III
Не придумало еще человечество места столь дивного, столь приносящего неземную усладу и дарующего возможность очиститься от грязи как мирской, так и духовной, как баня.
Баня! Нет слова, которое бы отзывалась такой палитрою чувств и эмоций, таким живым вспоминанием запахов и вкусов, такой какофонией звуков и мелодий в душе каждого человека, хоть раз ощутившего на себе все прелести её. Сколько чудесного рисуется пред умственным взором, какие обольстительные пейзажи предстают пред нами, стоит нам лишь услышать эти четыре буквы – баня! И нет на нашей прекрасной земле такого края, такого уголка, в котором не слышали бы и не любили бань. От славного Галикарнаса до Маньчжурского Мукдена, от египетского Мемфиса до индийского Хампи – везде поют славу храму воды и пара! Со всех четырех сторон нашего необъятного света доносится разноязыкое, но такое приятное и знакомое нашему уху: «А, ну-ка, братец, поддай-ка пару!»
Баню любят до того крепко, что каждый из нас готов выпрыгнуть из кожи вон, чтобы доказать чужеземцу свое право называться первыми по части изобретения бань. Загорелый араб до хрипоты спорит с носатым греком, вспыльчивый итальянец таскает за длинные усищи турка, русский в пьяном задоре тычет кулачищем в пуговичный нос китайцу, швед кричит что-то неприличное покрасневшему от конфуза финну, даже умиротворенный индус, позабыв про все заветы Шивы, плюет в харю японцу, и все для того, чтобы сказать: «Ты, голубчик, мне тут не финти – первую баньку у нас соорудили!».
Каких только страстей и диковинок не услышишь об устройстве бани, из чего их только не мастерят и не лепят: покрывают войлоком и шкурами убиенных животных, жестянкою, составляют жердями и бревнами, мостят кирпичом и ветками, стелют полы каменные, деревянные и земляные и даже заливают их оловом и свинцом. А какие запахи томятся внутри! Травяные, цитрусовые, медовые, хвойные, хмельные, ягодные – да не хватило бы бумаги, перечислять их все!
Заходя уже в предбанник человек пьянеет, еще не успел он снять портков и выпить чаю со смородиной или смочить усы квасом, как уже чувствует кружение головы, приятное щекотание печенки и ласковое щемление в области сердечных мышц. Он чувствует себя причастным к чему-то магическому, недосягаемому и сокровенно-глубокому. И глуп тот, кто лелеет надежду постичь нечто подобное вне стен этого храма. Вот он сбрасывает пыльные сапоги, срывает с себя нестиранную рубаху и штаны, изгвазданные гусиным жиром и рыбным соусом, вот летит комком в угол исподнее, сохранившее запахи всех его больших и малых недельных прегрешений. И вот, помолясь, человек шагает в парильню, где его тут же подхватывает поток оголенных лодыжек, ягодиц и спин, тощих и округлых, угрожающих и вселяющих надежду, вот он уже не идет, а плывет средь бесконечного потока шаек и тазов, ковшиков и ушат, обдаваемый со всех сторон паром и крепким мужским словом. Хватается, в надежде задержать хоть на секунду животворящее движение, за веники и еловые шишки, цепляется за вехотки, мочалки и пяточные поскребки. Но не суждено сбыться его чаяниям, неумолимо его превращение в адепта воды и пара, теперь он не какой-нибудь Иван Трифонов, теперь он настоящий дикарь, первобытный человек, вместе со своим племенем совершающий ритуал, отплясывая портомойный танец перед пышущим жаром котлом и преклоняясь обмылкам и докрасна раскаленным камням.
Примерно в таких мыслях пребывали Ободняковы, споро вышагивая по направлению к Степаненковским баням. Дождь наподдал. Плечи актёров чуть потемнели от влаги, а поля шляп стали обвисать как ослиные уши.
– А вы знаете, мой друг, что раньше в мыльнях барышни совершали омовение вместе с мужчинами? Представьте себе на правах фантазии, – мечтательно сказал Крашеный.
– Какое непотребство, – возмутившись, отозвался Усатый, он натер на пятках порядочные мозоли и от того пребывал весьма не в духе – где ж вы вычитали подобную дрянь?
– Я бы поостерегся на вашем месте от столь горячих слов. Ни где-нибудь, а в Стоглаве. Извольте, – Крашеный воздел глаза к небу и слегка пошевелил губами припоминая, – «В банях мужи и жены и чернцы и черницы в одном месте моются без зазору». Мда.
– Преинтересно, – протянул Усатый, но опомнившись, добавил, – Варварство и низость. Только человеку вашего сорта пристало читать подобную литературу.
– Извольте не сортировать меня и не вешать бирок, я вам не галантерея, – нисколько не обидевшись, ответствовал Крашеный, – и литература эта, к вашему сведению, духовная. В ней отражены запретительные деяния собора. Он-то и посчитал такое положение дел неподобающим и наказал в дальнейшем делить помещения для женщин и мужчин. Мда.
Усатый на это ничего не ответил, увлекшись каким-то своими мыслями, он поглядывал на пасмурное небо. На устах его играла едва видимая улыбка.
Подошли к баням. Заведение оказалось добротным, и даже в известном смысле с архитектурным вызовом: в два этажа, с полукруглою аркою в центре крыши. Передний фасад здания был выкрашен зеленою краской, а входную дверь предварял аккуратно выбеленный четырехколонный портик с претензией на греческий штиль. Над входом висела вывеска:
«БАНИ Степаненковскiе. Парильня, квасъ, пиво»
– Вы только полюбуйтесь, – насмешливо сказал Усатый, – не бани, а античный театр!
– Если бы не вывеска, можно было б и оконфузиться, принять за ресторацию, – поддержал Крашеный, – впрочем, вперёд, мой друг, иначе мы рискуем вымокнуть до нитки ещё до того, как проникнем в парную.
На кассе никого не оказалось, но тут же к артистам подошел лысый банщик азиатской наружности и услужливо спросил:
– Господа изволят купель обсчую или высшей категории с известными дозволениями и усладою?
Ободняковы не до конца уразумели про «известные дозволения», и несколько обиделись, приняв это на свой счет, посему Усатый, дабы предупредить конфуз, язвительно ответил:
– Нам общую, мы не выше и не слишком пали, чтобы возводить себя в какую-либо особенную категорию.
– Как будет угодно господам. Какие предпочтения имеете по части напитков? Чаю, квасу, пива или что-то особенное?
Артисты не евшие с самого утра, сначала из-за известной «проманкировки», затем проигнорированного кабака, и, наконец, жадного смотрителя изящных искусств, не прочь были и отведать чего-то существенного, но так как были личностями в известном смысле гордыми ответили:
– Водки, – подаренную фон Дерксеном бутыль Усатый заблаговременно припрятал за полу сюртука.
– Водка закончилась, – хитро улыбаясь, доложил банщик.
– В таком случае подайте уж чего-нибудь, – раздраженно отчеканил Усатый.
Банщик понимающе закивал и прокричал на тарабарщине в покачивающуюся штору:
– Аракы чугендерден куй стельгя!* (сноска: Поставь на стол свекольной браги (татарский))
Штора закачалась и издала какой-то невнятный звук, больше похожий на вздох человека, которому сунули кулаком под дых.
– Все будет в лучшем виде! Извольте не беспокоиться! – сказал банщик, провожая господ в гардеробную.
– Благодарим-с. Позвольте узнать, на правах праздного любопытства – отчего столько пафосу в вашем сооружении? Столько архитектурных нагромождений из-за одной только бани? – ехидно спросил Крашеный. Из-за голоду в нем появились желчь и острое желание поёрничать, – может быть нам стоило надеть фраки, дабы не фраппировать публики?
– Видимо у хозяина вашего заведения, врожденная тяга к искусству и утонченному вкусу. Как у гимназистки, – у Усатого зычно заклокотало в животе, будто поспевал огромный самовар на еловых шишках.
– Я поражен вашей проницательностью!
Азиат загадочно поклонился, по-восточному, (так не кланяются у нас, если бы иной дозволил себе так отрекомендоваться, то, пожалуй, его сочли бы за сумасшедшего, а этот отделал мудреное антраша, в самом что ни на есть фирменном штиле) и как ни в чем не бывало, ответил:
– Это очень таинственная и прекрасная, в своем роде история!
– Нисколько не сомневаемся, – продолжал в едком духе Крашеный, – тут у всех своя история, в кого не плюнь, так во что-нибудь таинственное и попадешь.
– Поверьте мне, государи, – продолжал азиат, не обращая внимания на язвительные намеки Крашеного – эта самая «оригиналь»!
Далее, не сбиваясь на ироничные ремарки наших артистов, азиат-банщик поведал такой анекдот:
Эта история, «ля мистикъ», приключилась не без романтического изюму. Муса Калдыбаевич Ыстыкбаев – азиятчик, дикарь и чингисхан, с малолетству страстно полюбил театр. Сначала смотрел на фотографические снимки известных артыстов, листал какие мог брошюрки, дни и ночи торчал при степных «акынах» – поэтах-певцах, а потом выдалась оказия – отец взял его с собою в город, по своим делам, да и показал спектакль. Ну, и погнали, как говорится, наши городских. Сам Муса происходил из высокого азиятского роду Ыстыкбаевых, – «биев», судей по-ихнему, богатых на востоке людей. Когда он повзрослел, его отправили постигать науки по юридической части. Отец, значить, хотел сделать его судьей и заместо себя поставить. Да только не суждено было сбыться чаяньям старика, Муса оказался баламутом и в судьи идтить не желал, а хотел по театрам шляться и на сцене антраша отплясывать. Приехав в цивилизацыю, назвался он Михаилом Николаичем Степаненко, чтобы снискать себе славу человека светского, ну, и чтоб не задразнили Мусой-колбасой, у нас, сами знаете, наш народ востер на такие выдумки. Отучился, как водится, в гимназии, изловчился говорить по-нашему, чисто, разорвал все сношения с отцом, заручился кредитом в подозрительном банке (впрочем, тоже азиатском) и с головою окунулся в жизнь театральную, ибо не имел в голове никаких мыслей, кроме лицедейских.
Надо сказать, что дела у него пошли быстро, талантлив оказался Мишка до черту. Особливо ему удавались роли комедийные, кривлялся он мастерски. Публика его полюбила, на выступлениях рукоплескала и всячески боготворила. Особенно по душе он пришелся женской части зрителей, так что вниманием слабого полу Миша обделен не был. Но, как у нас говорят, «и на старуху бывает проруха», случилось так, что втюрился наш Миша в одну, с позволения сказать, оперную штучку с божественным голосом – Елену Уранову, бывшую в фаворитках у самой княгини N, очарованной ее ангельскым сопрано. Вот Мишку и угораздило голову потерять, сам не свой он стал. Делать нечего, сердцу не прикажешь, набрался он смелости, спрыснулся одеколоном, придал своему лицу самое благородное выражение и открылся Урановой, представ пред ней со всеми своими чувствами. Оказалось, что сама Елена была не очень-то и супротив волокитства со знаменитой иноземщиной, ибо знала наизусть все его комедии и давно питала к нему тайную страсть.
Вот и понеслись Миша и Лена в диком ветре любви и страсти, обласканные славою и вниманием публики, но недолго им суждено было нежиться. Потому как появился «на сцене жизни» некий граф Безбородко, жестокий и коварный сумасброд. Он страстно полюбил Елену, еще в бытность ее актрискою второго сорту. Безбородко совершенно обезумел на почве страсти. Предлагал ей несметные богатства и женитьбу, но оперная певичка отреклась, ибо верна была и любила одного лишь Мишу. Тогда разозленный граф решил отомстить любовникам, стал чинить препоны, злодейства. Захотел сжить их со свету! Какие только пакости он не творил! Натерпелась парочка через него таких бед, что и сказать страшно.
Но юная Елена Уранова благодаря своей смекалке изловчилась противостоять графу и обстряпать дело в самом благоприятственном для себя и своего избранника виде. После одного из своих выступлений в театре Елизавета Уранова вдруг обрушилась на колени перед княгиней, своей покровительницей, и сунула ей в перчатку слезливую записку. В этом послании были описаны все интриги пакостника графа Безбородко и его подельничков, направленные супротив неё и Миши Степаненко. Княжна, как водится, пришла в ярость и решила оградить двух влюбленных от беды. В скором времени молодые обвенчались, а посаженной матерью на свадьбе была сама княжна. Вдобавок к солидному приданому она подарила своей любимице очень дорогое бриллиантовое украшение.
– Ну а при чем же тут архитекция ваших бань? – разозлясь от голода, перебил Крашеный.
Азиат выдержал театральную паузу, сунул за губу прессованный восточный табак, сплюнул в цветочный горшок чем-то зеленым и только тогда ответил:
– Через два года опосля всего этого Степаненко отравил ядом Уранову за измену с Безбородко, с которым она, как стало известно, сношалась в Индии. Миша забрал украшение, подаренное княжной, заложил в ломбарде, а на вырученные деньги построил сии бани, наилучшие, между прочим, в этих краях! А архитектура такая, потому что страсть его к театру так и не остыла.
– Ясно, – зло ответил Усатый и двинулся к коридору, ведущему в предбанник.
– Я бы на вашем месте и постеснялся бы, – поддержал Крашеный и зашагал следом.
– Ремонт делали уже за счет новой жены! – прокричал банщик, но артисты уже не слышали его.
Ободняковы вышли в длинный коридор, обитый необработанными сосновыми горбылями. Из приоткрытых дверей вдоль стен коридора на артистов с нескрываемым интересом поглядывали люди. По замусоленным фартукам Ободняковы догадались, что то была банная прислуга. Такому вниманию артисты не удивились, наверное из-за афиш, весь город уже знал о приезде театральщиков.
Вдруг раздался приятный, чуть надтреснутый звук колокольчика. Кто-то трусливо взвизгнул: “Приехал!” Служки всполошились. Все двери как по команде распахнулись и слуги принялись суматошно бегать по коридору, кто во что горазд: один схватил куцую метлу, другой понёсся с чистым бельём, минуя Ободняковых, третий схватил высокую стопку тазов. Началась сутолока, артистов неуважительно пихали в бока и наступали им на ноги. Один из слуг оступился. Тазы посыпались на пол с таким оглушительным грохотом, что казалось наступила революция.
– Пожар у них что ли? – спросил Усатый поморщившись. Ему отдавили пальцы на правой ноге. Лопнула мозоля.
– Начальство подоспело, – предположил Крашеный
Усатый крепче прижал бутылку “Русаковской” к груди и они вошли в предбанник.
Внутри, раздевшись и выпив по рюмке водки, которая явственно пахла керосином, артисты покрылись потом и стали быстро пьянеть. Сказывались голодные желудки и нервозность минувшего дня. Из закусок им были предложены только кислая капуста и яблочное варенье – банщик сослался на пустые кладовые и конец месяца. Артисты смекнули, что азиат был уязвлен реакцией на свою историю и лгал из вредности: из-за полуоткрытых дверей было видно как служки таскали огромные блюда с дымящейся снедью. Артисты на это лишь гордо смолчали.
Так что подкрепиться Ободняковым не удалось. Над каждой дверью в бане висели деревянные таблички с различными народными изречениями. Надписи были разной направленности, но непременно все они были с банною тематикой. Имелись афоризмы назидательные – «Знай, баня – место есть благое, сюда входя, оставь плохое», и ласково-успокаивающие – «Пар костей не ломит, вон души не гонит», попадались выражения и духовного толку – «Баня все грехи смоет» или «Дух парной, дух святой», имелись слова и о жизненных приоритетах – «В бане веник дороже денег», ну, и, конечно, же оздоровительной направленности – «Баня любую болезнь из тела гонит». Над головами же Ободняковых висели в основном гастрономические слоганы – «Хорошая банька лучше сытного обеда» и «Баня без пару, что щи без навару!».
Желудки артистов жгло. Крашеного стало слегка мутить от водки с капустою, но несмотря на это он все же прошел в парильню и забрался на верхнюю полку. Усатый же чувствовал головокружение, но последовав примеру товарища, съел ложку варенья и тоже полез на полку.
Народу в мыльне было, пожалуй, многовато. Все галдели, гремели тазами, толкались огромными блестящими от мыла ляжками, направо и налево как снаряды летели березовые листы, отделявшиеся от веника при соприкосновении с чьей-то железною спиной. Двое банщиков с ожесточенными потными лицами так лихо и озлобленно отхаживали вениками какого-то кучерявого малого, что казалось, они хотят запарить его вусмерть. «Вот те – Грибоедов! Вот те – горе от ума!» – почему-то приговаривали они, отделывая парнишку. Кучерявый же ничего, только покрякивал и улыбался. Артисты с тревогой наблюдали за этим зрелищем, предчувствуя что-то плохое. Однако жертва банщиков встала, и, пробежав несколько шагов, сиганула в огромную кадку с холодною водой, в которой еще плавали кусочки льда.
Меж тем, артистам становилось все дурнее. В глазах их двоилось, головы кружились, а сердца ухали так, словно хотели вылететь вон из глоток. Однако виду они не показывали, каждый старался не обронить своего лица перед товарищем.
Азиат банщик, который встречал их у входа, разбрасывал на камни какие-то благовония и поливал их подкрашенной водою. При этом рот и нос его были повязаны влажною тряпицей.
Двое бородатых мужчин мылись из одной шайки. Ухая и гогоча, с усердием терли они себя огромными пенными вехотками, словно поставив целью содрать с себя кожу. Не ясно было кто эти господа по роду своих занятий, однако судя по грязи, которая бурными ручьями стекала вместе с пеною по их телам, можно было сообразить, что они не иначе трубочисты или специалисты по угольному делу.
Моющиеся смотрели на артистов с интересом, словно ожидая от них чего-то необычного.
Крашеный, предчувствуя скорое падение в обморок, схватил свободный ковшик и полил свою голову ледяной водичкой. Усатый невнятным жестом попросил сделать то же самое и с его головою. Холодная вода подействовала, но ненадолго. Не сговариваясь, артисты сползли по полке вниз и вывалились в предбанник. Тут все поменялось: в бутылке почти не осталось водки, по столу была разбросана капуста, а скатерть вся была измызгана вареньем. В вещах Ободняковых кто-то тоже похозяйничал: валялись они на полу, мокрые и затоптанные и, кажется, исчезли новые ботинки Крашеного, на которые он держал пари.
Не находя в себе сил для возмущения и раздумий над случившейся неприятностию, артисты молча разлили остатки водки по рюмкам и выпили. В голове их помутилось, им чудилось, что все происходит не с ними вовсе, а с какими-то другими людьми очень на них похожими. Странные события минувшего дня, до того повлияли на обоих, что многие их действия – чудаковатые и безрассудные, происходили по какому-то наитию, словно во сне, когда разум не может повлиять на происходящее.
– Фьух, – тяжело выдохнул Крашеный, обращаясь к напарнику.
– Оох, – соглашаясь, ответил ему Усатый.
Посидев так некоторое время, артисты собрались с силами и решили, во что бы то ни стало, помыться. Все плыло пред их глазами, и они слабо понимали, что с ними происходит. Словно в полусне они зашли в общую мыльню и увидели, что весь многочисленный банный люд расселся на полках и во все глаза таращится на них. Сами же Ободняковы оказались посредине залы, освещенные ярким светом, с правой стороны от них стояла огромная кадка с ледяной водою, по левую же – валялся всякий банный снаряд: вехотки, поскребки, шайки. «Бутафория», мелькнуло в голове у Крашеного. «Реквизитора нужно будет алтынным наградить. Уважил», – запоздало решил Усатый. Сидящие на полках люди заволновались, по зале прошелся приглушенный гул, и вдруг раздались приветственные аплодисменты. Из-за спин артистов вышел упитанный азият, совершенно голый, за исключением цилиндра на его голове. В руках он держал черную трость:
– Достопочтенная публика! Я рад приветствовать вас! – торжественным и густым поставленным голосом начал азият, – Сегодня, я имею честь представить вашему суду и вниманию невероятное по силе и неподражаемое по исполнению, единственное в своем роде, магическое банное интермеццо от теперь уже постоянных и вечных звезд нашей сцены – господ… – азиат наклонился к артистам и спросил шепотом, – как вас там?
– Ободняковы, – ответили вялыми голосами артисты.
– Господ Обедняковых! Вашему вниманию интермеццо «Паротворец или банник – повелитель Пены и Зелена-Листа»! Премьера!
Снова раздались громкие аплодисменты, азиат вдруг исчез с импровизированной сцены, кто-то ударил чем-то металлическим в таз. Представление началось. Усатый, ведомый необъяснимым порывом, схватил шайку и сам того не ожидая, начал петь своим красивым голосом:
Он в сих уже парных стенах! О, скверная напасть!
Ты знаешь, банник, его величественну власть!
Желание мое как может совершиться,
Где портомойника мой слабый дух страшится?
Крашеный, пеня квелую мочалку и грозно хмуря брови, отвечал ему загробным басом:
– Мне строгая судьба повелевала так!
Но что великой страх?
Среди голых зрителей повисло напряжение, все остро почувствовали трагичность момента. В воцарившемся молчании публика с волнением стала ждать дальнейшего развития событий. Никто не шевелился в этой тишине, лишь было слышно как со лбов каплет пот, ударяясь о деревянные полки и полы.
Усатый нарушил тишину жалобным голоском:
Еще ли вопрошаешь?
Давно, уже давно ты все подробно знаешь,
Что мне с тех пор страшна понынь его гроза
Как дрожью тело пробирает при мысли о его глазах.
Неужто сгинуть мне в пару и чаде, средь мыла
Я не того желал, не для того дана мне сила!
Крашеный сделал решительный шаг к напарнику, глаза его горели гневным огнем, он с силой сжал мочалку, так, что из нее потекла густая грязноватая пена, и с вызовом пропел:
Как смеешь ты отречься?
Тебе бы смерти остеречься!
Измены подлой не потерпит банник!
Воды и пара названный избранник!
Усатый попятился, картинно оступился о валявшийся банный веник, и, распластавшись на полу, в мольбе протянул руки к Крашеному:
Сжалься!
Не то мне грезилось, когда родился!
Еще водою жизни сполну не напился!
Крашеный демонически рассмеялся, поставил свою грязную ногу на плечо Усатому и грозно молвил:
Кто предал банника, тому воды не пить!
– он театрально обернул голову к зрителям и вопросил:
Какая участь ждет его?
– Убиииииить! – заревела толпа и принялась топать ногами.
Так быть или не быть?
– еще громче рявкнул Крашеный.
– Убииииить предателя, убиииииить! – кричала неистовая толпа.
Крашеный схватил протянутое кем-то бритвенное лезвие, на котором виднелись остатки пены и чьих-то волос и занес его над напарником.