Глава четвертая
Курляндия, 1658 год
Кнаге смотрел на плоды трудов своих и хохотал во всю глотку. Перед ним висели на стене сарая три картины с тремя «приапами», и вид этих дурацких фигур, троих в ряд, привел живописца в некое развеселое безумие.
Кнаге, конечно же, был заурядным мазилой-недоучкой. Мазилой, но не дураком, и на все смешное сразу же отзывался; не было еще случая, чтобы при нем рассказывали потешную историйку, а он не понял, в чем изюминка. Да и нельзя при бродячем образе жизни смотреть на мир серьезно. Этак и спятить недолго.
Другие шесть работ такого хохота не вызывали. Они были совершенно обычными.
Кнаге знал про себя, что ему просто в жизни не очень повезло. Тот, кто бродит по маленьким городишкам и не может приткнуться к мастерской известного живописца, тот настоящего мастерства не наживет. А вот если бы как-то так исхитриться дойти до Амстердама, где трудится Рембрандт ван Рейн, и попроситься к нему в ученики… Говорили, что учеников у него теперь до прискорбного мало, а ведь он-то и мог бы сделать из Кнаге настоящего живописца. Если бы только удалось заработать денег, чтобы посвятить несколько лет учебе и не думать о заказах. Сейчас, набегавшись вволю, Кнаге очень хорошо понимал, каким должно быть учение.
Раз уж тот мастер, что создал портрет из спальни фон Нейланда, мертв, то лучше всего было бы идти в Амстердам, – так думал Кнаге, глядя на троих «приапов». Там можно из провинциального мазилы стать художником. Там можно обратить на себя внимание богатых заказчиков. Даже если просто наймешься в мастерскую к Говарду Флинку или Фердинанду Болу, которых амстердамцы любят, будешь дорисовывать не законченные мастером руки или кружева, или пейзажики на заднем плане, а то и позировать, сидя без штанов на старом стуле и изображая Зевса-громовержца на облаке, – тоже для начала неплохо. Даже разрезать холсты, натягивать их на раму, готовить подставки, растирать краски, цедить масло, а также смахивать пыль с кресел, в которых будут позировать бюргеры для своих портретов. Зато потом… о, потом!..
Голландцы знают толк в живописи. Это не бюргеры из германских городишек и не курляндские бюргеры. Голландцы одной своей придирчивостью воспитают из мазилы-разгильдяя настоящего мастера. А потом можно будет и в Курляндию вернуться – по личному приглашению герцога Якоба; вернуться мастером, который берет за свои работы сотни талеров, и то еще не у всякого желающего. Вот тогда можно будет написать настоящий портрет Марии-Сусанны, даже если она к тому времени выйдет замуж и нарожает детей. И она поймет… она все поймет…
Кнаге потрогал пальцем край холста. Лак схватился. Работу можно было считать завершенной. Теперь следовало все это добро раздать, не перепутав, владельцам. Оригиналы, выполненные, как полагал Кнаге, совсем неплохо, – фон Нейланду. Три более или менее пристойные копии – фон Альшвангу, чтобы баронов племянник хоть видел, за что деньги платит. Три копии похуже – Анне-Маргарите, с нее и такие сойдут; это полностью соответствовало ее подвигам в постели.
На всех трех «приапах» были словно бы поврежденные временем, но с легким усилием читаемые буквы «EDBCIC».
Разумеется, Кнаге ломал голову над их тайным смыслом. Но ничего придумать не мог – кроме разве что инициалов дам, памятных старому фон Нейланду своими шалостями под одеялом. Эрна – Доротея – Беата – Цецилия – Ирмгард – еще одна Цецилия…
В сарае у мельника было всякое добро, в том числе и курляндские сани с вырезанным по обожженному дереву сложным узором, сделанные без единого железного гвоздя и поставленные дыбом, чтобы занимали поменьше места. В августе они еще никому не были нужны. Кнаге подобрался к саням и спрятал за них шесть творений, а три, переложив чистыми кусками холста, понес в усадьбу.
Фон Нейланд принял его в спальне, служившей заодно кабинетом. Барон вернулся из поездки к соседу, был еще в высоких сапогах, еще лохмат после быстрой скачки.
– Очень хорошо, парень… Именно этого я и желал… – фон Нейланд открыл одну из двух шкатулок, в которых обычно лежали деньги на мелкие расходы и золотые безделушки. – Сейчас ты соберешь свое имущество и пойдешь прочь, но я дам тебе еще одно небольшое поручение. Тебе ведь все равно, куда шагать?
– Ходят слухи, что шведы двинут сюда из Риги свое войско. Так что мне бы не хотелось очутиться на поле боя, – честно признался Кнаге.
– Поля боя не будет. Будут безобразия и грабежи. Придется отправить Марию-Сусанну в Польшу, там у меня друзья и родня. На мою любезную племянницу никто не покусится, если покусится – пусть сам от нее спасается, а девочку могут обидеть. Я советую тебе идти сперва в сторону Либавы. Если шведы захотят добраться до герцога – у него не хватит ума ускакать с семьей в Либаву и оттуда уходить морем, он попытается бежать из своей любезной Виндавской гавани, в которую столько денег вложено. Там-то его и возьмут голыми руками… Так вот, ты пойдешь к Либаве. Там ты найдешь в порту хозяина канатной мастерской Ганса Штадена и передашь ему вот это письмо. Он надежный человек, ну да и я позаботился, чтобы у его честности было поменьше соблазнов. Кстати, он мог бы посадить тебя на хорошее надежное судно, чтобы ты благополучно добрался хоть до Любека.
В Любеке живописцу было решительно нечего делать. Там своих мазил хватало. Кнаге сперва связывал надежды с Курляндией, и Курляндия его уже более двух лет кормила и поила – не так хорошо, как хотелось бы, но и жаловаться грех – порой в руки попадали неплохие деньги. Нелепая история с фон Брейткопфом была за эти годы всего лишь третьей. Потом впереди замаячил великолепный Амстердам. Но Любек? Хотя из Любека до Амстердама ближе, чем из любого курляндского города. Можно даже добираться водой, сперва по старому каналу под названием Штекниц, потом по каким-нибудь другим каналам, где ходят баржи. На баржу возьмут и даже не слишком дорого сдерут за провоз.
Фон Нейланд прав – начнутся безобразия и грабежи, здешним жителям все равно будет не до картин.
– И в сторону Либавы тебя бы подбросил мой арендатор. Хоть полторы мили – а все подошвы целее будут, – добавил фон Нейланд. – Так что собирайся.
Тут лишь до Кнаге дошло – барон хочет как можно скорее избавиться от живописца.
За работу фон Нейланд расплатился красиво – серебряными шестигрошевиками, а мог бы отсыпать медных шиллингов, которые чеканились в Курляндии по образцу польских шелягов. Серебро – оно и в Мавритании серебро.
– Когда поедет арендатор господина барона? – спросил Кнаге.
– Завтра утром, выедет еще затемно, так что укладывай свои мешки, парень. Я скажу сестре, пусть прикажет собрать тебе в дорогу хлеб, сыр и копченое мясо. И пошлю к нему мальчишку – чтобы забрал тебя от ворот усадьбы. Вот письмо, сунь за пазуху, да чтобы никто не видел. А теперь ступай.
Из спальни фон Нейланд вышел первым, Кнаге задержался ради прощального взгляда на портрет. Непостижимым образом были в его голове связаны этот портрет и Мария-Сусанна: одна на двоих у них была высокомерная чистота молодости, одно на двоих – выражение лица человека, который прислушивается к шепоту своей души.
Потом Кнаге поспешил на поиски фон Альшванга и нашел господина племянника за скотным двором, на капустном огороде. Причем нашел по шуму – фон Альшванг в ожидании неприятностей пристреливал пистолеты и карабины. Вместо мишени в грядку воткнули старую лопату, но и по ней он в тридцати шагах мазал.
Зато он откопал где-то старую кирасу, которая была ему маловата, зато на боку у него была шпага с преогромным эфесом и на широкой старинной перевязи из буйволовой кожи, зато на ногах вместо разношенных туфель – высокие и довольно узкие сапоги с раструбами, в раструбах – пожелтевшее от старости кружево. Вид у племянника был боевой, даже грозный. Всякий сразу мог понять: вот благородный господин, который и близко к себе не подпустит презренных шведов.
– Отлично, – сказал фон Альшванг. – Я пришлю, когда стемнеет, своего Фрица на мельницу, будь там.
– То есть господин даст Фрицу девять шестигрошевиков для меня? – уточнил Кнаге.
– Девять?! Да ты с ума сошел!
– Срядились – вдвое меньше, чем заплатит господин барон. Это и будет девять, с позволения вашей милости, – доложил Кнаге, понимая, что племянник не побежит к дядюшке с вопросами.
– Чтоб ты околел…
Даже не пытаясь оспаривать это пожелание, Кнаге пошел искать Анну-Маргариту. Госпожа племянница сидела в гостиной с фрейлен фон Нейланд и господином фон Бок. Дамы рукодельничали, фон Бок курил длинную трубку и забавлял их. Кнаге, приоткрыв дверь, поймал взгляд Анны-Маргариты и подождал ее в узком коридоре.
– Госпожа может прислать кого-нибудь за копиями, – прошептал Кнаге. – И остатки холста я тоже отдам.
– Забери себе, – милостиво позволила Анна-Маргарита. – Куда мне прислать Марту?
Он объяснил.
– Завтра на рассвете я ухожу, – сказал он.
– Это хорошо. Счастливого пути, – холодно отвечала она.
Холст в дороге всегда пригодится, подумал Кнаге, даже скверный. Любопытно, сколько он пролежал в сундуке, раз появились такие неистребимые сгибы. И так, и сяк пришлось изворачиваться, чтобы получились пригодные для работы три куска.
При мысли, что Анна-Маргарита получит кое-как сделанные копии, когда мазила будет уже далеко, Кнаге фыркнул. Это его немного утешало.
Он засиделся в усадьбе, дорога уже казалась райским блаженством. Вот только Мария-Сусанна…
Девушка могла остаться в памяти надолго, хотя ни разу на бедного живописца не поглядела. Однако он понимал – гордость у нее происходит от чистоты. Уж эта девица не побежит ночью в чулан к какому-то бродяге. Сама мысль расплатиться за услугу телом никогда не придет в ее красивую пышноволосую головку.
И даже невозможно вообразить, что эта девица возьмет в руки картину с «приапом».
А ведь ее лицо возникнет перед глазами в один прекрасный день, когда будет свой угол в мастерской и нужное количество времени. Пусть живет портрет – не для продажи, не для денег, а чтобы на старости лет посмотреть и сказать самуму себе: этот бродяга Кнаге кое-что в жизни сделал хорошего, кое-какое мастерство явил миру!
Вздохнув о несбыточном, Кнаге отправился укладывать свои вещички. Фон Нейланд ему понравился, и Кнаге решил в точности выполнить бароновы распоряжения: доставить письмо канатному мастеру, сесть на торговый флейт герцога Курляндского и уплыть подальше от Либавы. В самом деле, пора бы уже покончить со странствиями, и если не сразу в Амстердам примчаться – то на год-другой осесть в приличном голландском городишке, освоить язык, попроситься в цех – хотя бы вывески малевать или резьбу на стульях золотить, послужить в подмастерьях, если вдруг повезет и кто-то из цеховых мастеров помрет – жениться на вдове этого почтенного мастера… а не перебиваться милостями скотниц и шалостями почтенных дам… Или все же – сразу в Амстердам, невзирая ни на что?..
И то, и другое было бы разумным, очень разумным. Конечно, сперва сердце затоскует. Но, может, удастся прижиться на одном месте?
Рига, наши дни
Тоня созвонилась с Лолитой и поехала к ней в гости.
По дороге она думала о причудах времени. Тонина мама не понимала, что творится: она с детства знала, что девушка должна окончить школу, потом – техникум или институт, получить образование, устроиться на работу, выйти замуж (именно в такой последовательности), родить двоих детей и однажды уйти на пенсию с одной-единственной записью в трудовой книжке «принята тогда-то и туда-то». А нынешние девицы могли, не окончив даже школу, умчаться куда-то на заработки, вернуться, сесть на шею какому-нибудь мужчине и вести его хозяйство, одновременно выращивая на продажу декоративных крыс; потом бросить мужчину и поступить на курсы маникюра и педикюра; потом вдруг открыть в себе вокальный талант и петь по вечерам в ресторане; забеременеть непонятно от кого и с радостью родить ребенка; влюбиться по Интернету в норвежца и вместе с ребенком уехать к нему навсегда, совершенно не беспокоясь о трудовом стаже…
Лолита была в той стадии, когда много чего перепробовано и требуется жених. Желательно за границей. О латвийских мужчинах она была очень невысокого мнения. Возможно, и они о ней – тоже. Лолита придумала себе стиль и держалась за него уже лет семь по меньшей мере. А мужчины очень хорошо отличают хорошенькую свеженькую девочку, которая играет в деву-воительницу с распущенными волосами и стальным взором, с повадками киношной каратистки, от молодой женщины, которая заигралась неведомо во что. Можно спрятать даже широкие бедра, а вот начавшее обвисать лицо и мимические морщины не спрячешь.
История с канадцем Лолиту развлекала – за чужой счет полететь через океан, везти с собой кучу старых картин, разбираться с высоким, красивым и совершенно безвольным парнем, который только в переписке изображал из себя мужчину, обратно тащить переноску с орущими маленькими оцикетами и упакованную в какие-то тряпки картину: приключение, да еще какое! Во всяком случае, будет что рассказывать подружкам – а неприятный осадок от встречи с толстой, коротко стриженой и горластой канадкой смоется, как известно что в унитазе.
Тонин звонок был очень кстати – Лолита последние деньги за курьерские услуги потратила на новый мобильник, и десять латов были совсем не лишними. Когда девушка умеет играть в бильярд и в покер, шить игрушечных зайцев, водить машину и делать эксклюзивный мэйк-ап, то у нее мало охоты устраиваться на скучную работу, и потому часто случаются прорехи в кошельке. Этого Тонина мама тоже, хоть убей, не могла понять.
Лолита помыла Тоне голову, усадила клиентку перед зеркалом и стала ей рассказывать про канадские похождения. Главным словом в ее монологе было, разумеется, «козел». Тоня терпеливо выслушала и про козла, и про сучку, а потом стала задавать свои вопросы. Они Лолиту не удивили – она знала, где работает Тоня.
– Ну что о нем сказать? Лет ему за полтинник. Толстый дядька, английский у него родной… что еще?.. Мы ведь с ним особенно не говорили. Он мне выдал картину в тряпках, идиот… Мне же ее в аэропорту разворачивать пришлось!
– В каких тряпках?
– В каких-то непонятных! Мне таможенник говорит – разверните. Ну и правильно говорит! Должен же он убедиться, что она соответствует документам. А там все на скотче держится! Я стала дергать, все слиплось в ком! Надо было не брать картину, пока он ее по-человечески не упакует. Хорошо, парень рядом стоял, он мне помог. Представляешь, у него в барсетке был рулон скотча! Ну, я понимаю, когда у Жанки замочек от молнии на сапогах сломался, она с собой плоскогубцы носила… Не наклоняйся! Ну, или этот чудик Вася с собой крысу носил… крыса – это прикольно… Слушай, докуда уши будем открывать? А у этого – скотч, да еще широкий рулон! Потом, в салоне, он поменялся, мы рядом сидели. Ну, думаю, канадского козла мне добрый Боженька не дает – вот, говорит, тебе кое-что получше на замену!
И Лолита стала рассказывать про парня со скотчем.
Тоня умела слушать и соглашаться. Но не полчаса же подряд! Она опять стала допытываться насчет Ральфа Батлера.
– Нам его нужно в картотеку внести, – наконец догадалась соврать она. – Если он коллекционер – то мы должны про него знать. Тем более – если у него там семнадцатый век.
Никакой картотеки коллекционеров у Хинценберга, естественно, не было.
– Так вы бы у Виркавса спросили, это он с Батлером в Инете познакомился. Он же вывесил там где-то всю свою галерею, а Батлер ему написал.
Тоня удивилась – про эти подвиги покойного она не знала. Отчего-то Виркавс не счел нужным рассказывать ей про интернетные проказы. Он не производил впечатления человека, которому обязательно нужно похвастаться галереей перед анонимными комментаторами, но чужая душа, как известно, те еще потемки, а Тоня не очень-то приглядывалась к клиенту. Платил за услуги – вот и замечательно.
Конец ознакомительного фрагмента.