ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой мы выясняем, что именно забыли, ищем пропажу и я размышляю, каково жить с такой мамой, как моя
Сквозь пыльные окна в комнату вливалось солнце, занавесок еще не было, и свет бил прямо в глаза. Но разбудили меня какое-то непонятное ворчание и стоны.
Оказалось, это мама. Она спала высоко на матрасе, брошенном поверх коробок с вещами. Одна нога в блестящем чулке свешивалась вниз. Я же спала, завернувшись в одеяла.
Что-то было не так!
Не так я привыкла просыпаться. Не от маминого храпа, не от солнца, слепящего глаза, не на чужом полу. Обычно меня будил холодный мокрый нос, тыкавшийся в живот, в руку или в ухо. Замечательное пробуждение!
Я села и прислушалась.
На улице гомонили чайки и дрозды-рябинники. Из ящиков доносилось извечное тиканье часов. Но не было слышно ни привычного цоканья когтей по линолеуму, ни умиротворенного скрежета собачьих зубов, грызущих ботинки, ни уютного ворчания и сопения, какими неизменно сопровождался сон Килроя.
– Килрой! Вот кого мы забыли! – сообразила я.
Как можно было забыть собственную собаку? Я просто взбесилась. Невероятно! Невозможно! Впрочем, это было вполне в мамином духе. Скажите спасибо, что она и меня не забыла в придачу.
Я обшарила весь дом, хоть и понимала, что это бесполезно. Напрасно я прислушивалась, не донесется ли из коробок какой-нибудь собачий звук. Кроме тиканья часов ничего слышно не было.
Чем дольше я искала, тем больше свирепела, ведь я понимала: все напрасно. Я обыскала гостиную, прочесала кухню, поднялась по скрипучей лестнице наверх. Там было две комнаты: моя, выходившая на море и свалку, и спальня мамы и Ингве.
Ингве, как я уже говорила, мамин приятель. Можно подумать, она раздобыла этого зануду по дешевке на какой-то распродаже. Он носит галстуки и маленькие шляпы, скрывающие лысину.
Бесполезно! Сначала тебе приходится уехать из Веллингбю[2] от Лолло, Уллис и других друзей в полуразрушенную развалюху в Чоттахейти. Потом привыкать жить с этим придурком в шляпе. А в довершение всех злоключений – потерять Килроя! Это уж слишком!
Я слетела вниз по лестнице, едва не проломив ступеньки, пронеслась через кухню и свалила сложенные у стены коробки. От такого грохота и мертвый бы проснулся. Но мама спала, ворчание сменилось теперь тигриным рыком, при этом она безмятежно улыбалась во сне. Этого я стерпеть не могла: она еще и улыбается!
Я выхватила что-то из сумки и швырнула в маму. Оказалось – пакет с мукой. Он угодил ей прямо в голову, треснул, и мука разлетелась белым облаком.
– Почему ты не можешь быть как все нормальные матери? – заорала я.
– Эй! – послышалось из мучного облака. – Кто это?
– Почему ты не можешь быть нормальной, как все? – вопила я.
– Это ты, золотко? Ты что, заболела?
– Почему ты вечно все забываешь? – не унималась я.
Слезы жгли глаза. Я схватила коробку с макаронами и метнула в нее.
– Да ты сумасшедшая! – возмутилась мама. – Что все это значит?
– Сама сумасшедшая! – огрызнулась я и запустила утюгом, но мама была уже начеку и успела поймать его на лету.
– Симона, прекрати! – крикнула она. – Это уже не смешно!
Но я не собиралась прекращать, схватила ящик с обувью, зубной пастой и мылом и вывалила на нее. Туфли на высоком каблуке, туфли из змеиной кожи, золотые туфли, лодочки и сандалии посыпались градом. Я плакала и швыряла, швыряла…
– Да уймись ты, наконец! – испугалась мама. – Чего тебе надо?
– Мне нужна обычная нормальная мама, – простонала я, – а не такая, которая вечно все забывает.
Мама выбралась из постели. И обняла меня. Мы лежали на полу, я горько плакала, вздрагивая всем телом. Мама была совсем белая – вся в муке. Один ботинок угодил-таки ей в губу, из ранки сочилась кровь.
Она грустно посмотрела на меня.
– И что же я забыла на этот раз?
– Так, пустячок, – не удержавшись, съязвила я. – Всего-навсего нашу собаку.
– Килрой! – ахнула мама. – Я же чувствовала, что мы что-то забыли!
– Я не хочу терять Килроя! – всхлипнула я.
– Не беспокойся, малышка, с ним все будет в порядке, – большая мамина рука погладила меня по мокрой щеке. – Мы его разыщем, старушка.
Но голос у нее был печальный, будто она и сама себе не верила. В этот миг объявился Ингве с двумя огромными чемоданами и в дурацкой шляпе на затылке.
– Ну и видочек у вас! – пробормотал он.
Мы поехали в Веллингбю, вдруг Килрой еще там. Мама взяла машину Ингве – крошечный желтый «фиат» – и гнала как сумасшедшая. Сам-то Ингве был тихоня: ездил так медленно, что мама от нетерпения подпрыгивала на сиденье. Ингве, в свою очередь, не выносил маминого лихачества, поэтому и остался дома.
– Езжай осторожно, – напутствовал он маму.
– Ну, парой вмятин больше – невелика беда, – поддела я его.
Было воскресенье, пригревало солнце, на деревьях лопались почки и весело щебетали зяблики, синицы и дрозды. А по улицам катили неведомо куда полчища автомобилей.
– Ну, народ! Ездят как черепахи! – возмущалась мама, бросая машину то влево, то вправо, так что я непрестанно каталась по заднему сиденью. – Неудивительно, что они засыпают за рулем, врезаются в столбы и все такое.
Наконец мы добрались до нашего старого дома. Странно, но он уже казался мне чужим. У подъезда стояла фру Энгман. Под мышкой у нее был наш старый ковер. Увидев нас, она жутко смутилась и не знала, куда его девать.
– Вот, вытрясти хотела, – пролепетала она.
– Можете взять себе этот старый половик, дорогая фру Энгман, – сказала мама. – Мы его нарочно оставили.
– Что ж, спасибо, – пробормотала соседка.
– Вы Килроя не видали? – спросила я.
Нет, она не видела. В квартире его тоже не оказалось. В комнатах витал тяжелый дух прошедшего праздника. Пол был усыпан объедками. У стены стоял колченогий стул в стиле Карла Юхана. Мебель почти всю разобрали. Мама сняла хрустальную люстру и взвалила ее на плечо, как рюкзак.
– Надо забрать, раз никто на нее не позарился.
На обратном пути я держала люстру. Она позвякивала на поворотах. Только этот звук и нарушал тишину. Мы были расстроены, но не решались говорить о том, что было на душе. Мама старалась ехать помедленнее: вдруг я замечу Килроя где-нибудь на улице.
Но его нигде не было.
Мы объехали полгорода. Словно нам обеим не хотелось возвращаться в пустой дом, набитый ящиками и тюками. Мы останавливались у Хумлегордена и других парков, вдруг Килрой забежал туда. Может, он прибился к другим собакам, тогда ему не так одиноко, предположила мама.
В Гэрдете было полно собак. Огромные слюнявые зверюги и безобидные песики, похожие на длинношерстных морских свинок. Мы с мамой разделились и пошли искать.
Когда я вернулась, вокруг мамы собралась толпа. Она стояла, вцепившись в какого-то белого шпица, весьма отдаленно напоминавшего Килроя. Рядом возвышался мужчина в зеленом охотничьем пальто и кепке. Его вытянутая физиономия пылала от злости.
– А ну, отпусти мою собаку, косоглазый! – вопила мама и сверлила мужчину дикими желтыми глазами.
Незнакомец отступил было на шаг. Он и в самом деле слегка косил. Лицо его еще больше побагровело.
– Какая наглость! – пыхтел он. – Оставьте в покое мою собаку и убирайтесь подобру-поздорову.
– Ты еще мне угрожаешь, жиртрест! – прошипела мама. – Сперва украл нашего пса, а теперь на невинных женщин набрасываешься? Так-то ты развлекаешься по воскресеньям!
Мама как разойдется – не остановишь. Она была вне себя. Оправданием ей могло служить лишь то, что она в самом деле приняла чужого пса за Килроя. Собак она различает плохо. Да и людей частенько не узнает.
– Неслыханно! – простонал мужчина, глаза у него вращались, как шарики в игральном автомате. – Ну разве можно так распускаться?!
– Вам лучше знать, – огрызнулась мама. – С меня хватит. Отпустите собаку и убирайтесь.
Господин выпустил ошейник и ущипнул себя за щеку. Наверное, хотел убедиться, что весь этот кошмар происходит наяву. Потом он шагнул к маме. От возмущения его трясло так, что зеленое пальто ходуном ходило над здоровенными туристскими ботинками.
– Вот я вам покажу, чья это собака! – заорал он, заламывая руки.
Сейчас сцепятся, испугалась я. Но в этот миг два дюжих парня в спортивных костюмах схватили господина за руки.
– Ну-ну, остынь маленько, – сказал один из них. – Пошумел, и будет.
– Подумать только, какие попадаются типчики, – возмущалась мама.
Она здорово смахивала на разгневанную богиню. Красное вечернее платье, которое она в спешке натянула перед отъездом, трепетало на ветру, словно крылья неистового ангела. Желтые глаза сверкали, крашеные черные волосы развевались, как знамя.
– Идем, Килрой, – позвала мама и пошла прочь через толпу зевак.
Чужой пес покорно поплелся следом. Он вилял хвостом и преданно лизал мамины пальцы. Никто не усомнился бы, что это мамина собака.
– Голиаф, Голиаф! – в отчаянии принялся звать господин.
Но собака даже ухом не повела. Наверное, рада была смыться от такого злюки и от дурацкой клички Голиаф.
– Дорогуша, вот ты где! – защебетала мама, заметив меня. – Посмотри, кого я нашла!
Она гордо указала на белого пса, который, задрав нос, трусил у ее ног.
– Бежим! Живо! – прошипела я и потянула ее за руку. – Это не Килрой!
– Что ты говоришь?
– Это не Килрой! – повторила я. – Неужели непонятно? Это другая собака, бежим к машине!
– А с псиной что делать? Надо ее вернуть. О, боже!
Я кое-как убедила ее, что отводить собаку не стоит. Мы чесанули прямо по газону. А когда мы добежали до машины, пес чуть было не вскочил на заднее сиденье. Большого труда стоило уговорить его остаться, пришлось скормить этому обжоре половину рулета.
В заднее стекло мне было видно, как он потрусил назад к поредевшей толпе, к Боргену и телебашне.
На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая маму, незадачливого господина и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что все наладилось. Но веселье было недолгим. Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.
Мама чувствовала себя одураченной глупой неудачницей.
– Ты права, – пробормотала она, застыв над тарелкой. – Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.
И весь вечер она старалась быть нормальной мамой.
Она бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который так ревел, что не давал разговаривать. Потом долго терла оконные стекла так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и все это время была абсолютно невыносимой.
– Не думайте, что я все это делаю в охотку, – приговаривала она время от времени, раздраженным плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.
Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама приказала Ингве повестить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.
– Что с тобой? – в изумлении вскрикнула мама.
Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.
– Помогите мне слезть! Помогите слезть! – верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.
В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги бедняги дрожали, а лицо покрыла испарина.
– Милый, ну как ты? – встревожено спросила мама, и голос у нее стал прежним, не как у нормальной матери.
– Ничего, – пискнул Ингве. – Скоро пройдет. Просто я немного боюсь высоты, у меня от нее голова кружится.
Он рухнул на стол в кухне, и мама принялась обтирать его жалкие волосенки мокрой льняной салфеткой. На время она забыла, что решила быть нормальной мамой. И я подумала, что, пожалуй, пусть лучше остается такой, как есть. Хотя бы в главном.
Я задумчиво глядела в стеклянный шар, полученный на день рождения. Он почему-то лежал на кухонном столе. Вдруг внутри что-то вспыхнуло. Красная точка стала расти, и скоро весь шар пылал, как свеча в снегу. Я различила, как в этом сиянье возник синий четырехугольник, стал расти и превратился в дверь со стеклянными окошками и ручкой. Совсем как наша входная дверь, только поменьше – всего несколько сантиметров высотой. Вот ручка повернулась, и дверь открылась. В щелку я успела различить белые и желтые нарциссы и гиацинты вдоль дорожки и фруктовые деревья вдалеке, увидела, как мелькнула тень на тропинке возле вишни. Я затаила дыхание, словно образ там внутри – это свеча, которая может погаснуть от малейшего дуновения. А потом дверь, и отблески огня, и все остальное исчезло так же внезапно, как и появилось.
Что это означало?
– Грёза, – объяснил Ингве, когда я рассказала ему и маме о том, что увидела в стеклянном шаре. – Если долго смотреть в одну точку, то становишься словно загипнотизированный. В голове возникают всякие видения, как во сне. Понимаешь?
Ингве мастер все растолковывать. Ни я, ни мама не слушали его разглагольствований. Но ему было все равно. Он этого не замечал.
– Милая, – сказала мама, – то, что ты видела, означает, что скоро к нам придут гости.
– Не забивай девочке голову всякой чушью! – нахмурился Ингве. Одной рукой он придерживал колени, которые все еще дрожали.
Но я-то догадалась, кто к нам придет.
Килрой.