Августовский путч
Рано утром 19 августа 1991 года мы с женой Зайгой и детьми ехали в Ригу и еще ничего не знали о событиях в мире. Я проводил конец недели в деревенском доме, наслаждаясь покоем и тишиной. Отправился на работу около половины девятого, на улицах ничего особенного не заметил. Когда я пришел, шло заседание Совета министров; мне сказали, что в Москве в прошедшую ночь произошел путч. Я бросился в зал заседаний. Когда я заходил внутрь, кто-то из секретарей И. Годманиса подал мне телеграмму, в которой говорилось, что сегодня, 19 августа, в Москве состоится заседание Валютного комитета, которое проведет В. Павлов, уже ставший известным путчистом. Зашел к министрам. Шло обсуждение создавшейся ситуации, в обсуждении принимали участие не только министры, присутствовали, например, лидер НФ Ромуальд Ражукс и другие. Прежде всего стало ясно, что ни о каких баррикадах на этот раз не может быть и речи: армия была уже в боевой готовности, любое сопротивление на улицах могло привести только к кровопролитию, скорее всего, нужно было готовиться к подполью или к чему-то в этом роде.
Я сказал, что получил телеграмму из Москвы с приглашением на заседание Валютного комитета. Телеграмма была послана из Москвы еще в пятницу, а путч произошел в ночь с воскресенья на понедельник. В работе Валютного комитета принимали участие представители от всех тогдашних советских республик, там обсуждались общие валютные дела. Я был официальным представителем от Латвии. Я позвонил в Москву и спросил, состоится ли это заседание? Мне ответили, что, конечно, будет. Тогда я сказал И. Годманису, что, может быть, мне стоит поехать в Москву и там на месте все выяснить, что же на самом деле происходит. И. Годманис согласился.
Я заказал билеты, позвонил Зайге предупредить, что отправляюсь в Москву, попросил ее сразу же ехать назад в деревню и сидеть там вместе с детьми, пока все не определится в Риге. Должен признаться, что мною овладело истинное беспокойство перед поездкой в Москву: что там, как здесь, вернусь ли я обратно, а главное тревожила душу неопределенность, неизвестность по сути происходящего вокруг. Самолет выглядел пустоватым, там сидел с очень важным выражением лица один из депутатов Верховного Совета, интерфронтовец. У меня была договоренность с Янисом Петерсом, что он встретит меня в аэропорту. Ехали по московским улицам, они были пусты, по всем обочинам рычали бронетранспортеры, перемещались разные вооруженные группы людей – то ли милиция, то ли армия, то ли еще кто-то. С нами ничего не случилось благодаря водителю, который знал все московские проходные дворы, нас даже ни разу не остановили.
Когда я так удачно добрался до здания Совета министров СССР, где проходили заседания Валютного комитета, оказалось, что я был единственным, кто явился из республик Прибалтики. Но зато в полном составе прибыли представители из Средней Азии. Интересно, что среднеазиатские республики, как правило, представляли премьеры, а мы, балтийцы, чтобы продемонстрировать свое отношение к СССР, делегировали в этот комитет представителей на уровне директора департамента. Замечу, что четко уже ощущалась нервозность. Я подошел к министру внешней торговли СССР А. Катушеву и спросил у него, чего же можно сейчас ожидать. Ничего существенного он мне не сказал. Впрочем, заседание катилось по привычным рельсам, если не считать того, что многие представители Средней Азии вдруг заявили, что они пересмотрели вопрос о пропорциональном разделении внешнего долга СССР. Я же в свою очередь заметил, что Латвия своей позиции не изменит, мы выходим из СССР и все. Те пошумели-пошумели, но ничего особенного не произошло, на том это совещание и окончилось. Я направился обратно в аэропорт, опять через дворы, объезжая посты и ломая голову и беспокоясь: будет самолет или нет, попаду я в Ригу или нет. Прилетел, кажется, что-то около 12 часов ночи, прямо поехал к И. Годманису. Вошел в приемную и сказал, что я только что из Москвы. И. Годманис тут же пригласил меня зайти. Помню точно его слова: «Ну, Марис, мы какое-то время поработали, теперь все, надо ждать ареста». Еще он сказал, что никуда не уйдет, останется до последнего, пусть приходят и забирают. Тут вошел в кабинет Эйнар Репше, уже не помню точно, о чем мы начали говорить, только сразу же разговор перешел на Москву. Эйнар расспрашивал, как у меня шли дела в Москве, я рассказал и тогда же сказал И. Годманису, что, мне кажется: путч этот долго не продлится, что через какое-то время опять все будет в порядке, и мы сможем продолжать работу, как задумали. Я знал достаточно о многих валютных проблемах СССР, имел представление об экономической слабости великой державы. Мне казалось, что начнется экономическая блокада западных стран в связи с путчем. ГКЧП сможет продержаться три-четыре месяца, вряд ли больше. Обо всем этом я рассказал И. Годманису, но с его стороны на все сказанное мною не было проявлено особого энтузиазма.
Когда я уходил из кабинета И. Годманиса, было уже больше часа ночи. Стал думать, что же делать дальше: остаться где-нибудь здесь? Ехать домой? Зашел к помощнице И. Годманиса Илзе Циелаве, она также говорила, как и И. Годманис: все кончилось, всему конец. Около двух часов ночи я все же решил ехать домой спать. Сон, однако не шел, время от времени вскакивал, казалось, что вот сейчас позвонят в дверь, пришли с арестом. На следующее утро я отправился на работу в прескверном настроении, совсем, как у И. Годманиса накануне. В Департаменте обговаривали, что надо делать теперь. Начали с того, что, как и в январе, спрятали компьютеры, программы и документацию. Образовали нечто вроде подпольного штаба. Между прочим, в какой-то момент он был в квартире Лиги Бергмане в Старой Риге. Договорились, каким путем в случае необходимости оповещать людей. В конце дня все уже было мне поперек горла, и я решил поехать в деревню к семье, иначе в случае ареста я их так и не увижу. На всех окраинах города уже стояли бронетранспортеры. Я еще раньше попросил сменить номер на моей служебной машине, но это не было сделано, поэтому я боялся, что машину на улицах можно будет опознать. Я позвонил отцу, сказал, что хочу уехать в деревню, не можем ли мы поехать на его машине. Он согласился. Проехали небольшой кусок, вдруг выяснилось, что какой-то непорядок с фарами; скорее всего, сел аккумулятор. Пришлось вернуться назад в Яунциемс. Муж моей сестры Юрис Савицкис предложил отвезти меня на своей машине. Доехали до центра, в районе ул. Анри Барбюса (ныне ул. Аристида Бриана) лопнула шина. Я далеко не суеверный, но в тот момент что-то мне стало совсем не по себе. Казалось, что кто-то силой удерживает меня от поездки в деревню. Но все окончилось благополучно; по приезде я приласкал младших детей, выпили втроем и разошлись спать, поставив будильник на ранний час. Я решил с самого утра быть в Риге, а там уж что будет.
Утром включили радио, и какая-то радиостанция, кажется, «Голос Америки» сообщала, что ночью арестован И. Годманис. Ну, что же, значит ехать тем более надо. Тешил себя мыслью, что в конце концов мы едем на частной машине, не всех сразу подряд будут хватать. Когда в Риге ехали мимо дома Совета министров, то я увидел, что по-прежнему развевается латвийский флаг. Зашел внутрь. Оказалось, что произошло следующее. Вечером накануне явилась делегация советской армии, чтобы переговорить с И. Годманисом. Договорились, что охрана Совета министров сдаст оружие, чтобы не произошло кровопролития. Так и было сделано, и армейская делегация удалилась, но поползли слухи об аресте И. Годманиса; вот такие дела…
Наступила среда, 21 августа. На 10 часов утра было назначено совместное заседание Совета министров и Верховного Совета, чтобы обсудить вопросы организации всеобщей забастовки, а также принятие Декларации независимости. Собрались в Красном зале и обсуждали то и это: подвозить ли хлеб забастовщикам или нет, говорили о возможности всеобщей забастовки, о ее смысле и т. д. И тут помощница А. Горбунова Карина Петерсоне попросила его выйти из зала. А. Горбуновс вернулся очень скоро с просветленным лицом. Он сообщил, что ему только что звонил А. Собчак и сказал, что ему в свою очередь звонил А. Лукьянов, который все обдумал и пришел к выводу, что путч незаконен. В тот же момент все поняли, что произошел перелом, что путчисты провалились. Как я уже говорил, сам я не верил, что это могло бы долго длиться, но то, что только три дня, такое я и предположить не мог.
Как бы это цинично не звучало, но иногда меня посещает мысль, что если путч продолжился хотя бы неделю, то мы бы более точно определили, кто есть кто в действительности у нас в Латвии (надеюсь Господь простит меня за это).
Первая половина заседания близилась к концу, мы приняли решение о проведении забастовки, а я пошел пешком в здание Совета министров. По дороге мне пришлось встретиться с омоновцами в бронетранспортерах, они старательно метали дымовые шашки, сметали своими боевыми машинами оставшиеся еще с января заграждения, кажется, что кто-то из прохожих стал потерпевшим. Я дошел до работы и там услышал по радио, что Верховный Совет принял Декларацию о независимости. И все. А на следующий день мы уже готовили документы, на основе которых переняли имущество СССР и т. п. Началась совсем новая эпоха, время головокружительного международного признания Латвии (как и двух других балтийских государств), время фантастических свершений, ошибок и промахов, началось реальное восстановление независимого Латвийского государства.