Вы здесь

Шерлок Холмс против марсиан. Интермедия. Снегирь – птица певчая (Г. Л. Олди, 2014)

Интермедия

Снегирь – птица певчая

[1]

– Фигня, – сказал я. – И томление духа.

– Ну почему? – возмутилась Тюня. – Две сюжетные линии заплетены косичкой. Создают объем. Работают на контрасте. Почему фигня?

– Фигня-шмигня, – я с удовольствием развил тему. – Объем-шмобъем. Смотри сама: первая линия у тебя костюмирована. Рыцари-шмыцари, турниры в турнюрах. Шмильгельм Завоеватель в рогатом шлеме… э-э… В шмеме. Рогатом, да. Матильда Фландрская трахалась с Брихтриком Альбиносом. Беленький такой, страстный кобелек. Раздвинула ножки, у мужа выросли рожки. Шможки…

– Задрал, – предупредила Тюня.

Взяв меня за воротник, она уточнила:

– Шмадрал. Убью.

Кто-кто, а Тюня была страшна во гневе. Уж я-то знал.

Снег скрипит вкусно. Морозец кусает за щеки. У кофе одуряющий аромат. Все эти штампы, затрепанные до бахромы по краям, я имел счастье испытать на себе. Снег скрипел, когда я переминался с ноги на ногу. Щеки задубели, время от времени я тёр их ладонью. Ну и кофе, да. Наводит на мысли о коньячке. Еще один штамп, дарованный нам свыше.

Из павильона нами любовалась продавщица. Рыбий взгляд ее блестел щедрой бабьей слезой. Жизнь идет мимо, читалось в этом взгляде. Жизнь хлещет кофе со сливками, не заботясь сроком годности и содержанием транс-жиров, а нам остается жалкая сдача на чай. Топчась у обгрызенной по краям уличной «раздачи», грея ладонь пластиковым стаканчиком с «американо», любуясь видом на толпу, сливающуюся в метро, я почувствовал себя записным франтом в ресторане «Метрополь».

Человек! Устрицы свежие?

– Рыцари, – повторил я. – Красотища! И что мы имеем с гуся по второй линии? Вид из окна на мусорные баки. Свинцовые мерзости жизни. Бытовка, тоска и уныние. Будни офисного планктона! Тюня, ты садистка. Тебя надо лечить принудительно.

– Контраст, – уперлась Тюня. – Большая литература.

– Я бы сказал, убийственный контраст. Если угодно, самоубийственный. Читатель терпелив, но не до такой же степени! Он прилег отдохнуть, обнажил пузо для чесания. Твоя задача – навеять ему сон золотой. Где сон? Где золотой?! Кошмар, и дом плача. А персонажи? Возьмем, к примеру, тебя. Джинсы, пуховик, вязаная шапочка. Никто и не смотрит, все бегут по делам. А нарядись ты, дитя мое, в серебряные латы, как Жанна Д'Арк, или нацепи треуголку, сунь за пояс ятаган, надень повязку через глаз…

Судя по лицу Тюни, я с моими примерами забрел куда-то не туда. Скажем, на минное поле.

– Значит, я уродина? – свистящим шепотом спросила она. Звук шел не из горла, как положено, а из клапана протекающего баллона с газом. – Уродина, да?

– Тюня, лапочка…

– И пуховик мой – дешевка?!

– Сокровище…

– И джинсы?!

Я обреченно сдал назад:

– Шапочка. Шапочка – чудо. И ты – чудо.

– А ты?!

– А я – скот волосатый. Ни разу не рыцарь.

– Шмыцарь! Альбинос-импотент!

Хвала телефону, зазвонил. Я схватился за мобильник, как утопающий – за соломинку. Продавщица за стеклом оживилась, рассчитывая на продолжение скандала. Ну да, папик ссорится с молоденькой шалавой. Будет о чем поведать городу и миру.

– Слушаю!

– Чтоб ты оглох! – пожелала мстительная Тюня.

– Пушкинский въезд, – оперный бас Гремучко сильно терял в мобильном формате. – Дом тринадцать, возле арки во двор. Второй этаж, квартира четыре. Если верить регистрации, Палийчук Анна Игоревна. В диспетчерскую службу поступил аварийный сигнал. Тюня с тобой?

– Ага.

Бас сгустился набатной медью:

– Бегом!

Ну, мы и побежали.


Пока суд да дело, позволь представить тебе, почтеннейшая публика, милейшую Тюню, она же Тоня, она же Антонина Глебовна Недереза. И если ты, почтеннейшая публика, рискнешь отпустить шуточку по поводу Недерезы, шуточку столь же банальную, сколь и ожидаемую, то я, Владимир Чижик, не дам за жизнь твою и ломаного гроша.

Ясно?

Итак, представим себе девицу чу́дного возраста, а все, что меньше тридцати, чудесно по определению; девицу приятную во всех отношениях, скорее милую, нежели королеву красоты, с характером, который трудно описать, не прибегая к сильным выражениям, легкую на ногу и на руку, блондинку на каштановой подкладке, кумира семиклассниц, балдеющих от приключений Таиры Алой, девы-воительницы в шести томах – любовь 12+, кровь 12+, слово «мерзавец» под вопросом, слово «жопа» исключается…

Ладно, остальное – в другой раз.

Да, почтеннейшая публика, я знаю, что тебя нет. Я выдумал тебя, едва заметил на переломе жизни, что веду нескончаемые внутренние диалоги. Приятели, друзья, жены друзей, сантехник, дворничиха – завершив разговор в реале, я продолжал его сам, без собеседника, день за днем, мучаясь бессонницей, сочиняя реплики за обоих, ссорясь и мирясь, обижаясь и прощая. Тень психоза маячила за спиной. Черные крылья реяли над головой. Рукава смирительной рубашки мечтали завязаться морским узлом. И тогда я изобрел универсального собеседника – тебя, почтеннейшая публика.

Благодарю за внимание, антракт.

* * *

– Кто там?

– Квитанции!

– Открываю…

Это Тюня придумала. Поначалу я, дурень, честно связывался по домофону с объектом и вступал в длительную беседу, объясняя, кто я такой. В итоге меня не пускали. Я звонил менту, который по идее нас «крышевал», мент сперва не брал трубку, потом обещал приехать через час…

Я ждал его до вечера, изрыгая брань и хулу.

С пятого раза Тюня взяла власть в свои руки. Она набирала номер квартиры наугад, произносила волшебное слово «квитанции» – и сезам открывался без возражений. Иногда мне снилось, как Тюня бестрепетно подходит к воротам Белого Дома, говорит: «Квитанции!» – и вскоре пьет «Glenmorangie» в Овальном кабинете, а президент США у нее на посылках.

В подъезде пахло табачным дымом.

– Кто там?

Голос был старушечий, из тех бодрых козлетонов, какими на эстраде блеют юмористы-трансвеститы.

– Поступил сигнал, – трагическим тоном сообщила Тюня.

– Свидетели? – предположили за дверью. – Иеговы?

– «Вербалайф».

– Чего?

– Палийчук? – встрял я. – Анна Игоревна?

– Ну, Палийчук. Серафима Петровна.

– Анна Игоревна дома?

– Так вы к Нюрке, что ли?

Щелкнул замок. На пороге стояла бабка – божий одуванчик. Халат, шлепанцы, усики над верхней губой. Беда, понял я. Эту породу цветов я знал от и до. Их вдоль линии фронта высаживать, вместо противотанковых надолбов.

– Можно?

– Вот! – бабка скрутила кукиш.

Большой мосластый палец старой ведьмы, выставленный дальше, чем позволяла анатомия, неприятно шевелился. Ей-богу, бывают минуты, когда я ненавижу свою работу. Будь они прокляты, первые минуты контакта, когда нам с Тюней позарез надо попасть к объекту в квартиру, закрепиться на позициях и начать мозговой штурм. Будь я следователем прокуратуры, сотрудником ЖЭКа, психиатром или на худой конец домушником – все было бы гораздо проще.

– Анна Игоревна – ваша дочь? Невестка?

– Внучка.

– Она дома?

– Натворила чего? Или гулять зовете?

– Вы, Серафима Петровна, – зашел я с козыря, – только не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь.

– Вот и не волнуйтесь.

– А я и не…

– Хорошо? Главное, держать себя в руках.

– А я…

– Мы с вами – люди взрослые. Мы понимаем, что в жизни всякое случается…

Лучшего способа довести собеседника до инфаркта я не знал. Трижды попроси человека не волноваться, и он с ума сойдет от нервов.

– Натворила, – кивнула бабка. – Ох, девка!

И захлопнула бы дверь, не вставь я ботинок в щель.

– Вы на него не сердитесь, Серафима Петровна, – ангельским тоном спела Тюня, кивая в мой адрес. – Он хороший, просто грубый. Все мужчины…

Тюня взяла паузу, приглашая бабку вступить. И не ошиблась.

– Мужичьё, – согласилась Серафима Петровна. – Никакой деликатности. Мой, земля ему пухом, носки кидал где попало. И раковину после бритья…

– Не мыл? – ужаснулась Тюня. – Вот же гад!

– Ага. Ты, девка, молодая, а я вижу, битая. Ну заходите, что ли…

Я пропустил Тюню вперед. Грехи сильной половины человечества гнули мои плечи к земле. Разулся в коридоре, и то с трудом. Куртка повисла на крючке, рядом с Тюниным пуховичком.

– Читает? – спросила Тюня у старухи, имея в виду отсутствующую Нюрку.

– Вот-вот, – бабка насупилась. – И она мне: читаю я, ба! Не мешай! Разве ж это чтение? Заляжет на диване, в каске своей, и пялится в потолок. В мое время читали, так читали! В книжку смотрели, странички переворачивали. Я, бывало, палец слюнила… А эта – в каске! Тьфу, стыдоба!

– Можно к ней зайти?

– Ты заходи. А этого не пущу, грубияна.

– Он будет молчать.

– Ну если молчать…

– И вы молчите, Серафима Петровна.

– Я? У себя дома?!

– Очень прошу вас. Умоляю. У вашей Анечки…

Я оценил красоту игры: «Анечка» сработала на все сто.

– …у нее книжка глючит. Заела, в смысле. Надо чинить, только осторожненько. Сами понимаете, каска. Нам бы лучше по-хорошему, без докторов.

– Чего ж мне не понимать? – у бабки стало профессорское лицо. Чистый, значит, нобелевский лауреат. – Не дура, чай! Чини каску, разрешаю. Говорила я Нюрке – зараза твое чтение! От книжек все беды…

Мы прошли в гостиную с телевизором, а оттуда – в маленькую, судя по обстановке, Нюркину комнату. На столе неярко светился монитор: заставка «Часы». Шторы были задернуты, создавая интим. Сама виновница нашего прихода – голенастая пигалица лет тринадцати – лежала на диване в шлеме для гиперактивного чтения. Опущенное забрало скрывало верхнюю часть лица. Губы девицы растягивала улыбка Снежной Королевы: ледяная, неподвижная. Лишь уголок рта все время подергивался. Аритмичный тремор, верный спутник гиперчитателей – этого добра я насмотрелся, привык, хотя поначалу ломало не по-детски.

– «Вербалайф», – вслух прочла Тюня, указав на надпись, украшавшую налобник. – Это мы, Серафима Петровна. Мы вам так и сказали, на лестничной клетке.

Вместо ответа бабка одернула Нюркино платьице, задравшееся выше коленок.

– Чини каску, – повторила она. – А мужик пусть вон идет. Неча на Нюрку пялиться, не витрина. Вон, телевизор врет: от пидафилов не продохнуть! Так и лезут, что твои тараканы…

– Врет ведь, – неудачно пошутил я. – Сами говорите.

– Давай, давай, – железные клещи ухватили мой локоть. – Вали на кухню. Чаю дам, а девок обозревать – зась! Каска одна, ее вдвоем не чинят… Ишь, механик!

Меня волокли прочь. Тюня страдальчески следила за изгнанием, не зная, что предпринять. Я шарил взглядом по сторонам, ища спасительную соломинку. Наверное, там, в небесах, кто-то оглянулся на мои муки, ибо чудо не заставило себя ждать. На книжной полке, зажатый между варягами Мартином и Аберкромби, блестел заклеенным корешком наш счастливый шанс.

– Я писатель! – вскричал я. – Известный!

– Ага, – уперлась бабка. – А я буфетчица в Кремле.

Судя по ее тону, буфетчица крыла писателя, как бык овцу.

– Вот!

Извернувшись вьюном, я выхватил заветную книжку из строя. Так выхватывают наган из кобуры. Черт, меня даже на слезу пробило, таким затрепанным, зачитанным, правильным было это издание.

– «Гуляй полем»! Влад Снегирь!

– Сам гуляй! – возмутилась Серафима Петровна. – Хамло!

– Это название! А вот и фотография!

Книгу у меня изъяли. Изучили, обнюхали, облизали. Сверили фото с оригиналом, сходства не нашли. Еще бы, столько лет минуло! Без напоминаний я достал паспорт – там имелись аж две фотографии: в двадцать пять и сорок пять лет. Криминалистическая экспертиза продолжилась.

– Тут Снегирь, – бабка взмахнула книжкой, едва не снеся мне челюсть. – Писатель Снегирь. А тут, – взмах паспортом, – Чижик. Гражданин Чижик. Это как понимать, шпион?

– Псевдоним, – объяснил я.

– А-а… – в глазках Серафимы Петровны сверкнул подозрительный блеск. – Так вот ты кто, голубь сизый…

– Кто?

Ситуация превращалась в дурной водевиль.

– Меньшинство. Тебя обижать нельзя.

– П-почему?

– Ты Обаме наябедничаешь.

– Какое я вам меньшинство?!

– А такое. Сам сказал, какое. Сиди в комнате, разрешаю. Теперь я за Нюрку спокойная…

Тюня уже устроилась за монитором. Пальцы ее молотили клавиатуру, как сидорову козу. «Часы» сгинули, окна открывались и закрывались с молниеносной быстротой. Бабка, и та залюбовалась. Огонь, вода, чужая работа – вот на что можно смотреть вечно.

– «Война миров», – сказала Тюня. Судя по ее ухмылке, гончая взяла след. – Умненькая ты девочка, Палийчук Анна Игоревна. Умненькая-разумненькая буратинка. Снегирь, ты слышишь? Она читала «Войну миров» Уэллса.

– Ломаную?

– Ага. Сейчас я найду точку взлома.