ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сонечка сильно перетрусила, когда горничная Люба таинственным шепотом позвала ее к генеральше.
Сбежав по деревянной винтовой лестнице, мимоходом взглянула Сонечка в зеркало и, увидев, что щеки бледны, похлопала их ладонями. В это время дверь кабинета приотворилась, и генерал, просунув одну голову, прошептал:
– Не робей, Сонюрка, бабушка добрая, ты только молчи да ручку поцелуй.
– Хорошо, – сказала Сонечка улыбаясь. – И потом к вам забегу, расскажу. – И пошла на цыпочках по коридору.
Генеральша сидела боком к туалету, играя веером. Когда вошла Сонечка, она улыбнулась, привлекла девушку, усадила на скамеечку у ног своих и потрепала по щеке.
– Зачем ты так туго закручиваешь косы? – сказала генеральша. – Их нужно плести совсем легко.
– Хорошо, – ответила Сонечка, робея. – Я больше не буду.
– Я на тебя не сержусь, глупая, сядь сюда, я покажу, как нужно убирать волосы.
Быстро распустив Сонечкины косы, упавшие до полу, Степанида Ивановна принялась черепаховым гребнем медленно их расчесывать.
– Вся сила женщины в волосах – в них заключено электричество, и, смотри, никогда не надевай на ночь шелковых чепцов. Когда твой муж ляжет подле тебя, распусти волосы, чтобы они касались его лица: тебя он может забыть, но запах твоих волос никогда. Никогда не души их духами, волосы должны пахнуть тобой.
– Бабушка, – прошептала Сонечка, пряча лицо в рукав генеральши, – я не собираюсь замуж.
Степанида Ивановна медленно засмеялась, расчесала, заплела Сонечке две косы, обвила их вокруг лба и перевязала синей лентой.
– Теперь ты красива, – проговорила генеральша, держа ладонями Сонечкину голову. – Посмотри на меня. Ах, дитя мое! Ты женщина, тебя ждет все та же участь.
Она отошла от туалета и, шурша лиловым платьем, прилегла на диван у окна. Становилось сумеречно.
– Тебе нужно замуж, – сказала вдруг генеральша иным, таинственным голосом. – Ты совсем поспела, как плод.
Сонечка молча наклонила голову, Степанида Ивановна раскрыла и закрыла кружевной веер.
– Я нашла тебе подходящего мужа, он красив. Хорошо иметь красивого мужа. Но нужно иметь каменное сердце…
Вспомнив, должно быть, старое, генеральша вытянулась на диване. Шелк ее платья засвистел под ногами. Сонечка знала, что нужно сказать во всяком случае что-нибудь, но не могла пошевелиться. За окном тормошились воробьи перед сном. Попугай нежным голосом назвал себя по имени. Генеральша сказала:
– Мне писали из Рима, – святой отец занемог. Что?
– Я не знаю, – растерянно пробормотала Сонечка.
– Такое горе для христианского мира. Что?
– Да, бабушка…
– Это возвышенно – думать о Боге, мы все его дети… – И генеральша начала болтать деревянным голосом чепуху. Это была ее манера – светский, по ее мнению, тон, который генерал терпеть не мог и называл – «лущить горох».
Но Сонечка не знала еще этой особенности за генеральшей и была изумлена, сбита с толку и отвечала невпопад.
В сумерках маленькая генеральша казалась восковой, с нарумяненными щеками, левой рукой она покачивала раскрытый веер, притворно улыбалась…
– Когда Апраксину дали ленту через плечо, он сказал моему мужу: «Помилуйте, генерал, я не заслужил ее, право, не заслужил»; он был очень мил в эту минуту.
«Почему лента? – думала Сонечка. – Почему болен римский папа? Почему молодой муж и каменное сердце?.. Должно быть, я действительно глупа».
– Что же ты молчишь, ты глуха? – опять иным голосом спросила генеральша.
– Нет, бабушка.
– Ты не ответила – хочешь ли замуж?
– Я постараюсь…
– Что постараюсь?..
– Я не знаю…
– Хорошо, ступай к себе. Я все решу за тебя. Я не зла тебе хочу, но счастья.
Притворив дверь спальни, Сонечка перекрестилась – слава Богу, обошлось! – и пошла к Алексею Алексеевичу в кабинет.
Алексей Алексеевич лежал на турецком диване, держа у рта длинную трубку. Над диваном, на ковре, было в порядке развешано всевозможное оружие – кольчуги, щиты, копья, ружья, сабли, пистолеты. На окне спущена парусиновая штора.
Сонечка вошла и улыбнулась. Генерал, подняв трубку, сказал:
– А я сейчас думал… Садись-ка рядом… А я сейчас думал и решил: наша русская сабля имеет преимущество против турецкого ятагана, вон видишь того – кривого.
Сонечка, аккуратно сложив руки на коленях, подняла на Алексея Алексеевича синие рассеянные глаза.
– У ятагана есть достоинства – он сам режет, саблю же надо тянуть при ударе к себе. Но зато я могу колоть, а ятаганом не уколешь.
Генерал встал с дивана и показал выпад и защиту тем и другим оружием.
– Поняла? Об этом-то я, мой друг, хочу написать статейку.
Он сел опять, вытер лоб и, взяв Сонечкины руки в большие свои ладони, спросил ласково:
– Помирились с бабушкой?
– Помирились, – ответила Сонечка кротко. Генерал покрутил ус, ему хотелось до конца высказаться.
– Вот пример: еду я близ крепостной стены, и наскакивает на меня преогромный турок с кривым ятаганом. Я выстрелил, промахнулся. Он меня – ятаганом, я его – саблей; он – рубить, я – колоть. Что же думаешь – лошадь моя Султанка выручила, ухватила турка зубами за ногу, завизжал он, я в это время и проткнул его в живот.
– Вот ужас! – Сонечка вздрогнула. – Вам не было страшно?
– Страшно не было, но потом все чудилось, что я разрезал лимон.
Алексей Алексеевич, удовлетворенный, что исчерпал вопрос о саблях, похлопал Сонечкины руки.
– Ну, а теперь расскажи, как вы с бабушкой порешили. Сватала она тебя?
Глаза Сонечки испуганно раскрылись.
– Вы серьезно, дедушка? Но я не знаю, мне не хочется замуж.
Алексей Алексеевич привлек к себе ее светловолосую голову и говорил, поглаживая:
– Ты права, деточка, для тебя это очень серьезный шаг. И в этом и во всех движениях ты похожа на покойную Верочку. Бывало, она так же… Вспоминаешь и думаешь, – было нам хорошо. Мы нежно и свято любили. А знаешь, как венчались?.. В деревенской церкви зимой. Все окна завалило снегом, и церковка дрожала, – такая разыгралась пурга. Потом у Ильи Леонтьевича, твоего отца, был пир, а вечером нас отправили на санках ко мне в имение. Верочкин сват, Степан Налымов – тучный был старик, – стал, по обычаю, на запятки и провожал нас все сорок верст в расстегнутой шубе, без шапки.
Алексей Алексеевич долго еще улыбался в густые усы, потом глаза его заволокло влагой.
– Тогда казалось – конца-края не хватит счастью, – ожидалось замечательное что-то в жизни. А жизнь прошла, и ничего замечательного не случилось. Так-то. Ходишь и думаешь: зачем вот ходишь. Книгу возьмешь – ну что, думаешь, я в ней прочту нового, – все равно помирать надо.
– Что вы, дедушка! – воскликнула Сонечка жалобно. – В какой вы меланхолии.
– В меланхолии, в меланхолии, – ты права. Делом мне надо заняться. Вот скоро поеду рожь продавать в город. Так нет же, Сонюрка, попляшу я на твоей свадьбе. Меланхолия у меня от сумерек. А мы ее побоку. Слушай, что бабушка-то придумала!
И он рассказал про план Степаниды Ивановны и про письмо.
– Понравится тебе Смольков – бери его в мужья, а не понравится – другого сыщем…
Сонечка ничего не сказала, только руки ее похолодели. Она представила Смолькова своим всегдашним героем…
В дверь осторожно стукнули, вошел Афанасий и, доложив, что подан ужин, зажег на письменном столе четыре свечи, соединенные вместе зеленым колпачком.
Ужин благодаря теплому времени был накрыт на каменной террасе. Степанида Ивановна уже сидела на длинном конце стола, жеманно облокотясь на кресло.
Два канделябра тихо оплывали от легкого дуновения ночи, и множество бабочек и жучков кружилось у света, падало на белую скатерть.
Генерал тотчас же, как только сел на свое место, засунул салфетку за воротник кителя и стал есть, весело поглядывая. В подливку упал жук, Алексей Алексеевич выловил его на край тарелки.
– Солдаты говорят: в походе и жук – мясо. А ты, Степанида Ивановна, ничего не ешь?
Генеральша действительно к еде не притрагивалась. Таинственная улыбка морщила тонкие ее губы.
– Если бы ты знал, что я знаю, то и ты бы тоже не ел, – проговорила она медленно и, поставив локоть на стол, затенила ладонью лицо от света…
– Что же такое случилось?
– Алексей, мы скоро будем иметь царское богатство…
Генерал выронил вилку, открыл рот. Афанасий, поставив в это время блюдо с картофелем, отошел к двери, внимательно слушая.
– Откуда же? – спросил, наконец, Алексей Алексеевич. – Откуда же? Разве кто-нибудь умер?
– Нет, Алексей, никто не умирал. Но я нашла клад гетмана Мазепы.
Генерал сейчас же опустил в тарелку длинные усы, старался скрыть ими улыбку. Но Степанида Ивановна все-таки заметила улыбочку, сверкнула глазами и вопреки данному себе слову рассказала о кладе все, что слышала и видела в монастыре…
– Ты понимаешь теперь, Алексей, – я должна купить Свиные Овражки.
– Но это безумие, – воскликнул генерал, – покупать никому не нужные Овражки!
– Это безумие так отвечать! – крикнула генеральша.
– Что? – спросил генерал, начиная хмуриться, но Сонечка взглянула на него умоляюще, и он поспешил прибавить: – Я понимаю, – ты пошутила, не будем ссориться…
– Я ничуть не шучу, – генеральша стукнула кулачком, – я должна иметь через две недели деньги для покупки. Ах, я знаю, – ты хочешь сделать меня нищей. Мало всех огорчений, которые ты мне доставил, ты вырываешь последнюю надежду.
Генерал качал пыхтеть, надуваться; быть бы ссоре, но Афанасий, почтительно наклонясь над Степанидой Ивановной, выждал многоточие в разговоре и сказал:
– Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, все верно, как вы изволите говорить…
– Что, как ты смеешь! – закричал генерал. – Пошел вон!..
– Оставь его, Алексей. Продолжай, Афанасий…
– Когда я еще, ваше превосходительство, мальчишкой в здешних местах бегал, находили мы на Свиных Овражках монеты. Изволите посмотреть.
Афанасий вынул из жилетного кармана старинный польский злотый и подал генеральше.
– Вот видишь, я всегда права! – воскликнула Степанида Ивановна. – Посмотри – тысяча семьсот третьего года. Спасибо, Афанасий.
Генерал сказал:
– Да, старинная. Странно!
Степанида Ивановна, воспользовавшись поворотом обстоятельств, начала мелко щебетать – «залущила горох». Передернула плечиками. «Ах, здесь сыро, на этом балконе!» И выпорхнула в дверь, поддерживаемая Афанасием под руку. Когда они ушли, генерал выпустил воздух из надутых щек: «Ерунда!» – и швырнул монету в сад.
Затем сунул руки в карманы тужурки и зашагал по веранде. Сонечка, сидя за самоваром, вглядывалась в свое изображение на изогнутой меди: подняла голову – и лоб ее вырос, сверху приставилась вторая голова; опустила – щеки раздались вширь, лицо сплющилось.
– Никакого клада нет, одна, черт знает, глупость! – закричал Алексей Алексеевич, вдруг остановившись. – А денег уйдет – фить! А попробуй я не дать денег – все перевернет, как Мамай!
Чертыхнувшись, генерал лягнул стул и ушел попытаться разговорить Степаниду Ивановну, пока она еще не окрепла в своем решения.
Сонечка долго сидела одна, глядя на зелененьких мошек, бабочек на скатерти, на карамору, повредившего ногу. Вздохнула, задула один из канделябров и вышла в темный сад.
В ее голове никак не укладывались разговоры и впечатления сегодняшнего дня, поэтому она и вздохнула, отгоняя не доступные ее разумению мысли. Ни звука не слышалось в липовой аллее, ни шелеста, только – шорох шагов по песку. Сквозь черную листву просвечивали звезды на безлунном небе. От запруженной реки Гнилопяты стлался по траве еле видный туман…
«Вот идет, – думала Сонечка, – девушка в темноте; на ней белое платье; в саду таинственно и тихо; у девушки опущены руки, и никого нет кругом; она одинока. Где же ее друг? Он не слышит! Вот скамейка. Девушка в белом садится и сжимает хрупкие пальцы. Ах, как пахнет резедой!»
Сонечка действительно села; смахнув с лица и с шеи прильнувшую паутину…
«Ночной холодок пробегает по спине; девушка в заброшенном саду. Она не слышит, что он уже близко; он в шляпе, надвинутой на глаза. Его шаги близко… В самом деле, кто-то идет!» – испугалась Сонечка и прислушалась: от пруда по аллее кто-то шел, мягко ступая на всю ногу.
Шаги приближались. Испуганнее билось Сонечкино сердце, но в темноте нельзя было рассмотреть идущего.
Не убежать ли? Она повернулась. Под ногой хрустнула ветка. Тот, кто шел, спросил, остановясь:
– Во имя Господа Иисуса Христа дозвольте женщине бесприютной ночь провести.
– Пожалуйста, – отвечала Сонечка, успокаиваясь. – Вы кто такая?
– А Павлина, – как будто изумясь, что ее не знают, ответила женщина и подошла ближе.
– Вы на богомолье идете?.
Павлина ответила не сразу, – протянула усталым, равнодушным голосом;
– Куда нам Богу молиться, не сподобилась. Брожу все. А вы кто будете, – барышня?
– Барышня…
– Степаниде Ивановне внучка?
– Вы пойдите на кухню, вас покормят…
– Пойду, пойду. Спаси вас Господь…
Но Павлина не двигалась. В просвет между ветвями стала видна ее обмотанная шалью огромная голова.
Сонечке было неловко сидеть молча, она встала, но Павлина вдруг подняла руку и кликушечьим высоким голосом заговорила нараспев:
– Чую дому сему великий достаток и веселье. Понаедут человеки, будут вино пить, песни петь, плясать, а одна голубка слезы прольет, да вспомянется слово мое, аминь…
Сказав «аминь», поклонилась Павлина поясным поклоном и молча пропала в темноте; хрустнули кусты, затихли мягкие шаги.
Так в дому Степаниды Ивановны появился новый человек, решительно повлиявший на судьбу дальнейших событий.