И. Новиков
Новгородских девушек святочный вечер, сыгранный в Москве свадебным
Около Новагорода и Пскова жил один дворянин, оставшийся после родителей своих в малых летах сиротою, не имевший никого и родственников, окроме одной сестры, одинаких с ним лет, около двадцати пяти; и хотя при крещении и назван он был Селуяном и происходил от давней фамилии Сальниковых, однако не имел счастия содержать себя по чести дворянина, с малых лет воспитывались он и с сестрою щедростию людскою, а возмужавши, за неимением, как и у батюшки его, крестьян, принужден пропитание иметь по образу родительскому трудами своими, вспахивая и удабривая землю сам в рядовую с прочими чужих господ крестьянами, ибо у него земли было довольно, равно сохи, бороны, серпы и косы находились в добром здоровье, а сестрица его, как девушка взрослая, не оставляла также, чтоб не прилагать прилежного смотрения иметь за домом и за скотиною. Сему дворянину во оной жизни, по много прилагаемым в поле в вожений домой и убирании хлеба и сена трудам, несколько понаскучило, и для того довольно разумевши русской грамоте и острых ко всяким обманам замыслов и затеев, понявших у бывшего своего учителя дьячка, человека проворного и к тому ж, как и он, лукавству обыклого, посоветовал, спросивши его и принявши наставление, вздумал ходить за приказными ябедами,[23] коих в тамошнем краю в то время очень много бывало, стряпчим; и так посвятя себя оным чином, ездя по окольным деревням с наставником своим, пересказывал о себе, что он в стряпческом искусстве весьма знающ, причем и учитель его тож самое подтверждал и выхваливал, почему, во-первых, поссорившиеся между собою крестьяне, приходя к нему, просили справедливого и скорого на словах решения и удовольствия, а он и судил каждого по достоинству дела, обирая принесенное и с ответчика, и с челобитчика[24] поровну, а кто больше даст, тот и прав, хотя бы и подлинно был виноват, но ослепленные их глаза тому веривали; кто же его судом бывали недовольны, тем писывал к господам челобитные и наставлял доброхотных дателей получше, нежели скупых и несмысленных; потом осыпали его множество мелкотравчатых[25] дворян и письменными просьбами с доверенностию, чтоб ему за их делами хождение иметь и по приказам. И так наш Селуян не пешком ходит, а стал уже и ездить на одаренных господами лошадках в губернию и провинцию по-дворянски, обманывая всячески, как его главный над такими людьми затейщик и коновод сатана, учитель и собственные его лукавые к корыстолюбию замыслы того требовали.
В соседстве с ним, Селуяном, была вотчина богатого господина Кошкодавова, который по государеву указу имел пребывание и с боярынею своею в Москве, а в вотчине оставлена полномочною госпожою дочь, именуемая Грушинькою, лет десятков двух с барышком, которая во всем околотке по отцовскому богатству и по пригожеству ее лица других околичных тут девушек превосходила и была завидная невеста; а поелику и Селуянушка наш, хотя перед нею был мизерного состояния, но имел вид не только не дурной и не отвратительный, но и приятный и приманчивый, и, одним словом, похожий на хорошую девку.
Во время святков во всех местах на Руси у обоего пола, возраста, достоинства и достатка людей бывают ночные сборищи, в городах комедии, в деревнях у дворян вечеринки, а у крестьян и другой черни игрища. В то время вздумалось и Груняше Кошкодавовой тою же невинною забавой повеселиться, а для того и созвала к себе соседских дворянских девушек пар десяток, между коими приглашена была и Селуянова сестра Фетинья; а как и Селуянушке в своем увеселительном подворье дня два-три одному праздновать показалось скучновато, то просил свою сестрицу, чтоб и она его, нарядивши в женское платье и назвавши сродницею, взяла туда же с собою повеселиться. Та сперва несколько тревожилась, но по усиленной его просьбе взять склонилась; и так, севши в сани, приехали к госпоже Кошкодавовой, которая встречала всех равно, как подружек, с почтением ее званию.
Во время обыкновенной по гудку и по песням деревенской пляски и весь вечер Груняшина мамка пристально глядела на Селуяна, немало раз видаючи у их приказчика; но при всех его для своей боярышни, как званую гостью, изобличить не смела, что и Селуян, как на увертки бабьи остр ни был, однако плотненько стал думать, что его примечают; выведши мамку в другой покой, где никого не было, тихонько, забыв стыд по своему дворянству, повалился ей в ноги со всего маху. Мамка, поднимая его с земли, говорила: «Как тебе, сударыня, не стыдно так трудиться, и чего от меня требуешь? Я служанка, ничем тебе пособить не могу!» Селуян, без всякого притворства вынувши из кармана пять рублевиков и сунув ей в руки, говорил: «Любезная мама! Будь же от сего времени и мне няня; ежели ты мне теперь не поможешь, то умру перед твоими ногами или пропаду, как червь капустный! Безмерная моя к твоей боярышне любовь завела сюда, как обведенного мертвою рукою;[26] помилуй, помоги как-нибудь и скрой сию тайну по своему благоразумию!» Мамка, стоя долгое время, не говоря ни слова, смотря попеременно то на Селуяна, то на данные им монеты, кои в старину весьма дороги бывали, у таких людей, как мамка, и копейка иногда станавливалась ребром. Напоследок, как серебро ослепило очи сей мудреной бабе, коя сочла Селуяна весьма великодушным, а себя признавала богатейшею на свете, одумавшись, ему говорила: «Ну! Селуяша, простое твое сердце принуждает меня за тебя вступиться и сделать навек счастливым: будь надежен, что сей же вечер и без попа свадьбу сыграем;[27] ныне такие веселые вечера, только будь же и скромен, после того никому не сказывай; дабы и обоим не попасться в дедушкин чулан![28]» Он, поклонясь ей, говорил: «Что принадлежит до моих услуг, то я тебе дал в задаток, а опосле наиболее отплачивать стану, а о тайности, пожалуй, не сумневайся; я человек неболтливый – хотя и теперь в застенок, то, ей, ей, худого не скажу». Мамка ему повторила: «Здесь калякать нечего, дабы кто не присмотрел; я однажды сказала, что за твою дружбу не неблагодарною буду; дело уже сделано!» – с чем и возвратились к собранной компании, будто ничего не знают и вместе не бывали.
Когда от пляски у всех ноги приустали, а головы клонить стал сон, то хозяюшка приказала подать ужинать, а мамка перед тем выдумала хитрость – поиграть другим манером, нарядивши Селуяна и несколько девушек во оставшее господское платье, дабы было обоего пола попарно.
Первого подвела к своей боярышне с приказанием, чтоб она почитала как своего жениха; равно и прочих рассадивши погнездно, сказала, что сей вечер у всех у них свадебный,[29] и после бы ужина ложились спать на одних кроватях. По окончании стола пошли все с великим хохотаньем и целованьем провожать до назначенных покоев, во-первых, хозяюшку, а потом и других. Селуян, взвалясь на мягкую и широкую постель, на какой и отроду еще не сыпал, коснулся во-первых скверною рукою своею до Груняшина нежного тела, по приказанному порядку, потом, обнимая ее, дает преисполненные пламени поцелуи; к торжественной же их радости во мгновение представляется маленький божок любви и выстрелил в них из первого колчана золотою стрелою, которые удары уязвили и разожгли их сердца и воспалили чувствы. Груняша с час времени отважилась противиться и хотела отложить Селуяново благополучие до того времени, чтоб соединить удовольствие с честию; но ведая притом, что снисхождение лучше сопротивления, нежность сердец их трепещет, любовь и стыд покрывает лица румянцем, потом исчезает стыд, любовь одна остается верховною над ними властительницею, плоть ослабела, и древний враг змий не преминул искусить их своею мудростию и окончил то, что начал с крыльями мальчик. Селуян, как в превеликой горячке, обнимая Груняшу повсеместно, озирает ее прелести пламенными своими глазами, не отпускает губ своих от прекрасных ее грудей и пребывания любовных приятностей места, отдались оба совокупным объятиям, и один ждет в минуту наслаждения, а другая уже довольствуется невиданною утехою. Напоследок благополучный Селуян получил себе право увенчанного любовника и услаждения прямого счастия. Подлинно счастлив тот стократно, кто находит девство; сокровище сие весьма дорого, но заразить любовию сердце и еще того дороже, как следующее покажет.
Поутру очень рано вставши, мамка, обходя все покои, где спали молодые, поздравила с добрым утром, кои были все уже проснувшись, а дожидались только, чтоб подали свеч или открывали окошки. Потом пришла она и к боярышне в спальню; но сии последние два затворника, утомившись от вкушения запретительной забавы, предались сладости приятного покоя, и мамка их нашла обнявшихся и руками, и ногами: и дабы сия тайна никому, кроме ее, была неизвестна, то сия попечительница, взявши ключ, спаленку приперла покрепче и, как знающая все перевороты женщина, сама с собою подумала, что, конечно, сия парочка ночью против других мало имела покоя. Подошедши в другой раз тихонько к дверям, побудила боярышню; и она, увидя ее, с закраснелым лицом спряталась под одеяло и говорила, запыхаючи, дрожащим и несмелым голосом, чтоб она хотя еще на часок времени дала понежиться, ибо у нее от вечерней пляски очень ноги поопухли, а с свадебного хохотанья весьма брюхо болит. Хотя ж, было, некоторые девушки безо всякого подозрения тут же в спальню просились сих последних молодых посмотреть, но хитрая мамка отвела их и с великим смехом говорила, что ей, яко свахе, сие право только одной принадлежит, как и они подниманы были. Когда же Грунюшка, вставши с постели, совсем оделась и с своею дружиною пришла к девицам, те поздравили ее приходом; а она также не оставила их с Селуянушкою отпотчевать своим благодарением. Принесен был на стол завтрак, сели молодые кушать, а притом приведены были крестьянские девки для пляски и петья песен, а в ночное время происходила дворянская компания, только Грунюшка всегда ложилась в постелю ранее обыкновенного. По прошествии трех дней дворянские девушки разъехались по домам; а хотя и сестрица Селуянова с сродницею также простилась, но все святки не отпущена, а для чего – тайна сия кроме одной Грунюшки неизвестна. В сие время так Груня похудела, что как бы двумесячную выдержала лихорадку; и хотя говорят, что мужчины в любви горячее, а женщины упрямее, однако ж, конечно, не Селуянова, но Груняшина страстная любовь и после святков особливо Селуянушку отпустить не хотела, но, наблюдая к себе от соседей почтение и девичью благопристойность, со слезами простилась. Не меньше тяжело было расставанье и господину Сальникову: давши ему Груня тихонько, вместо подаренных от него мамке пяти, пятьсот рублей, приказала, чтоб он и предь посещением своим ее не оставлял, а к тому так его со своей стороны обнадежила и положила верный пароль,[30] чтоб ему кроме ее жены, а ей опричь его мужа не иметь, хотя бы не только родительского проклятия, но жизни стоило.
Не только во время святошного торжества в Руси бывают ночные сборищи и забавы, то же самое случается и об маслечной неделе. Госпожа Кошкодавова приказала на дворе у себя сделать превеликую гору и так же созвать девушек-дворянок: хотя она и имела повеление скоро ехать в Москву к батюшке, но для сего праздника отложила, не позабыла в наипервых пригласить и господина Сальникова сестрицу с ее родственницею, которая и прибыла в женском же, по-прежнему, наряде. Грунюшка приняла их в особливом покое не противу прочих, а отменнее, как первых и ей милых гостьев, которые подобно первого не в третий день, а по начатии великого поста отпущены были и то с досадою и с равным прежнего награждением, сказавши одному Селуяну, есть ли она ему мила и не хочет потерять навеки, то бы вскорости ехал к Москве и нанял квартиру неподалеку их дому на Мясницкой улице.
Как скоро Груняша в Москве появилась, то хорошенькое ее личико, а не меньше великое отцовское имение, которому она только одна наследница, как магнитом, притянуло свататься множество женихов, иных и равного с отцовским чином господчиков, о чем ей батюшка и матушка часто напоминали, чтобы помышляла, которому из них дать преимущество заблаговременно; но она, якобы незнанием ничего, не говоря ни слова, с закраснелым лицом отходила, дожидаясь своего милого друга Селуяна, который, не замедля также прикативши в Москву, сыскал дом господина Кошкодавова, поздоровался с мамкою, чтоб она о прибытии его изволила доложить своей боярышне, которая, узнавши, пришла в превеликую радость, но не знала, где ему с собою дать первое свидание. Лукавая ж и досужая на выдумки мамка сказала ей: «И, сударыня, кажется, вы уже от младенческих лет давно ушли, а того не ведаете, где своему любезному человеку себя показать и его посмотреть; в Москве не наше дело деревенское – здесь не стыдятся без всякого зазору и невест смотрют по церквам во время службы, а вам уже с ним нечего опазнываться; не изволите ль согласиться на будущее воскресенье поехать со мною к обедне в приход к Николе на Вшивую Горку, а я тихонько возвещу и Селуяну Софроновичу, куда он, конечно, как сокол, прилетит!» Груняша с радости много раз целовала свою мамку, называя ее в сих делах немалою мудрицею, способствующею к ее сластолюбивым желаниям и прихотям; написала к Селуяну приятную записочку, нежную и страстную, каждое оной слово вливало в душу пламень – видно было по всему, что сам дьявол в том ее наставлял! Не могла почти дождаться назначенного мамкою дня, а во оной и поехала с нею и с одним лакеем и кучером.
При входе в церковь увидела Сальникова, дожидающегося на паперти. Взглянувши друг на друга пламенными глазами, исполненными смущением и радостию, и хотя малому ее и не было нужды по неведению ни за кем присматривать и примечать, однако ж при прохождении мимо Селуяна увидел у боярышни лицо зардевшееся и походку несмелую, равно и Селуян покраснел, как рыжик; подобное сему и прощание у них происходило одними взглядами. Селуян, отдавая справедливость любовницы своей прелестям, нашел ее нежнее прежнего; равно и она, увидевши его, больше прежнего полюбила. Всякий знает, что прямая любовь каждую красавицу делает прелестнейшею; после того сия трудолюбивая свашенка не упускала по просьбам госпожи своей, чтоб не давать сим любящимся особам часто ночных поединков, а Груняша не позабывала всегда напоминать Селуяну, что ежели она ему не наскучила, то бы помышлял поскорее обвенчаться, ибо родители ее хотят выдавать замуж и часто приказывают и докучают выбирать жениха по мысли; мамке же при всяком свидании со обеих сторон бывали подарки не из двух, а из одного Кошкодавова кармана.
В одно время господин Кошкодавов с своею сожительницею поехал в Новодевичий монастырь к сестре своей монахине в гости, которая, принявши их, благосклонно спросила: «Я слышала, братец, что племянница моя Груша давно сюда приехала!» – «Есть, матушка сестрица, недель уже десяток!» – отвечал господин. «Вот какие вы ближние и единокровные родственники, что не пришлете ко мне повидаться и хотя малое время погостить! Хотя бы я на голубушку мою посмотрела; я думаю, она уже и великонька!» – «Да, теперь ей только двадцать другой пошел год, но еще по молодости своей глупа, – можно назвать ребенком! Однако хочу выбирать ей заблаговременно добренького и смирного женишка: пускай, хотя лета и не ушли, но на старости бы на них глядя повеселился, а она о том и не помышляет – только смеется!» – «Девичье, братец, дело!» – «Когда надобно тебе, сестрица, ее видеть, то пришлите, пожалуйте, кого-нибудь от себя, хотя и нас долго не будет, она не отговорится, я с тем теперь ей и прикажу».
Вскоре после того пришло радостное для двух любящихся время. Господин Кошкодавов зван был в воскресный день на свадьбу к господину ключнику Кособрюхову, куда и поехали, а мамка, еще поутру прибежавши к Сальникову, объявила; он же с радости не знал, что и делать. Вдруг пришло в голову исполнить Груняшино приказание, дабы и ему тот же самый день учинить себе брачное веселие; но только одного нужного не доставало, в чем бы увезть Груняшу – кареты с лошадьми: ибо в старину в Москве, окроме роспусков,[31] наемных совсем не бывало; а как дьяволы и не в таких пустых делах несчастным помогать приобыкли, то какой-то гулящий и проворный из них малый, похожий на Селуяна, наставил его, шепнувши в ухо на путь: «Э! брат Селуян, не нашего ты сукна епанча! Которого ты черта не попросишь надобного тебе у своего земляка, господина Сабакина, коему ты за проклятыми ходишь делами и, вместо правды, вставливая наши крючки, из кривых делаешь зрячими и всегда пляшешь по его дудке? Поди, он теперь дома и даст без отказу; только при прошении объяви ему какую с правдою сходную нужду». Селуян, по научению братца своего, как ото сна проснувшись, захохотавши, захлопал в ладони, пошедши к Сабакину, выпросил карету с лошадьми и с кучером, якобы для смотрения невесты, коя де живет от него в третьей улице. Сабакин, при даче кареты, смеючись, говорил: «Желательно б мне было хотя бы ты нынешний день и свадебку сыграл! Только не знаю, какая за тебя пойдет бесамыга[32] или безмундирная!» – «Увидите, сударь, какую подхвачу щеголиху – из-под ручки посмотреть!» – отвечал Сальников, а Сабакин перехватил: «Разве из-под истерии или из пролому,[33] в том не сумневаюсь!» Селуян, приехавши домой, так кучера напоил вином сыто, что он безо всякого чувства взвалился на полу и захрапел. Селуян, скинувши с него кафтан с камзолом, сказал: «Спи, моя надежа, высыпайся, а я поеду отправлять твою должность!» Надевши ливрею, поехал ко двору господина Кошкодавова; поставя карету у двора, сам вошел в переднюю, приказал доложить боярину, а когда его дома нет – боярышне, что прислала за ней тетушка, дабы она пожаловала к ней дней на десяток погостить, чему она очень будет рада давно невидалую гостью принять. Грунюшка, имевши от родителей своих приказание, выскоча, тотчас узнала тетушкина посланника, спрашивала: «В добром ли здоровье тетушка?» – «Слава Богу, сударыня, как я поехал, была здорова, не сделалось ли чего теперь; приказали, чтоб, не мешкавши, вы пожаловали». Грунюша не умела одеть платья похуже, а выбрала самое лучшее, также взяла и в запас парочки две-три, да из белья хорошую ношу. Давши Сальникову, сказала: «На! снеси, Игнат, положи в ящик, может быть, я у тетушки и долго прогощу, чтоб не ходить в замаранном». – «Да у нас, сударыня, есть в монастыре служанки, по приказу тетушки вымоют». – «Нет, лучше ехать с запасом, по пословице: поезжай на неделю, а хлеба бери на две. Так-то, Игнатушка». – «То дело другое, сударыня». Груняша так, как в дальную сбираючись дорогу, не позабыла взять и серебряной мелузги, набивши полны карманы сколько улеглось, хотя и тяжеленько. Что ж делать!
Своя ноша не тянет; и напоследок повязала на шею и на руки ожерелье и зарукавье[34] окатистого жемчугу, в рефит низанные,[35] хотя бы куда; так походить стала на невесту, да и не простую, а у Сальникова также в карете был кафтан заводной[36] на щегольскую руку. Когда Груняша села в карету, то Селуян ударил по лошадям изо всей мочи, да куда же? – на Пресню к Николе на Ваганьково, где не только пришлого народу много, но и прихожан было дворов пяток, и то почти пустых; сыскавши гулящего попа и без венечной памяти[37] за два рубля обвенчался; а за сии деньги та благословенная голова не отреклась бы и еще пар пяток совокупить. Сальников приехал домой благополучно, и как он жил хотя в малом доме, но в особом покое, и приезд, и приход имелся с заднего двора, то хозяину и не в примету, кто придет и кто пойдет, нашедши кучера невыспавшегося еще дрянь, разбудя его, дал на такой радости стакан светлоча,[38] он и пуще окачурился. Положа его в карету с помощию своей кухарки, приказал ей под вечер попозже отвесть лошадей под уздцы до конца улицы, где живет Сабакин, а там и бежать, – ибо лошади, зная дом господский, и сами пешком дойдут; не позабыл также положить под головы того мертвого тела кафтан с камзолом и в карман рубль денег на похмелье. Слуга Сабакина, идучи домой, увидя у двора стоящую карету и в ней кучера чуть живого, отворя ворота, впустил на двор, доложа боярину, что прошенная Сальниковым карета стояла у ворот и в ней не было никого, кроме кучера, который лежит в рубашке мертво пьян без всякого чувства. Сабакин, как человек вспыльчивый, ругал всячески Сальникова, а напоследок, схватя с головы седой парик, брося на землю, топтал ногами, кричал во все горло: «Я бы этому мошеннику теперь же руки и ноги переломал, что он делает стыд моей старой и заслуженной голове от добрых людей!» Хотя же по просыпе спрашивал и кучера, где они с проклятым ябедником были и что делали; но он, как человек ни о чем не ведущий, отозвался незнанием, что и квартиру забыл Сальникова.
Селуянушка наш, получа в руки бесценное сокровище, небоязненно и невозбранно ночевал со своею любезною женою, как долг велит новобрачному, и живет уже с месяц во всякой тишине и благополучии; никто про то не знал, кроме Груняшиной попечительной надзирательницы, которая часто их ночным временем посещала и от молодых подчивана и одаряема была изобильно. Но тот же, конечно, проклятый адский поселянин, который кареты просить приказывал, вздумал над ним сыграть шутку и поколебать их спокойствие. Господин Кошкодавов приехал в другой раз посетить свою сестрицу и навестить Груняшу. Приехавши, посидя часа с три в келье, спросил монахиню: «Сестрица! Да где же моя Груша? Разве ей недосужно к нам на часок показаться; я уже ее другой месяц не видал». – «Полно, братец, издеваться и переливать из пустого в порожнее: ты сказываешь, что Груню не видал другой месяц, а я двенадцать лет! Что ж делать, когда так я бессчастна, никогда не пришлете». – «Вот хорошо шутишь, сестра, кажется, вчерашний день минуло пять недель, как ты присылала с лошадьми карету, а она, севши, и поехала».
«Разве черт вместо меня присылал, а я не знаю! Вот мой малый, спроси его, ездил ли он к вам когда. Игнатка, поди сюда! Когда ты ездил к братцу за Грушею?» – «Я два месяца, сударыня, и пешком из монастыря никуда не хаживал! Да и зачем без приказу твоего господского по-пустому слоны продавать?[39] Правда, сударыня, виноват Богу и тебе, мы почти и каждый день с приворотником и хлебниками в заднюю калитку ходим на Москва-реку купаться, но и опять все в целости приходим!» Кошкодавов сидел за столом, потупивши глаза, облокотясь на левую руку: «Ну! сестрица, завязали узел, как-то будет развязывать? Конечно, Груша та пропала; я, право, думал, что она с тех пор все у тебя, а теперь вижу, что обман сущий!» – «Как, братец! Эта шутка не очень ладна, я почти вся вне себя!» – «А у меня, сестрица, так кожу подирает, подобно как в Костентиновском застенке в руках у добрых людей палачей! Да тот человек, конечно, от сего никак у меня не отпляшется, кто над стариком нехорошо подшутил; теперь не иначе как буду просить самого надежу государя, пускай прикажет по всем домам, не выключая и моего, сыскивать и по обыске увозчика, а когда с согласия сделано, и Грушку вызварить кнутом нещадно, дабы другим поводу не было, а там и ступай, куда хотят, и как сам не дам, так и жене закажу давать родительского благословения:[40] оно очень велико, а попу прикажу поминать анафемою, не замай ее теперь, тетенькается с кем хочет, девка взрослая». – «Потише, братец, очень жарко, не вдруг! Статное ли это дело, чтоб кровь свою отдавать в руки кровопийце и тем себя и весь род порочить?» – «Эх! сестрица, ты не знаешь, как моему сердцу больно, я, может быть, от сей игрушки должен буду оставить белый свет! Теперь поеду к Сонюшке и, сказавши, посоветую с ней, что будем делать; ум хорошо, а два лучше того; я думаю, что она, моя голубушка, жива не будет, услыша эдакую радостную весточку; ведь она ту каналью беглянку не в пример горячее меня любила, да и я не могу ввек запомнить!» – «Ты, братец, не вдруг ей сказывай, не умори, чтоб не ошиб ее, бедную, и вправду обморок!» – «Это, сестрица, ничего обморок, – в нем не век будет лежать; только вспрыснуть крепкою водкою и облить ведром водою, то и очнется; сберег бы Бог от большого обмороку, с чем в землю-то прячут, а временный ничего не стоит: баба здоровая выдержит хотя и не обморок, – я с молодых лет был не промах, а теперь понавык и побольше к полезным делам, – приведу с собою попа и лекаря, который-нибудь из них да пособит. Позабыл я в печали, из ума вон, послать прежде на Фили к цыганам и спросить пожилую бабу, ведь они, колдуньи проклятые, отгадывают все. Потерять уже гривнягу, другую, да чтобы правду сказала, а не скажет, то на конюшню да плетьми; я денег не жалею – только устои в правде. Вот, сестрица, кормил, поил, лелеял с годком двадцать залишком, – теперь пошла каналья по ветру; прости, сестрица!» – «Прости, братец, желаю тебе потерянное обрести в целости!» – «Поехать мне поскорей и объявить полиции, чтоб беглые сысканы и по суду по строгости законов наказаны были!» По приезде домой и по рассказании госпоже Кошкодавовой сделавшегося приключения, что говорено с ее золовкою, то и сбылось. Боярыня, упавши со стула на пол, захрапела: тут-то ни попу, ни лекарю не можно было показать своего искусства и больной учинить помощи, а предсказательницы не имелось, и жива ли будет, неизвестно. И как боярин одумался, что госпоже на полу лежать неприлично, то пятеро, насилу по дебелости ее тела поднявши, положили на постель, у ней же пена все то время клубом изо рта валила, так что водка и вода не помогали: то раздвоя стиснутые зубы лапотным кочедыком,[41] влили ложки с две конопляного масла, от которого она, срыгнувши, очнулась и стала охать, плакать и кричать попеременно: «Ах! Грушинька моя родимая, на которую ты сторонушку отлетела?
И на кого ты нас, своих кровных, спокинула? И где теперь имеешь свое пребывание?» При сих словах привезена была с Филей старуха, которая, переговоря с мамкой о печали господской, попросила горшочек, ни с чем не держанный, влила в него воды, положила три угля с огнем, из четырех углов моху, соли, из печи глины и пеплу по щепотке, сказала: «Боярышня не пропала, она и теперь в Москве, в добром здоровье». – «Да в которой улице?» – закричал боярин. «Этого не знаю, только не очень далеко! – сказала ворожея. – Сидит сам друг с мужчиною!» – «Ах! пропали мы, Сонюшка, конечно, каналия с блядуном! Разорвал бы обоих в клочки, когда б достал их в руки; воля Божья да государева была бы со мною, а уж я бы их упетал![42] Государь бы мне по давней и верной моей службе простил и больше, нежели плутам беглецам поверил».
По объявлению ж господина Кошкодавова о пропавшей девушке, а не дочери, от полиции по всем дворам учинены подписки. Что делать нашему Селуяну, сам не знает; ибо хозяин его, проведавши, что он женился на неизвестной богатой дворянке, пришел к нему и говорил, дабы он сходил в полицию оправдался или принес повинную, а в противном случае должен он его туда представить для своего оправдания, что в доме его беглых нет. Сальников обольстил хозяина, что он женат не на беглой, но немалый чин имеющего отца на дочери, и как об нем, так и об ней знает Новгородский уезд подлинно, и что он без всякой боязни заутро же и с женою поедет к полицеймейстеру и оправдается и ему принесет квитанцию.
На другой день пошел наш молодой к господину Сабакину, яко Кошкодавову другу задушевному, повалясь в ноги, с приватными говорил слезами: «Ты – мой родной отец и мать, ты мой один защититель и помилователь, прости ты меня в вине моей тяжкой, которая к решению только одной добродетельной душе вашей принадлежит, и через то я снова рожден и на верх моего благополучия от вас возведен буду!» – «Встань, сукин сын, вор! Ежели то вина, что ты лошадей моих, напоивши мертвецки пьяного кучера, положа в карету, одних отпустил, то Бог те простит, вперед у меня ничего, каналия, не выпросишь; а когда бы в то самое время попался в пыль, то я бы тебе живого ребра не оставил: быть так, Бог твой добр, или бы, по крайней мере, повертелся бы вниз пупом под плетьми на конюшне». – «Нет, батюшка, сия вина, о которой я прошу, меньше принадлежит вашему гневу, нежели та, которую вы мне простили! – не вставая, говорил Сальников. – Об оной – только стоит попросить вашего старого друга Кошкодавова!» – «Ах! каналия, – прервал речь его Сабакин, – знаю теперь твои плутни: не ты ли, мошенник, достойный кнута и виселицы, сманил его дочь? И где теперь она? Сказывай!» – «Нет, батюшка, я не сманил, а она со мной сама согласилась, я уже с нею и обвенчался!» – «Ах! мерзавец, курвин сын, ты у нее и девство по сю пору похитил!» – «Не похитил, государь, но закон то приказал исполнить, как следует мужу». – «Когда ты увидишься с кнутом и палачом, тогда по своим лукавым замыслам выискивай и прибирай законы и вывертывайся, как сука, а теперь мне недосужно говорить с тобою, поди с глаз моих долой, мне до тебя никакого дела нет: дочь не моя, и я в том тебе ни помочи, ни наставления дать не могу!» – «Как, батюшка! Я вас только в том прошу, чтоб вы у господина Кошкодавова в уменьшении наказания хотя малое помилование упросили». – «Я тебе говорю, поди от меня прочь; их колокол хотя совсем об угол, рассказывай там свои лясы да болендрясы, а мне, право, недосуг, и своих хлопот полон рот». Сальников, вставши с полу, показался бодрым и небоязливым, говорил: «Вы, сударь, знаете уложенье и указные статьи? Не ведаю, что-то там написано тем людям, кои в подговоре и увозе беглых способствовали». – «Вот, смотрите, пожалуйте, ах, каналия, ябедник! С ним неможно и слова без опаски вымолвить; надобно говорить, да камень за пазухой или в кармане держать; когда не так, то и по зубам, а без того нельзя! Скажи, адский сын, я ли тебе в подговоре и увозе Кошкодавовой дочери был сообщником?» – «Не сообщником и не участником, сударь, но помощником». – «Как? варвар! вот какую несет кабалу и мелет пыль!» – «Так, сударь, и вы больше к ответу имеете участия, нежели я; вот по сему обстоятельству, когда у вас прошена была мною карета, то я именно вам показывал, что еду смотреть невесты, так и сделал, – а вы еще сказали, чтоб тот же день и свадьба сыграна была. Я, подсмотревши Груняшу Кошкодавову, она мне показалась, да и я ей не противен, ударили с обеих сторон по рукам да и поехали к Николе на Ваганьково, и там, по приказанию вашему, и обвенчались; а если бы тогда вашей кареты не было, то бы я не мог иметь к женитьбе никакого поползновения, и Грунюшка не пошла бы никак в хорошем наряде такую даль пешком! И теперь уже у меня никто жену отнять не может, хотя бы кто и сто глаз во лбу имел, и почитаю другим моим отцом Севастьяна Никулича, а матушкой Софью Варфоломеевну, а со мною в том и Груняша моя согласна: мы один против другого ни в чем спорить и прекословить не будем, – люди не такие, чтоб иметь распри, а дружелюбие всего лучше на свете, чему меня с малолетства еще учили, а по тому правилу я и поступаю!» – «Будет тебе, курвин сын, дружелюбие и правило на спине и на ребрах! Сейчас запрягайте лошадей, поеду в правительство и буду просить правосудия, чтоб ты, конечно, без суда за облыжное[43] на меня показание с кнутом поговорил!» – «Милостивый государь! Без суда никого не секут и не мешают, вы знаете закон: когда виноватый показатель вытерпит три указные розыска и огонь, то примутся и за того, на кого показывает, – следственно, и тот полезай в хомут и терпи три дани; я, сударь, как-нибудь отдуюсь, еще первая голова на плечах и кожа не ворот; как-то будет вытерпеть другому, не знаю!»
При сих словах Сальников, поклонясь, хотел идти из покоя и сказал: «Прости, милостивый государь, и знай Селуяшку; я не тужу о себе, и что достанется мне, то и тебе!»
А как в старину почтенные ни в каких тяжбах не бывалые люди поединочных почосток,[44] какие говорены были Сальниковым, весьма боялись, в том числе такого ж трусливого сорту был и господин Сабакин, то, остановя Сальникова, стал говорить потише и поласковее: «Что же мне теперь с тобою, проклятый сын, делать?» – «Вы разве не изволите знать, что только попросить моего батюшку во утолении на нас гнева? Ибо теперь Грунюшка, услыша о сыске себя ведомость, лежит больна при смерти, да и чуть ли ей топтать будет росу; жалко мне и самому: сердечная, как пласт, моя голубушка, на постели с боку на бок переворачивается, и охает, и стонет попеременно! Бежал бы, куда глаза глядят, а в ночное время и сон на ум нейдет: иногда больше получасу трясется и дрожит, подобно лихорадочным припадкам, а потом, зажмуривши глаза, тяжело и вздыхает!» – «Я верю, мошенник, что нежное дитя да попалось к вору в неволю, будешь дрожать и вздыхать, как мамон[45] замелет; полно, есть ли у вас что и пообедать?» – «Благодарим, батюшка, Бога; год-другой проживем без нужды!» – «Эдакой плутище! а там и зубы на полку положите?» – «Батюшка что-нибудь пожалует; ибо Груняша та моя им не чужая, да и я по ней теперь стал свой». – «Я тебе сказываю, что называемый тобою отец пожалует тебе на спину кнут, а Груне вечное проклятие!» – «Опять принялся за кнут, куда как они у вас дешевы! Лучше говорить вам нечего, я еще человек, ни в чем не обличенный и не сделал душегубства и другого вредного обществу дела; сотворите последнюю со мною милость, съездите к отцу моему и попросите, а я после сам отвечать стану; я ведаю по закону, что согласно учиненный с обеих сторон брак по Кормчей книге[46] никогда не разводят, а хотя по вашим сказкам[47] и желаниям, сильная рука Богу судит, кнутишком меня до смерти и застегают, то Сальникова не будет поколения, а Грунюшка останется ни вдова, ни мужняя жена, ибо ее после меня вряд ли кто возьмет; потом, хотя будет и жаль, но возвратить неможно; поезжайте, сударь, и сорвите с языка, что будут говорить, не позабудьте объявить, что Грунюшка от их проклятия при смерти, ходя запинается!» – «Сорвал бы тебе, плут, прежде голову, нежели на старости ходить за мошенника сватать и стараться за сделанные тобою плутни! Быть так, поедем теперь со мною к твоему тестю, только смотри – не говори перед ним ни единого слова, живого не выпустит со двора; отца твоего, старика, чинимые мне службы заставили меня вмешаться в пакостные дрязги; конечно, тебя черт на мою голову навязал, плута! Вот что делает простота, правду говорят, хуже воровства; ни знал, ни ведал, ни бивал, ни грабливал, а тут же с плутом стой на одной доске! „Дай карету!“ – а там и сели на шею лукавые люди; ну, Селуяшка, доехал ты меня на карих!»
Приехавши к Кошкодавову, который и с боярынею о потере дочери был в превеликой печали, поставя Сальникова в передней за дверьми, сам пришедши к ним, стал говорить: «Знаете ли вы? Я вам радость скажу: отлучившаяся от вашего стада овечка нашлась!» – «Где она, мой отец, – вскочила боярыня, – батька мой, скажи поскорее? Не томи сердца, не мори души!» – «Я ее нашел, только в глаза не видал!» – «Однако по приметам, голубчик мой, – перехватил боярин, как от сна пробудившись, – ты, братец, сызнова нас рождаешь!» – «Вот вам сей человек лучше моего перескажет, а по тому и узнаете всю подкоренную тайну». Привел им Сальникова. «Ах! здравствуй, братец, дорогой гость, пожалуй, поцелуемся, да садись, пожалуй, – подставливая Кошкодавов стул, тут же и боярыня, слезши с постели, подошла, – сядь, пожалуй, батюшка; каким ты побытом[48] проведал про нашу дочь Грушиньку, ах, бедная Груша! Не в неволе ли ты и в добром ли ты здоровье?» – говорили боярин и боярыня. Селуян, на вопросы их ничего не отвечая, повалясь в ноги, просил прощения, а какого, не изъяснял. Те сколько раз его кликали и толкали, но он притворился сонным или паче мертвым. Сказал Кошкодавов Сабакину: «Скажи, пожалуй, что это за человек? Мне будто лицо его знакомо и очень приметно, не знаю, как вклепаться?[49]» Сабакин, вступившись за него, сказал: «Сядьтетко вы, да послушайте, – я с его рассказов и вам то же самое объявлю! Он, новгородский дворянин, Вотской пятины[50] Селуян Сальников, таскается за приказными ябедами вотчинной коллегии, приехал в Москву жениться, и как-то у обедни полюбилась ваша дочь, он, сманивши ее тихонько, и обвенчался, и ныне живет с нею благополучно!» Сальников, не вытерпя, лежа, сказал: «Неправда, сударь, не она мне полюбилась, а я ей, и не сманил, а сама захотела быть за мною, ибо младенца только можно чем обмануть, а Аграфена Севастьяновна от тех лет уже ушла!» – с чем из покоев и со двора побежал. Боярин и боярыня затопали ногами и, захлопав руками, закричали: «Держи, держи! ах! Пропали мы, Сонюшка!» – при том боярин напоминул: «Не тот ли плут Сальников, что в Новгороде в тюрьме умер?» – «То отец его был, а это сын», – говорил Сабакин. «О! мерзавец проклятый, что он сделал над нашими головами! Поругал весь род и племя! Не утерплю, сей же час поеду и стану просить о правосудии, дабы этого плута извести с света поскорее, – он и не таких еще пакостей настроит! Вот, гляди, пожалуй, ему ли, псу, владеть нашей дочерью? Кажется, она всем взяла и нет ли приданого? К ней сватались чиновные и богатые женихи, но нам как черт запретил выдавать: погодим, летами она не остарок, не малина, не опадет! Вот тебе малина сделалась смородиною: то-то она, бывало, как станешь говорить про женихов, будто ничего не слушая, уйдет!» – «Пожалуйте, не горячитесь, послушайте моего глупого разума, а опосле как хотите! – говорил Сабакин. – С одной стороны, не прав Сальников, напротив того, неможно не обвинить и Грушиньку вашу, вот почему: когда бы от нее не было ко уходу с ним согласия и не дала бы в том поводу, мог ли бы он середи бела дня весть ее пешком через половину Москвы в нарядном платье? Пускай, например, положим, везена была в закрытой карете с зажатым ртом, но перед попом надлежало ли ей сказать, охотою ль она идет замуж или неволею, и с последним словом, конечно, бы поп и венчать не стал! Пусть, по прошению твоему, его и накажут через подарки, ибо он гол, как сокол, пощититься[51] нечем, что сорвет, то и слопает; но бесчестие будет всем, а первого браку, он говорит, по какой-то Корчемной книге не разведут без законного доказательства; бросьте, пожалуйте, клевету на сторону и благословите их по-родительски». – «Как, братец, тебе не стыдно и не совестно за такого стоять мошенника! Я бы его на чистом поле не видал!» – говорит Кошкодавов. «А я тебе истинно говорю, что мне эта скотина не брат и не сват, – подхватил Сабакин, – и веришь ли, что мне он так нужен, хотя бы и теперь его увидел на виселице качавшегося, то бы, право, не охнул, а разве посмеялся; но жаль вас как старинных друзей, что опорочите себя навеки, а впрочем, не мое дело, но ваше, почему и отдаю на произвол вам же; прощайте, государи мои!» Пошедши со двора, увидел в конце улицы дожидающегося виноватого. Подъехавши, сказал ему: «Садись, негодяй, дело почти сработано, поедем, посетим твою молодую, я ее с приезду сюда не видывал!» Сальников от радости не знал, какую господину Сабакину воздать благодарность, но сам насилу мог удержаться от смеху, что удалось обмануть такого столпового дворянина;[52] говорил ему: «Пожалуйте, батюшка, милости прошу, сударь, чем богат, тем и рад, хотя дело и не пасеное, но для вас сыщется что-нибудь». «Мне только поглядеть на Груняшу». – «Увидите и ее, сударь, она хотя через великую силу, а для вас встанет». По приезде к Сальникову на квартиру Груня – по научению мужнину лежа в постели и понемножку постанывает. «Встань, матушка Грушинька! Его милость, тот, который выпросил нам у батюшки прощение и благословение!» – «Здравствуй, радость Аграфена Севастьяновна! Узнала ли ты меня? Тьфу, пропасть какая! Я, долго не видаючи тебя, не узнал бы, смотри, как она исхудала! Право, как дыня; я думаю, что и костей вряд ли дощупаться: ну! брат Селуян, болезнь-то, видно, не с недоедков!» – «Она, сударь, пошла по матушке, имеет облое тело».[53] Груня, вставши, поздоровалась с своим соседом, поднесла им по черепене[54] водки, какой лучше в городе не было. Сабакин, выпивши, похваливает, а Сальников отвечал: «Какова есть, сударь, ровно и закуски не много от водки отходили».
Выпивши по другой и по третьей, гость спросил: «А какой бы больше припадок ее мучит?» – «Конечно, от того, сударь, что батюшка наложил проклятие, то я не на земле, ни под нею; как паутину шатает ветром, так и меня, а от проклятия, сказывают, и земля не принимает; и потому, хотя жизнь моя коротка, однако не хочется умереть без разрешения!» Сабакин, поблагодаря за угощение, сказал: «Молитесь Богу, скоро, может, получите и прощение, и разрешение! Им еще прежде самим умереть должно, люди пожилые, как я!» Севши в карету, поехал домой, а, между тем, Кошкодавов, объездя, кроме Сабакина, других своих друзей, рассказал, что он дочь свою нашел уже замужем за самым последним дворянином, шатающимся единственно за приказными делами, и что ему с ним учинить, требовал совета; но друзья сказали, ежели свадьба сыграна с согласия, то уже отнять нельзя и по суду, – только себе сделает он вековечное бесчестие на посмех всему городу.
Кошкодавов, сколь ни был упорчив, однако вспомнивши и Сабакины слова, склонился к милосердию – дочь свою простить и Сальникова назвать зятем. Приехавши домой, сказал о том своей боярыне, которая также, хотя и очень была сердита, но гнев свой умягчила, ибо матери детей, особливо девушек, любят горячее, нежели отцы; усердно желала тот же день дочку свою видеть и помириться; с согласия мужнина, сыскавши чрез малого Сальникову квартиру, послала его проведать о здоровье. Аграфенушка, увидевши от батюшки посланца, тотчас легла под одеяло и стала жестоко охать, а Сальников, сидя над нею, воет, как по мертвой. Слуга, увидя их в таком состоянии, испугался, а Сальников, вставая со стула, говорил: «Вот, братец, видишь ли, как сильна родительская немилость и гнев: она бы, может, давно Богу душу отдала, но земля не принимает; донеси батюшке и матушке, хотя бы в последний раз сделали милость – простили и прислали родительское благословение! С чем ей на тот свет появиться, а здесь так долго понапрасну мучиться?» Малый, пришедши домой, рассказал видимую им над боярышнею жалость. Госпожа, первая вскоча со стула, закричала на мужа: «Вот ты, старый негодяй, что наделал со своим проклятием! Слышишь ли, что потеряли свое милое дитятко? Долго ли уморить младенца? Она, я чаю, голубушка моя, со страсти пропала!.. Эй! мама, поди сюда. Взявши образ со стены окладеный с низаною ризою, беги скорее к ним и, вместо нас, скажи мир и благословение навеки; а ты, Софрошка, запряги поскорее карету и проводи ее! Вот им, беднякам, от меня тысяча рублей на овощи!» Мамка, тотчас помолясь Богу, поехала. Вошедши в горницу, сказала, что родители их прощают и разрешают. Аграфенушка при холуе будто насилу встала с постели и, перекрестившись, сказала: «Слава Богу! Теперь хотя умереть, так готова!» Мамка, посидевши немного, что при малом разговаривать опасно, поехала домой, а приехавши, сказала, что она боярышню застала при последнем издыхании, «а как услышала от нас прощение, то как рукою сняло: вставши, моя матушка, немножко со мной и попромолвила, и благодарность вам от горячности сердца засвидетельствовать приказала (чего и не бывало)!» Боярыня, будучи в превеликом жару, запыхаясь, улыбаючи, говорила: «Вот ты, старый телелюй,[55] заслуженный и умный называешься человек, – это совсем неправда, – ваших таких умных сто голов не могут в год того сделать, что женская, как моя, в одну минуту сработала! Конечно, ты бы уморил Грушу-то, ежели бы не я помогла». – «Правда, так, – сказал боярин, – хороша дочь, если мать любит, – овсяная каша сама себя хвалит». – «Пожалуй, помолчи и не говори теперь ничего! – кричала боярыня, ходя туда и сюда по покою. – Мама, пожалуй ко мне! Здесь тебе делать нечего, поди к Груше и ночуй там! И легче ль ей будет, завтра поутру скажи; примечай же и того, горячо ли любит ее муж и ходит ли за нею, как надобно!» Филат чему и рад – мать умирает, а он блины утирает; равно и сия лукавая баба, пришедши в горницу к молодым, все рассказала, а они покатывались со смеху, что стариков со всех сторон мертвою рукою обводят. Поутру очень рано пришла мамка домой, а боярыня уже в спальном шугае дожидалась. «Что, мамка? Есть ли легче бедной моей Груше? И что она делает?» Мамка, будто с попыхов, прибежавши, сказала: «Слава Богу! Сударыня, как ни в чем ни бывала, и никакой болезни и припадка не чувствовала, и так была мне рада, как бы вам самим, только немножко на личике видна печаль, что с вами долго не видалась; а Селуян Софронович, то-то прямой муж, и ласковый, и приветливый, как голубь за голубкою – так равно и он за боярышниным хвостом по пятам и ходит, и при мне больше, нежели тысячу раз, поцеловались! Уж парочка! Нечего Бога гневить, а и боярышня успела выбрать сокола по мысли, – оба, мои батюшки, как налитые яблочки, даруй, Боже, еще больше ответ да любовь!»
Боярыня, от радости не удержавши себя от слез, прибежав к боярину, о том возвестила, который, открыв полусонные глаза, сказал: «Позовите их ко мне обедать, а другим сказывать: дома нет!» Боярыня опять мамку – на ноги с каретою. Грунюшка нарядилась в лучшее подвенечное платье с прибором, и Селуянушка также убрался пощеголеватее обыкновенного. Приехавши, повалились оба боярину в ноги, который на них необыкновенно громко закричал: «Сказывайте, негодные, кто из вас прав и кто виноват?» Грунюшка первая принялась за ответ: «Хотя, батюшка, замучить меня прикажите, я одна причиною, я одна виною: страстная любовь к Селуяну Софроновичу до того довела, что я вас обвенчаться не спросилась; подумала, что вы, за бедностию его, меня отдать не изволите, а мне и жить без него не хотелось: так-то мы и сделали свадьбу. В тот самый день, как вы ездили на веселье к Кособрюхову, а я под видом, будто поехала к тетушке, и никто в доме, окромя меня, сей тайны не ведал!» Боярыня, подошедши к мужу, ударила в шутку по плечу, сказала: «Ну, к черту! Полно чваниться, торить[56] их, бедняжек! Видишь ты, как настращал, что они пошевельнуться не смеют!»
«И вправду, встаньте, дети мои! – поцеловавши их, говорил. – Я знаю справедливую пословицу: „суженого и на коне не объедешь“; теперь обоих вас прощаю, только будьте добрые люди; от сего времени нет моего на вас гнева, – вижу, что больше виновата Грушка, нежели Селуян, по их собственным сказкам и признанию, а добровольное признание стоит доброго свидетеля; пойдемте обедать!» А после оного, введши Кошкодавов Сальникова в свой кабинет и, разбирая крепости, спрашивал, сколько где душ написано. «В первой, сударь, шестьсот душ в Новгородском уезде!» – «Пожалуй, положи!» Подавши другую, спрашивал: «А здесь много ли?» – «Четыреста домов в Алаторе». – «И сию также оставь! А в третьей сколько?» – «Две тысячи шестьсот дворов в Синбирском уезде!» – «Жирно, брат! Это материнская приданая; пожалуй, положи!.. Натко, эту посмотри!» – «Триста шестьдесят душ около Кром и Севска». – «Будет с вас докуда: место хлебородное и всем довольное; напиши от меня верющее письмо, поди в юстицию, справь и откажи за собою!» Селуян, хотя и простоват, однако подтяпал ту крепость,[57] в которой тысячи, а не сотни написаны; поднесши старику верющую грамоту, а он, подмахнувши, ее отдал: «Вот вам с моей руки, разживайся!» Селуян поклонился ему в ноги, а мать проведала, что Кошкодавов так стал тороват,[58] призвавши дочь, говорила: «На! и моя деньга не щербата!» Дала из приданых своих триста душ в Брянском уезде: «Это богдашке на зубок!» По приезде домой, Селуян объявил о воровстве своем Груняше, которая с радости едва его не задушила поцелуями, говоря ему, что, хотя отец теперь за что-нибудь на них и взбесится, то взять будет нечего. И так Селуян, отставши от приказных волокит и ябед, поехал тихонько с женою своею для отказу новой вотчины, где нашел не село, а город. С год времени спустя, господин Кошкодавов, не захотя жить более на свете, опокинул, а потом и боярыня туда же водворилась, не взявши с собою ни единой души, а всех поручили в полную власть Сальникову. Он же, когда стал таким пушистым[59] господином, вспомнивши даваемые ему к обманам наставления учителя своего дьячка, послал к нему нарочного и, выписавши из духовного чина, определил его надо всем своим имением полным управителем, а мамку, за ее верность и услуги, наградя щедро, отпустил на волю; но она, видя от них всегдашнюю милость, осталась жить до смерти, а сестрица Селуянова Фетинья, не дождавшись от брата посланца, за неделю перед тем скончалась. Селуян Сальников, живучи со своею любезною Груняшею лет поболе десятков пяти, любя один другого сердечно, утопая в роскошах, забавах и веселиях повседневно, так же как и другие, померли, оставя по себе на земле немалое число потомков Сальниковых, которые и в нынешнем времени называются так.