Шелопут и прочее. Вторая глава (А. С. Щербаков, 2017)

I

Что же ты не хочешь войти в интернет? Знаешь же, что при вашей какой-то уродской связи я могу поговорить с тобой только по скайпу. Короче, поздравляю тебя с днем рождения. Живи долго и, желательно, с душевным спокойствием.

Это было мое последнее, электронное, письмо Сашке, нашему сыну, жившему в Израиле, отправленное в день его 56-летия. За 23 года до этого он со своей семьей уехал туда на ПМЖ. И, пожалуй, все это время мы с Галей слышали одно и то же его сетование: не с кем поговорить! Его страстью, еще с детства, были беседы с нами. При любой тематике, даже самой бытовой, он изощрялся увести их в некую философию, увидеть поводы для полемики, с увлечением спорить, время от времени нас же еще и как бы увещевая: поговорим же спокойно! В случаях, когда терпел поражение, обычно говорил: «Все равно я среди нас всех умнее».

По словам Сашки, самой крутой его ностальгией была тоска по этим словесным утехам. Они были для нас одной из главных семейных… отрад.

Существование вдалеке, в разных странах, естественно, не способствовало укреплению отношений между ним и мной. Но уход Галины из жизни сильно сблизил нас. И был вполне естествен мой совет: «Хорошо бы, чтоб тебе кто-нибудь поставил на компьютер скайп. Мы могли бы тогда разговаривать, минуя телефон». Ответ: «Насчет присоединения моего компьютера к фигне, позволяющей говорить с тобой свободно по телефону, поговорю с Сашей». Саша – это Сашкин сын, наш внук, компьютерный спец-профессионал. Он, конечно, все сделал. Мы получили возможность трепаться всласть. В результате переписка между нами сошла на нет, в основном она деловая, и ее архив скуден. Есть такое выражение: все ушло в разговоры. Переиначив его, скажу: все ушло в скайп. Не мог же я предвидеть, что когда-то в голову взбредет превратить именно е-мэйловские послания в остов книжки.

Жаль. Моему авторскому существу претит писать: «Он сказал… А я ответил… Он возразил…» И т. д. То есть могу и так, но только в деталях, не в сути. Для сути необходимо «мясо» – природная естественная информация, «самородковая».

Всего больше наших е-мэйловских посланий относятся к 2010 году. Их и приведу.

«Тема: Сумбур

Батюшка! Привет!

Мне было трудно писать письмо, потому что я нахожусь в некоторой растерянности. Если помнишь, ты предложил мне заявить свои права на наследство, и я отказался. Но после этого мне в голову начали лезть всякие не самые благородные мыслишки. Дело вот в чем. В принципе меня вполне устраивает, и я считаю справедливым, что на настоящий момент маминым наследником являешься ты. Но, извини, мне горько об этом говорить, – что будет потом? Я напоминаю, что с юридической точки зрения я тебе чужой, и наследником первой очереди в какой-то, я надеюсь, очень далекий момент времени станет Катя, если ты не оформишь какое-то иное конкретизированное завещание безразлично в чью пользу. А вот когда-нибудь судиться с Катей и вступать в какие-то с ней дрязги я не имею ни малейшего желания. Но, с другой стороны, я считаю несправедливым, если моя сестра, к которой я, несмотря ни на что, продолжаю неплохо относиться, получит все после родителей, которых обгадила. …Хотя не против, чтобы она получила то, что ей положено. Поэтому я хочу расставить точки над «i» и заявить о своих правах. Еще раз подчеркиваю, что дело не в деньгах, а в принципе.

Кроме того, в заявлении считаю уместным упомянуть, чтобы в дальнейшем ограничить Кате поле для маневра, что лично не имею никаких имущественных претензий на квартиру и оставляю за тобой право распоряжаться ею по собственному усмотрению. Другими словами, я хочу подчеркнуть, что между нами с тобой с юридической точки зрения не существует конфликта интересов».

Я начинаю главу с этого письма не только потому, что оно первое по хронологии, но и чтобы поскорее пройти трудное место повествования.

…Я узнал его, когда ему было почти два года, влюбившись на всю жизнь в его маму. То, что тогда появилась еще одна моя глубокая привязанность, Галя считала естественным, предопределенным: «Если мужчина полюбил женщину, он не может не полюбить и ее ребенка». Я не оспаривал это очень, по мне, зыбкое утверждение. Просто знал об одновременно появившихся двух разных чувствах – к женщине и к маленькому человеку. «Два в одном» – это про меня. И казалось естественным (почему-то!), что и мальчишка проникся ко мне теплотой. Не хочу растекаться мыслью по древу, скажу одно: мы так и прожили отведенные нам пространство и время в этом сердечном созвучии.

Именно поэтому мне всегда казались ненужными, более того, коробящими наши отношения мысли о их бюрократическом оформлении, типа усыновления. Когда Сашка стал большим и пришла пора выписывать аттестат зрелости, он спросил: «Батюшка, тебе очень важно, чтобы в нем была фамилия Щербаков?» (До того момента он десять лет учился под этой фамилией, самовольно записавшись под ней еще в первом классе. Нам, тогда молодым легкомысленным, это было «прикольно». Но документ о среднем образовании надо было оформлять в соответствии с официальными бумагами.) Я не раздумывал и секунды: «Какая разница, что там будет написано?» А между прочим, оказывается, надо было кое о чем и подумать, например, о маячивших вдали наследственных заботах.

Из приведенного письма ясно, что между Сашкой и его сестрой, нашей дочерью Катей, джентльменом и миссис уже почтенного возраста, пробежала некая кошка. Ею стало помещенное в Интернете сочинение Кати. Та, «итожа то, что прожила», обнаружила ключевую причину своей не очень ладно сложившейся судьбы – и по здоровью, и по личной жизни, и по карьере: ее не любили родители, не заботились о ней, не давали необходимых знаний, навыков и т. д. Сашка, который рос в той же семье, ни с чем этим не был согласен. В этом и таилась причина «не самых благородных мыслишек» о наследстве.

Меня же волновало другое.

«То, что ты написал, вовсе не сумбур, а нормальное деловое письмо. Действительно, твое юридическое положение после того, как я умру, в смысле наследства никакое. Но ты про меня плохо подумал, если считаешь, что я не понимаю этого и не думал об этом. Мы говорили об этом с нотариусом в том смысле, что я оставляю наследственное завещание тотчас, как только сам вступаю в права наследства, в чем бы оно не заключалось. Теперь о наследстве. О какой квартире ты говоришь? Если о той, где живу я, то она не входит в наследство. Ты вероятно забыл, о чем я тебе говорил: мы с Галиной Николаевной ("получатели ренты") заключили договор с Климовым Александром Константиновичем ("плательщик ренты") о том, что "получатели ренты по настоящему договору передают бесплатно в собственность Плательщика ренты принадлежащую им на праве общей долевой собственности квартиру, расположенную по адресу…" и т. д. И ты, и Катя, видимо, можете оспаривать это, но, как я понимаю, выиграть дело вам не удастся. Договор составлен грамотно, даже справки о вменяемости моей и Г. Н. к нему приложены.

Остаются:

Деньги, которые Г. Н. скопила на своих счетах (у меня пока не было времени посмотреть ее сберкнижки, но, думаю, там должно быть что-то 1,5–2 миллиона рублей);

Наш скарб, который я не знаю, как оценить и как поделить;

Предстоящие и будущие гонорары Г. Н.;

Литературные права Г. Н.

Скажу честно, после того, как мы распорядились квартирой, у меня из всего этого болит душа за литературные права. Есть Катя, которая с пренебрежением относилась к дару Г. Н. ("вздорная женщина, которая вообразила себя великим писателем"), и есть ты, который к ее творчеству относился холодновато и не очень-то его знает. И вот теперь каждую ее публикацию (или другое творческое применение ее писательского наследства) я должен буду согласовывать с вами. И в результате больше ничего не будет. А у меня после ее ухода остался один смысл жизни: доделать по мере сил и возможностей то, что не доделала она. И когда ты пишешь, что "дело не в деньгах, а принципе", то, согласись, принципы у нас разные».

«Тема: Огорчение

Я, как и предполагал, расстроился, получив твой ответ. По-видимому, возникло некое недопонимание.

Я всегда был и буду на стороне тебя и мамы, и к наследству это не имеет никакого отношения. Более того, ни о каком наследстве я никогда не думал и на него не рассчитывал. Мне неудобно об этом напоминать, но когда-то… вы все деньги… истратили на Катю, даже не поинтересовавшись, может, и я тоже в тот период времени нуждался в подпитке. Хотя я жил в Израиле с двумя тогда еще детьми на съемной квартире, а Катя в своей собственной только с одной Лясей, но «нуждалась» в улучшении жилищных условий. Но я это воспринял спокойно, считая, что это ваше право решать, кто является слабым звеном, а меня, как я полагаю, вы всегда относили к сильному звену, если не брать в расчет мою склонность к выпивке. Но вся эта история никак не повлияла на мое отношение к вам и Кате. Я любил и люблю вас такими, какие вы есть, включая и ваши недостатки. А я надеюсь, ни ты, ни мама не считали и не считаете себя совершенством.

Теперь более конкретно.

Я не случайно упомянул квартиру. Я прекрасно помню, что она переходит после твоей смерти к Шурику (Александр Климов, первый муж Кати. – А. Щ.). Но ты, слава богу, жив и, надеюсь, проживешь еще много лет. А годы, как ты хорошо знаешь и сам, людей меняют. И ты по каким-либо причинам в какой-то момент времени можешь захотеть расторгнуть договор пожизненной ренты. Ты ведь не продался в рабство. И именно из этих соображений я специально подчеркнул, что у меня нет с тобой конфликта интересов, и я не оспариваю и не собираюсь оспаривать твои прошлые и будущие решения, какими бы они ни были.

Теперь о каком-то туманном для меня пункте в отношении маминых литературных прав. Я просто не понимаю, о чем идет речь. Это все равно, как будто бы я начал говорить с тобой на медицинские темы как с коллегой-профессионалом. О каких согласованиях ты ведешь речь? Что ты должен со мной согласовывать? Я знаю, что ты делал и будешь делать все так, как это было бы лучше для мамы и для ее памяти. Так и делай. Я не вижу, в чем может заключаться мое участие. Ты ведь профессионал, а я в этих вещах, о чем ты наверно, забыл, просто не разбираюсь. А если тебе просто формально понадобится моя подпись, то ты ее всегда получишь.

Я обратил внимание, что ты с некоторой обидой заметил, что я прохладно отношусь к маминому творчеству. Но разве меня можно за это упрекать? Я разве могу регулировать то, что мне нравится или не нравится? Есть много общепризнанных великих авторов, к которым я отношусь намного более прохладно, чем к маме, но разве это умаляет их величие? Я ведь только один из читателей, а у мамы их миллионы. Так кому интересно мое мнение, которое я всегда держал при себе и в дальнейшем не собираюсь им делиться? А мама для меня прежде всего не писательница, а мама. Но я первый откушу голову тому, кто попытается принизить ее литературные заслуги. Я по характеру мафиозный человек. А значит, всегда отстаивал и буду отстаивать интересы своей семьи. То есть мамины и твои. А мое личное мнение останется при мне. Внутри семьи. Вы – такие, какие вы есть. Но и я – такой, какой есть. И это никак не изменишь.

Забыл написать, что не понял, в чем разница наших с тобой принципов. В этой фразе прозвучал оттенок противопоставления тебя мне. Еще раз подчеркиваю, что никакого намерения ущемлять твои или мамины интересы у меня нет и не было. Меня вообще огорчает то, что я вынужден заниматься этим вот делом. По мне лучше бы мама была жива, и ты прожил бы еще сто лет.

Вы с мамой все-таки плохо меня знаете. Необходимость решать денежные вопросы, касающиеся меня самого, всегда вызывала у меня отвращение. Впрочем, я всегда успешно отстаивал интересы других».

«А чего же здесь непонятного? Если дело не в деньгах, то, значит, оно как-то связано с Катькой. Так? А мне, по сравнению с пятьюдесятью лет счастья жизни с Галей, мелкие деревенские катеринские козни – вообще тьфу. И совсем другое дело – доделать по мере сил и возможностей то, что не доделала Галя. Вот, если хочешь, мой принцип».

«Саша! Я благодаря твоему письму окончательно понял, в чем «гносеологические» корни Катиной бредятины: неверная или неполная информация, восполняемая собственными домыслами. Раз уж пошел учет наших с Г. Н. прошлых доходов и расходов, то… первый большой расход был на ваше, твое, Лерино и Сашенькино, жилье. На Катино – был второй. Но, Саша, у нас было двое детей, и я не мог ожидать, что придет время и будут сравниваться расходы, на кого потрачено больше. Катька, как я понял, считает себя обделенной.

Второе. Очень неправильный расчет на то, что я расторгну договор с Климовым. Здесь – соединение человеческих отношений и юридически-материальных. Кто бы почти каждый день возил Галю ко мне в больницу? А кто бы возил ее на обследования и на капельницы – еще до больницы? Кто бы сделал подъемными все мои похоронные дела? Кто меня послезавтра повезет на хлопоты по устройству памятника? Кто бы договаривался об удобном приеме у нотариуса? Кто бы по моей доверенности собирал всякие справки для наследственного дела? Кто устроил для гостей обед в день сороковин? Если понадобится, кто будет меня пристраивать в приличную больницу? Кто пойдет разбираться в налоговую инспекцию, которая выкатила неправомерный налог на квартиру? Таких вещей уйма, а я все еще неполноценный индивидуум (вот это письмо пишу полдня, раз в десять медленнее, чем делал это раньше). Будет ли лучше – большой вопрос. Так что без Климова и его Татьяны – мне гроб. Это же единственные в пределах досягаемости близкие нам люди.

О литературных правах. Поскольку Г. Н. не оставила завещания, то они, эти литературные права, входят "в пакет" всех прочих завещательных дел. И если нас, наследников, трое, то они и делятся на три части, то есть имеется наследник в трех лицах. Пример. Я сейчас готовлю том публицистики Г. Щербаковой. Для его издания надо заключать договор со всеми тремя правообладателями. А потом издательство вынуждено вступать с ними во взаимоотношения по разным поводам: по содержанию, редактуре, оформлению и черт его знает по чему, связанному с выпуском книги. Или другое. Несколько молодых режиссеров загорелись снять киноальманах по книге "Яшкины дети". И снова – та же история: договор, утряска сценария и т. д. – и снова с тремя рылами. В общем, здесь много чего бывает, чем я сейчас и занимаюсь. И все это может пропасть. От сознания одного этого у меня физически болит сердце.

Меня, повторяю, во всей этой истории волнует лишь это.

Одновременно хочу тебе сказать (и это никак не связано с предыдущей фразой), что с удовольствием и с радостью передам тебе все деньги, которые со счетов Г. Н. перейдут в наследственный фонд (я, честное слово, не знаю сумму – Сбербанк должен сообщить ее в нотариальную контору). Уверен, это бы Галя одобрила».

«Тема: Прошу прощения

Ситуация с каждым новым посланием становится все глупее. По крайней мере, так кажется мне. Ты как будто защищаешься и пытаешься мне что-то объяснить. Глупости все это. Мне глубоко наплевать на наследство, и делай с ним, что хочешь. Мне так же, как и тебе, смешны катины инсинуации, которые не вызывают ничего, кроме жалости. Жаль только, что написанное мной было понято как попытка позаботиться о собственном благополучии, а это не так. Просто, в отличие от тебя, я намного более циничный человек и стараюсь смоделировать все возможные даже малоправдоподобные ситуации. И, в первую очередь, чтобы не пострадали ты и память о маме. А на простом языке это означает, что я за справедливость, и вполне приветствую отторжение ваших средств в пользу любых иных лиц, которые могут оказать реальную помощь на месте, а не болтают языком, как я. Расслабься, батюшка. Я никому не предъявляю счет… Вполне возможно, что я что-то неправильно понял».

«Саша! Ты в моих бестолковых письмах не можешь разобраться, я на сей раз в твоем кое-что не разумею. Ну, и ладно. На всякий случай еще раз скажу о том, что "ты (то есть я) пытаешься мне что-то объяснить".

1) Я хочу, покуда жив и в своем уме, единолично управлять творческим хозяйством Гали. Когда меня не будет, этим управлять будешь по завещанию ты и кто-то еще в Москве (сейчас не знаю) – из числа хорошо разбирающихся в предмете.

2) Все деньги со счетов Г. Н., которые перейдут в наследственный фонд, я пересылаю тебе (это где-то в сентябре-октябре).

3) Я сам, е.б.ж., в это же время оставляю завещание».

II

Батюшка!

Я не в большом восторге от того, что написал, но на досуге прочти.

Это была середина мая 2010 года. У меня не было и следа мысли, что некто осуществит то, что сделал Сашка за неполные два месяца после ухода Галины. Но мысль – объект управляемый, а вот чувство… Оказалось, на самом донышке моего существа метался, придавленный грубым весом разума, огонек обиды. Не позволяя ему выбиться из подполья, я тем не менее… жаждал ответа на обвинения и упреки дочери. И признался в этом перед собой самим только тогда, когда прочитал присланный Сашкой очерк «Отчего умерла моя мама, писательница Галина Щербакова», осознав тогда, что ведь, в сущности, на всем белом свете только от него и могла исходить эта охранительная сила. Сам же был не в состоянии защитить покойную Галину, поскольку не мог себе позволить вступить в препирание с собственной дочерью.

«Саша! Я не берусь об этом судить с точки зрения формы – я при чтении был слишком занят содержанием (черт с нею, с формой). А по содержанию – все в высшей мере достойно, умно. Главное – нравственно: защищаешь того, кто сам уже не может себя защитить. (Увы, и ко мне это относится; я еще жив, но, ей Богу, не могу от такого защищаться.) У тебя есть какие-то свои оценки того или другого, которые с моими не совпадают. Это нормально и правильно. Будь готов к тому, что на тебя постараются опрокинуть бочку дерьма. Но уж взялся за гуж…

Я в тексте какое-то количество слов поменял, они относятся к фактологии: даты, цифры (сделал их красным цветом). Еще вот что.

– О том, что было по 60 рублей на рыло. Напиши – по 95. Просто раздели мою зарплату – 380 р. – на четыре. Конечно, были и еще какие-то расходы, кроме еды и одежды, но и у меня были какие-то гонорары.

– Откуда взялась информация о школьной золотой медали у Гали? Такая медаль была не у нее, а у меня.

– Не точная фраза "они содержат твою семью" (в смысле мы – семью Кати). Мы им всегда давали деньги: на машину – одну, другую; на какие-то дыры в бюджете; на какие-то обновки и т. д. Но это не входит в понятие «содержат». Вот, собственно, и все. По ходу чтения поправлял отдельные запятушки и опечатки.

Забыл тебе сказать вот еще что. Написано так, что интересно читать и хочется узнать, что там дальше. По мне, это очень важно. Что же касается чисто языка, то, на мой взгляд, есть перегруженность сложными синтаксическими оборотами (а ля Толстой), есть недостаточно напряженная работа по поиску слов ("пишу, как дышу, легко и просто"). К чему еще придраться? Частая повторяемость однородных иронических и саркастических приемов. А так… "Вот стихи – а все понятно, все на русском языке" (кажется, Твардовский). Это же у тебя не новелла. Скорее, публицистика, а точнее – эпистолярный жанр. Было бы странно наблюдать в нем что-нибудь вроде, например, изящества О. Уайльда или какие-то иные "красоты стиля".

«Тема: Просто так.

Батюшка! Вчера, если я ничего не путаю, было два месяца с тех пор, как умерла мама. Я не забыл, просто вчера не позвонил. Полагаю, что, возможно, по каким-то высшим законам справедливости неуспешность моих предшествующих попыток поместить свой ответ Кате в «Самиздат» была связана с тем, что это должен был сделать именно ты в день маминой смерти.

Приятно, что ты назвал мою писульку «эссе». Я прочитал и выяснил, что, несмотря на твою и мою дальнейшую вычитку (что, возможно, было ошибкой), в тексте достаточно много опечаток. Ну, и фиг с ними.

Начал писать рассказик от имени женщины и про женщин. Может, мне пора обратиться к сексологу. Не знаю, что получится и хватит ли у меня запала остаться женщиной до конца».

«Раз письмо "Просто так", то я просто так сообщу, что за загвоздка была при передаче твоего эссе в «Самиздат». В «Самиздате» стоит устаревшая версия Word, а у тебя (как и у меня) немного более современная. И чтобы там материал раскрылся, его нужно сохранить как "Документ 97–2003" (есть такая строчка под грифом "Тип файла"). Это относится ко всем материалам, которые ты передаешь тем, у кого на компьютере стоит старый Word».

Хотел было дать тебе в глаз за то, что в своем предисловии назвал мою «защиту» примитивной, но передумал (Речь о публикации Сашкиного сочинения в моем интернет-журнале «Обыватель». – А. Щ.).

«Я так обозвал «защиту» сознательно. Чтобы: 1. Дать читателям лишний повод проявить их вкус и оценить чисто литературные достоинства автора. 2. Подчеркнуть истинность содержания (что для меня важнее всего, уж извини). О Катиной возможной реакции ты мне сообщай. На такое чтение в Интернете у меня нет никаких сил и времени. И так слишком много их ушло в ущерб Гале на эту стыдно бездарную катавасию имени Шпиллер (слава богу, не Щербаковой и не Режабек!)».

III

Батюшка! Нет ли у тебя каких известий из Эстонии? Моя «Библиотека» – не "Война и мир". Пусть вякнут что-нибудь, хотя бы из вежливости. Отрицательный ответ автору интересен не менее положительного.

С чего начать? С Эстонии? Или с «Библиотеки», которая не «Война и мир»? Пожалуй, с Эстонии. Но это намерение увлекает мое изложение в неожиданную временну́ю воронку. В глуби ее видятся северный городок Красноуральск в первые послесталинские годы, кирпичная «красная» школа № 1. Там в девятом-десятом классе есть трогательная девочка-беляночка. Почему-то она часто болеет, но это не мешает ей быть отличницей. У нее твердый характер, она пишет стихи и вообще, по-видимому, очень развита в литературном отношении. Когда нам дали задание написать свободное сочинение по мотивам «Вишневого сада», она удивила многих, меня в том числе, самой темой: «Недотепство и наша современность». Мы с Колей Тамбуловым, моим другом, довольно тупо острили («небось, с самой себя писала»), но в глубине души не могли не признать оригинальность сочинения и самобытность автора.

Я и тогда знал, и сейчас считаю, в девочке было все, чтобы в нее влюбиться. Но вот же, именно этот, может быть, самый узловой в жизни момент абсолютно не зависит ни от наших помыслительных желаний, а еще удивительней – ни от личных качеств гипотетичных «объектов». Наши с Колей пассии обретались в соседнем, параллельном классе.

Нет, она оказалась отнюдь не недотепой. Мы снова встретились – на первом курсе отделения журналистики Уральского университета. Для меня это было не слишком важным событием – как почти и все, что происходило непосредственно в моем «ближнем кругу»: я существовал в обширности и опьянении магией Большого Города, которым стал для меня Свердловск. Возможно, это была психологическая особенность сильно близорукого человека (о чем я тогда еще не ведал): видеть действительность общим планом, панорамно, «вообще», а не то, что под носом. И воспринимать окружающее, может быть, поверхностно, но… взахлеб.

…И вот еще одна существенная миссия социальных сетей: восстанавливать, пусть хотя бы на время, связь когда-то хорошо знавших друг друга людей. Так в 2009 году мы встретились во Всемирной паутине с моей однокурсницей Таней Лин, которая в шестидесятые годы была еще Чистяковой, она ныне живет в Германии. Благодаря случившейся, еще до моего инсульта, нашей небольшой переписке я могу пунктирно, если не сказать точечно, дать отчет о тогдашней моей свердловской жизни.

«Саша! Прочитала интервью, как захватывающий детектив. (Речь об интервью со мной «Человек, который придумал «Эхо Москвы» – в русскоязычном журнале «Русский базар». – А. Щ.). Страшно интересно! Мы ничего этого не знали… Как это случилось, что я ничего такого не знала? А при ком ты работал в «Журналисте»? При Егоре Яковлеве? Я совсем не помню, что ты уходил на заочное. Наверное, потом вернулся. Во всяком случае, у меня ощущение, что ты всегда был. Мы слушаем «Эхо» через компьютер. Иногда «Свободу». У нас есть несколько российских телевизионных программ. Но мы их почти не включаем, только в очень редких случаях, как, например, сегодня, когда будет о Высоцком. А смотрим, скорее, тоже слушаем, RTVI, чаще "Особое мнение". Не всякое, разумеется. Я, например, только Шендеровича, моего любимого Радзиховского, Киселева…»

«Таня, привет! Письмо я получил, спасибо за него. Задержался с ответом из-за сложения разных мелких хлопот и по домашним делам, и по другим. При Егоре Яковлеве я в «Журналисте» не работал. Был тогда в «Комсомолке» при Ю. Воронове и Б. Панкине и, естественно, влюбился в «Журналист» Е. Яковлева и решил, что туда надо обязательно попасть. Попал, когда там редактором был В. Жидков.

Незамеченность моего ухода на заочное объясняется просто. Я был на редкость неаккуратным посетителем лекций и др. форм обучения. Как проклятый просиживал в сессии практически сутками в читалке на 8 Марта, а в прочее время, дорвавшись после своей глухомани до высококультурного Свердловска, в основном шастал по разным местам (например, в консерватории подружился с преподавательницей Иветтой Викторовной Трамбицкой, познакомился с начинающим композитором Вадимом Биберганом – его музыка в фильме «Начало», бывал у них на семинарах и кружках, как-то затащил туда и Валю Логинова), раза два в неделю таскался в Оперный, не пропускал новинок симфонического оркестра в филармонии – а их тогда при Павермане и Фридлендере бывало много, ну, и т. д. А когда перевелся на заочное, со стороны мало что изменилось. Пока не уехал в Челябинск, жил в том же общежитии по Чапаева, 20 и в сессии сдавал экзамены и зачеты со своим же курсом, то есть вместе с вами. Преподаватели-лапочки ни разу не отказали мне в этом. Окончил в тот же год, что и все, но не летом, а в начале ноября.

Я, видимо, во многом совпадаю во вкусах с вашим семейством. Из 3–4 моих любимых журналистов на первом месте – Леня Радзиховский. Я его знаю тоже с «Огонька». Он тогда уже был известным автором, но профессиональную жизнь журналиста (в смысле заработка) начинал именно у нас. И в 19.00 по пятницам (а ранее по четвергам) меня можно очень расстроить, поменяв в "Особом мнении" Радзиховского на кого угодно».

«Саша, спасибо за обстоятельное письмо, которое многое «прояснило» в твоей студенческой биографии. Оказывается, мы так мало знали друг о друге. Какой интенсивной духовной жизнью ты жил в те годы!..»

«Таня! Три свердловских года дали мне заряд и колоссальный пинок на долгое время. Но один из важнейших фактов того времени – это когда я надел твои очки и только благодаря этому впервые узнал, что я колоссально близорук и что на самом деле мир выглядит совсем не так, как я думал многие годы (вот ведь какая дикая жизнь). А ведь еще до этого в военкомате меня впервые проверили на таблице и тут же заподозрили в симуляции, закапали ведро атропина и еще три раза заставляли прийти, чтобы удостовериться и написать: негоден к службе в мирное время, годен к нестроевой в военное…»

Та военкоматская комиссия сыграла важную роль в моей жизни, сняв проклятие, под которым в нашей стране рождается всякий малец мужского пола, называемое «священным долгом». Это пример извращения понятий. Долгом гражданина (обыкновенным, не «священным»), согласно Конституции, является защита Отечества. Что вовсе не равно поголовной подневольной рекрутчине. Враки, что страх перед солдатчиной возник лишь с массовым распространением «дедовщины», а в достославные советские времена мальчишки как манну небесную ждали призыва в армию. Может быть, так и было в довоенные времена, но в пятидесятые годы угроза учителей и, что важнее, родителей – «Будешь плохо учиться – пойдешь в армию» – звучала так же зловеще, как: «Тебе одна дорога – в рабочие». (Вот же удивительно: через какие-то 30 лет после провозглашения «государства рабочих и крестьян» принадлежность к этой касте стала в общественном мнении зазорной, если не сказать постыдной.)

В те годы по городам и весям нередко грохотали сапоги строевых маршей пехоты с непременным громогласным исполнением одной и той же песни, в припеве которой были слова: «Стоим на страже всегда, всегда,/Когда прикажет страна труда…» А в конце его был призыв: «Дальневосточная, смелее в бой! Краснознамённая, смелее в бой, смелее в бой!» С течением времени эти ритуальные пешеходные демарши сходили на нет, покуда совсем не прекратились. Но пока мне доводилось их видеть, будь то на северном Урале или южном, на просторах Тихого Дона, всегда звучал именно этот немудреный шлягер: «Дальневосточная, смелее в бой! Краснознамённая, смелее в бой!» Такой, видать, был приказ: строевое передвижение непременно совмещать с прославлением какой-то «дальневосточной».

Могу высказать предположение, почему коллективные уличные прохождения множества сапог вызывали во мне смесь тоски и боязни. Одновременно и даже раньше вошедшего в городское обыкновение солдатского топота мы привыкли к регулярным проходам по улицам арестантов местного подразделения ГуЛАГа. Видимо, на работу и с работы – под хмурым взором охранников с автоматами, одетых, между прочим, тоже в форму защитников родины. Шелестение и клацанье булыжной мостовой под подошвами и узников, и солдат, сбитых в единую безликую массу, ассоциировалось с подневольностью, несвободой и рабством. Бравое, по идее, «дальневосточное» песнопение на самом деле всегда было не радостным, а вымученным и обреченным. По странной ассоциации в памяти возникал хор… девушек из оперы Верстовского «Аскольдова могила», который тогда почти еженедельно звучал в обеденном концерте по заявкам Всесоюзного радио: «Ах, подруженьки, как грустно/круглый год жить взаперти!/Из-за стен лишь любоваться/на широкие поля!/Нам и песни не веселье:/от тоски мы их поём…»

Насколько оптимистичней была воинско-студенческая самодеятельность, которую я усвоил за время «военки», еще до судьбоносной военкоматовской комиссии. Марш исполнялся на мелодию «Прощания славянки».

Почему «батарея»? Потому что журналисты должны были к окончанию университета сделаться младшими лейтенантами запаса по ведомству «бога войны» – артиллерии.

Ну, а я, освободившись от угрозы быть забритым и одновременно – именно поэтому! – от необходимости учиться только очно, стал искать место в какой-нибудь редакции. Исходил из убеждения, что журналистика как профессия – «ремесло – мелкое ручное производство, основанное на применении ручных орудий труда, личном мастерстве работника…» И нашел работу – ответственного секретаря заводской многотиражной газеты «Резинщик».

Прошло совсем немного времени – и точно так же, благодаря выявленному военкоматом несовершенству организма, ровно по таким же побудительным мотивам поступил мой однокурсник Юра Зотов. Только его газета называлась «Инструментальщик».

Запомнилось лето 1958 года. Наших ребят и девчонок выдуло вон из города – кого на практику, кого в военные лагеря. А «мы, работники всемирной великой армии труда», с одной стороны, но еще «свои ребята» для факультета, остались едва ли не одни в общежитии, где не шатко не валко шел ремонт, перемещая нас из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Славное выдалось время! Работа не слишком измождала нас, и мы вволю предавались культурным развлечениям, благо те годы были богаты на высококачественных гастролеров.

Был на нашем счету еще поступок, скажем так, сомнительного свойства. Наши совместные размышления-мечтания о профессиональном будущем однажды привели нас в горком комсомола. Шла запись добровольцев на какую-то великую сибирскую стройку. Мы выразили горячее желание участвовать в ней на любом уровне – но в качестве журналистов. Нам сказали: будет такая необходимость – позовут. Слава богу, не позвали.

Однако наш досуг занимали не только эстетические развлечения и соответственные высокоумные беседы. У каждого из нас было по два дня в месяц, ставивших ребром вопрос: что делать? Это были дни аванса и получки. Привычка к безденежью, как ни удивительно, в каком-то смысле развращает. Возникающие вдруг в кармане «лишние» купюры попервоначалу, случается, взывают к неким поступкам невысокой пробы.

Короче, существование вовсе не записных шалопаев, а выходцев из сугубо трудовых семей каким-то очень естественным образом обогатилось регулярными ресторанными развлечениями. Предвижу вопрос: ну и что?

И тут же вспоминаю курьез, случившийся 1 сентября 1955 года, в наш первый университетский день. Александр Иванович Курасов, зам. декана историко-филологического факультета, произносил перед первокурсниками напутственную речь. Рассказ о славных традициях УрГУ и о кардинальном отличии вузовской учебы по сравнению со школьной завершалась информацией о том, что приветствуется в поведении студента, а что, напротив, возбраняется и даже карается вплоть до… Увенчивалось установочное выступление фразой, которую я запомнил навсегда: «Ну, и конечно, в нашем городе есть заведения, куда мы категорически запрещаем вам заходить. Например, рестораны».

Далее предстояла первая лекция по ОМЛ (Основы марксизма-ленинизма) в самой большой аудитории № 3 – она, как вводная, читалась сразу не только для журналистов, но и филологов. А перед ней ко мне подошел Толя Бауков, будущий староста нашей группы (ни я, ни он этого, естественно, еще не знали), и, подмигнув, сказал: «А я знаю, здесь совсем рядом есть один ресторан. Сходим после лекции?..»

У ресторана не было уличной вывески. Он был на втором этаже Дома крестьянина (вот парадокс: крестьян уже давно не было, только колхозники, а Дом крестьянина в самом, может быть, индустриальном городе страны был).

Мы заказали по порции килек пряного посола с яйцом в майонезе («Что мы, есть сюда, что ли пришли!») и по 200 (кажется!) граммов водки. В тот день я узнал показавшееся мне экзотичным слово «майонез» и постарался с помощью нехитрых мнемонических приемов запомнить его. А потом сподобился впервые воспринять главный продукт нашего национального пития.

Безусловно, я не был алкогольным девственником. Невозможно было им быть в краю советского булата и русских самоцветов, где буквально в каждом доме круглый год в разнообразных емкостях, норовя вырваться из них, пенилась и бесновалась молодая брага. Чтобы потом, утихнув, стать зрелым спутником уставшего, разделить радость счастливого, объединить общим чувством теплую компанию… Или… добавить специфический оттенок чаю в бабушкином доме. Дедушка, Алексей Григорьевич, был очень строгим и, конечно, не позволил бы потчевать маленьких чем-либо сомнительным. Мне доводилось слышать, как и он, и бабушка Александра Васильевна гневались на легкомысленных горожан, потреблявших не вполне выдержанную, плохо очищенную брагу.

Большая часть моего детства прошла в непременных очередях за съестным: хлебом, молоком, маслом, сахаром (а кто еще мог это делать при родителях-учителях?). Так вот, в дни, когда в Третьем магазине (их у нас, кроме него, было: Седьмой, Горелый, Стеклянный и «на Левинке») «выбрасывали» сахар, я, несколько раз перезанимая очередь – «в одни руки» давали 500 граммов, – осознавал: это в основном на брагу. Водка была в продаже всегда и, как я понимаю, недорогая. Но к ней относились критично и даже пренебрежительно, называя – «Три сучка», с намеком, что сварганена она из опилок.

Магазинное спиртное я испробовал в девятом классе первого мая. Тогда после нудной ходьбы на демонстрации мы, ватага мальчишек, купили все в том же Третьем магазине две бутылки «Сливянки» и распили их в квартире славного парня Эдика Капилова. Нечто подобное и потом повторялось, но как-то мы всегда избегали водки. И вот пришла пора…

…В этом было что-то дикарское. У очень многих сограждан, особенно из захолустья, понятие «ресторан» вызывало ассоциации: водка, распутство, содом… Помните Адама Козлевича из «Золотого теленка» с его авто «Эх, прокачу!»? «Пассажиры… являлись под покровом темноты. Они… начинали с невинной прогулки за город, но мысль о водке возникала у них, едва только машина делала первые полкилометра. По-видимому, арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто, издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь». По-видимому, такое же отношение к «торговому заведению, где можно получить кушанья и напитки», было у нас. Включая и Александра Ивановича Курасова, между прочим, бывшего фронтовика, и вообще руководство факультета, а может быть, и всего Уральского государственного университета имени А. М. Горького.

Полагаю, я дал чистосердечный ответ на свой собственный вопрос, что могло быть крамольного в моей и Юры Зотова привычке посещать свердловские рестораны. Да ничего… если бы в голове не гнездились понятия ильф-петровских арбатовцев: коль уж пришел в ресторан – так пей. Представьте, ни разу у нас не возникло и тени мысли изменить этой жизнерадостной парадигме. Конечно, приподнявшееся материальное благосостояние позволяло обставить наше легкомысленное отдохновение (нет, все-таки прав был замдекана!) основательной закуской. Но! Есть любопытное психологическое свойство организмов – импринтинг, когда в поведенческую память устойчиво впечатывается однажды испытанный образ действий.

Много лет каждый раз, раскрывая ресторанное меню, я в первую очередь заказывал кильку пряного посола с яйцом в майонезе. Она всегда была в арсенале холодных закусок любого уважающего себя питейного заведения в любимом городе Свердловске. Более того, я с удовлетворением удостоверился в наличии этой благодатной кулинарной традиции и в уютном Челябинске (такую характеристику этого важнейшего в моей жизни места дал его уроженец, мой однокурсник Лёня Доброхотов). Когда я впервые пригласил в ресторан мою новую и, как оказалось, пожизненную любовь Галку Режабек, то на автомате попросил для начала подать нам шампанского и кильку с яйцом. Что подарило моей суженой один из вечных сюжетов для устных рассказов о том, каким я был вахлаком до встречи с ней. Однако в этом вопросе мы так никогда и не сошлись. Я по сию пору убежден, что именно килька пряного посола всегда хороша – или в пандан, или в пикантный контраст с любой выпивкой.

…Бывало, по утрам после кабацких посиделок мы, я и Зотов, просыпались припахивающими папиросным дымком при том, что мы оба некурящие, а в головах клубился «Сиреневый туман». Иногда, дабы отмахнуться от всего этого, я прибегал к физической культуре. Ворочал чьи-то, а скорее, «всехные» гантели, оставшиеся в комнате, при этом выслушивая оглушительное Юрино «Ах-ха-ха». Утирая слезы, он вещал:

– Посмотрите на человека, который по вечерам укорачивает свою беспутную жизнь беспробудным пьянством, а утром – ах-ха-ха – старается ее продлить по рецептам «Пионерской зорьки»!.. И по безлюдному этажу гулко раскатывался неподражаемый хохот, который меня так и подмывало назвать Гомерическим смехом.

…Без малого через 60 лет я открываю книгу его прозы «Триник и другие» и на ее титульном листе перечитываю рукописное Зотовское четверостишье:

Вскоре я покинул Свердловск ради работы в челябинской областной газете «Комсомолец». И уже из писем друзей-студентов узнал, что на бывшее мое место на заводе резиновых технических изделий пришел еще один наш однокашник Леша Еранцев. Но гораздо большее впечатление на меня произвела другая новость: Юра Зотов женился на Люде Глушковской.

Конец ознакомительного фрагмента.