Остановив автомобиль на обочине и выйдя из машины, чтобы пройтись пешком, перешагнув через что-то, во что уткнулись колёса моего авто, я отправился было в направлении, в котором не смог бы проехать автомобиль.
Впереди сквозь дождь и туман виднелась огромная, бесконечная лужа. И падая в неё, я не подумал, что тотчас промокну, подумав лишь, почему я падаю – мне показалось, что я поскользнулся на луже, словно на льду. Это так изумило меня, что, пропустив момент падения и в следующее мгновение увидев себя лежащим на траве, поразительно зелёной и чистой, я помнил только, как поскользнулся, совершенно будто позабыв про лужу. Нисколько не удивившись, что вижу себя со стороны, я машинально протянул руку лежащему и помог себе подняться. Поднявшись, вспомнил о луже, которую, может быть, видел во сне и потому, наверное, не удивился, что совсем не выглядел промокшим.
Более удивительным показалось мне, что куда-то исчезли сумрак и туман, и промозглый осенний дождь, и что ярко светило солнце, что не слышно было шума непрестанно проносящихся мимо по прогретому солнцем асфальту машин, и что вовсе не жарко мне было стоять в этой знойной тишине одетому в тёплую куртку. И удивительна была сама эта тишина. Казалось, она звенела: чуть слышно, неназойливо, приятно. Похожий на стрёкот кузнечиков, но с явно приглушённым звуком, – как будто нарочно убавили, – этот звон был естественным и ненавязчивым, потому что казалось, что это звенел сам воздух и этот всё вокруг пронизывающий свет.
Я взглянул вверх. Небо было пронзительно синим и чистым, как на фотографии, сделанной в солнечный день где-нибудь на южном курорте. Я стоял под рекламным щитом, ярко освещённым всеобъемлющими лучами. Белое полотно сияло на фоне синего неба. И я успел рассмотреть надпись: "Место для Вашей рекламы." В следующее мгновенье меня окликнули.
Обернувшись, увидел мужчину лет сорока, одетого в футболку и джинсовые шорты и обутого в сандалии. Он призывно помахал мне рукой и сказал:
– Пойдём!
И мы пошли вместе куда-то в сторону от шоссе.
Мне не хотелось вспоминать, почему мне знаком этот человек. Следуя за ним, я вспоминал лишь, как менее получаса назад уехал со службы. Мой шеф, человек спокойный и предусмотрительный, предложил мне уехать пораньше. Всё равно всем было не до работы. Все ждали, когда привезут зарплату. Все почему-то чувствовали, что сегодня уже не привезут, и потому томились в ожидании, и работа не шла на ум.
Мы продолжали идти по широкому лугу. «Кузнечики» преследовали нас повсюду.
– Куда мы идём? – спросил я.
– Домой, – коротко ответил спутник.
Луг был настолько огромен, что видневшийся вдали домик казался не выше травы, по которой мы шли. Я не мог отогнать от себя мыслей, что домик, наверное, стоит посередине этого бесконечного луга и что, поскольку луг бесконечен, то столь же бесконечной окажется и наш путь. Мы шли быстро, и я не переставал удивляться, почему я, одетый по-осеннему, находясь в самой гуще этого звенящего зноя, не ощущал духоты, не запыхался, дышал ровно и вообще не чувствовал дискомфорта. И даже спросил об этом у провожатого.
– Ты гость, – отрывисто произнёс мой спутник.
Мне вдруг подумалось, что ему всё равно, пойду я с ним или нет, и что если я остановлюсь, то он просто исчезнет в этой траве. Но я шёл за ним и уже бездумно слушал звенящих кузнечиков.
Вдруг на пути между нами и далёким домиком появился всадник. Сначала он стремительно пронёсся в нескольких сотнях метров перед нами, впрочем, нисколько не потревожив звенящей тишины. Затем, замедлив ход, повернул коня и неторопливо поскакал к нам навстречу. Но едва остановившись невдалеке от нас, тотчас метнулся в сторону и ускакал. Ещё издали я сразу увидел, что это девушка и, по-видимому, совсем юная – на ней было пёстренькое цветастое платьице, а на лошади отсутствовало седло. Однако, как ни старался, я не смог разглядеть лица наездницы.
Заметив моё изумление, спутник очнулся от своего оцепенения, в котором, казалось, пребывал на протяжении всего пути, и проговорил:
– Это моя первая любовь. Я не успел написать её портрет. Я часто рисовал её лошадь, её платье, её ласковые руки, такие живые… Её красивые волосы.
В стороне от нас вновь проскакала юная всадница, её красивые пышные волосы развевались на ветру. Она проскакала ещё раз и ещё, а потом ярко-белая лошадь растворилась вместе с седоком в сине-зелёном горизонте бескрайнего луга.
– Так вы художник? – спросил я после нескольких минут тишины, и уже немного привыкнув к незримому присутствию всадницы.
В ответ лишь прозвенели кузнечики.
Тем временем домик на пути чуть подрос, и над знойно-зелёной равниной всё отчетливей вырисовывалась его крыша. По мере приближения к нему я стал различать что-то, что увиделось мне под крышей и от чего я уже не мог оторвать взгляда.
– Это был самый лучший рисунок в моей жизни, – прозвучал рядом подавленный, исполненный горечи голос.
И как будто замолкли кузнечики. Я перевёл взгляд на спутника и увидел перед собой жёлто-коричневое морщинистое лицо под пепельно-серой копной нечёсаных грязных волос. От вонзившегося в меня едкого пытливого взора мне стало не по себе. Я зажмурился и весь сжался от внезапно охватившего меня ужаса. Множество каких-то ненастных воспоминаний нахлынули на меня разом, я снова почувствовал, как падаю в огромную лужу, но теперь уже мне было страшно промокнуть, захлебнуться; я ощутил вдруг приближение неминуемого наказания, прежде смутно угадываемого, но непременно долженствующего совершиться надо мной именно в эту минуту.
Я очнулся лежащим на траве, поразительно зелёной и чистой. По-прежнему безропотно звенела тишина. Я вскочил на ноги и огляделся по сторонам. Мой спутник безмятежно продолжал идти к дому. Я отставал лишь на несколько шагов.
– Что это было? – вскричал я.
Спутник оглянулся и призывно помахал рукой. Облик у него был прежний. Его лицо с чистой кожей было гладко побрито, а аккуратно подстриженные волосы обрамляли чуть загорелую лысину.
Дальше на протяжении почти всего пути моё внимание было занято только спутником. Я даже позабыл про то, что так заинтересовало меня в виднеющемся вдали домике. Смутное чувство неясной вины, вызванное внезапным видением, печальная реплика, брошенная моим провожатым, шквал воспоминаний, обрушившихся на меня, и эта поминутно отгоняемая тягучая мысль, почему я мог знать раньше этого вроде бы и незнакомого мне прежде человека, преследовали меня всю дорогу. И, напряжённо думая о напугавшем меня лице, я вдруг вспомнил про одного художника. Вернее, я точно не знал, что он был художником. Всего-то показался похожим. Растрёпанные седые волосы, жёлтое морщинистое лицо и бородка – всё это, конечно же, не могло подтвердить мою догадку. Просто я был тогда в приподнятом настроении и подвёз заблудившегося и изнемогавшего от усталости и похмелья дурно пахнущего мужика. Я отогнал от себя и это воспоминание. Но беспокойство не проходило. И чем ближе я подходил к этому, на вид сорокалетнему, выглядевшему вполне ухоженным человеку, тем всё более тревожные и безотчётные мысли принимались будоражить моё сознание. И я не знал, о чём спросить его, чтобы как-то успокоить свои мысли. Поэтому спросил лишь:
– Как тебя звать?
– Колян, – ответил ухоженный мужчина.
– Послушай, Колян, – решился я спросить, – мы с тобой были прежде знакомы?
– Может, и были, – монотонно отвечал Колян.
– Расскажи что-нибудь о себе, – попросил я.
– Её спроси, она расскажет, – сказал Колян.
– Кого?
– Жену мою, она любит обо мне рассказывать, – не поворачиваясь в мою сторону, всё тем же тоном произнёс мой собеседник.
– И где же она? – поинтересовался я.
– Там, – Колян показал пальцем в сторону домика.
Невольно я взглянул чуть пристальней в ту сторону, куда указывал мне спутник. И словно остолбенел от увиденного. Я встал как вкопанный и с минуту не мог заставить себя сделать хоть шаг. Я весь обратился во взор. Мой взор был так напряжён, что, казалось, для того, чтобы рассмотреть и понять увиденное, он вытягивал силу из всего моего существа. И как будто снова примолкли кузнечики, как будто тишина вдруг опрокинулась и всем своим содержимым, растекавшимся доселе по округе приятным мирным благозвучием, внезапно превратившись в хаос, стихийно выплеснулась и на минуту разразилась в моей голове неестественным звоном. Будто на минуту включили звук на полную мощность. И именно в эту нестерпимую минуту всё великолепие сине-зелёного горизонта разверзлось мгновенно охватившим и приковавшим мой взор ужасающим зрелищем. Там, на месте видневшегося издали укромного домика, выползла из травы косматая голова. А немигающий пристальный взгляд её направлен был на меня. И эта внезапно возникшая голова напомнила мне так напугавший меня недавно старческий облик моего спутника. И чтобы как-то избавиться от этого наваждения, и от этого пронзительного звона, я замер и крепко зажмурил глаза.
Когда же страшная минута миновала, я вновь открыл глаза и почувствовал, что снова способен идти. Я шёл на несколько шагов позади Коляна. Но у меня не было мысли убежать. Теперь мне уже сознательно хотелось завершить этот переставший быть предсказуемым путь, чтобы понять причину своей тревоги и чтобы кузнечики больше не смолкали. Я помню, что именно о кузнечиках я и думал, решаясь продолжить свой путь. И единственное, что я не в силах был себе позволить, это ещё раз посмотреть в ту сторону. Я шёл и смотрел перед собой. И ещё я думал об огромной луже из недавнего сна. Была ли эта лужа сном, и не сон ли этот луг, и это небо, и это звенящее солнце? Но я смотрел на своего провожатого, и его безмятежный вид теперь успокаивал мои тревожные мысли.
И туда, куда я больше не решался посмотреть, я взглянул лишь тогда, когда путь был завершён. Из оцепенения меня вывел ставший вдруг звонким и выразительным голос Коляна.
– Посмотри, ну посмотри же… Смотри, – громко восклицал он, указывая руками куда-то вверх, – это лучшая картина в моей жизни!
Мы стояли перед домом. Я поднял глаза и увидел лик. Над окнами, под самой крышей был нарисован красками лик Спасителя. И тут меня осенило, что за косматую, грязную гриву волос, взлохмаченную на испугавшей меня гигантской голове, показавшейся было издалека, я принял эту чёрную прокопчённую крышу старого дома. И что пронзительным взором, сразившим меня издали, вовсе не был взор чудовища.
Я смотрел на нарисованный лик и слушал приятно звенящую тишину. Я слышал звуки жизни, раздававшиеся откуда-то из дома. Не отрывая глаз от лика, я спросил хозяина об этих звуках. И Колян проговорил в ответ, но уже не таким тоном, каким говорил об иконе:
– А-а! Это моя Зинаида. Её я рисовал в избе.
В окне промелькнул и исчез женский силуэт.
Но пока я стоял и смотрел на икону, Колян оставался в приподнятом настроении. А я вдруг подумал, что вот он – конец пути, и что кузнечики больше никогда не умолкнут. И что теперь даже время бессильно потревожить вечную тишину.
Но они умолкли.
Они умолкли, когда наступила следующая минута. Она наступила, как в неумолимо движущемся людском потоке наступают на пятки впереди идущим.
И в эту минуту я вспомнил. Вспомнил, где и когда я видел этот лик, именно этот, потому что именно таким я видел его единственный раз во всей моей жизни. И я понял, что другого такого не увижу больше никогда.
И смолкли кузнечики. И взгляд у Коляна стал беспокойным, а голос его задрожал во внезапно возникшей глубокой и непроницаемой тишине:
– Э-э… Слышь… С-слышь…
И тотчас замерли в доме звуки жизни. И заметно поблёкла трава под ногами. И тучами заволокло небо. Но я уже был охвачен азартом. Я спешил, чтобы успеть до темноты. Я отбежал на такое расстояние от дома, чтобы получше его рассмотреть. И в следующую минуту я узнал и сам этот дом. Когда-то, много лет назад, я каждый день проезжал мимо него на машине. Он стоял недалеко от дороги окружённый деревьями, и сквозь чащу деревьев на проезжающие мимо автомобили, на спешащих по делам прохожих, на всю эту мельтешащую рядом суету городской жизни спокойно взирал этот лик. Но только того дома давно уже нет. Уже несколько лет как он сгорел. Тем случаем занимались в нашей конторе. Потом ещё к нам приходила женщина из церкви по поводу какого-то погорельца-художника. Вроде бы снарядили для него вагончик – наверное, для того, чтобы можно было отстроиться заново. Но, кажется, он так в нём и ютился. А после окончательно спился и бомжевал.
Тьма опустилась на дом и на луг. Внезапно обрушился назойливый мелкий дождь, словно кто-то поспешил исчеркать всё вокруг. И в стремительно поднявшемся тумане совершенно исчезла видимость чего бы то ни было. И затерялся во мгле крик Коляна, из последних сил извлечённый где-то старческим надтреснутым голосом:
– Костьми-и здесь лягу-у… Костьми-и-и…
Сквозь туман и дождь лишь виднелась сплошная огромная лужа. Шагнув в неё, я понял, что падения в неё не миновать. Я сделал рывок, чтобы пробежать как можно дольше, пока не упаду. Но в следующий миг вдруг очутился за рулём своего авто. И почему-то не удивился, что вижу себя со стороны. И хотя в этот раз я не смог протянуть руку, чтобы помочь себе, но не успел и напугаться. Страшно напугана была Зинаида, сидевшая рядом. Но уже за мгновение до того, когда ещё она нахваливала какой-то гарнитур из комиссионки, я слушал звенящую тишину и знал, что это мгновение последнее. Моё тело успело среагировать, нога застыла на педали тормоза.
Мне показалось, что я очнулся на обочине. Выйдя из автомобиля, чтобы пройтись, я перешагнул через что-то, во что упёрлись колёса моего авто. На тротуаре повстречал старого знакомого, сотрудника полиции, который разыскивал какую-то женщину из церкви, для того чтобы она смогла опознать тело одного безродного бомжа, сгоревшего на днях в каком-то вагончике.
– Собственно, и опознавать-то нечего, – устало посетовал полицейский. – Жалкое зрелище – кучка обгоревших костей.
Я тотчас понял, о ком речь, и обещал поспособствовать в этом деле. На ступеньках в контору я встретился с шефом.
– Вернулся, – равнодушно обмолвился шеф. – Зачем? Сегодня здесь уже нечего делать.
– Так… По службе…
– А… Ну-ну… Ну, бывай, хм, служивый!