Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па. Типа лирика (Софья Сладенько)

Ю.

Свободой не надышишься – её пары тяжёлые.

Она была да вышла вся с глазами обожжёнными.

Снеговиками-бабами декабрь подытожится…

Ты девочка забавная, ты солнцу корчишь рожицы.

Свобода – вещь коварная. Даруя волю, высекла.

Сидят в гостиной варвары, а близкие – на выселках.

Свобода – не статичная: то нищая, то значима.

Плевать ей на приличия: летит вприпрыжку мячиком.

Вчера была в агонии, кричала «Богу – Богово»…

За нею не угонишься. И не старайся пробовать.

Но ты, мой свет, особенна: за всё воздастся сторицей.

На звёздные пособия твоя судьба устроится.

Всё стерпится и сдюжится, взовьётся флаг над башнею

и отразится в лужицах весенней бесшабашностью.

Пройдёт пора дождливая и в лето пазлы сложатся…

Ты девочка счастливая. Ты солнцу корчишь рожицы.

ну и?..

Мне с-три короба соврать – дело плёвое,

а вдогонку вру ещё коробок.

Голова моя бедово-соловая —

колобок на перекрёстке дорог.

Ветер гонит рвань свобод вдоль обочины,

жизни у́мерших метёт за сарай.

У моей любви глаза заколочены…

Покарай меня, Господь, покарай.

За грехи друзей-врагов и подельников,

за безумство да вселенский раздрай,

за судьбу, в которой счастья и денег нет,

хоть кого-нибудь, прошу, покарай.

Начинаешь ты не с тех, да и способы

не сказать, чтоб гуманизма полны…

А чему тут удивляться, коль спроса нет

на свободу несвободной страны.

По ночам гулять на крыше заманчиво,

с лунной тропки никуда не свернуть.

Гончий Пёс, один их двух – это мачо мой.

проложил к себе наверх млечный путь.

Со щенков на тех галактиках рос, поди.

Ну и где он, твой расхваленный рай?

Где тот старец, что выслушивал «Господи,

всех обманутых, прошу, не карай»…

тебе, или питерская зарисовка…

Ты не суди меня, промозглый день,

ломающий сюжет осенней призмой.

Сойти с ума: наипервейший признак —

обидеться на собственную тень.

Где дама пик меняет масть на треф,

там шпиль проткнёт расквашенную землю.

Вселенскому кошмару тихо внемлет

сбежавший из кумирни грозный лев.

Ах, только б не сорваться, не пропасть…

Я прошепчу таинственное слово.

Мой милый мальчик жизнью избалован.

Не той, что растопыривает пасть,

а той, в которой не было войны.

Где запредельность фраз «пора проститься»

в морщинах перечёркивала лица

и честностью страдали пацаны.

Ломают ход привычного кино

семёрка, туз и глупая шестёрка,

готовка, стирка, глажка и уборка.

И всякого побочного полно:

замена пробок, в смысле, на щитке,

побелка стен и вантузные плюхи.

Преображенье «кирхе, киндер, кюхен» —

матрёшечная девочка в пике.

Работа, дом, неполная семья.

Долдонит мысль назойливою мухой:

«на мо́ре? вот те раковина в ухо»…

Эх, доля горемычная моя,

когда ты бредишь – ангелы молчат.

Им, бедолагам, грустно и тревожно.

Вгоняют страх инъекцией подкожной

мифические птицы на плечах.

Держись меня… По краю, вдоль стены.

И не пытайся вниз смотреть, не надо.

Где чертенята гордо носят «Прадо» —

предательства и козни сатаны.

Ты лжёшь? – Угу. – А я тобой живу.

Ношу, как дура, в хоспис передачи.

От идиотских мыслей часто плачу…

Палатно-непростое рандеву.

Раскрепощённый Родиной изгой,

солдатик оловянный, но не стойкий,

по битым кирпичам извечной стройки

спускается в придуманный забой.

Судьба моя – мешок, в нём сто заплат.

Пред кем ещё склониться в реверансе?

Не покидай, Господь, прошу: останься,

согласна я на шах. И пат. И мат…

Над нами гул и топот башмаков,

фанатами «Зенита» в город вмяты.

Все запахи бензина душит мята.

Хоронимся в секретный наш альков…

Мосты разводят. Снова. И везде.

Но что с того, когда в уединеньи

над покорённой силой притяженья

смеёмся мы на питерской звезде.

Родина…

За что мы любим грешную,

являясь в жизни пешками:

до самой смерти нам не распознать.

А как помрём под лестницей —

заплачет, перекрестится…

Какая-никакая —

всё же, мать.

В избе давно нетоплено,

и утирает сопли нам,

и слёзно провожает до ворот.

Вчера была нетрезвая,

так правду-матку резала,

а трезвая с три короба соврёт.

На барский дом служанкою

ворчит, беззубо шамкая:

«Ломать – не штроить, штроить – не ломать».

Никто ей не противится,

не гонит жить в гостиницу:

какая-никакая —

всё же, мать.

Палит Москву пожарами

и низкорослых жалует,

усаживая каждого на трон.

По всем законам физики

перепадает низеньким

в достаточном количестве корон.

А мы всё по-хорошему,

к ней, полуукокошенной,

бездомным, но заботливым подстать.

Со всей сердечной жалостью:

«Мамаша, полежала бы»…

Какая-никакая —

всё же, мать.

фотоснимок

Где тянулись года и казалось, что жизнь бесконечна:

мы не ведали, как обернутся дела и слова.

Полагали, что плачет с оторванной лапой кузнечик.

Он и вправду рыдал. Даже голос, бедняга, сорвал.

Там где солнце ложилось в обнимку с мальчишкою рыжим,

а соседка при всех пострелёнышу: «Шобы ты сдох»,

но в молитвах Всевышнему: «Господи, сделай, чтоб выжил!

Напои, накорми, отложи кислорода на вдох».

Только битые жизнью с лихвой дураки и дороги

друг без друга ни шагу, повязаны общей бедой…

Уместилась лихая судьба в обезличенный логин,

в желтизну фотоснимка, где мама была молодой.

эта девочка, что отмотала достаточный срок

Полигон для событий в графе ежедневника чист,

дни рождений в своей череде всё важней и важнее.

Значит я неизбежно и как ни прискорбно, старею,

констатируя с горечью: «Ну и фуфло сценарист!»

Электрический чайник случайно поставлю на газ,

снова спутаю парки Карелии с морем в Корее.

Это первый звонок на спектакль с названьем «старею»,

впереди исполнение роли, поклон на заказ.

Как подачку швыряет мне осень кленовый пятак,

хмурит озеро лоб недовольно морщинами-рябью.

И уходит старуха раскрашенной, яркой, но дряблой,

проворчав напоследок, что всё в этом мире не так.

Раздражает сосед – выпивоха, позёр, балагур.

И зовёт одиночество ночью бродить по аллее.

Это значит, что я суетливей, чем раньше, старею.

С данным фактом поделать, увы, ничего не могу.

Если где-то в небесных потоках мне видится рай,

если нитка зависит внизу от воздушного змея —

это я, ностальгией раздавлена, тихо старею.

Королева роднее и ближе, чем Герда и Кай.

Где невежество мясом на голых костях наросло —

обнуление, как ни забавно, в соседстве с любовью.

Принимаема кругом друзей клоунессой любою,

эта девочка, что отмотала достаточный срок…

post mortem tunc tua non sunt…

Не пригнувшись, не достать до небес,

не подпрыгнув, не познать катакомб.

На кого петлю́ накидывал бес,

тот нешапочно и с Богом знаком.

Невесомая летаю во сне,

а под утро, взгромоздившись на стул,

замечаю, что рубец покраснел.

От верёвки, видно… Значит расту.

За патронами – ни свет, ни заря

отмечаться. Вся ладонь в номерах.

Тридцать первой посчитайте меня:

я стреляю не за совесть. За страх…

«Победили беспризорность и грязь.

Строго в будущее верным путём», —

пред боярством хорохорится князь,

да несвежие кальсоны на нём.

Да зачитаны указы до дыр,

и лохматится сафьян голенищ.

Скоморохи обжимают лады

в окружении голимых дурищ.

Кока-кольный перезвон на Руси

заглушает колокольный набат.

Как всегда, тому, кто больше просил,

достаётся от хозяйских лопат.

Ох, прописаны законы хитро́.

Крикнешь «дышло», а в ответ – по морда́м.

И вздымается, как юбка Монро,

целомудренность гнилых пуритан.

А куда ни ступишь – стёкла да хлам,

обнимает то ли друг, то ли тролль.

И ломает спину напополам

взгромоздившийся на плечи король.

Где фундаментом киты для слонов —

ненадёжно равновесье Земли.

Где смешливых да лукавых полно —

обострённо в подреберье болит.

Руки ко́ротки, а ноги длинны.

Ограничены суровым шнурком.

Только в мыслях – за пределы страны

в полуприсядь, на коленях, ползком.

Так и шастаем в расщелинах скал,

гордецы, считая дни да часы.

А кого из нас Господь приласкал,

тот жалеть себя вовек не просил…

Под ногами ложь как мартовский наст.

Вижу девочку: лицо, будто мел.

Поклониться б ей – так гордость не даст,

а покаяться – язык онемел.

мой Париж

Солнце щурилось манерно,

был закат багряно-рыж.

Многослойная фанера

облетала мой Париж…

Хорохорился волчонок:

«Кто тут с нами не знаком?

Всё с братишкой нипочём нам,

лес под жёстким каблуком!»

Жизнь – фортуна, Бог – случайность.

Я – рулетка в казино.

То на чёрное – с печалью,

то мне красное дано.

Раз отмерю, семь отрежу,

дважды Стикс переплыву.

Кто во сне летает реже —

много чаще наяву.

Сенька шапку нахлобучит,

шмыгнет в сени чёрный кот.

Ничему судьба не учит.

Всё течёт наоборот.

Скачет мальчик босоногий,

только раки так же вспять.

Время нанотехнологий,

мне – доклады через «ять»…

И меня тут как прошило:

жизнь собачья, значит – бой!

Я ж навроде стаффордшира:

хоть скули, хоть волком вой.

Прихватив судьбу за горло,

предлагаю обменять:

«Независимой и гордой

сделай глупую меня»…

тот же самый Христос… и ребёнок… и бес за плечом

Илия-модератор сжигает огнём поднебесным,

авторучкою крыжа убитых, бормочет: «Зачёт».

Постреляет, устанет, присядет в потёртое кресло

и раскурит от собственной молнии свой табачок.

Громовержец-чудак впопыхах не того покарает.

Разобраться б ему, да куда там! Вдогонку добьёт.

Под горячую руку бабахнет по ангельской стае

и попа́дают на́ землю особи, сбитые влёт…

Мне не сложно глаза разлеплять по утрам спозаранку,

но за окнами, как и всегда, трепотня ни о чём.

И мужик так же крестится, в сторону бросив вязанку,

подпирая фундамент растёртым от лямки, плечом.

Что ни башня в России, то крен много круче Пизанской,

что ни терем – лохмотьями время былых позолот.

Возведённый на царство, подумав, в четверг отказался,

мотивируя тем, что не любит народных острот.

Позалеплены рты чем-то слабо похожим на пластырь,

каждый третий придавлен к паркету веригами лжи.

Отвалился кусок от большой рококошной пилястры

и за ней как-то сразу осыпалась странная жизнь.

С виртуальных молитв не припухнут глаза и коленки.

И не ропщет душа, ублажая безумный каприз.

Мне и выпить – не грех, и по пьянке забацать фламенко,

отзываясь послушно на «эй», «синьорита» и «кис».

Из наушников – сладкоголосая «бесамемуча».

Водит в памяти фотоотчёт бесовско́й хоровод,

где Христа на кресте окровавленном бес сам и мучил,

призывая в помощники праздный, ленивый народ.

Где толпа, ошалев от жары и прокисшего пива,

колыхнулась вперёд, а потом отшатнулась назад.

И ребёнок сказал в тишине: «Этот дядя красивый.

Но избитый, голодный и видно, что жизни не рад»…

Эй, правитель, седлай бронепоезд, выстраивай танки.

Я почти отомкнула замок золочёным ключом.

Вижу ангелов полупрозрачных и чьи-то останки.

Тот же самый Христос… И ребёнок… И бес за плечом.

договоримся

Ты не будешь зачинать

драк,

я не буду городить

лес.

И давай-ка, порешим

так:

тот кто выше – у того

вес.

Дело, видишь ли, мой друг,

в том:

кто-то «под» живёт, а мы —

«над».

Бьёмся в райские врата

лбом,

а ногой толкаем дверь

в ад.

Если пятками назад —

марш.

Замахнулся? Так давай —

бей.

Перекручивай судьбы

фарш

в череду моих шальных

дней…

На краю земли живёт

Бог

в окружении крутых

слуг,

но от старости чудак

плох.

Прибирает всё к рукам

внук.

Так заманчив колдовской

трон.

О наследстве позабыл

Сын…

Вот и видит Бог в ночи́

сон,

как он по́ небу идёт

с ним…

Cудьба

Восседает Cудьба на подушках скрипучего трона,

па́рит ноги в тазу и пар́ит над людской суетой.

И бросает небрежно в костёр чьи-то души-патроны,

отдавая отчёт, что не каждый патрон холостой.

Если тик искажает ей лик, значит будет ненастье.

Как не в духе, болезная – пяткою в тучу: ба-бах!

То ли снег, то ли град на безбожников: вот вам и «здрасьте»…

Только право же, странно, что власть наказанья слаба.

Не подъехать к Cудьбе ни на сраной козе, ни на чистой.

Никаким разносолом её ублажать не моги.

Хоть стократ распинайся пред ней говоруньей речистой:

избежать не удастся с рожденья растущих могил.

Ворожат сторожа на крови́, загустевшей в закатах,

ничего никому не исправить – потей-не потей.

Не жалеют задёрганных бытом подбитых, поддатых…

Только право же, странно, что могут обидеть детей.

Поднебесным бухгалтером сводится дебет и кре́дит,

прибывают хранители с высших, элитных полков.

Год от года состав за составом всё едет и едет…

Только право же, странно, что любит Cудьба дураков.

дурёха…

Беда ворвётся с утренним звонком

и выпотрошит вечную усталость.

Зевнут на верхней полке за стеклом

три слоника. Четыре потерялось.

Разбиты родословные гербы,

сбежали львы, тускнеет позолота.

Фактически, все сильные слабы,

все слабые бесстрашны отчего-то…

Когда-нибудь устану, а пока

бегу вперёд дурёхой виноватой.

Всё то же утро. Снова день сурка.

Экскурсия по Аду. Круг девятый.

у придорожного камня… Алексею Котельникову

Пойдёшь направо: станешь знаменит.

Но предстоит усиленно работать,

горбатиться полжизни до икоты,

размазывая сопли от обид.

Тернистый путь всегда приводит к славе,

туда, где прокричат тебе «ай ла́ вью».

А если ты настойчиво вперёд

намылился, не слушая советов —

там лавры знаменитого поэта

и муза сладострастная поёт.

Но прежде, чем освоишь амфибрахий,

коллеги тыщу раз отправят нахер.

Решил налево? Кроется подвох:

два года – кайф, но плаха – вот расплата

за краткий миг веселья и разврата.

Под локоток поддержат Нах и Пох.

Там ждут тебя гулянки, пьянки, девы…

И он, вздохнув, отправился налево.

без названия…

Улетай к зашифрованным в детстве чужим городам,

упакованным слоем спрессованной временем пыли.

Одинокая чайка моя, Ливингстон Джонатан,

год от года тебя обижали, шугали, травили.

Год от года учили летать, отведя полигон.

То под левым крылом, то под правым ходил соглядатай,

но всегда находила причину покинуть загон,

и тихонько на цыпочках. Ночью. В шестую палату.

С полоумными проще: покладист ударный отряд,

что намного умней и разумней убогих собратьев.

Сколько здесь по России забито под горло палат,

на которые царь ни копейки с казны не потратил.

Кто дарует свободу – взимает жестокий оброк,

обрывая когтями монеты, одежды, желанья.

И бывает порой неоправданно зол и жесток,

в межсезонье пустые початки с полей пожиная.

По июльской траве, по снегам, по осенним листам

пальцы-крестики живописуют цепочку тропинок.

Не забуду тебя, мой чудак, Ливингстон Джонатан,

не приученный с детства выламывать шею и спину…

Как ребёнок, калачиком сжался в сосновом гробу,

ветер пух шевелил на красивых, безжизненных крыльях.

Кто-то ржал невпопад, поминая святых наобум…

Звонко лопнула тонкая грань между явью и былью.

муза и Джон. Английская баллада

Подсела муза на кровать:

– «Грустишь? Душа болит?

Смотрю, да ты ни дать, ни взять —

обиженный пиит.

Нутро сканирую насквозь:

гордыней поражён,

для всех затычка, в жопе гвоздь»…

– «Угу», – промолвил Джон…

– «Гляди внимательнее в рот

и повторяй за мной:

я изменился, я не тот

вчерашний поломой.

Мне можно пукать и рыгать,

размахивать ножом,

поотшибаю всем рога»…

– «Ага», – промямлил Джон…

– «Однажды стану знаменит

в гаремной ласке жён,

себя поставлю всем на вид».

– «Да, да», – поддакнул Джон…

Но музам свойственно летать

и плюнув на паркет,

вспорхнула бабочке подстать,

а Джон вдогонку: «Нет!»

постскриптум

В бесконечных тревогах за волка, козу и капусту

ошалевший паромщик о собственном счастье забыл.

При посредстве «авось» в огородном остатке «не густо»…

Где «абы» да «кабы» – в результате кресты да гробы.

Пыль столбом за окном, в завихреньях читается вензель,

в облаках монограмма любви из молекул воды.

И опять божество для кого-то окажется сrazy,

а удел сумасшедших – всегда умирать молодым.

Однокомнатной камерой лечит судьба одиночек.

Где живёт толерантность, в итоге один результат,

да и тот на заре человечества Бог напророчил:

«…будет резво на брата доносы состряпывать брат».

Указующий перст направленье покажет неверно

и опять в сотый раз, будто кегли, попадает люд.

Предпоследним окажется тот, кто оступится первым,

тут и там мародёры во тьме деловито снуют.

Налетая на столбики-вехи крутых поворотов,

оставляя зарубки на судьбах дверных косяков,

разболтался народ, потому что неплотно намотан,

загрустил государь от извечной нехватки оков.

Пропылил тарантас по ухабам июньского пекла,

а за ним на верёвке – консервная банка-душа.

От шипящих согласных почтение к змеям не крепло.

Поклоняться гадюкам мангусты пока не спешат…

Попрошайкою трётся у ног одинокая псина.

Закольцованность дней отразилась в глазах, как итог.

– «Ах ты, бедная девочка. Где ж тебя столько носило?..

Не дождался и помер смышленый, блохастый щенок».

всесезонное

Если юбки все короче,

а штаны стремятся вниз,

если страсти рвутся вклочья,

а потом опять «на бис»,

в недостатке витаминов

я гормонами полна —

это значит, накатила

догожданная весна.

Если раз по сорок на́ день

приглашают на шашлык,

ощущаю взгляды сзади,

слышу «дэвушка, пашлы»,

если к югу все дороги

протоптали поезда,

если женщины – дотроги:

это лето, господа.

Если хлюпает под носом,

под ногами и в глазах,

и всё чаще знак вопроса

вижу в ликах-образах,

если сверху небо бросит

листья на́ голову мне:

всё понятно – это осень,

значит скоро быть зиме.

Если я в анабиозе

мало ем и много пью,

заморачиваюсь в прозе,

а стихами говорю,

если выйду в босоножках

и по щиколотку в снег,

а навстречу по дорожке

в полушубке человек —

догадаюсь я сама:

на дворе уже зима…

моя смерть…

Развалилась, сверкая во тьме золотыми зубами,

запуская колечками дым под колпак абажура:

«Я к тебе обращаюсь, родная. Надеюсь, ты с нами.

Чтоб сомненья развеять, тебе кое-что покажу я».

В тот же миг потолочные балки усохли до спичек,

звонко лопнули стёкла, забрызгав осколками плечи.

«Календарь облетел, – кто-то крикнул гортанно, по-птичьи, —

этот день был заранее мною кружочком отмечен»…

Приоткрылась кулиса меж прошлой и будущей сценой,

стрекоза поплавок оттолкнула, растаяла в небе.

Я увидела мамину чашку блестящей и целой.

Следом маму… за месяц до жуткого слова «молебен».

«Не страдай и не плачь, – под ногою скрипит половица, —

устаканится всё, перемелется, станет мукою.

Фотографии цепко хранят удивление в лицах,

беспардонно запрятав под глянец сужденье такое,

что «не быть» много проще, чем «быть», но страшат переходы.

За последней чертой безмятежность, а может чертоги.

Забываются явки, пароли, шифровки и коды,

вспоминается то, что зовётся банально – «итоги»…

Зацепила случайно чердак, черепицу на крыше.

Заворчала душа, недовольство являя кому-то.

И пристыжено я лет на десять взлетаю повыше,

чтоб потом лет на двадцать вернуться обратным маршрутом…

с виду – простая русская баба

Какие крали на понтах заломбарджинены,

а тут опять в сельпе крупу недоложили мне.

Вам – золочёный унитаз, икра, анталии.

А здеся мужнины друзья полы засрали, блин!

Вам массажисты нежно попочки массируют,

не гнёте спину в день зарплаты пред кассирами.

Вам педикюрят в кабинетах ногти бережно,

а тута как бы не залёт: чевой-то пе́ред жмёт.

У вас там дохтур-гинеколог прям живёт меж ног,

а тут некормленным дитём скулит в углу щенок.

Для вас киркоровы поют, шуры́ с биланами,

а нам фураж не завезли, беда с баранами…

Вам дарит шмотки благоверный лагерфельдные,

а мой корпит за двадцать долларов на Фельдмана.

Вы с президентами компаний дюже милые,

а я ворочаю киркой, махаю вилами.

Для вас тусовки, посиделки, танцы с патями,

а я мечтаю лишь о том, когда же спатиньки?

Но матерится бригадир и ждёт в коровнике

(боюся связываться с энтим уголовником).

Вам рестораны с бутиками, супермаркеты,

а мне Петровна прыщ на заднице накаркала.

И надо б выдавить заразу окаянную,

да не с руки всё: вечерами шибко пьяная.

Вы обихожены, богаты, опесцованы,

а я жакет ношу сто раз перелицованный.

Немало подиумов вами, суки, пройдено…

Но мной, в отличие от вас,

любима

Родина.

эпитафия К-ву

Это тело пятый год на просвет,

истончала кожа: душу видать.

В дырах-пролежнях несчастный поэт.

Избавление от мук – благодать…

Алкоголь по меркам космоса – ноль,

но у каждого своё божество.

Цементируя планету Алголь,

через горло хлещет в сердце раствор.

Право слово, православным – не мёд

жить достойно и вообще, просто жить.

Еженощно люд по будням поёт,

а по праздникам тоскливо блажит.

Посрывались, будто во́роны с мест,

доброхоты, что твои дикари.

Раскачали да и вынули крест,

не заметив, что поэт воспарил.

А в отсутствии талантливых – швах.

Что ни делай: всё едино – кранты.

Столько грязи накопилось в умах,

и ругательства – совсем не латынь…

Херувим в конце концов осерчал.

Бестелесный, всё ему нипочём:

по коленям, головам да плечам.

И махнул крылом: «Гори всё огнём!»

Может быть не так и худо вокруг,

Да и все мы не настолько плохи?

Может быть…

Но разрывается круг.

И разносит сквозняками стихи.

отпущенное время для жизни среднестатистической

Месяц-пряник проявился,

крендель солнца – на закат,

бриллиантами Де Бирса

в небе звёздочки горят.

Прошмыгнёт судьба кометой,

а в итоге: только след.

Скоротечна жизнь поэта,

но на то он и поэт.

Поднебесное кадило

закоптило небосвод,

тьма ребёночка роди́ла.

Значит нет иных забот,

как стирать закат пелёнок,

отжимая облака.

Чай, на то он и ребёнок,

что беспомощен пока.

Отразился шар Вселенной

в глубине глазного дна,

океаны – по колено,

Андромеда холодна.

Искажённый мир в бассейне

галактической воды…

Возвышается над всеми

повелитель-Чернодыр,

тот, что дёргает за нити

одноклеточных землян,

как ослабит – мало прыти,

сразу чувствую изъян…

Не выдерживают ветки

груза яблок в сентябре.

Будет жить марионетка

меньше суток на жаре…

действие по спасению мухи, приведшее к трагедии

Билась муха головой о стекло,

словно дырку собиралась пробить.

То стремительно меняла наклон,

то сходила с постоянных орбит.

В глубине её сферических глаз

расслоился перевёрнутый год.

Может Бог простит и руку подаст,

ну а может быть и наоборот.

Мерно капала из крана вода,

под соседкою скрипела кровать.

А за мухой мужичок наблюдал,

любопытство не пытаясь скрывать.

Надавив ладонью створку окна,

вознамерился несчастной помочь.

Тихо ойкнула луна «всё, хана»,

как увидела свалившихся в ночь…

Где одним освобождение – грех,

заточенье богоизбранным – приз.

Человек поближе к Господу —

вверх.

Насекомое, возрадовшись —

вниз…

До… Евдокии Дозорной

Подожди, посиди, отдохни, не спеши умирать.

Что хорошего в тех коридорах с венками печали,

где пластмасса цветов неживой аромат источает,

где тоска поминальных обедов идёт на «ура».

Ты ж мечтаешь увидеть опять пробужденье весны,

с любопытством спросив «и чего она вновь отчебучит?»,

ухватиться, подпрыгнув, рукою за краешек тучи,

но сорваться с катушек в дурмане проблем новостных…

А сейчас не хватает дыханья, слова – в молоко.

На бескрайних просторах земли что-то стало мне тесно.

Все нули-колобки с дрожжевого, нехитрого теста

раскатились по нынешним сказкам от лис да волков…

будем жить

Распогодилась с утра

жизнь,

заползает под забор

страх.

Балаганная моя

шизь

посылает всех вокруг

нах.

Собачонкой завилял

хвост,

дарованиям – пятак

в день.

Искажается значок

«ГОСТ»…

И такая, брат, везде

хрень.

Что ни дама, то всегда

треф,

подрукавная черна

масть.

Представляется валет:

«Лев»,

но левреточна его

пасть.

Вдрабадан напьётся мой

гном

и расплачется: «Прошу,

верь.

Дело, видишь ли, мой друг,

в том:

подыхает от тоски

зверь»…

Если мера, значит есть

«сверх».

Как мести, так из избы

сор.

Предыстория беды —

смех.

Подготовленный топор

скор.

По прогнозам: огурцов

таз,

а фактически – сплошной

хрен,

Никудышный я, видать,

ас:

самолётик мой даёт

крен…

Будем жить да коротать

век,

обустраивая свой

кров.

Хватит каждому голгоф,

мекк,

справедливости, любви,

слов.

антивосьмимартовское

То сгораем в аду, то по маковку снегом завалены.

Не спасает пред Богом сиянье златых куполов.

От небесного жара кресты в пупырях да окалине,

и рассеяно всяких дурёх по России полно.

На слонах да китах балансирует сфероподобное.

Держит палец на кнопке спокойный, седой исполин,

не давая зачахнуть планете, войною раздолбанной,

охраняя беспутных, наивных, смешных магдалин…

А когда я подохну (увы, непременно подохну) —

обручальное золото хитрый Сатурн приберёт

и мороз неожиданно выложит вензель на окнах:

«Соляными столбами по горло насытился Лот».

В том кольце неспроста зашифрована мудрость начальная:

всё однажды, я верю, вернётся на кру́ги своя.

И в решётке Вселенной, что ширится вглубь нескончаемо,

образуется,

выдержит,

выживет

наша семья.

ощущения

Это детство никогда не воро́тится:

растворилось в тишине навсегда.

Повзрослевшее лицо Богородицы

опечалилось по прошлым годам.

Где пути-дорожки – тропочки млечные:

бесконечность ожиданью подстать.

Вспоминая, пляшем в стужу от печки мы,

а желательно бы к печке плясать.

Если ангелы хитро́ морщат рожицы,

значит могут бесенята чихнуть.

Я не кожей – лягушачьей подкожицей

ощущаю одиночества суть.

Снова осень непогодою хмурится,

протоптали небо тучи-слоны.

Отразился в перевёртыше улицы

подзаветренный огрызок луны…

То тревога засосёт вдруг под ложечкой,

то судьба опять нажмёт на пробел.

Кто-то рад бы помереть, да неможется.

Кто-то рад бы, да не смог…

Не сумел.

привиделось

За шорохом мистики – явь геральдических снов

под этой старинной, потрёпанной веком подкладкой.

И шёпот из прошлого: «Герцогу тоже не сладко,

скорбит бедолага о сносах невинных голов»…

Ударив ногою по фалдам пурпурных гардин,

возникнет фарфоровый слон в половинчатом замке.

На фоне линялых ковров не вполне импозантно

потянется с хрустом. Вздохнёт, что остался один.

А шестеро братьев… Какие таскают столбы?

В каких государствах катают причудливость шара?

Одна лишь надежда: в Египте предложат кошары.

Но что им Египет? В Калькутте не хуже бобы.

Измерив площадку паденья канатным жгутом,

на место пророчества кинем ватин да солому.

А кто на щите? В основном всю войну под столом мы,

в тиши будуаров салонных поём не о том.

И снова за ту же подкладку проникнет стилет.

И снова в крови родовые щиты и доспехи…

Достанется сладкое детям, мужьям – на орехи…

И снова рванёт из гуся самописку поэт!

под Нарынскою рекой…

Я спускалась с высоты.

Но не чинно и вальяжно,

надувая щёки важно

в рассужденьях непростых:

от удара кулаком

вниз летела

кувырком.

Облетала край земной.

Но не гордо облетала:

крылья двигались устало.

Пахло в воздухе войной.

Приземлилась на баржу,

разлеглась на ней

и ржу.

Подняла со дна кувшин.

Так надеялась на чудо,

только джинн не шёл, паскуда,

впору голая пляши.

Боль теснит младую грудь.

Может снова

утонуть?

Мысли путались в башке.

Чемодан распаковала,

вынув крест и одеяло,

Крым сменяла на Бишкек.

Может глупо, как всегда,

убегаю

без следа?

Выгнул спину горизонт.

В блёстках звёздочек-окалин

стал гротескно-вертикален,

солнце рухнуло в газон.

И нарушило покой

под Нарынскою

рекой…

эпиграф

Было бы всё так просто: накрыла б сачком.

Счастье подобно бабочке? Что-то сомнительно.

Кто-то его разбазарил на шумных митингах,

кто-то, запнувшись о счастье, упал ничком.

Что этот Виктор Эмиль, тот, который Франк,

знает о счастье в российской, безумной глубинке?

Там, где срываются в пляс и бузят на поминках,

пишут записки кассиры: «Пашла ва банк».

Счастье не сядет на за́мершее плечо.

И не пытайся застыть монументом тоскливым…

Милая бабочка, ты уж, родная, прости нам

все прегрешенья. И снова включи отсчёт.

про поэта… типа песенка

Шёл пиит, попукивал,

прутиком постукивал.

Шёл вперёд по линии,

рифмы источал.

Многого не требовал,

звёзд не дёргал с неба он,

врал в цитатах Плиния,

бегал по врачам.

Без

ца —

ря

и без

руб —

ля —

по —

рож —

день —

е

Брей —

ге —

ля.

В душу, ёлы-палы, мне

зрят глазницы впалые.

Полагала, что слепой —

в жизни всё не так.

Школа Паниковского:

жалостливо «ох» сказать.

Грань в «блаженстве» и «благой» —

в сущности, пустяк.

Он

не

дру —

жен

с го —

ло —

вой

в этой

жиз —

ни

бос —

хо —

вой…

слушай, а давай будем жить

Слушай, а давай удерём.

Завтра хватятся, а пташек и нет.

Если двинемся мы в путь где-то к трём,

то к обеду позапутаем след.

Слушай, а давай улетим.

Разбежавшись, парапет оттолкнём.

Сходу в облако, где снег, как ватин…

Говорят, что там уютно вдвоём.

Слушай, а давай уплывём

в сине море с Патриарших прудов,

там где солнца ввечеру окаём

изменяется от злата в бордо…

Слушай, а давай будем жить.

Пропади он, этот проклятый рай.

Ну, пожалуйста, прошу: побожись…

Умоляю только: не…

умирай.

ещё раз о правах

У нас нет права на слова…

У нас вообще неважно с правом.

Вся жизнь настояна на травах,

но как горька́ полынь-трава.

У нас нет права на мечту,

что газом в шарике воздушном

стремится к небу простодушно,

не осязая пустоту.

У нас нет права на любовь.

Палач под красным капюшоном

не топором бьёт отрешённо,

а криком «первое готовь!»

Нет прав на мысли мудрецов,

что с книг старинных мироточат.

Их бесконечность многоточий

соединяется в кольцо.

И крутит, крутит халахуп

во тьме холодной и кромешной

на бёдрах Яхве располневший,

не ощущая боль в паху…

Зато купаемся в правах

быть независимыми в морге

и разъезжать безногим Порги,

и быть закладкою в томах.

Из разрешённых: право жить,

а также право на ошибку.

Храни меня, судьба-паршивка.

Не дай наткнуться на ножи.

Всё б, ничего, но в колесе

однообразно-одиноко

и вечно саднит сбитый локоть…

И все – как я… И я – как все.

неизвестность? неизвестность!

Не по воле Всевышнего, больше «авось» да «кабы»,

на которые вечно, покуда живу, уповаю,

поскользнувшись на масле пред близко идущим трамваем,

малой каплей сбегу с кровостока кинжальной судьбы.

От часов на обоях не выцвела память-пятно.

Машинально во тьме метрономы секунды роняют,

объявляя, что небо и море махнулись ролями.

Значит Бог, афалина, ребёнок – теперь заодно.

Снова плачет душа, и от жалости сердце кровит,

безнадёга лягухой ныряет в бессонницу ночью

и от кочки до кочки находит дорогу короче,

пересевши под утро в забытый сознаньем болид.

В смехотворных попытках расставить все точки над «ё»,

обломаю хребет, но любовь и предательство присно.

У Мальвины ресница под тяжестью взгляда провисла,

неудачник-Пьеро бесконечные стансы поёт.

Добродетель, как бремя, цепляет и тащит на дно,

тяжелеет хвостатый подбой горностаевой шубы.

День свалился в закат, и душа постепенно на убыль…

Только знать это всем, да и мне, в том числе, не дано.

аля улю

Гранёный край моей мечты

точили явно неспроста

о монастырские посты…

Но я не та.

Я в Пизе башню не валю,

не я ломала Колизей.

Вся жизнь моя – аля улю.

Гоню гусей.

Летает мусор по стране,

с ним раскумаренный народ

и тем доволен он вполне,

что так живёт.

Один вальсирует в раю,

другой давно в аду осел,

с чертями он, аля улю,

пасёт гусей.

Кому на деньги наплевать:

им что фэн шуй, что не фэн шуй,

в каком углу стоит кровать,

где парашют.

Нет, не красна мне смерть в бою.

Жить, право, много веселей,

тем паче, если познаю

тот мир гусей,

где дым отечества из труб

коптит усердно небеса.

Где люд, проснувшись по утру,

спешит плясать.

Кому тряпьё, кому велюр,

один взлетел, другой присел.

Но первый зрит, аля улю,

косяк гусей…

Мне век свободы не видать,

кто доживёт – тем повезёт.

И семена падут в садах

на чернозём…

Ох, сы́нка, баюшки баю,

спи, мой царевич Елисей.

Как подрастёшь: аля улю —

под нож гусей.

кто придёт после нас

Запредельщица-судьба – не жиличка,

пятый угол в измереньях реален.

Но доказывать сие неприлично:

недовольных по весне расстреляли.

Постепенно прижила́сь квартирантка

в арендованном углу аллегорий,

но пугается, когда на пуантах

привидение скользит в коридоре.

Вроде, всё бы ничего, даже сносно,

эка невидаль: привет из астрала…

Но уж больно провоняли обноски —

почитай, лет пятьдесят не стирала.

Игнорируя бетонные толщи,

в тридцать первую уйдёт, не простившись.

Я вдогонку позавидую: «Проще

ей живётся без углов пятистиший».

Доказательства таких посещений:

две истории с библейских листочков…

Соломон конечно, менеджер, гений,

подневольник фараоновой дочки…

Предваряя философские бредни

исполнители срывались со стульев.

Неудачно отшутился намедни…

А ребёнка-то за что полоснули?

Не раскачивая трон, не сумеешь

убаюкать государеву совесть.

Пусть другие повоюют со змеем,

по учебникам и сказкам готовясь.

о муже, жене, любовнике жены, коте и собаке

Нежданно с вокзала домой, как в лихой анекдот,

туда, где обманутый муж по наивности верит.

Внезапный приезд оценил только преданный кот,

а пёс виновато молчал у обшарпанной две́ри…

Меня не стыдясь, пошлым гоготом вспарывал зал

чужак, возлегая на мягких подушках дивана.

Он что-то цитировал, сплевывал, вновь хохотал

и палец слюнявя, листал моего Губермана.

На нем был махрово-линялый хозяйский халат —

подарок от мамы, как память о судьборемейке.

Сейчас не припомню, зачем отступивши назад,

взглянул на наколку «Танюша, мы вместе навеки».

Квартира в тумане плыла, будто призрачный плот,

по выцветшим фотообоям английского сада.

Скулила собака и грустно расхаживал кот,

задёргалась жилка под синью наколки – «не надо!»

Супруга воровкой скользнула из спальни в чулан,

захлопнула дверь за собой, заперлась на щеколду.

«Совет да любовь вам» сказал, чем нарушил их план.

Зажмурился кот, по́днял пёс в удивлении морду…

Попутчик вздохнул: «Впрочем, это – одна суета».

И вдруг неожиданно, будто ребёнок, заплакал:

«Уже вечереет, ну кто там накормит кота?..

Безмолвно уткнувшись в подстилку, скучает собака»…

послесловие

Послесловие, как послевкусие:

то букет, то горчина, то приторность.

Настучали по сердцу перкуссии,

разбросало подсказки в пюпитрах мне.

Загляну, приподнявшись на цыпочках,

жизни грамоте я не обучена.

За столетье до капельки выкачал

кто-то Некто надежду на лучшее.

Послевкусие, как послесловие:

будто вата в клочки поразорвана…

И опять повторится история

издевательства с казнью позорною.

смерть короля Матиуша Первого и его детей

В Треблинке, четырежды проклятой всеми богами,

кроме засевшего в пряжках германских ремней,

служивые вермахта верили и полагали:

детские смерти их делают чище, добрей.

Видимо, в той канцелярии что-то испорчено.

От запаха сладкого газа солдат не тошнит…

Детям без взрослых нельзя: взявшись за руки, с Корчаком

парами в камеру… Что с них возьмешь? – малыши…

Аусвайс в небожительство прост, а значит, не страшен,

но что за Всевышний, который не дует в ус!

Забыты игрушки, горшочки и манные каши.

Удар настоящего – выпуклость «Gott mit uns»…

Убитые дети минуют небесный досмотр.

Пеплом на землю – вселенская грусть и тоска.

Очки нацепивши, распишется в памятке Пётр:

«Это процесс превращенья детей в облака»…

улица, фонарь, аптека… аптека, улица, фонарь

Как ни тасуй слова великих,

а всё едино, как и встарь —

и в захолустье, и в Барвихе:

аптека… улица… фонарь.

На венском кожаном диване

такая ж, как в бараке, хмарь.

И тот же круг чередований:

аптека… улица… фонарь.

Горит свеча. От века к веку

бубнит невнятно пономарь:

«Ночь… улица… фонарь… аптека.

Аптека… улица… фонарь»

звонок в службу психологической поддержки 31 декабря

Я в петле. Я на грани, ребята.

Табуретка – последний приют.

Знаю, мир не заметит утраты

и священники не отпоют.

По канонам Земли – долгожитель.

Вот и весь незатейливый сказ…

– «Операторы заняты. Ждите.

Ваш звонок очень важен для нас».

Я устал, надоело бороться.

Подошёл мой черёд умереть.

Я запутался в множестве лоций.

Философия – камера-клеть…

В дверь настойчиво долбят соседи,

дьявол нервно играет хвостом.

– «Операторы все на обеде,

попытайтесь связаться потом».

Надо мною крючок, будто крендель,

в потолок упирается нить.

Что вы, что вы, я вовсе не сбрендил,

будет сложно мне перезвонить…

С укоризною смотрит Спаситель.

Вижу пару прищуренных глаз.

А из трубки бубнят: «Повисите,

Ваш звонок очень важен для нас»…

Просыпалось январское утро,

засыпал утомлённый народ.

С неба сыпала снежная пудра.

По планете шагал Новый год.

патриот?

Давно осталось от «ля-ля» урезанное «тру́-ля»,

но одержимая братва настырно прёт вперёд.

Рази врага, моя любовь, серебряная пуля.

Дурак, на то он и дурак: умрёт, но не поймёт.

Не хватит жизни распознать, где гниль у патриота,

не хватит взгляда охватить великую страну.

И не дано попасть одним в небесные ворота,

как не дано задеть другим аидову струну.

Кто больше Родиной любим, тот мене разговорчив.

На лю́дях тих и не звенит медалями с мечом,

а на вопрос «евреи кто?» ответит: «Януш Корчак»,

брезгливо морщась от пустых дебатов ни о чём.

Россия рвётся что есть сил из лежбища Прокруста,

превозмогая боль в груди, роняя кровь в песок.

У еле слышного «люблю» отточенные чувства,

а стуки в грудь «Я – патриот!» сродни сопле в платок.

жизнь моя – скороговорка…

Чемодан-вокзал-Россия, узелок-телега-Львов.

Зря пыхтели: не сносили оквадраченных голов.

Ну, при чём тут дольче вита, если хочется блевать

на дверной косяк разбитый и скрипучую кровать?

Что хорошее – утонет, а дерьмо, так на плаву.

Не подохла молодою, значит долго проживу.

Век расставит всех по рангу, по поступкам, правде, лжи.

Отзеркалит бумерангом то, что каждый заслужил.

Надо быть к себе построже, отфильтровывать слова.

Был бы грека осторожней – руку в реку б не совал.

Клара молится и плачет, Карлу выставив счета.

Где кораллов недостача, там житуха не проста.

Подбоченится Солоха: «Я не так уж и плоха».

Ей отсыпали гороха от души полколпака…

Выйду на́ холм, куль поправлю, распишу под хохлому.

Пережить любую травлю очень трудно одному.

Жизнь моя – скороговорка. Не угнаться мне за ней,

но кричу солдатам Орка: «Дайте, суки, пару дней.

Вся житуха – подвиг ратный. Сорока восьми часов

хватит мне, чтоб я обратно раскрутила колесо».

Запущу и стрелки сдвину, кверху гирьки подтяну,

отсчитаю половину, а вторая – на кону…

Кто стихи весь день глаголет, для того судьба – буза.

Заглотить крючок не больно, больно выдернуть назад.

А потом роптать не пробуй и не думай обсуждать.

Воспротивишься: до гроба участь вечного жида.

Как придёт, так vidi, vici и совдеповский гламур.

Под окошком три девицы средь безумных, прочих дур.

На дворе трава с дровами, а в дровах торчит топор.

Нам свободу даровали, чтоб неслись во весь опор.

Отступить? Да ни на йоту. Воевать? Так нет врага.

Лёгкой тенью мимолётной буквы вяжутся в слога…

Это скороговрильня

ни к чему не привела.

В королевстве мандариньем

только крохи со стола.

памяти Александра Макарова и его собаки

В небе любовь приземлённая.

Здесь: отношенья возвышенны…

Воет собакой бездомною

ветер над мокрыми крышами.

В трансе, дождями разжиженном,

божьей печатью заверенном,

спит над покинутой хижиной

облако в виде ротвейлера.

помни про меня…

Лети, душа, лети,

заждавшихся проведай.

Над глупой суетой

возвышенно пари.

От Млечного пути

до скверика Победы

разгуливал седой,

заоблачный старик.

Кричу: «Возьми с собой»,

а слышу: «Небезгрешна.

Тебе, моя краса,

понять не суждено:

сгорит души огонь,

в итоге – головешки.

Пока́дровый «впросак» —

весёлое кино».

На прозе жизни рифм

достаточно хватает,

поэзия души

коряво говорит.

Бок, порванный о риф,

усиленно латая,

полнитки не дошив,

полгода без обид.

Ну что, моя душа,

оставим свары бабам

и взрослым мужикам

с капризами детей.

Дай бог не оплошать,

не покоробить слабых,

и к серым облакам

с достоинством взлететь.

Чем опытнее мозг —

дряхлее оболочка.

Казалось бы: живи,

да солнце – за бугор.

Сказал же мудрый Босх:

«Софистика порочна».

Калиф в чужой крови́

прошепчет: «Мутабор».

Душа, бросай балласт:

морщинистое тело.

Лети, пари, кружи,

у вечного огня.

Познай свободы власть,

чтоб горло звонче пело.

Бери в охапку жизнь,

но… помни про меня.

ни шатко, ни валко

Простынь цепляет верёвку ручищами,

крыльями хлещет фантомно и бешено.

Стонет прищепка: «Какого же лешего?..

Сколько кровищи в тебе понамешано.

Мало, что рыло друзьями начищено?»

Вряд ли

про-

стишь

ты,

но…

кем было велено, что боле-менее

денег, удачи, здоровья отписано?

Греки с Парисом ударят по рисовой,

«здрасьте» ругается с «асталавистами»,

слышатся крики «судьба» и «мгновение».

По

ма-

но-

ве-

ни-

ю…

подобострастие в спину мне палкою

тычет и сбивчиво шепчет проклятия,

что, мол, в конфликтах не золото с платиной,

что оступаюсь на ямке некстати я…

Но улыбаюсь. Ни шатко, ни валко мне.

безразмерное

Она всегда направляется туда, откуда дует ветер,

в отличие от своих подруг, кому попутный – в спину.

Врёт окружающим: «Мне так легче, поверьте»,

а фактически, задыхается от свободы, руки раскинув.

В стареньком халате, горностаями отороченном,

выходит курить по ночам на аварийный балкон.

Недовольная всем, но собою в первую очередь,

Вселенной, как дымом, затягивается глубоко.

Застрявшая в формулах нелюбимых со школ математик,

русская, радуется каждому услышанному «шолому»,

принцесса в прошлом, ныне чёрти что и сбоку бантик,

в интерьерных таблоидах ищет схожесть с выдуманным домом.

Тоскует по маме и старому чёрно-белому телику,

грызётся с сообществом дураков-патриотов и дур,

терпеть не может заумностей по надуманной психоделике

и брезгливо морщится, если слышит «курей» вместо «кур».

Выгнанная из замка взбешённым отцом-королём,

неразумная доченька, беременная от свинопаса,

ночевала в подъездах, воняющих кошачьим ссаньём

и слушала плеер с саймоновским «El condor pasa»…

Резюме: жизнь – дерьмо под обёрткой красивых фраз,

что идёт вразрез с воспитаньем особ голубых кровей,

но об этом иного мнения сам предприимчивый свинопас,

развалившийся рядом и указывающий: «левее, правей»…

Среди недоласканых детей, зовущих на жёлтый остров,

среди толп врагов, напяливших лица друзей,

сетует, что непросто… «А кому сейчас, милая, просто?», —

утешит невесть откуда свалившийся звёздный халдей.

дольче вита

Крикну в небо: «Привет, дольче вита!»

и услышу в ответ: «Вита дольче».

Заканючу: «Болезнью разбита».

Посочувствует жизнь: «Эко, вон чё».

Если вита всё хуже и хуже,

значит темень чернее и дольше.

Отражается призраком в луже

ускакавшая в юности «дольче».

То ли будет ещё, то ли будет!

Это только начало, цветочки.

Знаки сломанных ви́тою судеб —

запятые и сплошь многоточья…

мотылёк

Символ мизерных субстанций,

мотылёк в финальном танце —

в круге лампы, по орбите,

заворо́женный дурак.

Он заложник у вольфрама,

нитевидной жертвы драма.

В танце смерти часто видит

ослепительнейший знак…

Брак с поэтом – наслажденье.

Мыслей, радости броженье.

Счастье пахнет типографской,

свежей краскою банкнот.

Но один нюанс щекочет:

он кружи́т над лампой ночью.

Я ж, замужняя, без ласки,

почитай, четвёртый год.

романс

Покуда я судьбу свою влачу,

и не гудят натруженные ноги:

за слабых духом ты поставь свечу.

Поставь свечу за сирых и убогих.

Сама себя в обиду я не дам,

не упаду, сдержу удар достойно.

Ты вознеси молитву к небесам

за тех, кого измолотили войны.

Покуда я, хоть плохо, но живу,

разменивая мужество и даты —

молись за приходящих мне на ум,

людей, так и не понятых когда-то.

колыбельная

За сиреневой, волшебной горой

на качелях улетим в небеса.

Чтобы реже попадал ты впросак —

будет ангел неотлучно с тобой.

Укрывайся одеялом скорей,

не возьмёт волчок за тёплый бочок.

А с годами ты поймёшь, что почём.

Убедишься – волки лучше людей…

Пусть гуляет домовой за стеной —

будет мальчик мой тихонечко спать.

Обрисую вкруговую кровать.

Ты не бойся – я с тобой… Я с тобой.

шаткий пол да потолок

Всё в запас, с лихвой, на вырост,

не по делу да не впрок.

Заимел я, простодыра,

шаткий пол да потолок.

С коммунистами – под флагом,

с демократами – на фланг.

Пострадал я, бедолага,

и лишился двух фаланг

пальцев, столь необходимых

старикам и детворе —

щупать сиськи у Кристины

и гонять соплю в ноздре.

Пасть прикрою от зевоты —

трудно щёпотью крестить

и костяшками на счётах

дебет с кре́дитом сводить.

Состоянье неуклонно —

в ширь, в длину и поперёк.

Жизнь – не спички по талонам…

Шаткий пол да потолок.

Будет SOS пищать из раций,

а меня в помине нет.

Всхлипнет сын: «Ушёл стреляться

недопонятый поэт».

молитва

Дышит весна, захрипевши от астмы, на ладан.

Дни сочтены. И поэтому, бедная, бесится.

Странный период любовного полураспада —

пара тягучих, закрученных временем, месяцев.

Господи, миленький, мне бы корыто и ладно.

Детям здоровья и масла на хлебный кусок.

Я бы взахлёб надышалась свободно и жадно,

я б настирала, намыла, нагладила впрок.

Господи, миленький, ну не побрезгуй, родимый.

Знаю, что мучился с грешною дурой, со мной.

Где мироточит – там мощный божественный стимул:

жить на планете в шальном окруженьи… одной.

крибле-крабле…

В заклинанье «крибле-крабле» —

хлеб да соль морских тревог.

Ах, бумажный мой кораблик,

всё б те вдоль да поперёк.

Горностаями подбиты

телогрейка да халат.

От былой заморской свиты

лишь детишки мал-мала.

Королей сечёт подагра.

Что легко им – люди врут.

Ах, бумажный мой кораблик —

чёрный вымпел на ветру.

Каждый день – на те же грабли.

Виноватая везде.

Крибле-крабле, крибле-крабле…

Тяжело дышать в воде.

p.s.

«Послушай, послушай, не смейся, – когда я вернусь»,

нежданно, непрошено вырвусь из высшего плена

и грохнусь кометой, ломая пространство Вселенной,

под крики людей «поглядите-ка – нильсовский гусь!»…

«Когда я вернусь,

о, когда я вернусь»

И ладно бы, «здравствуй», так нет же – пронзительный крик.

Истёрлись шестёрки на черепе хитрого зверя,

три целых четырнадцать сотых – порог недоверья

в проёме седого жилища, где Мартин – старик…

Дождись же, старик…

Не дождался и сник.

Как слепки из гипса, остались следы на песке.

Волна избегает касаться их мокрой рукою.

Да что же могло надломиться в сознанье такое,

что радостно пьёт одиночество в смертной тоске?

В смертельной тоске…

Видно, прав был аскет.

Всё реже тебе буду сниться, разбитая Русь,

в постели Земли, параллельной забытой планете.

И может быть, кто-то всплакнёт об ушедшем поэте,

не ведая, что, отлежавшись, однажды вернусь.

«Когда я вернусь…

А когда я вернусь?..»

тук

От бессмысленных потуг

всё тревожней перестук…

Тук – тук, тук – тук…

Тук – на кухне… церковь… дети,

тук – разорванный билетик,

тук – с утра не с той ноги,

тук – болеют старики,

тук – слабею на посту…

ту…

кто ответит мне?..

Что за дом стоит, обесцвеченный?

Обезвоженно-перекошеный?

То, что криво всё – так не вечное,

поразъело сруб злое прошлое.

В погребах рассол,

в голове бардак.

Если барин зол,

значит всё не так.

Если дьяконы

по ночам – в «кинга́»,

знать, двоякая

у жильца судьба.

Может жили бы в свете-радости,

кабы мыслили незашоренно.

Меньше пили бы всякой гадости,

реже охали: «Ой, же, горе нам!»

Незнакомец, брысь,

неугодных – в печь.

Где наколка «рысь»,

там гуляет меч.

В горизонт столбы

под повешенных.

Господа-рабы

в хоре бешеном.

То, что чёрно всё – свечи стаяли,

по окрестностям – крики склочные.

Если во́роны – значит, стаями.

Если рыцари – одиночками.

Лебедей – под нож,

самогон – рекой.

Вылезать из кож —

это стиль такой.

Замутить хлебло,

в травах варево,

чтобы горло жгло,

чтобы вставило!

Едкий пар с болот затекает в дом,

оседая в нас, жизнью раненных.

И в который раз обмахнёт хвостом

зверь испуганно лоб в испарине…

В этом мире жизнь кровожадная,

с ног на голову перевёрнута.

Все мы конюхи безлошадные

за околицей жизни-города.

Оглянись назад:

привкус соли – враз.

И внезапный град

барабанит в таз,

заглушая стон

нашей банды, но

погибает Дон

неоправданно.

Над трубою дым извивается,

хочет вырваться за Вселенную.

Объясняет смысл жизни аисту…

Бесполезно! Тот – птица ленная.

И опять борьба,

и опять война.

Громыхнёт набат:

развернись, страна.

Не жалей сынов,

деток маленьких.

Их всегда полно,

как и шкаликов.

Деньги – по́д ноги, руки – в стороны.

Уцеплюсь за дым, безбилетная.

Поплыву туда… над просторами,

сверху вижу дом. Столько лет стоял…

Подо мной поля,

земляные рвы.

Снова жизнь с нуля

и ко мне – на «Вы»,

к этой куколке

переношенной:

«Горе луково…

Но хорошее!»

а может…

Всё так же кот из блюдечка лакал,

подмаргивал аквариумной рыбке.

Всё тот же у бухгалтерши оскал,

далёкий от джокондовской улыбки.

Всё тот же гвалт безумной шантрапы,

дерущей у подъезда те же глотки.

Подъём не изменился у стопы,

натруженной уродливой колодкой.

Всё тот же низкорослый президент.

Пантагрюэль по-прежнему худеет.

Опять у Дзю случайно пресс задет,

сверкает крест под рясой у халдея…

По сути не меняется страна.

Не будет от родимой много проку,

покуда не раздавит астронавт

ту бабочку… из жуткого далёка.

недолёт-перелёт

Не из пестиков-тычинок,

не из шариков икры,

рождена. И беспричинно

я ломаю стиль игры.

Не игры, а так, прелюдий,

чем не больно дорожим.

И палю из всех орудий

по своим да по чужим…

Заряжающий орёт:

«Слава Богу, недолёт!»

Кто с крестами на погонах,

кто со звёздами в душе.

От напитков мочегонных

недержанье в шалаше.

Не орда, а так, Ордынка,

не войска, а чёрти что.

В развалившихся ботинках

солдатня в полупальто…

Заряжающий орёт:

«Слава Богу, перелёт!»

всё в прошлом… в божественном прошлом

Всё в прошлом… В таинственном прошлом, где плыли с тобой по-старинке, под шип зарубежной пластинки. Винил расщепляя в крошево. Прыгали в мягкое облако, зарываясь в него, как в вату. А ветер, во всём виноватый, таскал нас по небу волоком. Ломали мы крылья и судьбы, пытаясь забраться повыше… Это в прошлом всё, в прошлом… слышишь?.. Паутинки с памяти сдуть бы…

Современные ангелы – пшик… Не крылья – турбины-дизели несправедливо унизили величавость наивной души… Всё в прошлом, в божественном прошлом… И клею я пёрышки детям, учу, как использовать ветер над тем пустырём заброшенным, где тропиночки сверху – вены. Протоптаны серою массой, считающей, что безопасно заламывать бешено крены…

песня…

Не оплакивай судьбы умирающей —

будет день и будет пища для разума.

Безрассудная любовь – сука та ещё,

по ошибке кем-то вечною названа.

Не покажется ни много, ни мало мне.

От предательства ни жарко, ни холодно.

Принц в итоге – не работник, а баловень,

ежечасно поминающий Воланда.

Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,

а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.

Кто хоромы возведёт, кто напраслину.

Я фундамент заложу. Кто-то – ближнего.

Хлещет в сердце рой снежинок игольчатых —

не укроешься от них и не спрячешься.

Где-то тренькают в тиши колокольчики,

рассыпаясь серебром на молящихся.

Недокручены болты, недоверчены.

Перепутаны причина и следствие.

И прищурилась любовь недоверчиво,

пальцем трогая с опаскою лезвие…

Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,

а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.

Кто хоромы возведёт, кто напраслину.

Я фундамент заложу. Кто-то – ближнего.

письмо на фронт…

«…Прошу – не ругайся, но я теперь тоже курю. Сама не заметила – как-то легко научилась… Наташенька встала – поди, помогла божья милость, а Мишка, по-прежнему, пальцем дырявит ноздрю.

За нас не волнуйся – картошки мешка полтора. Немного муки. С ней труднее, но я экономлю. А немцы, я слышала, вроде б, уже под Коломной. Не знаю куда, но с детьми подаваться пора.

А впрочем, всё это, наверно, не больше, чем слух. О страшных потерях, о зверствах проклятых фашистов… Но колют под сердце слова новобранцев ершистых: «в два счёта повыбьем из гадов заносчивый дух»…

За то, что рожали их, матери чуют вину. И плачут, и крестят сутулые спины подростков.

Отдать на погибель кровиночку, ох, как непросто. Они ж понимают, что дети идут на войну…

Прошу тебя, милый, хороший мой – только вернись.

Мне Валька-соседка на картах вчера нагадала, что вместе бубновый король и червовая дама. А с ними детишки. И все веселятся, кажись.

Где строчки корявые – так оттого, что реву. Ты, милый, такой молодой. Да и я молодая.

В косички вопросов ответы свои заплетая, я слышу надрывной сирены убийственный звук…»

Истрёпаны судьбы на старом тетрадном листке,

истлевшие линии жизни – потёртые сгибы.

Могли ещё жить эти люди. Конечно, могли бы.

Но смерти плевать, сколько зёрен в её колоске…

душевное… бездушное, или ответ

Никогда нашим душам не встретиться.

Для твоей: подземелье – приют,

где раз в год, в полнолуние месяца

морды вытянув, жутко поют

упыри, вурдалаки, приспешники

по команде отца-сатаны.

В этом хоре озлобленно-бешеном

много всякого. Мало вины.

Нашим душам ни прямо, ни косвенно

шансов нет пересечься вдали.

В небесах над Луганском и Косово

я смеюсь над командою «пли»,

потому что свобода – в прозрачности,

ей не свойственен страх за детей.

Для ребёнка важнейшее – мяч нести,

для меня – бестелесно взлететь.

Есть частица похожести, общее —

ты поёшь, мы поём, я пою…

Ты считаешь – в аду можно проще быть.

Мне намного комфортней в раю.

неупорядоченное… Михаилу Гофайзену

Баба с воза навернулась – понеслась кобыла вскачь.

Отчего дитё понуро? – утонул у Тани мяч.

Мысли скачут, пьют да пляшут, наполняя всклень стакан,

трое с боку, нету ваших, кроме Ваньки-дурака.

Да и тот от рук отбился, Сивку-Бурку обуздав.

«Сынку мой, какого ж бiса у коня горит звезда?

Не во лбу – на небосклоне, средь созвездия коней.

Вся Вселенная – болоння, сладки выпасы на ней».

Кто-то шепчет нам на ушко: не беги, не лезь, не стой.

Разворочена лягушка арбалетною стрелой.

Пригвоздил свою царевну до замужества герой,

соблюдая принцип древний: счастлив тот, кто холостой.

Жалко сказочного принца – зря болото истоптал,

но скорей всего, на принцип шёл он явно неспроста.

Только как родному бате объяснить лесной конфуз?..

Ах, Россия, грязь да гати, на́ пол падает картуз.

У семи безумных нянек одноглазое дитя,

но с любого расстоянья по мишени бьёт шутя.

Трижды десять будет тридцать, плюс двадцатка – пятьдесят.

Пляшут ноги: опца-дрица. Руки чешут порося.

Заблужусь – не беспокоюсь, жрать приспичит – ем кору,

затянув потуже пояс на четвёртую дыру.

Выйдет месяц из тумана, вынет страшные ножи.

Не нужны на сердце раны, не до жиру – только б, жить

хоть кривому, хоть хромому, хоть на культях-костылях,

лишь бы дед сидел у дома, самокруткою смоля.

Лишь бы мама вопрошала «что ж ты мёрзнешь, но молчишь?»

и снимала полушалок, чтоб укрыть меня в ночи…

Из морских глубин сирена обратилась к морякам:

«Дать Кавказу суверенность, всем вокруг учить ислам».

Сдвинув на бок бескозырки, опрокинув «по одной»,

матросня в сторонку фыркнув, бомбу скинула на дно…

Мысли скачут карусельно,

буквы прыгают с листа,

бесшабашное веселье —

каплей жизни на устах.

странное

Я сама себе хозяйка,

я сама себя сужу

и гуляю на свободовольном выпасе.

Я не «рыбонька», не «зайка»,

не приставка к гаражу.

Хочешь лёгких отношений? Накось, выкуси!

Пересчитывая луны,

арифметике учусь,

но давлеет надо мною вычитание.

Если б тот Джордано Бруно

пострадал за эту Русь —

было б горше к погорельцу сострадание.

жил-был кот или незыблемые основы

Жил-был кот…

Неплохо жил.

Но из всех кошачьих сил

кот стремился в чащу леса

от дивана и кормов,

от хозяйки-поэтессы,

от сметаны и прогресса.

От незыблемых основ.

«Я, – кричал он, – не домашний.

Я почувствовал в себе

после ряженки вчерашней

зов природы в тазобе́-

дре́нном старческом суставе,

и хочу покинуть кров —

храм незыблемых основ».

Услыхав такие речи,

поэтесса покалечить

вознамерилась кота.

Явно ж, сука, неспроста

ищет веник злополучный.

Ой, ребята, эта штучка,

доложу вам, ещё та!..

И вздохнул кот: «Не готов

уходить от жирных мисок,

от сметаны и сосисок…

от незыблемых основ».

какой-то странный фиолетовый романс

Где едреня, там и феня

живёт.

Если ссорятся, посуда —

вразнос.

А наутро в гематомах

живот

и расквашен фиолетовый

нос.

Я по жизни, как впотьмах —

наобум.

Мимо куч незаработанных

тыщ.

Если пяди, как отметки

во лбу,

то седьмая – фиолетовый

прыщ.

Может, ну его – учебный

процесс,

Гарри Поттер не сильней

аль почин.

Одиночество для всех

поэтесс,

то же самое, что секс

для мужчин…

Зажигаю фиолетовый

свет,

разрываю заколдованный

круг.

И плевать, что мой романс

не допет,

в театральности заломленных

рук.

от… до…

Одним – халява пышных биеннале,

другим – метлой размахивать на Пресне.

Но всем: родился – галочка в журнале,

а умер – крестик…

не верь…

«Не верь, не бойся, не проси, —

бубнил знакомый каторжанин, —

терпи, когда дитё рожаешь,

когда тошнит тебя в такси.

Не верь гламурным мужикам:

сто к одному – сбегут от свадеб.

В уме одно – подкрасться сзади,

шепча о прелестях багам.

Не бойся призрачных людей.

Куда опасней страж в погонах,

что́ рядом с ним щипач вагонный! —

козявка мелочных страстей.

Не смей вымаливать слезой

вниманья бросовых пиитов.

У них сплошная «дольче вита»…

Стихи? У всех ни в зуб ногой».

сон

Утро ко мне

подползает лениво,

тянет за краешек

старого пледа.

Только во сне

это детское диво:

рваная варежка,

за́ руку с дедом…

хаос…

Кто в погосты под Москвою – ничком, кто трамбует косогор под Казанью,

а судьба своим корявым крючком с «мёртвых пе́тель» набирает вязанье.

Где от беса в небеса – с гулькин хрен, там от краешка до крайности – йота,

но не просто ей заламывать крен, этой гульке в безрассудных полётах…

Помню страшные припадки отца. От ежовых рукавиц тело в шрамах.

Плачет мама, отмывая в сердцах опостылевшую, чёртову раму.

«эМ» смогла быть идеальной женой, даже если б предстоял жёсткий кастинг.

Жаль, не каждому понять суждено, что Христовы – не страстишки, а страсти.

Время лихо совершит кувырок: всё на круги на своя возвратится,

но здоровье, что намолено впрок, не отпустит за пределы больницы…

Приворотных зелий – полный набор, только вкус у большинства преотвратный.

Пьют, безумцы, и кричат «мутабор», куролесят и блюют по парадным.

Нам отмерено Всевышним сполна: злата-се́ребра, дерьма, головешек.

В кондуитах отмечает страна: кто расстрелян, кто пропал, кто повешен.

Жалко, крестики не ставятся в ряд. Что в тетрадке, что на кладбище – хаос.

Кони мечутся да избы горят. И собака воет. Нет бы, брехала.

Но покуда не дымятся Кижи, не облезла на крестах позолота —

предстоит нам для кого-то пожить, не пытаясь убежать от чего-то.

И не ведая ни духом, ни сном, повторяем: «Ой, да ладно вам, бросьте»…

Эх, крепки в России задним умом, лобным местом да височною костью.

рай

Слепив конфетку из дерьма,

нарушив физику объёма,

потянет крышку вниз Фома,

но воспротивится Ерёма.

Где пионер, что «будь готов»?

Забудет ворон «nevermore»,

от керосиновых паров

воспламенится шапка вора.

Утрамбовав кинжал и плащ

в пространство ящика Пандоры,

закрылись двое. Только плач…

Создатель хмыкает: «Умора».

неспроста

За обманчивой красотой

я бегу и кричу ей вслед:

«Мне четвертый десяток лет,

отдышись,

осмотрись,

постой».

Но наотмашь бьет суета

и швыряет всех нас назад.

Обесцветился блеск в глазах

неспроста,

неспроста,

неспроста.

Позатянет плывун-песок,

перемелется всё – и в печь,

но по капельке будет течь

в полость вены больной сынок.

И покроется рябью Стикс,

тихо жизнь побредёт с листа

по косой, по линейке вниз

неспроста,

неспроста,

неспроста…

монолог Маты Хари

Тот солдатик на любови был помешан.

Видно, сказывались юные года.

Проституткою была? Ну, да, конечно.

А предательницей… Что вы! Никогда.

Кто шпионкою считал, а кто актирисой,

но в одном сходились мнении всегда —

красота бывает часто ненавистна.

Так стреляйте. Я готова, господа.

Я вернусь к тебе, двенадцатый, однажды.

Гомо сапиенсы в нежностях слабы.

Ты один упал. Ты сильный. Это важно

для того, кто хочет думающим быть…

Снова солнце нас весною перекре́стит

и Луне на нитях призрачных свисать.

У расстрельного столба не ждут известий.

И для грешников есть рай на небесах.

Жизнь конечна, и затворам снова клацать.

Что любовь? – татуированность мечты.

В цифровом обозначении – двенадцать,

в приземлённом – бесконечные версты…

в моём уездном N

В моём уездном N

угрюмы А и Б.

Рядком сидят на еле тёплых трубах.

А я в квадрате стен,

от скуки ослабев,

лежу и выражаюсь очень грубо.

Из пункта одного

в другой идёт «Стрела»,

забрасывая в топку бесполезность.

А мне-то что с того,

что глупая молва,

семь раз облает, чтоб один отрезать…

Живу в своём уездно-допотопном

одна

и пять десятых землекопа…

вначале было…

Жажду унять – из копытца напиться,

из мухи создать слона.

Его разменять на табун непослушных коней.

Кому-то васаби – просто горчица,

кому-то солнце – луна.

И бродят счастливые, бледные тени под ней.

Как бы там ни было, сколько б ни жили —

всё смоется третьей волной.

И однажды вдали, где созвездие Гончих Псов,

дёрнет Всевышний за ниточки-жилы —

вернётся за мною Ной.

И я напишу: «Было слово»…

Точнее нет слов.

А. К.

Балерина вертится, балерина вертится.

Домик её – шкатулка.

В струны молоточки бьют, будто прямо в сердце мне

гулко.

Странная мелодия, глупая мелодия

царапается в печке.

Ты ушёл непо́живши, быть тебе молоденьким

вечно.

Ни труды объёмные, ни романы-повести —

рассказы как наброски,

где в силках расставленных был тобой не пойман стих

в сносках…

Балерина вертится, балерина вертится,

пока цела пружинка.

И покуда крутится маленькая смертница —

жить нам.

противоречия…

Вонзился в мозг микроб противоречия:

как выжить с постоянством не в ладу?

В раю хвостатый прыгает на плечи мне,

архангел грозно фыркает в аду.

Закрыться бы, пропасть, отринуть правила,

познать блаженство, схиму и тюрьму.

От Каина спасти беднягу Авеля,

не объясняя «что» и «почему».

Поправить нимб уснувшему Создателю,

с рогатки – в лоб по эльфам и мошке́.

От молний откурочить свет и статику.

И гордо удалиться налегке.

сонет

Признать ошибки, снова совершить.

Чтоб каждый Гудвин важностью проникся —

послать подальше взбалмошных страшил,

вброд миновать поток стремнины Стикса.

Открыты письмена: «умом владей

по вешкам от парсека до парсека».

Переливают кровь в больных людей

из ангелов, собак и дровосеков.

Где пустотой владеет пустота,

там день сурка главенствует над явью.

там жизнь под утро – с чистого листа.

И солнце полированно сияет,

и стражник тихо бредит у креста,

заученно молитву повторяя…

неформатная частушка

Не будил бы ночью лихо и супругу заодно.

Где прихлопнешь комариху – там кровавое пятно.

Зря поклеили обои – псу под хвост вчерашний труд.

Да не плачь ты, чёрт с тобою, купим пиво поутру.

Купим пиво, купим воблы и присядем на траву.

Только мы и никого, бля… Все – на дне, мы – на плаву.

Словно дети веселимся, мне – с оттяжкою щелбан.

Ты, дурак семейства Симпсон, я ж на голову слаба!

Мы с тобой друг друга сто́им и на том всегда стои́м,

что незыблемы устои там, где град Ершалаим.

Но чем дальше, тем тоскливей

конные

да пешие.

Ночью трогает виски мне

пальцем

сам

Иешуа…

мой выбор

Мой выбор страшен не тогда,

когда слепая маета

рвёт душу в клочья под разгул латыни.

Стою в тоске у райских врат,

а за спиной ворота в ад…

я висну в виртуальной середине.

Маргарита Николаевна…

Маргарита Николаевна,

мне вино – не молоко.

Порошок? Ну да, взяла его.

Извините, что тайком.

Избавленье от депрессии —

херувимчатым подстать,

с воробьиной песней весело

над Москвою полетать.

Маргарита Николаевна,

боль не с чистого листа.

Умереть нельзя по правилам.

Да и жить-то ни черта

не получится размеренно,

без эксцессов и проблем.

На полях не кони – мерины,

каждый пятый глух и нем.

В турбулентных завихрениях

постараюсь не простыть,

да на всяких местных гениев

помочиться с высоты.

Может, да́й Бог, нынче сложится —

стану жить одна, без бед.

Порошковая заложница…

Всё, пора, лечу: обед.

чудак

Картошку выкапывал с минного поля чудак.

За кромкою ахали бабы: «Ой, мамочки ро́дные!»

А он отвечал виновато: «Ещё и не так

ведут себя люди, когда безобразно голодные».

Беспечно прохожие ржали над тем чудаком:

«Довольно, дружище, стенать, унижаться и хмуриться.

Любой гражданин с непреложным законом знаком,

что праздник придёт и к тебе в тупиковую улицу.

Надуем шары. Атрибуты – шампанское, флаг,

и Бог панибратства – с презрением к имени-отчеству»…

Чудак, не дослушав, ответил: «Ещё и не так

ведут себя люди, подсев на иглу одиночества».

подлец

Кто день и ночь горбатится, того копейки радуют.

В одном лице – и швец, и жнец, и на дуде игрец.

Ему вовек не встретиться ни с «гуччами», ни с «прадами»…

Он пьющий, матерящийся, но точно – не подлец.

Рыбак, волной просоленный, тягает трал на сейнере,

шахтёр в забой спускается, чабан пасёт овец.

Колхозники в Рязанщине поля зерном засеяли,

солдат в окопе мается… Подлец всегда подлец..

В заботах и сомнениях, в поклонах да исканиях

учитель в Кологривовке и в Бузловке кузнец.

А кто-то незамеченным скользит под скрытой камерой —

уходит огородами непойманный подлец.

Бывает всяко-разное, и молодые ссорятся.

До воплей, до истерики, до выброса колец.

Но воздаётся каждому заслуженною сторицей…

И только как не дёргайся – подлец всегда подлец.

Сурова жизнь к порядочным – таскает их за волосы.

Попробуй воспротивиться – мгновенно не жилец.

Но идентифицировать по цвету глаз, по голосу

непросто, кроме случая: подлец всегда подлец.

Не слюбится, так стерпится. И временем залижется.

Один привык – в ответчиках, другой всю жизнь истец.

Кому шипы да тернии, тот зрительно пониже стал

и горько констатирует: «Подлец всегда подлец!»

цирк. ру… связанные заметки на полях, ч. 1

Круг за кругом, друг за другом: песни, пляски, чёрти-что.

Гам, веселье, слёзы, ругань – как в реальном шапито.

Кто глотает шпагу резво, тот садиться не спешит.

Но когда она пролезла – все ликуют от души.

Две девчушки-гастролёрши шпарят сальто. Срамота!

Глянь-ка, слюни у Алеши, аж, вожжою изо рта.

Подставные в криках «браво» все ладони сбили в хлам.

Если слава – не шалава: гонорары пополам.

Ходит кот на задних лапах – приучили чудака.

А недавно всех царапал, рвал за миску молока.

Куклачёв не деспот, вроде, но не ценит божий дар.

Бессердечное отродье – всех котяток распродал.

Клоунада, да и только, дрессировщик рвётся в бой.

Заменил Хоттабыч Вольку, заслонил его собой.

Лопнул выдернутый волос, насаждая страх в умах.

«Тибидох», – раздался голос. И добавил кто-то: «Трах».

Вышла дива, в зале стоны, дифирамбы ей поют.

«К нам проездом с Альбиона, глянь, сама мадам Люлю».

Для провинции событье – появленье примадонн.

Что за попа, что за тити! Почитателей вагон.

«Ой, лошадки, ой, собачки… Ой, колготки порвали́сь

у молоденькой циркачки. Будет фотка зашибись»…

Бим смеётся, Бом робеет. Слёзы с клизмы льёт ручьём.

Плачет тот, кто послабее. Сильным пендель нипочём.

Ловко публику надули: увеличил дядька рост.

Рыжий клоун на ходулях над коллегами возрос.

Разглагольствует в буфете: тема – дружба да закон,

но летят слова на ветер, будто гуси косяком.

Ишь, две кобры зенки пучат, грозно зыркая вокруг.

Зал притих на всякий случай: как бы что не вышло вдруг.

Дети вжались в спинки кресел, их родители – в детей.

Не до шуток, не до песен: кобры смотрят на людей.

Сколь разумных ни плодили – мир не беден на мудил.

Новоявленный Гудини ассистентку распилил.

Но безумец не напуган, низко голову склоня,

юморит: «Пришёл с супругой, а уйти решил с двумя».

Если конь слуга уздечки – кобелями правит бес.

Им что течка, что не течка: всё единый интерес.

Дружно носятся по кругу по системе «нос под хвост»

Даже тигр перепуган: что-то стал труслив да прост.

В ласты бьют послушный котик и морской, блестящий лев.

Дань служению на флоте – две наколки «Вэ Мэ эФ».

Приутих оркестр бравый, барабанщик чешет дробь.

«Слева рыба, мячик справа, в центре палку приспособь».

Вышел слон и в зале шёпот: «Сколько ж гадит за присест?

Есть желанье (до синкопы) увести с собою в лес.

На такого элефанта в огородах будет спрос.

Можно выжать из таланта круглосуточный навоз».

Номер фокусника странный: слёзно просит денег в долг.

Завсегдатай ресторанов и за хавчиком ходок.

Страшно выпучил глаза он: «Ахалай да махалай»,

билетёрша подсказала: «Спорь-не спорь, а тыщу дай».

Шпрехшталмейстер, дядька бравый, видел всяко на веку.

Помнит тигра зёв кровавый вместе с дырочкой в боку.

Док лекарствами попшикал, дунул, плюнул да растёр,

но врачебная ошибка – инквизиции костёр…

Дуракам закон не писан. Писан умным, да не тот.

Жизнь – бездарная актриса. Двадцать пять провалов в год.

Разменяла Форд на велик, ветер в космы – благодать.

От апреля до апреля бенефиса не видать.

Честно жить совсем не сложно: не воруй да не греши,

и тогда забыв про лонжу, полетаешь от души.

Чтобы вниз не рухнуть рожей, не сорвать парад-алле —

надо быть к себе построже, и помягче к детворе…

цирк. ру… связанные заметки на полях, ч. 2

Цирк приехал в наши дали на глубинку поглядеть.

Все билеты распродали, как обещано, к среде.

Полицейских для порядка оторвали от путан.

Ну а что в сухом остатке? Цирк. И больше ни черта.

Если есть сухой остаток, значит мокрый – за углом,

но на сайте Госкомстата нет ни слова о втором.

Подсчитали скрупулёзно всех баранов по рогам,

сколько раз на «грёзы-слёзы» рифму выпишет нога.

Всё статистике подвластно и не скрыться от неё:

кто купил в аптеке пластырь, кто в Испании жильё.

Сколько выточил болванок Уралмашевский завод,

какова длина дивана, где последний поворот.

Проследят за всяко-разным и возьмут на карандаш

дни рождений, будни, праздник, сексуальный эпатаж,

членства дурней неразумных за возможность позвездить,

сколько граждан лечат зубы, что осталось позади.

Кто-то замкнутый и важный всё, что можно, сосчитал.

А в итоге – правит Лажа и сверкает Нищета…

Лоб наморщив для порядка, подытоживаю я:

на кону в сухом остатке – выдра, жаба и свинья.

Всех троих пустили разом на арену шапито.

Каждый – детище оргазма одомашненных скотов.

Кто в Онтарио на пицце, кто на хайфовской маце.

Каждый – veni, но без vici. С маской дури на лице.

Тот нырнул костлявой лапой во влагалище, и рад.

Облизав говно сатрапа, блеет: «Чистый шоколад».

Этот бдит пред монитором, ищет, где бы наблевать.

Все довольны и повторно произносятся слова:

«Г» и «В» шмонали хату, «Д» – на стрёме за углом.

Кто пред нами виноватый – получает поделом».

Выдра воет, жаба пляшет, а свинья торчит в дверях.

На параше надпись «ваша». Ниже – «свинство на паях».

Люди рады, тут свежо им. И под куполом уют.

Что такое хрен моржовый – с детства в цирке познают.

Растеряв лесную гордость в остопиздевшей игре,

два медведя лупят морды на потеху детворе.

Деревянный человечек в шмотках старого тряпья

так и был бы не замечен, но суставы-то скрипят.

Боком, боком на арену, вынул скрипку да смычок

и запел, дитя Вселенной, ни с чего и ни о чём:

«Одному мне Божья кара,

всем в округе благодать.

Вынул чурку папа Карло

и давай её строгать.

Просверлил глазницы-дырки,

обточил с горбинкой нос,

сделал дрелью носопырку.

А потом пошёл вразнос:

вынул ножик перочинный,

в крайней плоти дал надрез.

Для солидного мужчины

важен всякий интерес,

потому очки приделал,

лоб морщиной прочертил,

молотком приплюснул тело

и облёк его в сатин.

Вбил в башку дурные вести,

срезал родинку с плеча,

много всяческих отверстий

понаделал сгоряча.

Целый день строгал и плакал,

ночью плакал и строгал.

А под утро сбрызнув лаком,

он воздал хвалу богам.

Я с тех пор загнал немало

карусельных лошадей.

Жизнь топила да ломала,

но со мной… столярный клей».

цирк. ру… связанные заметки на полях, ч. 3

Добровольцев приглашают, нежелающих – взашей.

Люди хлопают ушами и летит лапша с ушей.

Цирк заполнен до отказа: негде яблоку упасть,

кто не втиснулся – наказан. Не попал, бедняга, в масть.

Трубы рявкнули внезапно, открывая маскарад,

и пополз по залу запах – обосралась детвора.

Дирижёр руками машет, аж, вздымается пиджак.

В детстве ел немало каши, нахватался куража.

Строго взглянет – бубен стихнет, притаится контрабас.

Говорят: не трогай лихо – не получишь сходу в глаз.

Вышел сам директор цирка, очень важный господин.

Вздёрнул кверху носопырку, а ладонью – вдоль седин.

Все вокруг ломают спины, бьют поклоны за версту,

шустро бегают за пивом (с ним не спорь и не бастуй).

Ишь, как вывернул губищи. Видно, с физикой знаком.

Все остатки пищи хищно выгребает языком.

Обезьяны бьют в тарелки, тем оправдывают бунт:

то бананы слишком мелки, то мозги с утра ебут.

Это истина простая, но зверью умерят прыть:

как директор посчитает, значит так тому и быть.

Жизнь ковёрного, что дышло: постоянно всё не так.

Не кулёк от красной вишни – окровавленный колпак.

Оторвали в передряге полштанины от души,

только некому бедняге к той душе кусок пришить.

Извертелся клоун рыжий, корчит рожи невпопад.

Кто мороженое лижет, кто смакует шоколад.

Льётся пот с униформистов – хоть камзолы отжимай.

Те ворчат: «Работа присно, загрузили через край».

Дрессированный козлина блеет, прыгает, поёт.

То вприпрыжку к магазину, то совсем наоборот.

Если с бедной животины молока не надоить —

будет веская причина, чтоб козлу умерить прыть.

Чудо с острова Комодо растопырил два крыла.

Вера глупого народа вверх дракона подняла.

Пять секунд: полёт нормальный, только копоти полно,

да в забаве экстремальной сверху валится говно.

Бим последствия предвидел, Бом под зонтик поднырнул.

Даже зритель не в обиде – сунул голову под стул.

Там бубнит своё либретто, типа, прерванный полёт.

Кто сильнее пнёт поэта, тот нигде не пропадёт.

Крылья, будто листья клёна: перепонки на просвет,

как дохнёт, так прёт палёным вонь сомнительных побед.

На пит-стопе шланги вставив, забивают баки впрок.

Вертухай, предавший стаю, рухнет замертво в песок.

Цирк в подземных лабиринтах – норы вдоль, и поперёк.

В люк ныряет клоун-спринтер, где возникнет – невдомёк.

В катакомбах небывалых сколько кануло внизу.

Сколько без вести пропало, будто капелек в грозу!

Удивленье выше крыши: провалился с головой.

Про двойное дно наслышан, про дырявое – впервой.

Вроде, только что был рядом: глянь-ка, стул ещё нагрет.

Все скорбят… Супруга рада – опостылел ей поэт.

Из цилиндра – не подстава: к людям заячья тропа,

и зашлась от криков «браво» плотоядная толпа.

Объясняется с народом разжиревший за́ год шут:

«Извиняюсь, кролик продан, но к обеду подвезут».

В продовольственной программе он заткнул собою брешь:

«Будет мясо под ногами: хоть пинай, хоть жопой ешь».

Люди смотрят в рот кумиру и выстраиваясь в ряд,

к хитрожопому факиру за крольчатиной стоят.

Овладев велосипедом, мишка давит на педаль,

косолапые победы – колоссальная медаль.

Что за кайф мусолить лапу? Слаще сахарный кусок

получить из рук сатрапа. И один кусочек впрок.

Мистер Икс красив, как Басков, плащ с подбоем износил.

Но пришлось напялить маску, проклиная клерасил.

На врачей махнул с досадой и отправил их взашей,

понял: маска, как награда прикрываться от прыщей.

Сила есть, ума не нажил. В этом слабость силача.

Косит всех такая лажа грозной саженью в плечах.

Удержать не смог и сдуру запустил в толпу снаряд:

весь четвёртый сектор сдуло по одиннадцатый ряд.

В затрапезный цирк не едет знаменитый Копперфильд.

Что ему пятак из меди недоучек-простофиль?

И приходится, ребята, нам довольствоваться тем,

что какой-то хрен поддатый не проходит толщу стен.

Говоря точнее: входит в штукатурку головой,

а потом при всём народе визги «мама! Боже мой!»

Перемазанный зелёнкой, весь в бинтах да пластырях.

Если жизнь ревёт вдогонку, значит прожита не зря.

Ах, чернявые джигиты, скачут с воплями «асса».

Бурки пулями пробиты. И народец, глянь, зассал.

Котелки чернявых варят: чтоб цедить на ужин брют —

на гастролях в Кандагаре реквизиты продают.

Баба в ужасе застыла, наблюдая не дыша,

как под брюхом у кобылы возникает ПэПэШа.

Не бывает тот в прогаре, кто орёт «аллах акбар».

Под его копытом пали и Ростов и Краснодар…

Держит путь канатаходец по натянутой струне.

Снизу крики: «Вот уродец. А порты под стать стране.

Те же пятна и разводы на застиранном трико».

Но божится воевода, что с подлогом не знаком.

Кто кричит «народу предан», тот предаст и не моргнёт.

И живёт, питаясь бредом, верноподданный народ.

Нет проблем в стране с леченьем и с попранием основ.

Есть проблемы с усеченьем многоразовых голов…

Цирк окончен… Ля финита. Впереди рабочий день.

Воскресение убито, что нам светит – думать лень.

В череде сует постылых подготовит утро нас:

чаще пулю ждёт затылок, реже – профиль и анфас.

двойник

Там, в созвездии призрачной Девы

мой двойник начинает с нуля

и выводит он справа налево:

«адгокин»… и «урму»… и «ен я»…

первый взгляд на семью

Был четверг… Всё в палате обыденно:

хилый завтрак, таблетки, укол.

Содрогнувшись от воплей Овидия

(дайте, ж, суки, ему промедол!),

санитары, активные зрители,

выполняли работу свою:

при посредстве рубашек смирительных

разлучали в больнице семью…

А в квадрате окна, за решётками

показался косяк из лапут.

Кто-то в ухо признанья нашёптывал,

к Жозефине взывал лилипут.

Был четверг… Ленин бился в истерике,

это вам не абы, да кабы…

Магеллан плыл от койки до берега,

Римский Папа пошёл по грибы.

диалог

– «Хочешь, любимая, звёздочку? Хочешь луну?

Се́ребро снега и солнца закатного злато?»

– «Мне бы чего приземлённее: рупь на кону,

мне бы с грехом пополам дотянуть до зарплаты».

– «Соколом в небо взовьюсь для тебя… и паду

к стройным ногам под каблук, замирая от страсти».

– «Мне бы чего приземлённее: воду в саду —

яблони сохнут от этой безбожной напасти».

– «Замок воздвигну, царицею в нём поселю,

что пожелаешь – в момент по велению взгляда.

Вся бесконечность Вселенной стремится к нулю,

если меня возжелает такая наяда.

Хочешь умру я, ты только лишь мне прикажи.

Даже такое, представь, сотворить мне по силам».

– «Мне бы чего приземлённее: просто пожить,

просто подольше вниманием баловать сына»…

a что народ?

Слетаются драконы на кормёжку,

насытившись, ползут на водопой.

Там пошумят, как водится, немножко,

попляшут разношёрстною толпой.

И снова по губерниям да сёлам —

кровь с молоком высасывать с девиц…

А что народ? В сомненьях невесёлых

плутает коридорами больниц…

В который раз некстати с небосвода

отходят воды, превращая в грязь

дарованную Господом свободу,

с которой распростились, помолясь.

понедельник…

не сдержалась я и пу́-

блично

закатила оплеу́-

ху я…

надоело быть мне дву́-

личной,

пожалей мя, лопоу́-

хую…

будем жить и наслажда́-

ться мы

совершенством телеви́-

денья,

и смотреть кино Кура́-

савы

в несчастливейший поне́-

дельник.

недолог век у тех и у других

Недолог век у мужиков,

да и у женщин он короткий.

Немало медных пятаков

прикрыли очи тем красоткам,

что закусивши удила,

ломились рысью оголтелой,

не успевая на балах

бросать в мазурки ум и тело.

Спираль развития крута:

нет времени кряхтеть и охать.

И хоть мамзель уже не та —

ей так же муторно и плохо.

Ох, обустроено хитро́

реберно-костное начало:

молчала, восходя на трон.

Каблук ломая, закричала.

Недолог век у мужиков,

особо – у лихих поэтов.

Поменьше б карточных долгов —

пореже б пялились в корсеты…

В обносках, шубах дорогих

не долог век.

У тех

и у других.

марионетка?

Приставала к маме Светка:

«Мама, я марионетка?»

И вздохнула горько мама:

«Ах, ты, милое дитя,

ты ещё пока упряма.

Подрастёшь и будут драмы.

И не только в новостях.

Будут ниточки в неволе,

кукловоды и шуты.

Будет сплошь одно застолье,

а прислугой будешь ты.

И потом поймешь однажды,

как быть певчей, но молчать.

У ручья страдать от жажды

и всю жизнь мечтать… мечтать».

Говорила мама Светке:

«Люди все марионетки,

только ты ещё мала.

Так что, всё слова… слова».

кто последний?

Там, в глуши российских весей

от истерзанных старух,

бьющих о́б пол кровоточащими лбами,

зародилась боль у песен,

как от звонких оплеух…

Кто последний горевать? Я за вами.

Но совместно с болью рядом

радость катится вприпрыжку,

семеня и бодро топая ногами.

Захмелевшая изрядно,

с балалайкою под мышкой…

Кто последний веселиться? Я за вами.

девятое

Две молнии-вспышки, как фото с небес.

Господь громогласно: «Чииз».

Вот было бы здорово, если б он слез

к нам, горемычным, вниз.

Может быть выступит Бог по tivi,

пастве задвинет речь.

А ну-ка, Всевышний, давай, удиви,

пытаясь от бед сберечь.

От бесов, цепляющих крылья на горб,

сгибающих в нимб рога,

втыкающих в лодку корявый багор,

сулящих бомжам блага.

По морю гулять бы, барашки пинать,

с воды возгонять вино.

Но что-то не гнётся страна да спина,

и песни ушли в минор.

А берег, казалось бы, вот он – бери,

но вмиг подломился лёд.

Глаза не скосил равнодушный старик,

а значит и зуб неймёт.

На верхнем этапе не видят ни зги,

и сколько ни бей в набат.

забытый пароль и забавный логин —

команда «судьбу лабать».

«Эй, пятки подрежу», – косая блажит

и щерит в улыбке рот.

Лязгают косы всё ближе, кажись,

и кто-то взглянул хитро…

Прежде, чем строить, неплохо б сломать.

Разрушить. А денег – ноль…

С утра по фэн-шую поставлю кровать,

сменяю на свет юдоль.

ангелители

Мир лежит на телеграфных столбах.

Их завидев, ангел клонит к земле.

Не запутайся он в тех проводах —

изменилась бы погода в семье.

Всё пошло бы по иному пути

и, возможно, до бескрайних миров

мы смогли бы потихоньку дойти,

не ломая человечьих основ.

Но секьюрити живут в небесах,

не пытаясь безразличие скрыть.

А услышь они людей голоса —

поумерили бы гонор и прыть.

Нравы ангелов – зыбучи пески.

Вероятность объяснений мала.

Охранять им горемык не с руки,

а точнее говоря, не с крыла…

нотариально удостоверенное завещание

Ох, я чувствую, слабею. Гаснут силушки, ей-ей…

Всем врагам – по пять копеек. Это восемь тыщ рублей.

Каждой твари дам по паре, каждой се́стре по серьге,

алкоголикам – стопарик, чтоб судили по себе.

Жадным – мартовского снега, бедным – стильный гардероб,

а ещё кусочек неба, под которым кот продрог.

Молоко, что ночью скисло, грабли, вилы, ржавый лом…

Завещаю целый список. Всё, что нажито трудом:

старый ржавый рукомойник,

пса, что вечно недоволен,

книгу Черчилля о войнах

и рассохшийся комод.

Самовар ужасно древний,

ноготь свергнутой царевны,

пруд в заброшенной деревне

(в нём утопленник живёт).

Третий том арабских сказок,

раватибы для намаза,

в деревянной банке стразы,

восемь грамот и диплом.

И доверенность в сберкассу,

и пластинку «ко́ндор паса».

Ми-струну от контрабаса,

лук в корзине под столом.

Завещаю царский рубль,

домотканый свитер грубый,

«Откровения Колумба»,

что зачитаны до дыр.

Первый зуб и первый локон,

афоризмы «Лыко в стро́ку»

и автограф Оно Йоко,

сноп колосьев от страды.

Сдутый шарик, зубочистку,

попугайчиков речистых,

жизнь, в которой волочится

недовольная судьба.

Банку с высохшею краской,

дом в предместии Дамаска,

где набиты под завязку

всяким хламом погреба.

Лепестки увядших маков,

два свидетельства о браках,

фото шапки Мономаха

и хозяина под ней.

Запах квашеной капусты,

приготовленной искусно,

мемуары Златоуста

и хандру осенних дней…

Весь архив скандалов с кем-то,

«закидоны» интроверта,

тапок, склеенный «Моментом»

(тот, что с пряжкой на боку).

Угольки от шапки вора,

дольку яблока раздора,

каплю старого ликёра,

разводящего тоску…

Бред исписанных тетрадей

заберите, Бога ради.

перхоть ангелов

Перхоть ангелов ветра́ми уносило

в виде снега, в действии простом.

Всё запорошило. Даже силу

древности намоленных икон.

Девочка, жена, дурёха-странница…

Сдюжить, не сломаться, пережить.

Всё течет, но мало что меняется:

великаны, карлики, пажи.

перерождение

Бабочкой стать, разукрасив его обитель,

и наплевать, что у бабочки жизнь коротка.

Он ведь такую как ты, не встречал, не видел.

Ну, залетай же: «Ловите меня, ловите.

Да, осторожней, я самая-самая та».

Бабочкой стать, сознавая, что день последний.

В безумном полете кружи́ться – его мечта…

Жаль, что наутро исчезнешь тихо, бесследно.

Бабочки яркая жизнь коротка… Коротка.

от меня до тебя

От меня до тебя – километры,

а точнее, две тысячи вёрст.

Надувают страдания ветры,

а точней, одинокий норд-ост.

От меня до тебя – два разлома,

две Вселенные, два локотка…

От тебя до меня – угол дома.

И тоска.

когда-нибудь

Нам разные планеты суждены,

отписаны, отмеряны богами:

ты на Луне под кратером слагаешь.

Я на Венере в лапах сатаны.

Когда-нибудь, в расхристанном году,

мы победим науку. А парсеки

сойдутся в неземной библиотеке.

И шоры с ясновиденья падут…

феномен G, или лошадиное

Я залезу к мужичку

в дровни,

от мороза под тулуп

спрячусь.

И отвечу на его

«вздрогнем»:

«Ну и где ж, она, твоя

чача?»

Глядь, винищем закачал

флягу,

с винограда понагнал

водки.

Как приедем: на диван

лягу.

Он ребром ладони в стол:

«Вот как!»

И глядит вокруг себя

хмуро.

Где от летки потерял

еньку?

А наколка «бабы все

дуры» —

из прошедших лет его

фенька.

Как живёшь, весь из себя,

гордый?

И почём берёшь за фунт

лиха?

Не связала нас, увы,

хорда,

разметало нас с тобой

тихо.

Да не плачься, что женой

брошен,

обнищал, поизносил

шузы.

Рассуждаешь, дорогой,

пошло.

Говорю: твой кругозор

узок.

Слишком мало мне сейчас

надо.

Подытоживать пора

драмы.

Если куклу поверну

набок:

затекает в сердце звук

«мама».

Разъедает ржа мою

память:

я не помню, что вчера

было.

Мне бы проще не летать —

плавать,

да пугает под водой

рыло.

Я такая же, как все,

лошадь.

Пара комнат – вот моё

стойло.

Жаль, тащить не по душе

ношу…

Ну, давай, плескай своё

пойло.

что-то типа исторической сказули

Буги-вуги, чарльстон…

Глянь: боярин пляшет с немцем.

Ишь, выделывать коленца

научился царь Додон.

Скособочился петух,

расхотел клевать в макушку.

Увидав на гриле тушку,

враз поник и взгляд потух.

Буги-вуги – не гопак…

Шароварами не пахнет.

То есть пахнет, только на́с нет,

тех, кто нюхать – не дурак.

Белы девицы красны́

от избыточных вливаний.

Даже шут горохов, Ваня,

разошёлся до весны.

Лихо с пятки на носок

откаблучивают баре,

челядь шарит на гитаре,

анекдоты – на поток.

Нож опорки распорол,

отлетели голенища,

серый волк по лесу рыщет,

сервируют тролли стол.

Буги-вуги, твист-э-гей,

тра-та-та да хали-гали.

Эх, и славно ж погуляли

и царевич, и плебей.

Крендель с брагой, расстегай.

«Что вы, что вы! Я невинна».

Сомневаясь, корчит мину

сам Илюшенька-бугай.

Двое с боку – ваших нет.

Им – по злату, нам – по силе.

Скрип над матушкой-Россией

калиостровских карет.

Буги-вуги, чарльстон,

песни, пляски, тары-бары…

А под окнами татары.

И качающийся трон.

трагедия, произошедшая на пересечении ул. генерала Штеменко и пр. Ленина

Семафорный человечек

встал с утра не с той ноги.

Побежал, но недалече —

под колёсами погиб.

А на утро пешеходы

удивлялись: «Как же так?

Вот же, рядом, что чуть поодаль

есть дублирующий знак».

И спешил народ на службу,

матерился заодно.

Перешагивая лужи…

и зелёное пятно.

где гарантия?

Небеса поставят смертным на вид:

не потёмки, мол, чужая душа.

Отболеет, отревёт, откровит…

А в итоге – ни гроша, ни шиша.

От рожденья до погоста – шажок.

Эта мысль нас беспокоит, как встарь.

И не Бог глядит с небес, а божок.

Где гарантия, что прав государь?

По расквашенным дорогам судьбы

ни проехать, ни пройти, ни свернуть.

В победителях то «как», то «абы»,

а дурак спешит указывать путь.

Я хожу не по тропе – по ножу.

То ли пряник впереди, то ли кнут.

Где гарантия, что в срок уложусь,

а мессию впопыхах не распнут?

Ты поплачь по убиенным, поплачь.

По стаканам – капли крови Христа.

Рубит голову беспечный палач.

Где гарантия, что скатится та?..

Пригласили покривляться к столу:

мне бы лишнего не ляпнуть в ответ…

– «Есть гарантия, что я не помру?»

– «Нет!»

новогодняя молитва…

Ниспошли побольше злата,

сделай нищего богатым,

чтоб по сводкам Госкомстата

обогнали Сомали.

Чтобы бабка на полатях,

вся в мечтах о бурном пати,

загребала на лопате

шестизначные нули.

Да воздастся всем по вере,

по делам их и потерям.

Чтоб под маской Джима Керри

каждый смог побыть часок.

Чтоб от манны, от небесной,

в наших душах бестелесных

стало суетно и тесно.

И честней на волосок.

Не забыть бы помолиться

о сотрудниках полиций.

Не разглядывая лица,

тайных, явных – всё одно.

О сверхнабожных и готах,

о честнягах и сексотах,

о сгоревшей бабе Лота

и свалившихся на дно.

О приватах и приматах,

и о тех, кто виноваты.

Кто стучит не за зарплату,

а по зову мозжечка.

О больных и прокажённых,

о мужьях и глупых жёнах.

О расфранченных пижонах

и отличниках в очках.

Пусть Господь пошлёт удачу

тем, кто значим и не значим.

Только так, а не иначе

мы построим самолёт,

на котором оторваться

от ворчанья и нотаций

можно ровно в час пятнадцать…

Если только повезёт.

Это истина простая:

кто стремительно взлетает —

удаляется от стаи,

разучается фолить.

Но в полётах неустанных,

вырываясь из портала,

быть чревато Джонатаном

в неизведанной дали.

экспромт

И даже когда я однажды умру

в шальной круговерти —

есть прелести в смерти

не только убитых судьбою старух…

Мне на́ слово верьте.

Запрыгну на Бледа, нагайку – в бока,

и по́ полю – к небу

разгадывать ребус…

Но это потом. Всё потом, а пока

я к морю поеду.

Наталье Жердецкой

Далеко не всегда,

если дольче, так вита.

На корню без следа

сохнет, что не привито.

Эльфы глушат с тоски

и сонеты слагают,

скромно вяжут носки

и плетут оригами.

Там где отблеск луны

упирается в горы —

там озёра полны

молоком да кагором.

След оставит кольцо —

безымянное счастье.

Ободок с хитрецой

к той делёжке причастен.

Зарастёт лебедой

наша жизнь по-любому,

уместится в ладонь

всё твоё поле боя…

дуэльное

Чубы трещат, пана́м – лафа

и трубно Вий взывает с вежи:

«Даёшь свободу незалежной,

звени, майданова строфа!»

Огонь в душе, раскол в сердцах,

трезубец – вилка на тарелке.

Москаль хохлу не скажет «велком»,

покуда царствует пацак.

От полуострова – полынь,

от полумер – одни проблемы.

Крещатик – тот же самый Кремль,

детей швыряет со скалы.

Щенок валяется пластом.

Что жизнь его? Пятак на сдачу.

И до преклонных лет собачьих

он не дотянет, рупь за сто.

Небесной сотне – путь наверх.

По десять тысяч – семьям павших,

Но семена взойдут на пашне

без удобрений и помех…

Летает пепел по стране,

покрышки – кольца новобрачных,

смертей, которым счёт утрачен…

И новых жизней на стерне.

триллеровская считалка

Раз-два-три-четыре-пять…

Маша скачет истерично.

То взлетают вверх косички,

то седеющая прядь.

Десять-девять-восемь-семь…

Дядька прячется за дверкой.

Жаль, что дверку исковеркал,

грунт под зданием просел.

Семь-четыре-три-один…

Снова Маша дико пляшет,

трое сбоку – нету ваших…

Сгинул страшный господин.

Восемь-два-четыре-ноль…

Слёзы копятся в платочке,

ванна всклень и нож заточен.

Всё, Мария – ной-не ной…

поздравлялка

Как бы смерть нас ни давила

и не всаживала вилы —

жить-то дорого да мило,

значит будем, братцы, жить!

Дураки всегда на месте,

сдвинем рюмки, ложки скрестим

и споём с тобою вместе

про «наточены ножи».

Но когда зальём спиртное,

я расплачусь и заною,

расскажу про паранойю,

ту, что ходит по пятам.

А под утро без веселья

уберу в диван постель я…

Избавленье от похмелья —

преотвратнейший Агдам.

o юморе, мужчинах и… вообще

Смех – это чисто мужская работа.

Прерогатива для женщины – плакать.

Слёзы – не просто душевная слякоть

от неумения дрыхнуть в субботу.

Слёзы – от смеха, от глупости серой,

как проявление высших эмоций.

Проистекают под хохот Фантоцци,

то по программе, а то не по делу.

Смех – это чисто мужская забава.

Если сбиваются особи в стайки —

«ржачки», «уморы», «атас», «укатайки»,

с пивом уместные, выкрики «браво»…

Хлюпает женщина носом в сторонке,

подобострастно веселью внимая.

Глупо хихикает, не понимая

юмор мужчины… изысканно-тонкий.

Хрущёв

Никита Сергеевич, Ваше пророчество верно:

вокруг оглядевшись, завидуем тем, кто погиб.

Верни нас, Всевышний, обратно в отцовскую сперму,

подальше от бешеных войн и просевших могил…

Скоты перетопчатся, черти на крышках отпляшут.

Мертвец успокоится, крайне доволен собой.

А ночью стучать просветлённым челом над парашей

пристроится, чтобы очищенным ринуться в бой.

Старинный погост припасёт в джентльменском наборе

последней раздачей обрядческий, водочный всхлип,

который при помощи во́рона и «nevermore»

кладбищенской глиной в протекторы форда налип.

Никита Сергеевич, Вы наш родной Нострадамус,

на том Новодевичьем тесно, поди, от девиц?

Я б мог рассказать Вам немало, но стыдно при дамах,

что день – это битва… И каждая – Аустерлиц…

плач поэтессы-деревенщицы…

Что ж вы, бля, страну мою проворонили?

Растащили по кирпичикам, бестии.

Задавили Логоваз праворульными,

а «Калину» – на погост, хором с песнями.

И куды мурло ни сунь – хлябь дорожная,

почитай, четвёртый день печка стылая.

Норовит заехать матерно в рожу мне

участковый, но подставлю затылок я.

Он покрепче, чем твоя бронетехника —

милицейский козелок, грязью мазаный.

Забираешь в свой острог ты не тех, пока

бандюки воруют гречу камазами…

Чудотворцы в образах – лики мрачные,

машет веник по углам – обчихаешься.

Расцарапывая душу, не плачь по мне.

Ишь, заладил как чумной. Не плоха ещё!

Бабью долю распишу горемычную,

выжму слёзы да востребую «ахи» я.

Донесу до всех болючее, личное,

сброшу тайны со своей биографии.

Нонче модно про баб гуть, избы, каменку,

про зипун и про типун наязыченный,

про майдан, кровавый Днiпр да москаликов…

Ну а как ещё себя возвеличивать?

в акро

Во мне вселенский дух противоречий,

архаика российской пустоты.

Шестнадцатью медалями отмечен

апломб никем не понятой мечты.

Ломать стереотипы идиотов,

Елабуги страшиться по ночам

не просто. Но сложнее ждать чего-то,

алхимию по-царски привечать.

Эклерами судьба меня не дарит,

Того гляди – отпи… дит за углом.

Оплот душещипательных страданий —

«и» краткие, шипящие «шолом».

Замо́к – на рот, всех несогласных – взашей.

Вервольф – хозяин и ему видней.

Елена, прикрываясь маркой «Ваша» —

сокровище критических… идей.

Такая дурь в жеманственном обличье!

Начальственно-фельдъегеровский зад

админно-горделиво возвеличен.

«Я всем воздам!» – горят её глаза.

Грустить? Ни-ни. Обозревая свару

ничтожных, шевелящихся клопов,

ищу ответ. Вопрос извечно старый:

«Должны ли избегать вселенской кары

армады вездесущих дураков?»

и никто не играет на синтезаторе…

Вот те, здасьте, нифигасе!

Ахренеть, друзья, не встать.

Пролетает на Пегасе

графоманистая рать.

Кто ему вцепился в гриву,

кто зубищами в бедро.

Не гарцует конь игриво,

а несётся – будь здоров.

Глянь, сорвался под копыта

обезумевший пиит.

Сколько дурней, вас убито,

вон ещё один убит.

Наш Гринпис не дремлет в небе,

защищая честь отца:

подготавливает гребень

под расчёску жеребца.

Видит всё Господне око,

как беснуется народ…

К сожалению, далёко.

Потому и зуб неймёт.

прежде, чем…

Чёрта лысого я не встретил:

он, как правило, волосат.

Те же черти, по сути, йети —

озабоченные глаза.

Бес в ребре затаился, падла,

и зови его, ни зови:

не идёт, видно чует ладан

и амбре от святой любви.

Чтоб судьба не довлела властно,

применяй к ней почаще плеть.

Ну а прежде, чем склеить ласты,

их, как минимум, надо надеть.

Чтоб услышать «красиво сложен»,

надо быть здоровей в плечах.

А в бутылку залезть несложно,

предварительно измельчав.

Чтобы всё протекало глаже

и с креста не слинял злодей,

надо чаще использовать страже

саморезы вместо гвоздей.

размышления в момент уборки квартиры…

Выколачивая пыль из ковра,

краем уха слышу речь президента.

На вопросы об инфляции – «Хрен там!»

Где гарантия, что он не соврал?

Гарантирует нам право на жизнь

Конституция в сафьяне обложки…

До бессмертия осталось немножко:

лет пятнадцать или двадцать, кажись.

Затравили да загнали в нору,

понаставили ловушки-капканы.

Если войны из разряда локальных —

где гарантия, что я не помру?

молодость

В утробе чуждого бистро

слонялась молодость в отрепьях,

и непотребность фраз нелепых

насильно тискала в нутро.

Она играла эту роль,

пытаясь вызвать в людях жалость,

фальшиво пела и дрожала,

давила ловко на мозоль…

А день смурнел и уходил,

изматерив рассвет вчерашний,

за то, что тот вставал над Рашей,

перекрестясь в дыму кадил.

Виток истории, замри.

Склонился Гоголь возле топки,

термиты бросили раскопки,

недокрутил свой ус Дали.

Рукой трясущейся кроши́т

античность мраморные балки,

приобретая облик жалкий

и несварение души.

что там, что тут

Щепа отскочит с крепкого полена,

пробьёт слои небесных атмосфер.

От наших мест – рукой до Сэн-Жевьена.

Что там, что тут – одежда с телом тленна.

Что там, что тут – могилы под размер…

я – Пушкин или хандра в Ухте

Мы интенсивней с возрастом хандрим.

Повышены давление, плаксивость.

Любить народ правители не в силах,

но и монарх народом не любим.

Нас обижают… Много и всегда,

со вкусом смачно трескают по роже.

Циничность вызревает в молодёжи,

как сорняки в Эдемовых садах.

И как назло, погода – не фонтан:

то хлябь да грязь, а летом – пе́кло с неба.

И мы ворчим занудно-непотребно

всецело понимающим котам.

Вся жизнь – в носке. Носок живёт в тоске,

ломая под шнурком стереотипы.

И в мемуарах вспоминая Тито,

как рвался он в предъюговском броске.

Павлин изжарен, перья сожжены.

И память о прекрасном лишь в отрыжке:

как маленьким, оборванным мальчишкой

поддерживал спадавшие штаны.

Кариатида хнычет на тахте:

кому нужна безрукая хозяйка?

Атланты обезглавленные, стайкой

мотаются по вымершей Ухте.

И сколько ни пиши и ни долдонь

о доброте прикармливанья птичек:

пусть крошево в достаточном наличьи —

всегда в крови дающая ладонь…

Вопрос глобален. Не найти ответ:

что есть первично – шея иль верёвка?

Зачем ружьё всегда наизготовку?

И для чего придуман табурет?

Придётся ли отчитываться там?

Чревато принимать горячей ванну?

И где билеты в округ Зурбагана?

Откуда кровь с болезнью пополам?..

Вопросом – сонм, ответов – ни черта.

И так же душу стягивает пластырь.

Боюсь, что не дождусь. Откину ласты

до срока вознесения Христа.

И всё же я смириться не могу.

От слёз и дум слипаются ресницы.

Вот потому, порой ночами снится,

что это я – убитый на снегу.

Что это я, влюблённый в Анну Керн,

в саду, на кухне, в спальне и на люстре

резвился, пил, страдал и кушал устриц.

Затаскивал её в Париж и Берн.

Что это я с напыщенным царём

сидел рядком в правительственной ложе.

Был здоровее, краше и моложе,

жёг души поэтическим огнём.

Что сызмальства штудируют мой труд,

глобально вбитый в школьную программу,

где ранее, чем «мама моет раму»,

о «Лукоморье» папы нам прочтут!

в итоге

Ах, как за́жили б, милый, с тобою,

кабы помнили заповедь «бред, умри!»

Не вгрызался б Стаханов в забое,

пожила б ещё бабочка Брэдбери.

Если б Аннушка масло разли́ла,

заплутавши в пространстве межрельсовом,

не дойдя лишь полшага, то Биллу

не шептала б Левински «доверься мне».

Судьба кардинальные выверты

разбросала, ломая историю.

В конце – многоточие… «Вымер ты».

Мне – петля… Направленье: в «Асторию».

обманутые сонником

Я не кукла деревянная,

жизнь – не краски хохломы.

Только снится постоянно мне

та зима, в которой мы,

наплевав на сплетни глупые,

пересуды, шепотки,

не боялись, что застукают.

Убегали от тоски…

Обманули гады-сонники:

дни сочатся, как вода.

Жаль, не выдержали слоники —

разбежались, кто куда…

сны

Ностальгические сны…

Запах хлеба, прелых яблок,

нежной дыни с Астаны,

сена, сбившегося набок…

Ностальгические сны

баламутят подсознанье

обонянием страны,

согревающим дыханьем..

глобальная паутина

С тяжести тела: горошина в кашу,

узкие зенки – в тарелки раскрылись.

Чмоки по мэйлу – ни вашим, ни нашим.

Змей, уползая, поранился. Брыли

в тряске колдуний взлетали, что крылья,

смех вызывая вождей на трибунах.

Русич монголу – историю с пылью

втюхает в клинопись… Почтой по руну.

для Андрея Кропотина

Мы запрягаем не шибко-то быстро,

думаем долго, но режем семь раз.

Лбом на рулетку ложимся под выстрел,

Прём не «на вы», а с колами «на вас».

цоб-цобе или пожелание

Новых туфель и помад,

одеяний шёлковых,

Вкусных запахов с печи

в прибранной избе.

Пой, родной электорат,

языком прищёлкивай:

«Цоб-цобе!»

Если жизнь порой не в кайф,

а спиртное – сладкое.

Хмарь в душе дождю подстать

и звонит не он,

ты, подруженька, давай,

пореви украдкою,

а потом штурмуй опять

жизни бастион.

Меньше тусклости в глазах

под задорной чёлкою.

Не срывайся, не толки

воду по злобе́.

Оглянись на жизнь, назад

и бичом пощёлкивай:

«Цоб-цобе!»

секрет скворечника

Дай здоровья пионеру, сколотившему жилище,

Присобачившему крышу, просверлившему дыру.

Принимавшему на веру болтовню «Жильё две тыщи»

(коль враньё исходит свыше – прут юннаты к топору).

Где хрущобы – там скворчобы. Приколотим: нам не жалко.

В них лафа малосемейным, разведённым, холостым.

Не грустят (а им с чего бы?), всё одно – не коммуналка.

Прочирикав без сомненья, в дырку высунут хвосты.

Бог затем создал скворечник, чтоб скопить на пропитанье.

Подселяя квартирантов, укрывать крутой доход.

И плевать в отверстье «вечность» с фортеля́ми мирозданья…

У кого судьба константа, тот смеётся да поёт.

заговор

Это заговор, матушка, заговор.

Чует сердце моё – беда.

Я со слугами-бедолагами

дюже лютой была всегда.

Вы же с батюшкой вечно правые,

что ни скажешь – в ответ смешки.

Заставляли лечиться травами.

В результате: всю ночь: горшки.

Это заговор, матушка, заговор

(будто выстрелы – хруст фаланг),

опьянённые, с кольями, флагами

крепостные пошли ва-банк.

Я не знаю, чем это кончится,

но огонь вызывает страх.

Отражаясь, безумство корчится

на церковных колоколах…

царское-1

Повелеваю: завтра ровно в шесть

без оправданий, типа я болею,

собраться у трибуны мавзолея.

Раскрывши рты, внимать благую весть:

пополнить государственную рать

всем старикам и людям помоложе,

внести в казну страны кто сколько может

и батюшку царя благословлять.

Стихи, кино и песни – под запрет.

Запрет на мысли, собственное мненье.

Кто не согласен – тем в страну оленью

дадут невозвращенческий билет.

На среду переносится четверг,

по пятницам открытый день в остроге.

Еженедельно – розги и налоги.

В субботу – казни, танцы, фейерверк…

царское-2

Вот вы всё говорите – «царь да царь»…

Считаете, что нам, царям, комфортно?

Потеют ноги в кожаных ботфортах,

ступающих по золоту крыльца.

На нём расселась ближняя родня,

а с краешку пристроился сапожник.

Тут, как в считалке, всё довольно сложно:

без парочки обиженных – ни дня.

Тот, кто выходит вон под мерный счёт,

в кого свой хладный перст укажет жребий —

к заутренней казнён. Его на небе

к другим аморфным жителям влечёт.

А мне в который раз корить судьбу,

оплакивать считалочное горе.

Но царь всегда спокоен априори.

Так велено. Положено. Табу.

Одно и то же. Что сейчас, что встарь.

Проклятье на династии – не редкость.

Крыльцо, по сути – русская рулетка.

А вы всё говорите «царь да царь»…

хозяин

Ах, ты ж, милое создание:

ручки, ножки, огуречик.

Я сама тебя слепила,

и по полной огребать

предстоит как наказание.

Так забавен человечек

из прессованных опилок…

Он – хозяин. Я – раба.

о графоманах

Живьём брать демонов! Вязать спиной к спине.

На них мы сплавимся в прекрасное далёко.

Кто не согласен, так на голову кулёк им.

И пусть плывут, собой довольные вполне.

Мы неспроста из графоманов строим плот —

давно Сергеич на лотках страны распродан.

Вот так, глядишь, однажды новая порода

на смену стаду быдлогопому придёт…

Но всё смывается вселенскою водой:

все наши битвы, строфы, рифмы канут в лету.

Придут на смену гениальные поэты.

Сочтут стихи, что мы писали, ерундой…

лев

Повелеваю. Милую. Казню.

Воспринимаю жизнь, как мне удобно.

Передо мной в поклонах всяк изогнут.

Могу пресечь и драку, и резню.

Я царь зверей! И всё мне нипочём.

Я не боюсь ни коршуна, ни кобры…

Но дрессировщик зажигает обруч,

Кричит «парад алле!»

И бьёт бичём.

ворчливо-собачье

А слабó отряхнуться, да так чтоб грязь

веером смачно легла на обои?

И хозяйка по морде ботинком – хрясь!

(дура, зацикленная на побоях).

А сумел бы ты, выкрутившись винтом,

гонять блоху по костлявому заду?

Умудряясь при этом вращать хвостом,

а задней ногой выбивать ламбаду.

А тащить хозяина на поводке,

пьянющего вусмерть с японской кухни?

Лакал бы мерзавец одно лишь саке —

так он умудряется водки ухнуть.

Собачья обыденность – это не вальс,

и не фунт изюма – пятак на сдачу…

Но жизнь отдам за любого из вас.

Тем более, если хозяйка плачет.

справа…

Терпенье и труд не всегда, не всё перетрут,

если весёлых шутов выгоняют взашей.

По правую руку кривляется мудрый шут,

по левую: пляшут министры ещё смешней.

Не проще ль углы расписать, чем дома ломать?

Подсунуть баллончик для граффити королю.

По правую руку – наивность и блеск ума,

по левую – слуги. Я с ними в строю стою.

Однажды дороги скатает в рулон дурак.

Закинув на горб, усмехнётся: «Прощай, страна».

Слева исчезнут улыбки и красный колпак.

А справа давно кто-то вымолвил: «всем хана»…

невелика разница

Кто вертлявей на танцболе —

догадаться мудрено.

От придурков нет отбоя,

дураков везде полно.

Бродит в тёмных переулках

зачинатель всяких драк.

Что возьмёшь с него, придурка,

если рядом есть дурак?

Тот, второй, покруче будет.

В смысле, явно подурней.

Набирает воздух грудью,

чтобы выдуть из дверей.

Моет в луже отраженье,

носит воду в решете.

От его косой сажени

тают бабы… Да не те.

Слабый пол ему до фени,

в смысле – рыхлый ламинат.

До семнадцати мгновений

он считал сто раз подряд,

а потом устал и вышел

через форточку в окно.

У него там друг на крыше

и других друзей полно.

Дурень галок разгоняет,

а придурок – тут как тут…

Спутав ролики с ролями,

вместе по́ миру идут.

божьей коровке

Ты к Богу приближена.

Я от него далеко…

Ты посредницей мечешься между землёю и небом.

Попроси для меня у Всевышнего корочку хлеба,

а вместо вина – «Арманьяк» и коробку «Клико».

И если представился случай от пуза пожрать

(заштопать едою дыру в продовольственной бреши),

то мне наплевать, что враги и завистники брешут:

беру карандаш, заполняю для Бога тетрадь:

«Пирожные, фрукты, креветки, белужья икра,

копчёные угри, паштет, сервелат, заливное,

восточные лакомства, чтоб захлебнуться слюною.

Шафран, профитроли, дер-блю, бланманже, фуа-гра.

Украинский борщ, мацарелла, кавказский шашлык,

бифштекс из акулы, орехи, ризотто с грибами,

куриный рулет, пармезан, трюфеля, салангани,

ванильный клафутти, омары, эклер и балык»…

Она улетела.

Зачем ей капризы людей?

А я сухари чередую с овсяным печеньем.

Пакетным супам отдавая своё предпочтенье,

четырнадцать лет ожидаю от Бога вестей…

март

Женщин понять тяжело, хоть убей.

В шальной череде забот

кошка гуляет сама по себе…

Всегда подневолен кот.

С утра до отбоя весь день у плиты

он плачет, шинкуя лук.

Помыслы ясны и мысли чисты.

Как есть – золотой супруг.

Вся жизнь у неё – череда перемен.

Он – вымотанный в умат.

Но всё изменяется в тот момент,

когда

наступает

март.

похмельное

А наутро – огуречный рассол

всё расставит по законным местам.

Сходу ла́ссо, а привычней – лассо́

я накину на прогнивший «Ниссан».

Километры намотаю на вал,

от изжоги буду грызть Маолокс.

Но зависимость, увы, не нова —

алкоголем озадачился мозг…

клоунское

Порхать приятно в действии простом,

шныряя с беззаботностью по веткам,

рассматривая нимбы над поэтом

в нелепом сочетании с хвостом.

Не морщится прирученный Пегас

от грубо-фамильярного «лошадка»,

умильно ржёт на конкурсных площадках,

сближая перессорившихся нас.

Ржут клоуны в повозке кочевой:

«А стоит ли чураться представлений?

Нам, скованным апатией и ленью

осталось жить всего-то ничего…»

санкциями старец пугал…

Санкциями старец пугал:

«Яблоки отметил Минздрав».

Только я не очень строга,

даже если боженька прав.

В правом ухе – нудный галдёж,

в левом – искусительный шип.

Дьявол шепчет: «Вынь да положь»,

Бог: «Не оторвись от души.

Первая в Эдеме жена,

значит первый крест – на тебе.

Значит и плоды пожинать

будет суждено по судьбе.

Девонька, блажи-не блажи,

но теперь живи, не робей.

Полозы, гадюки, ужи —

вот и всё, что светит тебе.

Змей подарит пряник да плеть,

душу разорвёт на куски…

Будет в непогоду болеть

полость подреберной тоски».

о деревне Подонково…

Лист календарный – не карта таро,

судьба – не пятак на сдачу.

В нашем Подонково мало дворов,

каждый по своему значим.

Бедных подонковцев косит недуг.

Им счастье одно: напиться.

Даже зерно из протянутых рук

клевать перестали птицы.

Сгорел урожай и повымер скот,

а вслед за скотиной – люди…

– «Такая байда – високосный год».

– «А чё горевать-то? Будя»…

Снегом на головы – тысячи бед

с младых ноготков, с пелёнок.

Допустим, живёт правдоруб-поэт:

с рожденья уже подонок.

пустота

Сорвётся бабочка в пике,

и междурамную неволю

ей насекомый Бог замолит,

отправив душу налегке.

Высь недоступна и проста,

я незаметен тем, кто снизу.

Шаг по старинному карнизу…

Взлетел. В итоге – пустота.

встретились на сайте двое бешеных

По весне бурлили воды вешние,

март сосульки высморкал в платок.

Встретились в подъезде двое бешеных,

бешенство поставив на поток.

Встретились в подъезде двое бешеных:

– «С кисточкою наше вам!»

– «Шолом!»

У одной вся задница в проплешинах

от сидений частых за столом.

У другого скрытые за линзами

мальчики кровавые в глазах…

Под знамёна клоунские призваны,

кем-то возвеличены в правах.

Два убого-странных одиночества,

для которых бешенство – венец,

пальцы истирают за́ ночь дочиста,

ручку изнасиловав вконец.

Время жизни бешеным отвешено

не сказать, что много. Но живут…

Встретились в подъезде двое бешеных,

бешенство поставив во главу.