Глава 3
Когда все формальности были утрясены, Сергей Георгиевич попросил сигарету. Белосельцев несколькими затяжками выкурил ее до самого фильтра, три или четыре раза закашлявшись, и только после того, как окурок был раздавлен нервными пальцами экс-медика в бронзовой пепельнице, мы услышали:
– Есть один документ, при одном воспоминании о котором я немею. Я несентиментален. Я не могу назвать себя чувствительным человеком. Но эта бумага здесь, во внутреннем кармане пиджака, и без преувеличения могу сказать – она жжет мне сердце…
И он вынул из кармана продолговатый конверт и протянул мне. Я, не открывая конверта, подошла к столу босса и положила перед Родионом.
В конверте оказалась сложенная вчетверо бумага. Босс покрутил ее в руках, не разворачивая. Потом Родион Потапович развернул лист, и в то же самое мгновение наш посетитель вдруг вскочил с дивана. Мелькнули всклокоченные волосы, блеснул из-под очков горящий безумной тревогой взгляд, и, резко скакнув вперед, он оказался прямо перед боссом. Но в следующую секунду я достала Белосельцева. Сработал отлаженный рефлекс, и посетитель был отброшен на диван, а я погрозила ему пальцем и выговорила ледяным голосом:
– Будете барахтаться в том же духе, уважаемый, – наживете проблемы. Кажется, мы слушали вас спокойно. Родион Потапович, – повернулась я к Шульгину, который безо всякого выражения на лице рассматривал внезапно взбрыкнувшего Белосельцева, – может…
– Не «может», – оборвал меня Родион Потапович, – не «может»! Никаких «может», Мария, договор подписан, аванс внесен и все согласовано, а что Сергею Георгиевичу вдруг вздумалось помешать мне прочитать бумагу, им же самим мне врученную, так это все нервы, нервы. Наверно, нашему новому клиенту никогда прежде не доводилось попадать в такие ситуации, вот он и не сдержался.
Честное слово, редко когда мне удается распознать, говорит ли босс на полном серьезе или же иронизирует. Такая уж у него манера шутить.
Тем временем наш экспансивный клиент, скорчившийся на диване, медленно поднялся, попытался разгладить мятый пиджак, наверно, забыв, что тот изначально был мятым, а не помялся при неловком падении. Белосельцев поправил покосившиеся очки и выговорил виноватым тоном:
– Простите, я не хотел… Честное слово, не знаю, что на меня нашло. Как будто кто-то шепнул мне в ухо, что, дескать, нельзя давать никому читать… Словно током ударило. Глупость какая, правда?
– Правда, – сказал Родион. – Ничего страшного, Сергей Георгиевич. Мы с Марией привыкли к странному поведению иных посетителей. Был тут один мужчина, так он вообще повел себя страннее некуда: пришел, сел на диванчик да и умер.
– На к-какой… диванчик? – выдохнул Белосельцев.
– Да вот на тот, на котором вы сейчас сидите, – с деланной беспечностью ответила я за Родиона.
Белосельцев подскочил, словно его ужалили в мягкое место.
– Не нервничайте, Сергей Георгиевич, – ободрила его я. – Вы ведь владелец мебельного салона? Так вы ко всякой мебели должны быть привычны.
– Более чем сомнительное утверждение, – отозвался со своего места мой босс, отрываясь от чтения таинственного листа. – Если так рассуждать, то владелец похоронного бюро должен отлично высыпаться в любом гробу. Но мы отвлеклись. Взгляни, Мария. По-моему, очень любопытный документ. Откуда он у вас, Сергей Георгиевич? Я так понимаю, не из семейного архива, если вы так волнуетесь, говоря о нем?
– Его подложили мне в почтовый ящик, – глухо отозвался Белосельцев, глядя в пол.
– В почтовый ящик, – машинально повторил за ним Шульгин, протягивая бумагу мне.
Я взяла и глянула…
Я ожидала увидеть все, что угодно. Распечатку на принтере с угрозами убить, выпотрошить или сделать кастратом, финансовым или физическим.
Но моим глазам открылась полная бессмыслица. Кривыми печатными буквами было написано следующее:
«Наверна это потому, што, я такой глупый. Я помню кагда еще в школе я рисавал салдатеков в пропеси а учитиль сказал што я придурак потомушто нужно не рисавать а писать буквы. Ты еще сказал мне што с тех пор я непоумнел и что я никогда неперестану ходить на могилу катенка которово ты случайно убил насосом для сваей машины. Ты еще гаварил, што, я как последняя баба плакал и просил палажить ему мертваму катенку, который, штобы у него была рыба и малако. Ведь людям пакойникам кладут на магилы жолтыи и синии яйцы и цветы а одна, карова, жевала. Значыт это можно есть…»
Я не дочитала до конца. Тяжело было разбирать эти каракули. Тем более что я не видела смысла дочитывать. Я подняла недоуменный взгляд на нашего клиента и спросила:
– Я так понимаю, что это рука вашего сына Димы? Так, Сергей Георгиевич?
– Да, – ответил он хрипло.
– На самом деле это куда более любопытный документ, чем ты можешь представить себе, Мария, – сказал Родион Потапович.
Впервые за все время разговора с Белосельцевым он поднялся из-за стола и, подойдя ко мне, отобрал у меня лист с кошмарными каракулями. Внимательно разглядел его сначала простым глазом, а потом вооружившись мощным увеличительным стеклом.
– Всему этому, конечно, требуется тщательная экспертиза, – выговорил он наконец. – И я так понимаю, Сергей Георгиевич, что с этим письмом, адресованным вам, связаны какие-то факты, которые особо вас ужаснули. И которые вы еще не успели довести до нашего сведения.
Сергей Георгиевич Белосельцев заговорил быстро и горячо, словно его прорвало:
– Да, это правда, правда… Это письмо действительно написано ЕГО рукой, но у меня не укладывается в мозгу, как это могло произойти. Ведь я обнаружил это в почтовом ящике два дня назад. Честно говоря, я чуть с ума не сошел, когда это прочитал. Потому что это действительно писал Димка. Но ведь он умер, умер! А тут описаны подлинные… подлинные события! Про котенка я говорил ему много лет назад, и никто, кроме меня и его, ничего про этого котенка не знал. Я действительно случайно убил насосом котенка, я не хотел… Я плохо вижу, никогда в жизни не мог с метра закинуть в мусорное ведро какую-нибудь гадость, всегда промахивался… а тут вдруг попал в живое существо, да так, что насмерть! Димка ревел, конечно, а я стыдился его утешать, я с ним говорил холодно… вот то, что тут написано, и говорил. Но самое… самое страшное не это… Дело в том, что в этом письме упоминаются события, о которых Дима знать не мог. А что тут его рука, в письме, я уверен! Уверен!
– Почему он не мог знать о тех событиях, о которых вы говорите, и что это за события? – спросил Родион.
– Не мог, – тупо повторил Белосельцев.
– Почему?
И тот ответил:
– Потому что они произошли уже после того, как Дима умер. А кое-какие – даже после исчезновения Романа, а это было совсем недавно.
– А именно?!.
– Вам, наверно, показалось бессмыслицей, в частности, то, что тут сказано про корову, которая жевала цветы, и про желтые и синие яйца. Так вот, на кладбище, где мы хоронили Диму, была какая-то полусумасшедшая старуха, которая клала на могилу яйца, приговаривая, что, дескать, Пасха… хотя какая Пасха осенью? Она приволокла с собой корову, которая едва не съела один из венков для Димы. Все это нельзя не запомнить, не правда ли?
– Да уж…
– Тогда вы легко меня поймете, когда я встречаю в этом письме, жутком для меня само по себе, такие страшные… указания. – Белосельцев смахнул со лба крупные капли пота. Пальцы конвульсивно комкали платок. – Но это еще не все. Там есть слова… про человека-невидимку. Про подоконник. В самом конце…
Я выхватила у Родиона письмо, не обратив внимания на его протестующее замечание, и прочитала то, что за несколько минут до того я просмотреть поленилась:
«Ты сказал мне папа, што, ты мне гаварил я постоянно в детсве сгонял с падаконика чилавека нивидимку. Я его боялся плакал и говорил, што, кагда я адин и начинаю хатеть спать он подходит комне и кладет халодные пальцы, на мою, наголову и приговаривает: не спи замерзнешь тупой дурачок. А нидавна я увидел иво на падаконике и толкгнул. Все ночь выли пад акном и по асвальту были крававые пятны. Он тоже гаварил, што, я длинное слово ты гаварил низапомню. Дигинират».
– Значит, и этому есть какое-то фактическое подтверждение, так? – выговорила я.
– Совершенно верно, – ответил Белосельцев. – И еще какое подтверждение!
– Только не говорите, что это подтверждение «мокрое», – пробормотала я себе под нос, но на этот раз Белосельцев, кажется, услышал. Он даже качнулся в мою сторону и сказал:
– Я точно не знаю, что значит «мокрое»… С бандитами я не вожусь, сериалов про ментов не смотрю… Вообще они у меня почему-то… не того… не очень. Но, кажется, «мокрое» – это связанное с убийством. Так вот, вы почти угадали, если я правильно понял значение слова «мокрое».
– Вы правильно поняли. И что же?
– Дело в том, что в моем доме, непосредственно под нами, жил некто Владлен Моисеевич Горовой. (При этом имени Родион Потапович притянул к себе ноутбук и раскрыл его.) Он не всегда появлялся дома, поскольку часто оставался ночевать на работе, но… четыре дня назад Владлен Моисеевич был у себя дома. Я это знал, он мне позвонил, точнее, не мне, а моей жене… он был с ней знаком через своего покойного отца, моего бывшего тестя. В чьей квартире мы сейчас, собственно, и живем. Вот… он… этот Горовой… эх-м…
Родион, который сидел перед экраном ноутбука, глянул на него исподлобья:
– Ну? Что дальше, Сергей Георгиевич? Что вы замолчали? Вы никак не можете выговорить то, что этого Владлена Моисеевича Горового нашли рано утром под окном своей – да и вашей! – квартиры, в палисаднике? Ведь, кажется, вы упомянули, что он жил точно под вами.
– Да, но… Вы это… откуда вы знаете? Откуда вы знаете, что… я же еще не успел сказать.
– Это очень просто, Сергей Георгиевич, – устало выговорил Родион, поднимая лицо от ноутбука. – Гораздо проще, чем вы думаете.
– Вы нашли это в компьютере? У вас есть доступ к какой-нибудь базе дан…
– Ни слова больше, Сергей Георгиевич, – неторопливо, но властно сказал Родион, – ни слова. Мои методы работы и источники информации не имеют для вас никакого значения. Этот Горовой выпал из окна четыре дня тому назад. Вы предполагаете, что в подкинутом вам письме имеется в виду именно это?
В моей памяти тут же всплыли строки: «…подходит комне и кладет халодные пальцы, на мою, наголову и приговаривает: не спи замерзнешь тупой дурачок. А нидавна я увидел иво на падаконике и толкгнул. Все ночь выли пад акном и по асвальту были крававые пятны». Я вскинула голову на Белосельцева: он сидел бледный, глядя прямо перед собой и сжав губы так, что они превратились в одну жесткую серую линию.
– Именно это?.. – повторил Шульгин.
– Да, я так думаю, – быстро сказал Белосельцев, – да-да, я так думаю. Там есть указание: всю ночь выли под окном, а я как раз в ночь смерти Горового не мог уснуть. Выла какая-то собака. Все жилы вынимала своим воем. Раньше мне и стая волков не помешала бы заснуть, а теперь, знаете ли… Теперь не тот стал. Вчера, кстати, были похороны Владлена Моисеевича. Народу было… да, много народу. Он был очень уважаемый человек.
– А кто конкретно?
– А вот этого я не знаю.
– Этот Владлен Моисеевич Горовой, вы говорите, знаком с вашей семьей?
– В основном с женой. У них не могло быть никаких общих интересов, потому что он был стар. Ну, не очень, но гораздо старше меня, по крайней мере…
– Ему ровно семьдесят лет, – сказал Родион. – Точнее, должно было исполниться в октябре, если я верно высмотрел дату его рождения.
– Да, он был старый, – подтвердил Сергей Георгиевич, – это правда. Я уже говорил, что он был то ли коллегой, то ли другом моего покойного тестя? Или и то и другое вместе?
– Да, вы упоминали что-то… Не так определенно, правда, как хотелось бы, но все же упоминали. Вот что, Сергей Анатольевич… – задумчиво начал Родион. Путаница в отчестве ясно указывала на то, что это дело уже засело в курчавой голове моего босса. – Вот что, Сергей… гм… Леонидович, – повторил он через десять секунд, и тут я перебила его, чтобы помешать ему обозвать Белосельцева «Сергеем Митрофановичем», быстро проговорив:
– Сергей Георгиевич, насколько я понимаю, вы хотите, чтобы никто не знал о том, что ведется расследование? Можете не отвечать. Все устроим наилучшим образом. Даже ваша жена не будет ничего знать.
– Нет, она-то как раз должна быть в курсе. Тем более что она и порекомендовала мне обратиться именно к вам, а не в органы.
– Вот как?
– Да.
– Ну что же, это не может не радовать: очень здравое решение, мало вяжущееся с ее неврозами и паранормальными гипотезами о звонках с того света, – негромко заметил Родион.
– Да она вообще очень… здравомыслящая женщина. Вы сами убедитесь в этом. Я не знаю, как именно у вас ведется расследование, но… я так полагаю… наверно, вам потребуется зайти ко мне домой… правильно?
– Совершенно верно, – сказал Родион. – И это сделает как раз Мария.
– Когда, босс?
– Да я так полагаю, что тянуть нечего. Сейчас. Более того… быть может, ей придется остаться у вас ночевать, Сергей Георгиевич.
Тот закивал. Я бросила на Шульгина пристальный взгляд и поняла, что босс хотел остаться один и тщательно поразмыслить над имеющейся в его распоряжении информацией. Прибегнуть к каким-то каналам сбора сведений, известным только ему. У Родиона Потаповича была привычка не раскрывать до конца методы работы, причем это распространялось на всех людей без исключения. Даже на меня.
Белосельцев жил недалеко от центра Москвы в старом доме сталинской постройки. Квартира его располагалась на пятом этаже, а под ней, соответственно, находилась квартира Горового. Белосельцев же сказал, что покойный жил непосредственно под ними.
Говоря о том, что новая, более денежная жизнь позволила в кои-то веки сделать ремонт в своей квартире, Сергей Георгиевич не погрешил против истины. Квартира в самом деле была ухоженная, несмотря на внушительные размеры, с высоченными потолками и очень уютная, этакое семейное гнездышко.
Нина Алексеевна Белосельцева выглядела очень молодо и меньше всего походила на ту нервную, испуганную, убитую горем женщину, которую описал мне ее муж. Не приглядываясь, ей можно было дать не более тридцати пяти, хотя я уже знала, что ей чуть за пятьдесят. Нину Алексеевну сильно молодила прекрасная белозубая улыбка, уложенные в модную прическу волосы без признака седины (красит!); у нее была девическая фигура, стройная, подтянутая. Если она и была убита горем, то не настолько, чтобы быть неспособной следить за собой, как и подобает современной состоятельной женщине.
Впрочем, приглядевшись к тонкой сеточке морщин в уголках больших миндалевидных глаз, к отечности под ними, я несколько переменила первоначальное мнение. И, всмотревшись в выражение этих темных глаз, я ощутила, как приклеенно и неестественно смотрится на этом суровом бледном лице открытая и почти беззаботная улыбка, которой она на правах радушной хозяйки потчевала меня.
Нет, не притворство. Наверно, она просто не хочет выглядеть жалкой в чьих бы то ни было глазах, и это не может не вызывать уважения.
Нина Алексеевна гораздо сильнее, чем считает ее супруг. Впрочем, мужчины всегда склонны недооценивать душевные силы нашего пола.
– Добрый день, – сказала она, протягивая мне руку, – рада вас видеть. Надеюсь, вы сумеете нам помочь, – добавила она.
– Я слишком мало знакома с этим делом, чтобы сказать что-то определенное, – ответила я. – Вы уж извините, что я называю ваше семейное горе так отчужденно: «дело».
– Да нам и не нужны красивые слова сочувствия, – сказала Нина Алексеевна. – Сыты мы ими по горло. Нам нужны действия. Хотя, откровенно говоря, и не знаю, кого звать первым: детектива или священника.
– Нина! – укоризненно выговорил Сергей Георгиевич. – Это же неразумно…
– А я вообще склонна производить на свет все неразумное, если ты еще не забыл! – перебила она мужа.
В ее темных глазах вдруг блеснуло пламя. Да! Это куда более страстная и яркая натура, чем может показаться с первого взгляда.
Последняя фраза Нины Алексеевны – «склонна производить на свет все неразумное!» – вызвала у Белосельцева болезненную гримасу. Горькая память о сыне…
Ведь это Нина Алексеевна родила Белосельцеву сыновей.
– Нина Алексеевна, – сказала я ей, – Сергей Георгиевич говорил мне, что это вы порекомендовали ему обратиться к нам. Правильно?
– Почему «порекомендовала»? Я попросила. И конечно, он пошел. Я слышала, что у вашего агентства очень хорошая репутация. А с милицией и, не дай бог, с комитетчиками я бы связываться не хотела. Хватит с меня моего папы, который из-за этой проклятой службы получил три инфаркта, и третий его убил.
– Ваш отец, Алексей… э-э-э…
– Петрович.
– …Алексей Петрович, он работал в милиции?
– Нет, он был генералом КГБ.
– Вот как! – вырвалось у меня. – Ничего себе!
– А что тут, собственно, такого! Знаю, что сейчас все думают: о, генерал КГБ, это значит – денег куры не клюют, вилла на Женевском озере, золото партии и прочая дребедень! Да если бы! Папа был честен. Патологически честен, за что и не любили его. Взяток не брал, служебным положением не злоупотреблял, связями не пользовался, вот и умер в нищете, даже не было у него денег на операцию, а она могла бы его спасти! А у нас тоже в то время денег не было. Бюджетники, ну что с нас взять? Это сейчас разжились. Вы курите, Мария?
– Да в основном стараюсь воздерживаться.
– А я теперь курю. Муж на что уж табак не переносит, и то с такой жизни закурил. Хорошо, что у него аллергия на алкоголь, иначе и запить недолго.
Нина Алексеевна закурила и, выпустив дым, заговорила горячо и звонко:
– Вы читали то письмо? Впрочем, что я спрашиваю! Я не знаю, как объяснить все это… Это какая-то неимоверная жуть! Я боюсь оставаться одна в квартире, не подхожу к телефону, когда нет дома Сергея, а когда есть, то все равно – он трубку берет, а там… мертвая тишина. Может, вы скажете, что я сумасшедшая? Так вот, Владлен Моисеевич мне примерно то же самое говорил, а сам ни с того ни с сего вдруг взял да и вывалился из окна. А может, помогли. Дворник Журов, который его обнаружил утром, сказал, что в такую холодную ночь створки окна по собственной воле не открывают.
– А вы хорошо знали Владлена Моисеевича?
– Да, конечно. Я его в детстве дядей Владиком называла. Он же в этом доме давно живет. Он с моим отцом знакомство водил.
– Нина Алексеевна, давайте пока о Горовом не будем говорить, попозже эту тему поднимем.
– О Романе, значит?
– Да. Я хотела бы взглянуть на ваши семейные альбомы. Может, вам это будет тяжело, но тем не менее…
– Да, я все понимаю. Сережа, принеси, пожалуйста, из моей комнаты зеленый альбом. Где они маленькие. И еще тот, что Георгий Иваныч нам подарил. Красный. Понял?
– Понял, – пробурчал Белосельцев. – Сейчас принесу. Возьмите ваш кофе, Мария.
– Благодарю.
В зеленом альбоме я увидела фотографии примерно двадцатилетней давности, молодых Нину Алексеевну и Сергея Георгиевича, а между ними – двух мальчишек в одинаковых кофточках, темноволосых, с большими круглыми глазами. Мальчишки были похожи друг на друга как две капли воды. И как я ни пыталась поймать какое-то отличие в выражениях их счастливо-остолбенелых, как у всякого ребенка перед фотоаппаратом, мордочек, ничего не могла найти. А ведь один из них был слабоумным, а второй – тем, кому, по выражению мрачно сидящей тут же Нины Алексеевны, «достался весь ум семьи» Белосельцевых.
– Который из них Дима? – спросила я.
Палец Нины Алексеевны дрогнул, коснувшись личика того из мальчишек, что сидел рядом с ней.
– А я думала, Мария, что вы спросите, кто тут Рома.
Я пожала плечами, продолжая рассматривать фотографии. Пошли более свежие. Нина Алексеевна очертила ногтем одну из фотографий с такой силой, что на гладкой поверхности остался след, и произнесла:
– А это Дима, которым вы интересуетесь больше. Тут ему около четырнадцати лет.
Я вглядывалась в безвольное мальчишеское лицо с опущенными углами губ, с высоким выпуклым лбом и широко поставленными глазами. Надо лбом – хохолок. Черты были правильными и не тронуты какой-либо патологией, но взгляд был настолько мутен и безразличен, так вяло был очерчен чуть приоткрытый рот, что создавалось впечатление: Дима не сознает того, что он видит перед собой. Неосмысленная, неразвитая мимика.
– И как он вам? – тихо спросила Нина Алексеевна.
– Растрепанный, – в тон ей выговорила я первое, что пришло мне в голову.
И вдруг неприятный, тоскливый звук возник где-то в глубине двора, вырос в басовитое рычание, а потом скатился до душераздирающего воя. Мурашки ледяной волной обожгли кожу, и я, едва не выронив из пальцев фотографию, невольно шагнула к окну.
Как тогда, в ночь смерти Горового, упомянутого в накорябанной нелепыми и страшными, как пауки, каракулями таинственной записке, – как тогда, выла собака.