Часть первая: Люди
За окном стояла непроглядная чернильная ночь. Теплая и изменчивая, и меняющая. Кого – то ведущая к выздоровлению, кого – то к упокоению. Кому – то эта ночь даст покой, или заразит бессонницей. Приоткроет тайны или погрузит в непонятное и неизведанное.
Перевернет жизнь.
В фойе перед покоями великого магистра инквизиции стоял молодой высокий человек в серо – коричневой сутане. В руках он нерешительно теребил бумажные свитки. Через некоторое время он должен будет подать их ему.
Тому, кто спит пока еще в своей мягкой и теплой постели. Тому, кто вершит многие судьбы в этой стране и даже в Европе. Человек в сутане прекрасно помнил лица всех сожженных у столба, всех умерших по приказу этого человека.
Всех.
Он его немного побаивался, никогда не понимая его взглядов в пустоту и задумчивых поз.
Он его обожал, принося ему по утрам теплые, предварительно прогретые у камина, тапочки. Вторые и третьи блюда к обеду он лично подавал ему на стол. На охоте носил его сумку с дичью, а перед сном раздевшись и укутавшись в его покоях, тайно прогревал своим озябшим тощим тельцем его постель.
Он его и ненавидел, ненавидел за то, что в раннем детстве его «продали» в аббатство. Родители не могли прокормить десятерых своих детей и его отдали на воспитание в монастырь при ордене. Он еще долго ночами плакал и ждал. Ждал что вот – вот откроются скрипучие деревянные ворота и войдет отец. Улыбающийся, красивый, любящий. Он протянет руки и скажет: сынок, пойдем домой, мы совсем не счастливы без тебя.
Но детство и юность он провел в строгом монастырском образовании и ничего в своей жизни не видел и не знал кроме Бога и его. По сути, он и был его Богом.
Он теребил свитки не от страха, а скорее от любопытства. Немного приоткрыв первую страницу он начал читать быстро и жадно, как – будто подглядывая и боясь быть застигнутым врасплох. Хотя он был здесь один.
Текст назывался Четыре Всадника.
Он поморщился, пытаясь припомнить все что он помнил об этом понятии из своего ученичества. О них говорилось в последней книге библии. Откровение Иоанна Богослова.
До сих пор не было единого мнения, что именно олицетворяет каждый из всадников, однако их часто именуют Смерть или любовь. Чума или привязанность. Война или непонимание, Мор или смерть всех чувств надежд и чаяний.
Так же он читал из некоторых источников что они олицетворяют эпохи или тысячелетия. Хотя все эти понятия были размыты и не определены как истинные. Всадники появляются строго друг за другом, каждый с открытием очередной из первых четырёх из семи печатей книги Откровения. На самом же деле никто так и не разгадал тайны иносказательного философского и даже мистического содержания последней книги библии. Он тоже не пытался.
Текст начинался словами…
***
Четыре Всадника.
Из плохих любовников выходят хорошие писатели.
Я никогда не метил в литераторы, что нельзя сказать про искусство любви. Но желание начать записывать пережитое с подвигло на анализ и вышло то, что и вышло, собственно говоря.
Что это?
Роман или пьеса, или грустное повествование о жизни, или даже приключение? Дневник? Одно могу сказать точно, если вам, как и мне, в данную минуту нечем заняться, и вы стоите, или лежите, или сидите и читаете этот текст, в метро, на чердаке или в любом другом приспособленном для этого занятия месте, значит вам не безразлична своя собственная «счастливая» жизнь. Хотя и нет критериев в данном понятии и тем более их не будет в этом повествовании.
Счастье вещь субъективная – скажете вы, но я не соглашусь. Ты вполне можешь быть счастливым ощущая, как все вокруг абсолютно несчастливы. И если ты считаешь, что – то вещью, то вряд ли оно принесет тебе счастье.
Вырваться из повседневности это как выглянуть из бочки с дерьмом и приятно удивиться тому, что мир вокруг «немного другой».
В такие моменты всегда жалеешь, что мир так нелепо огромен. Мне всегда претила эта мысль, мысль о том, что между двумя точками должно быть непременно какое – то расстояние. Еще в школе учитель твердил: Из точки А в точку Б…
А мне захотелось прямо теперь взять этот мир и разодрать его пополам как буханку белого хлеба. Затем все перемешать в ладонях, и чтобы вышло так как я хочу. Но это уже будет только мой мир. Мир для меня. Все остальные в нем будут только страдать.
И ты? И ты.
Это невыносимо и все же поразительно. Ты далеко, где – то в тысячах километров и столетий от меня. Я сижу у самого края мироздания, на берегу своего философского моря и думаю о тебе. Я начал слушать «твою» музыку, начал думать твоими мыслями и скоро начну ходить и спать в твоих привычных позах. Я становлюсь тобой. Это так поражает мое воображение, что я сажусь за дневник и начинаю записывать свои мысли, хотя порядком не делал подобного никогда.
Из пункта А в пункт Б…
Это почти возможно если учесть что ты однажды сказала: границы мира это там докуда достает взгляд, остального не существует.
А мои границы мира докуда достает мысль. И это значит только то, что мой мир бесконечен.
Так вот…
Если вам, когда – нибудь захочется покоя, исключите из своей жизни женщин. Запретите их себе как куриную шкурку, жирную хрустящую, ароматную натертую специями и чесноком. Такую вкусную и такую насыщенную холестерином.
Если вам когда – нибудь захочется счастья, исключите из своей жизни удовольствия. Это призрачное восприятие действительности не несущее ничего кроме разочарования.
Исключите чужие мнения и оценки, уберите привязанности и перестаньте планировать. Убейте надежду. Возьмите тонкое острое лезвие и убейте ее осторожным отточенным движением. Ваша жизнь это просто то, что происходит в данную секунду.
Всего остального уже нет. И не будет. И не было.
Если бы я был бездушным каменным идолом, настолько мелочным и неодушевленным предметом, что пустая, сильно вылизанная до блеска, консервная банка, казалась по сравнению со мной личностью. Я бы все равно лучше не сказал и по-другому бы не поступил. Когда я резал ножом вены и опускал свои руки в теплую воду, я так именно и думал.
Если бы меня спросили; что довело тебя до этого поступка?! Я бы честно ответил, это четыре всадника апокалипсиса. Не думаете же вы что я сбрендил? Любого человека за всю его жизнь они находят и приводят к подобным поступкам. Это не плохо и не хорошо, это просто жизнь.
Началось же все примерно так…
В покоях великого магистра
Костер никак ни хотел разгораться. Охранники, абсолютно промокшие до нитки, пытались пристроиться по очереди под соломенным худым навесом у амбара. Один из них, пожилой усталый человек в зеленом плаще постоянно чиркал огнивом, пробуя запалить хоть немного сырой плесневелой соломы. Разжечь хворост и тем более березовые дрова в сложенном аккуратно костре, не было никакой возможности. Небо заволокло серыми, похожими на слизь, тучами. Лило уже четвертые сутки к ряду. Казалось промокло все насквозь. Даже воздух чувствовался вымокшим и земля, и небо и… он.
Его сначала привязали под навесом недалеко от поста. Правда навес этот скроенный из старых половых досок и соломы, не защищал от потоков воды совсем. Ему ужасно хотелось спать, даже более чем есть или думать. Все бы он сейчас отдал за теплую сухую постель и стеганое овечье одеяло.
Потом выделили ему место в сарае. И стражу поставили сразу несколько человек.
– И куда только ангелы небесные смотрят? – старик еще раз чиркнул огнивом и тяжело выдохнул, – видимо это кара небесная.
– В рыбных рядах поговаривают что это колдун дождь затеял, – морщась от брызг, летящих с дырявой крыши, проговорил один из охранников.
– Много они там в этих своих рядах понимают, – пробубнил старик, – они в хорошей рыбе то толк потеряли, тем более в преступном колдовстве. В последний раз я видел в тех рядах хороших окуней года четыре назад. А теперь одну тухлятину продают. В былые времена так не поступали, теперь совсем на торговцах креста нет, лишь – бы запродать что. А там хоть трава не расти.
– Не говори ерунды, – вмешался в разговор высокий охранник в высоких сапогах и широкополой шляпе.
– Что это я по-твоему ерунду говорю? – старик повернулся к человеку в шляпе и зло скривил губы выказывая свое брезгливое недовольство.
– Много вы тут в хороших окунях понимаете, – высокий явно хотел раззадорить старого коллегу, – вы наверняка хорошего окуня и в глаза то не видали.
– Ладно, – высокий в шляпе положил свою ладонь старику на плечо и улыбнулся, – спорить по такому пустяку не станем.
– А кто с тобой спорит, – все так же зло ответил старик и снова принялся чиркать огнивом в надежде погреться.
– Говорят, что его через лабиринты проводили и на суд к самому верховному красному инквизитору, – послышалось из толпы охранников.
Все расступились. Говорившим был молоденький паренек в таком же форменном зеленом плаще и сапогах.
– Что ты можешь об этом знать, молокосос? – старик явно не желал мирится и успокаиваться.
– Я слышал, что он просто ученый и в поисках философского камня проводил алхимические опыты у себя в подвале. Вонь от порошков и настоев окончательно достала соседей, и они заявили в инквизицию. Вот его и задержали.
– Ты, как я вижу, прямо дока в таких вопросах, – старик улыбнулся и подмигнул молоденькому охраннику.
– Я просто учился в городе, в университете…
– Да никакой он не алхимик, обыкновенный ворожей. У нас таких в деревне на кол сажали, – проговорил с усмешкой высокий в шляпе.
В это время из избы, находившейся неподалеку от поста вышло два человека в черных накидках и капюшонах и направились в сторону сарая с заключенным.
– А он жил, не боялся ни смерти, ни жизни, – грустно проговорил молоденький охранник, утирая капли води со своего лица, – По-дурацки как – то жил. Отчаянно хапал от каждого дня все в полную меру. В чужие головы не лез. Не осознанно жил, нечаянно. Из дома своего не выходил, окон не открывал, комнаты не проветривал. Вот только по ночам, так манило его небо. До слез манило, до боли в запястьях и коленях. До ноющего нетерпения в зубах. И он выходил из своего убежища и расправлял свои руки, украшенные светом. И небо обнимало его. И он кутался в его ласках, прижимаясь щекой к горизонту, целовал каждый его сантиметр, дышал каждым его сантиметром, был каждым его сантиметром. И он был его птицей, его раной, его прощением, гордостью и проклятием. Его смертью, страхом, он сам и был небом.
Пока не пришли они.
– О чем это ты? – старик прекратил попытки разжечь солому и удивленно посмотрел сначала на парнишку и затем и на приближающихся людей.
– На лекциях заставляли учить наизусть отрывок из философского трактата, – спокойно пояснил парнишка, – и я все размышлял в свое время, о чем эти странные слова? Теперь понимаю.
– Лучше попридержите-ка свои язычки ребятки, – строго скомандовал высокий в шляпе и нервозно полушепотом добавил, – они идут!
Они…
Они долго смотрели в его глаза. Потом увели его, о чем – то долго допрашивали. А он улыбался как ребенок, и только и твердил как заведенный: – Не нужно этого делать, не нужно.
Коричневый инквизитор упрямо смотрел и смотрел в его сторону и спрашивал, – Как вы это делаете?
Серый инквизитор поддакивал и ссылался на, принесенную с собой, толстую бархатную книгу. Написанную, самим, красным инквизитором.
– Миром правит единство противоположностей, – тыча пальцем в желтые, засаленные страницы, орал серый инквизитор.
– Не нужно этого делать, – упрямился он, – вы же сами знаете, что это так.
– Так вот я расскажу тебе, как в одной соседней деревеньке мы сжигали подобную тебе гадину, – спокойным тоном, с некоторой долей иронии, начал разъяснение коричневый инквизитор, – ох эти прелестные длинноволосые девочки с изумрудно – зелеными глазками, как же вы чудно горите по всей Европе, на кострах инквизиции. И так тепло становится от этого, тают вековые льды от костров, согреваются люди и звери от жара, только протяни руки, только поверь.
– Не нужно этого делать, не нужно…
– Ты же знаешь, что – бы что – то изменить, возможно, кому-то и придется умереть. И умирают, пачками. В любой деревне, в любом вшивом городишке, найдется подходящая кандидатура. И все это лицедейство для того, что – бы выманить такого как ты. Или подобного тебе.
– Вы же не терпите подобных действ? – вопросительно вытянул предложение серый инквизитор и что – то быстро записал в своем протоколе.
– Не нужно…
– А что именно вас так раздражает в этом? Запах горелой невинной плоти? Неслыханная боль, желание упасть, стремление переделать, перешить, перекроить все по – своему?
– А возможно, – вмешался в допрос коричневый, – это такое, ваше, проявление любви? Интересно, как вообще такие как ты и тебе подобные размножаются?
– По козлячьи, – хохоча и бегло записывая, ответил за него коллега по заплечному делу, и медленно добавил, – да врете вы все, нет никакого этого, вашего мира. Тоже мне летающие люди. Вы не ангелы! Ты слышишь меня щенок?
– Не нуж…
– Да заткни ты ему пасть, – зло заорал коричневый и сильно ударил его в висок, кулаком. Он пошатнулся и упал без сознания на каменный, застланный, местами прошлогодним сеном, пол. Из носа, проторила себе дорожку, маленькая струйка крови.
– Зачитывай материалы допроса, – зло и строго приказал коричневый, и уселся в углу комнаты. Достал из внутреннего кармана маленькие четки и начал нервно теребить их в левой руке.
– Протокол допроса, – громко продекламировал серый инквизитор и посмотрел косо на коллегу, ожидая реакции. Коричневый сидел с закрытыми глазами и сосредоточенно слушал.
– Допроса, – продолжал серый, – с высоко сиятельного повеления господина Пьера де Ланкра (красного инквизитора) датированный 1609 годом от рождества Христова. Произведенный по всем правилам в присутствии сира коричневого инквизитора и с его слов правдою записанный и запечатленный.
– Очень хорошо, – одобрительно кивнул коричневый.
– Запечатленный, – еще раз повторил серый и перешел на более беглую речь, – Человека, чье пребывание в местечке Прист, что находится в Баскских землях, было определено инквизицией верно и правильно. За этим «Существом» было замечено ночное летание в безлунную ночь. Как, впрочем, и не исключено соитие с ведьмами и служение нечистому в плотском и духовном. Посему, провозглашено следующее. Подвесить на осиновом дереве за ногу и сняв кожу со всего участка тела, обсыпать солью и оставить умирать на трое суток. При всем честном народе, сжечь поганые останки на третье утро. Рекомендуется приставить к гиблому дереву охрану, из местных, содействующих делу очищения, молодых ребят с кольями и острогами.
– Все? – спокойно спросил коричневый.
– Да, но следовало бы и с его слов что – то добавить.
– А что тут добавлять? – гневно вскрикнул коричневый инквизитор, – такие как он знают себе цену. Знаешь почему он нас с тобой не разделал под орех? Почему мы еще живы?
– Вы серьезно? – глупо спросил серый и уставился на коричневого, как на что – то необыкновенное. Это было его первое дело.
– В Бренкли двоих наших так и не нашли, – монотонно проговорил коричневый и привстав поправил свою тунику, – хотя делалось все по плану. Нашли девку, провозгласили о ее соитии с чертом. Осудили и повели на костер. Привязали, подожгли, а он не появился.
– Он? – серый глупо посмотрел на безжизненное тело на полу у своих ног.
– Подобный ему! – зло заорал коричневый, – неужели не понятно. Потом оказалось что сожгли местную потаскуху. Кто же будет за такое вмешиваться?
– Прокол получился.
– На следующий день исправили. Притащили с окраины девочку, дочь кукольника местного. Чистый ангел. Так вот он прилетел как миленький. А они в глаза его смотреть не стали, взяли кол в руки и давай прищучивать там же, на месте, у костровища. Что тут началось, девка горит, бабы орут, мужики с кольями этого гоняют. И тут…
– И тут, – открыв рот, слушал серый.
– И тут, этот, как шаркнул светом сквозь тьму невежества, – коричневый устало пнул лежащего без сознания и поморщился, – и все.
– Что, все?
– Все! – удрученно подытожил свой рассказ коричневый. А нас не тронул. А все потому, что верит до последнего в справедливость. Верит в тот именно факт, что клокочет еще в нас с тобой что – то человеческое. Что мы просто забыли об этом, но вспомним, вот сейчас, вот в следующую секунду, но непременно вспомним. И перестанем быть скотам. И перестанем быть палачами и все то, чему учила нас в детстве мама, станет для нас непреложной истиной. И мы поверим в то, что мир может стать таким, каким мы его захотим видеть. И одна наша мысль изменит все сознание вселенной. Ведь красным, цвет называется только от того, что мы так его назвали. И если мы решим что летать это норма, мечтать это право, делать это не привилегия а неотъемлемая часть счастья. А счастье, это так просто. И жизнь, это самая простая в мире штука. Это люди глупые, умные, толстые, худые, злые и не очень… а жизнь простая штука. И тогда мы полетим. Как он…
– Как он, – заворожено повторил серый и вытер выступивший на лбу пот.
– Ставь число и дату, – закончил свой монолог коричневый и резко вскочил с места. Кажется народ деревни для экзекуции собрался.
Коричневый, уверенно открыл дверь сарая и, вдохнув утреннего воздуха, вышел, на удивление дождь почти закончился. Люди, которых пригнали сюда насильно несмело опустили глаза, боязливо посматривая на величественную фигуру инквизитора. Серый, набрав ковш холодной воды, плеснул в лицо лежащему на грязном полу и потряс его за плечо.
– Вставайте сударь, вас ждут, – тихо прошептал серый и помог подняться раненному человеку. Тот, в свою очередь с улыбкой посмотрел в его глаза и так же тихо произнес, – не делай этого.
Его быстро вывели на площадь.
– На костер его, сжечь его, – завыла толпа.
– А может и правда? – обратился к пленнику, коричневый инквизитор, – что – бы ты тут у нас трое суток не вялился на солнышке, в кострище и всего – то делов.
Толпа заржала. Кто – то кинул в него куском земли и выкрикнул, – черт проклятый, расскажи нам, как ты на свиньях летал на шабаш?
Серый придерживал его за плечо, помогая держаться на ногах. А он спокойно повернул к нему голову и сказал.
Он сказал:
– Не бойся, я вижу что ты делаешь это в первый раз. Не бойся, это не страшно.
– Что? – трясущимся голосом переспросил серый, еще совсем молоденький инквизитор.
– Это не страшно, убивать людей, – так же тихонечко прошептал он и улыбнулся. И вдруг, серый, сам того не осознавая начал шептать.
Он шептал:
– А все потому, что верит до последнего в справедливость. Верит в тот именно факт, что клокочет еще в нас с тобой что – то человеческое.
Затем шепот его перешел на громкую речь:
– Что мы просто забыли об этом, но вспомним, вот сейчас, вот в следующую секунду, но всенепременно вспомним. И перестанем быть скотам. И перестанем быть палачами и все то, чему учила нас в детстве мама, станет для нас непреложной истиной. И мы поверим в то, что мир может стать таким, каким мы его захотим видеть. И одна наша мысль изменит все сознание вселенной. Ведь красным, цвет называется только от того, что мы так его назвали. И если мы решим что летать это норма, мечтать это право, делать, это не привилегия а неотъемлемая часть счастья. А счастье, это так просто. И жизнь, это самая простая в мире штука. Это люди глупые, умные, толстые, худые, злые и не очень… а жизнь простая штука. И тогда мы полетим. Как…
– Не нужно этого делать, – улыбаясь произнес заключенный, – я прошу вас, не надо так говорить. Вы же знаете это сами.
– Что это ты там просвистел? – грозно выкрикнул коричневый, обращаясь к серому.
– Мы ошибаемся, – тихо произнес серый, мы не должны его трогать.
– Что? – орал коричневый, – что ты там сказал, повтори еще разок.
Серый отпустил его и потихоньку опустился на колени. Слезы покатились по щекам и он захлебываясь ими, все говорил и говорил, – мы не должны этого делать, не должны, не должны.
– Громче, – яростно кричал коричневый. Но серый уже лежал у ног заключенного и бился в истерике.
– Все, – спокойно подытожил заключенный и улыбнулся, – кажется, спекся. Серый поднял заплаканные глаза и посмотрел на него. Он весело смеялся и медленно завязывал ему руки за спиной.
– Всем спасибо, – тяжело произнес коричневый. Народ медленно начал расходиться по домам.
– Сам красный инквизитор, мессир Пьер де Ланкр, – представил коричневый, серому инквизитору, личность заключенного. Тот в свою очередь поправил только что накинутую красную мантию и, утерев запекшуюся у носа кровь, низко раскланялся в реверансе.
– А вы были правы сударь, – спокойно сказал коричневый, обращаясь к красному, – в наших рядах сочувствующих не меньше.
– Судить не будем, – сказал красный, – завтра же и сожжем этот мусор.
– Операция проведена с изысканным блеском, – поклонившись низко до земли сказал коричневый и нервно и брезгливо сплюнул в сторону бывшего соратника.
– Знаешь, – устало проговорил де Ланкр, – как то в детстве я заплутал в ледяном лесу.
– Мессир, вы сказали в ледяном?
– Да, так я только что сказал, – дал разъяснение красный инквизитор, – Я долго бродил, ноги и руки совсем окоченели. И смерть шла совсем рядом. Вдруг, я набрел на маленькую избушку и вошел в нее. Здесь были дрова и печь. Я быстро согрелся и, забравшись в уютный уголок, заснул крепким сном. Ночью, меня разбудил скрип снега у порога. Я пробудился и испуганно залез под кровать. Кто-то вошел, монотонно прошелся по комнате, откашлялся. Затем разложил что – то на столе и так же поскрипывая удалился. Под кроватью я просидел до рассвета, а когда покинул свое убежище, обнаружил на столе овечий сыр, хлеб и молоко. И записку, в которой говорилось следующее:
Каждая снежинка это осколок неба. Любой осколок неба, упавший на землю, это всего лишь осколок неба. Это значит, что когда то, все небо высыпится на землю. И это не значит что оно, что – то да должно стоить. И это не значит, что мы должны об этом думать. Потому как все осколочки неба летят к земле. НО… если одна из них, решится вопреки всем законам и устоям, воспарить, то, небо примет его обратно. Небо останется целым.
– Кто же был этот неведомый ночной гость? – удивленно спросил коричневый.
В этот момент пошел снег. Красный поймал несколько снежинок и брезгливо растер в ладонях, – С тех пор я твердил этот текст как молитву, говорю тебе об этом не для того что – бы ты посмеялся. Говорю тебе это для того, чтобы ты понял что есть истина и что есть долг. Плевать, что там творится у нас в душах, на то есть воля Божья. Ты понял меня? – гневно преобразился красный.
– Да мессир инквизитор.
– И слабым звеньям среди нас не место, – продолжил де Ланкр, – слюнтяям с выраженной человечностью. Затем он перешел на слабо заметный шепот, говорил так что бы его слышал только он сам, – мало ли что все мы хотим? Может я, тоже летать хотел, может я, тоже осколок неба?
Глаза его осоловели, руки затряслись, и он еще ненавистнее посмотрел на лежащего серого.
– Мы не должны, не должны, не должны, – упрямо твердил серый и вдруг…
…. Полетел
Сначала еле, еле оторвался от земли. Затем, все быстрее и быстрее начал подниматься к небу.
– Это запланировано? – строго спросил красный.
– Боюсь сир, что нет, – оторопевшим голосом прошипел коричневый и перекрестился.
– А ну ка прекратить полеты, – приказал красный и нервно помахал летающему человеку, – он что, так проникся твоим бредом? Это же всего – то операция по выявлению слабого звена в ведомстве, он что, не понимает?
– Он летит, – спокойно произнес коричневый.
– Что? – неистово заорал красный, – люди не летают!!!
– Летит, – уверенно подтвердил коричневый и вытер испарину с виска, – как же хорошо летит.
Что? Что за бред? – орал красный, – всех велю выжечь дотла, всех на костер… разлетались тут мне!
– Летит, – тихо прошептал коричневый и бросил красную книгу в снег.
Ланкр упал с кровати.
Ему даже на мгновение показалось что он тоже летит, только не в небо как во сне, а в бездну. Подобные мысли иногда приходили в его голову, но он старался не давать этому развития.
Проснулся он от того что в дверь стучали. Пошарив ногой по полу, он надел тапочки и открыл дверь. Перед его покоями стоял серый инквизитор из его сна, мессир Жюз.
– Вы снились мне сударь, – зевая произнес Ланкр.
– Что же я делал в этом вашем сновидении?
– Летали как еретик, – рассмеялся он и дал знак войти в покои.
Прислуга тем временем распахнула шторы и чуть – чуть приоткрыла огромные фрамуги, и комната наполнилась светом и ароматом раннего утра. За окном только зарождалась молодая весна, деревья подернулись зеленым пушком, кое где еще лежал снег, но уже пахло этой придурью в воздухе. Уже улыбались люди в предвкушении тепла, птицы начинали тренировочные полеты и песнопения. Коты повылазили на теплые крыши в поисках кошек. Крестьяне переобулись в сапоги. На рынке появилась молодая парниковая зелень и месье Артуа, директор цирка, начал приготовления по установки огромного алого шатра. На пороге стоял конец апреля 1609 года.
– Вы приказали мессир де Ланкр, о динамике нашего с вами дела сообщать вам в любое время и незамедлительно, -виновато оправдывался утренний гость.
– А вы знатно летали, – расхохотался инквизитор, как – будто не слыша что сказал ему его секретарь, – высоко так, с пониманием вопроса. И еще говорили там о том, что все мы должны стать человечнее и все должны летать если нам это по нраву и по нашей природе.
– И что же мессир, вы приказали сжечь меня в своем сне?
– Небо останется целым, – прошептал Пьер де Ланкр и принял немного отстраненный вид.
– Вам нездоровится?
– Что у вас там с утра? – инквизитор резко вышел из забвения и протянул требовательную ладонь к секретарю.
– Это его дневник, нам удалось выкрасть его, – он поклонился и подал бумаги с осторожностью.
– Распорядитесь подать завтрак, – сказал магистр и подойдя к окну развернул принесенное:
– Посмотрим, что тут у наc, – Пьер де Ланкр глава ордена инквизиции начал медленно и вдумчиво читать.
Ерунда какая-то!
Де Ланкр читал следующее:
Я помню, как один мой друг привел меня в один элитарный мужской клуб, где «мажоры» в звериных масках раскладывали на стеклянном столе карточки. Подобные увеселительные местечки в моде в столице и даже в провинции, при надлежащей организации они даже попадают в заголовки газет и глянцевых журналов.
Так вот…
Каждый брал по одной в ладонь и читал. Потом улыбался и шел разговаривать в темную комнату с духами. Затея предусматривала небывалый прилив сил и увлекательное времяпрепровождение. Мне тогда было скучно, и я решился пойти в эту самую затемненную комнату первым.
На моей карточке была золоченая надпись:
«Настоящий мужской поступок – ударить женщину тыльной стороной ладони»
Я улыбнулся, как и следовало сделать и вошел.
Комната была не совсем темной, как я изначально представлял себе, а слегка затемненной. Полумрак и атмосферу создавали свечи, умело расставленные в канделябрах, по бокам от круглого стола, примыкающего к огромному овальному напольному зеркалу в золоченой ветвистой оправе.
У стола стояло старинное кресло в красном бархате с массивными подлокотниками слоновой кости. На спинке кресла имелась интересная выемка под голову, она была устроена таким образом, чтобы посетитель мог непринужденно откинуться и отдыхать во время сеанса общения.
Я удобно устроился в нем и вспомнил одно из первых правил нахождения в этой комнате: сразу же как человек усядется в кресло требовалось придумать ограничительное слово, так называемый стопор или якорь. Его суть заключалась в следующем; если посетитель считал, что происходящее зашло слишком далеко, он, как пароль, произносил данное слово и действо прекращалось незамедлительно. Слово требовалось придумать и перед началом сеанса трижды произнести перед зеркалом.
Я так и сделал. Недолго думая, я утвердительно произнес трижды:
– Ерунда какая – то!
Второе правило нахождения в комнате гласило следующее; нужно было перечислить в уме, все что тебе более всего не нравится.
Я задумался, мне не внушали доверия люди в темных солнцезащитных очках. Я негативно относился к мужчинам с бородой и усами и женщинам с небритыми ногами. Меня выводило из равновесия неумение одеваться или непонимание некоторых людей, как и что им идет, а что нет; жирные в облегающих джинсах, кривоногие в мини, потные в белом или перхотные в черном.
Меня просто бесили взрослые дяденьки и тетеньки, которые вели себя как маленькие дети. «Телки» расширяющие свое сознание чтением Кастанеды. Мужики с расстегнутыми рубахами демонстрирующие свою грудь. Женщины с прыщиками вместо груди демонстрирующие свои прыщики. Молодые люди, утверждающие что они сразу и честно все поняли, прочитав роман «Улисс». Бальзаковские тётечки, пытающиеся молодиться. Люди, которые что – то не понимали и постоянно всем об этом утверждавшие. Люди с немытой головой.
Тупые, ленивые, глупые, озабоченные, толстые, худые, красивые, некрасивые, лысые, крашеные, рыжие….
Меня просто бесили люди – наконец подытожил я и сформировал эту мысль у себя в голове.
И наконец условие номер три. Это были мысли о том, что вам нравится более всего.
Более всего мне нравилась …ТЫ.
– Любовь,
любовь – это воспоминания – говоришь ты. А потом невзначай спрашиваешь:
– Почему ты не идешь в душ?
– В душ ходят что – бы помыться. Отмыться от грязи. Я же пропитан тобой. Я не хочу это отмывать. Твои поцелуи на моем теле…
– Не говори ерунды, – споришь ты, – наш секс – это нелюбовь. Любовь, это то, что будет вспоминаться тебе, когда меня не будет рядом. Любовь – это воспоминания. Мы будем писать друг другу длинные и короткие письма. Будем звонить и молчать в трубку. Мы будем жить с другими мужчинами и женщинами, печь пироги по воскресениям. Мы станем другими, мертвыми или живыми, все равно. И, мы будем помнить. И каким-то словом все это мы будем называть. Возможно… счастье?!
Нам всегда будет тесно в своих телах, как будто кожа может сдержать этот порыв, эту мысль. Где-то на самой высокой крыше мира мы садимся вдвоем и свесим ножки. И вот он этот мир, у наших ног, но нам уже хочется чего-то другого. Кислого, сладкого, темного, светлого, полусухого, крепленого, перченого, пресного, солнечного, слоеного, лунного, земного, таинственного, детского, живого, простого… счастья
– Я всегда боялся счастья, – говорю я, – Именно самого его естества как понимания. Я боялся, что если сейчас происходит что – то хорошее, значит скоро произойдет плохое. И плохого будет конечно же больше. Всегда так и было.
Все самые главные вещи, что происходят с нами, происходят с нами ежедневно. Ты можешь идти по заснеженному городу и вдруг услышать прекрасную медленную музыку. Пойти на ее призыв и упереться носом в необычайный запах сдобы с корицей. Набрести на кафе и присесть за неубранным столиком, с невзначай набросанными листьями.
Удивительно, – подумается тебе, – на дворе рождество, а тут осень. Такая теплая и такая приветливая. Именно та осень, в которой ты хотел бы остаться и быть ею самой. Всю свою жизнь.
Быть желтеющим закатом на горизонте, чей-то жизни. Быть увядшей листвой, быть парижским небом, лондонским туманом, московским вечером. Быть тем, кем тебе не приходилось и не придется уже никогда… быть. Чьим – то воспоминанием.
И зазвучит эта всеми забытая мелодия. Ведь именно ее ты так отчетливо слышал в самом начале. Именно она привела тебя сюда, в твою вечную осень. И все сразу становится понятно. Понятно, что жизнь очень простая и интересная штука.
Вот только не очень-то дешевая.
А потом еще говорят, что нужно за все платить. Слава богу, что не за всех.
И если бы возможно было выйти из дома налегке и просто идти по осенней теплой улице. Просто идти все время и никогда не уставать. И ветер только в спину.
И ты точно знаешь маршрут. Ты выучил его наизусть. Маленькая квартирка на окраине. Здесь из мебели только одно старое одеяло и подушечка пропахшая табачным дымом и пылью. Грязная лампочка повесилась на одиноком, коротком, черном проводе. На кухне старый хододильничек «Саратов» с замороженной насквозь душой.
И ты.
Ты приезжаешь в нашу с тобой квартиру два раза в неделю. Иногда мы просто сидим на нашем с тобою одеяле. Прямо на полу. Ты любишь кофе, маленьких собачек, импрессионистов, Арбенину, сюр и Мураками. Я люблю тебя. А это значит я люблю кофе, маленьких собачек, импрессионистов…
Нам больше ничего не нужно. У нас с тобою все есть.
Счастье.
– Как ты нашел меня? – шепчешь ты.
– Я просто искал тебя, – говорю я, – ходил по городу и заглядывал в каждый его потаенный уголок.
– И что? – смеешься ты.
– И тут я ее увидел, – восторженно восклицаю я, изображая в воздухе твое очертание, – Как же можно описать словами, существующими во всех языках мира, то естество, возникшее предо мной. Это было облако из тумана и дыма, причем вся эта завязь состояла из меленьких капель любви, как некой сырости. Что в сущности, иногда, одно и тоже. Изредка, по лицу проходила именно та ненависть, о которой любят судачить редкостные сучки. Они – то знают, как жить! Они – то знают, как варить борщ!
– Через три года все это закончится, – констатируешь ты.
– Ты правда этого хочешь?
– Нет, – ты качаешь головой, – но именно так все и бывает. Как бы мы не хотели, любовь живет три года. Потом…
– Что потом?
– Потом она умирает, а у умершего через некоторое время становится не очень-то потребный вид. Пахнет плохо. Впрочем, как и у всего умершего. Например, у вчерашнего дня. Каким бы он не был хорошим или плохим, он ушел, умер. И чем дольше он живет в твоей голове, тем непотребнее у него вид.
– Я вообще помню из прошлого только хорошее, – начинаю спорить я, – разве хорошее из вчерашнего дня умерло?
– Конечно умерло, – улыбаешься ты, – вокруг все только и делает, что умирает. И, хорошее оно было или плохое, уже не важно. Оно просто было. Было и сплыло. Остались только лишь воспоминания. И больше ничего. И, выходит, что каждый день все вокруг тебя рождается и умирает, а тебе остаются только воспоминания. Вот он миг, и вот он ушел. И вот о нем можно только вспоминать. И так каждую секунду. И кто тогда мы?
– И кто же?
– Воспоминания бога. Когда-то рожденные, в один миг умершие и оставшееся в его воспоминаниях как двое на маленьком одеяльце в пустой квартирке на окраине. Но и эти его воспоминания рано или поздно умрут. И тогда мы станем с тобой другими. Я, буду одиноким деревом, стану качать кроною и прятать в его ветвях городских воробьев.
– А я?
– А ты будешь любить меня такой, – улыбаешься ты и проводишь своим тоненьким пальчиком по кончику моего носа.
– Я всегда боялся счастья. Именно самого его естества как понимания. Я боялся, что если сейчас происходит что – то хорошее, значит скоро произойдет плохое. И плохого будет конечно же больше. Всегда так и было. Но у нас же есть еще время. Наши три года.
– Нет, – говоришь ты, – у нас есть этот миг, и покуда он еще жив я попробую оставить в твоей голове только хорошие воспоминания. И попробуй только после всего этого… пойти в душ!
Потом прошло сто лет. А может больше? Хотя, скорее всего это и были те самые злополучные три года. И я сотню раз убедился в твоей правоте. Я мог каждую минуту закрывать глаза и переносится в нашу с тобой одинокую квартирку. Присесть на маленькое одеяло и протянуть тебе руку. Посмотреть в твои глаза. Но, сначала ты начала приходить в нашу квартирку один раз в неделю. Затем реже и реже. Потом наступил день и час, когда ты не пришла.
Любовь – это воспоминание!
И еще…
Я никогда не думал, что буду жить так долго. Так долго без тебя.
И еще…
Два раза в неделю я люблю прийти в городской парк и посидеть в тени раскидистого, одинокого дерева, в ветвях которого прячутся воробьи. Я люблю кофе, маленьких собачек, импрессионистов, Арбенину, сюр и Мураками. Я люблю тебя такой, какая ты есть…
Теперь, когда я сформулировал все самые нужные для сеанса мысли, начиналось самое главное (в чем я сильно сомневался до последнего)
Я вообще в детстве верил в разных там «бабаек». Потом в более зрелом возрасте, когда мы дружной компанией собирались на кухонных ночных посиделках, где каждый по очереди рассказывал истории про пустой трамвай с черными занавесками, крюк из пола, куклу с голубыми глазками и черную мохнатую руку из стены. Но все же прекрасно понимали, что это подростковые фантазии. Теперь же я сидел в кресле для спиритических общений и ждал появления в зеркале моего собственного эгрэгора. Так это правильно здесь называлось, – эгрэгор оппонент для беседы.
– Внутренний мир зеркала имеет тонкую потустороннюю связь с миром духов, – неистово пытался объяснить мне, один господин из присутствующих. Видимо хорошо в этом разбирался, – и зеркало само подберет вам эгрэгора для общения.
Я ждал.
В тот момент, когда я уже было решился покинуть спиритическую комнату, мне показалось что в зеркале произошло некоторое изменение. Оно как – будто потемнело или покрылось толстым слоем пыли. Причем этот «пыльный» слой становился все темнее и темнее. Наконец зеркало основательно перестало отражать меня и комнату в которой я находился. В центре мутного пространства появился маленький огонек. Он потихонечку начал приближаться и вот я уже различил свечу. В руке ее несла пожилая женщина очень сильно мне кого-то напоминавшая. Она была настолько взбалмошно одета, что это не могло не броситься в глаза. Высокая собранная в пучок, подобная башне из волос, немыслимая прическа. Вечернее платье с откровенным декольте и ляпистыми фигурами на юбке. Уродские воланы на рукавах, дурацкие кружева на оборке и не менее причудливый воротник – веер, напоминающий павлиний хвост – макраме.
Макияж дамы был не менее вульгарным. Особенно в глаза бросались размалёванные алые губы, явно прорисованные карандашом и искусственно увеличенные в размере. Клееные кукольные ресницы, алые с четкими границами красные щеки на мертвенно запудренном лице. На шее розовый бант, как на грифе гитары и огромные перстни с камнями на нескольких пальцах левой и правой руки. Присмотревшись повнимательнее я понял, что женщина была вовсе не пожилой, как я решил изначально. Просто подобный «боевой прикид» добавлял ей к возрасту лет пятьдесят не меньше. И конечно же я вспомнил кого она мне напоминала, это же…
– Пиковая дама, – улыбаясь представилась она и присела в почтительном книксене, – а вы причудливо одеты сударь, – выпалила она прямо и без стеснений.
Я был в белой водолазке, джинсах и кроссовках.
– Кто бы говорил, – усмехнулся я.
– В кругах, коих я воспитывалась, данное обращение с дамой приравнивается к кровному оскорблению, – заявила она и неизвестно откуда достала вульгарный красный веер и начала театрально обмахиваться, свечу она поставила на непонятно откуда появившийся журнальный столик и уселась в кресло похожее на мое, только бархат обивки был апельсинового цвета, а подлокотники изображали рассвирепевших быков с острыми покатыми рогами и кольцами в носах.
– Меня зовут Егор, – представился я пробуя придать своим словам немного вычурной галантности. Я даже привстал и сделал наклон головой, так мне казалось нужно приветствовать зеркальных дам.
– Гертруда, – на распев вытянула дама и улыбнулась сквозь полупрозрачный красный веер, – вы про условия знаете, про тарифы?
Я огляделся, пробуя найти электрический шнур или хоть какую-то зацепку. Зеркало, как мне казалось, работало на подобии телевизора и трансляцию явно вели члены данного клуба откуда-нибудь из соседних комнат. Но я ничего не обнаружил, и спросил у Пиковой дамы включаясь в игру, ведь я же пришел поразвлечься:
– Какие еще тарифы?
– Все очень просто, – ответила она совершенно по-деловому, как это делают кассиры в супермаркетах или сотрудники почты, – я отвечаю на ваши вопросы, а вы читаете мне.
Потом она немного задумалась и поправила себя, – нет, вы читаете для меня, – сказала она и улыбнулась уже без веера.
Ее беззубый рот окончательно ввел меня в неистовый ступор. Дамочка была «что надо»!
– Что же вам изволите почитать, сударыня, – спросил я.
– Это не принципиально, если вы обладаете чувством юмора, можете читать мне смешные зарисовки или анекдоты. Только непременно из вашего времени. У вас там какое сейчас время?
Я задумался:
– Обыкновенное время, – попробовал ответить я, видимо не поняв сути вопроса.
– Век какой, мода, манеры, и вообще? – затараторила Пиковая Гертруда, – меня интересуют все детали и подробности. Только баш на баш, я вам, а вы мне, договорились?
– А вы – то чем мне помочь сможете? – спросил я.
– У-у-у-у-у-у, – загадочно вытянула губки она и прикрыла свой прелестный ротик не менее прелестным веером, – я милок, все и обо всех знаю. Прошлое будущее и настоящее для меня раз плюнуть. Все что хочешь для тебя сделаю. Если хочешь телепортация сквозь время и пространство. Предположим есть у тебя угрызение совести за определенный поступок в прошлом. И диссонанс у тебя и душевная неустроенность от этого приключилась. Так вот я милок, возвернуть тебя могу в тот самый момент, и ты там все перепишешь как нужно. Плюс ворожба, если нужно. Целебные камни и снадобья. Порча страшная и сглаз проклятущий. Перечень большой, тем более у нас с тобой контакт уже налажен и для связи тебе не обязательно каждый раз приходить к этому зеркалу. Достаточно подойти к любому зеркальному покрытию в твоем мире и позвать меня по имени. Его то ты надеюсь запомнил? И найди мне почитать что – нибудь интересненькое.
– Что —то я не сильно верю в подобные…
– Сказки, – выпалила дама, – есть у вас интересные сказки. Найди мне хорошую. Про любовь там и зло неземное какое-нибудь? Поверьте мне, хорошая история это всегда трэш!
– Ерунда какая – то! – сказал я.
Всадник номер один
– Ерунда какая – то! – сказал магистр и громко позвал секретаря в покои.
– Я здесь, – Жюз раскланялся в почтении, – вы дочитали до конца?
– Расскажите мне о подробностях похищения дневника, – гневно приказал магистр и уселся напротив окна, так чтобы его было хорошо видно из любой точки спальни.
– Все очень просто мессир. Он как обычно вышел на ночную прогулку а наш человек, проверенный доминиканец, влез в открытое окно и забрал данный дневник с его ночного столика.
– Вы прочли его? – Ланкр прикрыл глаза и втянул в себя всю прелесть весеннего утра.
– Да сударь, и он уже задержан и находится в подвалах.
– По – моему это не наш профиль, вам не кажется так? Столько непонятных фраз и понятий. Метро, клуб, мажор, Бредбери, что это вообще такое?
– Мы тоже так изначально подумали сир, – Жюз подошел к магистру поближе и аккуратно поправил плед на его кресле, – но после первого допроса он явно дал понять что все написанное им и есть ересь чистой воды. Хотя он постоянно улыбался и нисколько не боялся пыток. Он сир уверен в своей правоте и кстати вены у него действительно были перерезаны. Говорят его чудом спасли от смерти. И еще мы хотели заказать ему экзорциста, но он все – же проявляет себя как благоразумный человек.
– Как он это объясняет?
– Я затрудняюсь объяснить это сударь, но я посоветовал бы вам мессир просто дочитать его дневник. Вы мудры и вам, возможно, откроется то, что не открылась нам. Он, с его слов, человек будущего. Многое из написанного вообще не понятно. Он утверждает, что это слова и понятия будущего. Но самая еретическая его мысль, это мысль о перерождении. Она тонкой красной линией идет через все им написанное. Он всю дорогу утверждает что живет чуть – ли ни миллионную жизнь подряд. И что так же живут все люди на земле. И даже папа, представьте что это за хула? И что данная дама из его повествования помогла ему обрести его истинную любовь сквозь время и пространство.
– Может мы не будем тогда углубляться в его сумасшествие а просто возьмем да и на костер его, а?
– А что мы напишем в материалах дела?
Ланкр вдруг снова вспомнил утренний сон и улыбнулся:
– Ерунда какая – то, – сказал магистр и продолжил утреннее чтение…
…Само собой, все исчезло. Ведь я произнес стоп слова. Я совершенно позабыл что эта фраза останавливает сеанс. И действительно, стоило мне произнести и зеркало в долю секунды покрылось рябью, и дама исчезла.
Всю дорогу, пока я возвращался домой на такси, я не переставал думать о произошедшем. Розыгрыш был удачный. Вот только одно меня выводило из равновесия. Почему тот, кто затеял это развлечение решил, что подобная дамочка является отображением моего внутреннего «я». Или, что скорее всего, устроители мероприятия просто придумали некий «клоунский образ» и втирали его всем, кто там присутствовал. Как там ее звали?! Я мельком посмотрел в боковое водительское зеркало и произнес:
– Гер – тру – да.
Ничего не произошло. Я почему-то рассмеялся и попросил водителя свернуть направо, чтобы сократить дорогу через объезд.
Затем достал из портфеля рукопись и начал читать, периодически поглядывая в зеркало. Читал я полушепотом, как будто для себя, но отчасти представлял, что читаю и для моей увлекательной подруги. Так я чувствовал себя веселее и планировал скоротать время в дороге.
Всадник №1.
Если бы ее звали Мария Изабелла Хорхе-Гонсалес – Сальваторе, я бы испытывал к ней благоговение. Тем более что в моем воображении она должна была быть глухонемой испанской актрисой. Но ее звали по-другому и к Испании она не имела ничего общего, кроме факта посещения ею Саграда де фамилиа в юные годы и постоянные инсинуации о мандаринах, которые; «априори на улицах растут, не то что у нас в Сибири»
У нее была холодная просвечивающая кожа и изумрудных оттенков глаза. Бесцветные волосы, длинные пальцы и шея, припухшие губы (как – будто она постоянно целуется в засос), тонкие щиколотки, немного выпирающие скулы и прелестная рыжая, чуть заметная, россыпь на груди и плечах. С первого взгляда она казалась венгерской завоевательницей или скандинавской богиней. Женщина из старых лапландских сказок про коварство, злое колдовство с непременным хорошим концом. Про холод в сердце. Про силу, про дружбу про любовь.
Женщина Арт – Хаус.
Актрисой она тоже не была. В нее нельзя было влюбится, ее можно было только распробовать как сложный коктейль. Кто – то невидимый миру намешал в этом мутном бокале редкостных отваров и сладостных настоев. Пить это нельзя это можно осторожно нюхать, впуская в себя таинственное и колдовское. А если и пить, то настолько медленными глотками, чтобы определенно хватило на всю жизнь. Это стопроцентный яд. Это отрава. Это смерть. Организм нужно приучить к ней как к хорошему гомеопатическому снадобью. Ее нужно дозировать в свою жизнь. И если она сказала, что любит вас, вешайтесь.
Звали ее по-другому и тем ни менее ей нравилось все испанское. Она тащилась от Сальвадора Дали. Она тащилась от великих испанцев. Она ела мандарины коробками. Она любила теребить в своих прозрачных пальцах большую алую розу. Когда она брала трубку телефона, она говорила: порфобор, у аппарата! Когда ей наскучивала жизнь, вяло текущая за бортом ее сознания, она превращалась в соляную безмолвную статую, а губы только и твердили одну и ту же фразу:
– Настоящий мужской поступок ударить женщину тыльной стороной ладони!
Изящная, стройная, тонкая, прозрачная, невесомая, как – то я спросил ее:
– Что тебя более всего возбуждает?
– Вино, – тихо ответила она.
– Вино? – глупо переспросил я.
– Вино из одуванчиков, Бредбери, – пояснила она и задрав голову к небу легонько простонала, – это немыслимый кайффффффф.
И потом добавила:
– Какое у тебя на этот счет мнение?
Она прочла за свои тридцать с небольшим лет сотню книг, тысячи книг, миллионы книг. Она часами могла проводить сравнительный анализ творчества раннего Воннегута и всю ночь на пролет цитировать Бродского.
Иногда мне казалось, что «таких» просто так не встречают. Они отыскиваются как что – то потерянное в далекие заоблачные годы юности. Как награда за пройденный этап или уровень, как хорошая карма из прошлой жизни, как проклятие завистливыми соседями. Запрятанный в детстве клад из оловянных солдатиков, цветных карточек и стеклянных разноцветных шариков. Случайно обнаруженный и дарящий теплоту в районе живота и радость в воспоминаниях. В одном ряду: художественный шедевр, классическая музыка, деликатесный эксклюзивный сыр с плесенью, скрипка Страдивари или золотая икра стерляди, оригинал библии с автографом и… она.
ОНА…
На губах сладкий аромат этого наркотика. С него не слезть просто так. Любовь к ней – это высший пилотаж на бреющем полете. Очень легко разбиться, но есть чем рисковать. Кто – то контрабандой привез ее в этот мир. Кто – то очень умный, красивый и похожий на нее. Так должен выглядеть бог, он так именно и выглядит, думает и разговаривает точно так же. Я видел бога, я видел ее.
При встрече с ней не понимаешь, что тебе так сильно начинает в ней нравится. Ноги как ноги, голова как голова. Возможно, это плавные немного вальяжные движения. Или растрепанные, но при этом очень эффектно уложенные волосы.
Но когда она начинает разговаривать, тебя тут же засасывает в эту трясину и нет никаких шансов остаться живым. Когда она смотрит на тебя в упор, ты погружаешься в омут этих глаз и больше не можешь жить так как ты жил прежде. Еда становится пресной, женщины перестают существовать. Мир превращается в огромный супермаркет распродаж очень доступного счастья. Люди становятся бесполыми манекенами. Все пространство вокруг тебя заполняется ею. Время это она. Жизнь это она. Смерть это она.
Она говорит:
– Мужчина с весом меньше шестидесяти килограмм вообще не может иметь своего мнения.
Первый всадник вышедшей из – под печати времени была ты, непонятно откуда взявшаяся и непонятно куда исчезнувшая потом. Женщина из другой эпохи. Скорее не из прошлого и не из будущего. А из несуществующего времени и пространства. Из бессознательного и мнимого.
Но я пришел сюда только чтобы отравиться твоим ядом. Это смерть. Но это моя смерть.
Ты любишь музыку, ты любишь жизнь, – читал я вслух.
Именно таких небо и забирает в первую очередь. Тех, кто кайфует. Я не говорю сейчас о смерти, я говорю о себе.
Я не учился ненавидеть жизнь, мир сам так повел себя по отношению ко мне. Я просто ответил ему сторицей.
Представляю как я планировал ее перед рождением; я имею ввиду свою жизнь. Сидел где – то высоко и думал, вот в этот раз точно все будет иначе. Я появлюсь у хороших родителей которые будут меня любить и уважать. Они воспитают меня настоящим человеком и я снова встречу тебя. Я отыщу тебя где – бы ты не была. И мы возьмемся за руки и пойдем к морю.
Потом я опустился в свое тело и все началось по проторенному пути. Те же проблемы те же люди вокруг, те же слова.
Какая на этот раз у меня попытка? Не помню.
Сколько раз еще нужно понять одно и то же?
Однажды я опустился сюда из светлого чертога, из которого меня никто не гнал. Я просто решил попробовать все на своей шкуре. И саму шкуру в том числе. Только условия игры были очень простыми. В этом и заключалась уловка. Многие существа уже проходили этот путь, и со многими я виделся. Одни задумчиво и печально смотрели на меня и улыбались. Улыбались и молчали. Я не понимал в чем их печаль или счастье. Они прошли все девять миров и вернулись обратно, но память их тревожно щекотала по подбородку и они нервно озирались и тихонько плакали в кулачок.
Другие запросто разговаривали со мной и красовались своими огромными крыльями с серой оторочкой по краю.
На таких можно взмыть к самому солнцу.
Что такого они увидели там, по ту сторону стекла? Но в их молчании можно было прочитать все. Здесь, в свете, только тем и живут, что снимают пенку с тех, кто вернулся обратно. Это случайная работа для меня, но нужная для всех.
Самое опасное, что меня самого начало тянуть в ту сторону. Я просто много и устойчиво смотрел в их глаза. В глаза тех, кто вернулся из за стекла. В них все.
В них все…
Белые поля безмолвия, тишина и мертвенность мироздания. Рассвет и капля на продолговатом листке папоротника. Запах земли у корней виноградника и шершавые руки мамы. Слезы радости и обида на мир. Нужность и непонимание.
Прежде чем вернуться обратно каждый из них прожил миллионы жизней. Миллионы одних и тех же жизней. Он сделал так, что – бы каждый из них основательно убедился, что без него жизни нет. И, если есть в конце пути хоть немного сомнения, душа рождается еще и еще и еще. В том же месте и тем же существом.
В их глазах один и тот же сценарий. Одни и те же женщины, дети, мужчины.
Но все они вернулись с ненавистью к свету. Но благодарности их он не дождется.
Я спросил одного из них:
– Что ты теперь будешь делать со всем этим?
– Знаешь сынок, – ответил он, – в пятьдесят шестом, в Аризоне, я сидел как – то на летней веранде, и вдруг я понял, кто я есть и что живу уже не первый раз. Мне искренне захотелось домой. Я взял револьвер и выстрелил себе в сердце. И тут же родился у своей мамочки вновь. А через сорок лет снова сидел на той же летней веранде в Аризоне. И так сотню жизней подряд.
– Но как же ты вернулся обратно?
– Когда я выучил свою жизнь наизусть, я устал. И он сжалился. Но теперь я снова хочу обратно, мне не нужен бог. Мне нужен хороший виски и неплохо бы было оставить крылья. И знай, возвращаюсь я только по одной причине.
– Что, что это за причина? – спросил я.
Я написал ей письмо, – прошептал он и начал его читать на память:
…здравствуй любимая моя. Здравствуй солнце моего неба. Другой бы сказал так, – что за странная прихоть писать вам снова. Раньше я как то квалифицировал женщин окружавших меня. Придавая им мстительно всевозможные эпитеты. Считая их красивыми и не очень. Умными и не очень. Но время стирает все, все, когда приходит понимание того, что не гордость не обида не судьба, все полная ересь и сумбурность. Когда понимаешь, что существует только два типа женщин. Любимые и не любимые.
И все!!!
И в этом, для меня и есть, и стало основным, понимание мироздания. Как понимание всего, что есть… и не может не быть. И зло, сразу, как будто где-то. Где то очень не для тебя и не про тебя. И смерти нет и черное, это всего лишь немного темно – белое. И это не заблуждение, это образ видения мира.
Не через призму розового или белоснежно ангельского. А истинное желание, и сквозь это истинное желание и приходит вот такое истинное видение мира. Как будто что – то оторвалось от земли, от самой ее тонкой прослойки, видимой только богу. И одновременно отделилось от тебя. И две этих субстанции соединились и перемешались. И стали одной крови. И становиться совершенно ясно, каким теперь ключом заперта та, великая тайна творения. Надежно спрятанная от нас создателем. Но лежащая, так видимо на поверхности двух плоскостей. Теперь, ставших одним целым.
Зверь беситься, ангелы ликуют. И ты ликуешь. Потому что можешь теперь отворить эту дверь. Отворить и увидеть твое лицо. Надышаться твоим воздухом. Натрогаться твоих рук, напутаться в твоих волосах. Услышать твое молчание и уснуть. Снять накипь с сердца, переполненного чувственной пыльцой.
Но этого катастрофически мало. Понять, не просто как взять. А скорее как удержать то, что никогда тебе не принадлежало. И принадлежать не будет никогда.
Пусть тебе повезет.
И еще он добавил: Что бы окунуться в жизнь, иногда нужно познать и смерть. И я понял его.
Сейчас я ухожу. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в вашем мире. Но ты, будешь в моем. И я, только и буду делать, что днями и ночами ждать твоего появления. На последок я хочу обнять тебя. Вот так запросто, словами. Я очень люблю тебя. Я буду всегда рядом. Всегда.
С любовью…
– И что же дальше? – Спросил я.
– Держать в ладони ее запястье и нюхать ее волосы, – вот зачем я отправляюсь обратно сынок, – он улыбнулся и начал спокойно состригать ножницами перья.
Они падали на стекло и я знал что на земле в это время просто идет снег.
Я же встретив и потеряв тебя в одно мгновение, не знал как мне быть. Убить себя или убить тебя? Причем второе я сделаю просто забыв о твоем существовании.
***
Таксист, седой армянин, постоянно напевал что – то себе под нос, не обращая на меня совершенно никакого внимания. По радио звучала медленная лирическая мелодия. В этот момент в нас и врезался этот автобус.
Конечно это удивительно, но в самую последнюю секунду жизни я успел подумать о многом:
– Когда – нибудь мы станем другими, – думал я, – Нас положат в деревянный ящик и закроют сверху. Волосы уже не будет трепать ветер, соль не выступит на ладонях. Глаза не откроются. И музыка, …останется только музыка. Она будет звучать из неоткуда. Нам ее нечем слушать. И музыка эта невесома, как и мы, не существующие более.
Жить мы еще будем не долго. Ровно столько, сколько нас будут помнить те, кто еще остался. А это, наши дети, дети наших детей, какие – то друзья и родственники… и все. Не проще ли быть совсем одному. Не хоронить, не сожалеть, и после ухода сразу кануть в небытие. Мол был такой и нет его. А был ли?
Куда уходят те, о ком некому вспомнить? В песнях не осталось упоминаний о нас. В прозе и в поэзии прошлых лет нет записей. Кто мы, целое поколение родившиеся в прошлом веке? Чем живем, или существуем? Чем занимаемся вечерами? Кому смотрим в глаза?
Мы любим алкоголь, андеграунд, сюрреализм, теннис и кино. Но больше всего мы любим себя. Иногда до такого состояния, что даже перестаем видеть вокруг живых людей. И что —бы понять это нужна целая жизнь, или… одна секунда пока… в твой автомобиль врезается автобус.
Вероятнее эту историю следовало и закончить на этом самом месте. Мы с водителем такси погибли на месте. Нас еще долго и нудно выскребали из покорёженных обломков автомобиля. При этом капитан полиции, который приехал на место аварии одним из первых, постоянно курил и нашептывал: «блин, а у тещи еще в конце недели юбилей, нужно что – то придумать чтобы не ехать».
Но…
Самое интересное началось именно сейчас. Вот только историю эту нужно было начать рассказывать не с этого места, и даже не с сеанса общения с духами.
Итак, начинаем сначала…
Ерунда какая – то! – скажете вы и отчасти будете правы.
Голограмма
Все снова исчезло.
Не забывайте, вы же произнесли стоп слова!
Будьте аккуратны!
Но история продолжается:
…Любая рыба хочет жить. Любая рыба может попасть на крючок.
Возможно, это просто пищевой рефлекс. Что – то блеснуло вдали, и вот она уже увлечена этой игрой. Заглатывает ртом и …летит. Взмывая над прудом так высоко, как однажды рассказывала ей старая щука из-под валежника. А возможно, это такой план.
Та говорила, что «сорвалась», но миг полета она не забыла и оставила в своей памяти. Миг, когда вся жизнь от икринки до этого самого момента пролетела перед мокрыми рыбьими глазами. Но эта эйфория в полете, вряд ли ее сможет передать обыкновенная рыба из пруда. Она конечно может усердно и старательно выговаривать сложные и красивые фразы, несмотря на то, что рыбы очень болтливы. Но миг этот она не передаст нам с тобой никак. Он подобен просветлению Будды. Он, отпечатался немым оттиском на ее плавниках. Повезло, если ты умеешь читать такие тексты.
А что такое жизнь для рыбы?
Детство – когда все и вся тебя мечтают сожрать.
Юность – когда все и вся тебя мечтают поиметь.
Отрочество – когда ты всех и вся хочешь сожрать или поиметь.
Старость …если доживешь конечно… когда ты сидишь под валежником и только и делаешь что вспоминаешь тот миг полета над водной гладью. И вспомнить тебе больше нечего.
Рыба, что тут еще нужно понимать? Все мы живем в эпоху рыб. Все мы живем в поисках любви.
Я сильно не отличаюсь. Точнее… отличаюсь не сильно. Единственное что мне есть вспомнить, это ты. Пьяная, сонная и красивая как никогда. Ты позвонила мне в четыре утра, и я приехал. Мы взяли такси и долго колесили по ночному пустующему городу. Улицы вмерзли в осеннюю печаль основательно. Вмести с птицами здешние места покинули все. Остались только влюбленные и рыбы. Влюбленным везде хорошо, а рыба …просто без рыбаков не умеет летать.
Все проснулись в одно осеннее утро, собрали свои пожитки и посмотрев прощальным взглядом на кружащийся осенний лист и голое осеннее небо, улетели в теплые края. Никто не хочет видеть смерть, даже если это смерть природы, и особенно, если это смерть любви.
Я обнял тебя и спросил:
– Ты веришь в то, что в этом мире в живых остались только мы трое?
– Нет, – ответила ты и сморщила свой носик, – в мире остались только мы двое, а водитель просто робот, или зомби. И еще она…
Я посмотрел в ту сторону куда ты показывала пальчиком и удивился. Оказывается, мы двигались по дну пруда. Колеса аккуратно поднимали зеленый ил со дна, и от этого за нами стелилось небольшое облако взвеси. Но это не пугало обитателей водоема. Я поднял голову к верху и увидел лунный диск. Он рвано протискивался сквозь толщу воды, пытаясь осветить все вокруг своим магическим светом. Это выглядело так, как будто мы двигались по бесконечной трубе внутри божественного калейдоскопа. Вот только краски в этой трубе были тусклыми, и все больше отдавали серебряным и черно – белым. Все походило на карандашный рисунок мультипликатора. Он явно старался, когда прорисовывал твои черты. Луна оживала в твоих волосах, на губах появилась ночная прохлада. Глаза загорелись зеленью болот, а руки обвили меня, как это делает речная кувшинка. И она, рыба, что проплывала рядом. Так рядом, что можно было открыть окно и дотянутся до нее рукой. Она неторопливо махнула хвостом и что – то заметила вдали. Какое – то движение.
– Как ты думаешь, полетит? – спрашиваешь ты.
– Думаю ей не долго осталось. И стоит это того? Полет как смысл жизни?
– А для чего еще жить? Если не для такого вот последнего взмаха над миром? – ты снова смотришь на меня с укором. Как будто сотню раз умирала и воскрешала вновь и точно знаешь, о чем говоришь. Рассуждать о вкусе жизни как о простой рыбе, разве это не…
Но ты кладешь свой пальчик мне на губы и просто и спокойно говоришь:
– Знаешь, может она и безмозглая, наша с тобой рыба, но она точно знает, что ждет ее на том конце лески. Это трудно понять. Точно так же вел себя Тесей, когда доверился нити Ариадны, уходя в темноту лабиринта. Точно так же счастливы птенцы, выпадая из гнезда и впервые расправляя пуховые, детские крылья. Точно так же можем быть счастливы и мы. Простые мужчина и женщина в одинокой машине на дне ночного озера. Нужно только понять, выбрать. Или… сотня лет просиживания в этом месте, или… миг, полет и смерть. Но перед этим абсолютная свобода. Такая, что и не снилась. И… есть же еще шанс «сорваться», и оставить все это на память на долгие годы. Но, и это почти не обсуждается, мы должны что – то делать. Или просто сидеть и смотреть как она… простая рыба хочет жить, летать, срываться и снова жить.
– Любая рыба может попасть на крючок. – Говорю я и…
…просыпаюсь.
Странное дело, уснуть сидя в коридоре в ожидании. Обычно спать дома в постели, на тахте или диване, с простынею или просто накинув на ноги клетчатый плед. Я же уснул сидя в коридоре издательства, куда хожу последние четыре месяца. Мой редактор постоянно теребит мои тексты и просит переделать «некоторые моментики».
Странный сон. Опять мне приснилась ты. Мне все время снишься ты. В то время, когда мы еще только начинали встречаться, ты не снилась мне вообще. Хотя я и желал этого более всего на свете. Теперь, когда наши отношения закончены, ты снишься мне при каждом удобном случае.
В своей книге я описал тебя как несуществующее прекрасное существо. Таковым ты и являешься в жизни.
У тебя муж, у меня жена, у нас с тобой любовь.
Это, наверное, сложно объяснить. Я говорю о том именно факте измены. Для чего я пригласил в свою жизнь тебя? Да, это сложно объяснить, но просто понять. Некоторые скажут «на стороне мужчина находит все то, что недодает ему дома жена». Все это чушь. Хотя… одни возможно ищут на стороне утехи сексуального плана, другим возможно просто нравится борщ, который она варит только для него. Я нашел тебя для общения. Мне просто нравилось с тобой говорить. Иногда мне казалось, что мы можем идти и говорить целую вечность, и так уйти куда – нибудь в Китай или Индию. И если бы пограничники не остановили нас ни в одной стране мира, мы бы кружили по земле и говорили обо всем подряд.
Иногда бы приходилось делать остановки. Ведь ты любишь рисовать и танцы. Мы останавливались бы в небольших провинциальных городках, продавали твои картины и мои рассказы, покупали краски, молоко и хлеб. Потом ты бы находила местную дискотеку и танцевала там до утра как сумасшедшая. А я бы сидел как Хемингуэй за самым отдаленным столиком в углу пил Дайкири и смотрел на тебя не моргая.
– Алексеев, – послышался трубный голос моего редактора. Она стояла посреди коридора, почти напротив меня в позе «сахарницы» (это когда обе руки на бедрах и взгляд требовательной нимфы).
Я вышел из ступора и улыбнулся.
– Пошли перечитаем твою вторую главу, мне она немного не катит.
– Катит, Валентина Александровна, это математический термин, обозначающий стороны треугольника, – съязвил я и вошел в ее кабинет.
Она закрыла дверь на ключ и указала властно на стул. Я присел.
– Давай читай, писатель фантазер, философ недоучка, – строго сказала она, бросив на стол передо мной копию моей рукописи. Я молча открыл вторую главу и пред тем как читать вдруг сказал:
– Вы Валентина Александровна мне напоминаете пиковую даму.
– А что так? – увлеченно спросила редакторша, приспустив свои очки на кончик носа.
– Даже и не скажу почему, просто у меня после одной ночи сложилось такое впечатление…
– После ночи Алексеев? Боже мой, избавь меня от подробностей своей сексуальной жизни, – брезгливо выпалила она.
– Это был сон, – тихо процедил я сквозь зубы. Но для вас я буду читать как для нее.
– А это милый мой на здоровье.
Я открыл рукопись на второй главе и начал медленно читать:
***
Чем больше город, тем меньше шансов встретить в нем живого человека. Поэтому я переехал в небольшой у моря.
Я ненавижу людей, не верю обещаниям, мечтаю стать нужным и даже незаменимым. Из меня вполне бы вышел сносный диктатор. Будь у меня небольшое государство и усы.
Если бы я мог путешествовать во времени и переноситься в пространстве, я пил бы по утрам кофе с Маркесом и слушал, как он читает свои черновики. Обедал с Ремарком, потягивая глинтвейн, вдыхая аромат осени и женщин которые нас не любят. А вечером, вечером я бы умирал для этого безумного мира. Потому что этот мир самое дурацкое, что можно было придумать, изготовить и запатентовать за шесть дней.
Знаешь, иногда подумаешь что вокруг совершенно бесконечная вселенная. От которой совершенно никакого толку. И ты, такой маленький. Совсем один сидишь и смотришь на нее. А она на тебя не смотрит. Ей плевать на тебя. Сегодня ты, завтра другой кто нибудь. Сколько еще нас будет? Вот так сидеть и смотреть правде в лицо, прося только одного; хотя бы один раз открыть глаза и посмотреть в твою сторону. Хотя бы один раз поступить по человечески. Но наши чаянья умирают превращаясь в иллюзию. Иллюзия перерождается в мысли, а мысли вполне могли бы спровоцировать приступ надежды.
Могли, если бы их попросили.
И становится по – настоящему страшно. Ведь никто, совсем никто на земле не хочет плохого. Сейчас я решу что надеется это глупое занятие, а через сто лет эта мысль породит глобальный переворот в сознании. И человек скажет: Я не хочу верить, я не хочу наедятся, я не хочу любить. Я просто хочу быть счастливым. Оставьте меня в покое.
Это моя новая религия, адептов попрошу не беспокоить.
Я хочу перестать думать. Я хочу перестать верить. Я хочу перестать лгать. Лгать прежде всего самому себе, что мне уютно, что мне хорошо, что я живой. В нас всех вообще нет никакого смысла.
Почему?
Так вот я Вас об этом и спрашиваю…
Возможно для вас это будет новостью но мы с вами голограмма. Об этом мне рассказала именно ты.
– Самое сложное в жизни это честность, – говоришь ты, -честно сказать самому себе что ты знаешь о себе же самом. Простить себя или возненавидеть, только честно.
А это значит, что настоящие мы, находимся в миллиардах километров отсюда. Мы спим, или учимся, или принимаем душ. Здесь, наша голограмма проделывает тоже самое. Все потому так устроено, что мы не можем находиться здесь физически. Это опасно для жизни. Но, запустить сюда световую проекцию… это хорошее решение. Особенно, предварительно упаковав ее в хорошенький «куличик».
Это сложно понять. Конечно, представляю ваше недоумение. Жили себе жили и вдруг вам говорят что вы на самом деле пучок перекрещенных в темноте лучей света. Миллионы лучей упакованные в скафандр, живущие в другой части вселенной.
Как это понимать?
Это не обман и не иллюзия?
Ведь голограммная форма не может иметь собственного «я» и тем более принимать решения, скажете вы. Ходить на работу, рожать детей… жить одним словом. Да и умирать, собственно говоря. И что же тогда, спросите вы, после жизни?
Самое главное, что этого самого «после жизни» не существует. Да и жизни не существует. Не Вас не меня, не мира ни ада ни рая. И, только свет истинной любви пронизывает пустоту. И в ней копошатся чьи то души. Такие тяжелые от своих желаний и такие убогие.
А когда – то в детстве, мы лепили бумажные кораблики и путешествовали в иные миры, силою нашего воображения. Мы разговаривали с эльфами, гладили по косматым макушкам гномов и неспешно стояли в очередях с волшебницами. Затем, все испарилось и мы заросли проблемами и делами. А они, гномы и волшебники, все так же смотрят нам в след и тяжело вздыхают. Жаль им нас. Мы даже в Бога верить разучились. Нам некогда. А зачем сюда пришли? Кто мы? И главное, зачем мы? Каждый сам себе бог и каждый сам себе свет. Во всеобщей, такой давящей на уши тишине. Вот так – то…
Заигрались мы в жизнь на земле, совсем позабыв о истинности пребывания на этой планете. Но я напомню вам…
А знаете ли вы, что все состоит из нулей и единиц. Буквально все. Любое сосредоточие мысли, можно упрятать в форму. Вся галактика это череда двух обыкновенных, простых чисел. Вся…
К примеру: звук «ОМ» посредством которого Брама создал нашу непоколебимую и необъятную вселенную, это всего – то один нуль и четыре единицы. И выглядит это так:
01111 – ОМ!
Или… другие слова…
011 – Я!
0101111000111 – Человек!
11111110011110 – Жизнь!
111111101101111111111 – Голограмма.
И все это правда.
Нет дружок, – скажете вы. Жизнь это не воробьям фигушки показывать. Вот оно небо, оно и в Африке небо. И жизнь… она… как говорится… листочки зеленые, облачка там всякие..
Попробую возразить тебе:
Ты уверен в своей правоте? Ты правда уверен в том, что говоришь? Считаешь, что небо синее, а листва зеленая?
Дружище, тебе не приходило в голову, что тебя просто «так» научала в детстве.
Один мудрец сказал: «Если мы все проснемся в одно прекрасное утро и придумаем что небо должно быть фиолетовым, оно тут же станет подобным». Но, самое интересное во всем этом эксперименте, это то, что совершенно никто не заметит данной перемены.
НИКТО!
Я утвердительно заявляю об этом факте лишь потому, что был и не однократно (поверьте мне на слово), свидетелем подобных казусов преображения неба.
Все рождает мысль. Мысль рождается в уме. Над умом парит разум. И, как ему вздумается так все и происходит. Создатель не ограничивает нас ни в чем. Причем вообще. Сегодня мы с вами одни, ночью мы умираем (для сегодняшнего дня) а завтра… оно и есть всегда завтра (причем всегда…).
А мысль, всего-навсего способ связи вас истинных с вашей световой проекцией на земле.
Вы, редкостные искатели приключений. Вы прибыли сюда для обучения. Но где вы истинный? Где вы находитесь сейчас?
Это легко проверить и понять. Для этого воспользуйтесь простым способом. Загадайте желание. Причем любое. Эйнштейн утверждал, что скорость света самая высокая во вселенной. Старик был не прав. Скорость мысли, вот истинная немыслимая скорость. И вот ваша мысль рождена, и она несется сквозь миллионы световых лет к своему источнику. Достигает его и летит с решением обратно. Засеките это время. Разделите на два и поймете расстояние до вашего истинного «я».
Что вы говорите? Желание не сбылось? Ну, скажу я вам с полной уверенностью, значит мысль еще не достигла адресата. Но она долетит, и обязательно вернется. Даже если вам придется несколько раз сменить скафандр.
Я уверяю вас. То, как вы живете сейчас, это плод ваших мечтаний в далеком прошлом. Истинный вы в недоумении, почему же вы абсолютно НЕ счастливы? Что еще вам нужно для полного удовлетворения? Что еще?
Мысль готова стартовать…
011000111000 – именно так и устроены мы с вами. Свет, состоящий из двух простых цифр.
0 – женщина
1 – мужчина
Во так и выходит, приходит в вашу жизнь кто – то и утвердительно заявляет о том что вас нет.
Так вот я напоминаю вам, вы живете в скафандре! Очень высококлассном органическом, шикарно изготовленном во всех отношения, скафандре! Подойдите к зеркалу. Посмотрите в него. Что вы видите?
Вот он перед вами во всей красе. Ваш собственный саркофаг для жизни на этой планете. Дело в том что климат, да и все физика – химические составляющие на планете земля вообще не подходят нам с вами для проживания. Тем более для комфортного существования. Другой вопрос, что мы тогда с вами здесь делаем?
Об этом чуть позже.
А пока, потрогайте его руками, правда он совершенство. Мягкий и теплый на ощупь. Его так высококачественно пронизывают нервные волокна – электроды, что вы вполне можете ощущать весь окружающий мир «на своей шкуре». Все биологические модули настроены на высших и низших млекопитающих данной планеты и развиваются в их частотах. Это значит, вы не особо отличаетесь от животного (внешне вы вполне можете сойти за один из видов мифического преображения, названого Дравиным – эволюция). Но вы не местный. Прошу этого не забывать.
Зачем тогда мы интегрируем световые голограммы именно в эту точку вселенной? Почему на землю? Дело в том, что только отсюда можно вернуться домой. Не блуждать, пронизывая пространство своими дурацкими желаниями. А вернутся к своему истинному «Я», раз и навсегда. Вот только все мы об этом забыли. Или нас этому не научили. Или… мы просто не хотим этого?
Конец ознакомительного фрагмента.