины, прорезавшие лоб. Но это была не творческая усталость, усталость желанная и сладкая. Это был страх.
– Желтые газетенки и так часто полощут мою приватную жизнь, а если кто-то из них раскопает эту историю, то о спокойной работе над новым фильмом можно забыть.
Странно, мнение бульварной прессы никогда особо Марка не занимало. Лет семь-восемь назад он развелся со своей очередной супругой, известной актрисой Тамарой Лисициани, богиней экрана (несмотря даже на то, что ей перевалило за пятьдесят, причем давно).
Все это сопровождалось шумными взаимными упреками, актриса, оскорбленная в лучших чувствах, давала интервью и не стеснялась выносить на всеобщее обозрение некоторые интимные детали. Михасевич повел себя по-джентльменски, не принимая участия в этом цирке. Еще более сенсационной стала его скорая свадьба с восходящей звездой, двадцатилетней Юлианой Понятовской. Года через три у них родилась дочь Настя, а от первого брака у Михасевича имелся сын-подросток Кирилл.
Мать-актриса о Кирилле абсолютно не заботилась, вверив того на попечение мужа. Тамара, кардинально омолодив внешность и изменив имидж при помощи дорогостоящих подтяжек, завела друга на двадцать четыре года младше себя, снималась в отечественных «мыльных операх» в ролях наивных барышень и молодых манекенщиц и во всеуслышание заявляла, что «безумно счастлива».
– Фима, я знаю, что могу доверять тебе. – В голосе Марка послышались человеческие нотки.
За пять лет нашего брака я никогда не видела Михасевича в подобном состоянии. Маститый режиссер, который гордится тем, что может разогнуть пальцами подкову и плавает в открытых водоемах в самый трескучий январский мороз, находился на грани нервного срыва. Да что же такое случилось?
– Ты – единственный человек, которому я могу доверять, – повторил он. – Я знаю, Фима, что ты принимала самое деятельное участие в разоблачении того безумца, маньяка, который убивал свои жертвы перед портретами.
Что было – то было: в прошлом году я волей случая оказалась замешана в небывалую историю. Я до сих пор не могу отойти от нее, ведь в результате этой детективной эпопеи я потеряла человека, которого любила всем сердцем и который, как я робко надеялась, стал бы моим шестым и последним, самым обожаемым супругом. Но судьбе было угодно распорядиться иначе…
Марк продолжал:
– Я также знаю, что Гремислав Гремиславович Бунич и его супруга Надежда Сергиевна именно тебе обязаны тем, что ты разоблачила сумасшедшего, который грозил положить начало небывалому скандалу…
Ах, Марк и это знает? О том, что я оказала услугу нашему энергичному президенту, сошлась с его женой, дамой, быть может, несколько взбалмошной и избалованной, но по сути своей – доброй и милой, доказала, что их сын не является убийцей, а стал жертвой гнусной интриги, вывела на чистую воду убийцу сестры жены президента и предотвратила государственный переворот, – об этом в Герцословакии знало не более полудюжины человек.
– Да, да, я в курсе, – подтвердил Марк, прочитав на моем лице изумление. – Все детали мне неизвестны, Фима, это же государственная тайна, но я знаю, что если бы не ты, то президенту и его жене, а вместе с ними и нашей Герцословакии пришлось бы весьма несладко.
– Не имею права говорить об этом, – заявила я. – КГБ взял с меня подписку о неразглашении! Да и президент лично просил меня никогда и ни с кем не говорить об этой ужасной истории!
Марк опустил голову на грудь и прошептал:
– Фима, мне нет дела до того, что произошло с тобой, президентом и его женой. Но я знаю, что без тебя все бы полетело в тартарары. Ты помогла Гремиславу Гремиславовичу – помоги и мне!
Михасевич взывает о помощи? Да что же такое произошло в этом подлунном мире: огнедышащий дракон поглотил небесное светило, гора родила мышь или со дня на день ожидается высадка десанта злобных инопланетян?
– Прочти это! – брезгливо сказал Михасевич, протянув мне прозрачную папку, которую взял со стола. Я послушно раскрыла ее и достала три конверта серой бумаги.
Первое, что бросалось в глаза, – адрес был выведен странным почерком, все буквы и цифры были идеальными. Наверняка сделано это для того, чтобы скрыть истинную манеру письма автора. Я сразу сообразила, что это, даже не ознакомившись с содержимым посланий.
Анонимные письма. Обычно те, кто посылает их, не стесняются в выражениях и угрозах. А Марк обладает удивительной способностью наживать себе врагов и наступать на чужие мозоли.
Не без любопытства я раскрыла первый конверт. Втрое сложенный лист бумаги стандартного формата, мелованной и отличного качества. И всего несколько строк – обычно анонимщики не склонны к подобной лапидарности. Послание было составлено странным, много раз задействованным в детективных романах образом – при помощи вырезанных из журналов букв. Когда-то я смотрела передачу, в которой приводилась статистика по анонимным письмам: при помощи вырезанных из газет или журналов букв составляются едва ли два процента подобной корреспонденции. Да и в наше время высоких технологий не легче ли использовать компьютер и лазерный принтер?
Первое письмо гласило: «Сука! Ты заплатишь за все. Готовься к скорой смерти. Никто не поможет тебе. Жди меня – я убью тебя».
В замешательстве я посмотрела на режиссера. Тот, насупившись, явно ждал моего компетентного мнения.
– Марк, ясно только одно – кто-то старается запугать тебя…
– Не меня, – отмахнулся тот. – В том-то все и дело, что не меня, Фима! Если какая-то сволочь, творческий импотент, решил бы послать мне такое, я бы, не задумываясь, сходил с этой писулькой в сортир. Я знаю, меня или любят, или ненавидят, такова участь всех гениев. Но это письмо было адресовано моей жене Юлиане!
Вот оно что! Когда речь заходит о Юлиане Понятовской, молодой супруге Марка, все принимает совершенно иной оборот. Я развернула второе послание. Все тот же стиль, та же неприкрытая агрессия.
«Юлиана! Я обещал, что ты умрешь? Я слов на ветер не бросаю. Советую не ездить сегодня в Экарест».
– Первому письму я не придал значения, – сказал режиссер. – Хотя оно пришло на наш адрес, не на экарестскую квартиру или сюда, в офис, а в Варжовцы. Ты же знаешь, это морской курорт на берегу Адриатики, в сто раз лучше Швейцарии или Италии, места заповедные! Наша дочь Настя страдает астмой, поэтому сразу после ее рождения мы купили там усадьбу, настоящее дворянское гнездо, отреставрировали… Теперь мы живем там почти все время, хотя я часто бываю в столице. В окрестностях Варжовцов я снимаю и новый фильм из русской истории. Юлиана играет молодую императрицу Екатерину.
Ну да, как же я могла забыть, что Марк обитает у самого Адриатического моря. Мой бывший прав: чудесное местечко, в начале века там отдыхала мировая элита, теперь же власти намерены сделать из Варжовцов второй Бертран или Монако. Сдается мне, что Михасевич выбрал своим постоянным местом жительства этот провинциальный курортик не по причине чистого воздуха и лазурного моря, а из-за того, что там – летняя дача нашего президента. Михасевичи в который раз оправдывают свой девиз, который, ей-богу, Марку стоит начертать на своем пышном княжеском гербе: «Semper cum imperio!»[1]
Анонимщика в подавляющем большинстве случаев тяжело вычислить. Мне припомнилась история, которая приключилась с одной из моих подруг много лет назад. Милая и интеллигентная преподавательница вуза, специалист по греческому языку, получала до ужаса скабрезные послания. Неизвестный автор, скрывающийся за малоприличными инициалами Х.У., в крайне нецензурных фразах информировал бедную женщину об интимной стороне ее же жизни. Затем такие же письма стали приходить прочим работникам кафедры и факультета. Жертва была на грани нервного срыва, пыталась даже покончить жизнь самоубийством. А некто площадными выражениями и с гадкими подробностями плел небылицы, обвиняя мою подругу черт знает в каких извращениях и тайных сексуальных пристрастиях. Не хочу вспоминать, о чем шла речь в анонимках, но даже бывалые полицейские краснели и пыхтели, читая эту мерзость. Искали таинственного автора долго и мучительно на протяжении трех лет. Моя подруга была вынуждена уйти с работы, она поседела, заработала язву и два инфаркта. Каково же было всеобщее изумление, когда совершенно случайно анонимщик нашелся – ее мучителем оказалась лучшая приятельница, которая все время остро сопереживала и всемерно заботилась о бедняжке. Эта особа, кстати, доктор филологических наук, профессор, заместитель заведующего кафедры, чувствовала себя обиженной судьбой, ее раздражал карьерный взлет и семейное счастье жертвы, поэтому она, тихая серая мышка, и взялась за стряпанье непристойностей, от которых покраснел бы и Веничка Ерофеев вкупе с Генри Миллером.
– Так вот, если бы это касалось меня, то я бы плюнул на эти писульки, – продолжал Михасевич. – Но Юлиана очень чувствительна, тем более после того, как… как американская киноакадемия не оценила мой фильм по достоинству, она находится в перманентной депрессии. Это происки завистников и бесталанных сволочей! И тут эти письма.
– Марк, – сказала я, – даже не являясь частным детективом, могу сказать одно, и вряд ли это тебя утешит, – действует кто-то из близкого окружения. Автору известен точный адрес в Варжовцах, а это узнать, я думаю, для непосвященного сложно. Ведь ни твой адрес, ни твой телефон в справочниках не значатся, так? В горсправке таких данных не сообщают. Кроме того, почему анонимщик не советует ехать Юлиане в Экарест?
– Обычная угроза, – произнес непонимающе Марк Михасевич.
– Скорее всего, – согласилась я. – Но важно не его намерение, а то, что ему было известно: твоя жена собиралась ехать в столицу именно в тот день.
Марк растерянно произнес:
– Фима, я же знал, что ты – голова! Ты абсолютно права – Юлиана ездит в Экарест не так часто, где-то раз в две-три недели. Тем более у нас сейчас напряженные съемки, в столице бываю в основном только я, понимаешь, я параллельно работаю над четырьмя проектами, надо держать руку на пульсе, за всем следить, со всеми договариваться…
Я вспомнила телефонный разговор с экарестским градоначальником.
– О том, что в столицу нужно смотаться, становится известно накануне, максимум за два дня. Такая же ситуация и с Юлианой.
– Значит, тот, кто это написал, или просто попал пальцем в небо, нагнетая атмосферу страха, или он действительно был прекрасно информирован о планах твоей Юлианы, – завершила я.
– То есть эта сволочь затаилась где-то рядом с нами! – воскликнул Михасевич.
Новый телефонный звонок прервал нашу беседу, на этот раз режиссер не стал вести пространные беседы, ограничившись парой фраз резким тоном:
– Ираклий, я перезвоню тебе позже. Да, хорошо, я рад, что декорации уже готовы. Но мне сейчас на самом деле некогда. Извини.
Я догадалась, что Марка беспокоил Ираклий Тхарцишвили, известный скульптор, который специализируется на том, что ваяет огромные статуи исторических личностей и дарит их столицам мира – за счет принимающей стороны. Марк заполучил Ирика в качестве декоратора для своей картины? Явно не из-за таланта Тхарцишвили, сомневаться в котором нет нужды (еще бы, чтобы всучить двум десяткам мегаполисов ненужные статуи, в самом деле требуется не просто талант, а особый дар), а дабы в титрах красовалось гордое «Ираклий Тхарцишвили», и Марк мог вещать о творческом союзе двух гениев, чей «безмерный талант» подарил жизнь «бессмертному кинематографическому шедевру».
– Фима, ты сто раз права! – сказал Марк, прохаживаясь взад и вперед по студии. Апрельское солнце падало сквозь огромные окна, искрясь и блестя всеми цветами радуги. – Эта мразь работает со мной, я жму ему руку, может быть, он мой так называемый друг!
– Почему ты решил, что это он? – спросила я.
– Ну, во втором письме есть оборот: «Я обещал…» То есть какой-то неудовлетворенный мужик… Да я ему…
Марк обладал холеричным темпераментом: мне припомнилось, как пару-тройку лет назад невоспитанные молодые люди, приверженцы некой маргинальной партии, проникли на пресс-конференцию, которую Марк давал по поводу своего нового фильма, и забросали нашего Стивена Спилберга презервативами с краской. На беду Михасевича, там же присутствовали и операторы, и они засняли, как Марк Казимирович, наследник княжеской фамилии, маститый режиссер, заместитель председателя Дворянского собрания, президент Гильдии кинематографистов Герцословакии, в бытность свою депутат Госдумы, первый замминистра культуры, лауреат, кавалер и прочая, прочая, прочая, бьет ногой, облаченной в лакированный ботинок за две тыщи долларов, под дых этих самых молодчиков, которых удерживали его шкафообразные телохранители. Нехорошо вышло, ведь Марк всегда проповедовал джентльменское разрешение споров и воспевал юнкерские традиции дореволюционной Герцословакии. Мне стало не по себе: не советую я кому бы то ни было становиться на пути моего бывшего первого супруга – сомнет, как бульдозер.
– Не спеши с выводами, Марк Казимирович, – произнесла я в задумчивости. – Некоторые анонимщики терроризируют свои жертвы годами, а то и десятилетиями, те меняют адреса, переезжают в другой город, но все без толку. Они, как тень, следуют за ними.
– Тень, их мать! – выругался Михасевич, потирая побагровевшую шею. – Я эти тени закопаю, если достану их, но сначала они у меня в собственной крови на коленях будут у Юлианы вымаливать прощение!
– К написанию анонимок склонны женщины, – нравоучительно добавила я. Так, во всяком случае, утверждают авторы детективов, которые я читаю. – И тот факт, что анонимщик употребляет форму, указывающую на его мужской якобы пол, может быть не более чем обходным маневром. Таким людям верить нельзя.
– Да никому верить нельзя, – произнес Михасевич, оказавшись снова около звонящего телефона. Он снял трубку и снова повесил ее, так и не узнав, кто же его беспокоит.
Потом нажал кнопку селекторной связи и произнес:
– Римма, меня нет ни для кого. Пусть хоть звонит президент Бунич – я умер до тех пор, пока у меня Серафима Ильинична. Соединять только с Юлианой Генриховной.
Тем временем я ознакомилась с третьим посланием. Все те же мысли, облеченные, однако, в гораздо более серьезные слова.
«Милашка Юлиана! Ты сдохнешь скоро, и это сделаю я сам. Я убью тебя, разрежу на куски и съем».
– После этого письма я и решил действовать, – заметил Марк Михасевич. – До этого были просто послания шизофреника, теперь это стали послания опасного шизофреника.
– Но, Марк, – заявила я, – ценю твою веру в мои способности, однако тебе необходимо подключить к этому делу полицию или даже КГБ! Только не говори, что у тебя нет друзей в этих структурах!
– Друзей в МВД и КГБ у меня пруд пруди, – подтвердил Михасевич. – С нынешним министром я на «ты», он мне как-то даже именной пистолет подарил с дарственной гравировкой. И к спецслужбистам у меня имеется подход. Но, Фима… Возможно, этот ублюдок того и добивается, чтобы я всполошился. Не стрелять же из пушек по воробьям!
– Тогда найми частного детектива, – посоветовала я.
Красноречивый взгляд режиссера подтвердил мои опасения – в жертвы намечалась я.
– Фимочка… – Марк понизил голос до интимного шепота. Когда-то у меня дрожь по всему телу проходила от такого тона, а глаза застилала поволока. – Помоги мне, прошу! Я боюсь, что если к делу подключить всех этих шпионов или полицейских или тем паче частных детективов, то рано или поздно желтая пресса получит массу ценных сведений. Мне на то, что эти придурки обо мне печатают, наплевать, но я не позволю им трепать имя Юлианы! Вот если этим делом займешься ты… Приедешь ко мне в гости в Варжовцы, скажем, чтобы… чтобы отдохнуть… Или чтобы писать новый сценарий для нашего совместного проекта. А заодно осмотришься, попытаешься найти подлеца! Ты ведь сама говоришь, что эта гнида окопалась где-то рядом! А такой умнице, как тебе, ничего не составит в два счета найти этого урода. И тогда…
Марк сжал кулаки с такой силой, что пальцы побелели.
Я вздохнула. Отказать Марку я не смогу, даже если бы хотела. Он умеет убеждать людей в собственной правоте. И почему бы не съездить в Варжовцы? Я там целую вечность не была.
– Фима, найди и отдай мне этого ублюдка всего на пять минут. Обещаю, что не буду применять к нему физическую силу, сесть за убийство я не хочу, у меня на ближайшие годы другие планы. Но он все равно будет плакать кровью…
– Он или она, – сказала я.
Что-то подсказывало мне: это дело, которое на первый взгляд кажется столь простым – надо только найти того, кто пишет идиотские анонимки, – в действительности опасное и сложное. В этих скупых письмах сквозит угроза, не придуманная, а явная. Похоже, что тот, кто посылает эти буковки, вырезанные из журналов, на самом деле ненавидит Юлиану Понятовскую.
Я видела нынешнюю супругу Марка в нескольких фильмах. Белокурая, стройная, с зелеными глазами и точеной фигуркой, за которую я бы отдала всех своих Тукеров и половину литературной славы!
В прошлом году она получила главный кинематографический приз за роль в фильме собственного мужа. Ей, кажется, уже под тридцать, но выглядит на двадцать два. И почему мне упорно кажется, что не все так просто? В девяноста девяти процентах случаев анонимщики и не думают приводить в исполнение хотя бы часть своих безумных угроз. Но в одном проценте… В одном проценте случаев они достигают желаемого, потому что их никто не принимает всерьез, даже сами жертвы.
И тогда жертва умирает.
– Твоя Юлиана поехала тогда в Экарест? – спросила я.
Режиссер отрицательно качнул головой:
– Конечно же, нет! Я не мог подвергать ее такому риску… – Он замолчал, потом, видимо, собравшись с мыслями, произнес: – Я хочу, чтобы ты, Фима, правильно поняла меня. Я не боюсь этого ублюдка, он мне безразличен, хотя, находись он в этом кабинете, я бы справился с этой мразью голыми руками. Да нет, рук бы не стал марать, наподдал бы ему ногами….
Мне вспомнилась сцена избиения юных хулиганов. Или, быть может, Марк изменился?
– Но все это начинает походить на охоту. А я не привык, чтобы моя жена или я становились жертвами. Поэтому прошу, чтобы ты помогла мне найти того, кто пишет эти анонимки, как можно скорее. Юлиана тогда не поехала в Экарест, вместо нее я уладил все дела. Я решил, что лучше перестраховаться, хотя и не в моих правилах поддаваться на угрозы какой-то сволочи.
– Ты кого-нибудь подозреваешь? – задала я вопрос.
Как всегда, расследование нужно начинать с поиска врагов – тайных или явных.
– Я? – Марк Михасевич задумался. – Вообще-то я могу предложить тебе на выбор человек двести пятьдесят, которые не любят меня, мои, так сказать, коллеги и бывшие друзья. Многие из них с неуравновешенной психикой, некоторые вообще придурки. Они же завидуют моему таланту и нашей с Юлианой семейной идиллии.
Нет, Марк точно не изменился! Впрочем, он, вне всяких сомнений, чрезвычайно талантливый режиссер и актер, который, однако, не упускает громогласно и при каждой подвернувшейся возможности напомнить об этом.
– Твоя бывшая жена, – подбросила я идейку. – Разумеется, не я, Марк, к этим письмам я не имею никакого отношения, но ведь после меня у тебя была еще одна супруга, не так ли?
Марк Казимирович, явно до этого и не помышлявший о таком развитии событий, рассмеялся. Смех у него был отрывистый, сухой, злобный.
– А это вариант! Ну, если окажется, что это Тамара… Ты ведь помнишь, что с Лисициани мы расставались не так, как с тобой, Фима. И все по ее вине! Она любила меня, а я ее – нет. Да Тамара должна быть благодарна только мне – это я заметил ее, тогда еще никому не известную актрисульку, когда она приехала из глухой провинции, сделал ее звездой. Тамара… Это так на нее похоже, хотя после нашего развода прошло около восьми лет, но такие обиды со временем только крепчают…
– И все? – протянула я.
Роль детектива начала увлекать меня. Хотя надо быть с этим осторожнее – когда последний раз я ввязалась в криминальную историю, это едва не закончилось моей гибелью от руки наемного убийцы.
– Марк, ты больше никого не можешь предложить на роль анонимщика? Он, остановимся на этом местоимении, хотя мне кажется, что за всем этим скрывается цепкая женская ручка, должен быть около твоей семьи, возможно, входит в твою съемочную группу.
– Один из моих подчиненных? – задумался Михасевич.
Он замер около панорамного окна, выходящего на резиденцию главы государства.
– Я подбирал команду очень тщательно. Я уже сказал, что сейчас в Варжовцах снимаю телевизионный сериал про молодую императрицу Екатерину. Со мной работает много народу, но чтобы кто-то из них затаил злобу на Юлиану или на меня и стал бы сочинять подобную мерзость… Не знаю…
– Марк, – попыталась я еще раз, – все же подумай о том, чтобы подключить к делу полицию. Я не могу дать тебе никаких гарантий, что смогу напасть на след анонимщика и… и, если на то пошло, помешать ему – или ей – осуществить задуманное.
Михасевич отмел мои сомнения энергичным жестом ладони, которая, как короткий меч, как будто сняла голову с воображаемого преступника.
– Фима, ты мне нужна! Я могу доверять тебе, и это для меня в данный момент самое важное. Кроме того, ты отлично ориентируешься в этой среде, ты все и всех знаешь…
– Будь по-твоему, – пробормотала я, чувствуя, что зря дала согласие. – У меня сейчас как раз творческий отпуск, да и наступил летний перерыв в съемках «Ярмарки тщеславия». Почему бы не прокатиться к тебе в Варжовцы?
– Спасибо, Фима! И вот еще что, – заметил как бы между прочим режиссер, теребя себя за ус. – В Варжовцах и окрестностях орудует маньяк, не знаю, важно это или нет.
– Что за маньяк? – ужаснулась я.
– Я не в курсе всех новостей, может быть, это только слухи, и несколько разрозненных и никак не связанных исчезновений объединили в одну цепочку по ошибке. Однако в городке месяца за два уже исчезли три или четыре ребенка. И через некоторое время были найдены их трупы. И вот я думаю… Может быть, этот… этот убийца и есть анонимщик? – предположил режиссер.
Снова затарахтел телефон, Михасевич сначала никак на это не реагировал, потом, в тихой ярости, подошел к столу, рванул на себя трубку телефона и в ярости произнес:
– Да! – Услышав ответ собеседника, он сразу же смягчился: – Юлианочка, это ты… Да, как раз говорю с Фимой. Она приедет… Да, да, рыбка…
Он повернулся ко мне спиной, понизив голос, явно не желая, чтобы я слышала его разговор с женой. Я решила воспользоваться ситуацией и внимательно осмотрела конверты, в которых пришли анонимные письма.
Письма были опущены в почтовый ящик на железнодорожном вокзале Варжовцов. Они пришли не из Экареста или еще откуда-то. Вряд ли анонимщик, чтобы замести следы, специально приезжает в городок и опускает в почтовый ящик работу своего воспаленного ума. Это добрых три сотни километров! Значит, он рядом, значит, он в Варжовцах.
Марк тем временем завершил разговор с Юлианой.
– Она очень рада, что ты приедешь, Фима. Юлиана тебе понравится, и бедная девочка уже ждет не дождется, когда познакомится с тобой. Она обожает твою «Ярмарку». Когда ты сможешь приехать к нам?
– Да хоть сегодня, – ответила я.
Михасевич пошевелил усами и сказал:
– У меня будет просьба… если тебя не затруднит, не могла бы ты… навестить Тамару.
– Почему бы тебе самому не спросить, имеет ли она отношение ко всей этой катавасии? – усмехнулась я, уже зная, что ответит Марк.
– Мы с Тамарой на ножах, – выдохнул режиссер. – Единственное, за что я ей благодарен, так это за то, что она позволила мне воспитывать Кирилла. Мальчишка и так со сложным характером, и если бы он остался у матери, это окончательно испортило бы его.
– Ну что же, Марк, если ты доверяешь мне это неофициальное расследование… – протянула я. – Но учти, я слагаю с себя всяческую ответственность за исход дела. Прошу тебя, обратись к…
– Знаю, знаю, – морщась, как от зубной боли, прервал меня Михасевич. – Но пока еще не пришло время звонить в полицию. Они только навредят! О, Фима, дай мне этого анонимщика… этого онаниста, – проскрипел зубами Михасевич. – Ух!
В кратком, но до чрезвычайности емком междометии заключался весь характер и темперамент мэтра герцословацкого кинематографа Марка Казимировича Михасевича.
И снова беседу прервала телефонная трель, Михасевич, милостиво объявив, что аудиенция окончена, добавил:
– Приезжай послезавтра, Фима. На вокзале тебя встретят. Будешь жить у меня в особняке.
Марк дал понять, что я могу идти.
– Стелла Богумиловна, это ты, что ли, мне житья не даешь? – произнес со смешком он в трубку. – Ну, как дела, старушка, как твой седокудрый Афиногенчик? Вы еще часом не развелись?
Марк, как всегда, был нарасхват – на этот раз его беспокоила примадонна нашей герцословацкой эстрады Стелла Бугачиха.
Я поспешно ретировалась. Через минуту я была на улице, около особняка, в котором располагалась студия и творческая мастерская Марка Михасевича.
Поеду в Варжовцы, хотя сейчас там не сезон. Отдохну, развеюсь, глотну свежего воздуха. И, если повезет, отыщу автора писем, который грозился убить Юлиану Понятовскую.
Тогда я и предположить не могла, каким беспросветным ужасом обернется вся эта на первый взгляд невинная история, но обо всем по порядку…
В Экаресте я остановилась на квартире своей старшей сестры Вероники – она у меня профессор, дважды доктор наук, специалист по теоретическому сексу. Вероника считается одним из ведущих специалистов по вопросам отношения полов, постоянно находится в разъездах, преподает в международных университетах, выступает на мировых симпозиумах и является штатным советником генерального секретаря ООН и ЮНЕСКО по вопросам демографии, контроля за рождаемостью и предотвращения распространения СПИДа.
В тот момент моя сестрица находилась где-то не то в Нью-Йорке, не то в Сан-Франциско в компании со своим новым увлечением, молодым жиголо Дусиком, который сыграл не последнюю роль в истории с президентом и его женой.
Вероника имеет двухъярусную квартиру общей площадью в полкилометра в одной из стеклянных башен суперэлитного комплекса «Авалон». Гонорары за ее публикации и бестселлеры о сексе позволяют Веронике иметь гнездышко во всех крупных городах мира. И когда Ника не в Экаресте (а это одиннадцать месяцев в году), в ее хоромах квартирую я.
Оказавшись в сестриных апартаментах, я первым делом позвонила Рае Блаватской. Узнав, что с Василиском, моим дорогим котиком, все в полном порядке (уезжая в столицу, я дала Рае четкие наставления по поводу кормежки животины и разъяснила, что парную говядину он кушает на ужин, а днем предпочитает печенку и потроха), и выслушав монолог, лейтмотивом которого являлся огромный прыщ, вскочивший у Раи на седалище, я перешла в наступление.
– Раечка, дорогая, ты ведь все и обо всех знаешь? – спросила я.
Рая закудахтала:
– А что случилось, Фима?
– Что тебе известно про Тамару Лисициани? – задала я коварный вопрос.
Если кто и может снабдить меня сплетнями о бывшей жене Марка, так это Рая. Беда в том, что Блаватская не умеет отделять зерна от плевел, и в Ниагаре совершенно фантастических сведений сложно будет отыскать жемчужное зерно правды.
В течение последующих двух с половиной часов мне пришлось выслушать все, что Рая знала о Тамаре Лисициани, и остановить Блаватскую детской фразой: «Рая, у меня молоко убегает» или «Ой, по телевизору, кажется, начинается мыльная опера!» – было нереально, на провокации моя подруга не поддавалась! Мне пришлось подробно выслушать, какие именно пластические операции и на каких частях тела Тамара Лисициани произвела в последние десять лет, как актриса скандалит на съемочной площадке и сколько у нее любовников.
И только под конец беседы мне удалось выбить из Раи то, ради чего я, собственно, и звонила: телефон и адрес Лисициани. Наказав Раисе заботиться о Васисуалии Лоханкине, я оторвала от влажного и распухшего уха телефонную трубку и со стоном повалилась на пушистый ковер. Боже, как же тяжела работа сыщика!
– Ну и что вы хотите знать, Серафима Ильинична? – произнесла Тамара Лисициани.
Бывшая жена Марка уютно свернулась в кресле и изучала меня огромными изумрудно-зелеными глазами. Я была в курсе (вездесущая Рая Блаватская!), что этим пламенным и чарующим взором Лисициани обязана контактным линзам, да и прочие ее стати были великолепным творением хирургов и визажистов. Результат был сногсшибательным. Не знай я, что Тамара снимается уже около тридцати лет и у нее есть сын-подросток и на самом деле ей далеко за пятьдесят, я бы подумала, что передо мной – юная студентка театрального вуза.
Я никогда не была знатоком кино, совместная жизнь с Марком напрочь отбила у меня к этому охоту, но я хорошо помнила Лисициани по нескольким бесхитростным, как вегетарианский суп, ролям одетых в синие сатиновые платья с глухой горловиной пламенных комсомолок и строгих учительниц, которые ратуют за торжество социализма и порицают вещизм и буржуазность.
После краха коммунизма Тамара перешла на мясной рацион – снималась в многочисленных телесериалах, рекламе, играла в театре и не скрывала, что главное для нее – материальное благополучие. О том, что она его достигла, свидетельствовала шестикомнатная квартира в одном из небоскребов с железнодорожными шлагбаумами, видеокамерами, секьюрити, мраморным холлом и зеркалами в лифте, скромный, но дорогой интерьер и сама хозяйка – творение лучших отечественных косметологов.
Врать Лисициани не имело смысла. Тамара не отличалась особым интеллектом, но была ловка во всем, что касается собственной выгоды, и, как все заядлые лгуны, обладала поразительным чутьем на ложь других. Я не стала распространяться обо всех деталях, но и скрывать от Лисициани правду тоже не стала.
– И вы хотите узнать, не я ли автор этих дешевых писем с угрозами? – рассмеялась Тамара, обнажая ровные, идеально белые зубы, шедевр экарестских стоматологов.
В квартире мы были не одни. Со второго этажа (Тамара принимала меня в гостиной на первом уровне) доносились громовые звуки латинской музыки.
– Вы правильно сделали, что сразу обратились ко мне, – произнесла Лисициани, по-кошачьи потягиваясь. Она была в коротком халатике-пеньюаре из золотистого прозрачного шелка, который позволял демонстрировать окружающим (то есть мне), что ноги у нее идеальны до безобразия. – Вы – мой кумир! – провозгласила Тамара. – Я с самого детства обожаю ваши книжки!
Я с удовлетворением отметила, что шея у Тамары, стоит актрисе наклонить голову, собирается мелкими складками и сразу выдает ее подлинный возраст. Нет, каково! Она с самого детства обожает мои книжки! Можно подумать, что она – двадцатилетняя девчонка, а я – древняя развалина. Ведь если на то пошло, Тамара старше меня, причем лет эдак на пять! Или как минимум на четыре! И она смеет называть мои произведения «книжками»! Будь она у меня на программе, я бы растерзала ее в два счета!
– А я восхищаюсь вашим талантом актрисы последние сорок пять лет, – сказала я в ответ. Знай наших!
Лисициани сделала изящный жест пальцами левой руки (сплошные бриллианты-многокаратники и накладные серебристые ногти) и попыталась изобразить гримаску раздражения – я подумала, что Тамаре не стоит слишком часто делать это – даже под толстым слоем косметики проступают уродливые складки в уголках губ.
– Кофе, сок, коньяк? – предложила она, спасая ситуацию.
Я отказалась.
Тамара снова забралась в кресло и произнесла:
– Не знаю, что вам наговорил Марк, скорее всего, очередные гадости, но это не я. Вы же умная женщина, Серафима Ильинична, кстати, я смотрю каждый понедельник вашу «Ярмарку тщеславия»! И не отказалась бы прийти к вам в гости…
Лисициани тактично замолчала, я сделала вид, что не заметила ее намека. Списки гостей составляю не я, хотя, если понадобится, могу настоять на своем мнении, пригласить того, кого хочу, или вычеркнуть неподходящую кандидатуру. Беседовать в «Ярмарке» с Лисициани у меня не было ни малейшего желания.
– Понятно, что у вас нет никаких оснований верить мне, будь я автором писем, о которых вы говорили, то ни за что бы не призналась, но факт остается фактом – я не имею к этому ни малейшего касательства. Мне это не нужно!
Тамара, которая не могла долго усидеть на одном месте, грациозно поднялась и прошлась по комнате, остановившись около журнального столика. Там лежали документы. Она начала просматривать их, одновременно ведя беседу:
– Вам повезло, через несколько часов я улетаю на Майорку, на две недели. И оттуда, разумеется, никаким образом не смогу бомбардировать Юлианочку угрозами. Мы прожили с Марком шесть лет, и я, честно говоря, благодарна ему. Он предоставил мне шанс самореализоваться.
Музыка на втором этаже смолкла, раздалось чье-то пение: мужской голос фальшиво выводил мелодию одного из хитов. Лисициани улыбнулась и произнесла:
– Это Андрий. Ну совсем еще мальчишка. Едет со мной на Майорку… – Потом продолжила, вернувшись к основной теме: – Марк дал мне очень многое, в конце концов, у нас с ним сын. Кирилл… Вы можете сказать, что я плохая мать, это на самом деле так. Мальчик живет с отцом и его новой женой, ему почти пятнадцать. Вы знаете, почему мы развелись с Михасевичем?
Рая сообщила мне в подробностях причину развода, но мне хотелось услышать версию Тамары.
– Все очень просто – он стал мне не нужен. Марк очень самолюбив и раним в то же время. Он просто не может представить, что он, самец, мачо, которой привык брать от жизни только лучшие куски, окажется брошенным мной. А он просто надоел мне – постоянные скандалы, он одно время увлекался спиртным, иногда поднимал на меня руку. Я поняла, что переросла его, он стал мне не нужен. Цинично?
А Блаватская утверждала, что Марк застал Тамару в постели с помощником звукооператора и вышвырнул жену на улицу.
Лисициани подошла к мне и присела рядом. Я ощутила тонкий аромат ее духов, узрела идеальный силиконовый бюст.
Но вблизи было заметно и другое – то, что никакие хирурги не в состоянии убрать или подтянуть: мелкие морщины вокруг глаз, более глубокие на лбу, увядающая шея. Время оставило безжалостные следы, и я смогла взглянуть в лицо настоящей Тамаре Лисициани – той, что судорожно цепляется за безвозвратно ушедшую молодость, боясь стать самой собой.
– Но для столичного бомонда, по требованию самого Марка, мы разыграли другую партию – я жалела его, он ненавидит, когда оказывается в беспомощном положении. Он предпочел бы, чтобы его не выносили и проклинали, но только не жалели. В него тогда были влюблены все женщины страны или почти все, за исключением меня и, думается, вас, Серафима Ильинична. Они просто не знали, что его образ идеального мужчины – фикция. Марк зануден до невозможности, а чего стоит его помешательство на монархии и собственной гениальности… Мы расстались, но меня взбесило то, как по-бабьи он цеплялся за каждую эмалированную кастрюлю, каждую дешевую картину при разделе имущества. Это потом он стал вальяжным аристократом, который не обращает внимания на деньги. Я помню его другим. В итоге я не выдержала и дала несколько интервью. Теперь понимаю, что этого делать не стоило, потому что проиграла только сама – для всех я стала стервой, которая мстит мужчине за то, что он меня бросил, а он, молчаливый и гордый, обрел терновый венец мученика, и поклонницы с визгом бросились на его очередной фильм.
Лисициани, завершив свою гневную тираду, опять оказалась в кресле:
– Он нашел свою Понятовскую, девчонка на самом деле без ума от Марка, точнее, не от самого него, а от образа, который он создал себе. У них, кажется, есть дочурка, да и Кирилл живет вместе с ними. Семейная идиллия. Сыну лучше с отцом, он его обожает. Такая мать, как я, не сможет много дать своему ребенку. Я и не скрываю, что предпочитаю жить в свое удовольствие.
– Тамара Кимовна, – произнесла я, – если не вы, а сомневаться в этом у меня нет причин, то кто?
– Только не Тамара Кимовна! – воскликнула Лисициани. – Не нужно этих смешных отчеств, они заставляют меня думать о том, что я старуха!
– Ага! – произнесла я.
Что же, старухой ее назвать было никак нельзя, однако и молодой девочкой – тоже. Я представила ее лет этак через десять – погоня за ускользающей молодостью становится бешеной, требуются все более радикальные и дорогие операции, лицо начинает походить на маску, с астрономической скоростью меняются бойфренды, последующий моложе предыдущего. Тамара Лисициани может быть уверенной только в одном – никто и никогда не назовет ее милой и приятной пожилой дамой, все за ее спиной будут шептаться о том, «как это старой карге удается держать такую форму».
Не так давно Тамара выступала в одном из послеобеденных ток-шоу: камера практически не наезжала на ее лицо, а если приходилось брать крупный план, так изображение было как в дымке – режиссеры пощадили самолюбие Лисициани и не стали демонстрировать всей стране неизбежные приметы старости. А вот издали она производит впечатление молодой девицы, хотя голос… Голос уже не тот…
– Кто? Я не знаю. Марк обладает взрывным темпераментом, всегда категоричен в суждениях. Заводит врагов с великой легкостью, а еще легче расстается с друзьями. Он гениален, я тут не спорю, но страшно амбициозен и эгоистичен. Это может быть кто угодно. Но только не я!
В этот момент по лестнице в гостиную спустился тот, кто фальшиво пел наверху: Андрий – друг Лисициани. На вид ему было немногим за двадцать, идеальные черты лица, атлетическое телосложение, длинные темные волосы, стандартная голливудская улыбка. Мальчик из рекламы бритвенного станка или дезодоранта – физиономия абсолютно не отпечатывающаяся в памяти.
– Милая, – произнес он, целуя Тамару, – я собрал чемоданы. Нам скоро выезжать, а ты еще не готова.
– Спасибо, Андрюшик, – пропела Лисициани, обнимая своего друга за талию. – Позвони и выясни, все ли уладили со сценарием. Мне не хочется прилететь на солнечную Майорку и узнать, что они уже десять раз изменили все диалоги и сцены.
Андрий снова поцеловал Тамару, на этот раз в губы, причем сделал это намеренно, демонстрируя неземную страсть специально для меня, и удалился.
– Одаренный мальчик, – непонятно что имея в виду, произнесла Лисициани, когда жиголо скрылся на втором этаже квартиры. – Вы видите, я вполне счастлива. У меня есть увлекательная и хорошо оплачиваемая работа, есть Андрий, который меня на руках носит. Я красива, обеспеченна, любима. Мне больше ничего не требуется. Так что запугивать Понятовскую мне не нужно – этим занимается кто-то неудовлетворенный, страдающий, завистливый. Вся ненависть и обида на Марка у меня давно прошли, я даже не думаю о нем. Михасевич для меня не существует, разве что встречаемся изредка на светских раутах, но, поверьте, мы даже не говорим, а он делает вид, что не замечает меня. Это просто смешно – он до сих пор не может простить, что именно я указала ему на дверь. Вот что значит уязвленное мужское самолюбие.
Больше у Тамары Лисициани делать мне было нечего. Актриса мне несимпатична, но я ей верю. Она счастлива, и не она автор анонимок с угрозами в адрес Понятовской.
Мы попрощались, около Лисициани снова возник рекламный юноша.
– Все в полном порядке, милая, – произнес Андрий, обнимая Тамару. Он словно не замечал меня. – Сценарий без изменений. Кстати, Тома, ты обещала мне «Ролекс». Может, по пути заедем и купим?
– Да, Андрюша, – ответила Лисициани, откинув прядь волос со лба друга.
– Как я тебя люблю, солнышко, прямо обожаю! – воскликнул Андрий и прижал к себе Лисициани.
Такими они мне и запомнились – молодой плейбой, прижимающий к себе стареющую кинозвезду. Теперь понятно, почему Тамара Лисициани никак не интересуется Кириллом, своим сыном, перепоручив его заботам Марка Михасевича. Ее сын был всего лет на десять моложе сиплоголосого Андрия, а двух сыновей Лисициани точно бы не вынесла!
Но что-то не давало мне покоя. И только вечером, укладывая в Перелыгине чемодан для путешествия в Варжовцы, я поняла, что именно. Уж слишком ненатурально изображали страсть Тамара и ее Андрюшик. Ненатурально и наигранно, словно в их задачу входило убедить меня – их отношения лучше некуда! Все эти поцелуйчики, сюсюканье, сверкающие взгляды.
А если они хотят, чтобы я поверила в их совершеннейшее счастье, то похоже, что никакого счастья нет! Но что это значит?