Глава 3
Размышления воскресным вечером
В то время как виконт де Моро изучал заметки в прессе касаемо деяний Парижского Поджигателя, который, вполне возможно, таковым не являлся, журналист, написавший их, сидел в кафе «Прокоп» на улице Ансьен-Комеди, что в Латинском квартале, и предавался печали.
Ксавье Трюшону недавно исполнилось тридцать два, он был уже не совсем молод, но, с другой стороны, еще не стар; работал в одной из самых продаваемых парижских газет, писал бойкие материалы и, по всей видимости, должен был быть счастлив, однако со счастьем у господина Трюшона имелись свои счеты. Несколько лет назад он потерял любимую жену, умершую от сильнейшей простуды, и так и не смог толком оправиться от этой потери. Разве что стиль его стал лучше и приобрел ту глубину, которая свойственна текстам людей, кое-что на своем веку повидавшим. Иногда над особо душещипательными статьями Трюшона впечатлительные дамы обливались слезами, ну а уж если он писал о каком-то благотворительном мероприятии, пожертвования были обеспечены.
Дело в том, что у господина Трюшона и виконта де Моро имелась одна общая черта: они оба терпеть не могли политику. Только виконт предпочитал о ней не говорить и не сталкиваться, а Ксавье – о ней не писать. Этот его принцип сослужил ему хорошую службу в последние годы, когда для журналистики снова настали не лучшие времена.
Когда, несмотря на все усилия буржуазии, в феврале сорок восьмого в Париже произошла революция, свергнувшая июньскую монархию, было образовано временное правительство, о котором говорилось, что оно создалось в редакциях газет «Насьональ» и «Реформ». Присказка ходила не зря: первые шаги этого правительства были весьма либерального плана. Было отменено все законодательство о печати периода июльской монархии, существенно мешавшее даже таким политически неактивным авторам, как Ксавье Трюшон. Из тюрем выпустили журналистов, сидевших за преступления в области печати. Отменили залог и гербовый сбор. В связи с этим начался бурный рост численности газет разных политических направлений. В Париже открылось более двухсот изданий в течение нескольких недель. Продолжали выходить и прежние газеты, некоторые даже увеличили тираж. Это было золотое время, продолжавшееся, увы, недолго.
Среди газет, порожденных февральской революцией, наиболее заметными были «Врэ Репюблик», «Репрезентан дю Пепль», «Амии дю Пепль». Наиболее часто в названиях новых изданий тогда встречалось слово «народ», однако бедняки так и не дождались от революции исполнения своих надежд. В июне Париж вновь оказался на баррикадах, но их защитники были расстреляны. Трюшон с трудом мог вспоминать то время. К власти пришел Кавеньяк, его кровавое правительство попыталось уничтожить все завоевания революции. Были распущены все политические клубы, запрещены стачки и кассы взаимопомощи. Даже мирные обыватели, которые не хотели иметь с политикой ничего общего, страдали. В июле сорок восьмого было объявлено осадное положение, в Париже закрылись одиннадцать газет. Одна из них вышла в последний раз в траурной рамке. В ней говорилось, что право голоса во Франции имеют только богачи.
Ксавье не знал, куда делся журналист, написавший это.
А в августе сорок восьмого появился новый закон о печати, который не только восстановил предварительный залог – ту сумму, что должны были выплачивать периодические издания за право публикации, – но и увеличил его настолько, что закрылось еще несколько газет. Приняли ряд законов, которые увеличивали гербовый сбор, расширили список наказуемых действий печати, ограничили распространение газет, облагали дополнительным налогом публикацию романов с продолжением.
А потом произошел очередной переворот, результатом которого стала Вторая империя. У власти теперь стоял Наполеон III. Возродили закон о предварительном разрешении на право публиковать материалы о политике. Почти запретили писать о заседаниях правительства и парламента. Печать была передана в ведение Министерства внутренних дел, что сделало невозможным существование демократических изданий, чего так боялись ранее. Весьма умеренная оппозиция режиму была представлена лишь в «Журналь де Деба» да «Ассамблее Насьональ». На левом фланге некоторое время оставался «Сьёкль» в силу своей антиклерикальности. Другие газеты, мнившие себя оппозиционными, и в расчет принимать не следовало. И вот уже некоторое время широко практиковалась система предостережений со стороны министерства. Если газета двукратно получала предупреждение, она закрывалась на два месяца. Поэтому, как грибы после дождя, в Париже росли развлекательные и светские газеты, в которых никоим образом не освещалась политика, а если и освещалась, то в весьма позитивном ключе.
Ксавье Трюшону, журналисту как раз развлекательному, умевшему из крохотного происшествия вроде перевернувшейся телеги с брюквой составить увлекательнейший рассказ, тем не менее было не по душе то, что происходило нынче во Франции. По правде говоря, господин Трюшон чувствовал себя неуютно и подумывал о том, чтобы на некоторое время уехать в другие края. Нынче везде неспокойно, однако, возможно, ландшафты Италии или суровость шотландских равнин скрасят жизнь и улучшат настроение? Средства у господина Трюшона имелись – спасибо отцу, основавшему предприятие по производству свечей, которое Ксавье, получив в наследство, незамедлительно и выгодно продал. Не такие уж большие средства, как у некоторых, однако хватало и на жизнь, и на кафе «Прокоп».
Вспомнив о том, где он находится, господин Трюшон с рассеянной улыбкой обвел взглядом зал. Было за полночь, однако народ в «Прокопе» и не думал расходиться. Ксавье нравилось это кафе чрезвычайно, не в последнюю очередь потому, что, не будучи аристократом, здесь он мог почувствовать себя таковым. Одевался господин Трюшон хорошо, деньги в его кармане водились, а значит, он всегда мог рассчитывать на приятный прием в «Прокопе». Случалось сиживать рядом с особами весьма знатными, а также власть имущими, которым не было чуждо ничто человеческое. Временами эти люди захаживали в кафе и, смакуя превосходный кофе, а также десерт с мороженым, велеречиво рассуждали о судьбах мира. Иногда из таких разговоров можно было выловить нечто полезное, как рыбку из реки.
«Прокоп» был старейшим рестораном не только в Латинском квартале, но и во всем Париже. Основанный в конце семнадцатого века предприимчивым сицилийцем, «Прокоп» быстро сделался заведением престижным и привлекавшим разнообразную публику – разумеется, ту, у которой водились деньги. И вместе с тем ресторан слыл местом культурным, одним из первых литературных кафе, где можно было встретить писателей, поэтов, драматургов, художников, не говоря уж о журналистах. Здесь сиживали Дидро и Даламбер, знаменитая «Энциклопедия» возникла во время одного из их споров в кафе. Завсегдатаями «Прокопа» были Вольтер, Дантон и Марат. Здесь в вечер 27 апреля 1784 года в ожидании бессмертия или провала сидел Бомарше во время премьеры «Женитьбы Фигаро». Словом, место было легендарное, и, приходя сюда, господин Трюшон непременно чувствовал себя лучше. Да и жил он сам неподалеку – в двух шагах от «Комеди Франсез».
Сейчас к парижским ресторанам стала возвращаться та свобода, которой они в большой степени обладали до Великой французской революции; тогда, насколько знал Ксавье из рассказов отца, времена для чревоугодия наступили не лучшие. Революция все изменила и все погубила. С самых первых ее дней места публичных собраний сделались подлинными аренами сражений; здесь стало опасно высказывать свое мнение о чем бы то ни было, ибо все немедленно сводилось к политике. Поскольку все порядочные люди чувствовали себя более или менее оскорбленными новым порядком вещей, всякая вырвавшаяся у них жалоба тотчас превращалась в преступление против революции и в предмет политических доносов, которые с жадностью принимал тысяча и один революционный комитет. Итак, тому, кто не хотел стать жертвой доноса, приходилось обедать молча и поглощать оскорбления патриотов, которые задавали тон в публичных местах. Скоро каждая трапеза напоминала грабеж. Но шли годы, все снова менялось, и вновь стало возможным сидеть в ресторанах, беседуя о жизни, – хотя и по-прежнему с оглядкой, ведь политическое преследование велось во все времена.
Нынче вечером, или, правильнее сказать, уже ночью, смакуя превосходное красное вино и доедая свиные медальоны с соусом из белых грибов, предвкушая уже кофе и ванильное мороженое, которое очень любил, Ксавье подумал, что, едва закончится это дело с пожарами (вызывавшее, надо сказать, его немалый интерес), нужно будет осуществить давнюю мечту и на какое-то время покинуть Францию. Только ехать на юг сейчас нет смысла, ибо намечающаяся война сведет на нет все попытки оказаться подальше от политических распрей. Что может быть более утомительным, чем война! Пожалуй, только конец всего сущего да Страшный суд, когда мертвецы восстанут из могил и начнется светопреставление. А пока война успешно выполняет роль ада на земле, и никакое тепло летнего солнца этого не искупит. Так что можно отправиться в земли дикие и потому относительно спокойные. Только вот завершится каким-либо образом это дело с поджогами, и можно с чистой совестью взять у редактора отпуск.
Господин Трюшон как раз покончил с медальонами и наслаждался кофе, в несчетный раз оглядываясь и отмечая все: и приглушенный блеск хрустальных люстр, превращавших отделанный в бордово-золотых тонах зал в сокровищницу эмира, и портреты, украшавшие простенки, и белоснежные скатерти, и мягкую поступь официантов, – когда заметил, что к нему направляется один из них.
– Сударь, – произнес официант, почтительно склонив голову, – вам только что доставили вот это послание. Человек, его принесший, ожидает ответа.
И верно, на небольшом серебряном подносе в руках официанта лежало запечатанное письмо.
– Мне? – несколько удивился Ксавье, который никого не ставил в известность о том, куда направился, хотя и не делал из этого секрета. Впрочем, делиться было не с кем: господин Трюшон снимал квартиру, столовался по утрам у хозяйки, и порядок в его комнатах наводила тоже она. – Что ж, благодарствую. Принесите заодно уж чернила, перо и бумагу.
Ксавье взял письмо с подноса, а официант поспешно удалился, чтобы исполнить просьбу. В это время журналист распечатал послание, разглядев между тем незнакомый ему герб на сургуче, и погрузился в чтение.
«Уважаемый господин Трюшон!
Если Вы читаете это послание, значит, мой слуга в очередной раз оправдал возложенные на него надежды и отыскал Вас в парижской круговерти. Мы с Вами не имеем чести быть знакомыми близко, однако нам уже доводилось встречаться. Весьма заинтересовавшись нынешними Вашими статьями, я приглашаю Вас позавтракать со мною в моем особняке на улице Вожирар, 76, завтра, не позднее одиннадцати. Лелею надежду, что для Вас это будет любопытно; что же касается меня, то я имею в этом деле свой интерес.
С уважением,
Сезар Мишель Бретинье, виконт де Моро».
Ксавье улыбнулся.
С виконтом судьба его действительно сталкивала лишь однажды – когда тот в очередной раз перешел дорогу Сюртэ, а господину Трюшону поручили написать об этом деле хороший очерк. И Ксавье постарался, не поленившись встретиться в кафе «Тортони» с виконтом де Моро и задать ему несколько вопросов. Не то чтобы его светлость был в восторге от такой идеи, однако и не прогнал назойливого журналиста, чем заслужил его невольное уважение. Будучи представителем весьма опасной профессии, Ксавье привык к тому, что зачастую люди его игнорируют, выказывают свою неприязнь, а то и вовсе осыпают отборной бранью. Хотя некоторые охотно вступали с журналистом в диалог, желая увидеть свое имя в газете.
Виконт не выказал неприязни, однако славы тоже не искал. И хотя отвечал тогда сдержанно, запомнился Ксавье своими приятными манерами и незаурядным умом.
Официант принес бумагу, перо и чернила, и господин Трюшон, недолго думая, написал:
«Ваша светлость,
с удовольствием принимаю Ваше приглашение. Буду у Вас ровно в одиннадцать.
С уважением,
Ксавье Трюшон».
После чего он отдал запечатанное письмо официанту и, расплатившись, через некоторое время вышел из кафе. Насвистывая, господин Трюшон направился домой, чувствуя, как жизнь вновь становится интереснее.
В тот же воскресный вечер (весьма и весьма, надо признать, насыщенный событиями) графиня де Бриан, возвратившись домой, отужинав и переодевшись ко сну, долго сидела за столиком в своей спальне, читая при свете свечей книгу.
Книга была интересной, и вещи в ней писали недурные, однако мысли Ивейн то и дело ускользали далеко от текста, набранного крупным шрифтом. В задумчивости графиня переворачивала страницы, но после возвращалась, перечитывала и вновь задумывалась.
Размышления графини касались непосредственно того человека, которого она впервые увидела сегодня в салоне у мадам де Жерве, а именно – виконта Сезара де Моро.
Когда их представляли друг другу, от Ивейн не укрылось, что она совершенно виконту безразлична. Такое случилось с нею впервые. От природы Ивейн была наделена красотой и грацией, только предпочитала ими не пользоваться, считая, что достаточно выглядеть просто хорошо. Она не практиковала искусство обольщения, презирала женщин, которые живут лишь этим. Только вот сегодня выяснилось, что графиня де Бриан привыкла видеть, как мужчины реагируют на ее появление, привыкла встречать их взгляды – заинтересованные, удивленные, восхищенные, скептические, – но ни разу ни одного равнодушного! А взгляд виконта скользнул по ней, будто она – опавший лист под ногами или статуя в саду, закутанная в мраморное покрывало, так что даже наготой ее втайне не полюбуешься.
Ивейн говорила себе, что такие мысли недостойны ее. Они были мелкими, а графиня мелких мыслей не терпела, тщеславием, как ей казалось, не болела и не стремилась привлекать к себе мужское внимание как к женщине. У нее в жизни имелись более благородные цели. Однако равнодушный взгляд виконта де Моро пробудил тщательно спрятанную неудовлетворенность, природы которой Ивейн не могла постичь. Она ощущала, что ей обидно, но отчего? Ведь она не стремилась покорять всех вокруг, вовсе нет. И внимание виконта ей не было нужно.
Тем не менее, повинуясь порыву, позже Ивейн вышла следом за ним в галерею, и вот уж там она взяла верх! Графиня склонна была считать, что выиграла в споре. Виконт отделывался обычными мужскими фразами, и Ивейн успокоилась: он такой же, как все остальные, и ничего особенного собою не представляет.
Но вот после, когда общество привлекло его для обсуждения темы с пожарами (что Ивейн посчитала несусветной глупостью), Сезар держался очень хорошо; и, пожалуй, его шутки, его легкое обращение с теми, кто был в салоне, больше понравились Ивейн, чем нет. Именно это ее раздражало. Это – и ощущение, что виконт лишь забавляется, считая своих собеседников если не глупцами, то по меньшей мере людьми недалекими. Вся его поза, весь его тон об этом свидетельствовали.
Ивейн считала, что хорошо разгадывает людей, а также – что первое впечатление не обманывает. Виконт даже не удосужился запомнить ее имя, она видела это по его чуть рассеянному взгляду, когда заговорила с ним в галерее. Графине было неприятно. И вместе с тем – инстинкты подсказывали ей держаться от виконта де Моро подальше.
Графиня де Бриан привыкла сама распоряжаться своею жизнью. Отец давно не имел на нее влияния, и Ивейн все решала сама, шагая вперед неутомимо, влекомая ясными целями, уверенная в своей правоте. А сегодня, когда ее столь отчетливо проигнорировали, мир отчего-то пошатнулся, хотя казалось бы – мелочь, пустяк, мимолетное знакомство! Но нет, Ивейн снова и снова возвращалась мыслями к нему. И видела перед собою в воображении виконта так отчетливо, как будто он стоял сейчас перед нею: высокого, с темными глазами необычного разреза, крепко сжатыми губами, холеными усиками и скупыми движениями. Опасный человек, Ивейн сразу поняла. Мадам де Жерве даже не нужно было ничего о нем говорить, чтобы это стало ясно.
Графиня в раздражении захлопнула книгу, погасила свечи и забралась в постель. И все же долго не могла заснуть, раз за разом воскрешая в уме прошедший вечер.
В тот же поздний, уже очень поздний час один человек, сидя в своей комнате, поставил точку и еще раз перечитал написанное. Оно ему понравилось. Очень. Всегда нравилось. Он сложил письмо, капнул горячим сургучом, запечатал и привычно начертал под сургучной кляксой инициалы: I.P.