Вот что значит остаться дома!
Надо что-то менять, товарищи! Давайте начнем с наших жен, а с кого больше? На нас лежит ответственность за их нравственное здоровье, за их моральный облик. За то, что они делают дома, когда остаются одни.
А мне уже хочется проверить. Сделать вид, что я ушел, а сам спрятался и все вижу. Думаю, интересно было бы посмотреть, чем она занимается? О чем говорит по телефону, с кем опять же, не договаривается ли о встрече? А может, у нее есть какие-то тайны? Может, она что-то скрывает?
Да у меня глаз сразу задергался, в висках застучало! Я-то ей рассказываю про собрания, про наши, про то, как устроен мой шлифовальный станок. Где у него круг, где хомутик. А Зине невесело. Да она вся в слезах и не признается. То сапог говорит, не хватило, то пластмассовых банок. И из-за этого рыдать? Да я не верю!
А может, она письма из шкафа достает, и читает, сидит? Вспоминает, какая любовь у нее была? Да мне противно! Неужели хватает совести вспоминать? А может, у нее нету цели? Нету маяка, который светит вдали? Да всё может быть! Разуверилась в счастье, потеряла ту тонкую нить, которая связывает нас со всем человечеством, утратила интерес.
Может, где оступилась, споткнулась, подкрались сомнения? Так и у меня они тоже есть, я даже не знаю, что жена моя делает. Есть ли у нее ценности в жизни или она ничего не ценит, живет без режима, без меры ест. Так, а все время голодная! И стал я думать, как так уйти, чтобы остаться. Смотрю, Зина белье полощет, а я авоську скорей схватил.
– Я в магазин, – говорю, – хлеба куплю, молока…
– Ой, – говорит она, – капусты купи и лука, Валера, килограмма два, и масла растительного и сметаны, давай я напишу на бумажке.
– Я всё запомнил, – говорю я, и ключами машу перед ее носом. – Я тебя закрою.
Иду к двери, открываю ее, потом снова закрываю, и иду на цыпочках к окну. А Зина в ванной, ей и не слышно как я пробираюсь. Так, а мне знать надо! У меня тревога в груди, а я по магазинам буду шататься, сметану покупать? Встал я за штору, жду, стою, а у самого такое волнение.
Неужели думаю, сейчас я узнаю, наконец, в чем смысл Зининой жизни? К чему она стремится, ради чего живет? Тут Зина приходит и сразу к дивану. А мне интересно! Я смотрю, она его открыла, достала коробку, а в коробке сапоги! Это те, которых не хватило?
Надевает она сапоги эти, и ходит в них туда-сюда, и перед зеркалом стоит, и какие-то резкие выпады делает то вправо, то влево, то полушпагат. А у меня в голове не укладывается! Значит, все-таки ей хватило? Смотрю, а она в шкафу стала рыться, достала письма, фотографии, уселась на диван, и читает!
А я же предчувствовал, что что-то не так, что она до сих пор кого-то любит. И сидит она, и фотографии эти разглядывает. А на них, наверное, мужики! Да у меня сердце закололо, не знаю, как жить теперь с этой женщиной. Нет бы, выкинуть эти письма, сжечь их в огне, растоптать, забыть все былое. Да у меня внутри все смешалось. Это же надо!
Значит, Зина меня не любит? Любит, но не меня. Прекрасно! Я-то тут бегаю тут как дурак, то пальто ей купи, то рульки на холодец, то маме открытку подпиши, поздравь с восьмым марта. А я подписываю, благодарю за дочь, а она вон что делает! Письма от мужиков читает и никого стыда!
Да у меня свет в глазах померк. Что не так? Я мало зарабатываю? Со мной неинтересно, скучно, постыло? Я письма не сижу, не пишу, да у меня сил никаких нету!
Тут вдруг телефон зазвонил, а Зина трубку хватает.
– Ало, – говорит она шепотом, – ты что? Ты с ума сошел!
Потом недолгое молчание, а я стою и глазам своим не верю! Да у меня руки затряслись, в груди все сжалось.
– Нет, – говорит она, – я не могу.… Нет-нет! Не звони мне больше, прошу тебя! – снова короткое молчание. – Не вздумай! …. Ни в коем случае.… Не могу говорить, он может прийти из магазина.… Прости меня, прости! Никогда. Прощай! – тут она бросила трубку и в слезах стала рвать эти письма.
А я смотрю на нее, и не верю! Вот он, моральный облик советской женщины! Да хорошо, что я никуда не ушел! Увидел, наконец, какие у Зины ценности, в чем заключается смысл ее жизни. А она рвет эти письма, клочки собирает, рыдает, будто горе у нее какое.
Собрала все в мешок, сняла сапоги, снова спрятала их в диван, побежала на кухню. Думает, я щас приду с молоком, с капустой, а я здесь! А я все видел! Слышу, она в ванную забежала, включила краны, а я скорей к двери, выскочил на улицу и бежать.
Думаю, да! Вот что значит остаться дома! Да у меня дрожь в ногах, внутри все дрожит, слезы подступают, застилают глаза. Как же так? Захотела развлечься? Думала, я ничего не вижу, ослеп? Это сколько же месяцев он писал ей, описывал свои чувства, а она читала с упоением и потом смотрела мне в глаза.…
Да мне жить неохота! Почему? Почему она этого захотела? Как познакомилась с ним? Где? Было что? Да, конечно же, было! Подлая, распутная женщина. Про сапоги мне врала, значит, все время врала! Все время! И как жить с ней? А может, не жить? Пусть с ним живет, который письма пишет, да еще и звонит! Это какая наглость вообще!
Позвонить домой замужней женщине, а если бы я трубку взял? Говорил бы ало, ало, а он бы ой, простите, я, кажется, ошибся. Да у меня зла не хватает! Так это он, наверное, и названивал, а Зина говорит, вы не туда попали, это квартира. А он туда попадал!
Очнулся я в каком-то магазине, и как мне быть? Все купить и прийти домой, как ни в чем не бывало? Или домой не приходить, пойти к товарищам ночевать? Если я не приду, придет он! Надо идти домой, и посмотреть, что за лицо у Зины? Не сидит ли она в слезах, а сапог не хватило! Конечно! Их же все время не хватает!
А я и забыл что покупать. Да у меня в голове все смешалось, надо ли вообще эту сметану есть, и молоко это пить? Да у меня руки дрожат, не могу деньги посчитать, не пойму, сколько их у меня. Ну, Зина! Купил себе банку огурцов, колбасы, селедки, хлеба полбулки.
А мне надо успокоиться как-то, в себя прийти. Прихожу домой, а Зина меня встречает.
– Ой, – говорит, – Валера, а что так долго? А где сметана, где молоко?
– Нету, – говорю я. – Есть только огурцы и селедка.
– А я пирожков хотела напечь, – говорит она, и смотрит на меня, будто понять хочет.
А что тут понимать, когда у меня жизнь разбита вдребезги!
– Ну, какие могут быть пирожки, Зина? – говорю я, а у меня руки трясутся, не могу колбасу эту нарезать. Да что ее резать, когда можно куском есть!
– Валера, – удивляется Зина, – да что с тобой? Ты не заболел?
– Заболел! – говорю я и наливаю полстакана. – Так заболел, что не знаю, – я выпил и со злостью откусил от куска колбасы.
А что я буду, вилками тут сидеть, есть, когда они названивают друг другу! Потеряли весь стыд! А Зина на меня смотрит, поверить не может. А как мне ей верить? Как мне с ней жить?
– Выкинула письма? – говорю я и снова наливаю себе полстакана.
Да у меня в голове не укладывается, как можно любить одного, а жить с другим?
– Ты знал? – испуганно говорит она.
– У тебя с ним было? – а мне охота стакан этот об стенку разбить.
Как же всё подло! Как же погано!
– Валерочка, – говорит Зина и начинает рыдать, – он мне из армии писал, думал, я его дождусь, а я за тебя замуж вышла. Прошло лет шесть, он узнал у подружки у моей телефон, стал звонить, говорит, люблю, жить не могу, давай встретимся…
– А ты? – говорю я, а у меня сжимается все внутри, огурец в горле застрял!
– А я с ним встретилась раз, – говорит Зина, – посмотрела на него, Валера, а он другой. У него что-то с глазами случилось, одна нога короче другой, он прихрамывает. Побежал мне навстречу, и чуть не упал, забыл, наверное…. Мне его жалко так стало…
– Зина! – говорю я, а мне не верится, что она с ним встречалась!
– Он хороший, – говорит она, – глаза голубые, смотрит на меня, как тогда, когда в армию уходил, за руку схватил…
– Зина! – говорю я, а мне мучительно все это слушать!
– Говорит, Зина! Зина! Не могу, Валера, у меня сердце застучало, – тут она схватилась за сердце, – прям, жаром всю обдало, а он говорит, любимая моя, ты все так же прекрасна! Валера, он поэт, он мне такие стихи посвящал, такие сонеты, я всё-всё порвала и выкинула!
– Ты его любишь? – говорю я, а у меня у самого что-то с глазами. Да я сам на ногах не стою!
– Не знаю, – вздыхает она.
– Как это не знаю? – смеюсь я. – Как это не знаю? Любишь его или нет?
– Валера! – умоляет меня Зина.
– Я тебя спрашиваю, любишь его? – а меня трясет всего.– Любишь? Скажи, Зина!
– Нет, – тихо говорит она. – Не люблю.
– А любила? – выкрикиваю я. – Любила?
– Валера! – чуть ли не рыдает она.
– Ты же в армию его провожала, Зина! Ты же ему обещала, что ждать будешь! Обещала?
– Обещала…
– И не дождалась! – зло смеюсь я. – Да? Не дождалась?
– Я тебя встретила, – плачет она.
– Как ты могла меня встретить, – говорю я, – если ты его уже встретила? Проводила в армию, обещала ждать. Ты подождала немножко, да? Сколько? Три месяца, четыре?
– Восемь, – сквозь слезы говорит Зина.
– Восемь месяцев! – выкрикиваю я. – А потом тебе надоело, да? Это же еще надо шестнадцать месяцев ждать, а зачем? – я выпил еще полстакана. – Зина, – говорю, – как ты могла?
– Не знаю, – вздыхает она, достает огурец из банки и спокойно его ест!
– Зина, – говорю я, – а если бы меня сейчас в армию призвали, а? Ты бы ждала?
– Ждала, – говорит она и второй огурец ест.
– Восемь месяцев? – говорю я. – Или сколько?
– Два года…
– Неужели? – удивляюсь я. – А если ты встретишь кого-нибудь, и также замуж выйдешь? Я приду в нашу квартиру, а ты с новым мужем! Валера, скажешь, прости, познакомься!
– Я тебя буду ждать, – говорит Зина, и глазки свои опускает.
– Да не будешь ты ждать! – говорю я. – Не будешь! – и вдруг мне понятно стало, что Зина не дождется меня.
Что она не умеет ждать. Месяц посидит, два, три, а потом искать начнет. А что сидеть? Да у меня слезы! Едва до кровати дошел, думаю, как же так? Человек не знает, как это жить и ждать. А что такое два года? Да ничего! А как с войны мужей ждали? Зина бы меня точно не дождалась!
Я прихожу весь в медалях, а она с другим! Не помню, как я уснул, в жгучих слезах, с горькими мыслями. На утро просыпаюсь, тихо. Смотрю, на столе записка.
«Валера, прости меня! Я ухожу к Анатолию. Он по-прежнему меня любит, написал два новых стихотворения. Зина»