Шерше ля вамп. Глава 3. Мадемуазель вамп (Юлия Набокова)

Машина притормозила у ажурных ворот частного особняка, расположившегося в тихом переулке. Если бы пять минут назад я своими собственными глазами не видела Эйфелеву башню, то ни за что бы не поверила, что нахожусь в самом сердце города.

Парижская старейшина Вероник Нуар, бывшая подругой Аристарха, настойчиво звала меня остановиться у себя дома. Я отнекивалась, не желая обременять незнакомую мне вампиршу, и просила снять мне номер в отеле. Но Аристарх убеждал, что Вероник – чудесная женщина и радушная хозяйка, что у нее я буду чувствовать себя как дома. Окончательно убедило меня упоминание о том, что особняк Вероник находится в центре французской столицы, в непосредственной близости от бутиков и достопримечательностей, а сама хозяйка – желанная гостья во всех модных домах Парижа и она с удовольствием устроит мне шопинг-тур ВИП-класса. И хотя после недавних событий мои страсти по шопингу несколько поутихли, все-таки быть в Париже и не прошвырнуться по бутикам – это преступление против моды, которого я себе никогда не прощу. Тем более я обещала бабушке Лизе привезти шляпку в подарок.

Бабуля, разумеется, была не в курсе истинных целей моей поездки: ей и родителям я сказала, что лечу в Париж в командировку от журнала, которым руководит Аристарх.

Вот еще одна проблема с этим наследством – как мне скрывать от семьи свалившиеся на меня миллионы? Вот Жан подсуропил! Уж родные-то точно знают, что никакое наследство мне не грозит. По маминой линии все предки – рабочие или колхозницы. По папиной – сплошь нищие интеллигенты. Ученые, доктора, педагоги. Разве что бабуля раскроет семейную тайну о своем французском возлюбленном, настоящем отце моего папы. Тогда можно сочинить, что француз оказался богатым наследником, а после его смерти все состояние перешло к моему папе. Но это сколько ж документов придется «подделать» при помощи нотариуса? Да и вряд ли так просто наследство вампира можно отписать человеку…

Андрей вышел из машины и переговорил по домофону, после чего ажурные ворота медленно растворились, позволяя нам проехать.

У крыльца нас встретил учтивый дворецкий, а стоило войти в дом, я тут же попала в объятия хозяйки. Вероник была латиноамериканкой и, со свойственным ее землякам темпераментом, едва не задушила меня, восклицая по-французски:

– Жанна, как я рада встрече! Так вот ты какая! Александр мне столько о тебе рассказывал по телефону. Он так рад! А как рада я! Как ты доехала?

Судя по скорости вылетавших фраз и вопросов, ни в комментариях, ни в ответах они не нуждались. Поэтому я только улыбалась и кивала, кивала и улыбалась, во все глаза разглядывая вампиршу. Те, кто увидел бы латиноамериканку на фото, не будучи с ней знакомым, были бы уверены, что ее сногсшибательная внешность – заслуга фотошопа. Все в ней было ярким: крупные иссиня-черные кудри, вишневые от природы губы, русалочьи зеленые глаза – лучистые и того неповторимого оттенка, как море у самого берега Мальдивских островов. В облике Вероник знойная красота Латинской Америки соединилась с изысканными чертами европейских женщин, создав поистине экзотический и незабываемый образ. Тонкий точеный носик и высокие скулы дополняли полные чувственные губы и смуглая кожа. Если бы Вероник была так же знаменита, как Анджелина Джоли, еще неизвестно, чье фото в качестве эталона приносили бы к пластическим хирургам дамочки по всему миру. Я бы скорее поставила на Вероник!

Однажды увидев, ее лицо невозможно было забыть. Наверняка для вампирши, вынужденной регулярно менять имя и место проживания, такая броская внешность создает изрядные проблемы. Зато теперь я прекрасно понимаю, почему Аристарх с такой теплотой отзывался о Вероник. Чтобы у моего ветреного деда и этой умопомрачительной красотки с буйным темпераментом да не случилось романа – ни за что не поверю! На вид Вероник можно было дать лет двадцать пять, но красота латиноамериканок зреет под жарким экваториальным солнцем куда быстрее, чем у европеек, поэтому хозяйка дома на день своего обращения в вампиры могла быть даже моложе меня. Однако в том, что она старше меня лет на пятьдесят, нет никаких сомнений. Ее бирюзовые глаза – не прозрачная зелень волны, набежавшей на берег, а глубокий морской омут, который скрывает множество тайн и погибших кораблей, о которых вампирша предпочла бы забыть навсегда.

Наконец Вероник отпустила меня и отстранилась, «чтобы хорошенько рассмотреть внучку Александра». По старой памяти она называла Аристарха его настоящим именем. Интересно, какое имя при рождении дали ей самой – Долорес, Мария, Кармен, Филиппа, Эсмеральда? Но не буду задавать бестактных вопросов. Для всех она Вероник, значит, и для меня тоже.

Пока хозяйка разглядывала меня, крутя, как куклу, я вовсю косила взглядом по сторонам, изучая интерьер в классическом стиле: высокие сводчатые потолки, колонны, помпезные вазы в половину моего роста, паркетный пол, рисующий сложные узоры.

– У вас превосходный дом, – искренне восхитилась я, вклинившись в поток ее комплиментов моей внешности («Какая ты красавица!», «А как похожа на Александра!», «Разобьешь сердца всех наших мужчин»). – Такой красивый и просторный!

– Ты, должно быть, шутишь! – звонко смеясь, вскричала Вероник.

– Нисколько, – удивилась я. – Дом роскошный!

Разве что к яркой внешности Вероник больше подошла бы вилла в средиземноморском стиле с террасами с видом на море, нежели строгая классика форм и интерьера. Однако в любом интерьере Вероник будет чувствовать себя королевой – с первых минут общения с ней становилось понятным, что эта женщина выросла в роскоши и что богатство и высокое положение не упали на нее как снег на голову, в отличие от меня, а вошли в ее жизнь с колыбели.

– Роскошный? – Вероник оглушительно расхохоталась, а я в недоумении отстранилась.

Нотариус на мой вопросительный взгляд только пожал плечами, Андрей многозначительно хмыкнул, а лицо дворецкого осталось непроницаемым.

– Мой дом – лачуга Золушки по сравнению с замком, который теперь принадлежит тебе, – отсмеявшись, пояснила Вероник.

Ужас! Что за Букингемский дворец мне оставил этот пижон Жан?

– Понятно! – воскликнула она, увидев мое вытянувшееся лицо. – Ты его еще не видела! О, дорогая, поверь мне, после того как ты побываешь там, у меня тебе покажется просто тесно.

Однако реакция Вероник – лишнее подтверждение моей предыдущей догадки об обеспеченном прошлом. В ее голосе не было ни капли затаенной зависти, только радость и чуточку кокетства – она так пылко расхваливала чужие хоромы, что напрашивалась на комплимент.

– Ну, пока я там не побывала, останусь при своем мнении, – улыбнулась я. – У тебя замечательный дом.

Судя по тому как Вероник быстро перешла на «ты», церемоний она не любила, и я решила не оскорблять ее выканьем.

– По крайней мере одно преимущество у него есть! – воскликнула она. – Не приходится пилить на машине двадцать километров до ближайшей булочной.

От такой перспективы я окончательно приуныла. Огромный замок в глуши – мечта маньяка. Такого, каким был Жан! А для меня ценность жилья в первую очередь обусловливается близостью к метро и остановке общественного транспорта. Надеюсь, во Франции другие критерии и мне удастся выгодно загнать «домик в деревне», чтобы потом прикупить просторные апартаменты в двух шагах от метро «Арбатская». Благо опыт риелтора в прошлой человеческой жизни имеется, и уж на сделках с недвижимостью я собаку съела.

– Пойдем, я покажу тебе твою комнату! – потянула меня за руку неугомонная Вероник.

– Мадам, позвольте мне, – с обидой в голосе вмешался дворецкий, намекая на то, что не подобает хозяйке такого большого дома вести себя как студентка из общежития, к которой в гости приехала подружка. В конце концов, он-то здесь на что?

– Я сама! – безапелляционно вскрикнула Вероник, увлекая меня к лестнице, ведущей на второй этаж.

Я едва успела попрощаться с нотариусом и Гончим, которые обещали посетить меня завтра и пожелали мне хорошо отдохнуть.

– Ужасно нудный тип! – приглушив голос, посетовала Вероник на дворецкого. – Достался мне от предыдущего старейшины и уже третий год пытается меня строить! Мадам должна то, мадам должна это, мадам не стоит этого делать, – передразнила она.

– То есть он работал еще у прежнего старейшины? – уточнила я.

– И у прежнего, и у всех предыдущих на протяжении уже пятидесяти лет, – скорчив гримаску, сообщила она. – Прибавь еще те тридцать пять лет, которые он отработал на своего первого хозяина, графа. Представляешь, как мне с ним тяжело?

– Что же он такого натворил? – ужаснулась я.

– В каком смысле? – недоуменно вскинула брови Вероник.

– Так ведь прислугой работают только вампиры, отбывающие наказание за провинности, – заметила я, следуя за ней по коридору мимо неосвещенных комнат с открытыми дверьми.

Благодаря свету в коридоре, в комнатах можно было рассмотреть часть интерьера. Массивный стол у окна – это кабинет. Книжные шкафы от пола до потолка – прошли библиотеку. Пластиковый домик, мячи, большой розовый заяц размером с меня – невероятно, но похоже на детскую игровую! А вот бильярдный стол в следующей комнате – здесь уже игровая для взрослых.

– Ах это! – Вероник махнула рукой. – Бернара обратил в вампира его же хозяин, это случилось еще до Пражского договора. Став одним из нас, граф не захотел проститься с верным дворецким, служившим его семье долгие годы. А Бернар даже после гибели хозяина не пожелал покинуть свой пост и остался дворецким при старейшине, которому передали особняк графа. Старейшины меняются, а Бернар остается. Для него даже сделали исключение: он не подчиняется закону о миграции и продолжает жить в Париже уже который год. За пределы особняка он не выходит с тех пор, как построили Эйфелеву башню. Говорит, не может видеть, как портят облик милого его сердцу города! Родственников у него нет, так что Совет старейшин решил не высылать старика и закрепить его за этим домом. А Бернар и рад стараться. Все время меня учит, учит. – Вероник страдальчески закатила глаза. – Он живет по правилам прошлого века и меня стремится в эти рамки загнать… Пришли!

Хозяйка свернула в одну из комнат, включила свет. Я вошла следом. Все правильно, гостевые спальни – в конце коридора, чтобы ни резвящиеся детишки в игровой, ни взрослые, гоняющие шары в бильярд, не мешали покою других гостей. Судя по обилию комнат, в этом доме одновременно можно принять целую делегацию.

Вошла – и замерла на пороге. Комната, оформленная в бежево-золотистых тонах, казалось, тонула в лучах солнца, несмотря на сумерки за окном.

– Нравится? – озабоченно спросила Вероник. – Я советовалась с Александром, он сказал, ты любишь эту цветовую гамму. Есть еще другие комнаты – алая, синяя, черная, – с готовностью предложила она. – Только скажи, и я распоряжусь, чтобы Бернар их подготовил.

– Нет-нет, мне здесь все нравится! – заверила я.

– Правда? – Вероник улыбнулась. – Мне тоже по душе эта комната. Она напоминает мне о моей солнечной родине, Мексике.

– Мечтаю там побывать, – призналась я, вспомнив передачу «Вокруг света» с песчаными пляжами Акапулько и древними руинами цивилизации ацтеков.

– Я тоже, – с грустью отозвалась Вероник. – Вот только ужасно не выношу местного солнца. Ну что ж, – нарочито бодро воскликнула она, – располагайся. Отдыхай, – она кивнула в сторону смежной комнаты, – ванна там. Потом спускайся к ужину.

– Вероник, – остановила я ее, – я валюсь с ног и хотела бы сразу лечь спать.

– Уверена? – Судя по расстроенному лицу мексиканки, она собиралась проболтать со мной всю ночь.

– Да.

С церемонным стуком по дверному косяку в незапертую комнату вошел дворецкий и торжественно водрузил мой модный чемодан от Берберри, тут же завладевший вниманием Вероник, на пол у шкафа. Выслушав мои благодарности и распоряжения хозяйки на стол не накрывать, невозмутимо кивнул и удалился.

– Что ж, тогда отсыпайся, а я от тебя сбегу, – решилась Вероник. – Ночь только начинается. Ты не обидишься?

– Ну что ты! Конечно, иди. На меня не смотри.

Повеселев, она чмокнула меня на прощанье.

– Тогда спокойной ночи!

– А тебе – интересной ночи, – отозвалась я.

– Отдыхай.

– А ты веселись!

– А ты набирайся сил, чтобы мы потом повеселились вместе!

Поняв, что обмен любезностями рискует затянуться, я прикусила язык и деликатно выпроводила словоохотливую мексиканку за дверь. После чего заперла дверь, подошла к окну и отдернула тяжелые портьеры, за которыми оказались глухо задраенные жалюзи. Однако! Двойная степень защиты. Дорогой гость может спать спокойно. Повозившись с жалюзи, я наконец смогла выглянуть в окно.

Я ожидала увидеть палисадник, или кирпичную кладку низеньких домов, или мельницу «Мулен Руж» и конечно же мерцающий силуэт знаменитой башни, которую, по моим наивным представлениям, можно было увидеть из любого парижского окна.

Но вместо этого уперлась взглядом в современный шестиэтажный дом через дорогу, на крыше которого мелькала надпись «Кока-кола».

– Здравствуй, Париж! – вздохнула я и закрыла жалюзи.

Проснувшись, я сначала не поняла, где нахожусь. Почему комната непривычно пахнет апельсином? Почему так холодно и скользко? Ах, да это шелковая постель! Откуда подо мной такая широченная кровать? И кто на ней со мной? Спросонья я была уверена, что на такой кровати и шелковых простынях не спят в одиночестве, и долго шарила рукой по подушкам и одеялу, пытаясь нащупать того, кто грел мне постель этой ночью. Наконец я докатилась до края кровати, увидела лампу на тумбочке и включила свет. Рассеянное золотистое мерцание развеяло миражи и прояснило разум. Я в Париже! В доме старейшины Вероник. Я приехала за наследством Жана, а в аэропорту меня встретил байкер, который семь лет назад прокатил меня на Воробьевых горах и стал героем моих ночных грез на ближайшие полгода. Вот только он меня не узнал. И еще, он теперь вампир, глава местных Гончих. Что ж меня все время тянет на плохих парней? Ведь предупреждал меня Глеб с ними не связываться.

Сердце сжалось в комок. Глеб… Я была влюблена, но не успела по-настоящему полюбить. Наверное, поэтому его гибель я пережила легче, чем Лана, у которой в прошлом был роман с Глебом и которая продолжала его любить все эти годы. Смерть Глеба стала для меня ударом и на время выбила из колеи. Но не потому, что из жизни ушел необходимый, как воздух, человек, а потому, что я чувствовала себя виноватой в его смерти. Конечно, это не я внесла его имя в список жертв и не я вколола ампулу с ядом в его вену. Но именно я в ту ночь со скандалом выставила Глеба за дверь, ускорив исполнение приговора. Это я предоставила убийце возможность нанести удар… Свою вину я искупила – вычислила преступника, которым оказалась помутившаяся рассудком старейшина Инесса. И потом на смену опустошенности и душевным терзаниям пришел покой, а теперь – и желание новой любви. С момента похорон Глеба прошло чуть больше месяца, а мне уже холодно одной в постели, мне снятся волнующие сны, в которых меня вновь мчит сероглазый байкер, а вчера сердце предательски ёкало, когда я ловила его взгляд. Глебу это бы не понравилось. Но он сам был известным ветреником! Бросил Лану, любившую его больше жизни, ради очередной интрижки. И меня бы со временем бросил. Может быть, уже через пару свиданий, если бы не задание старейшин следить за мной: контролировать, чтобы кровь Жана не помутила мой рассудок, не превратила меня в убийцу, и быть рядом, чтобы успеть остановить меня, а потом без сомнений сдать Гончим. Признаться, Глеб и роман со мной закрутил только по этой причине. Я узнала об этом, устроила грандиозный скандал и выгнала его. Он ушел, а Инесса подкараулила его в ту ночь и убила…

Умывшись в ванной, я оделась и отправилась на поиски живой души. Интересно, кроме Вероник и Бернара в доме кто-нибудь живет? Должны же быть горничные, повар, водитель… Личный тренер, наконец, добавила я, заглядывая в следующую по пути комнату, оказавшуюся набитым тренажерами спортивным залом.

Второй этаж был пуст и безлюден, и я спустилась вниз. Из зала с колоннами и помпезными вазами, который язык не поворачивался назвать прихожей, вело два выхода. Я свернула налево и попала сперва в небольшую комнату, оформленную в темно-синих тонах. Из мебели здесь были только мягкие диванчики да низкие столики тонированного стекла. Между диванчиками стояли живые пальмы в кадках. Комната была проходной и, судя по всему, служила либо приемной, либо малой гостиной.

Я пересекла комнату и остановилась перед высокими, почти до потолка с лепниной, богато украшенными дверьми. Прислушалась – с той стороны не доносилось ни звука. Толкнула одну из дверей, и она на удивление легко подалась, впустив меня в просторный и почти пустой красный зал с высокими сводчатыми потолками.

На алых стенах белели светлые рамки с пейзажами различных стран: морской пейзаж с пальмами, снежные горы – то ли Кавказ, то ли Альпы, мексиканская прерия, русский лес, оранжевая пустыня, живописный каньон, рисовые поля, величественный водопад, еще море, но уже северное, суровое.

На стене напротив входа висела огромная карта мира: от привычных мне карт она отличалась тем, что материки на ней напоминали бело-розово-красное лоскутное покрывало. Приглядевшись, я поняла, что самые яркие красные участки приходились на мировые столицы, а неокрашенными оставались самые солнечные места планеты – южные курорты, Азия, Африка. Да это же вампирская карта мира, осенило меня. И на ней показана плотность вампиров по всему миру. Москва, Лондон, Париж, Вена, Пекин очерчены красным – здесь вероятность встретить вампира выше всего. Солнечные Рим, Барселона менее комфортны для вампиров – они помечены розовым, так же как пригороды крупных мегаполисов. Изнемогающие от палящего зноя Эмираты, Турция, Египет, вся Африка и большинство Азии могут спать спокойно – вампирам здесь не климат, о чем свидетельствует отсутствие розовых красок.

Мне сделалось не по себе от кроваво-красных стен, хотя, вынуждена признать, зал выглядел торжественно и нарядно и не уступал парадным залам дворцов. Судя по размерам помещения, отсутствию мебели, кроме тех же диванчиков, и небольшому подиуму в углу, раньше здесь проводились балы, а сейчас с равным успехом могли устраиваться танцы, концерты и праздничные торжества. Пейзажи с изображением разных ландшафтов и карта мира подчеркивали многонациональность вампирской тусовки.

То ли внешний вид зала на меня так подействовал, то ли это природа давала о себе знать, но я ощутила страшный голод. Надо было срочно найти Вероник. Вчера я забыла у нее спросить про бутылочки с донорской кровью. Дома у меня хранился целый запас, но в полет сыворотку брать нельзя, иначе проблем со службой досмотра не оберешься. Аристарх уверял, что Вероник обеспечит меня донорской кровью на время пребывания в Париже. Что ж, надеюсь, это так и она не станет подшучивать надо мной и подбивать полакомиться кровью юных сладких парижан.

Я вернулась назад, к парадному входу, и направилась в другую сторону. Сначала я попала в такую же небольшую комнату отдыха с диванчиками, только она была зеленой, а потом очутилась в большом проходном зале с четырьмя дверями. И – о чудо! – до меня донеслись голоса. Пройдя две двери, я остановилась у третьей, из-за которой журчала французская речь, и уже тронула дверную ручку в форме головы льва, собираясь войти, как до меня донесся отчетливый голос дворецкого:

– Мадам, вы поступаете необдуманно. Вы знаете, как к мадемуазель Жанне относятся в обществе.

Я замерла и приникла к двери.

– Вздор! – пылко перебила Вероник. – Она замечательная девушка.

– Она – кровная наследница Жана Лакруа, – напомнил Бернар. – И мне ли вам говорить, что с этим наследством не все так просто…

– Она – родная внучка Александра Перье, – парировала Вероник. – И она не может быть такой, как о ней говорят. Все эти домыслы – чепуха!

– Мадам подвергает себя и свою репутацию старейшины большой опасности, покровительствуя этой мадемуазель, – гнул свою линию дворецкий. – Это весьма опрометчиво, особенно сейчас, когда ваше положение и без того довольно шатко. Такое чувство, мадам, – с горечью заметил он, – что вы совсем не дорожите своим местом в Совете старейшин.

– Бернар, – вспылила Вероник, – если ты не прекратишь, я подыщу себе нового дворецкого.

Воцарилась тишина, был слышен только стук приборов, которые, видимо, раскладывал на столе старый слуга. Я уже собралась войти, как прозвучал звенящий от обиды голос дворецкого:

– Вот увидите, мадам, вы еще пожалеете, что предоставили ей свой кров. И тогда поймете, что месье Сартр был прав.

Интересно, это еще кто такой? Сартр, Сартр… Что-то знакомое. Не то певец, не то актер, не то манекенщик.

Сердитые шаги застучали по направлению к выходу, я вспыхнула и метнулась к соседней двери, чтобы не быть застигнутой врасплох. На счастье, дверь подалась, и я влетела в зал, оказавшийся картинной галереей. Люстры здесь не горели, но за счет индивидуальной подсветки картины на стенах были ярко освещены и выглядели словно окна.

Я с любопытством шагнула к ближайшей, которая показалась мне знакомой. Постерами с рекламой телевизора, на экране которого застыли, прильнув друг к другу, нарисованные мужчина и женщина, была обклеена вся Москва. Только на рекламных плакатах фон изображения был солнечно-золотым и мужчина с женщиной представали нежными возлюбленными, слившимися в поцелуе. Картина, перед которой я стояла, при всем внешнем сходстве и технике рисунка была совсем иной. Фон был непроницаемо-черным, две фигуры выступали из мрака словно выхваченные уличным фонарем. И это уже были не возлюбленные, прильнувшие друг к другу в порыве нежности. Художник, искусно копировавший манеру знаменитого предшественника, изобразил вампира и его жертву. Мужчина хищно навис над беззащитной шеей женщины, безвольно склонившей голову. И если от картины с рекламных плакатов исходили свет и любовь, от этой сквозило тоской и безысходностью. Не было никаких сомнений в том, что в следующее мгновение вампир погрузит зубы в женскую шею и не пощадит свою жертву…

Мне стало не по себе, и я отпрянула к следующему полотну. В бархатно-синем ночном небе между искорками звезд над спящим деревянным городом парили мужчина и женщина. Женщина словно лежала в небе, а мужчина бережно удерживал ее в руках. И все бы ничего, если бы за спиной каждого из возлюбленных не были распростерты крылья летучей мыши. Вампиры, хозяева ночи, парящие в ночном небе невидимыми для обитателей деревянных домишек. Ночные хищники в поисках жертвы…

Попятившись назад, я уткнулась в стену и, повернувшись, вздрогнула от лукавого взгляда Моны Лизы, смотревшей прямо на меня. На первый взгляд картина была точной копией, но, приглядевшись, я заметила, что в уголке приподнятых в загадочной улыбке губ виден краешек клыка. Да что же это за галерея такая?

– Жанна, – окликнул меня голос незаметно вошедшей Вероник, – это ты! Я услышала шум и уж решила, что в дом прокрались воры!

– Привет, Вероник! Прости, что напугала. Я искала тебя или Бернара и заблудилась, – сочинила я. – Вот, попала сюда и увлеклась. Извини, если зашла, куда не следовало.

– Ну что ты! – успокоила меня хозяйка. – Эта галерея – гордость Парижского Клуба, ее всем гостям в обязательном порядке показывают. А ты всего лишь пару шагов не дошла до столовой, где Бернар меня пытался накормить овсянкой по классическому английскому рецепту.

– Он же француз! – удивилась я.

– Да, – Вероник скорчила гримасу, – но на днях у меня гостил один английский писатель родом из девятнадцатого века. И Бернар у него выпытал этот рецепт. Отменная гадость! Я так мечтала, чтобы ты появилась и меня спасла! – Она молитвенно сложила руки.

– Извини, что опоздала, – улыбнулась я.

– Ну и как тебе наш филиал Лувра? – Вероник повела рукой в воздухе.

– Впечатляет, – призналась я. – У вас очень талантливые имитаторы. Переписать известные полотна так, словно их исправил сам мастер, – редкий дар.

– Имитаторы? – с обидой в голосе возразила Вероник. – Жанна, все картины – подлинники. Это Климт. – Она указала на вариацию картины с рекламы телевизоров. – Это, – кивок в сторону полотна с крылатыми вампирами, – Шагал. Там, – взмах руки в глубь галереи, – Пикассо, Боттичелли, Моне, Сезанн, Рубенс, Рерих, Врубель.

– Не может быть! – ахнула я. – Они все были вампирами?

– Мало кто, – качнула головой Вероник. – Но в разное время они столкнулись с кем-то из нас и под впечатлением написали эти картины. Какие-то из них потом послужили основой для шедевров, которые сейчас знает весь мир. Переписав их в светлых тонах, одни, как Климт и Шагал, стремились избавиться от тягостных воспоминаний встречи с нашими соплеменниками. Но большинство картин так и осталось неизвестными – мы забрали их раньше, чем их увидела публика. Все они там, в глубине. У входа висят самые знаменитые.

– Забрали? – уточнила я с недоверием.

– Какие-то выкупили, какие-то похитили, какие-то отобрали силой, – пояснила Вероник. – Ты же понимаешь, лучше нам себя не афишировать перед широкой публикой.

– Но ведь художники знали, – возразила я.

– Да кто бы поверил их словам? А вот их работы были весьма убедительны, как и все гениальное, поэтому картины надо было изъять. Ну что, составишь мне компанию за столом?

Я с радостью покинула полумрак галереи, вошла вслед за Вероник в ярко освещенную, оформленную в терракотовых тонах столовую и на миг зажмурилась от бьющего в глаза света.

– Слишком ярко? – виновато спросила вампирша. – Бернар все время отчитывает меня, что я вставила чересчур мощные лампы. Но я так люблю солнечный свет, а по понятным причинам бывать на солнце не могу, поэтому здесь постаралась…

– Все в порядке, Вероник, – остановила я ее. – Я тоже люблю солнце.

Хозяйка мне благодарно улыбнулась, а Бернар сердито громыхнул подносом, ставя передо мной тарелку овсянки.

– Кажется, я ему не по душе, – заметила я, когда он удалился.

– Ну что ты! – поспешила разуверить меня Вероник. – Бернар сам по себе бука, зато за домом следит – не придерешься. Знала бы ты, сколько парижских вампиров пытались переманить его к себе, но он верен этому дому, и это заслуживает уважения.

Я с сомнением подцепила ложку пышной овсянки, щедро сдобренной сливочным маслом. Надеюсь, милому Бернару не придет в голову отравить нежелательную гостью, чтобы спасти репутацию беззаботной хозяйки? Да и страшно интересно, что же за слухи бродят обо мне среди местных, отчего Вероник может пострадать? Однако от нее самой я ответа не добьюсь – это к бабке не ходи. Мексиканка ни за что не захочет меня огорчать и примется уверять, что все местные вампиры только и мечтают со мной познакомиться и уже заочно меня обожают.

– Все просто мечтают с тобой познакомиться! У меня телефон ни на минуту не умолкает, – в подтверждение моих слов прощебетала она. – Так что сегодня мы устраиваем бал в твою честь!

Только не это! Я вспомнила свою дебютную вечеринку в Москве: все вампиры настороженно таращились на меня, пытаясь понять, что за темную лошадку к ним занесло. А бонусом к застолью шла развлекательная программа с участием прославленных вампиров – фокусников, гимнастов, певцов и музыкантов. Пир завершился настоящей чумой: гимнастку-китаянку убили в женском туалете, а мне «посчастливилось» обнаружить труп.

– А как же месье нотариус? – спросила я. – Он говорил, что сегодня мы должны встретиться по делам.

– О! Он только что звонил и сказал, что возникли какие-то трудности. Он еще позвонит позже. Вы увидитесь с ним завтра, а сегодня – бал!

Глядя в сияющие глаза Вероник, было понятно, что отсидеться в гостевой комнате мне не удастся. Что ж, посмотрю, какие они, парижские вампиры. И попробую выяснить, с чего вдруг они меня так невзлюбили. Может, я перешла кому-то дорогу в завещании богатого наследства? Но Вероник на мой вопрос уверенно ответила, что живых кровных преемников у Жана, кроме меня, нет.

– А мертвых? – Я чуть кашей не поперхнулась.

– Дело давнее, – беззаботно отозвалась хозяйка. – До Пражского договора Жан инициировал вампиров, но все они быстро сходили с ума и погибали. Ой, прости, Жанна! – виновато воскликнула она, глядя на меня.

– Ничего. – Я сглотнула овсянку, ставшую в горле комом. – Я уже привыкла.

Вспомнилось, как бывшая Гончая Лаки хотела убить меня только потому, что Жан поделился со мной своей кровью и сделал вампиром. Лаки тогда упомянула свою родственницу, жившую сотней лет раньше. Ее тоже сделал вампиром Жан, и спокойная девушка, известная своим милосердием и добротой, под действием крови Жана превратилась в сумасшедшую убийцу и была растерзана толпой людей, мстивших за своих близких.

Я машинально дотронулась до пирсинга на животе. Раньше я носила там Серебряную Слезу Привлекательности, не подозревая об этом. Мой бывший парень Федор, увлеченный кладоискатель, подарил мне ее, когда она еще была старинным кольцом. Негламурный подарок я переплавила в хорошенький цветок-пятилистник для пирсинга, с которым не расставалась. И именно Слеза, которую так искал Жан, стала причиной моей встречи с вампиром. Тогда борьба, завязавшаяся между нами, привела к моему случайному заражению вирусом вампиризма. А так как Жану в силу его неконтролируемой жестокости было официально запрещено инициировать новых членов Клуба, тот растерялся, сбежал в Париж и на время забыл о Слезе. Из-за крови Жана и попадания в Клуб в обход правил (традиционно решение о принятии в вампиры принимается всеобщим голосованием) на меня косо смотрели все московские вампиры. А теперь и парижские тоже будут. А Слезу Привлекательности Жан у меня все-таки отобрал и воссоздал легендарную Чашу, которая давала власть над всеми вампирами. Я убила Жана, разрушила Чашу, а Аристарх вытащил из магического огня серебряную подвеску – Слезу Милосердия. Оставшись без любимого пирсинга, я переплавила Слезу в новое украшение, на этот раз выбрав символическую форму замочка с ключиком – в знак того, что Слеза оберегает меня от влияния Жана, «запирает» его темную сущность, которая передалась мне с кровью. Со Слезой я не расставалась даже в ванной. Однако вампиры, не подозревая о том, что у меня есть оберег от влияния Жана, по-прежнему считают меня потенциальной маньячкой, которая может сорваться в любой момент и устроить техасскую резню бензопилой или кошмар на улице Вязов. Возможно, именно об этом предупреждал дворецкий Вероник и именно такого поворота событий опасаются парижские вампиры.

Задумавшись, я и не заметила, как съела всю овсянку. Бернар забрал у меня пустую тарелку и что-то сердито пробурчал в ответ на мое «мерси». Похоже, расположить к себе старого брюзгу комплиментом его кулинарному таланту не удастся. Что ж, не велика беда. Я здесь всего на несколько дней и уж как-нибудь вытерплю недовольную физиономию дворецкого.

Вероник подошла к старинному буфету и открыла его ключом.

– Мужская, женская? – обернулась она ко мне.

– Что? – не поняла я.

– Кровь, – буднично пояснила хозяйка. – Предпочитаешь женскую или мужскую?

– Все равно, – смущенно пробормотала я. Три месяца в роли вампира, а я никак не привыкну спокойно относиться к насущной проблеме утоления голода.

Словно не заметив моей неловкости, Вероник уточнила:

– Группа крови?

– Без разницы.

Тут вампирша в удивлении глянула на меня:

– Без разницы?! Но у них совершенно разный вкус. Первую и вторую невозможно пить в чистом виде: первая чересчур пресная, вторая горчит. От третьей болит голова. Я предпочитаю четвертую – она самая мягкая и сладкая. Она самая редкая из всех, но в этом и плюс положения старейшины. – Вероник мило улыбнулась, словно речь шла о сортах вина. – Что считается деликатесом для обычных вампиров, то всегда в свободном доступе для старейшин. – Она вынула из шкафчика красивую рифленую бутыль темного стекла и встряхнула ее. – Свеженькая, только вчера привезли. Позволь мне тебя угостить – и ты сама поймешь, что я имею в виду.

Вероник наполнила рубиново-красным содержимым один из хрустальных бокалов на столе.

– Держи. – Она плеснула крови во второй бокал и подняла его. – За тебя. Надеюсь, тебе понравится в Париже.

– Спасибо за гостеприимство.

Наши бокалы скрестились со звоном, и Вероник сделала маленький глоточек, смакуя содержимое.

Смотреть на это было неприятно, я отвела глаза и залпом опрокинула в себя бокал. Кровь горячей хмельной волной хлынула в желудок, и я закашлялась.

Вероник наклонилась ко мне, постучала по спине, протянула салфетку:

– Никак не привыкнешь?

Я промокнула губы, оставив на салфетке кровавый след, и кивнула.

– Это не микстура, Жанна, чтобы глотать ее с такой брезгливостью, – мягко, словно неразумному ребенку, заметила Вероник. – Это наш витамин жизни. Пойми это и перестань терзаться. – Она спокойно сделала последний глоток и отставила в сторону пустой бокал. – А теперь пойдем, подберем тебе наряд для бала.

Вероник

При рождении ее назвали Анхелика Долорес Габриэла Эсперанца Фелисидад Вероника Риверра. В ее имени сплелись имена бабок и прабабок, родительские пожелания и ожидания[3]. Ее имя стало не только именем, оно определило ее судьбу – год за годом проживать новые жизни, предопределенные одним из имен. Каждая новая жизнь не была для нее ролью, не была маской. Она никогда не играла и не притворялась. Просто приходило время поставить точку в истекшем периоде жизни и стать другой. Она жила на свете довольно долго, чтобы привыкнуть к этому. Экзотичное для европейцев имя очень пригодилось в ее второй, вампирской жизни. Она не придумывала себе имен – всего лишь выбирала из числа своих собственных.

Сначала была Анхелита – непоседливая, как кордонасо[4], свободолюбивая и шумная, как кетцаль[5], своевольная, как Карибское море. Анхелита родилась в богатой мексиканской семье за шесть лет до наступления двадцатого века. Ее смуглый, как пират, отец продолжил семейное дело и занимался торговлей лошадьми. Зеленоглазая и рыжеволосая шотландка-мать никогда не ступала за порог дома без широкополой шляпы, чтобы солнце не испортило ее лилейный цвет лица – предмет зависти жен всех соседей.

Анхелита, будучи первенцем счастливой супружеской четы, с самого рождения была окружена заботой и любовью. Когда она начала подрастать, мать поначалу всерьез занялась ее светским воспитанием, стремясь вылепить из нее настоящую европейскую леди. Но Анхелита, казалось, с рождения впитала в кровь вольный ветер мексиканских прерий и шумный щебет птиц.

– Оставь ты девочку в покое, – смеясь, говорил отец, глядя, с какой неохотой малышка мучает фортепиано, как колет пальцы, выводя неумелые стежки на вышивке, и с какой скукой внимает правилам этикета. – На что ей эти премудрости? Пусть лучше побегает в саду.

И мать сдалась. Вольное дыхание Мексики и ее саму, с детства воспитанную по европейским меркам, нет-нет да и подбивало на неслыханные по шотландским понятиям шалости – пробежаться босиком по берегу моря, украдкой поцеловать мужа в щеку на улице.

Детство Анхелиты было беззаботным и привольным. Она росла в роскоши и не имела представлении об оборотной стороне жизни. Родители нежно любили друг друга, в доме появлялось все больше детей, и Анхелита была убеждена, что все люди на свете живут в богатстве, а все супруги любят друг друга так же трепетно, как ее родители.

К своим восемнадцати годам Анхелита с ее женственным станом, бирюзовыми глазами и кожей, которая казалась ее матери непозволительно темной для юной леди и которая тем не менее была на тон светлее урожденных мексиканок, считалась завидной невестой. Желающих породниться с семьей Риверра было много. Анхелита не вышла замуж до сих пор исключительно из-за своей разборчивости: все ждала того, кто зажжет в ее сердце любовь, и наконец дождалась.

Белозубый, черноглазый, высокий Хосе напоминал ее отца не только внешне, но и своей напористостью, волевым характером, силой. Глядя на него, Анхелита с замирающим сердцем понимала, что вместе они проживут долгую, полную радости жизнь – такую же, как у ее родителей…

Непоседливая Анхелита выросла, уступив место порывистой, страстной Анхелике. «Мой ангел» называл ее муж, увозя в свой дом в Чиапасе[6], где владел разработкой бирюзы. Смеясь, он говорил ей, что бирюза приносит ему удачу, и уверял, что бирюзы такого же красивого оттенка, как цвет ее глаз, еще не встречал. По просторному дому из белого камня, вздымая занавески и принося с собой золотые песчинки, гулял своенравный ветер. Дыхание моря круглый год наполняло дом свежестью и оседало на губах солью, которую стирали жаркие поцелуи Хосе. И казалось, что это счастье будет вечным… Наполнить бы скорее дом детским смехом – и больше ничего от жизни не надо.

Все изменила одна ночь – душная, влажная, тягучая, стекающая потом в ворот ночной рубашки… Отпустив прислугу, Анхелика осталась в доме одна. Она потушила свечи, легла в постель и улыбнулась, представляя, как завтра вернется из деловой поездки Хосе. Как он войдет в дом, подставит ей распахнутые руки – и закружит ее в порыве радости, и прошепчет на ушко «мой ангел». Глаза его заблестят, когда он заметит новое платье, которое она для него надела. А потом это платье сорванным цветком упадет к ногам – и будут только поцелуи, жадная нежность рук и упоительное тепло тела.

Анхелика успела задремать и не заметила ночного визитера. Почувствовала его слишком поздно – когда он уже склонился над ней, торопливо распутывая тесьму ночной сорочки. Она узнала его мгновенно. Днем, когда она выходила от портнихи с новым платьем, незнакомец стоял на другой стороне улицы и пристально смотрел на нее. Анхелика отметила одежду по европейской моде, бледную кожу, светлые глаза, но в ее взгляде не было женского интереса. Мужчина выглядел чужаком и бросался в глаза, как и все приезжие в местечке, где редко встретишь путешественников. Тогда Анхелика не придала значения его взгляду – она знала, что красива, видела, что нравится мужчинам, и привыкла к повышенному вниманию к себе. Хосе, ловя взгляды других мужчин, страшно ревновал свою красивую жену. Но Анхелика никогда не давала ему повода усомниться в своей верности. Она бы прошла мимо миллиона мужчин и ни разу бы не обернулась. На этом свете ей был нужен только Хосе… И вот теперь белокожий чужестранец проник в ее дом, и намерения его очевидны.

Анхелика закричала, но крик разбился о черный гипнотический взгляд, и она сама покорно стянула сорочку с плеча, подставляя шею…

Уходя, ночной гость зажег свечу и осветил ее стынущее лицо.

– А ты красивая, – задумчиво произнес он. – Будет жаль, если такая красота погибнет.

Пламя свечи отразилось от лезвия кинжала, и она закрыла глаза, чтобы не видеть его смертельного приближения. Но острие ее не коснулось, а губам стало горячо, будто по ним потек расплавленный воск. У воска был металлический привкус, и он был жидким, как вода. Открыв глаза, Анхелика увидела, что гость прижимает к ее рту взрезанное запястье и поит ее своей кровью, как мать – младенца.

– Ну, довольно. – Он мягко погладил ее по голове и убрал руку. Она невольно потянулась следом за ней, но наткнулась на строгий взгляд. – На сегодня хватит. А когда окрепнешь, ты сама сможешь найти пищу себе по вкусу. Бывай, малышка. Я как-нибудь загляну тебя проведать. Лет через сто. Ты уж постарайся не попасться за это время.

Хосе приехал на следующее утро, но жена, вопреки обыкновению, не встретила его у порога. Он поднялся в спальню и обнаружил ее мечущейся в лихорадке. Доктор, посетив больную, испробовал все средства, чтобы сбить жар, но ничто не помогало. И врачеватель безнадежно развел руками, призывая близкого к отчаянию Хосе готовиться к худшему. Однако, вопреки трагичным прогнозам, Анхелика поправилась. Вот только солнечный свет стал ей совершенно невыносим, а сама она осунулась, побледнела и стала какой-то чужой…

Однажды, проснувшись среди ночи, Хосе обнаружил супружескую постель пустой. Обойдя весь дом и не найдя жены, он вернулся в спальню и принялся ждать. Каждый час, проведенный в одиночестве, отравлял его ревностью и гневом.

Анхелика появилась незадолго до рассвета – вошла в спальню спокойная, довольная… Испуганно отшатнулась, когда он зажег свечу, закрыла глаза рукой.

– Где ты была?

Лицо жены налилось смертельной бледностью.

– Отвечай, где ты была! – Не помня себя от ревности, Хосе подскочил к ней, встряхнул за плечи, швырнул на постель, выплюнул слово, которое всю бессонную ночь вертелось на языке, прожигая его серной кислотой: – Шлюха!

Анхелика дернулась от невыносимой боли – это ангельские крылья, которые поникли за спиной еще после той черной ночи, муж обрубил окончательно одним точным резким ударом. Не ангел она для него больше, а вот кто – распутная женщина.

Она спрятала лицо, не в силах встретиться взглядом с любимым, который чувствует себя обманутым, и глотала соль несправедливых обвинений, сознавая, что никогда не решится их опровергнуть. Потому что истина намного хуже. Пусть лучше считает шлюхой, чем узнает, что его жена стала тварью, которая питается людской кровью…

– Завела себе дружка? – Пальцы Хосе с силой стиснули подбородок и развернули ее лицом к нему. – Отвечай!

Лицо Хосе было так близко, что закружилась голова… Она невольно потянулась к нему, желая поцелуем стереть несправедливые обвинения с его губ. Скрывала же она как-то свою сущность раньше? Сможет продержаться и еще, хотя бы немного. Анхелика знала, что рано или поздно ей придется покинуть Хосе. Ради его же блага. Но только не сейчас, только не так. Она еще не готова отказаться от своей любви. И пусть визит незнакомца навсегда лишил эту любовь будущего, у нее еще есть настоящее и она готова за него побороться.

Но поцелуй так и остался полыхать на губах. Хосе с брезгливостью отшатнулся от нее и наотмашь ударил по лицу – впервые в жизни ударил. Собственная кровь, выступившая на губах, показалась ей ядом. Прижав руку к лицу, она спрятала глаза и глухо ответила:

– Да, ты прав, я шлюха… – Пусть лучше считает ее неверной, чем узнает, кем она стала на самом деле. Пусть лучше представляет жену в объятиях другого, чем увидит ее глотающей кровь из взрезанных вен молочника.

Сильные руки Хосе – руки, которые умеют так нежно ласкать, – сцепились на ее горле, выжимая из легких воздух, и она захрипела. Смерть показалась ей облегчением, последним щедрым подарком Хосе, который она принимала с благодарностью. Но внезапно тиски разжались, и она упала на пол, разбив колени в кровь.

– Уходи, – процедил Хосе. – Уходи и больше никогда не возвращайся.

Анхелика бросила последний взгляд на мужа, прощаясь с ним навсегда и стремясь запечатлеть в памяти каждую любимую черточку. Но запомнила только губы, искривленные гневом, и жилку, нервно пульсирующую на шее… На кого бы она теперь ни смотрела, все время бросалась в глаза именно эта жилка – манящая, искушающая, доводящая до исступления и взывающая к ее проклятой жажде.

Как бы она хотела, чтобы все было по-другому! Попрощаться бы с ним так, чтобы он ничего не заподозрил. Искупаться бы вдоволь в нежности его рук. Напиться бы допьяна жаром его поцелуев. Насытиться любовью в его глазах, наслушаться напоследок его исступленных вздохов «мой ангел», унести с собой его запах, его смех, его улыбки… Остаться в его памяти пылкой, нежной, верной. Исчезнуть, как ангел, решивший воспарить в небеса.

Но приходится бежать из дома со сломанными крыльями, сгорбившись под тяжестью обвинений, кровью выступивших на губах. Каждый шаг – как по битому стеклу. Каждый вздох – как глоток ядовитого зелья, приближающий к гибели.

У двери она остановилась, помедлила, прощаясь со своим утраченным счастьем. Рывком открыла дверь и шагнула за порог. Анхелики больше нет. Теперь ее зовут Долорес[7].

Долорес ступила в мир с кровью на губах и с разбитым сердцем. Ей было нечего терять и некого любить. Она родилась круглой сиротой. Муж, родители, братья и сестры – все это принадлежало Анхелике. Долорес, которой каждый день требовалась свежая кровь, была изгнана из дома мужа и не могла появиться в поместье родителей. У Долорес не было ничего – ни семьи, ни крова, ни средств к существованию. Только боль в сердце, жажда, ненадолго заглушавшая эту боль, и броская красота, на которую, как на жар костра, слетались мужчины. Для Долорес все могло закончиться весьма плачевно, но она встретила Джека, и ее жизнь сделалась похожа на авантюрный роман господина Сервантеса.

Джек был виртуозным мошенником, но Долорес оказалась хорошей ученицей и вскоре превзошла своего наставника в хитрости. Революционные волнения, сотрясавшие тогда Латинскую Америку, были на руку двум мошенникам. Люди боялись всего и верили всему, они были готовы отдать любые деньги, чтобы отвести от себя угрозу жизни. Достаточно было лишь припугнуть и пообещать спасение – и в их руки текли банкноты, акции, драгоценности, часы, антиквариат. Когда вокруг стало совсем неспокойно, они переместились в относительно спокойную Европу.

Узнав о том, что готовится к отплытию роскошный лайнер, Джек загорелся идеей как следует тряхнуть богатеньких пассажиров. Здесь, конечно, и речи не шло о том, чтобы обвести богатея вокруг пальца и скрыться с деньгами. Куда сбежишь с корабля? Разве что в океан! Но у Джека наготове была изящная идея, согласно которой обманутый пассажир не только не стал бы заявлять на мошенников в полицию, но еще бы и добровольно приносил им деньги раз за разом. Роль приманки для простофили была отведена Долорес. А уж сам Джек взял бы на себя шантаж…

Выгодная во всех отношениях поездка сорвалась в последний момент. Долорес задержалась у модистки, забирая платья, в которых ей предстояло охмурять богатеньких пассажиров. В их экипаж оказалась запряжена хромоногая кобыла, из-за чего они безнадежно отставали. А в завершение всех бед на дороге перевернулся грузовой экипаж, перегородив улицу. Когда они добрались до причала, толпа пришедших проводить «Титаник» уже расходилась. Джек подставил руку козырьком, глядя, как уплывает в океан его тщательно продуманный план, и разразился отборной бранью. В крахе аферы он обвинил припозднившуюся Долорес. И в гневе даже выдрал из ее рук картонку со шляпой и швырнул в воду. Остальной багаж Долорес отстояла кулаками. Джек упрекал ее еще много дней спустя – до тех самых пор, пока новость о гибели «Титаника» не потрясла мир. Тогда, празднуя свое второе рождение, они распили на двоих бутылку коллекционного бордо, прихваченного из дома одного богатея, и окончательно примирились.

Сущность Долорес уже давно не была тайной для Джека – невозможно скрывать от напарника, что тебе невыносим солнечный свет, а по ночам тебе требуется подкрепиться свежей кровью. Однако, когда все открылось, она была удивлена, с какой легкостью он к этому отнесся. Даже закралось сомнение: а что, если и для Хосе было бы проще смириться с тем, что жена – вампир, а не изменница? Но Долорес тут же отогнала эту предательскую мысль. Пути назад не было. Да и Джек был совсем другого поля ягода, нежели Хосе.

К еще большему ее изумлению, Джек не стал просить превратить в вампира и его. Однако объяснение было простым. Обречь себя на ночную жизнь значило для него отказаться от многих возможных афер, на подготовку которых требуется дневное время. А Джек фонтанировал идеями, как знаменитый римский фонтан «Треви», и желал воплотить в жизнь все свои самые безумные затеи.

Жизнь Джека была нескончаемым приключением, в которое он втянул и Долорес. Опасность и риск, сопровождавшие каждый их шаг, поначалу спасли Долорес от депрессии. Однако со временем она стала задумываться о другой жизни. Она не раз заводила с напарником разговор о том, чтобы прекратить опасное и бесчестное занятие, но все разговоры заканчивались ничем. Джек был безнадежно заражен духом авантюризма и уже не смог бы довольствоваться скучной по его меркам жизнью обеспеченного буржуа.

И тогда Долорес, поднакопив тайком от Джека достаточно денег, уехала в Швейцарию, где, представляясь вдовой, начала все заново…

В следующие годы она была примерной студенткой и респектабельной дамой, владеющей хорошим отелем, дерзкой шпионкой и музой композитора, впоследствии ставшего великим. Раз уж ей не суждено было прожить долгую спокойную жизнь бок о бок с Хосе, она проживет десяток жизней – ярких, стремительных, как движущиеся картинки в новомодном синематографе. Она меняла имена, страны и род занятий. Меняла мужчин, но ни один из них так и не смог заполнить подобную Сахаре пустыню в ее сердце, которую за одну ночь выжег Хосе.

Их прощание раз за разом являлось ей в кошмарах. И она просыпалась, чувствуя свежую кровь на губах и жар его давней пощечины на коже. Чувство вины перед мужем отравляло ее ночи и дни. И был только один способ исцелить свою совесть: вернуться в город, где она была так счастлива когда-то, и убедиться, что Хосе устроил свою жизнь и без нее. Надо только разыскать его и удостовериться в том, что он снова женился, завел детей и вполне доволен судьбой. А заодно она проведает свою семью – спустя двадцать пять лет можно появиться в их доме, не боясь быть узнанной. Кто поверит, что она не изменилась ни на день? Кто усомнится, если она назовется собственной дочерью? Дочерью, которой у нее нет и уже никогда не будет.

Она вернулась в Мексику Эсперанцей – с надеждой в сердце, и теперь бродила по развалинам родительского дома, поросшего бурьяном, и слезы, которые она вытирала, отливали серебром на кончиках пальцев в свете полной луны. Дом сгорел еще во времена революции, а судьба семейства Риверра была неизвестна новым жителям, настроившим неказистые домишки на месте некогда богатых поместий. Проведя несколько дней в разъездах по округе, она так и не нашла следов своих родных.

Зато Хосе разыскала быстро. Он никуда не уехал, он все двадцать лет ждал ее возвращения. Только перебрался поближе к морю – туда, где со скалистого обрыва видны уходящие вдаль корабли. Надгробная плита над его могилой была такого же белого цвета, как стены их дома когда-то…

Лучи заходящего солнца выжигали из-под ресниц морскую соль, но Эсперанца и не думала укрыться в тени. Пусть хоть сожжет ее дотла. Она заслужила. За то, что разрушила их счастье. За то, что сделала с Хосе. Лишь три дня отделяют ночь ее отъезда от даты смерти на надгробии… Что произошло с Хосе, она не знала. Но ясно одно – она виновата.

Ее окликнула какая-то припозднившаяся мексиканка:

– Простите, сеньорита, вы знали Хосе?

Эсперанца смахнула слезы и обернулась. На нее, сощурив глаза, смотрела полная смуглая женщина лет пятидесяти, лицо которой показалось ей смутно знакомым.

– Анхелика?! – ахнула та и, перекрестившись, попятилась. Да споткнулась о выступавшее надгробие и плюхнулась на землю.

«Пилар!» Эсперанца быстрее ветра оказалась рядом с приятельницей, помогая ей подняться на ноги и украдкой разглядывая. Пилар была женой друга Хосе, и в былые времена супружеские пары часто захаживали друг другу в гости. Пилар была всего на два года старше ее, а сейчас выглядит почти старухой – располнела, подурнела. Неужели и она стала бы такой же?

Взявшись за ее руку, Пилар поняла, что перед ней не призрак, а молодая женщина. Однако она продолжала настороженно таращиться на нее.

– Вы, должно быть, знали мою мать? – мягко спросила Эсперанца, стараясь говорить более низким голосом.

– Так ты дочка Анхелики? – поразилась Пилар. – Похожа-то как! А она сама приехала?

– Анхелика умерла. – Ее голос даже не дрогнул, ведь она говорила сущую правду.

Но вот Пилар искренне расстроилась и принялась жалеть «бедную крошечку».

– А я приехала, чтобы разыскать отца…

Тут Пилар снова разохалась и запричитала. Расчет Эсперанцы был верным. Уже через минуту она узнала, как умер Хосе… Когда она пыталась начать жить заново, в тот самый вечер, когда она согласилась на первую аферу с Джеком, ее муж, тщетно искавший ее все это время, пустил себе пулю в висок. Что, если бы она не уехала той же ночью из города? Что, если бы Хосе ее нашел? Хватило бы у нее духу рассказать ему правду? Хватило бы его любви на то, чтобы принять ее такой, какой она стала? А может, его любви хватило бы и на то, чтобы разделить с ней судьбу?

– Тебя как зовут-то, девочка? – донесся до нее голос Пилар.

– Соледад[8].– Имя само сорвалось с губ. Этого имени не было в перечне имен, данных ей при рождении. Этим именем ее наградила сама жизнь.

– Вот что, Соледад, пойдем-ка отсюда. Стемнело почти, нечего здесь задерживаться. Надеюсь, ты не откажешься зайти ко мне? Расскажешь про свою мать, когда-то мы были с ней очень дружны…

Окна дома Пилар светились на всю улицу. Дом был полон народу – вместе с родителями жили три дочери и сын, старшие – со своими семьями. Соледад знакомилась с дочерьми Пилар, которые выглядели ее ровесницами, трепала по головам детишек – внуков Пилар, бродила по гостиной, которая почти не изменилась со времени ее последнего визита. С ее лица не сходила лучезарная улыбка, а сердце ныло: это могли быть твои дети, это могли быть твои внуки. Это твой дом мог бы ярко светиться огнями, а за столом по вечерам в нем собирались бы всей семьей. Это твой Хосе мог бы сидеть с седыми висками во главе стола. Это ты могла бы хлопотать на кухне, командуя невесткой. Если бы только не было того бледного европейца с холодными глазами. Если бы только Хосе не уехал тогда по делам. Если бы только она не стала…

– Соледад, тебе нехорошо? – К ней наклонилась старшая дочь Пилар, Альма. Когда Анхелика сбежала из города, Пилар только была беременна первенцем.

«Это могла быть наша с Хосе дочь!» Мысль ударила в висок с силой пули, когда-то пущенной Хосе, и заметалась по черепной коробке, медленно убивая ее. Соледад извинилась и вышла на крыльцо. Но и там прошлое не отпустило ее. Глядя на цветущие апельсиновые деревья, она с тоской думала, что когда-то у нее был такой же фруктовый сад…

Обернувшись на полный огней дом, которого у нее никогда уже не будет, в последний раз оглохнув от шума голосов счастливого семейства, она скользнула на тропинку между деревьев и быстро зашагала к ограде, все дальше уходя от огней в кромешную тьму. Она бежала из дома Пилар, как преступница. За ней гнались призраки прошлого, призраки несбывшегося счастья.

За долгие годы она не раз предпринимала попытки разыскать своих родственников. Наводила справки и в Шотландии, на родине матери, и в Мексике. Но нигде не было следов ни ее отца, ни матери, ни многочисленных братьев и сестер. Шло время, и каждый раз, вешая на стену новый календарь, она считала, сколько лет исполнилось бы в новом году ее родителям, сестрам, братьям. Родные, если они были живы, старели с каждым годом, время для их поисков таяло с каждым днем, но она не теряла надежды.

В свои пятьдесят, принимая бриллиантовый браслет от любовника, пришедшего поздравить ее с двадцатилетием и годившегося ей в сыновья, и поднимая тост за здоровье родителей, она вдруг отчетливо поняла, что мама с папой, вероятно, уже не дожили до этого дня.

Столетний юбилей, который она с размахом отметила в мексиканском отделении Клуба, был омрачен сознанием того, что никого из ее родных уже не осталось в живых. Но она не прекращала попыток разыскать хотя бы их потомков и вновь брала имя Эсперанцы, впуская с сердце надежду… Однако южное солнце было по-прежнему немилосердно к ее коже, а поиски все так же безрезультатны.

В день своего отъезда из Мехико в Лондон, который она любила за дожди и туманы, Эсперанца решила больше не тешить себя иллюзиями. Она одна на всем свете. Так было уже восемьдесят лет, и так будет впредь.

Уже было заказано такси и до отъезда оставалось меньше часа, когда она выбежала из отеля, чтобы прикупить сувениров своим новым английским друзьям. Когда она перебирала сомбреро и ацтекские маски, на нее буквально набросился энергичный толстячок с громким голосом в белом костюме.

– Нет-нет-нет, – не слушая его, отбивалась она, – мне не нужны знакомства.

– Я предлагаю вам работу в кино!

– Что? – Она рассмеялась. – Простите, у меня нет времени. Скоро самолет.

– Как? – огорченно воскликнул он. – Вы уезжаете? Уезжаете прочь от своей славы? Я уже вижу ваши фотографии на обложках всех журналов!

Она хотела высмеять его за вранье, но тут к нему подскочила проходившая женщина и, хватая его за руки, затрещала:

– Вы ведь сеньор Касадос? Тот самый, который снимает «Я умру без тебя»? Ах, вы должны непременно рассказать мне, чем закончится этот фильм! Скажите же мне, выйдет ли Мария Лусия замуж за Хуана Антонио?

Отделавшись от бойкой зрительницы автографом на открытке, Касадос вновь подскочил к Эсперанце, расплачивающейся за сувениры.

– Так что, попробуете, прекрасная незнакомка?

– Увы. – И она привела последний веский аргумент: – Я не могу сниматься днем, у меня редкая аллергия на солнечные лучи.

– И это все? – Толстячок так и подпрыгнул. – У вас нет ревнивого мужа, который мечтает запереть вас дома? Пятерых детей, которые требуют вашего неотрывного присутствия? За вами не гонится Интерпол? Вы не готовитесь к полету на Луну?

Поддавшись его заразительному веселью, она с улыбкой покачала головой.

Касадос с облегчением рассмеялся и пояснил:

– Мы снимаем только в павильонах. Все помещения закрытые, так что солнца можете не бояться.

Касадос умел убеждать, Эсперанце вдруг захотелось попробовать себя в кино. Кроме того, это был хороший повод задержаться в родной стране.

На роль героини нового сериала «Солнце страсти» ее утвердили на следующий же день. Эсперанца, загоревшись новой идеей, подписала контракт, вписав в него свое «домашнее» имя – Анхелика Риверра. Она рассчитывала, что, если картина окажется популярной, ее имя будет на слуху и, возможно, объявится кто-то из родственников. Впоследствии она не раз подчеркивала в интервью, что ее назвали в честь прабабки, и даже охотно сообщала некоторые подробности из жизни семьи в надежде, что кто-то из родственников ее услышит, но все было тщетно.

Сериал стал настоящим событием, сделав звездами всю актерскую команду. По мере роста популярности у Анхелики с каждым днем объявлялись одноклассники, которых у нее, прошедшей домашнее обучение с матерью и гувернерами, и быть не могло, то и дело возникали мужчины, провозглашавшие себя ее первой любовью, и женщины, называвшиеся лучшими подругами. Многие объявляли себя ее родственниками, но эти заявления оказывались ложью.

Пять лет она провела под блеском софитов, а потом, окончательно устав от напряженного графика съемок, романов с легкомысленными актерами и внимания репортеров, она покинула Мексику на взлете своей карьеры.

В Париже она взяла себе имя, которое приносило ей успех и любовь. Так ее называл композитор, посвятивший ей симфонии, которые теперь стали классикой. Так ее звал художник, чьи картины сейчас уходили с аукционов за миллионы долларов. Под этим именем ее знал политик, имя которого ныне вписано во все учебники истории. Вероника всегда была музой, она любила раскрывать таланты в никому не известных и вечно сомневающихся в себе творческих людях. Ее предназначением было вдохновлять на подвиги и успех, выводить на олимп нового гения – и вскоре исчезать, чтобы уступить место новой музе. Ведь творцы, будь они музыканты, художники или писатели, так непостоянны.

На французский манер она теперь звалась Вероник. Приехав в Париж, она зажгла звезду одного молодого актера, прозябавшего на вторых ролях в сериалах. А всего-то и надо было дать парню серьезную драматическую роль! Однажды случайно забежала в заштатный ночной клуб, прячась от дождя, и нашла там рок-музыканта, имя которого с ее помощью уже через полгода гремело по всей Европе.

А потом ей неожиданно позвонил Эмиль, один из старейшин, и сказал, что ее кандидатуру рассматривают на освободившееся место старейшины. Почему бы нет, подумала она. И уже скоро въезжала в особняк в центре Парижа, и скучный дворецкий вносил в дом ее многочисленные чемоданы от Луи Виттона…

Узнав о том, что у Александра объявилась родная внучка, Вероник порадовалась за старого друга. Она понимала, как много для него значит семья. А еще в ее сердце зажглась надежда – если это чудо произошло в судьбе Александра, быть может, и она когда-то найдет своих правнуков? А пока, услышав, что Жанна собирается посетить Париж, она пригласила ее пожить в своем доме. Ведь так легко представить, что эта девочка могла бы быть ее внучкой…