Вы здесь

Что там – за словом? Вопросы интерфейсной теории значения слова. Глава 2. СЛОВО В ПАРАДИГМЕ «ЖИВОЕ ЗНАНИЕ» (А. А. Залевская)

Глава 2

СЛОВО В ПАРАДИГМЕ «ЖИВОЕ ЗНАНИЕ»

Вводные замечания

В этой главе приводятся некоторые трактовки понятия «живое знание», прослеживаются подступы к трактовке языка и слова как живого знания в работах российских учёных. Двойная жизнь значения слова трактуется как основная предпосылка для разработки интерфейсной теории значения живого слова.

Следует прежде всего подчеркнуть, что проблема живого знания издавна затрагивалась учёными с позиций разных подходов. Всё более частыми становятся ссылки на книгу С. Л. Франка «Живое знание» (1923), на ряд работ Г. Г. Шпета, например, [Шпет 2009] (см. также перечень публикаций Шпета в работе: [Зинченко 2000: 206]); детальное обсуждение этой проблемы имеет место в книгах В. П. Зинченко (например, [Зинченко 1997; 1998]) и др. Однако задолго до этого уже ставилась задача разграничить «слово в словаре» и «слово в голове», поэтому представляется важным привести некоторые высказывания учёных относительно специфики функционирования языка у индивида (см. раздел 2.1), что оказывается непосредственно связанным с проблемой двойной жизни значения слова (раздел 2.2). Совокупность высказываемых в связи с этими проблемами положений можно трактовать как фактическую подготовку почвы для перехода к парадигме живого знания в связи с особенностями значения слова как достояния индивида.

1. «Слово в словаре» и слово «в голове»

1.1. «Живое слово» в классических работах российских языковедов

Необходимость учёта специфики реальной жизни слова была уже давно замечена российскими мыслителями (обратим внимание на то, что наука, в русле которой они вели свои исследования, называлась языковедением или языкознанием). Так, Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891) ещё в 1862 году в своей книге «Мысль и язык» писал следующее:


«… пример предрассудка мы видим в понятии о слове. Обыкновенно мы рассматриваем слово в том виде, как оно является в словарях. Это всё равно, как если бы мы рассматривали растение, каким оно является в гербарии, то есть не так, как оно действительно живет, а как искусственно приготовлено для целей познания» [Потебня 1976: 466].

Это можно трактовать как указание на необходимость обращения к слову как живому знанию в противовес его препарированию в научных и учебных целях. Следует особо подчеркнуть, что предрассудок, отмеченный Потебней полтора века тому назад, оказался не только живучим, но и процветающим в наши дни…

Непосредственную связь между такой трактовкой слова и спецификой значения слова у индивида можно проследить и в акцентировании роли лежащего за словом представления о вещи:

«… какой бы отвлечённости и глубины ни достигала наша мысль, она не отделается от необходимости возвращаться, как бы для освежения, к своей исходной точке, представлению»53.

Приведённое высказывание Потебни удивительно созвучно идеям российского физиолога И. М. Сеченова, о котором речь пойдёт ниже. В то же время Потебня неоднократно останавливался на специфике процессов понимания и взаимопонимания, на результатах этих процессов, а также на роли слова в названных процессах. При этом Потебня полностью принимал следующие положения из работ В. Гумбольдта:

«Люди понимают друг друга не таким образом, что действительно передают один другому знаки предметов… и не тем, что взаимно заставляют себя производить одно и то же понятие, а тем, что затрагивают друг в друге то же звено цепи чувственных представлений и понятий… вследствие чего в каждом восстают соответствующие, но не те же понятия»54. К тому же «… всякое понимание есть вместе непонимание, всякое согласие в мыслях – вместе несогласие»55.

А. А. Потебня особенно подробно рассматривает роль функционирования образов в процессах восприятия слов и их использования; фактически в его работах мы находим глубокий и разносторонний анализ того, как и благодаря чему слово оказывается способным обеспечивать взаимопонимание. А. А. Потебня подчеркивает, что «на слово нельзя смотреть как на выражение готовой мысли»56 (сравним с высказываниями Л. С. Выготского о том, что мысль не выражается в слове, а формируется в нём, и С. Л. Рубинштейна о том, что формулируя мысль, мы формируем её).

Потебня высказал также свое мнение относительно различий между научными понятиями и обобщениями у человека: в слове объективированы определённые признаки образа объекта, но сам образ у человека значительно богаче и многомернее; при этом то, что фигурирует в науке, не только отличается от реальной жизни слова, но представляет собой нечто не существующее в действительности (в современных терминах в таком случае имеют в виду «конструкт»):

«… единственный строительный материал науки есть понятие, составленное из объективированных уже в слове признаков образа»57.

«Логическое понятие, т.е. одновременная совокупность признаков, отличная от агрегата признаков в образе, есть фикция, впрочем, совершенно необходимая для науки»58.

Потебня задумывался о специфике научного знания, о трудностях исследования действительности, которая на деле подгоняется под логически стройную систему постулатов; стремление уложить мир в такую систему сходно с попыткой достичь линии горизонта:

«Наука тоже относится к действительности, но уже после того, как эта последняя прошла через форму слова; наука невозможна без понятия, которое предполагает представление; она сравнивает действительность с понятием и старается уравнять одно с другим…

Наука раздробляет мир, чтобы сызнова сложить его в стройную систему понятий; но эта цель удаляется по мере приближения к ней, система рушится от всякого не вошедшего в неё факта, а число фактов не может быть исчерпано»59.

Обратим внимание на то, что Потебня фактически указывал на ограниченность чисто логического подхода к анализу языковых явлений, фокусируясь на специфике значения слова и процессов понимания речи как психических феноменов. К тому же Потебня проявил озабоченность тем, что в наши дни привело Н. Хомского к признанию необходимости следовать «стилю Галилея», игнорируя факты, которые не вписываются в рамки принятой теории.

Не имея возможности подробно обсуждать идеи Потебни, рекомендую читателям обратиться к книге [Наумова Т.Н. 1990], где дана справедливая оценка заслуг этого гениального учёного перед российской и мировой наукой, особенно в связи с синтаксическим аспектом его учения. Вопросы теории значения слова и некоторые пути современной разработки идей Потебни в этой области освещаются в книге [Пищальникова 2005].

Известный российский языковед Филипп Федорович Фортунатов (1848–1914) полагал следующее:


«… ясно, что слова для нашего мышления являются известными знаками, так как, представляя себе в процессе мысли те или другие слова, следовательно, те или другие отдельные звуки речи или звуковые комплексы, являющиеся в данном языке словами, мы думаем при этом не о данных звуках речи, но о другом при помощи представлений звуков речи как представлений знаков для мысли»60.

Фортунатова волновала знаковая функция слова и слияние слова для индивида с представлением об именуемом объекте. Приведённое выше высказывание по своей сути близко тому, на что во второй половине ХХ века указал психолог Н. И. Жинкин61: воспринимая строчку слов или последовательность звуков, человек видит обозначаемую ими действительность.

Фортунатов задумывался над проблемами взаимоотношения языкознания и логики, языка и мышления; он отграничивал «психологическое суждение» от предложения, различал «предложение в мысли» и «предложение в речи»62. Он полагал, что «… не только язык зависит от мышления, но и мышление, в свою очередь, зависит от языка»63, и хотя Фортунатов обсуждал этот вопрос с позиций современных ему представлений, прослеживается связь между его рассуждениями и гипотезой лингвистической относительности, которая в последнее время снова становится актуальной.

О необходимости рассмотрения языковых явлений с позиций пользующегося языком человека высказывались и другие российские языковеды. Так, Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845–1929) ещё в 1871 указал на необходимость разграничения языка, речи и слова человеческого, подчеркивая:


«Нужно различать категории языковедения от категорий языка: первые представляют чистые отвлечения; вторые же – то, что живет в языке… Категории языка суть также категории языковедения, но категории, основанные на чутье языка народом и вообще на объективных условиях бессознательной жизни человеческого организма, между тем как категории языковедения в строгом смысле суть по преимуществу абстракции»64.

Бодуэн де Куртенэ фактически разграничивал язык как достояние человека (как обусловленное бессознательными процессами «живое» знание) и продукты научного описания языка как конструкты – чистые отвлечения, абстракции. Высказывания Бодуэна де Куртенэ удивительно созвучны тому, что ныне утверждается в ряде работ по корпореальной семантике, биолингвистике и т.п.: он настаивал на том, что язык – это «одна из функций человеческого организма в самом обширном смысле этого слова»65; язык существует только в индивидуальных мозгах, только в душах, только в психике индивидов или особей, составляющих данное языковое сообщество. Согласно концепции Бодуэна де Куртенэ, как психические реальности существуют одни только индивидуальные языки, точнее – «индивидуальные языковые мышления». В противовес некоторым современным борцам за «чистоту» лингвистического исследования, Бодуэн де Куртенэ обосновывал необходимость выхода за рамки языковедения:

«Так как основа языка является чисто психической, центрально-мозговой, то, следовательно, языкознание относится к психологическим наукам. Но так как язык может реализоваться только в обществе и так как психическое развитие человека вообще возможно только в общении с другими людьми, следовательно, мы имеем право сказать, что языкознание – наука психологично-социологическая. Те же, которые считают язык “организмом” и относят языкознание к естественным наукам, заблуждаются»66.

Приведённые и подобные им высказывания дают основания для вывода, что И. А. Бодуэн де Куртенэ, вопервых, разграничивал две ипостаси функционирование языка – индивидуальную и социальную, а вовторых, фокусировался на языке как достоянии индивида; поэтому он, в частности, ставил вопрос о трактовке языкознания как науки, непосредственно связанной и с психологией, и с социологией, и с физиологией, тем самым были намечены основы интегративного подхода к исследованию языковых явлений. В качестве одной из задач семасиологии было названо исследование психического содержания языковых явлений – представлений, связных с языком и движущихся в его формах, но имеющих независимое бытие как отражения «внешнего и внутреннего мира в человеческой душе за пределами языковых форм»67.

Заметим, что в своё время по поводу концепции Бодуэна де Куртенэ высказывались обвинения в психологизме, который трактовался как «пройденный этап в современном языкознании»68. Думается, что в данном случае комментарии не требуются: имена строгих критиков и «навешивателей ярлыков» уходят в небытие, а идеи опережающих своё время мыслителей находят соответствующее место в поступательном движении науки, возрождаясь в новых «системах координат».

Николай Вячеславович Крушевский (1851–1887) полагал:


«Язык представляет нечто, стоящее в природе совершенно особняком: сочетание явлений физиолого-акустических, управляемых законами физическими, с явлениями бессознательно-психическими, которые управляются законами совершенно другого порядка»69.

Крушевский обратил особое внимание на роль ассоциативных процессов в функционировании слов у индивида и в их организации в памяти, что убедительно подтверждается результатами современных экспериментальных исследований70. В «Очерке науки о языке» (1883) Крушевский рассмотрел специфические особенности языка как достояния индивида и показал множественность связей слова по разным основаниям (по линиям парадигматики и синтагматики):

«… каждое слово связано двоякого рода узами: бесчисленными связями сходства со своими родичами по звукам, структуре или значению и столь же бесчисленными связями смежности с разными своими спутниками во всевозможных фразах; оно всегда член известных гнёзд или систем слов и в то же время член известных рядов слов»71.

Н. В. Крушевский не только указывает на то, что для носителя языка слово органично слито с представлением об обозначаемой им вещи (вещи в широком смысле, т.е. – о некотором объекте, действии и т.д.); он подчёркивает, что такое представление является целостным, включает все необходимые характеристики соответствующего объекта, действия, состояния, качества (ср. с трактовкой слова как средством доступа к образу мира индивида):

«…вследствие продолжительного употребления, слово соединяется в такую неразрывную пару с представлением о вещи, что становится собственным и полным её знаком, приобретает способность всякий раз возбуждать в нашем уме представление о вещи со всеми и её признаками»72.

Приведённое высказывание Крушевского прекрасно согласуется, с одной стороны, с учением физиолога И. М. Сеченова о формировании знаковой функции слова (см. об этом ниже), а с другой стороны – с указанием психолога Н. И. Жинкина на то, что человек в естественном общении не разграничивает слово и именуемую им вещь (к этому вопросу мы неоднократно вернёмся).

Особый интерес для нас представляют идеи Льва Владимировича Щербы (1880–1944). В работе «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» Щерба фактически выделил не три, а четыре аспекта языковых явлений, обосновав роль речевой организации индивида как явления одновременно и психофизиологического, и социального, обусловливающего речевую деятельность и проявляющегося в ней.

Особо подчеркну, что разграничив социальную и индивидуальную ипостаси языка с признанием их постоянного взаимодействия, Щерба неоднократно предостерегал от отождествления таких, по его определению, теоретически несоизмеримых понятий, какими являются языковая система (т.е. словари и грамматики языков, выводимые лингвистами из языкового материла) и речевая организация индивида, которая выступает как индивидуальное проявление языковой системы, но не равно ей. Причины такого отождествления обсуждаются в работах [Залевская 1977; 2005; 2007].


«… вообще все формы слов и все сочетания слов … создаются нами в процессе речи, в результате весьма сложной игры сложного речевого механизма человека в условиях конкретной обстановки данного момента. <…> этот механизм, эта речевая организация человека никак не может просто равняться сумме речевого опыта … данного индивида, а должна быть какой-то своеобразной переработкой этого опыта. Эта речевая организация … может быть только … психофизиологической… Но само собой разумеется, что сама эта психофизиологическая речевая организация индивида вместе с обусловленной ею речевой деятельностью является социальным продуктом…»73.

Щерба указал также на недостаточно чёткое отграничение описательной грамматики от грамматики нормативной, которая, по его мнению, неоправданно представляется «в окаменелом виде»; он был убеждён, что ответы на актуальные вопросы языкознания следует искать в самом индивиде, помещённом в те или иные социальные условия74. Приведённые высказывания представляются достаточными для вывода, что необходимость учёта двойной жизни языка уже давно была осознана рядом учёных. К сожалению, под давлением постулатов структурной лингвистики и вполне в традициях борьбы с «психологизмом в языкознании» российская наука о языке сфокусировалась на исследовании системности и нормативности языковых явлений, их «НАДындивидуальности», ограничившись декларированием необходимости учёта «фактора человека» и заменой некоторых терминов на более современные, что по своей сути остаётся в русле построения описательных моделей языка.

В то же время для разработки модели объяснительного типа необходимо подходить к языку как одному из психических процессов человека. С этих позиций язык не существует без других психических процессов, таких как восприятие, память, мышление, внимание, воображение и т.д., каждый из которых делает свой вклад в формирование и функционирование языковых явлений не ради самих по себе, а в качестве специфических орудий доступа к индивидуальному образу мира для пользования им в процессах познания и общения.

Иными словами, от признания различий между словом в словаре и словом «в голове» необходимо перейти к целенаправленному исследованию того, как слово «живёт». Это вопрос также давно привлекает внимание учёных, подходящих к этому нему с различных позиций.

1.2. Жизнь слова в свете физиологии и психологии

Обратимся прежде всего к высказываниям российского физиолога Ивана Михайловича Сеченова (1829–1905), работы которого особенно интересны, в частности, в связи с тем, что в последнее время в число актуальных для мировой науки проблем вошла проблема «разум – тело», непосредственно связанная с означиванием языковых единиц и со спецификой значения слова как достояния пользующегося языком человека.

Эта проблема подробно рассматривается Сеченовым с разных позиций: и в плане овладения ребёнка языком, и в плане пользования языком взрослыми людьми, что, в свою очередь, имеет непосредственное отношение к поиску ответов на вопросы типа: «Откуда берётся знание языка? Является ли оно врождённым?» «За счёт чего мы оказываемся способными понимать друг друга?». Обратимся непосредственно к высказываниям Сеченова75, уделяя особое внимание работам: «Рефлексы головного мозга», «Предметная мысль и действительность», «Элементы мысли».

Замечу при этом, что речь идёт о работах, написанных Сеченовым в последней четверти ХIХ в., однако отмечаемые им предрассудки (в том числе – научные предрассудки) оказались весьма живучими, а высказываемые Сеченовым положения звучат более чем современно, они отвечают на вопросы сегодняшнего дня, в том числе: «Как связаны тело (сома) и интеллектуальные процессы человека? Что первично для овладевающего языком человека: чувственное или рациональное?».

Для Сеченова было вполне очевидным следующее:


«… введение словесных символов в мысль представляет или прибавку новых чувственных знаков к уже существующему ряду их, или замену одних символов другими, равнозначными в физиологическом отношении. Явно, что природа мысли от этого измениться не может»76.

Сеченов подробно прослеживает процессы формирования «чувственных конкретов» и «мысленных абстрактов», а также связи тех и других со словом, которое первоначально входит в состав определённой чувственной группы и лишь постепенно отделяется от других членов чувственной группы, становясь её знаком.

«… символизация частей, признаков и отношений, отвлечённых от цельных предметов, даёт продукты, лежащие между представлениями о предметах и умственными формами, непосредственно переходящими за пределы чувств. Несмотря на очевидное существование чувственной подкладки, абстракты этой категории уже настолько удалены от своих корней, что в них едва заметно чувственное происхождение. Поэтому, заменяя в мысли реальности, они нередко кажутся более чем сокращенными, именно условными знаками, или символами»77.

И. М. Сеченов так объясняет, почему создаётся впечатление, что существует разрыв между телом и разумом:

«… между данным продуктом и его чувственным корнем (если он ещё есть!) лежит в большинстве случаев такая длинная цепь превращений одного идейного состояния в другое, что очень часто теряется всякая видимая связь между мыслью и её чувственным первообразом. Дело в том, что взрослый мыслит уже не одними чувственными конкретами, но и производными от них формами, так называемыми отвлечениями, или абстрактами»78.

К этому можно добавить, что теряется видимая связь, которая на самом деле остаётся в готовности к использованию в разных целях и при различающихся обстоятельствах. Например, при встрече со сложным понятием высокого уровня абстрагирования мы всегда ищем опору в чём-то сводимом к некоторому привычному образу сознания, через посредство которого окажется возможным мгновенно включить опознаваемое в уже имеющиеся в образе мира ситуации и с учётом общих представлений о мироздании достичь того, что квалифицируется как достаточный семиозис. Такая опора достигается за счёт нашего взаимодействия с «предметным миром» как базы для формирования значений.

Сеченов показал, что пользование словом, речью, становится для ребёнка насущной необходимостью по следующим причинам:

«Когда … мысль человека переходит из чувственной области во внечувственную, речь как система условных знаков, развивающаяся параллельно и приспособительно к мышлению, становится необходимостью. Без неё элементы внечувственного мышления, лишённые образа и формы, не имели бы возможности фиксироваться в сознании; она придаёт им объективность, род реальности (конечно, фиктивной), и составляет поэтому основное условие мышления внечувственными объектами. Факты эти общеизвестны… »79.

Приведу также высказывания Сеченова по поводу необходимости учитывать постоянную связь между осознаваемым и неосознаваемым (динамику различных уровней осознаваемости) и ошибочность представления, согласно которому только осознаваемое может анализироваться как относящееся к области психического:

«… соматические нервные процессы родственны со всеми вообще психическими явлениями, имеющими корни в деятельности органов чувств, к какому бы порядку эти явления ни принадлежали. Но на пути к этому строго логическому и в то же время верному заключению стоит один очень распространённый предрассудок, и его необходимо устранить. … Убеждение, что психическое лишь то, что сознательно, другими словами, что психический акт начинается с момента его появления в сознании и кончается с переходом в бессознательно состояние, – до такой степени вкоренилось в умах людей, что перешло даже в разговорный язык образованных классов». И далее: «… в мысли, о которой теперь идёт речь, должно лежать величайшее заблуждение»80.

Отголоски обсуждаемого Сеченовым предрассудка мы встречаем в описаниях результатов экспериментальных исследований и фактов речи, не согласующихся с требованиями системности и нормативности языка: в таких случаях должны рассматриваться не детали «поверхностного уровня» языка (на основании которых полученный факт отбрасывается как неправильный или неполноценный), а глубинные основания для актуализации той или иной связи между именуемыми объектами (действиями, качествами), в том числе – возможные ситуации, чувственные образы разных модальностей (зрительные, слуховые и т.д.), признаки и даже признаки признаков.

Широкий круг проблем, так или иначе связанных со знаковой функцией слова, словом как живым знанием, значением слова как «внутренней структурой знаковой операции» обсуждал в своих работах Лев Семёнович Выготский (1896–1934), психолог, работы которого в значительной мере определили направления развития российской психолингвистики.

Например, в работе «Орудие и знак в развитии ребенка»81 рассматривается роль практического интеллекта в овладении ребёнка речью и приводятся свидетельства тому, что практическое («инструментальное») мышление предшествует первым начаткам речи и осуществляется совершенно независимо от неё. Выготский показал следующее:


«Знак возникает в результате сложного процесса развития… Для того, чтобы быть знаком вещи, слово должно иметь опору в свойствах обозначаемого объекта. … То, что возникает к началу образования речи у ребёнка, есть не открытие, что каждая вещь имеет свое имя, а новый способ обращения с вещами, именно их называние»82.

Для формирования сложного единства речи и практических операций необходимы: а) взаимодействие коллективных и индивидуальных форм поведения и б) превращение операций из ИНТЕРпсихических в ИНТРАпсихические, что происходит вследствие процессов интериоризации – «вращивания». Это связано со сложной перестройкой процессов мышления и памяти, с формированием специфических новообразований со своими особыми законами. Выготский показал, что усваиваемая ребёнком символическая система в корне перестраивает структуру практических операций, перестраивает его память и внимание, позволяет создавать новые психологические структуры, которые невозможны без овладения знаковой операцией, при этом «Знаковые операции – результат сложного процесса развития»83. Особую роль в структуре знаковой операции Выготский отводил значению слова: «Значение есть путь от мысли к слову … это внутренняя структура знаковой операции. Это то, что лежит между мыслью и словом»84.

Конец ознакомительного фрагмента.