Глава 4
У нее совсем не оказалось вещей. Наживала, наживала, на что-то копила, выкраивая из заработной платы, а брать-то с собой оказалось нечего. Из зимних вещей – один короткий полушубок и пара замшевых сапог. Осенняя куртка, как оказалось, никуда не годилась, и Дина без сожаления сунула ее в большой мусорный пакет. Шапок она не носила принципиально, пряча голову от холода под капюшонами. Из летних вещей тоже мало что годилось для того, чтобы забрать с собой «в ссылку». Все подходило больше для офисной жизни. Не станет же она по деревне «рассекать» на шпильках, в юбках «карандаш», в пиджаках в обтяжку, в маленьких черных и синих платьицах и дорогих шелковых брюках? Туда нужно было взять с собой что-нибудь подемократичнее. Какие-то футболки, джинсы, шорты – лето же на подходе. Ветровка не помешала бы. А у нее не было ничего такого. Не тратилась она на такое, поскольку в этом ей некуда было отправляться. Для дома – два халата. Для спанья – две пижамы. Отдыха за городом у нее не случалось, она постоянно работала. И даже в выходные торчала за компьютером, предпочитая работу тряске в пыльном загородном транспорте. Да и ехать отдыхать на шашлыки ей было не с кем.
Нет, парни с работы регулярно и с завидным упорством пытались ее завлечь, кто на дачу, кто на озеро – имелся километрах в ста от города шикарный водный простор.
Дина от подобных приглашений отшучивалась, потом как-то пару раз все же поучаствовала в массовых выездах. Устала – от приставаний пьяных коллег, от комаров, от неудобных провисших раскладушек в бревенчатых домиках, больше напоминавших амбары. И зареклась иметь дело со всеми этими выездами «на отдых», после которых полноценного нормального передыха требовалось дней десять, никак не меньше. Вот потому она и не тратила деньги на ненужную одежду, а как бы она теперь ей пригодилась!
Дина с сомнением осмотрела две дорожные сумки, наполненные лишь наполовину. Пошарила в шкафах. Ничего вроде не забыла. Перекинула через плечо сумку с документами и деньгами, отперла замок, взялась за ручку двери, потянула ее – и тут же с визгом отпрянула.
Прямо ей на лицо упала сложенная в несколько раз газета с вложенным в нее тугим конвертом – без ее собственного адреса и без адреса отправителя. Осторожно высунув нос из-за двери и убедившись, что на лестничной клетке никто не прячется, никто ее не подстерегает, не хихикает в кулак и не перезаряжает пистолет, Дина вновь нырнула в недра своей квартиры, тщательно заперев дверь.
Она швырнула послание, адресованное ей и никому иному – тут и думать было нечего – на журнальный столик, выделенный ей административно-хозяйственным отделом фирмы. Со склоненной к плечу головой она несколько минут это послание внимательно рассматривала, предаваясь идиотским мечтам.
Может, местные баптисты снова активно взялись за ее агитацию, а?! Они уже неоднократно предпринимали попытку пополнить количественно свою паству за ее счет. Может, устав ее уговаривать, они решили свои публикации ей сунуть? Вот сейчас она развернет газету, а там во всю страницу – портрет их «спасителя мира». А в конверте – душеспасительная брошюрка и чистые анкетные листы.
А может, в конверте письмо «счастья», а? Ну, пусть оно там будет, господи! Пусть корявым неверным почерком некто неизвестный призовет ее переписать глупое послание пятнадцать раз и отправить своим друзьям, чтобы через пятнадцать дней в ее жизни случилось счастливое событие. Да она не то что пятнадцать, она сорок, сто сорок все раз перепишет, лишь бы там не было ничего такого…
Было!!! И еще как! Но все – по порядку.
Сначала газета порадовала ее огромным портретом – но не «угодника святого» баптистской паствы, нет. С первой страницы, стоило ей газету развернуть, на Дину глянул Валерий Юрьевич, ныне покойный! Фотография была очень удачной, и ровесником покойника изображенный на снимке человек никак быть не мог. Там Валерию Юрьевичу, навскидку, было лет двадцать пять, никак не больше. Он выглядел удивительно пригожим и смотрел на Дину хорошо, без своеобычного тяжеловесно-вредного, излишне проницательного прищура. Да и волос на голове у ее бывшего босса было поболе, нежели в последние времена.
Под фотографией было напечатано, что такой-то и такой-то был убит выстрелом в голову в собственной квартире, по причине, никому не понятной, поскольку человек он якобы был хороший, неконфликтный, ни в каких темных делах не замеченный. Полиция на сей счет хранит гробовое молчание, версий никаких не выдвигает и своими соображениями ни с кем не делится…
Дина с судорожным всхлипыванием отбросила подальше газету, тут же вспомнив про противных пацанов на скамейке у подъезда. Все подслушали, стервецы, вдруг сдадут ее куда надо? Наверняка и приметы ее уже у сыщиков имеются. А если еще и охранник рот откроет и скажет, что она незадолго до смерти босса клянчила его адрес, то тогда для нее вообще все кончено.
Конверт можно было не распаковывать. Там явно скрывается что-то не лучше этой газеты. Может, там просто другая газетенка – и в ней напечатано про гибель супругов Иванцовых, где она тоже засветилась, мама, не горюй!
Газеты в конверте все же не было, зато там оказались фотографии. Профессиональные, красивые, выхватывающие ее лицо, фигуру, ноги, грудь – в самых выгодных ракурсах и в самые неожиданные моменты.
И когда она к дому Иванцовых подходила, и когда дом тот обходила, и как над трупом Константина Сергеевича склонилась и трогала его рукой – все запечатлела чья-то камера. И еще был снимок, когда она к дому Валерия Юрьевича приблизилась. И как потом с перекошенным лицом оттуда бежала.
– Все! – Дина выпустила снимки из рук и без сил рухнула на стул возле столика. – Это конец!
Кто-то, какая-то сволочь, может быть, даже сам убийца, наблюдал за ней. Вел ее всю дорогу от самой конторы, потому что и такая фотка там была! Все тщательно заснял, проявил и распечатал. Дождался газетных публикаций – и прислал ей потом все вместе, рядом.
Только вот зачем?! С какой целью?! С целью шантажа? Так что с нее взять?! У нее всего добра-то – две неполные дорожные сумки. И даже летних вещей толком нет, между прочим! Деньги? Денег у нее тоже почти нет. Пятьдесят тысяч рублей на банковской зарплатной карточке, которые она бережно расходовала, деньгами считать нельзя – для такого-то урода, с таким-то размахом, это чепуха!
Нет, тут было что-то еще. Что-то еще от нее потребовалось кому-то… Вопрос – что?
Она, конечно, не уродина, далеко не уродина, но представить себе, что какой-то мужчина, прельстившись ее прелестями, начал вдруг убивать людей, заманивать ее в ловушку, потом эту ловушку с лязгом захлопывать, – было очень сложно. Почти невозможно было себе представить такого мужчину! Если, конечно же, он не был законченным психом или маньяком. Что участи ее отнюдь не облегчало – совершенно не облегчало!
Дина растерянно взглянула в прихожую, где сиротливо жались бок о бок ее две дорожные сумки. Есть ли теперь смысл в ее бегстве? Куда ей бежать и – от кого?
Нет, пункт назначения она выбрала, но где гарантия, что этот псих не последует за ней и не станет каждый день снимать ее фотоаппаратом, а то и видеокамерой? Бегство в данном случае – не выход. Пойти в полицию и все рассказать? А что она им расскажет, что?! Что директор послал ее к Иванцовым, передать пустую коробку, что там она обнаружила пару трупов и, вместо того чтобы вызвать полицейских, помчалась прямиком к своему директору? А у директора утешений для нее не нашлось, зато он сам «нашелся» – с простреленной башкой?
Если ее рассказу и поверят и не отправят ее сразу же в камеру, то в психушку-то засунут – непременно и немедленно. Ей самой все произошедшее показалось бредом сивой кобылы, едва лишь она попыталась переложить все случившееся с нею в стройный и достойный слушания рассказ. А что же на все это скажут в органах?..
Дина не помнила, как долго она просидела с неестественно выпрямленной спиной на стуле, смиренно сложив на коленках руки. Может, десять минут, может, час; спина и шея у нее затекли, в пояснице начало покалывать. Может, она и до утра так просидела бы, не позвони кто-то в дверь.
Почему-то она не вздрогнула, не испугалась, а послушно пошла открывать.
Не пришло ей как-то в голову, что за дверью может стоять то самое чудовище, приславшее ей газету и фотографии. Она открыла дверь – и попятилась.
На пороге стоял персонаж всех ее последних десятилетних ночных кошмаров: отвратительно скалился и смотрел на нее без тени добра или сочувствия.
– Привет, дылда, – произнес он сквозь зубы, не переставая растягивать губы в подлой усмешке. – Я войду?
Мог бы и не спрашивать: уже вошел и даже по-хозяйски дверь запер.
– Как жизнь, дылда? – спросил он, осматриваясь в ее тесной прихожей и цепляя бейсболку на крюк вешалки. – Явно, не очень-то… Куда-то собралась? Вижу, сумки собраны у тебя?
Оказывается, он уже прошел в комнату. Пнул по пути ее дорожные сумки, подошел к столику, полистал газету, раскидал длинными пальцами фотографии. По одной из них щелкнул ногтем:
– Вот тут ты особенно хороша, дылда. Кстати, как тебе мои работы?
– Так это… Это ты?!
Странно, что у нее еще сохранилась способность говорить. Причем вполне сносно: она не сипела, не хрипела, слезами не давилась.
– Конечно, я! Кто же еще для тебя так постарается? – фыркнул ее мучитель и уселся, развалившись, на диване. Похлопал рукой рядом с собой: – Ты присаживайся, чего столбом торчать? Больше уж не вырастешь, да и не надо. Ты и так дылда.
– Прекрати, – Дина поморщилась и упорно уселась на стул, стоявший у журнального столика. Кивнула на фотографии: – Значит, и убил всех этих людей тоже ты?
Он дернулся и подскочил, будто через пухлые диванные подушки пропустили ток. Сузил темные глазищи, его губы, щеки, лоб побелели. Минуту, может, чуть дольше, он смотрел на нее, как на гадину. Вдохнул, выдохнул, расслабился и произнес с хохотком:
– А-а-а, ну да, конечно! Я же априори для тебя – убийца! Если в радиусе полумили от меня случается некое преступление, то кто это сотворил? Правильно – Данила Кузьмин! Более достойной кандидатуры нет. У кого папа высокого полета? У кого мама инвалид, а дядя, в свою очередь, военком, – трогать того не смей. А кто просто всяким дылдам улыбаться хорошо умеет, тот и под подозрение попасть не может. Так, дылда?
Она молча пожала плечами, старательно уводя глаза в сторону от Данилы.
Он упрекает ее? Наверное. И, наверное, он имеет на это право. С ее слов, с ее молчаливого согласия с Данилой Кузьминым десять лет тому назад приключилась беда. Правильнее сказать, беда приключилась с его одноклассником, который ухаживал тогда за Диной. Этого паренька компания Кузьмина… убила.
Убийство по неосторожности – такую статью инкриминировали потом Кузьмину. Но Дина-то знала, что не было это убийство проявлением ничьей «неосторожности». Была мерзкая драка пьяных уродов. И даже, что еще более верно, было избиение одного несчастного парня пятью пьяными уродами. Кто из них конкретно нанес ему тот смертельный удар носком зимнего ботинка по голове – неизвестно до сих пор. Ей – неизвестно. Тогда Дине казалось, что сделал это именно Данила. Следователь как-то очень настойчиво к этому клонил… И на суде прокурор тоже почти уговаривал ее быть понастойчивее и поувереннее в своих показаниях.
Она не особо-то старалась, давая эти самые показания. Мямлила что-то неразборчивое, плакала, просила оставить ее в покое. С ней даже случилось что-то вроде обморока. Правда, упав на чьи-то руки, Дина отчетливо видела глаза Кузьмина: он смотрел на нее из-за решетки. Он смотрел на нее так… так неправильно! Как-то слишком уж мягко и без упрека. А потом и вовсе сделал движение губами, будто целовал ее.
Наверняка ее сознание все же сыграло тогда с ней злую шутку. И не мог быть Данила мягким в тот момент и уж тем более посылать ей поцелуй через весь зал суда – не мог. Потому что после суда ее проклинали все: соседи, родители Данилы, ее собственные родители, и даже родители погибшего парня не одобрили ее действий.
– Витю теперь не вернуть, а с Данилой не надо бы так, Диночка, – плакала, встретив ее на улице, мать убитого Витьки. – Ведь десять лет прокурор запросил! Это же вся жизнь! Он, болтают, и не трогал Витю вовсе. Болтают, что в тот момент он как раз за угол… в туалет отошел.
Она этого не помнила. Помнила себя – сидевшую в стылой, перемешанной колесами машин грязной колее. И спины – много спин в темных куртках, движущихся в жутком отвратительном танце смерти. Уроды… они все били и били, кружили и кружили вокруг Вити… Он сначала орал, она орала, и он тоже… Потом он захрипел, а потом и вовсе замолчал. И кто-то крикнул в этот момент:
– Кузьма, ты чего, охренел?!
Кузьмой звали Данилу всегда, сколько она себя помнила. Больше в той гадкой компании ни одного Кузьмы не было и быть не могло. Значит, кричали ему. Почему-то этот ломавшийся от истеричного страха вопль и запомнился ей лучше всего. И когда приехала милиция, а за ней следом и «Скорая», и Дину начали вытаскивать из раскисшего до мерзлой каши снега, она только об этом и помнила. И на вопрос, на самый первый вопрос, который ей задал пожилой оперативник, – кто это сделал? – она ответила:
– Кузьмин… Данила Кузьмин, с компанией.
На «приговорный» день она в суд не пошла. Уехала, не дождавшись итогов суда. Мать с отцом на этом настаивали. Боялись, что отец Данилы самосуд над ней устроит. Грозился он будто на людях так поступить. Так что – от греха подальше – следовало ей уехать.
– Да и людям в глаза смотреть неловко, – призналась мать, укладывая все ее вещи, и летние, и зимние, в огромный баул, который они собирались отправить в багажном отделении поезда. – Шутка ли, моя дочь парня молодого на десять лет в зону упрятала!
О том, что этот парень вместе со своими друзьями отнял жизнь у своего ровесника, мать даже не вспомнила. А когда Дина ей напомнила все же, не выдержав, мать ответила с изумленным выдохом:
– Того-то уже не вернуть! А этому бы только жить и жить…
Дина уехала к своей двоюродной тетке, аж за семьсот верст от дома. Там, как считали родители, ее никто не найдет. Выучилась в институте, родители регулярно присылали ей деньги на учебу. Потом переехала сюда, еще, кстати, дальше от дома. Начала работать. Деньги родители присылать перестали. И звонили не часто, если раз в два месяца – уже хорошо. Звонки их и прежде, и теперь были скорее проявлением вежливого внимания, нежели свидетельством их родительской заботы и любви. Дине, во всяком случае, так казалось.
– Как дела? Как здоровье? – спрашивали либо мать, либо отец, все зависело, кто звонил.
– Нормально, – мямлила она в ответ и первое время после отъезда старательно сглатывала огромный ком в горле, душивший ее, мешавший говорить, выжимавший слезы на глазах.
– А с погодой, с погодой как? – спохватывались родители, если в разговоре возникала пауза. – Не мерзнешь ты там? Вещи теплые есть?
– Нормально все, – так же немногословно отвечала Дина и принималась беззвучно плакать.
– Мы бы приехали, да далеко больно. Отец не выдержит, у него сердце, – это она слышала, если мама звонила.
Если звонил отец, то Дина «узнавала», что мать не выдержала бы дороги по причине высокого давления. Потом ее спрашивали про оценки, если звонили во время сессии. Про дожди, есть ли у нее зонтик и обувь соответствующая? В какой обуви она должна была ходить в большом городе в дождь, Дина не знала. Но вяло отвечала, что у нее все в порядке и что она ни в чем не нуждается.
Кроме любви, конечно. Родительской любви. Этого ей не хватало, и очень остро. Ну, и заботу свою о дочери они могли бы проявлять не так заезженно и обыденно, интересуясь лишь наличием у нее зонта и резиновых сапог.
И только однажды родители позволили себе на шаг отойти от этого протокола. Произошло это почти в самом начале ее трудовой деятельности. Она была измотана переездом, подавлена свалившимися на нее обязанностями ведущего специалиста. Страшно трусила, что не справится. И тут – этот звонок.
Звонила мать. Поздоровалась и, как обычно, начала про погоду, про ее с отцом болячки, про то, что он, невзирая на возраст, по-прежнему засматривается на молодых, а ей это совсем не нравится.
– А кому бы понравилось, так, Диночка? – спросила мать.
– Наверное, – осторожно заметила Дина, зная не понаслышке о ревнивом норове матери.
– Вот! И я о том же! Вчера он вызвался Зинке из соседнего подъезда хлеба из магазина принести. Говорю, с какой это стати? Он в ответ крысится. А у меня нервы не железные. У меня и возраст, и давление, и вообще…
– Ма, ты меня извини…
Дина посмотрела на разбросанные по квартире вещи. Только утром она разобрала коробки, ничего еще не успела разложить по полкам. Пиджаки, юбки, платья, вешалки, колготки – все валялось где попало. Все что-то постоянно ее отвлекало. То кран холодной воды в ванной оказался неисправным, и пришлось вызывать слесаря. То свет не горел в прихожей, и следом за слесарем пришел электрик, да еще и сотню с нее содрал. А завтра снова ей на работу, и опять – к девяти. А по вечерам она уже третий день подряд на службе задерживается, чтобы во все вникнуть. Когда ей вещи-то разобрать?
– А что такое? – сразу насторожилась мать, но насторожилась с явной обидой, что дочь не дала ей выговориться.
– Мне немного некогда. Только переехала, надо разбирать шмотки. Все разбросано.
– Да, милая, это так на тебя похоже, – проговорила мать с упреком, вместо того чтобы предложить свою помощь. – Организовывать что-либо ты никогда не могла… Да, кстати, давно хотела тебе сказать, я тут на днях видела маму Данилы Кузьмина, так вот, она мне такое рассказала…
Конец ознакомительного фрагмента.