3
Почему мне всегда нельзя, а другим можно? – думал он; мысль прокручивалась в голове, как тяжелое колесо, каждый день, каждый день, вот уже которую тысячу оборотов, —
Почему другие воруют вагоны, убивают двоюродных дядюшек ради двухкомнатной, а ради трехкомнатной – родных, делают деньги не знаю откуда, из воздуха, и женщины стелятся за ними?
Почему мне всегда нельзя? Отдайте мне моего дядюшку!
Хочу его убить. Безнадежно.
Все было так безнадежно, что он встал и открыл окно. Интересно, что чувствует скрипичная струна, когда ее натягивает колок? Вначале она просыпается, пробует свой дряблый голос, но голос становится звучней и выше, и вот уже сейчас, сейчас… Но колок продолжает вращаться и струна взвизгивает, утратив совершенство звука. Она просто лопнет, если продолжить натяжку. Что чувствует скрипичная струна, перед тем как лопнуть?
Он встал и открыл окно. Но легче не стало. Колок сделал еще полоборота и струна в груди вскрикнула от боли.
Стальная, но непрочная струна. Неужели у каждого есть такая?
В желтом небe всплывал зародыш облака. В классе стоял неравномерный гул, штормовой, с барашками. Кто-то хлопнул дверью, выскочив в коридор. Кто-то завыл котом.
Кто-то кого-то ущипнул за нос и поведал об этом соседу.
А в ветвях пела птица, повторяя все тот же такт – три четвертых – и он представил себе все мелодии, для которых эти звуки могли бы стать божественным аккомпанементом.
Злобный шестой Д писал контрольную. Никто особенно не старался. Музыка – ненужный предмет, так сказала бодренькая мама, пришедшая на второй перемене поругаться с ним за тройку. Мама назвала имя и он притворился, что помнит о ком идет речь. Сейчас это имя наклонило глаза и раздумывает всеми своими буквами как бы изобрести очередную гадость да похлеще. Обязательно изобретет.
Кто-то завопил крещендо, как влетающий в ухо комар. Лишь бы не начали что-нибудь ломать. Но, в общем-то, ему наплевать, пусть ломают.
За облачком показались еще четыре. Простор был мутным и светящимся, как огромная пыльная комната. Небо напоминало большую перевернутую супницу. Кто-то бил железо об асфальт. Еще четыре урока и двадцать пять минут после. Три перемены по десять. И того час с четвертью. Нет, три с четвертью. За это время обязательно натянет дождь. Будь проклято то божество, что управляется с дождями. Какой бы мы с тобою были парой, мой милый, если б не было дождя…
Учитель музыки Валерий отступил от окна, поймал взглядом бумажный самолетик, несколько наглых улыбок, угрюмого Бетховена у потолка и сел за стол. Сегодня, сразу после работы, Людочка-чка назначила ему свидание и наверняка на свидание не придет. Наверняка не придет, даже если погода будет хорошая, но если соберется дождь…
Когда-нибудь я ей припомню это. Припомню, как заставляла ждать. Все женщины делают так, а потом удивляются, когда им припоминают. А дождь соберется, обязательно соберется, именно сегодня; немножко подождет, чтобы помучить, и соберется… А как плачет струна в груди! Нельзя же так натягивать струны! Валерий страдал.
– Лерик! – позвала наглая Бобрыкина из-за второй парты и класс бухнул смехом.
– А че я такого сказала? – удивилась Бобрыкина, – Лерик, иди ко мне… Я тебя поцелую… Это я не вам, Валерий Михайлович, вас я не поцелую и за миллион.
– Я тебя и за два не поцелую, змея, – ответил Валерий, сдерживая себя.
Класс совсем сошел с ума. Кто-то свистел, сзади стучали кулаками по партам, Бородавкин под шумок бил Бородулькина – на букву «Б» в этом классе все сумасшедшие.
Я вам отомщу, – подумал Валерий Михайлович без особой злобы, с томной покорностью судьбе, которую собираешься рано или поздно оттягать за волосы, – обязательно отомщу. Не знаю как, но обязательно. Будет и на моей улице праздник…
Открылась дверь и класс мгновенно замер – условный рефлекс старичка Павлова, академика с бороденкой. Вначале вдвинулся живот, потом усы. Класс умер.
– Здесь есть учитель или нет? – спросил директор с изысканным издевательством, которое достигается лишь десятилетиями тренировок. Он смотрел прямо на Валерия и спрашивал, есть ли в классе учитель. – Выйдите на минутку.
Валерий вышел. Пускай – чем хуже, тем лучше.
– Вы не учитель, – продолжил директор после профессионально оттянутой паузы, – завтра они вам голову отрежут. Не смотреть в пол как первоклассник!
– Не орать на меня! – ответил Валерий, проваливаясь.
– Что? – директор смутился и сразу остыл, как железо из печи, брошенное в воду. Голос был тих, как на приеме у начальства. – Ну, успокойтесь, успокойтесь… Что случилось?
– Это ваша вина, – ответил Валерий как можно холоднее, но еще больше натягиваясь внутри, – вы позволяете себе оскорблять учителя в присутствии детей. Если я не учитель, то вы вдвойне не директор.
– Зайдете после урока, – закруглил директор и удалился к плачущей у фонтанчика малявке. Увидев это, малявка заплакала громче, даже замахала бантиками.
Три часа пролетели как сон: кто-то вбегал, выбегал, плакал, кричал, возмущался и клялся; кто-то звал, призывал, воззывал и обзывал непотребно; два близнеца Гнездюковых обзывали друг друга «вонючими гнездами»; трижды требовали к директору и трижды директора не находилось, лишь его бесплотная тень кружила над всеми и над каждым в отдельности; кружила, норовя каждого клюнуть в темечко, да побольнее; все было бессмысленно, бесполезно, безнадежно, безумно, безалаберно и бессовестно. За пятнадцать минут до конца последнего урока начал капать дождь.
Значит, она сегодня уже не придет. Даже если дождь кончится вот в эту секунду (если очень попросить Бога, например), то она все равно не придет, не выйдет из дома, взглянув на мокрое окно. По окну стреляли редкие капли – вот одна стрелка, вот еще одна. Господи, разве можно ждать так, как я жду?
Заглянула секретарша:
– Валерий Михайлович, вам телефонограмма.
– Что там?
– Только на ушко.
Валерий подвинул ушко.
– Просили передать, что вас убьют.
– Кто просил?
– Не знаю. Приятный мужской голос.