Черчилль и Гитлер. Гитлер и Черчилль к 1939 (Эндрю Робертс, 2003)

Все мы видели кадры кинохроники, на которых восторженные толпы приветствуют Гитлера во время его многочисленных поездок по Третьему рейху в 1930-х гг. Конечно, все это постановочные съемки, но обожание на лицах обычных немцев было как правило совершенно искренним. Как мог такой непривлекательный субъект – с его абсурдными усиками, скрипучим голосом и выпученными глазами – вызывать столь фанатичную преданность?

Почти не встречавшийся прежде, кроме как в религиозном контексте, феномен Адольфа Гитлера заставлял вполне здравомыслящих людей подавлять деятельность той части мозга, которая отвечает за рациональность мышления. Министр обороны Германии фельдмаршал Вернер фон Бломберг заявлял, что сердечное рукопожатие фюрера могло излечить его от насморка. Фельдмаршал Герман Геринг рассказывал: «Если Гитлер говорил вам, что вы женщина, вы покидали здание уверенным, что так и есть». Существует бесчисленное количество примеров того, как разумные люди – как мужчины, так и женщины – попадали под очарование Гитлера. Один из его старших офицеров, генерал Вальтер Варлимонт, вспоминал, что «едва ли кто-то из крупных командующих фронтом, вызванных в штаб для доклада, был способен не прийти в трепет в присутствии Гитлера»[11].

Черчилль, наоборот, казалось, никогда не имел подобной, почти мистической, власти над другими людьми. Если Гитлер обладал харизмой, то у Черчилля она отсутствовала. Почему же Гитлер вызывал больший трепет и восхищение, нежели Черчилль? И почему, несмотря на это, Черчилль в конце концов оказался более успешным лидером? Что сделало Гитлера и Черчилля лидерами, и какие особые навыки и приемы они использовали, чтобы заставить миллионы людей следовать за ними?

Попытки сравнить Гитлера и Черчилля предпринимались неоднократно. Как выразился один из историков семьи Черчилль Джон Пирсон:

Во многих отношениях, как неприятно это ни звучит, Черчилль и Гитлер были похожи. Оба были жестокими людьми, стремящимися к военному превосходству и свято уверенными в собственном особом предназначении. Оба были самоучками, ярыми националистами и вели себя крайне агрессивно по отношению к оппозиции. К тому же оба были чрезвычайно эгоцентричны, являлись превосходными ораторами, подлинными актерами и завораживающими рассказчиками, без труда способными повелевать теми, кто оказался во власти их чар. Оба … [находили] отдохновение в занятиях живописью, мысленных монологах и ночных просмотрах любимых кинофильмов. Их сверхъестественное сходство проявилось даже в том, что они оба описали свой путь к власти в своих чрезвычайно автобиографичных сочинениях, Черчилль в [романе] «Саврола», а Гитлер в «Mein Kampf» («Моя борьба»)[12].

К сожалению, все полезные наблюдения, которые могли содержаться в этом отрывке, сводились на нет, когда автор переходил к утверждению, что Черчилль на пути к власти «вполне мог бы» действовать точно так же, как Гитлер, тогда как сама мысль о Черчилле, прокладывающем дорогу к своей «бабочке» в горошек через реки крови своих политических врагов, представляется абсурдной. Самые могущественные лидеры – и, конечно, не только Гитлер и Черчилль – это «эгоцентричные натуры», ведущие себя «крайне агрессивно по отношению к оппозиции», но там, где Черчилль разбивал своих противников в пух и прах в словесных дебатах и побеждал их, набирая большинство голосов в парламенте, Гитлер расстреливал оппонентов в «ночь длинных ножей», а от остальных избавлялся, отправляя их в Дахау и другие концлагеря. Черчилль никогда бы не подумал прибегать к подобным методам, даже если бы в его собственной стране возникла та напряженная обстановка, которая царила в Германии в 1920-х гг. Да, в 1940 г. он действительно отправлял британцев в лагеря согласно директиве 18В, но он всегда считал это, по его же собственным словам, «в высшей степени гнусным» и отдал приказ об освобождении, как только позволила обстановка. Он собирался использовать газ, когда – и если – немцы вторгнутся на территорию Британских островов, но не как средство геноцида в отношении гражданского населения.

Национализм Черчилля несомненно был более глубоким и явно выраженным, но он никогда не носил того параноидального и жуткого характера, какой был присущ национализму Гитлера. На самом деле отличительной особенностью Черчилля был не «спекулятивный монолог», а стремление к диалогу и остроумие; он бы быстро устал от покорной, бессловесной, преклоняющейся перед ним толпы, которая так нравилась фюреру. Черчилль был озабочен военной мощью только во время войны; просто так случилось, что период его нахождения у власти совпал с двумя самыми ужасными войнами в истории человечества. В мирное время он сосредоточился на создании законодательства, запрещающего работу в шахтах мальчиков, не достигших четырнадцатилетнего возраста, ввел систему государственного страхования и дал всем трудящимся один выходной в неделю. Кроме того, занятие живописью служило Черчиллю для отдыха и удовольствия; Гитлер же писал дома, чтобы заработать на жизнь, и как только необходимость в этом отпала, тут же забросил это занятие.

Попытка сравнить «Мою борьбу» Гитлера с романом Черчилля «Саврола» была, возможно, самой абсурдной из идей Пирсона. Если первая книга представляет собой план поиска для нацистской Германии Lebensraum (жизненного пространства) на Востоке и трактат о превосходстве арийской расы над славянами, «Саврола» – это легкая романтическая мелодрама о любви между женой президента маленькой западноевропейской республики и лидером оппозиции, по имени которого и названо это произведение. Написанный в 1897 г. и опубликованный в 1900 г. роман «Саврола» содержит несколько ссылок на политику, в том числе некоторые неодарвинистские размышления о выживании наиболее хорошо приспособленных наций, отражавшие евгенистические идеи того времени, которые были близки Черчиллю, но он не имеет ничего общего с «Моей борьбой». Это определенно не автобиографическое повествование о восхождении Черчилля к вершинам власти, хотя бы потому, что Саврола поддерживает политику умиротворения диктатора Молары, покидает страну, когда начинается революция, и не добивается власти в Лаурании до самого эпилога, после чего все живут долго и счастливо.

В отличие от «Моей борьбы», «Саврола» не имел коммерческого успеха, а сам Черчилль признавался: «Я упорно уговаривал друзей воздержаться от чтения романа». Причин у понять легко – абсурдный сюжет, плоские образы и устойчивые клише. Крысы бегут с тонущего корабля, народ покоряется завоевателю, злодеи попадают в собственную ловушку, героиня целует землю, по которой шагает герой, время приходит и «в любви и на войне все средства хороши». Книга также изобилует политически некорректными замечаниями, вполне обычными для того времени: у короля Эфиопии было «черное, но живое» лицо, женщина – это сплошное отречение и уступчивость, а о единственном в романе представителе рабочего класса мы «больше не будем читать, поскольку истории такие персонажи неинтересны». Главный герой, Саврола, – 32-летний философ, астролог-любитель и политический деятель, больше руководствующийся собственными амбициями, нежели заботой о благе народа.

Не могло быть двух людей, более непохожих друг на друга во всех личностных аспектах, нежели Гитлер и Черчилль. Последний был гедонистом, отличавшимся завидным аппетитом. Например, направляясь в 1943 г. на Квебекскую конференцию на борту «Queen Mary», Черчилль лакомился «устрицами, консоме, тюрбо, жареной индейкой, мороженым с дыней, сыром стилтон и разнообразными фруктами, petit fours и т. д., все это заливалось большим количеством шампанского (Mumm 1929) и превосходного «Liebfraumilch», и наконец бренди 1870 г.».

Вопрос об отношении Черчилля к спиртному очень важен. Сам он обычно говорил, что алкоголь дает ему больше, чем отбирает, но в этом уверены все пьющие люди. Однако в данном случае бычья комплекция Черчилля, не подводившая его до 90 лет, делает это утверждение правдивым. Хотя Гитлер верил в то, что Черчилль был безнадежным алкоголиком, факты свидетельствуют об ином. Черчилль безусловно шутил, когда отказывался от чашки чая якобы по медицинским показаниям, утверждая: «Врач не велел мне употреблять безалкогольные напитки между завтраком и ужином». На самом деле, как он писал в своей автобиографии «Мои ранние годы»: «Я рос и воспитывался в величайшем презрении к пьющим людям». Его друг, профессор Фредерик Линдеманн, однажды подсчитал, что Черчилль за свою жизнь выпил столько шампанского, что его хватило бы наполнить половину железнодорожного вагона, но на это у него ушло больше полувека.[13] «Профессор был мастер в том, что сегодня назвали бы политической некорректностью, однажды он спросил у одного чиновника: «Что за дурацкое предложение “покончить с голодом”?».

Обвинения в алкоголизме, выдвинутые бывшим историком Дэвидом Ирвингом в его многотомной биографии Черчилля, представляющей собой гимн ненависти, который был бы написан, если бы победа во Второй мировой войне досталась бы противной стороне, бессмысленное повторение нацистской пропаганды. К счастью, однако, мистер Ирвинг приводит в своей книге достаточно доказательств, позволяющих нам опровергнуть его утверждения. Так, утверждая, что в августе 1941 г. за один уик-энд в Чекерсе было выпито следующее количество алкогольных напитков (не красного вина) – две бутылки шампанского, одна бутылка портвейна, полбутылки бренди, одна бутылка белого вина, одна – шерри и две – виски, он также сообщает нам, сколько человек участвовало в их употреблении. Только на воскресном обеде присутствовали леди Горация Сеймур, лорд и леди Крэнборн, лорд и леди Бессбороу, Ротшильд с супругой, офицер ВВС и (известный своей трезвостью) канадский премьер-министр Уильям Лайон Макензи Кинг. Если разделить все выпитое на число членов семьи и присутствующих гостей (в данном случае их как минимум 9) и учесть количество подаваемых блюд, цифра не покажется такой уж большой, особенно если принять во внимание обширную программу развлечений, принятую в то время в больших загородных поместьях[14]. Следовательно, по данным самого Ирвинга, Черчилля нельзя обвинить в алкоголизме, если только не предположить, что он один выпил весь запас алкоголя в Чекерсе. Как нам известно из свидетельств нескольких его личных секретарей, смешивавших для него напитки, Черчилль предпочитал пить бренди и виски, щедро разбавленные водой и содовой.

Автор Клайв Понтинг также жаловался, что Черчилль и Иден вместе пили дорогой коньяк 1865 г. в ноябре 1940 г., но тут можно задать справедливый вопрос: если они не заслужили роскошь пить выдержанное бренди, ведя битву за спасение цивилизации, то кто заслужил? Написанная мистером Понтингом биография Черчилля и его книга «1940: Миф и реальность», в которой упорно отвергается героизм Британии в ее звездный час, делают его похожим на лысеющих клерков из стихотворения Джона Бетджемена «Слау», которые «на небо не глядели».

Между тем Гитлера можно обвинить – и действительно признать виновным – в том, что он был некурящим и непьющим вегетарианцем. Он не был абсолютным трезвенником, поскольку, по его же собственным словам, он иногда «делал глоток воды или пива, чтобы промочить горло», как следовало из его свидетельских показаний на суде по так называемому Пивному путчу в 1924 г. Позднее баварская пивоварня «Holzkirchen» варила для него особое темное пиво с безнадежно низким содержанием алкоголя всего в каких-то два процента. Во время Второй мировой войны Гитлер однажды заметил, что мало что можно сделать, чтобы за короткое время изменить пристрастия людей в еде и питье, но после войны он «решит проблему». После победы истинных арийцев ждала жутковатая перспектива жить в безалкогольном и безхолестериновом рейхе.

В частной жизни Гитлер был одним из тех лицемерных вегетарианцев, из-за которых эта система иногда удостаивается нелестных отзывов. В 1920-х гг., когда одна из его подруг, Мими Райтер, заказала венский шницель, он скривился и произнес: «Давай ешь, но я не понимаю, как можно это хотеть. Не думаю, что тебе нравится глотать труп… плоть мертвых животных. Мертвечину!» Бульон он называл «трупным чаем» и рассказывал смешную, по его мнению, историю об умершей бабушке, чьи родственники бросили тело в ручей, чтобы наловить таким образом раков себе на ужин. Гостю, который ел копченого угря, он однажды заявил, что угрей откармливают дохлыми кошками, а дамам, лакомившимся молочным поросенком, сказал: «Для меня это точно зажаренный младенец». Даже не говоря о грубости по отношению к гостям и больном воображении, абсолютная неуместность Адольфа Гитлера, читающего другим нотации об аморальной эстетике трупов и смерти, выглядит просто прелестно.

Рыбаки с острова Гельголанд однажды подарили Гитлеру лобстера, но он хотел запретить употреблять в пищу таких «безобразных и дорогих» животных и не желал, чтобы его видели поглощающим деликатесы. В первые месяцы после прихода к власти он подписал не менее трех законов, обеспечивающих защиту и надлежащее обращение с животными, а в январе 1936 г. его правительство издало указ, согласно которому «крабов, лобстеров и других ракообразных следует убивать, быстро бросая их в кипящую воду. Когда есть возможность, это следует проделывать с каждым животным индивидуально», поскольку в результате многочисленных дебатов на самом высшем уровне было решено, что это самый гуманный способ лишать их жизни.

Гитлер также любил икру, пока не узнал, сколько денег на нее тратится, после чего перешел на молоку, поскольку образ поглощающего деликатесы лидера был несовместим с его собственным видением себя. Черчилль относился к людям такого сорта совершенно определенным образом, что видно из записки, написанной в июле 1940 г. лорду Вултону из Министерства продовольствия: «Почти все вкусовые извращенцы, которых я когда-либо знал, поедатели орехов и им подобные, умерли молодыми после длительного периода старческого угасания… Верный способ проиграть войну – это попытаться заставить британский народ сесть на диету из молока, овсянки, картошки и т. д., по праздникам запивая их глоточком лаймового сока».

Гитлер был почти начисто лишен какого бы то ни было, кроме самого черного, чувства юмора, и до последних часов своей жизни оставался холостяком, неспособным испытывать эмоциональную привязанность к другому человеческому существу. Черчилль, наоборот, был человеком семейным, сострадательным и по праву славящимся своим остроумием. Их художественные вкусы также были диаметрально противоположны. Гитлер был больше знаком с классической музыкой в целом и в частности находил вдохновение в сочинениях Рихарда Вагнера. Черчилль предпочитал военные марши, Гилберта и Салливана, комика из мюзик-холла Гарри Лодера и школьные песни, которые он пел в Харроу и нежно хранил в памяти всю жизнь. Диана Мосли, кузина со стороны жены Черчилля Клементины вспоминает, как, будучи ребенком, видела его, распевающим «Солдаты королевы» и другие баллады дней его юности и отбивающим такт своей красивой белой рукой»[15]. Когда Черчилль присутствовал на Квебекской конференции, он «заставил нескольких человек из своего окружения, в том числе утонченного [постоянного заместителя министра иностранных дел сэра Александра] Кадогана хором исполнять старые эстрадные песенки»[16]. Черчилль своим примером подтверждал справедливость остроумного замечания о силе легкой музыки, сделанного Ноэлем Кауардом в пьесе «Частные жизни»; он не мог слушать сентиментальную песню «Keep Right in to the End of the Road», поскольку она заставляла его плакать.

Многое могло вызвать слезы на глазах у Черчилля. В то время как современные лидеры прикладывают колоссальные усилия, пытаясь демонстрировать искренние эмоции, Черчилля – который в том, что касалось открытого проявления чувств, был человеком эпохи Регентства – они просто переполняли. Если бы в период «войны против терроризма» Джордж Буш-младший или Тони Блэр заплакали на публике, это вполне могло бы лишить мужества многих людей, но Черчилль был так естественен в своей скорби, что казалось, будто он провел в слезах большую часть Второй мировой войны. «Знаете, я страшный плакса, – сказал он как-то, уже после войны, своему личному секретарю Энтони Монтегю-Брауну. – Вам придется привыкнуть к этому». Вскоре он так и сделал, в частности, слезы катились по лицу премьер-министра, пока он читал список погибших в войне в лондонском клубе «Будлз» на Сент-Джеймс-стрит. Прежний личный секретарь Черчилля сэр Джон («Джок») Колвилл пояснял, что поскольку это «было частью его натуры, он не боялся проявлять свои эмоции».

Черчилль плакал, узнав, что лондонцам во время бомбежек приходится стоять в очередях за птичьим кормом, чтобы накормить своих канареек; после произнесения своей речи «Кровь, пот и слезы»; на церемонии крещения внука, названного в его честь Уинстоном; во время радостного ликования, вызванного его объявлением в Палате общин о нападении на французский флот в Оране; в ходе поездки на Ближний Восток во время бомбежек Лондона в сентябре 1940 г.; в конце визита в Великобританию американского посланника Гарри Гопкинса; услышав о страданиях населения оккупированной Франции в июне 1941 г.[17]; во время просмотра фильма Александра Корды «Леди Гамильтон» на пути в бухту Плацентия; во время молебна на военном корабле «Prince of Wales»[18]; во время торжественного марша после сражения при Эль-Аламейне; после получения результатов всеобщих выборов в 1945 г.[19]; во время ответной речи Джона Фримена при открытии сессии парламента в августе 1945-го; на первой встрече солдат, потерявших зрение в сражении при Аламейне, которая проходила в Королевском Альберт-холле[20]; на похоронах сэра Стаффорда Криппса и по многим другим поводам. Герцог Виндзорский писал герцогине во время похорон короля Георга VI в 1952 г.: «Надеюсь снова увидеть Плаксу до отплытия», и пояснял: «Никто не плакал в моем присутствии. Только, как обычно, Уинстон». Для аристократа XIX в. не уметь скрывать свои чувства было как-то не по-английски, но зато в духе прежних времен и несомненно по-черчиллевски.

Энтони Монтегю-Браун преданно служил Черчиллю до самой смерти последнего в 1965 г., в ущерб своей карьере в Министерстве иностранных дел. Именно он регистрировал смерть в ратуше Кенсингтона, написав в графе «занятие покойного» «государственный деятель» вместо «в отставке». Когда гроб еще стоял открытым, рыжий кот Джок, которого Черчилль обожал, вошел в спальню, вспрыгнул на грудь покойного, посмотрел в неподвижное лицо хозяина и ушел, чтобы никогда больше не заходить в эту комнату. Монтегю-Браун был единственным, кто кроме членов семьи шел за катафалком во время похорон, устроенных по высшему государственному разряду. Он вспоминал, как в конце длинного дня он возвращался с кладбища в Блейдоне, в Оксфордхилле, «захлестываемый волнами мучительной скорби, вызываемой мыслями о стремительном упадке Британии, которому [Черчилль] тщетно противостоял». Когда он вернулся в свою квартиру в Итон-плейс, то обнаружил, что его ограбили. Отличная метафора современной Британии.

Хотя трудно представить себе двух более непохожих людей, чем Гитлер и Черчилль, как лидеры они имели гораздо больше общего, чем можно подумать. Главной чертой, присущей им обоим, являлась почти сверхчеловеческая стойкость в достижении цели, которую они сохраняли на протяжении долгих лет трудностей и неудач. Ранние годы Гитлера сулили мало хорошего. Тюрьма Ландсберг в Баварии, куда Гитлер был помещен в 1923 г., была жутким местом, хотя с ним там обращались довольно мягко. Он просто попытался захватить власть, но вместо этого его Пивной путч бесславно провалился. На самом деле, до 40 лет Адольф Гитлер почти ни в чем не мог добиться успеха. В 1920-х гг. основанной им партии НСДАП (прозванной нацистской) мало чего удалось добиться. Например, на выборах 1928 г. она набрала всего лишь 2,6 % голосов. В то время большинство людей считало Гитлера шуточным лидером шуточной партии, к счастью, лишенной какой-либо политической силы.

Черчилль прекрасно понимал, через что пришлось пройти Гитлеру в годы «пустынного одиночества» в Германии. В 1937 г. в книге «Великие современники» он привел свою статью, написанную в 1935 г., в которой говорилось, что история «борьбы [Гитлера] не может быть прочитана без восхищения смелостью, упорством и жизненной силой, которые позволили ему бросить вызов, сопротивляться, склонить на свою сторону или подавить власти или несогласных, стоявших у него на пути» в деле, которое Черчилль назвал «долгим, изматывающим сражением за сердце Германии». С похвальной демонстративностью Черчилль даже сохранил эти – и другие – хвалебные слова о Гитлере в переиздании 1941 г.

В отличие от Гитлера – в жизни которого имелись все мыслимые преграды, столь необходимые для достижения успеха – Черчилль обладал привилегиями, которые столь часто являются предвестниками будущей посредственности. Он родился в Бленхеймском дворце, на вершине политического Олимпа; его отец, лорд Рэндольф Черчилль, стал канцлером казначейства, когда Уинстон посещал приготовительную школу. Благодаря положению он имел куда более легкий старт в жизни, нежели Гитлер, отцом которого был простой таможенный служащий. Внук герцога, чьим предполагаемым наследником он являлся до десяти лет, Черчилль начал многообещающую карьеру с поста министра внутренних дел, а когда разразилась катастрофа Первой мировой войны, был назначен первым лордом адмиралтейства. Когда в результате военных просчетов и несчастного стечения обстоятельств его детище, кампания при Галлиполи, обернулась провалом, дорого стоившим Англии, он с позором вынужден был покинуть кабинет министров. Его жена Клементина всегда вспоминала это время как самый мрачный момент в жизни своего мужа, когда он даже, по общему мнению, подумывал о самоубийстве, правда недолго.

Однако он отказался сдаваться. Политика так глубоко проникла в его кровь, что он говорил о ней с Ллойдом Джорджем в ризнице во время своего бракосочетания, в ожидании момента, когда нужно будет расписаться в церковной книге, и вовсе не собирался покидать этот мир. К 1924 г. Черчилль уже сам был канцлером казначейства и, пробыв на этом высоком посту пять лет, снова сделал выбор в пользу политической изоляции, когда вышел из «теневого кабинета», чтобы предпринять долгую, мучительную и в конце концов потерпевшую фиаско кампанию против независимости Индии. Его призывы к интервенции в Россию, в которой тогда бушевала Гражданская война, и чрезмерное раздражение во время Всеобщей стачки не добавили ему популярности; наоборот, это наряду с его эксцентричной и кажущейся своекорыстной поддержкой, которую он оказывал королю Эдуарду VIII во время его вынужденного отречения от престола, сделало его в глазах большинства британцев похожим на безнадежно реакционного империалистического милитариста и политика, не принадлежащего ни к одной из партий. Лишь один голос спас его от возможности непереизбрания. Складывалось ощущение, что после того как он на протяжении долгого времени столько раз предостерегал о надвигающейся катастрофе, к тому времени, как он собирался известить об угрожающей численности люфтваффе, Черчилля уже никто не воспринимал всерьез. Сам он писал об этом феномене в «Савроле», когда описывал направленные против режима Молары публикации в прессе и то, как «худший результат использования сильных выражений без необходимости – это когда нечто особенное действительно происходит, а способов привлечь к этому внимание нет… Они так часто и так красочно сравнивали главу государства с Нероном и Искариотом, во многом в пользу последних, что трудно представить, какими же эпитетами они наградят его теперь»[21].

В 1930-х гг., если не считать нескольких месяцев, казалось, что с Черчиллем покончено. Писатель Кристофер Сайкс назвал его «опасным пережитком прошлого», и даже его друг, канадский газетный магнат барон Макс Бивербрук отозвался о его усилиях, как о «напрасных». В 1931 г. вышла в свет книга под названием «Трагедия Уинстона Черчилля». На протяжении десятка лет он вынужден был большую часть времени проводить в своем доме в Чартуэлле, в графстве Кент, занимаясь живописью, строительством и написанием биографии своего великого предка Джона Черчилля, 1-го герцога Мальборо. Когда в 1937 г. член парламента от партии тори леди Астор посетила Иосифа Сталина, советский лидер спросил ее о политических перспективах своего давнего недруга. «О, с ним покончено», – был ее ответ, который подхватило большинство политических комментаторов того времени.

Однако, как и Гитлер, Черчилль твердо придерживался своих убеждений, главным из которых было то, что он избран Провидением спасти свою страну. Несмотря на всеобщую враждебность и насмешки, он продолжал предупреждать о нацистской угрозе. Черчилль рано забил тревогу; в марте 1933 г. он указывал на «разгул свирепости и военные настроения», бушевавшие в нацистской Германии. Когда Гитлер занимал должность канцлера всего два месяца, он обращал внимание на «жестокое обращение с меньшинствами» в Германии и на то, как она «отказывается от своих свобод ради наращивания мощи». В частности, он подчеркивал стремительное увеличение численности и боеспособности люфтваффе и слабость по сравнению с ними тогдашних британских ВВС. Когда же Черчилль нарисовал картину «бессчетных пожаров», которые могут вспыхнуть в результате сбрасывания на Лондон зажигательных бомб, британский премьер-министр Стенли Болдуин обвинил его в паникерстве.

Отчасти проблема заключалась в том, что Черчилль не подходил для подчиненных должностей. Его беспокойство и неудовлетворенность, порождаемые непригодностью для других ролей, заставили почти всех усомниться в его лидерских способностях, но кое-кто из его коллег распознали их довольно рано. Министр иностранных дел времен начала Первой мировой войны сэр Эдвард Грей как-то заметил, что: «Уинстон по складу ума очень скоро не сможет быть в кабинете никем иным кроме премьер-министра». Решительность Черчилля являлась важным качеством, необходимым для того, чтобы стать национальным лидером, но он не подходил ни для одной из должностей, кроме как главы правительства. Когда он в тот или иной период своей карьеры занимал подчиненные должности, его энергичность, напористость и энциклопедический ум отталкивали от него сослуживцев и начальство. Многие из его коллег, в 1940 г. наблюдая за его переездом в резиденцию премьер-министра, были напуганы и встревожены. Один из членов кабинета военного времени сэр Иэн Джейкоб годы спустя писал о том, что: «им не хватало опыта и воображения понять разницу между энергичной человеческой динамо-машиной, гудящей где-то на периферии и ею же движущейся к центру».

Хотя в 1930-х гг. Черчилль мечтал занять этот высокий пост, впоследствии он испытывал огромное облегчение, что тот не был ему предложен, поскольку теперь никто не мог упрекнуть его в причастности к политике попустительства, которую проводило национальное правительство. «Надо мной словно бились невидимые крылья», – писал он позднее. На протяжении всей жизни Черчилль верил, что был особо избран судьбой для великих свершений, и это было основной причиной его напористости. Однажды, во время Первой мировой войны, когда всего через несколько секунд после того, как он покинул землянку, в нее угодила осколочно-фугасная граната, он сказал, что у него было «явное ощущение, будто чья-то рука в нужный момент вывела меня из опасного места». Черчилль верил, и эта вера не имела ничего общего с христианской традицией, что некое провидение хранит его для будущих свершений, хотя в «Савроле» он выступил с порицанием этой идеи, когда его герой говорит героине: «Я всегда поражался наглости человека, думающего, что Верховная сила должна объявить на небесах о подробностях его скверного будущего и что сведения о его женитьбе, о его несчастьях и преступлениях должны быть записаны золотыми буквами на фоне бесконечного пространства. Мы всего лишь крошечные существа… Я понимаю свою незначительность, но я философски настроенное насекомое. И это доставляет мне какое-то удовольствие». Как выразился как-то Черчилль: «Все мы – букашки. Но я, как мне кажется, светлячок».

После того как в 1931 г. его сбил на Пятой авеню американец итальянского происхождения, он сказал: «Был момент… мир, полный ослепительного света, объятый ужасом человек… Не понимаю, почему я не разбился как яйцо или не был раздавлен как крыжовник». В то время он еще не понимал, но подозревал, что судьбой ему предназначено спасти свою страну. Поэтому он при каждой возможности продолжал предупреждать об угрозе нацистской агрессии. В 1944 г. в ответ на высказывание Вилли Галахера, единственного представителя коммунистов в Палате общин, он сказал: «Я 11 лет был отшельником в этой палате и терпеливо шел своей дорогой, и потому должна быть надежда на уважаемого члена».

В одной из не менее чем семисот статей, которые он написал, освещая в них самые разные темы, от замороженной воды и кукурузных початков до Муссолини и создания люфтваффе, для самых разных изданий, таких, как журнал «Cosmopolitan» и «Pall Mall Gazette», Черчилль поместил очерк о Моисее, не оставлявший у читателей сомнений по поводу того, кто, по его мнению, поведет свой народ в Землю обетованную. «Каждый пророк выходит из цивилизации, но каждый пророк уходит в пустыню, – писал он. – Он проникается множеством впечатлений и погружается на время в изоляцию и медитацию. Так создается психический динамит». В 1932 г. подобные размышления о самом себе многим должны были казаться немного раздражающими и нелепыми, но восемь лет спустя, когда заряд – духовный и физический – уже был взорван, дело обстояло совсем иначе. Если в то время для него и существовал образец политического деятеля, то им был Клемансо, о котором он написал в своем (несомненно наполовину автобиографическом) сборнике «Мои великие современники»: «Он терпит поражение на выборах в департаменте Вар и покидает его под насмешки и оскорбления толпы. Редко, когда общественный деятель в мирное время подвергался более беспощадной травле и преследованиям. В самом деле, тяжелые времена, и злобный триумф некогда растоптанных врагов». Но через несколько лет, в 1917 г.: «Это произошло в тот момент… когда свирепый старик был призван французской диктатурой. Он вернулся к власти так же, как Марий Гай вернулся в Рим; у многих вызывающий сомнения, всем внушающий страх, но посланный судьбой и неотвратимый как она сама». Находясь у власти, Черчилль писал о Клемансо (размышляя, однако, о самом себе): «Он был похож на дикого зверя, вышагивающего туда-сюда за прутьями решетки, рыча и бросая свирепые взгляды; собравшаяся вокруг него толпа, которая бы сделала все что угодно, чтобы он там не оказался, но вынужденная поместить его туда, чувствовала, что должна подчиниться». Едва ли можно было придумать лучшее описание британской консервативной партии в мае 1940 г.

Хотя дочь Черчилля, Мэри Сомс, совершенно верно писала, что ее отец «подспудно верил в божественное провидение», она также отмечала, что «он не был религиозным человеком в традиционном смысле – и уж конечно не являлся ревностным прихожанином»[22]. Первостепенной обязанностью всемогущей Божественной сущности, в которую верил Черчилль, но которой он редко выказывал свое почтение, по-видимому, было заботиться о физическом здоровье Уинстона Леонарда Спенсера-Черчилля. Однажды, когда один из священнослужителей чересчур великодушно отозвался о нем, как о «столпе церкви», Черчилль ответил: «Что ж, не думаю, что обо мне можно так сказать. Но мне нравится думать о себе, как о подпорной арке». Он любил гимны, внешне вел себя как англиканец, как делало большинство консерваторов того времени, одобрял тогдашнюю роль церкви как оплота социальной стабильности и приветствовал ее вклад в развитие государства. Кроме того, в политической борьбе с большевиками он использовал против них их же атеизм, и хотя, как утверждал его друг сэр Дэсмонд Мортон, он «не верил в то, что Христос был Богом… он признавал, что тот был лучшим из людей, когда-либо живших на этом свете». Особенно его восхищала смелость, с которой Христос встретил смерть, эта составляющая человеческого характера всегда много значила для Черчилля.

Отчасти он был серьезен, когда писал матери из Индии в 1897 г.: «Я так самодоволен, я не верю, что боги стали бы создавать столь могучее существо, как я, ради такого скучного конца», как смерть в перестрелке на Северо-Западной границе. Когда думаешь, как часто за свою долгую жизнь Черчилль был на волосок от смерти, трудно становится сомневаться в том, что вполне мог наступить момент (правда, несколько нечестивый), когда ему казалось, что над ним бьются «невидимые крылья». К чему страховка человеку, прожившему такую жизнь, как у него, и в конце концов умершему в возрасте 90 лет? Посмотрим, что могло случиться. Он родился на два месяца раньше срока, после того как его мать упала на охоте в поместье Бленхейм и была доставлена во дворец на «бешено скачущем пони». Ни лондонский акушер, ни его оксфордский ассистент не смогли добраться туда вовремя, чтобы успеть на роды. В одиннадцать лет Черчилль, который тогда учился в приготовительной школе в Брайтоне, чуть не умер от пневмонии, болезни, возвращавшейся к нему во время и после Второй мировой войны. Его сын Рэндольф писал, что тогда, в 1886 г., Черчилль был «ближе к смерти, чем когда-либо за всю свою долгую и полную опасностей жизнь». Следующая встреча со смертью была в большей степени спровоцирована им самим, когда в возрасте 18 лет он спрыгнул с моста, играя в догонялки с братом и кузеном в поместье своей тети леди Уимборн недалеко от Борнмута. Он упал с 8-метровой высоты на твердую землю и 3 дня пробыл без сознания, порвав почку. «Целый год я был сторонним наблюдателем происходящего», – вспоминал он. После чего чуть не утонул в Женевском озере.

Истории о его подвигах на Кубе, где он в качестве корреспондента освещал действия испанской армии, на северо-западной границе в Индии в составе Малакландской действующей армии, в ходе атаки 21-го уланского полка в сражении при Омдурмане, а также во время побега из лагеря для военнопленных в Претории в англо-бурскую войну должным образом документированы; на самом деле, девиз 17/21 уланского полка «Слава или смерть» точно отражает то, как видел Черчилль возможность проявить себя в период между 1895 и 1900 гг. Хотя это кажущееся пренебрежение к смерти он демонстрировал и когда ему было уже за двадцать. Он даже побывал в авиакатастрофе.

После вынужденной отставки с поста канцлера герцогства Ланкастерского в результате провала Галлиполийской кампании в Первую мировую войну Черчилль принял командование 6-м батальоном Королевского шотландского фузилерного полка во Франции. Осуществлять руководство, находясь вдали от активных боевых действий, как делали многие офицеры союзных войск, было не для него. Иногда, когда он инспектировал окопы или укрытия, немецкие фугасные снаряды попадали именно в то место, где он только был или куда вот-вот должен был приехать.

Хотя в отношении Черчилля никогда не совершались попытки покушения – удивительное упущение в такой богатой на события жизни, – он, конечно, часто играл со смертью во время бомбежек Лондона, поднимаясь на крышу Адмиралтейства, чтобы понаблюдать на воздушным боем, несмотря на постоянную опасность погибнуть от пули, фугасной бомбы, осколков или при падении сбитого самолета. Он был наверху и в сентябре 1940 г., в том же месяце, когда бомба угодила прямиком во внутренний двор Букингемского дворца, расположенного всего лишь на другом конце улицы Мэлл. Черчилль, увлекавшийся охотой и бравший летные уроки, вел жизнь, которая раз двадцать могла оборваться до того, как была одержана победа во Второй мировой войне. Вера в собственную путеводную звезду, в то, что он называл «хранителем» или «руководящей дланью», была необходима лидеру, который хотел вести ту деятельную жизнь, какую избрал для себя Черчилль.

Историк Пол Эдисон охарактеризовал религиозность Черчилля как «смесь честолюбия, исторических мифов и остатков религиозного убеждения». Если именно она помогла ему сохранить веру в себя в месяцы сомнений и отчаяния после катастрофы в Дарданеллах, кто посмеет поставить это ему в вину? Как бы там ни было, но в вопросе о религиозности Черчилля остается много неясного. На одном из заседаний «теневого кабинета» в июне 1950 г. он упомянул о том, что «Сам» придет к нему на помощь, и пояснил позднее, что имел в виду Бога, однако тремя годами позже, перенеся удар, он говорил врачам, что не верит в бессмертие души и что смерть – это «чернота – вечный сон». То, что полвека назад он описал в «Савроле», в сцене, когда президент Лаурании оказался перед со смертью и «дальше не оставалось ничего», полное уничтожение, бесконечная черная ночь»[23].

Существует, однако, также предположение, что в нескольких своих письмах Черчилль ведет речь о Небесах, в частности, в трогательном послании к Клементине, которое должно было быть отослано ей в случае, если он погибнет в окопах, где он писал: «Не печалься обо мне слишком сильно. Смерть – это всего лишь случай, и не самый важный из тех, что происходят с нами в этой жизни… Если существует иной мир, я буду искать тебя». В своей книге 1932 г. «Размышления и приключения» он также писал: «Когда я попаду на Небеса, я собираюсь потратить значительную часть моего первого миллиона лет на живопись и добраться-таки до сути».

Поскольку Черчилль, по его же собственным словам, «не отличался религиозностью» – и утратил те зачатки англиканской веры, которые могли сформироваться у него к 23 годам, он выработал для себя простую, почти языческую веру в Судьбу и Жребий, напоминавшую ту, которой придерживался Наполеон. Но не Гитлер. Поскольку Гитлер все больше воспринимал себя как Высшее существо, способное контролировать Провидение, что было абсолютно чуждо мировоззрению (правда, тоже крайне эгоцентричному) Черчилля. Пожалуй, Гитлер даже еще более твердо верил в судьбу и был уверен в своей способности самому управлять ею. Он полагал, что именно по воле Судьбы ему выпало родиться в Браунау-на-Инне, недалеко от границы с Германией, и был уверен, что отправить его в Вену, чтобы он разделил там страдания народных масс, было ни много, ни мало Божьим промыслом; и, конечно, его – так же как и Черчилля – хранила невидимая рука, позволившая ему уцелеть в окопах в годы Первой мировой войны, когда погибло столько его товарищей.

Все это, убеждал Гитлер, должно было делаться ради какой-то цели, конечно же, великой. К лету 1937 г. он возомнил себя абсолютно непогрешимым, заявляя: «Когда я оглядываюсь на пять прошедших лет, то могу сказать, что все это дело не только рук человеческих». Представьте, каким несокрушимым эгоизмом нужно было обладать, чтобы заявить немецкому народу: «Это чудо наших дней, что вы нашли меня среди стольких миллионов. А то, что я нашел вас, – это счастье Германии». В этом его поощряла Нацистская партия: к примеру, сравнения Адольфа Гитлера с Иисусом, по мнению группенфюрера Шульца из Померании, были уничижительны для фюрера, поскольку у Христа было всего 12 учеников, а у Гитлера 70 миллионов»[24].

Гитлер также апеллировал к Schicksal (Судьбе) и Vorsehung (Провидению), когда просто хотел избежать принятия решения. На самом деле принимать решения он мог, только когда его вынуждали к этому обстоятельства или противники; в противном случае, как утверждал историк Карл Дитрих Брахер, его вера в Судьбу являлась частью оправдания его инстинктивного нежелания предпринимать какие-либо действия. «Даже если вся партия попытается заставить меня действовать, я не буду; я буду ждать, что бы ни случилось. Но если зазвучит голос, я буду знать что пришло время действовать». Вера в голоса, звучащие в голове, является одним из симптомов шизофрении. Если восприятие Гитлера как национального Мессии стало новой верой для нацистской Германии, тогда он сам был самым горячим ее апологетом.

Под ход «все или ничего», который Гитлер и Черчилль демонстрировали в свои «годы пустынного одиночества», являлся результатом отсутствия собственных средств, по крайней мере, до того момента, пока успех написанных ими книг – «Моя борьба» Гитлера и «Вторая мировая война» Черчилля – не принес им финансовой стабильности. Хотя в свои «дикие годы» Черчилль никогда не был так же беден, как Гитлер, он многие годы балансировал на грани банкротства. Люди думали, что, поскольку Черчилль был внуком герцога и появился на свет во дворце, он тоже был богат, но на самом деле все обстояло иначе. На протяжении всей жизни и, несомненно, до публикации в 1948 г. военных мемуаров Черчилль испытывал недостаток в средствах. Расходы на роскошную жизнь съедали почти все, что он зарабатывал журналистикой и на министерском посту. Его финансовое положение летом и осенью 1918 г., когда Клементина была беременна четвертым ребенком, было таким шатким, что она, по некоторым свидетельствам, даже предлагала отдать младенца, когда тот родится, на усыновление супруге генерала Яна Гамильтона.

В мае 1915 г., когда фиаско Галлипольской кампании вынудило Черчилля уйти в отставку, он лишился министерской зарплаты в пять тысяч фунтов в год, и до тех пор, пока Ллойд Джордж не назначил его в июле 1917 г. министром военного снабжения, ему приходилось выживать на жалованья армейского офицера и рядового члена парламента, которые в те дни были очень скромными. Клементина не являлась наследницей и мало что могла добавить к семейному бюджету. В 1918 г. они были так стеснены в средствах, что, когда истек срок аренды на их лондонский дом на Экклестон-сквер, им пришлось переехать в дом тетушки Черчилля на Тентерден-стрит в конце Оксфорд-стрит. В конце того же года ситуация стала еще хуже, когда из Министерства сельского хозяйства пришло письмо, в котором Черчилля упрекали в том, что земли вокруг его поместья Лалленден в Суссексе не обрабатываются в полном объеме в то время, когда производство продуктов питания являлось гражданским долгом каждого британского землевладельца. Чиновник Морис Хэнки вспоминал, как в 1917 г. «прогуливался по прекрасному, но запущенному поместью» Черчилля во время вечернего чая. В своем ответе министерству Черчилль вынужден был признать, что не имеет финансовой возможности приобретать сельскохозяйственные машины, необходимые для обработки земли.

Хотя впоследствии занятие журналистикой обеспечивало ему значительный доход, в Первую мировую войну он писал сравнительно мало, и прошло несколько лет, прежде чем рассказ о ней, изложенный в книге «Мировой кризис», начал приносить какую-то прибыль. Серьезно подмочив репутацию в результате провала Галлипольской кампании, он также лишился возможности обращаться за помощью к богатым друзьям, которые время от времени поддерживали его в «годы пустынного одиночества» в период 1931–1939 гг. и однажды подарили ему на день рождения «Даймлер». Несмотря на всю свою гениальность в других вопросах, Черчилль был никудышным финансовым спекулянтом, в один день потерявшим во время биржевого краха 1929 г. сумму, равную в эквиваленте 2002 г. четверти миллиона фунтов.

Таким образом, Гитлеру и Черчиллю в равной мере были знакомы трудные времена, хотя здесь вряд ли уместны сравнения, поскольку у Гитлера не было друзей, способных подарить ему «Даймлер». Однако им обоим было присуще упорство и непоколебимая вера в свое предназначение, что бы кто о них ни говорил, и это в значительной степени обеспечило им поддержку сторонников, как только политическая ситуация изменилась. Сегодня мы считаем Гитлера и Черчилля сильными лидерами, но часто забываем о том, насколько людям в то время казался невероятным их приход к власти. Их обоих преследовали неудачи – Гитлера в 1920-х гг., а Черчилля в 1930-х. Так как же им за столь короткое время удалось встать во главе своих государств?

Создание национального мифа

Гитлер потратил время, проведенное в тюрьме Ландсберг, на написание книги, вернее, он диктовал ее своим последователям Рудольфу Гессу и Эмилю Морису, которые также отбывали тюремный срок за участие в Пивном путче. Читая книгу, складывается впечатление, что она надиктована человеком, меряющим шагами тесное пространство камеры и выплескивающим свое отчаяние в бессвязных злобных выкриках. «Моя борьба» ужасна во всех отношениях: искаженная, путаная смесь маниакального гипернационализма, извращенного дарвинизма и отвратительного антисемитизма. Вслед за Карлом Марксом, который свел всю историю человечества к проблеме классовой борьбы, Гитлер ограничился расовой борьбой, а все мировые беды свалил на еврейско-большевистский заговор. Порабощение якобы неполноценных народов, таких, как славяне, предлагается в качестве средства для спасения Германии. При этом «Моя борьба» также содержит секрет ошеломляющего вознесения Гитлера на пост фюрера Германии.

Создание всеобъемлющей национальной легенды служит центральным элементом в создании современного политического движения. Для Гитлера таковой являлся die Dolchstosslegende (тезис об «ударе ножом в спину»). Согласно этому утверждению, поражение Германии в Первой мировой войне, капитуляция в ноябре 1918 г. явилось не результатом невосполнимых потерь на полях сражений и тем более плохого руководства военачальников, например Гинденбурга или Людендорфа, или даже некомпетентности кайзера, а зловещего заговора социалистов и евреев, исподтишка нанесших честному, бравому немецкому Volk (народу) удар в спину. Подобную теорию, не имеющую под собой, по общему мнению историков, никакой исторической доказательной базы, нацисты вдалбливали немцам при каждом удобном случае.

Иногда Гитлер обращался к немецкой истории времен Арминия, вождя германского племени, бросившего вызов Римской империи, императора Барбароссы и Фридриха Великого, создавая мифическое героическое прошлое всей Германии, которое он затем эффектно сравнивал с тем унизительным положением, в котором она оказалась по Версальскому договору и которое, как он утверждал, являлось результатом того самого «удара ножом в спину». На самом же деле поражение в войне объяснялось ударом, нанесенным германской армии английской, французской, американской и канадской армиями, а не пресловутым предательством евреев.

Даже те, кто не разделял нацистскую идеологию, поверили в теорию о Dolchstosslegende, учитывая, что она явилась подлинным психологическим бальзамом, пролившимся на раны гордой нации, страдавшей от поражения. В биографии, опубликованной в 2002 г., сообщается, что в 1920-х гг. отец князя Плесского, одного из представителей высшей немецкой аристократии, как-то рассказал ему о том, что накануне вечером он ужинал на Парижской площади в Берлине с богатой светской львицей фрау фон Фридлянд, еврейкой по происхождению, которая якобы поведала ему следующее:

Вы, возможно, не понимаете, что были близки к победе в войне благодаря нашей поддержке по всему миру, и в том, что потом все обернулось для вас очень плохо, тоже виноваты мы, евреи. Если помните, в 1917 г. Бальфур опубликовал свою знаменитую «Декларацию», в которой содержалось обещание создать «в Палестине национальный дом для еврейского народа». До того момента мы были на вашей стороне, поскольку кайзер ранее также говорил о создании сионистского государства, но после декларации Бальфура было решено, что мы должны бросить все наши силы на поддержку союзников.

Мы так и сделали, и все усилия нашей международной организации были задействованы в этом направлении. Вы, конечно, не осознаете, какую ошибку совершили здесь в Германии и Австрии, позволив евреям получать заказы от армии, поскольку это дало нам возможность собирать информацию на всех уровнях, вплоть до генерального штаба, и получать представление о том, как работает ваша военная машина, что при других условиях было бы невозможно. Эту информацию мы передавали союзникам. Таким образом они заблаговременно узнавали обо всех ваших планах и о том, где и когда планируется предпринять следующие военные действия.

Князь Плесский вспоминал, что «мой отец очень расстроился. Он никак не мог поверить в то, что его еврейские знакомые, которых он много лет знал до войны и которые казались верными подданными Германии и преданными друзьями и сторонниками кайзера, на самом деле все это время готовились нанести ему удар, в случае если поступит такой приказ от их политических лидеров»[25]. Если просвещенные аристократы могли поверить такой нелепой лжи и теориям о тайном заговоре, то насколько легче было убедить в этом менее образованные народные массы?

Какими бы омерзительными ни казались нам убеждения Гитлера, в «Моей борьбе» он ясно высказывает свою идею о Германском рейхе (империи), который однажды подчинит себе всю Европу. Для людей, считавших себя жертвой злонамеренных действий – сколь абсурдными ни были бы теории, лежавшие в основе этой уверенности, – тому приводились неопровержимые доказательства. В своей книге Гитлер писал:

Если наш немецкий народ ныне столь невозможным образом сжат на крошечной территории и вынужден поэтому идти навстречу столь тяжелому будущему, то из этого вовсе не вытекает, что мы должны примириться с судьбой… Дело обстоит так, что Германия либо будет мировой державой, либо этой страны не будет вовсе. Для того же, чтобы стать мировой державой, Германия непременно должна приобрести те размеры, которые одни только могут обеспечить ей должную роль при современных условиях и гарантировать всем жителям Германии жизнь.[26]

В то время мало кто воспринимал подобные заявления всерьез. Однако Гитлер обладал столь несокрушимой верой в себя, что его ничто не могло остановить. Он был глубоко убежден в собственном особом предназначении. «9 ноября 1918 г. не пройдет евреям даром, – сказал он министру иностранных дел Чехословакии Франтишеку Хвалковскому в январе 1939 г. – День расплаты настанет». Эту извращенную, параноидальную теорию заговора большинство современных психиатров диагностировало бы как первичные симптомы психопатии. Однако мало кто узнал бы о том, что он психопат, если бы не кризис капитализма, известный как «крах на Уолл-стрит».

Резкие перемены в судьбе Гитлера наступили, когда в октябре 1929 г. в Нью-Йорке рухнула американская фондовая биржа. Вскоре за этим на Европу обрушилась Великая депрессия, принеся с собой безработицу для миллионов трудящихся и вызвав всеобщее недовольство масс. В мае 1928 г. нацисты получили всего 2,6 % голосов и только с десяток мест в парламенте, но к сентябрю 1930 г. – когда число безработных в Германии достигло пяти миллионов человек – у них было уже 18,3 % голосов избирателей и более сотни мест в Рейхстаге. Через месяц после Лозаннской конференции, состоявшейся в июне 1932 г., на которой Германия согласилась с окончательной суммой репараций по Версальскому договору, нацисты выиграли 37,4 % голосов. На этих выборах антидемократические партии получили большинство голосов избирателей; впервые в истории крупное современное государство намеренно голосовало против демократии. Теперь, когда кризис привел к расколу Германии, Гитлер внезапно приобрел то, в чем нуждается каждый успешный лидер: сторонников.

Черчилль также имел крепкую, непоколебимую веру в могущественную Британскую империю, основанную на ценностях цивилизованного мира. В 1930-х гг. в своем кабинете в поместье Чартвелл, графство Кент, он написал много речей, предупреждая об опасности, которую нацисты представляли для Британии и всего мира. Вот выдержка из речи, которую он написал для выступления в «Сити-Карлтон Клубе» в сентябре 1935 г., когда итальянская угроза Абиссинии (современной Эфиопии) стала еще более зловещей, а в Германии были приняты Нюрнбергские законы, по которым евреи лишались гражданства, а на государственном флаге появилось изображение свастики:

Перевооружение Германии осуществляется огромными темпами и в гигантских масштабах. Вся сила и мощь фашизма направлена на военные приготовления на земле, море и в воздухе. В этом году Германия, при диктаторском режиме герра Гитлера, потратила на армию, флот и воздушные силы, по крайней мере, в шесть раз больше, чем мы. Большая часть немецких финансов пущена на военный бюджет. Я восхищаюсь великим немецким народом, но перевооружение Германии, организованное и осуществляемое в том виде, как оно есть сейчас, должно казаться любому, кто обладает чувством меры, самым чрезвычайным и тревожным фактом на сегодняшний день[27].

Осознавая, что экспансионистская внешняя политика Гитлера должна в конце концов привести к войне, Черчилль снова и снова призывал Британию приступить к масштабной программе перевооружения. Его мало кто слушал. Какими только эпитетами его не награждали – «бретёр и милитарист», «дикий слон» или – в газете «Daily Express» за октябрь 1938 г. – «человеком, которому не дают покоя лавры [1-го герцога] Мальборо»[28]. В том же месяце правительство Чемберлена приняло решение не вступать в войну с Германией из-за планов Гитлера по разделу Чехословакии, что вызвало у большинства британцев бурный восторг. Совершенно очевидно, что на тот момент голос Черчилля выбивался из общего хора.

Только 15 марта 1939 г., после того как нацисты вошли на территорию оставшихся в составе Чехословакии земель и оккупировали их, до британского народа стало постепенно доходить, что Черчилль, возможно, был прав в отношении истинных намерений Гитлера. Люди осознали, как, используя нерешительность Англии и Франции, Германия постепенно заняла господствующее положение в Европе. Наконец, после примерно пяти лет предупреждений, все больше и больше людей начинало разделять убежденность Черчилля в необходимости создания могущественного союза, готового защищать общую свободу.

Таким образом, Гитлер и Черчилль приобрели сторонников благодаря идее о мироустройстве, которой они оставались верны, несмотря ни на что. Наличие подобной идеи – залог успеха настоящего лидера, особенно если он не отказывается от него в трудных ситуациях, как это делали Гитлер и Черчилль.

Лидеры дают людям общую цель, к которой они от всего сердца могут присоединиться. Управленцы не обладают такого рода направляющим образом. Как выразился Рональд Рейган: «Умение ухватить и удержать идею очень важно для успешного лидерства – не только на съемочной площадке, где я этому учился, но и во всех областях».

Конечно, образ миропорядка, созданный Гитлером, был невероятно зловещим, но в то время люди в Германии не воспринимали его таким. В то время как для нас его идеи кажутся отвратительными, многие немцы верили в то, что он действительно предлагает им сверкающий образ лучшего будущего. В основном он, конечно, определялся тем, против чего он [Гитлер] выступал, нежели что он отстаивал. А он выступал против социализма, большевизма, Версальского договора, либерализма, евреев, крупного бизнеса, демократии и старомодного аристократического консерватизма эпохи Вильгельма. В политике сформулировать свои «против» гораздо легче (и зачастую гораздо эффективней), чем «за», и Гитлер вывел эту истину на новый уровень.

Ораторское искусство

«Испокон веков лишь волшебная сила устного слова была тем фактором, который приводил в движение великие исторические лавины как религиозного, так и политического характера», – писал Гитлер. Для него слова являлись «ударами молота», которые «раскрывают ворота к сердцам народа». Он восхищался страстным красноречием британского премьер-министра Дэвида Ллойд-Джорджа, заявляя: «Речи этого англичанина [так в оригинале] были превосходны, были образцовы и говорили о совершенно изумительном понимании души широких масс народа». Когда дело дошло до пропаганды, нацисты первыми внедрили массу новых идей и подходов. Например, они придумали то, что сегодня называется «фотосессией», и выступления Гитлера на митингах безусловно являли собой впечатляющие спектакли, в которых принимали участие тысячи человек, марширующих идеальным строем. Однако, несмотря на всю необычайную зрелищность этих сборищ, их ключевым моментом были речи Гитлера, и он понимал, что должен быть на высоте.

В конце он, так же как и Черчилль, сам писал свои речи, больше никому не доверяя это дело. Ни один из них не прибегал к услугам спичрайтеров, которых так любят сегодняшние политики.

В своих публичных выступлениях Гитлер использовал старый артистический трюк, заставляя публику ждать, отчего при его появлении и даже когда он уже стоял на трибуне она приходила в состояние неистового восторга. Прежде чем заговорить, он секунд 30 внимательным взглядом оглядывал собравшихся, держась за свой армейский ремень, на пряжке которого был выбит девиз: «Gott Mit Uns» (С нами Бог). В начале выступления он говорил сравнительно медленно, низким, глубоким голосом и только в конце переходил на крик и даже визг, знакомые нам по кадрам кинохроники. Он также продолжал говорить, как только начинали стихать аплодисменты, и заканчивал свою речь более короткими и рублеными фразами. Многие из этих приемов, разительно отличавшиеся от тех, что использовались в западных демократиях в тридцатых годах, широко применяются в политике.

Однако одни только упорство и харизма не превратили бы Гитлера в фюрера Германии. Ему все еще необходимо было продать себя и свою мечту-образ. Чтобы добиться успеха, лидерам необходимо уметь преподать себя и свое послание публике, и основным способом сделать это всегда была – и, вероятно, всегда будет – детально спланированная политическая речь. Несмотря на всю проникающую способность письменного слова, графического, текстового и видеопослания, ничто не имеет такой политической убедительности, как речь, обращенная напрямую к аудитории. Даже сегодня, несмотря на все современные приемы пиара, предлагаемые телевидением, радио, всемирной компьютерной сетью и мультимедиа, мы до сих пор судим о наших лидерах преимущественно по их способности тронуть нас своей речью. Политики, являющиеся плохими ораторами, редко становятся великими лидерами.

И Гитлер, и Черчилль по праву вошли в историю как чрезвычайно убедительные ораторы, но достаточно удивительно, что умение выступать перед публикой не было им дано от природы. Хотя в конце концов они оба продемонстрировали этот талант, им пришлось немало потрудиться, чтобы его развить. Гитлер любил прибегать к разогреву публики, чтобы к моменту его появления она находилась в состоянии крайнего возбуждения.

Во время выступления перед рабочими завода динамомашин братьев Сименс 10 ноября 1933 г. в Берлине эту задачу взял на себя министр пропаганды Йозеф Геббельс. Речь, произнесенная всего через 9 месяцев после того, как Гитлер стал канцлером, служит прекрасной иллюстрацией того, как этот низкий, но мастерский прием помогал Гитлеру создать ощущение общности между ним самим и его аудиторией. Стоит поподробнее рассмотреть различные методы, которые он использовал, чтобы играть на чувствах своих слушателей, которые вовсе не обязательно были положительно настроены по отношению к нему.

«Соотечественники, труженики Германии, – начал Гитлер, – если сегодня я обращаюсь к вам и миллионам других германских рабочих, я имею больше прав делать это, чем кто-либо еще». Он понимал, что значительная часть рабочей аудитории может иметь левые убеждения, но уже через минуту ему удалось завоевать их симпатии благодаря упоминанию о времени, проведенном в окопах Первой мировой, – опыте, знакомом многим из присутствующих не понаслышке. «Когда-то я стоял среди вас. Четыре с половиной военных года я был одним из вас. Но благодаря усердию, учению – и, должен признать, голоду – я постепенно прокладывал себе путь наверх. Глубоко в душе я всегда помню, кем я был прежде». Упоминание о нехватке продовольствия, которую остро испытывала Германия в 1918–1919 гг., было хитрым ходом, одним из нескольких содержащихся в этой речи.

Он продолжал: «Но я не был среди тех, кто действовал против интересов своего народа. Я был убежден, что судьба государства должна воплотиться в истории. Я был убежден, что рок неумолимо постигнет нацию и приведет к катастрофическим разрушениям. Раньше или позже, но это обязательно произойдет. Это отличает меня от остальных». Затем пришло время критики Версальского договора. Ограничив вооруженные силы Германии стотысячной армией, лишив ее танков или самолетов и запретив иметь боевые корабли водоизмещением свыше 10 000 тонн, союзники пытались защитить себя от возродившейся после Первой мировой войны Германии[29]. Условия договора не были столь суровыми, как те, что Германия планировала применить в отношении остальной Европы в случае своей победы в войне, но предполагали роспуск германского Генерального штаба, оккупацию территорий, прилегающих к Рейну, до тех пор, пока условия договора не будут исполнены, требовали выплаты финансовых репараций и содержали статью, обвиняющую Германию в преднамеренном развязывании войны. Хотя все требования были совершенно оправданными сами по себе, весь Версальский договор в целом являлся лучшим (и по сути единственным) разумным политическим аргументом Гитлера. Как он заявил в своем выступлении перед рабочими завода Сименс: «Теория о том, что победитель и побежденный должны вечно оставаться в своем правовом статусе, ведет к новому витку ненависти в мире, беспорядку, неопределенности, недоверию с одной стороны и гневу с другой». В течение следующих десяти лет Гитлер пытался сделать все, что в его силах, чтобы разжечь, а потом дать волю тем самым ненависти и гневу, о которых он говорил.

Гитлер плохо разбирался в экономике, но понимал, что его слушатели сведущи в ней еще меньше. Поэтому он перешел к рассмотрению финансовых аспектов Версальского договора:

Спокойствие в мире не было восстановлено, как утверждалось в то время, наоборот, мир был ввергнут во все новые споры и разногласия. И второй тезис был столь же безумен: что вы также должны разрушить экономику побежденных, чтобы улучшить экономическое положение победителя. Безумная теория, но она красной нитью проходит через весь Версальский договор и в конце концов приводит к… десяти годам, на протяжении которых они пытались, с одной стороны, возложить на экономику великого народа непосильный груз, а с другой – разрушить ее насколько это возможно, лишив ее всякого потенциала. Последствия этого мы испытали на себе – положение, когда Германии для того, чтобы выполнить свои экономические обязательства, приходилось на любых условиях все в большей степени выходить на экспортный рынок, положение, при котором здесь началась международная конкурентная борьба, а политический долг постепенно превратился в долги экономические.

С экономической точки зрения это была бессмыслица, хотя бы потому, что Союзники почти сразу начали уменьшать долговое бремя Германии, которое значительно сократилось также в результате Великой депрессии. Однако на словах это звучало убедительно, как и все, что представляло интерес для Гитлера, и он перешел к следующей популярной теме: евреям. Главной целью выступления было добиться поддержки перевооружения, невзирая на международные ограничения. Было очевидно, что это могло повредить положению Германии в мире, но Гитлер ясно дал понять, на кого он собирается возложить вину:

Конфликты между народами, их ненависть друг к другу подогревается определенными заинтересованными лицами. Это маленькая безродная международная клика, которая натравливает людей друг на друга и не хочет, чтобы они жили в мире. Эти люди везде как дома, но нигде не чувствуют себя на родине. Они не привязаны к местам, где выросли. Сегодня они живут в Берлине, завтра в Брюсселе, потом в Париже, Праге, Вене или Лондоне, и везде им одинаково хорошо.

В этом месте в зале раздался выкрик: «Евреи!» Не останавливаясь, Гитлер продолжал: «В отношении этих людей можно использовать только термин «международный», поскольку они ведут свою деятельность повсюду, но никуда не могут привести… О тех, кто сегодня агитирует против Германии, об этой международной клике, которая клевещет на германский народ, я знаю только одно: ни один из них никогда не бывал под пулями». На самом деле евреи, конечно же, доблестно сражались в окопах Первой мировой войны, что вынуждены были признать даже в СС, когда в 1942 г. на Ванзейской конференции, целью которой была выработка «окончательного решения еврейского вопроса», Рейнхард Гейдрих распорядился: «евреи-инвалиды войны и кавалеры военных орденов (Железного креста I степени) будут посланы в еврейские гетто, а не «этапированы на Восток»[30].

Во время своей речи на заводе Сименс Гитлер ни разу не произнес слово «евреи», но всем было очевидно, кого именно он имел в виду.

Все было ясно и без того идиотского выкрика. Гитлер однажды заметил, что если бы евреев не существовало: «Нам пришлось бы их придумать. Важно иметь настоящего, реального, а не просто какого-то абстрактного врага»[31]. В нацистском государстве все социальные классы должны были объединяться в так называемые Volksgemeinschaft (народные общины). Ничто так не способствует единству, как наличие общего врага; таким образом, ненависть к евреям стала основой власти Гитлера. Не называя евреев открыто в своей речи, Гитлер создавал еще одну ниточку, связывавшую его с его слушателями, негласно вовлекая их в свой заговор.

Выступление на заводе продолжались, и теперь он уже перешел на крик:

Они должны понять, что мои слова – это не речь канцлера, за ней, как один человек, стоит весь народ. Сегодня немецкий народ сам является главной объединяющей силой. Столетиями считалось, что его судьба – враждовать с самим собой, со всеми вытекающими из этого ужасными последствиями. Я считаю, что пришло время найти нашу судьбу в единстве, попытаться понять, что наше будущее в объединенном обществе, в котором нет места розни. И я ручаюсь, что в Германии такое общество не станет обществом избранных. Вы знаете меня как человека, который стоит вне классов и вне каст, который выше всего этого. Все, что у меня есть, это связь с немецким народом.

Это заявление о бесклассовости лидера и его приверженности идее народного единения было встречено одобрительными возгласами под звуки «Песни Хорста Весселя», гимна национал-социалистической партии.

Немецкий народ, подчеркивал Гитлер, не имеет с евреями ничего общего. Передать это ощущение «инаковости», «не немецкости» было так же важно, как подчеркнуть индивидуальность арийской расы[32]. Британский философ Бертран Рассел считал, что «мало кого делает счастливым ненависть к другому человеку, народу или идее», так почему же Гитлер ненавидел евреев? Это довольно простой вопрос, являющийся к тому же одним из основных в истории двадцатого века, но тем не менее на него не существует ответа. Приводилось множество различных теорий, начиная с того, что он подхватил сифилис от еврейской проститутки, был обманут врачом-евреем Эдуардом Блохом, лечившим мать Гитлера от рака груди, и, наконец, что евреи-профессора якобы не допустили его в венскую Академию изобразительных искусств. Мог ли существовать более страшный ответ на интересующий нас вопрос, чем эти наивные частные попытки разобраться в причине? Возможно, дело было в том, что в действительности у Гитлера не было никаких личных претензий к евреям, просто он правильно рассчитал, что если их демонизировать, это может стать удачным политическим шагом?

В вышедшей недавно революционной книге под названием: «Гитлер в Вене: Годы учебы диктатора» историк Бригитта Гаманн даже утверждает, что Гитлер в возрасте от девятнадцати до двадцати четырех лет действительно находился в добрых приятельских отношениях с несколькими евреями. Автор в своих исследованиях заглянула буквально под каждый камень на венской мостовой, уделив внимание каждой мелочи – от бухгалтерских книг доктора Блоха до расовой принадлежности экзаменаторов в Академии изобразительных искусств. В итоге ей удалось глубоко проникнуть в психопатологию будущего фюрера, добившись при этом потрясающих результатов.

Многое из того, что Гитлер написал в «Моей борьбе» о годах, проведенных в Вене, оказывается преувеличением или выдумкой. Однако не подлежит сомнению тот факт, что хотя в годы нужды Гитлер, художник и страстный поклонник оперы, был знаком и жил среди евреев, они относились к нему по-доброму, а он не выказывал по отношению к ним явных признаков враждебности. Во время бесконечных, занудных монологов, произносимых им впоследствии о безрадостных днях, проведенных им в Вене, Гитлер никогда не упоминал об отрицательном опыте общения с евреями. Можно даже утверждать, что некоторые из лучших друзей Гитлера были евреями, например Йозеф Нейман и Зигфрид Лёффнер. Вряд ли антисемитизм сформировался под влиянием жестокого отца-алкоголика или провинциального австрийского прошлого; Гитлер стал проявлять его гораздо позже, вероятно, в качестве циничной попытки подкрепить свои политические притязания после Первой мировой войны. Бедный, пугливый, бездарный, совершенно асексуальный, замкнутый, завистливый и страдающий мономанией, юный Гитлер, по выражению Альберта Шпеера, был в Вене «чужим в большом городе». Вместо того чтобы попытаться приспособиться, как сделало бы большинство нормальных людей, Гитлер все больше уходил в себя и обвинял венцев в том, что те его недооценивают.

Именно обида, скопившаяся в нем за все время, проведенное в австрийской столице, легла в основу многих идей, в конце концов нашедших свое воплощение в нацизме. Чтобы создать благоприятную почву для его вредоносных идей, нужно было, чтобы вспыхнула война, которая бы затронула всю Европу. Как по заказу, всего через год после того, как Гитлер покинул Вену, в августе 1914 г., разразилась катастрофа. Диктатор получил свои уроки, и как только антисемитизм цинично превратился в его кредо, он почувствовал себя готовым ступить на тропу войны. В общем-то, нет никакой разницы, что лежало в основе антисемитизма Гитлера – личная неприязнь, мнимые обиды или политический оппортунизм, – но последнее кажется наиболее вероятным.

Писатель Фредерик Рафаэль высказывает новую интересную теорию, согласно которой предположение о том, что врач-еврей, лечивший мать Гитлера, прибегнул к обману и/или поставил неверный диагноз, привело к психологическому приему замещения. Согласно этой теории:

Если доктор Блох не смог излечить фрау Гитлер от рака, маловероятно – если не сказать невозможно – что в то время это удалось бы кому-то другому. Не считал так и Гитлер. «Ади», несомненно, любил свою мать; как и Пруст, который в своей знаменитой статье в «Фигаро», тем не менее, оправдывал матереубийство, на том основании, что, в конце концов, каждый иногда испытывает острое желание убить свою мать. Таким ли уж надуманным выглядит предположение, что Гитлер, глядя на страдания матери, захотел (вполне по-человечески) положить им конец, но, когда это произошло и мать умерла, он ощутил такое чувство вины, что переложил свое постыдное желание на врача-еврея, сделав из того козла отпущения?[33]

Вероятно, это предположение действительно является слишком «надуманным», хотя бы потому, что Гитлер вполне мог быть одним из нас, то есть одним из миллионов нормальных людей, которые никогда не хотели причинить вред своим матерям, но оно, тем не менее, не более фантастично, чем многие другие моноказуальные теории, которыми пытаются объяснить Холокост.

Существует мнение, что не только не важно, но и аморально слишком пристально изучать вопрос о том, где Гитлер приобрел свой антисемитизм. Якобы это играет на руку людям, которые, подобно Дэвиду Ирвингу, придерживаются противоположной точки зрения. Как проницательно подметил писатель и критик Джонатан Мидс:

Школа шарлатанства, чьи переругивающиеся адепты пытаются объяснить феномен Гитлера, изобретая, или веря, в фольклорные истории о психо-сексуальных травмах: мать Гитлера якобы неправильно лечил или диагностировал врач-еврей и в результате она умерла; Гитлер мог заразиться сифилисом от проститутки-еврейки – подобные домыслы отвратительны, поскольку они являются попыткой выставить какого-то одного еврея виновным в чудовищных бедствиях, которые пришлось пережить всему народу. Существуют, разумеется, теории об одном яйце и одержимости дьяволом. А также нелепая история о том, что ребенком Гитлер был укушен за пенис козлом, которому он пытался пописать в рот[34].

Эта последняя теория, окажись она правдой, могла бы объяснить многое в поведении Гитлера, но явно не его антисемитизм. И даже если Гитлер страдал монорхизмом, это не объясняет, почему тринадцать миллионов немцев в 1932 г. проголосовали за НСДАП, им ведь не сказали, что у него не хватает одного яичка (а это не так). Вопрос не в том, что двигало Гитлером, а в том, что заставило немецкий народ добровольно отказаться от демократии и поддержать лидера, о чьем реваншизме громко кричали при каждом удобном случае.

В своей речи на заводе Сименс Гитлер впадал в хорошо продуманную и отрепетированную ярость только в тщательно определенные моменты.

В основном же во время произнесения речей Гитлер не брызгал слюной и не переходил на крик, несмотря на тот факт, что в большинстве виденных нами кинохроник он ведет себя именно так. Рейнхард Шпитци, личный секретарь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, вспоминал, как однажды после хорошего обеда с Гитлером и его приближенными слуга вошел в комнату с докладом о том, что прибыл английский дипломат:

Гитлер в волнении вскочил. «Gott im Himmel! Не впускайте его – я все еще в хорошем настроении». На глазах у присутствующих он надел на себя маску притворной ярости – лицо потемнело, дыхание стало тяжелым, а глаза горели. Затем он вышел за дверь и разыграл перед несчастным англичанином такую громкую сцену, что за обеденным столом было слышно каждое слово. Через десять минут он возвратился, лоб его был покрыт испариной. Он тщательно прикрыл за собой дверь и сказал, посмеиваясь: «Джентльмены, я должен выпить чаю. Он думает, что я в бешенстве!»[35]

Лидеры должны уметь лицедействовать, и Адольф Гитлер хорошо это понимал, даже если сам он был плохим актером. В ранние годы он изучал приемы баварского комика Вайса Фердля, чтобы понять, как увлечь публику. Как всякий актер, Гитлер часами репетировал позы и жесты, стоя перед зеркалом в своей жалкой комнатенке на мюнхенской Тиршштрассе. Он продолжал делать это и потом, о чем свидетельствуют фотографии. В начале карьеры Гитлер пробовал себя в качестве политического агитатора на улицах и в пивных Мюнхена, иногда обращаясь к аудитории, насчитывающей не более десятка слушателей. Там он понял, насколько сила его воздействия на публику зависит от тщательного предварительного планирования выступления и подготовки материала. Каждый, кто пытается выступать перед аудиторией в Уголке ораторов в лондонском Гайд-парке, узнает, как быстро такой опыт закаляет человека интеллектуально и эмоционально, особенно если приходится иметь дело с любителями задавать каверзные вопросы и откровенными противниками.

Гитлер лично проверял акустику в помещениях пивных, чтобы подобрать соответствующие высоту и тональность голоса. Однажды он ошибся, взявшись произносить речь в воскресное утро. Публика была, как он позже описывал, «холодна как лед». С тех пор он предпочитал планировать выступления по вечерам, когда слушатели были более восприимчивы к его посланию. Как он писал в «Моей борьбе»: «Кажется, что по утрам и в течение дня человеческий мозг восстает против любой попытки навязать ему чье-либо мнение или желание. Однако вечером он легко поддается воздействию более сильной воли». (Профессиональные актеры подтверждают это высказывание; почему-то публика более восприимчива во время вечерних, нежели дневных представлений. Нужно было обладать таким складом ума, как у Гитлера, чтобы использовать этот феномен в политике.)

Театральные приемы, такие, как военные марши, море флагов, бесконечные ряды бойцов штурмовых отрядов и особенно световое оформление – иногда с использованием военных прожекторов, а иногда зажженных факелов, – использовались при организации митингов и фашистских сборищ с целью еще больше усилить восприимчивость публики. Нацисты первыми освоили пропагандистские методы, которые сейчас широко используются на современной политической арене.

Отличие от Черчилля не может быть более разительным. Он очень мало выступал на митингах и не использовал политтехнологии или специальные приемы. Больше всего он любил выступать в Палате общин или по радио, где число физически присутствующих слушателей было сравнительно невелико. Он полагался на силу устного слова и убедительность хорошего аргумента. Величайшим оратором двадцатого столетия ему помогли стать не демагогические приемы, а его исключительное владение английским языком. Как он писал в «Моих ранних годах»: «Я убежден в том, что все молодые люди должны изучать английский язык. Особенно умные могут продолжить совершенствоваться в латинском для почета и в греческом для удовольствия. Но единственное, за что бы я их порол, так это за незнание английского языка. Причем здорово порол бы».

Конец ознакомительного фрагмента.