Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929. Глава 2. Историк действующей армии (Д. Л. Медведев, 2015)

Глава 2. Историк действующей армии

Исследователи жизни Уинстона Черчилля назовут последние пять лет XIX века «решающими годами»¹ его биографии. В истории нашего героя было много ключевых дат, важных событий и судьбоносных решений, но эти годы действительно стоят особняком. Они заложили основу следующих десятилетий насыщенной и плодотворной жизни Черчилля, его будущих достижений и свершений.

Он и сам это прекрасно понимал, оставив будущим поколениям энергичный призыв о важности молодых лет: «Вперед, молодые люди всей земли! Вы не должны терять ни минуты. Займите свое место на передовой по имени Жизнь. С двадцати до двадцати пяти – вот это годы! Не соглашайтесь с положением вещей. Поднимайте великие стяги и атакуйте орды врагов, постоянно собирающиеся против человечества. Победа достанется лишь тем, кто осмелится вступить в бой. Не принимайте отказ, не отступайте перед неудачей, не обманывайте себя личным успехом и пустым признанием. Земля создана, чтобы быть завоеванной молодостью. Лишь покоренная, она продолжает свое существование»².

Несмотря на весь восторг, определение жизненного пути Черчилля не будет простым, прямым и однозначным. Прежде чем найти «свою колею», потомку герцога Мальборо придется преодолеть как внутренние соблазны, так и условности окружающей среды. Ему предстоит сломать устоявшиеся нормы и правила, превозмочь неизбежную хулу и недовольство общества. Одолеваемый сомнениями и отвлекаемый трудностями, он будет упорно пробираться к поставленной цели, сверяясь с внутренним компасом своих истинных наклонностей и желаний.

Какие же перспективы открывались перед Черчиллем в начале 1895 года? Вопрос простой и сложный одновременно. С одной стороны, все было понятно. Уинстон окончил Сандхёрст. Впереди его ждала военная карьера и служба в полку. С другой – все было расплывчато и неопределенно. И дело даже не в выборе полка, от которого, разумеется, многое зависело, а в определении рода войск. Это был первый поворотный эпизод в жизни Черчилля, когда именно от его решения зависело дальнейшее развитие событий. Решение это принималось исходя из увлечений и привязанностей, среди которых не последнее место отводилось любви к лошадям. «Держаться в седле и управлять лошадью является одной из самых важных вещей в мире», – считал знаменитый британец³.

На первый взгляд, в трепетном отношении Черчилля к лошадям нет ничего удивительного. Его дед Леонард Джером был страстным поклонником верховой езды. После возвращения в Нью-Йорк в 1859 году он выкупил кусок земли на Мэдисон-сквер. Рядом с возведенным им шестиэтажным особняком из красного кирпича, облицованного мрамором, а также частным театром на шестьсот мест он построил трехэтажную конюшню. Для внутренней отделки были использованы панели из черного дерева, полы устилали ковры. Журналисты писали, что роскошнее были только конюшни Наполеона III в Париже⁴.

В 1866 году вместе со своим братом Лоуренсом (1820–1888) и банкиром Огюстом Бельмонтом (1853–1924) Леонард построил в поместье Бэтгейт ипподром с трибунами на восемь тысяч зрителей, а также фешенебельное здание Jockey Club с великолепной бальной залой, красивыми столовыми и удобными комнатами для размещения гостей. Благодаря стараниям отца Дженни бега превратились в США в популярное светское увлечение, а его самого стали называть «отцом американских бегов»⁵.

Страстной любовью к лошадям отличались и британские предки будущего политика. Для английской аристократии лошадь всегда значила больше, чем просто умное, верное и выносливое животное. Держаться в седле – это был негласный символ финансового достатка, социального влияния и политического господства. «Те, кто владел лошадьми и скакал на них, делили общество на две категории: небольшой круг избранных аристократов, обладателей сапог и шпор, и аморфная масса, рожденная запрягать и оседлывать лошадей», – объясняет историк Ральф Мартин⁶.

В октябре 1886 года лорд Рандольф купил свою первую скаковую лошадь. На тот момент он возглавлял Министерство финансов и времени для занятия конным спортом имел немного. Отец Уинстона активно увлекся скачками после отставки в декабре 1886 года. Совместно со своим другом, 4-м графом Данрэвеном (единственным членом правительства лорда Солсбери, который поддержал лорда Рандольфа, уйдя вместе с ним в отставку в декабре 1886 с поста заместителя министра по делам колоний), он стал приобретать новых лошадей. В качестве места проведения забегов предпочтение перед более чопорными и церемониальными Аскотом и Дерби было отдано Ньюмаркету. Своими цветами лорд Рандольф выбрал розовый и коричневый, которые впоследствии позаимствовал его старший сын.

Первый сезон 1887 года не принес экс-министру больших побед. Удалось выиграть только один забег с призовым фондом сто фунтов[33]. В сентябре 1887 года Черчилль-старший отправился в Донкастер для приобретения у коннозаводчика Джеймса Снэрри (1826–1908) новых лошадей. На продажу было выставлено пять годовиков. Лорд Рандольф выбрал самую дешевую черную кобылу, заплатив за нее триста фунтов. В этот момент Дженни была увлечена романом Эрнеста Ренана (1823–1892) «Жуарская аббатиса». Именно в честь главной героини этого произведения она и предложила назвать лошадь L’Abbesse de Jouarre⁷. «Она была величавой маленькой кобылой с сердцем больше, чем ее тело», – вспоминала леди Рандольф⁸.

Небольшие размеры Аббатисы многих любителей скачек ввели в заблуждения. В ее успех верили единицы, что определяло большие размеры ставок и приличный доход для ее владельцев. В свой первый сезон лошадка, которую публика прозвала Abscess in Jaw («Абсцесс во рту») выиграла три забега с призовым фондом девятьсот тридцать пять фунтов. На следующий год она победила на скачках в Дерби с призовым фондом две тысячи шестьсот фунтов. Всего Аббатиса выиграет в десяти забегах с призовым фондом более десяти тысяч фунтов⁹.

Уинстон станет достойным преемником Леонарда Джерома и лорда Рандольфа. В 1955 году он признается лечащему врачу, что собирается посвятить остаток дней конному спорту: «Это нисколько меня не утомляет. Я смогу великолепно сохранять равновесие, выбрав себе тихую лошадку»¹⁰.

Свои первые уроки верховой езды Черчилль начал брать в десятилетнем возрасте в частной приготовительной школе в Брайтоне. В то время верховая езда, наряду с французским, историей и плаванием, входила в список обязательных дисциплин для подготовки будущих членов высшего общества. Мальчик занимался верховой ездой три раза в неделю: во вторник, среду и пятницу. Занятия, которые длились от шестидесяти до девяноста минут, доставляли ему огромное удовольствие¹¹. «Эти занятия нравятся мне больше всего», – признавался он своей матери¹².

Уинстон продолжил совершенствоваться в верховой езде в Хэрроу и, разумеется, в Сандхёрсте. «Мне безумно нравилось скакать верхом, – вспоминал он годы, проведенные в военном колледже, – я бы вообще не слезал с лошади. Лошади были моей отрадой»¹³.

Верховая езда была в Сандхёрсте обязательным предметом, независимо от того, обучался ли кадет на курсе кавалерии или пехоты. Тренировки начинались только со второго семестра. Первые шесть месяцев занятия проводились два раза в день. Курсантов учили седлать лошадей, не использовать стремена, седла и вожжи, преодолевать препятствия, спешиваться и садиться на лошадь, пока она бежит рысью. В последнем семестре верховая езда, которая была любимым предметом Черчилля, значилась в расписании ежедневно¹⁴. Не жалея средств, кадет тратил на лошадей не только все свои сбережения, но и опрометчиво влезал в долги под будущее офицерское жалованье¹⁵.

Благодаря поддержке отца, Уинстон прошел дополнительный курс верховой езды в Найтсбриджских казармах, тренируясь в манеже вместе с королевскими конногвардейцами¹⁶. После занятий с профессионалами уроки в колледже не представляли особых проблем¹⁷.

В декабре 1894 года Уинстон принял участие в борьбе за первое место по верховой езде, занять которое считалось «большой честью» среди учащихся. Из 127 юношей, успешно завершивших последний семестр, было отобрано пятнадцать лучших кадетов. После первого тура осталось десять претендентов. Затем, после скачек с препятствиями, были отобраны четыре участника, и среди них – Черчилль. «К этому моменту мое возбуждение достигло предела, – делился он с отцом. – Мне кажется, я еще никогда не держался в седле так уверенно». Уинстон займет второе место, набрав 199 очков из двухсот. Несмотря на поражение, он останется доволен результатом¹⁸.

Нетрудно догадаться, что обучение верховой езде было связано со множеством опасностей, на которые наш курсант, правда, не обращал особого внимания. Так, во время одного из галопов в Олдершоте один из всадников упал головой на землю, после того как из-под него выскользнуло седло. Черчилль привел пострадавшего с помощью воды и бренди в чувство, затем нанял кеб и отвез в Сандхёрст. Юноше сильно повезло, что он отделался сотрясением мозга, а не переломом шеи, заключил местный доктор после осмотра¹⁹.

Не придавая значения подобным инцидентам, Черчилль относил конный спорт к благородным и важным видам человеческой деятельности. Родителям (особенно состоятельным) он будет советовать: «Не давайте сыну денег, если средство позволяют, купите ему лошадь». «Еще никто никогда не попадал в беду – за исключением достойных бед – из-за того, что ездил верхом, – говорил он. – Ни один час, проведенный в седле, не может считаться потерянным часом. Молодежь часто разоряется, владея лошадьми или ставя на них деньги, но никогда – из-за того, что ездит на них верхом, если, конечно, не ломает себе при этом шею, что при галопе является весьма завидной смертью»²⁰.

Принято считать, что увлечения человека оказывают огромное влияние на его жизнь. Биография Черчилля наглядное тому подтверждение. Пройдя обучение в пехотном классе, он должен был начать службу в одном из пехотных полков. Даже известно, в каком – 60-м стрелковом полку Ее Величества. Лорд Рандольф подтвердил прежние договоренности о назначении сына в это формирование буквально на второй месяц его обучения в Сандхёрсте. Решение вновь было согласовано на самом высоком уровне – главнокомандующим британской армией герцогом Кембриджским²¹.

Проблема заключалась в том, что Черчилль не хотел быть пехотинцем. Ему была ближе кавалерия, и он даже нашел для себя подходящее место – 4-й гусарский полк Ее Величества под командованием полковника Джона Пальмера Брабазона (1843–1922), участвовавшего в Афганской войне в 1879 году и в сражении у Суакина в 1884 году. Более того, Уинстон почувствовал себя уже достаточно сильным и взрослым, чтобы настоять на своем, вопреки воле отца.

Брабазон был знаком с семьей Черчиллей и дружил с лордом Рандольфом. Уинстон несколько раз пересекался с ним на различных приемах²², а в начале 1894 года направил ему личное послание, в котором сформулировал преимущества кавалерии перед пехотой. Для полковника, возглавляющего кавалерийский полк, эти доводы молодого курсанта были, в принципе, неважны, он свой выбор уже сделал. А вот Черчиллю, пытавшемуся сформулировать аргументы, которые могли бы прозвучать в беседе, письменной или устной, с родителями, еще как нужны. Именно поэтому после отправки письма Брабазону он напишет то же самое леди Рандольф.

На каких же моментах акцентировал внимание Черчилль?

Первое – продвижение по службе. В этом вопросе кавалерия опережает пехоту, а что касается 60-го стрелкового полка, то «это самый медленный полк в армии».

Второе – в кавалерию быстрее получить назначение.

Третье – кавалерийским полкам предоставляются лучшие военные базы, «правительство заботится о них, в то время как пехота получает лишь то, что сможет достать».

Четвертое – содержание лошадей в кавалерии дешевле, чем в пехоте, опять же благодаря помощи государства.

Специально для леди Рандольф Уинстон добавил еще одну группу, как он сам выразился, «сентиментальных доводов»: униформа, занятия верховой ездой, преимущества передвижения верхом перед пешими марш-бросками, служба с офицерами, с которыми он уже успел познакомиться²³.

Несмотря на легковесность некоторых аргументов, нельзя не признать, что Черчилль основательно подошел к предмету. В письме уже чувствуется стиль будущего политика, демонстрирующий всестороннее изучением вопроса и изложение сразу множества доводов в поддержку своей позиции.

Годом ранее 4-й гусарский полк был переведен из Ирландии в небольшой гарнизонный город в пятидесяти километрах к юго-западу от Лондона – Олдершот – и расквартирован в Восточных кавалерийских казармах²⁴. В апреле 1894 года Брабазон пригласил Уинстона принять участие в полковом обеде²⁵. Тридцать офицеров в голубых, украшенных золотом мундирах собрались у круглого стола, на котором сверкали кубки и трофеи, собранные полком в спортивных и боевых сражениях за последние два столетия. «Незабываемое событие, способное вскружить не одну молодую голову, – вспоминал Черчилль. – Это походило на государственный прием. В сверкании, изобилии, церемонно и выдержанно, великолепный обед шел под звуки полкового струнного оркестра»²⁶.

Леди Рандольф была в курсе участившегося общения сына с полковником Брабазоном. В отличие от супруга, она не возражала, чтобы сын стал кавалеристом. «Мне птичка нашептала, что прошлой ночью ты не спал в своей постели, – обратилась она к нему, узнав о полковом обеде. – Напиши мне все об этом. Не уверена, что папа это одобрит»²⁷. «Как бы я хотел попасть в 4-й вместо этого старого стрелкового полка, – признается Черчилль в ответном письме. – Я ненавижу пехоту из-за своего хилого телосложения, я буду бесполезен на подобной службе»²⁸. Что касается отца, то Уинстон отдельно поставил его в известность о посещении гусарского полка²⁹. «Не думаю, что папа станет возражать против того, что я гостил у полковника Брабазона в Олдершоте», – скажет он леди Рандольф³⁰.

Гостить – да, но служить – нет. В августе 1894 года Черчилль-старший напишет своему сыну резкое письмо, в котором категорично заявит, что отказывается принять доводы в отношении кавалерии. Он лично просил герцога Кембриджского об устройстве сына в 60-й стрелковый полк. Главнокомандующий будет возмущен, если узнает о смене договоренностей. «Поэтому лучше выкинь эту идею из головы, по крайне мере пока я жив и пока ты зависишь от меня», – резюмировал лорд Рандольф (выделено в оригинале. – Д. М.)³¹.

Уинстону дали четко понять, что все решено, вопрос закрыт, вновь поднимать и обсуждать его бесполезно. Но для Черчилля это уже было не важно. Он вырос и в дальнейшем хотел сам ковать свою судьбу, свое счастье и свои достижения. Он был достаточно уперт, энергичен и трудолюбив, чтобы добиться своего. Пехота была не для него. В последнем семестре в Сандхёрсте он сделает все от него зависящее, приложит все силы к тому, чтобы переубедить отца.

Возможно ли было изменить мнение лорда Рандольфа по уже решенному вопросу? Да, считал Уинстон. Нужно сделать так, чтобы поставить отца перед фактом. Он должен признать способности сына в верховой езде, увидеть в нем предрасположенность к кавалерии. А для этого необходимо хорошо показать себя в борьбе за первое место по езде, что Черчилль и сделает.

А как же быть с главнокомандующим британской армией герцогом Кембриджским? И эту проблему Черчилль смог решить. Он имел беседу с главнокомандующим на одном из мероприятий.

– Ты сейчас в Сандхёрсте, не правда ли? – спросил фельдмаршал Черчилля. – Тебе нравится?

– Да, – ответил Уинстон.

– Планигует служить в моем полку, – добавил, характерно картавя, стоящий рядом Брабазон.

– О! Очень рад, – заметил главнокомандующий и направился дальше.

«То есть он и в самом деле уже забыл о 60-м, – написал Черчилль своей матери. – Как же я не хочу, чтобы мне предлагали это несчастное назначение в пехоту после экзаменов. Мне хочется пойти служить в кавалерию, даже в плохой полк. Пехота мне совершенно не интересна»³².

В конечном счете Черчиллю удастся добиться своего. Его сын-биограф сообщает: в конце жизни лорд Рандольф смирился с идеей службы Уинстона в гусарскому полку³³. Учитывая резкое ухудшение состояния здоровья Черчилля-старшего в конце 1894-го – начале 1895 года, трудно утверждать насколько искренен и самостоятелен был лорд Рандольф, благословляя своего первенца на службу в кавалерии. Подозрительно выглядит и спешка по завершению формальной процедуры назначения Черчилля в гусары, начатая уже после смерти его отца. Не прошло и недели с момента кончины лорда Рандольфа, как его супруга телеграфировала Брабазону с просьбой о зачислении сына. Учитывая небольшие разногласия, имевшие место между полковником и главнокомандующим, Брабазон посоветовал Дженни обратиться к герцогу Кембриджскому напрямую. Мол, в 4-м гусарском полку появилась вакансия, и, дабы молодой выпускник не тратил время на столичные развлечения, ему следует как можно скорее посвятить себя службе. Брабазон также рекомендовал ей добавить, что командующий полком лично знаком с Уинстоном, юноша ему нравится, и он с радостью примет его в свои ряды³⁴.

Леди Рандольф последовала советам полковника. На следующий день она направила фельдмаршалу, который в это время отдыхал в Каннах, телеграмму. Из-за отсутствия в Лондоне своего окончательного решения главнокомандующий сообщить не мог. Однако он пообещал связаться с военным министром, и это обнадеживало. Кроме того, он признал, что «4-й гусарский – очень хороший кавалерийский полк, и полковник Брабазон превосходный офицер». Упомянул он и про Уинстона, отметив успехи последнего в Сандхёрсте³⁵.

В тот же месяц – 20 февраля 1895 года – Черчилль получил официальное назначение в 4-й гусарский полк Ее Величества, куда он был зачислен в чине второго лейтенанта. Назначение было подписано военным министром Генри Кэмпбелл-Баннерманом (1836–1908)³⁶. Пройдет одиннадцать лет, и тот же Кэмпбелл-Баннерман, уже будучи главой правительства, назначит Черчилля на первый официальный пост – заместителя министра по делам колоний.

За свою долгую и активную жизнь британский политик будет служить в девяти полках: 4-м гусарском, 31-м Пенджабском пехотном, 21-м уланском, Южно-африканском легкой кавалерии, Оксфордширском гусарском, Оксфордширском йоменов, Гвардии гренадеров, Королевском шотландских фузилеров, Оксфордширском артиллерийском³⁷. Однако 4-й гусарский все равно останется самым любимым и самым важным для него. Останется не случайно. От того, к какому полку принадлежал офицер, зависело его положение в армии.

Старшинство полка определялось его историей и боевым прошлым. У каждого полка была своя униформа. Например, король-денди Георг IV, когда еще был принцем-регентом, лично разработал форму для 11-го гусарского полка, покровителем которого являлся. Форма была настолько тесной, что гусары с огромным трудом могли в нее влезть, не говоря уже о том, чтобы в ней воевать. Но Георга это нисколько не смущало. Видя сражения лишь на гравюрах и полотнах, он считал, что во время боя «складки недопустимы»³⁸.

Уинстону повезло, подобного рода экстравагантности его не коснулись. Что же касается старшинства, то из тридцати одного кавалерийских полка, несших службу на просторах Британской империи, он служил пусть и не в самом престижном, но в пользующемся большим уважением формировании, ведущем свою историю с 1685 года.

После зачисления в полк Черчилль проявил свойственное ему нетерпение и прибыл в казармы до официального срока начала прохождения службы³⁹. В полку Уинстона приняли хорошо. «Все очень радушны и дружелюбны», – делился он с леди Рандольф⁴⁰. По традиции новобранцев письменно приглашали на полковой обед, где обращались с ними с подчеркнутой вежливостью. «Замечательный обычай, – писал Черчилль из Олдершота брату Джеку. – Совершенно не испытываешь беспокойства и не чувствуешь себя чужаком»⁴¹. Уинстон платил однополчанам взаимностью. «Все очень хорошо, – признавался он матери на пятые сутки пребывания в казармах. – И хотя я еще не завел друзей, могу тебя смело заверить: я еще никого не оскорбил. Все очень воспитанны, а дни пролетают очень мило»⁴².

Вполне обычный прием для представителя аристократии, которых любили в британской армии и которые составляли ее основу. «Это был эксцентричный и замкнутый институт, мало изменившийся со времен Ватерлоо», – указывает Уильям Манчестер⁴³. Так же как старшинство полков определялось их прошлым, так и подбор офицеров осуществлялся в соответствии с происхождением кандидатов. В британской армии свято чтили постулаты, заложенные еще герцогом Веллингтоном; они гласили, что лучшие офицеры получаются исключительно из английских джентльменов. На прошениях о зачислении в тот или иной полк можно было встретить резолюцию подобную этой: «Его отец хороший солдат, его мать – леди». Генералы вспоминали, что фельдмаршал Фредерик Слей Робертс (1832–1914), главнокомандующий всеми британскими войсками в первые годы XX века, не делал ни одного назначения, предварительно не убедившись в благородном происхождении претендента⁴⁴.

Обо всех этих особенностях и странностях патриций Черчилль не думал. С поступлением в армию в его жизни начался новый важный этап. Впереди его будут ждать смертельные опасности и легкие ранения, нелепое пленение и дерзкий побег, военная слава и международная известность. Главным же станет ощущение жизни во всем ее многообразии, непредсказуемости и великолепии: «Вспоминая те времена, я не могу не поблагодарить Высшие Силы за то, что они дали мне жизнь. Все дни были хороши, и каждый следующий лучше предыдущего. Взлеты и падения, опасности и путешествия, постоянное чувство движения и иллюзия надежды»⁴⁵.

Черчилль готовил себя к завоеванию мира. Но готов ли был в тот момент мир к удовлетворению его амбиций? Похоже, что нет. За прошедшие со времен Крымской войны сорок лет британские солдаты ни разу не открывали огонь по белокожим войскам. «Великое время отшумело», – боялся второй лейтенант. «О, если бы родиться пораньше лет на сто – вот было бы здорово! – мечтал он. – Представь, что девятнадцать лет тебе стукнуло бы в 1793 году, когда впереди было больше двадцати лет войны с Наполеоном»⁴⁶.

Знал бы Черчилль, что меньше чем через двадцать лет мир забьется в агонии мировой войны, когда атак, смертей, лишений и горя хватит на всех и с лихвой. Знал бы он, что десятилетия спустя, озираясь на те ужасы, через которые пришлось пройти его поколению, он будет со слезами на глазах признавать, что «немногие из пылких, честолюбивых сандхёрстких кадетов и юных офицеров, которые в конце XIX столетия и в чуть более поздние годы вступали на королевскую службу, уцелели в этом ожидающем их разгуле смерти»⁴⁷. А пока он каждой клеткой своего молодого организма жаждал славы, успеха и популярности. А как еще можно было отличиться, если не принять участия в каком-нибудь военном конфликте, самому не понюхать пороху, не ринуться в бой, не завоевать первые награды, украсив грудь привлекательным блеском медалей и орденов? Он пробивался наверх, когда именно боевой опыт служил «скорой дорогой к повышению», когда именно жизнь на фронте открывала «сияющие врата почета», когда именно ореол ветерана «придавал счастливчику блеск в глазах стариков и юных дев»⁴⁸.

На следующий 1896 год был запланирован перевод 4-го гусарского полка в Индию на долгие девять лет. Понимая, что возможностей для приобретения боевого опыта на новом месте будет немного, Черчилль решил максимально использовать оставшееся время. Склонившись «над картой своей жизни»⁴⁹, он принялся лихорадочно искать место для приложения своей безграничной энергии. Уинстону часто везло, повезло ему и на этот раз. На земном шаре нашлась точка, где «всеобщий мир, в котором человечество коснело многие годы, дал трещину»⁵⁰. Эта точка находилась на Кубе, раздираемой партизанской войной местных повстанцев и испанских колонизаторов. Для наведения порядка на Антильскую жемчужину был направлен испанский военачальник, маршал Арсенио Мартинес Кампос (1834–1900), организатор переворота 1874 года, который привел к восстановлению в Испании династии Бурбонов в лице Альфонсо XII (1857–1885). В 1878 году Мартинесу Кампосу уже удалось заключить перемирие с кубинскими мятежниками. Теперь ему предстояло повторить успех семнадцатилетней давности.

Черчилль не привык откладывать дела в долгий ящик. О своем решении отправиться вместе с одним из своих сослуживцев на Кубу (с остановкой в США) он сообщил матери в начале октября 1895 года⁵¹, чем привел ее в замешательство. С каким сослуживцем? Какая поездка? В Нью-Йорке «смертельно скучно», а само путешествие – «баснословно дорого», – упрекала его леди Рандольф. Поэтому, «вместо “я решил”, гораздо благоразумнее было бы сначала посоветоваться со мной. Хотя, возможно, со временем опыт научит тебя такту, одной из важнейших составляющих в нашей жизни»⁵².

Однако накладывать вето на решение сына леди Рандольф не стала. В том числе и потому, что у него и так хватало проблем с организацией поездки. Учитывая, что ни британскую армию, ни 4-й гусарский полк, ни тем более лично Черчилля никто не звал на Кубу, ему необходимо было приложить значительные усилия, чтобы воплотить свои планы в жизнь. Для этого он воспользовался моделью поведения, к которой не раз будет обращаться впоследствии – он стал активно задействовать имеющиеся связи. Учитывая, что собственных связей он к тому времени наработать еще не успел, в поле его зрения попали знакомые и друзья отца. Так, не дожидаясь ответа от матери, он написал другу и коллеге лорда Рандольфа сэру Генри Драммонду Вольфу, в то время британскому послу в Испании. «Старый добряк» Вольф с удовольствием откликнулся на просьбу⁵³. Он лично встретился с министром иностранных дел Испании герцогом Карлосом О’Доннелом Тетуаном (1834–1903), который пообещал написать письмо Мартинесу Кампосу. Одновременно маршалу было направлено письмо от имени военного министра генерала Марсело де Азкаррага (1832–1915)⁵⁴.

Помимо налаживания испанских связей, Черчилль также позаботился о решении вопроса британской стороной. Он связался с новым главнокомандующим британской армией фельдмаршалом виконтом Гарнетом Джозефом Уолсли (1833–1913). Фельдмаршал принял молодого гусара «очень дружелюбно». Он посоветовал ему не брать отпуск, а оформить поездку на Кубу как выполнение официального задания. Какого именно? Для этого Уолсли порекомендовал обратиться к главе военной разведки генералу Эдварду Фрэнсису Чэпману (1840–1926). «Думаю, что все устраивается», – не скрывая своего восторга, написал Уинстон матери⁵⁵.

Не прошло и года, как он закончил военный колледж, и вот уже сам определяет свое будущее, заручаясь поддержкой влиятельнейших лиц Британии. Вряд ли последнее было бы возможно, если бы речь шла не о потомке герцогов Мальборо, а выходце из семьи попроще. Поэтому заявления Черчилля и его биографов⁵⁶ о том, что он всего добился сам, следует принимать с оговорками.

Двадцать первого октября Черчилль с удовлетворением сообщил леди Рандольф, что «все решено». Официальным заданием молодого гусара и его сослуживца – Реджинальда Вальтера Ральфа Барнса (1871–1946) («одного из лучших друзей, возможно, самого лучшего»⁵⁷) – станет сбор информации по новому типу пуль⁵⁸ и новому типу ружей⁵⁹.

Второго ноября Черчилль и Барнс отплыли на пароходе королевской почты «Этрурия» в Нью-Йорк. Не привыкший к безделью Уинстон терпеть не мог морские путешествия, воспринимая их, по его собственным словам, как «необходимое зло»⁶⁰. Спустя несколько лет, находясь на другом корабле королевской почты, он напишет следующие строки, хорошо передающие его состояние во время поездки в США: «Однообразие – характерная черта современного путешествия, и кто станет описывать его? Но и в однообразии есть своя тайная прелесть. Здесь, в промежуток времени слишком длинный, пока он длится, и слишком короткий, когда он проходит, мы можем спокойно размышлять о беспокойном мире, который остался позади, и о той суматохе, которая ожидает нас впереди»⁶¹. Философские размышления на «Этрурии» Черчилль чередовал игрой в безик («немного и по маленькой»), трапезами в салоне, а также наблюдением за чудовищным штормом, когда «волна накрывала весь корабль, а палуба почти полностью уходила под воду»⁶².

Вскоре скучное, утомительное и выматывающее путешествие завершилось в гавани Нью-Йорка. В родном городе Дженни Джером молодых гусаров встречал ее близкий друг Уильям Бурк Кокран (1854–1923). Черчилль и Барнс остановились в его роскошном доме номер 763 на Пятой авеню. Однако не богатое убранство поразило Уинстона больше всего. Он был очарован мистером Кокраном – «самым прелестным хозяином и самым интересным человеком, которого я когда-либо видел»⁶³. Он будет обсуждать с ним «все мыслимые темы, от экономики до яхтенного спорта», признавая, что его собеседник «очень умный человек, один из тех, у кого можно многому научиться»⁶⁴. И это после того, как Черчилль уже имел беседы с двумя будущими премьер-министрами Великобритании и одним бывшим: Бальфуром, Асквитом и Розбери.

По мнению профессора Джонатана Роуза, Кокран стал для Черчилля «антиотцом, дав ему все, в чем лорд Рандольф отказал: теплоту, близость, спокойствие, поощрение»⁶⁵. Он же окажет и важное влияние на формирование его мировоззрения. Именно на примере Кокрана Черчилль увидит, как человек может дважды менять партийную принадлежность, оставаясь при этом последовательным в своих взглядах. «На протяжении двадцати лет нашего знакомства я никогда не видел никакой непоследовательности в общих положениях его доктрины, на которых была основана его точка зрения», – напишет Черчилль в своей статье «Мужчины, повлиявшие на меня и впечатлившие меня», которая вышла в феврале 1931 года вначале в The Strand Magazine, а затем под заголовком «Философы и друзья» в Collier’s. Общение с Кокраном научит Черчилля, что в политике, «как и в природе, края и границы всегда стерты, есть лишь немного линий, которые не смазаны»⁶⁶.

О таких людях, как Бурк Кокран, говорят, что они сделали себя сами. В семнадцатилетнем возрасте Бурк приехал в США. Зарабатывая частными уроками, он сумел получить юридическое образование и стал со временем успешным адвокатом. Он дважды избирался в Конгресс и запомнится современникам как один из ярчайших ораторов своего времени. После лорда Рандольфа Кокран станет вторым человеком, оказавшим огромное влияние на развитие нашего героя, и первым, кто увидит в нем сильную, одаренную личность⁶⁷. Также он станет первым, кто введет Черчилля в высший свет США. После представления высшему свету отпрыск британских аристократов будет ужинать в ресторанах знаменитого отеля Waldorf Astoria и кататься на буксире в порту, беседовать с Вандербильтами и членами Верховного суда, посещать ежегодное конное шоу и броненосный крейсер «Нью-Йорк». «Мы стали членами всех клубов, и каждый следующий знакомый соревнуется с предыдущим, чтобы сделать наше времяпрепровождение приятным», – писал Черчилль домой⁶⁸.

Уинстон оказался внимательным и любопытным путешественником. Помимо полуночных бесед в библиотеке с Бурком Кокраном под бокал выдержанного бренди и кубинскую сигару, а также посещения великосветских мероприятий, он с большим интересом наблюдал за различными подробностями американского образа жизни. Он признавал, что Нью-Йорк «полон противоречий и контрастов». Огромное впечатление на него произвели трамваи – «идеальная система, одинаково доступная богачам и беднякам; превосходно». Причем самым большим откровением для него стало то, что развитие трамвайной транспортной системы происходило не на средства, полученные после «конфискации собственности» или «деспотичного налогообложения», а в результате «простой деловой инициативы». Не менее удивлен он был и бумажными деньгами, в частности долларом, посчитав его «самой унизительной “монетой”, которую когда-либо видел мир»⁶⁹.

Наиболее негативное мнение у него сложилось относительно американской прессы, основным свойством которой он считал «вульгарность»⁷⁰. Годы спустя он выразит свое отношение к бумажным СМИ США в емком афоризме: «Америка – туалетная бумага: слишком тонкая, а газеты – слишком толстые»⁷¹.

Не понравилась выпускнику Сандхёрста и военная академия Вест-Поинт. Вернее, принятые в этом учебном заведении порядки – запрет на курение, а также на личные деньги. Своему брату он писал, что курсанты Вест-Поинта «имеют еще меньше свободы, чем ученик любой частной школы в нашей стране». Черчилль считал, что столь строгая дисциплина не даст ничего хорошего. «Я нахожу подобное положение вещей позорным. Молодые люди 24–25 лет, которым в такой степени ограничивают свободу, никогда не станут ни достойными гражданами, ни превосходными военными»⁷².

Своя точка зрения у него сформировалась и по отношению к американскому обществу, в котором «первоклассные люди живут в загородных домах, а менее яркие представители нации работают в правительстве», а также к обычным американцам и их стране: «Дорогой Джек, в Америке практичность ставится во главе угла, заменяя романтику и внешнюю привлекательность. Они больше напоминают огромного здоровяка, презирающего твои сокровенные чувства, возраст и традиции, но при этом с таким непосредственным добродушием решают свои дела, что им могут позавидовать более старые нации»⁷³. Впоследствии Черчилль изменит свое мнение относительно «непосредственного добродушия».

Проведя в Нью-Йорке на три дня больше, чем планировалось, Черчилль и Барнс отбыли на поезде в Ки-Вест (штат Флорида), где пересели на пароход «Оливетта» и направились в сторону Гаваны. Ранним утром 20 ноября Уинстон увидел, как на фоне темно-синего горизонта прорисовываются берега Кубы. «Мне почудилось, что я плыву с капитаном Сильвером и впервые вижу Остров сокровищ, – описывал он свои ощущения. – Здесь вершились настоящие дела. Здесь творилась история. Здесь что угодно может происходить. Здесь, конечно, что-то произойдет»⁷⁴.

Обязательно! Там где находился Черчилль, всегда что-то происходило. А как еще могло быть с человеком, который жил, руководствуясь следующим девизом: «Я люблю, когда что-то случается, а когда ничего не случается, я провоцирую события»⁷⁵. Именно «провоцированием событий» он и занялся на Кубе.

Не найдя маршала Кампоса в Гаване, искатели приключений отправились в Санта-Клару. Главнокомандующий встретил гостей «любезно», передав их одному из штабных офицеров Хуану О’Доннеллу. Тот посоветовал Черчиллю и Барнсу присоединиться к передвижной войсковой колонне, одна из которых, под командованием генерал-майора[34] Альваро Суареса Вальдеса (1841–1917), как раз покинула Санта-Клару и направилась к городку Санкти-Спиритус. На вопрос, где сконцентрированы основные силы неприятеля, О’Доннелл ответил: «Везде и нигде». Поэтому, если новобранцы хотят соединиться с войсками Вальдеса, им придется выбрать безопасный, но в три с половиной раза более длинный маршрут: бронепоездом добраться до Сьенфуэгоса, затем морем до Туны де Зары, откуда снова на бронепоезде до Санкти-Спиритуса⁷⁶.

В поездке на Кубу проявилось много качеств, которые впоследствии станут отличительными чертами британского политика. Одно из них – составлять мнение о происходящем не на основе слухов и оценок других участников, а самому увидеть все собственными глазами⁷⁷. Поэтому Уинстон с радостью ухватился за предложение О’Доннела, прибыв в Санкти-Спиритус 23 ноября. Это место, несмотря на свое название (с испанского Санкти-Спиритус переводится как Святой Дух), оказалось «скверным и нездоровым», частыми гостями в нем были оспа и лихорадка⁷⁸. Присоединившись к Вальдесу, Черчилль и Барнс направились в глубь страны, в деревню Арройо Бланко. Достигнув деревни, они остановились в ней на пару дней.

На календаре было 29 ноября, уже почти неделю Черчилль бродил по окрестностям в поисках повстанцев. И пока без результата. «Разумно ли срываться за тысячи миль с тощим карманом, чтобы вставать в четыре утра, надеясь в компании совершенно незнакомых людей попасть в переделку?» – спрашивал себя потомок Мальборо. И сам же отвечал: разумно⁷⁹. Боевой опыт стоил для него гораздо больше, чем даже самые неприятные бытовые неурядицы. В своих упорных поисках приключений Уинстон чем-то напоминал героя музыкальной драмы Рихарда Вагнера «Зигфрид». Только если тот искал возможности испытать страх, Черчилль стремился оказаться в бою.

Судьба преподнесет Уинстону долгожданный подарок в день его рождения. Выдвинувшись 30 ноября в сторону деревни Ля Реформа, войска Вальдеса попали в засаду. В ходе перестрелки одна из пуль, пролетев на расстоянии вытянутой руки от нашего героя, поразила стоящего рядом гнедого жеребца. В царившей вокруг суматохе время для Черчилля стало замедляться. Он бросил взгляд на раненое животное. Пуля попала между ребер, багровая кровь по глянцевой каштановой шкуре стекала на землю. «А ведь пуля прошла всего в каких-то тридцати сантиметрах от моей головы», – подумал Уинстон. С тех пор он стал серьезнее относиться к происходящему⁸⁰.

Примечательно, что Черчилль впервые оказался под огнем не просто в свой день рождения, а именно в день своего совершеннолетия. На этом приключения молодого аристократа на Кубе не закончились. На следующий день, пока разбивали лагерь, Черчилль и Барнс убедили пару офицеров искупаться в реке. Поплавав, они вылезли на берег и начали одеваться. В этот момент послышались выстрелы. Один из офицеров, наполовину одетый, побежал в лагерь за подмогой и привел с собой пятьдесят солдат. Увидев подкрепление, нападавшие ретировались. Ночью войска Вальдеса вновь подверглись нападению, в ходе которого были убиты и ранены несколько человек. Уинстон и в этот раз чудом избежал гибели. Одна из пуль застряла в соломенной шляпе, которой он укрывался во время сна⁸¹.

Читая воспоминания и отчеты Черчилля об этих нескольких днях, нельзя избавиться от ощущения, что он получал огромное удовольствие от того, что находился под огнем. Не зря одним из его первых и часто цитируемых афоризмов станет: «Нет ничего более волнующего, чем когда в тебя стреляют и не попадают»⁸². Не зря его будущие коллеги будут говорить, что «истинным наслаждением» для Черчилля является «нахождение в пятидесяти ярдах от окопов» противника⁸³. А журналисты будут писать, что он обладает «храбростью льва»⁸⁴.

Второго декабря Черчилль принял участие в качестве наблюдателя в битве при Ля Реформа. Держась рядом с генералом Вальдесом – «очень храбрым человеком», Уинстон «оказался в самой опасной части поля боя», где «достаточно наслушался свиста и жужжания пуль»⁸⁵. Одна из пуль сразила стоящего рядом с ним испанского солдата. Черчилль извлечет ее из тела убитого и заберет с собой на память⁸⁶. За проявленную смелость, отвагу и мужество испанское правительство наградило Уинстона и его сослуживца медалью Cruz Rosa – Красный крест⁸⁷.

Наблюдая за всеми этими эпизодами кубинской кампании, каждый из которых мог закончиться трагично, нельзя не согласиться с ним, что в эту неделю с конца ноября по начало декабря 1895 года его сопровождала «почти сверхъестественная удача»⁸⁸.

«Почти сверхъестественная удача» будет сопровождать его и дальше. Кубинская же кампания после сражения у Ля Реформы подойдет для Черчилля к концу. Через несколько дней они с Барнсом достигнут побережья, откуда направятся обратно в Гавану, а оттуда в США и домой.

Непродолжительная поездка в Новый Свет оказала большое влияние на дальнейшую жизнь Уинстона Черчилля. Во время посещения Кубы он не только увидел мир, понюхал пороха, обрел новых друзей и недоброжелателей, расширил кругозор, стал взрослее и опытнее, он также приобрел две привычки, которым останется верен до конца своей жизни.

Первая: послеобеденный отдых, сиеста. Активно интересуясь различными средствами повышения работоспособности, Черчилль пришел к выводу, что дневной сон – одно из лучших средств обретения бодрости. «В намерения природы не входило заставить человечество работать с восьми утра до полуночи без освежающего забвения, которое, если оно даже и продолжается всего каких-нибудь двадцать минут, позволяет восстановить жизненные силы», – объяснял он, советуя «не перенапрягать организм» и «в интересах дела или удовольствия, как духовного, так и физического, надвое делить дни и занятия»⁸⁹.

В 1946 году Черчилля посетил американский производитель звукозаписывающей аппаратуры мистер Гфроерер. Между ними состоялся следующий диалог.

– Какой у вас распорядок дня в Америке? – спросил Черчилль.

– В восемь утра я уже за рабочим столом, с небольшим перерывом на ланч в полдень, я работаю до половины шестого, и так пять раз в неделю, – ответил гость.

– Любезный, это самая лучшая рекомендация по сокращению жизни, которую я когда-либо слышал, – произнес политик. – Вы должны спать некоторое время между ланчем и ужином – и никаких полумер. Снимайте с себя одежду и идите в постель. Именно так я всегда и поступаю. Не думайте, что из-за дневного сна вы будете работать меньше. Это глупое представление людей, не имеющих воображения. Наоборот, вы сможете сделать больше. Вы вместите два дня в один, ну пусть не два, но как минимум полтора⁹⁰.

Большинству людей радости дневного сна, особенно в рабочие дни, к сожалению, недоступны. Тем же, кто имеет возможность прерваться на сиесту, также не всегда удается сделать это по той причине, что они просто не могут заставить себя заснуть днем. У Черчилля с засыпанием проблем не было. Природа наградила его крепкой нервной системой, не беспокоившей во время отхода ко сну. По его собственным словам, за все шесть лет Второй мировой войны у него были только две бессонные ночи. «Как вам это удается»? – спросил его однажды близкий помощник. «Что ж, я выключаю свет, говорю всем: убирайтесь прочь – и засыпаю»⁹¹. На самом деле свою роль играли и снотворные, регулярно принимаемые британским политиком в пожилые годы⁹².

Вторая привычка, которая связана с Кубой, касается курения. Одной из целей поездки на Кубу, разумеется, не самой главной, было приобретение хороших сигар⁹³. «Куба всегда будет на моих губах», – скажет Черчилль во время второго посещения Антильской жемчужины, которое состоится спустя полвека после первого визита⁹⁴.

Как и большинство людей, неравнодушных к курению, Уинстон приобрел эту пагубную привычку еще в детские годы, учась в Хэрроу. Родители Черчилля также были заядлыми курильщиками. Лорд Рандольф курил «до жжения языка»⁹⁵, выкуривая по сорок сигарет ежедневно⁹⁶. Дженни тоже любила сигареты, но к новому увлечению своего сына отнеслась крайне отрицательно. Она решила убедить Уинстона бросить курить, сославшись на его непрезентабельную внешность: «Если бы ты только знал, как смешно и глупо выглядишь с сигаретой во рту»⁹⁷. Черчилль с доводами согласится, пообещав бросить курить на полгода⁹⁸.

Через некоторое время он вновь будет замечен за курением сигарет. Предприняв еще несколько неудачных попыток отговорить своего отпрыска бросить вредное для здоровья занятие, родители в итоге смирятся. Во время учебы в Сандхёрсте мать подарит Уинстону красивый мундштук («Самый прелестный, который я когда-либо видел»⁹⁹, – скажет он), а отец будет снабжать его «лучшими сигаретами»¹⁰⁰. В июле 1895 года леди Рандольф подарит сыну новый «очаровательный» мундштук¹⁰¹. После поездки в Новый Свет Черчилль откажется от мундштуков и сигарет, став верным поклонником сигар. Впервые он попробует их в особняке Бурка Кокрана в Нью-Йорке¹⁰², затем в гаванском отеле Gran Hotel Inglaterra, расположенном всего в нескольких улицах от фабрики по производству его любимой марки Romeo y Julieta¹⁰³.

Черчиллю и впоследствии советовали отказаться от курения. Он хорошо запомнил слова своего отца: «Если хочешь иметь честный взгляд, крепкие руки и стальные нервы – не кури»¹⁰⁴, и еще лучше – рекомендацию фельдмаршала Робертса. В 1902 году Робертс встретил Черчилля на Сент-Джеймс-стрит, попыхивающего большой сигарой. «Не кури, – сказал пожилой вояка. – Я уверен, твой отец сильно навредил своему здоровью чрезмерным курением. Бросай эту привычку сейчас и живи долго, в полном здравии и ведя активный образ жизни»¹⁰⁵.

Не соглашаясь с мнением медиков и советами умудренных опытом людей, Черчилль искренне полагал, что курение сигар идет ему на пользу. Он считал, что никотин успокаивает нервы, делая «нрав более приятным, а манеру общения более веселой»¹⁰⁶. Поэтому, когда фельдмаршал Монтгомери хвастливо заявит: «Я не пью и не курю, поэтому чувствую себя на все 100 %», Черчилль остроумно парирует: «А я пью и курю одну сигару за другой, поэтому чувствую себя на все 200 %»¹⁰⁷.

Черчиллю всегда претили узкие рамки этикета, и курение сигар в этом отношении не станет исключением. Он придерживался своего способа курения. Он никогда не пользовался каттером, с помощью которого обрезают запечатанный конец сигары специальным образом. Вместо этого он либо делал на нижнем конце сигары V-образный надрез, либо, размачивая его, расковыривал канадской спичкой, после чего надевал «корсет» – кольцо коричневой гуммированной промокательной бумаги. Для раскуривания сигар Черчилль предпочитал использовать свечи либо длинные спички¹¹¹.

Приобретал сигары он у нескольких поставщиков. В августе 1900 года Черчилль сделал свой первый заказ в табачном бутике Роберта Льюиса, дом номер 81 по Сент-Джеймс-стрит. Он купит пятьдесят небольших гаванских сигар Bock Giraldas, а также сто длинных балканских сигарет Alexandra для матери¹¹². Этому магазину он останется верен до конца жизни, но будет также обращаться и к другим поставщикам. В частности, он станет постоянным клиентом табачного бутика Альфреда Данхилла, расположенного на Дьюк-стрит напротив турецких бань, где любил отдыхать король Эдуард VII; в эти бани нередко наведывался и наш герой. Помимо Льюиса и Данхилла, Черчилль пользовался услугами Дюранта, Харта и особенно Грюнебаума, заказывая у них по одной-две сотни сигар различных марок ежемесячно, а также сотни турецких сигарет¹¹³.

После экономического кризиса 1929 года политик пошел на чрезвычайные меры и вместо любимых кубинских брендов стал пользоваться более дешевыми сигарами американского производства, значительно снизив покупки от британских поставщиков. Со временем он вернется к элитным маркам, добавив в список поставщиков компанию Pinar Del Rio Cigar Co., расположенную на Принцесс-стрит, а также компанию Galata Cigarette Co., Карлтон-стрит¹¹⁴. Со своими поставщиками Черчилль выстраивал отношения таким образом, чтобы каждый из них думал, будто он единственный продавец, снабжающий политика. Это позволяло ему добиваться значительных преференций в обслуживании, цене, а также в качестве приобретаемой продукции.

Имя «Черчилль» станет брендом в мире сигар. В его честь будут названы десятки различных сортов, а один из производителей – Меркатор Вандер Эльст – запустит даже целую серию сигар из двадцати четырех сортов, выбрав лейблом каждого сорта портрет британского политика в одном из головных уборов: от шляп до фуражек, включая пробковый шлем и треуголки, и даже просто с непокрытой головой¹¹⁵.

Со временем не только имя Черчилля станет брендом, но и сами сигары станут наиболее узнаваемым атрибутом его внешнего облика. И это при том, что, как свидетельствует близкое окружение, он не был таким уж заядлым курильщиком, как принято считать. Сведения о том, что Черчилль якобы выкуривал по 12–15 «гаван» в день, преувеличены. Его действительно редко можно было увидеть без сигары. Но по большей части он либо держал ее между пальцев, либо во рту, посасывая и покусывая¹¹⁶.

Хотя Черчилль и советовал никогда не зажигать потухшую сигару¹¹⁷, сам он, в среднем, зажигал потухшую сигару семь раз, после чего брал другую. Эдмунд Мюррей (1917–1996), один из личных телохранителей политика, вспоминал, что, помимо защиты Черчилля, в его обязанности входило собирать недокуренные сигары шефа и передавать их садовнику Чартвелла мистеру Кернсу, который докуривал их в своей трубке¹¹⁸.

К слову заметим, что прислуга не только докурировала за Черчиллем сигары. После войны в его поместье трудился рабочий Денис Хорсфилд. Он допивал за Черчиллем бокалы виски, который тот оставлял в саду, куда приходил наблюдать за ходом строительных работ. Однажды хозяин поместья за какой-то надобностью вернулся в сад и уже собирался хлебнуть виски, но, не обнаружив под рукой привычного бокала, обратился к рабочему. «Не знаешь, где наш бокал?» – сделал он ударение на предпоследнем слове¹¹⁹.

Несмотря на просьбы близких умерить курение¹²⁰, Уинстон искренне считал, что увлечение сигарами гораздо безопаснее увлечения сигаретами или курения трубки, к чему относился негативно¹²¹. Именно поэтому он настаивал на том, чтобы его сын Рандольф, предпочитавший сигареты и выкуривавший в день порой до восьмидесяти, а иногда и до ста штук, прекратил вредить здоровью и бросил курить. Либо курил сигары. Советуя ему, как их выбирать, он рекомендовал придерживаться золотого правила: «Из двух сигар выбирай самую длинную и самую крепкую»¹²².

Более того, в определенных обстоятельствах Черчилль и сам готов был сократить курение сигар или даже полностью отказаться от них.

Например, при удалении грыжи в 1947 году, опасаясь возникновения пневмонии после общего наркоза, он не стал рисковать и прекратил курить за две недели до операции¹²³. «Если все граждане бросят курить, насколько это поможет стране?» – поинтересовался Черчилль во время своего второго премьерства, которое проходило в условиях тяжелой экономической ситуации. И сам же категорично заявил: «Я без малейшего колебания откажусь от своих сигар»¹²⁴.

Широко известно, что специально для британского премьера была разработана уникальная капсула, позволяющая ему курить в самолете. Однако куда менее афишируется, что Черчилль никогда не пользовался этим агрегатом¹²⁵. А когда во время инспекции войск в Северной Африке он спросит дежурного офицера, можно ли курить во время перелета из Каира в Эль-Аламейн, и тот, стушевавшись, бросится осматривать имеющиеся на самолете газовые баллоны, политик успокоит: «Я люблю сигары, но не настолько, чтобы подвергать себя риску сгореть заживо»¹²⁶.

Сделав тематическое отступление, вернемся к кубинской кампании. Тем более что сиеста и увлечение сигарами были не единственными трофеями, которые Черчилль увез с берегов Антильской жемчужины. В одной из своих работ внучка британского политика Целия Сэндис (род. 1943) заметила, что Черчилль всегда «получал по максимуму от тех карт, которые были у него на руках»¹²⁷. Поездка на Кубу лишний раз доказала это. Уинстон жаждал славы, он хотел отличиться, стремился, чтобы о нем заговорили. «Лучше создавать новости, чем принимать их, лучше быть актером, чем критиком», – сформулирует он свое кредо¹²⁸.

Конечно, участие в пусть и небольшой, пусть и отдаленной, но реальной военной кампании продвигало его к намеченной цели. Но Черчилль использовал имеющиеся возможности по полной. И одного участия ему было мало. Он хотел большего. Но как это получить? И здесь на помощь молодому искателю приключений пришло его увлечение прессой. С младых лет и до глубокой старости Черчилль любил читать газеты. «Как я ненавижу, когда рядом нет газет», – восклицал он¹²⁹. Впоследствии он будет использовать при чтении передовиц две ручки – одну с красными, другую с синими чернилами. Разным цветом он будет выделять то, что представляет интерес исключительно для него, а также помечать информацию для обсуждения с кем-то¹³⁰.

Черчилль не только пристрастился в молодые годы к таблоидам. Он рано понял, что СМИ способны на большее, чем доставлять удовольствие. Они способны снабжать фактами и давать пищу для размышлений. Они способны управлять общественным мнением, а также являются прекрасным средством обретения популярности. «Я считаю, что пресса представляет лестницу, доступную каждому, – делился Черчилль своими рассуждениями на этот счет. – Размести на ней хороший материал, и со временем люди скажут: „Мы должны обладать им“»¹³¹.

Черчилль рано убедился в том, что, если он хочет стать знаменитым, ему необходимо попасть на страницы газет. На самом деле это было не так уж и трудно сделать. Участие офицера британской армии в решении испанских колониальных вопросов быстро привлекло внимание репортеров. Черчилль получил известность, а его имя запестрело на страницах изданий. Но популярность – меч обоюдоострый. Он способен не только защитить, но и больно ранить. Не все отзывы были положительны. Не все оценки были справедливы. Не все факты были достоверны. Распространились слухи, что быстрое возвращение Уинстона в США стало результатом ссоры с Суаресом Вальдесом. Будто бы Черчилль симпатизировал кубинцам и хотел влиться в их войска, чего категорически не мог допустить испанский генерал¹³².

Но и без этих смешных вымыслов пресса не стеснялась в остроумии. «Все предполагали, что мистер Черчилль отправился на отдых в Западную Индию, – писали журналисты Newcastle Leader. – Провести же свой отпуск, участвуя в битвах чужой войны, немного экстраординарное поведение даже для него»¹³³. Другие пошли еще дальше. Они указывали на то, что кубинская поездка Черчилля может трактоваться, как официальная поддержка Испании британским правительством. В Eastern Morning Post даже предсказывали, что за свой проступок Уинстон будет отвечать лично перед главнокомандующим лордом Уолсли. Разумеется, перед главнокомандующим он отвечать не станет. Да и сам лорд Уолсли, в отличие от журналистов, не собирался отчитывать молодого гусара, в организации поездки которого принял не последнее участие. Хотя Черчиллю пришлось сказать несколько слов в свое оправдание, подчеркнув роль стороннего наблюдателя. А наличие у себя оружия объяснить необходимостью самообороны¹³⁴.

Оказавшись в непростой ситуации, Черчилль показал себя талантливым имиджмейкером, умеющим формировать правильное впечатление о себе и своих поступках¹³⁵. Но в то же время первый опыт общения с прессой стал для нашего героя хорошим уроком, убедив его в том, что одного внимания журналистов недостаточно. Поэтому он обратится к своему самому сильному оружию – таланту изложения мыслей в письменной форме. Хорошо создавать новости, но еще лучше быть тем, кто их опишет и преподнесет публике. Стать не только актером, но и критиком – вот модель, к которой Черчилль пришел в 1895 году и которую совершенствовал на протяжении следующих шести десятилетий. А первым полевым испытанием этой модели стала как раз поездка на Кубу.

Отправляясь в Новый Свет, Черчилль заключил договор с Daily Graphic, с которой в конце жизни сотрудничал его отец (правда, на гораздо более выгодных в финансовом отношении условиях)¹³⁶. Отныне Уинстону предоставлялась площадка для высказывания своих идей и описания своего путешествия. Пусть даже и анонимно – статьи выходили под подписью «Наш собственный корреспондент».

Хотя Черчилль писал и раньше для школьной газеты, «письма с фронта» для Daily Graphic стали его первым серьезным опытом журналистской деятельности. Ему предстояло переступить через барьер, знакомый каждому начинающему автору. Свыкнуться с мыслью, что написанный тобой текст прочтут сотни, а может, и тысячи незнакомых тебе людей; читателей, которых ты никогда не видел и по большей части не увидишь; мужчин и женщин, которые будут формировать свое мнение о тебе и событиях, которые ты описываешь, по твоему тексту. С чего начать? Как заинтересовать читателя? Черчилль решил быть естественным, начав с того, что его беспокоило в этот момент, то есть со своих рассуждений о важности и трудности начала. «Большинство людей наверняка заметили, что первоначальные проблемы любого дела в большинстве случаев самые непреодолимые, – написал он в первых строках своей первой статьи. – Первые слова в предложении руки и сердца или в газетной статье требуют больше размышлений и больше усилий, чем все последующие предложения. И если это актуально для любого, кто стал достаточно опытен в своем деле, насколько больше это применимо к началу новичков». Признав и в какой-то мере преодолев названные трудности, дальше наш автор с облегчением перейдет к основной теме своего отчета¹³⁷.

Примечательно, что первая статья Черчилля в Daily Graphic была посвящена военной тематике. Военная тема окружала его с детства, начиная от первых воспоминаний, связанных с открытием памятника фельдмаршалу Гофу, гобеленами Бленхеймского дворца, и заканчивая огромной армией игрушечных солдатиков, строительством «Берлоги», учебой в армейском классе в Хэрроу и колледже Сандхёрст. Именно с военной тематикой будет связана и большая часть литературного творчества нашего автора.

Всего для Daily Graphic молодой субалтерн напишет пять статей. В них явственно прослеживается будущий стиль Черчилля: яркий, бойкий, образный, не чуждый иронии. Взять, например, следующий фрагмент: «Мне объяснили, что при ответе караульному или на аванпосте нужно быть очень проницательным. Если в ходе дедуктивного рассуждения, которому может позавидовать даже Шерлок Холмс, ты придешь к заключению, что аванпост испанский, ответить необходимо: „Испания“, если наоборот – повстанцы, ответ должен быть: „Свободная Куба“. Но если ошибешься, тебе суждено будет оказаться в весьма неловкой ситуации»¹³⁸.

В своих статьях Черчилль не только знакомил читателей с обстановкой на Кубе, он также выражал свое отношение к разворачивающемуся конфликту. Признаваясь, что он больше симпатизировал восстанию, чем восставшим¹³⁹, Уинстон высказывал невысокое мнение о боеспособности мятежников. Они хорошо бегают и плохо стреляют, скажет он американским журналистам¹⁴⁰. В марте 1896 года Уинстон напишет в Saturday Review, что повстанцы не отличаются смелостью и не умеют обращаться с оружием. «Они неспособны выиграть ни единой битвы, так же как и неспособны удержать ни одного города»¹⁴¹.

Кубинская кампании стала одной из первых тем, с которой Черчилль выступил в роли публичной фигуры, пишущей статьи и дающей интервью. И здесь ему также предстояло усвоить урок. Его оценки были слишком быстры и слишком предвзяты. Со временем взгляд Черчилля на кубинский конфликт изменится. В 1897 году он признается матери, что был «немного неискренен» в своих предыдущих высказываниях, а также «возможно, несправедлив» по отношению к кубинцам. Черчилль попытается восстановить справедливость, процитировав слова Полония из «Гамлета»¹⁴²:

Прочесывая территорию с генералом Вальдесом, Уинстон не мог не заметить, что характер военных действий разительно отличается от того, чему его учили в Сандхёрсте. Несмотря на свое превосходство в вооружении и людях, испанцы не могли одержать победу. Они столкнулись с тем же, что сами с успехом продемонстрировали против наполеоновских войск в 1807–1814 годах, – с партизанской войной. Для поддержания только видимости порядка им приходилось держать на Кубе полмиллиона солдат. Черчилль сравнит такое обременение для экономики Испании с «гирей на вытянутой руке»¹⁴³. Держать ее можно, но весьма непродолжительное время.

Уинстон будет придерживаться мнения, что победа останется за кубинцами, однако это не принесет им счастья: «Хотя испанская администрация плоха, кубинское правительство будет еще хуже: такое же коррумпированное, более капризное и менее стабильное». Черчилль предсказывал, что при таком режиме «революции будут периодическими, частная собственность окажется беззащитной, а о справедливости придется забыть»¹⁴⁴.

Для себя же будущий политик сделает вывод: когда события развиваются стремительно, а незнание многих фактов или нюансов не позволяет составить объектовую картину, нужно быть более внимательным в декламации своей точки зрения. Именно по этой причине он никогда не будет вести дневники, считая, что не следует выносить на суд истории поспешные суждения или «ночные размышления»¹⁴⁵. Именно по этой причине он выступит категорически против поездки собственного сына Рандольфа в Испанию в 1936 году для освещения начавшейся на Пиренейском полуострове Гражданской войны¹⁴⁶.

В отношении самих статей для Daily Graphic, они были встречены благожелательно. Главный редактор газеты Томас Хит Джойс (1850–1925) отметил, что материалы Черчилля «чрезвычайно интересные», они «как раз то, что нам нужно»¹⁴⁷. Хорошую оценку статьям Черчилля дал влиятельный министр по делам колоний Джозеф Чемберлен, назвав их «лучшими краткими отчетами» кубинской кампании. Также он отметил, что пришел к аналогичным, что и у молодого человека, выводам после изучения данных из США и Испании. «Очевидно, что мистер Уинстон держит свои глаза открытыми», – порадует Чемберлен леди Рандольф¹⁴⁸.

Популярность была не единственным приятным моментом первых публикаций. За пять статей Черчилль получил двадцать пять гиней. Учитывая будущие гонорары политика, можно утверждать, что сумма была незначительной[36], однако она давала пусть и небольшую, но финансовую независимость. И что самое главное, указывала молодому и вечно нуждающемуся в деньгах офицеру путь вначале к дополнительному, а затем и к основному заработку.

Бóльшую часть гонорара Черчилль потратил на покупку нескольких книг на аукционе Сотбис, включая редкое издание нравоучительных басен английского поэта и драматурга Джона Гея (1685–1732)¹⁴⁹. Большим коллекционером Черчилль не станет, зато большим библиофилом – в полной мере. На следующий год он пополнит свою библиотеку «Историей» Геродота, переведенной Джорджем Роулинсоном (1812–1902) совместно с братом, сэром Генри Роулинсоном (1810–1895), и сэром Джоном Гардинером Уилкинсоном (1797–1875); биографией выдающегося государственного деятеля Роберта Уолпола (1676–1745), написанной в 1889 году Джоном Морли (1838–1923); автобиографией кардинала Джона Ньюмана Apologia Pro Vita Sua¹⁵⁰.

После возвращения с Кубы в начале 1896 года в жизни Черчилля начался самый необычный период, о котором он впоследствии скажет, что «такого упоительного веселья» ему «еще не выпадало»¹⁵¹. Единственными его обязанностями полкового офицера было ежедневное посвящение двух с половиной часов верховой езде: час провести в стойле с лошадьми и полтора часа потратить на строевую подготовку. Остальное время, предоставлялось в его полное распоряжение¹⁵².

Вместе с другими однополчанами Черчилль ожидал отправки 4-го гусарского полка в Индию, которая была намечена на осень 1896 года. В запасе у гусаров было больше полугода свободного времени, которым они могли распоряжаться по своему усмотрению. Большинство посвящали себя светской жизни. Для Черчилля последняя была в новинку. Хотя он и происходил из видного аристократического рода, на протяжении всех чуть больше двадцати лет его жизни у него было мало возможностей для глубокого погружения в блеск и сияние высшего света. Теперь такая возможность появилась.

В свое время Шарль Морис де Талейран-Перигор (1754–1838) сказал, что «тот, кто не жил до 1789 года, не знает всей сладости жизни»¹⁵³. Аналогичную мысль мог бы повторить и Черчилль, правда для другой страны и другой эпохи. «В те дни английское общество еще жило по старинке, – напишет он, когда за окном уже властвовало иное время с иными правилами. – Это было яркое и могущественное племя. В значительной степени все знали друг друга – и друг про друга тоже. Около ста великих фамилий, правящих Англией на протяжении многих веков, были связаны тесным родством через браки. Всюду встретишь либо друга, либо родственника»¹⁵⁴.

Родственников у Черчилля было немного, а друзей еще меньше, но у него была знаменитая фамилия. Его с удовольствием встречали в зеркальных залах и чопорных салонах. Не обходилось, конечно, без курьезов, которые Черчилль сам себе создавал. Однажды его пригласили на воскресный обед, устраиваемый в честь будущего наследника престола принца Уэльского. Гостей было немного, и попасть на такое мероприятие само по себе было уже большой честью. Уинстон это прекрасно понимал, но не изменил своим привычкам. Выбрав не тот поезд, он опоздал почти на двадцать минут. Возможно, подобная наглость сошла бы ему с рук, если бы в ожидавшей его компании не оказалось тринадцать человек. В королевской семье считается плохой приметой садиться за стол чертовой дюжиной[37], а накрывать два стола принц Уэльский запретил. Ничего не оставалось, как дожидаться опаздывающего «молокососа». «Разве в полку вас не учили пунктуальности, Уинстон?» – сурово отчитал Уинстона будущий король, одновременно бросив уничижающий взгляд на бедного полковника Брабазона, также оказавшегося среди приглашенных. Черчилль промолчит, признавшись впоследствии, что «считает непунктуальность – отвратительной чертой», а также, что всю жизнь он эту черту старался преодолеть, правда, безуспешно¹⁵⁶.

В большинстве же случаев Черчилль с успехом овладевал премудростями светского общения. Он встречался с крупнейшими политиками и будущими главами правительства – Артуром Джеймсом Бальфуром и Гербертом Генри Асквитом (1852–1928). Он общался с крупнейшими бизнесменами и финансистами, включая Натана Ротшильда, которого нашел «очень интересным и владеющим информацией». Его не слишком волновали представительницы противоположного пола, «страшные и глупые», в отличие от бесед с властями предержащими. «Я очень высоко оцениваю встречи с этими умными людьми, – скажет он леди Рандольф. – Диалоги с ними значат для меня очень много»¹⁵⁷.

Уже в те годы Черчилль понял, что секрет успеха заключается в личных связях, которые должны служить «не диваном, а трамплином», способствовать не наслаждению и не почиванию на лаврах, а являться ободряющим импульсом, придающим энергию для новых свершений, достижения новых целей, выхода на новые рубежи. Впоследствии крепкие и многочисленные связи станут одной из отличительных черт британского политика, а также немаловажной особенностью его модели управления¹⁵⁸.

А пока перед Черчиллем маячила перспектива отправки в Индию, к которой он относился без особого энтузиазма. Накануне своего отъезда он пожалуется матери, что будущее представляется ему «крайне непривлекательным», а свое путешествие на другой континент он считает «бесполезной и невыгодной ссылкой»¹⁵⁹.

На самом деле причина столь мрачных мыслей заключалась даже не в том, что впереди субалтерна ждал девятилетний период службы в нескольких тысячах километров от насыщенного событиями Лондона. Дело было в том, что Черчилль стал все явственнее осознавать: армия, которую он любил и всегда будет любить, была не его призванием. Ему хватило всего нескольких месяцев службы в полку, чтобы понять этот печальный факт. Еще в августе 1895 года он скажет леди Рандольф: «Чем больше я наблюдаю за службой в армии, тем больше она мне нравится, вместе с тем все больше я убеждаюсь, что это не моя métier[38]»¹⁶⁰.

Свое призвание Черчилль видел в другой сфере деятельности – в политике. Но политика требовала финансовых вложений, причем немалых. Депутаты палаты общин занимались законотворческой деятельностью безвозмездно до 1911 года. Любому желающему заседать в Вестминстере нужно было не только обеспечить себя, но и покрыть расходы на проведение избирательной кампании. На это были способны далеко не многие джентльмены, и Черчилля, с его долгами и небольшим офицерским жалованьем, в их списке не значилось. Для реализации своих возможностей и воплощения мечтаний ему придется проложить свою тропу к вершине.

Оставалось теперь только выяснить, что это была за тропа и как по ней пройти? На первый вопрос Черчилль нашел ответ относительно быстро. По его мнению, он лежал на поверхности и был связан с тем, чтобы быть замеченным. Со вторым вопросом нашему герою тоже было все предельно ясно. Как еще мог отличиться гусар, если не во время боя? Руководствуясь этими соображениями, он и отправился на Кубу, где получил первую награду (правда, не британскую и без права ношения на британском мундире) и приобрел первую популярность. Развивая успешный опыт, Черчилль планировал попасть на новые театры военных действий. Он вступил в переговоры с Daily Chronicle, чтобы отправиться специальным корреспондентом на остров Крит, где была замечена повышенная активность. Неудачно. Тогда он попытался присоединиться к военной экспедиции генерал-майора сэра Фредерика Каррингтона (1847–1913) в Матабелеленде (Зимбабве). Снова неудачно¹⁶¹.

Черчилль не отчаивался, неудачи его не смущали. Начальный период карьеры Дизраэли учит, что провалы неспособны остановить человека, действительно решившего добиться успеха и прилагающего для этого все свои силы, заявит он своей бабке, вдовствующей герцогине Мальборо¹⁶².

В 1896 году начнется новая военная кампания, которая сулила гораздо больше перспектив, чем участие в локальных колониальных конфликтах. Двенадцатого марта главнокомандующему египетскими войсками генералу Герберту Горацио Китченеру (1850–1916) был отдан приказ о вторжении в Судан.

Как и любое решение правительства, этот приказ имел предысторию. После открытия в 1869 году Суэцкого канала, обеспечившего более быстрый путь в Индию, Египет приобрел для Британии огромное стратегическое значение. Формально, земля фараонов имела собственное правительство во главе с хедивом, который, в свою очередь, находился в вассальной зависимости от султана Османской империи. Подобное положение дел не устраивало Лондон, и тот начал активно вмешиваться в дела Египта. Воспользовавшись в 1882 году восстанием Ахмеда Араби-паши (1841–1911), Британия превратила Египет в протекторат Британской империи. Непокоренной осталась только провинция Египта Судан, где в 1881 году вспыхнуло освободительное восстание под предводительством Махди – основателя Махдистского государства Мухаммеда Ахмеда ибн ас-Саййида абд-Аллаха (1844–1885). В 1884 году Лондон направил в Судан военный контингент, но неудачно. Спустя двенадцать лет Британия решит повторить попытку в наведении порядка.

«Британский офицер, несший службу в Индии, всегда смотрел на Нил и окружавшие его земли жадными глазами, воспринимая эту местность как счастливый охотничий заказник для получения наград и знаков отличия», – указывал Черчилль¹⁶³. Поэтому, едва войска встали на марш, он тут же стал обивать пороги кабинетов влиятельных лиц. Но его просьбы не встретили понимания. Напротив, бешеная активность вызвала нарекания и упреки. В конце концов военный министр маркиз Генри Чарльз Ландсдаун (1845–1927) был вынужден обратиться к леди Рандольф. Упомянув про «недоброжелателей» и возможные «попытки ложного истолкования» поступков ее сына, он заметил, что «будет правильным, если Уинстон сейчас покинет Англию»¹⁶⁴.

Черчилль многое бы отдал за возможность участия в Суданской кампании, но на тот момент это действительно было невозможно. Хотя он и отказывался это признать. В его богатом словарном запасе слово «невозможно» занимало настолько низкое место, что о нем он практически не вспоминал. Не имея еще достаточного влияния в обществе, Черчилль обратился за помощью к своей матери. «Ты даже не можешь себе представить, насколько невыносимой представляется мне жизнь, когда происходит столько событий». Он попросит ее оказать ему повсеместную помощь: ни одна возможность не должна быть упущена, ни один шанс не должен остаться неиспользованным¹⁶⁵.

Подобная просьба очень характерна, поскольку знаменует изменение характера отношений между леди Рандольф и ее Уинстоном. По признанию самого Черчилля, отныне они больше напоминали сестру и брата, чем мать и сына. Дженни превратилась в его «рьяную союзницу, направлявшую свою безграничную энергию и огромное влияние» на поддержку его планов и отстаивание его интересов¹⁶⁶. Она верила в его будущее, верила, что он добьется успеха, верила в его звезду¹⁶⁷, гордилась его «великими и внушающими любовь» качествами¹⁶⁸. Ради своего сына «она нажимала на все рычаги, тянула за все нити, не оставляла на месте ни одного камня»¹⁶⁹.

Она стала его наперсницей, единственным человеком, которого он любил и которому доверял, единственным созданием, которому он мог изливать свою душу и с которым делился своими сокровенными мыслями, желаниями и планами. Он нуждался в ее письмах, как в глотке свежего воздуха, призывая не жалеть на них времени, сил, чернил и бумаги, убеждая ее, что каждое ее «слово будет оценено высоко»¹⁷⁰. «Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что твои письма значат для меня», – писал он ей из Индии¹⁷¹.

Влияние леди Рандольф в этот период трудно переоценить. Она активно способствовала становлению личности старшего сына; развивала его ум беседами и перепиской; указывала ему направление для дальнейшего самосовершенствования; заводила знакомства, которые должны были способствовать его будущему. Она воспринимала его как равного. Как с равным она разбирала с ним последние политические новости; как с равным она выслушивала его точку зрения, вступая при необходимости в спор; как с равным она оценивала его амбициозные стремления.

Она с нетерпением будет ожидать того времени, когда Уинстон решит уйти из армии ради политики, заявив сыну, что ее «политическое честолюбие будет всецело сосредоточено» на нем¹⁷². Она мечтала стать супругой премьер-министра, не зная, что ей суждено стать матерью премьера. Также ей не дано было знать, что путь на Даунинг-стрит окажется долгим и извилистым, включающим не только головокружительные подъемы, но и отрезвляющие падения. На этом пути будет много этапов, один из которых начался в сентябре 1896 года.

Одиннадцатого числа на борту «Британии», вмещавшей тысячу двести человек, лейтенант[39] Черчилль вместе со своими однополчанами покинул Саутгемптон, чтобы направиться в Индию. «Корабль – комфортабельный, еда – хорошая, погода – превосходная», – напишет он спустя неделю путешествия, проплывая между Мальтой и Александрией¹⁷³.

Через несколько дней «Британия» войдет в Порт-Саид – «грязное, запущенное и неинтересное место». Купив у местных торговцев восемьсот сигарет, Черчилль отправит их своей матери в Лондон¹⁷⁴. Также он приобретет несколько фотографий Суэцкого канала, которые пошлет брату Джеку, чтобы он их обрамил¹⁷⁵.

Заниматься на борту «Британии» было нечем, поэтому основное внимание Черчилля было приковано к бытовым мелочам. При подходе к Индии пассажирам раздали перечень предметов, подлежащих декларированию и облагаемых ввозной пошлиной. Перечень оказался достаточно подробный и длинный. Платить пришлось за многое, даже за лошадиные седла. Черчилль был возмущен: «Я считаю, что облагать налогом государственных служащих, направленных в Индию по распоряжению правительства, бесчестно и постыдно. Какое конституционное право имеет индийское правительство облагать налогом европейцев, которые не принимали участие в голосовании по принятию этих налогов? Это противоречит фундаментальному принципу любого правительства: „Нет представительства, нет налогов“»¹⁷⁶.

В остальном, молодой офицер коротал время за игрой в шахматы, которые счел «более дешевым и более занимательным» увлечением, чем карты¹⁷⁷. Он даже вышел в полуфинал турнира, организованного на корабле.

Впервые Уинстон обратился к «игре королей» во время учебы в Брайтоне. Он попросил прислать ему шахматную доску, только не в стандартную черно-белую клетку, а с красно-белыми полями¹⁷⁸. Вполне возможно, что в тот момент он больше руководствовался желанием отличиться (отсюда и требование к необычной расцветке полей), чем стремлением погрузиться в эту чудесную развивающую игру, которой наслаждались многие великие люди.

Сохранились свидетельства, что впоследствии Черчилль не раз возвращался к шахматам. Он увлекался ими в Хэрроу¹⁷⁹, играл в них в плену в Южной Африке¹⁸⁰, играл со своим двоюродным братом, 9-м герцогом Мальборо¹⁸¹, с собственным сыном¹⁸², а также с победительницей чемпионата Британской империи по шахматам среди женщин 1933 года мисс Фатимой (1914–?)¹⁸³. У Черчилля любовь к шахматам была наследственной. Лорд Рандольф активно увлекался этой игрой в молодости. Он основал в Оксфорде Шахматный клуб, брал уроки у вице-президента Британской шахматной ассоциации Иоганна Германа Цукерторта (1842–1888) и даже играл с Вильгельмом Стейницем (1836–1900), первым чемпионом мира по этому виду спорта. Хотя Стейниц играл одновременно на шести досках и вслепую, он победил Черчилля-старшего на тридцать третьем ходу¹⁸⁴. В 1877 году они снова встретятся за шахматной доской в Дублине, однако результат встречи не сохранился¹⁸⁵.

После двадцати трех дней плавания «Британия» бросила якорь в Бомбее, подняв, согласно Черчиллю, «завесу над тем, что вполне могло сойти за другую планету»¹⁸⁶. Ему не терпелось поскорее соприкоснуться с новым миром. Настолько, что во время высадки, торопясь, он вывихнул себе плечо¹⁸⁷. Эта травма станет хронической и будет периодически напоминать о себе в течение жизни, требуя лечения¹⁸⁸. Помимо бытовых неудобств из-за травмы Черчиллю пришлось ограничить свою активность в поло, а также полностью отказаться от тенниса. Однако эта же досадная травма увеличит шансы будущего политика на спасение, когда во время битвы при Омдурмане он будет вынужден отказаться от привычного палаша, предпочтя ему более эффективный десятизарядный маузер модели C96. У Черчилля на этот счет была даже своя теория: «Когда одолевают напасти, не следует забывать, что они, быть может, уберегают от чего-то похуже, и какая-нибудь чудовищная ошибка порой приносит больше благ, чем самое разумное, по мнению многих, решение. Жизнь – штука целостная, и удача тоже на части не делится»¹⁸⁹.

Что касается удачи, то, по словам сына Черчилля, Уинстону не везло по мелочам¹⁹⁰. В декабре 1896 года он повредит колено. В феврале следующего года получит сильный ожог лица – результат длительного нахождения под солнцем. Еще через месяц сильно ушибет руку, упав с пони. Потом попадет под неожиданный обстрел. Пуля, ударившись о стальную мишень, разорвется и рикошетом отлетит в его сторону, задев одним из осколков руку¹⁹¹. В 1899 году, перед ответственным турниром по поло, Черчилль свалится с лестницы в доме сэра Пертаба Сингха (1845–1922), регента в Джодпуре, вывихнет плечо и растянет связки голеностопных суставов на обеих ногах.

Опасности мирной жизни будут преследовать политика и дальше. То он неудачно упадет с лошади в Англии, то попадет под автомобиль в Америке. В годы Второй мировой войны Черчилль чудом избежит гибели от рук собственного телохранителя Вальтера Генри Томпсона (1890–1978). Во время одного из путешествий на поезде Вальтер решит почистить оружие, которое случайно выстрелит. Пуля насквозь пробьет стену и попадет в купе премьер-министра. Того не окажется на месте.

К моменту прохождения Черчиллем службы в Индии спокойствие в этой колонии обеспечивалось двумя британскими гарнизонами, расположенными в Бангалоре и Секундерабаде. Четвертый гусарский полк был приписан к гарнизону Бангалор, куда и направился после непродолжительных остановок в лагерях отдыха Пуна и Гандекал. Во время переезда в Бангалор Черчилль наслаждался местными видами, набираясь впечатлений. «Насколько удивительно, что мы так быстро адаптируемся к смене внешней среды и обычаев, – делился он своими размышлениями с леди Рандольф. – Я третий день в Индии, а смотрю на местных жителей так, будто видел их всю жизнь»¹⁹².

По мере продвижения в глубь страны, Черчилль стал все больше внимания обращать на низкий уровень жизни индийцев. Дешевый труд и низкие цены позволяли европейцам легко достичь роскоши¹⁹³. Не успели офицеры расквартироваться, как уже на следующий день к каждому из них явились соискатели на место денщика, конюха и дворецкого. Все что требовалось – отдать форму денщику, лошадей поручить груму, а деньги доверить дворецкому. «За скромное жалованье, справедливое отношение и пару добрых слов они были готовы на все», – вспоминал Черчилль¹⁹⁴.

О том, что представляет собой человек, можно понять не только исходя из его великих деяний и масштабных поступков. Иногда гораздо больше о нем могут сказать разного рода мелочи. В случае с Черчиллем таких мелочей было много. К примеру, начиная с 1945 года он ежегодно будет помогать материально Мунусвами, одному из своих индийских слуг, пока тот не скончается в 1959 году¹⁹⁵.

В Бангалоре Черчилль и его друзья – Реджинальд Барнс и Хьюго Бэринг (1876–1949) – сняли на троих «роскошное» бело-розовое бунгало с черепичной крышей и глубокими навесами на белых гипсовых колоннах, увитых алой бугенвиллеей¹⁹⁶.

В распоряжении молодого офицера были три «комфортабельные» комнаты, которые он превратил в «милые и удобные» помещения. Свой письменный стол он украсил фотографиями Англии и дорогими для него предметами: коробкой для сигарет, привезенной леди Рандольф из Японии, любимыми книгами. Кроме того, он попросил мать прислать ему несколько спортивных картинок либо карикатур Vanity Fair, стол для игры в карты, велосипед и несколько предметов одежды¹⁹⁷. Бунгало троих друзей будет признано «самым комфортабельным и удобным в полку»¹⁹⁸.

Распорядок дня выглядел следующим образом. Подъем рано. В шесть утра – смотр полка и полтора часа маневров. Затем возвращение в бунгало, водные процедуры, завтрак в столовой. С девяти до половины одиннадцатого – занятия в манеже и выполнение канцелярской работы. К одиннадцати, когда солнце начинало припекать, – отдых в бунгало до половины второго. В половине второго ланч, после которого следовал очередной отдых в бунгало, на этот раз до пяти часов. Затем начинался самый активный период дня. Игра в поло, обед, карточные игры или вечерние прогулки. Не позже одиннадцати звучала команда «Отбой»¹⁹⁹. «Так бы принцам жить, как жилось нам», – скажет Черчилль об этих днях²⁰⁰.

Несмотря на все бытовые удобства, пребывание в Индии было не лишено своих опасностей. В начале октября 1896 года, как раз в то время, когда туда прибыл Черчилль, в Бомбее началась эпидемия бубонной чумы. К концу года половина населения покинула город, практически полностью была приостановлена торговля. Экономический ущерб оценивался в десять миллионов фунтов стерлингов[40]²⁰¹. Были в Индии и другие болезни. Некоторые офицеры заразились малярией и брюшным тифом²⁰².

В остальном время в Бангалоре текло спокойно и равномерно, предоставляя много возможностей для любимых дел. Для Черчилля одним из таких стала верховая езда, занимавшая важное место в полковой жизни. В своей статье, посвященной учебе в Сандхёрсте, Уинстон напишет: «Многие заканчивали обучение с убеждением, что они знают о лошадях все что нужно. Те, кто продолжал службу в пехотных полках, оставались верными этому убеждению и дальше»²⁰³. Иначе обстояло дело с кавалеристами, перед которыми мир верховой езды только открывался.

После поступления в 4-й гусарский полк Черчилля ждала «жесткая и суровая выучка, строгая муштра армейской вольтижировки». На протяжении следующих пяти месяцев манеж, конюшня и плац станут для него родным домом. До автоматизма он будет отрабатывать различные элементы верховой езды: вскакивать на скачущую рысью или галопом неоседланную лошадь, брать высокий барьер без стремян и седла, а иногда и с заведенными за спину руками²⁰⁴. Он будет проводить в седле по восемь²⁰⁵, а то и по десять²⁰⁶ часов ежедневно, тренируясь до такого состояния, что едва сможет ходить из-за «чудовищной боли» в мышцах ног²⁰⁷.

В довершение всего в самом начале занятий Уинстон потянул портняжную мышцу, от которой зависела посадка. «Пытка была ужасная, – вспоминал он. – Приходилось надсаживать дальше и без того поврежденную мышцу, терзаясь мыслью, что прослывешь хлюпиком, если попросишь позволения передохнуть хотя бы на денек»²⁰⁸. Несмотря на все физические неудобства, верховая езда доставляла ему удовольствие: «Масса возбужденных коней, бряцание амуниции, упоенность движением, колыхание плюмажей, чувство причастности живому организму – все это превращало кавалерийские учения в нечто восхитительное», – делился он своими впечатлениями²⁰⁹.

В марте 1895 года Черчилль принял участие в скачках с препятствиями на дистанцию две мили и пять фарлонгов с призовым фондом двадцать восемь фунтов. Уинстон финишировал третьим из пятерых наездников. Брату он признался, что «скачки были волнующи и, по правде говоря, очень опасны»²¹⁰. Черчилль выступал под своей второй фамилией – Спенсер, на лошади по кличке Путник, которую позаимствовал у друга, Альберта Сэвори (1870–1900)²¹¹. Если использование чужой лошади было связано с временным отсутствием собственной, то смена фамилии объяснялась желанием остаться неизвестным или, по крайней мере, чтобы об этом не узнала мать.

Леди Рандольф отрицательно относилась к участию сына в забегах, считая их «идиотским» и «пагубным» занятием. Как Уинстон ни пытался объяснить ей, что любовь к скачкам в полку повсеместна, она осталась непреклонна²¹². И как показало дальнейшее развитие событий, была права. В феврале 1896 года забег, в котором участвовал Черчилль, признают недействительным. Будут выдвинуты обвинения в том, что победитель скачек Алан Огивли Фрэнсис (1868–1907) выступал не на той лошади (кличка – Надежное Копыто), которая была заявлена. Обвинения распространились на всех участников забега, которым вменялся в вину преступный сговор с целью разделения выигрыша между собой. Скандал попал на страницы газет, изрядно потрепав нервы как организаторам турнира, так и жокеям. В итоге Черчиллю удастся снять с себя все обвинения, однако неприятный осадок останется. Как и желание продолжить участие в скачках²¹³. Хотя, если иметь в виду спортивный азарт, скачки в основном приносили Уинстону разочарование. Выступающий под цветами своего отца – в коричневом жакете с розовыми рукавами и в розовой кепке[41], он примет участие в трех забегах и каждый раз пересечет финишную черту третьим²¹⁴.

Одновременно со скачками, после поступления в 4-й гусарский полк, Черчилль стал активно увлекаться поло, которое считал «самой лучшей игрой в мире»²¹⁵. «Если в этом мире есть игра, которая может подготовить молодого юношу к армии, то это поло», – писал он в своей статье про Сандхёрст, где, между прочим, игра в поло, так же как и охота на лис, были строго запрещены²¹⁶. Аналогичных взглядов он придерживался и в зрелые годы, акцентируя внимание на развитии умственных способностей и укреплении нервной системы игроков²¹⁷. Черчилль называл поло «императрицей игр»²¹⁸, объясняя свою точку зрения следующим образом: «Поло соединяет в себе удовольствие бить по мячу, лежащее в основе многих забав, с удовольствием скакать и управлять лошадью, к чему добавляется сложная и слаженная командная работа, которая составляет суть футбола и бейсбола и в которой хорошая комбинация куда более важна, чем ее отдельные звенья»²¹⁹.

Увлечение поло очень характерно для Черчилля. Ему импонировали мощь и жесткость, а также упоение соперничеством и борьбой. Современник политика Патрик Томпсон считал, что, если вы хотите понять Черчилля, достаточно увидеть его во время игры в поло: «Он занимает позицию, как тяжелый кавалерист, приготовившийся к атаке. Он насторожен, бдителен, выжидает момент, он мастер тактики и стратегии. Едва заметив свой шанс, он взнуздает пони и устремляется вперед, в этом стремлении нет проворности, нет изящности – только неистовая физическая энергия. Он сносит защиту противника своей мощью, после чего бьет по мячу. Я сказал „бьет“. Нет, он прорезает мяч»²²⁰.

Черчилль не оставит «императрицу игр» и после начала политической карьеры, стараясь по мере возможности участвовать в различных соревнованиях и выступая за команду палаты общин. По его мнению, поло позволяло ему «поддерживать физическую форму» и предоставляло «великолепную возможность отдохнуть, особенно после бесчисленных часов, проведенных в парламенте»²²¹.

Игра в поло приносила не только отдых. В апреле 1922 года, во время игры с герцогом Вестминстерским, Черчилль упадет с лошади, неожиданно вставшей на дыбы как раз в тот момент, когда он, слезая с седла, станет перебрасывать ногу через ее шею. «Еще никогда я не испытывал при падении столь резкой боли», – признается он Ф. Э. Смиту²²². В результате болевого шока первые несколько мгновений после падения он даже не сможет вздохнуть, оставаясь в «безмолвном оцепенении», приходя в себя и ожидая своей участи. Впереди политика будет ждать строгий постельный режим: пять дней на спине, нельзя ни сесть, ни повернуться на бок. По настоянию врачей игру в поло придется прекратить до конца года²²³.

Свой последний матч Черчилль сыграет 10 января 1927 года на Мальте. Осенью 1926 года адмирал флота сэр Роджер Джон Браунлоу Кейс (1872–1945) пригласит его в круиз по Средиземноморью для инспектирования военно-морского флота. Между делом он предложит ему сыграть в поло. Черчилль, которому в то время шел пятьдесят третий год, ответит согласием: «Я с радостью приму участие в игре. Я не играл уже целый сезон, поэтому попрактикуюсь скакать галопом, чтобы привести в тонус мышцы бедер. В любом случае я захвачу с собой еще пару клюшек и покажу все, на что я способен. Если же мне будет суждено рухнуть наземь и умереть, я считаю это достойным концом»²²⁴. Матч пройдет на ура, достойно увенчав тридцатилетнюю карьеру Черчилля в этом виде спорта.

Черчилль до старости сохранит любовь к верховой езде. Весной 1948 года его загородный дом Чартвелл посетит владелец голландского цирка Бернард Ван Леер (1883–1958). Он лишь захочет продемонстрировать хозяину дома таланты своих дрессированных лошадей, но не тут-то было. Понаблюдав некоторое время за благородными животными, семидесятитрехлетний Черчилль сам сядет на белую лошадь Сальве и, сделав с ней несколько туров вальса, прокатится коротким галопом по парку, сорвав восторженные аплодисменты присутствующих²²⁵.

В целом пребывание Черчилля в Индии не отличалось разнообразием. В то время как однополчане наслаждались устроенным бытом и приятно проводили время в праздном безделье, спортивных развлечениях и карточных играх, Уинстон тяготился жизнью субалтерна.

Он пытался разнообразить свою деятельность. Серьезно относился к исполнению обязанностей, не ограничиваясь участием в маневрах и строевой подготовке. Старался анализировать происходящее, рисовал схемы передвижения войск, определял и формулировал тактические принципы ведения боевых действий. Один из сержантов его полка, С. Хэллоувэй, вспоминал, как после маневров Черчилль приходил в конюшни с рулонами бумаги и карандашами всех цветов радуги. Он начинал подводить теоретическую базу, рисовал различные схемы передвижения войск. Но сержанту было не до этого. Персонала в конюшне не хватало, работы хоть отбавляй, а тут молодой офицер со своими цветными изысканиями. Видя, что его не слушают, Уинстон сворачивал бумагу и со вздохом уходил: «Хорошо, ты сегодня в дурном настроении». «Я не был в дурном настроении, просто я был очень занят, и мне было не до тактики», – объясняет Хэллоувэй²²⁶.

Подобная активность, хотя и служила отдушиной, проблемы решить не могла. «Жизнь здесь просто до отупения скучна и неинтересна, а все наслаждения далеко выходят за рамки норм, принятых в Англии, – делился Уинстон с матерью. – На каждом шагу тебя подстерегают множество искушений скатиться до животного состояния»²²⁷.

Черчилль не скатится до животного состояния. Но его стал беспокоить информационный вакуум, в который он погружался все больше и больше. В отличие от Кубы, где он находился в центре новостей, в Индии никто не обращал на него внимания, никто ему не писал, никто не обсуждал с ним последних событий и насущных проблем²²⁸. «Комфорт есть, компании нет», – сокрушался он. Домой он писал, что встретил в Бангалоре «немного людей, которые стоят того, чтобы с ними поддержать беседу»²²⁹.

Недостаток информации был лишь одной стороной медали. Другая сторона оказалась более серьезна. Она была связана с тем, что ему особенно-то и не хотелось узнавать ничего нового. Даже любимое чтение «требовало усилий»²³⁰. Это был очень тревожный признак. Уинстон обратил на него внимание еще в августе 1895 года, когда находился в Олдершоте. Он жаловался на «состояние умственной стагнации, когда даже написание письма дается с трудом и когда не хочется читать ничего, кроме ежемесячных журналов». Черчилль винил во всем армейские порядки с их приверженностью к дисциплине и однообразным занятиям²³¹.

Усилием воли он попытался перечитать речи отца, «многие из которых знал почти наизусть». Но это не помогло. Найти энергию для «чтения другой серьезной» литературы Уинстон пока не мог²³². Он стал оглядываться на свой жизненный путь и пришел к выводу, что его образование носило «технический» характер. И в Хэрроу, и в Сандхёрсте, и на курсах капитана Джеймса главной целью изучения дисциплин была подготовка к предстоящим экзаменам. И вот результат. «Моему уму не хватало лоска, который дает Оксфорд или Кембридж», – констатировал Черчилль²³³.

Да что там «лоска»! Готовящий себя к великим делам, Уинстон явственно стал ощущать собственное «невежество во многих важнейших областях знания». Он любил новые слова, но с ужасом признавал, что «не знает точного значения многих терминов». В результате он стал «бояться использовать их, опасаясь показаться абсурдным»²³⁴. Опасения будущего политика не были беспочвенны. Позже исследователи признали, что теоретическая подготовка в том же Сандхёрсте носила узконаправленный и весьма ограниченный характер²³⁵.

Осознав собственное «невежество», Черчилль решил в корне изменить ситуацию. Но что именно он мог предпринять? Продолжить образование? Поступить в Оксфорд или Кембридж, получить долгожданный «лоск» и недостающие знания? Уинстон рассматривал этот вариант. Правда, не в 1895 и не в 1896 году, а позднее, когда уже планировал выйти в отставку.

Не слишком ли поздно для высшего образования? Черчилль считал – нет. Наоборот. В семнадцать лет человеческий мозг еще не готов ни к восприятию сложных истин, ни к тяжелой умственной работе. «Зрелый ум способен уделить гораздо больше внимания изучению философии, человеческих ценностей и великих литературных памятников прошлого, – объяснял он. – Умение концентрироваться, способность запоминать и удерживать информацию, вдумчивость и усердие в поиске ответа гораздо лучше у старших студентов»²³⁶.

Возможно, Черчилль и прошел бы курс в Оксфорде. Но его смутили вступительные экзамены, в которых значились латинский и греческий языки. И если первый из них еще был кое-как знаком, то изучать второй Уинстон считал выше своих сил. Особенно после того, как он понюхал пороха, побывал на передовой и чудом избежал несколько раз гибели. «После тяжких раздумий, к величайшему своему прискорбию», он вынужден был оставить план с получением высшего образования²³⁷.

Это решение далось гусару Ее Величества тяжело и оставило след в его мировоззрении. У него сформируется идеализированное представление о высшем образовании. Он будет считать, что учеба в университете открывает перед выпускником «огромный выбор». Счастливец, получивший заветный диплом, отныне больше не будет испытывать скуки и страдать от безделья, поскольку понимает всю «бессмысленность поиска утешений в трескотне и шуме современной жизни». В понимании Черчилля тот, кто прошел через университет, обретает независимость от «заголовков и лозунгов». «Он владеет мудростью всех времен и может черпать из нее удовольствие на протяжении всей своей жизни»²³⁸.

Если бы Черчилль стал выпускником университета, не исключено, что его мнение о возможностях высшей школы было бы иным, но он отказался от поступления, решив пойти своим путем и сосредоточиться на самообразовании. Рой Дженкинс считает, что в выборе автодидакта наглядно проявились два важных качества будущего политика: самоуверенность и эгоцентричность. «Убежденный, что он отмечен судьбой, Уинстон не желал проводить дни в интеллектуальной праздности, как это делали его однополчане, – объясняет биограф. – Он был достаточно проницателен, чтобы признать, чего он не знает. И он обладал достаточно сильной волей, чтобы в не самых благоприятных обстоятельствах, с помощью наивных и простых средств устранить свои недостатки»²³⁹.

Помимо эгоцентричности и самоуверенности способ, который выбрал Черчилль для пополнения своего багажа знаний, был связан с еще двумя важными моментами. Первое, это достигнутый результат. И дело здесь даже не в том, что благодаря своей настойчивости, острому уму и цепкой памяти он смог стать одним из самых образованных британских политиков XX столетия. Принципиальным было то, что Черчилль кроил свою личность по индивидуальным лекалам, отличным от лекал его современников. В то время как большинство обитателей Вестминстера и Уайтхолла были воспитанниками Оксбриджа и полностью переняли ментальные, идеологические и социальные штампы, закладываемые в колледжах, Черчилль формировался под влиянием собственных пристрастий, интересов и миропонимания.

В результате его мышление стало более свободным, поведение – более гибким, а решения – более нестандартными. Кроме того, Уинстона отличало «интеллектуальное бесстрашие»²⁴⁰. В поиске свежих идей он, как выразился Дуайт Эйзенхауэр (1890–1969), мог «обращаться ко всему, от греческой классики до Дональда Дака»²⁴¹. При этом он не был подвержен влиянию идейных авторитетов. Еще в 1898 году Уинстон заявил своему брату, что тот же Оксфорд «на протяжении длительного времени является пристанищем фанатизма и нетерпимости, защитившим больше мерзких ошибок и отвратительных идей, чем любой общественный институт, за исключением разве что католической церкви»²⁴².

Второй момент – готов ли был Черчилль к восприятию новых знаний? Впоследствии он будет со скептицизмом относиться к стремлению прочитать в юности как можно больше книг. «Сколько из них действительно будет понято», «сколько войдет в ментальную структуру», «сколько отчеканится на наковальне ума, превратившись в орудие, всегда готовое к использованию»? «Очень обидно прочитать книгу слишком рано», – считал он, замечая, что «первое впечатление самое важное». «Молодежи следует быть осторожной в своем чтении, так же как пожилым людям осторожным в своей еде. Не следует есть слишком много, а съеденное необходимо тщательно пережевывать»²⁴³.

Сам Черчилль, указывающий, что на тот момент у него был «пустой, голодный ум и крепкие челюсти»²⁴⁴, был убежден, что готов к самообразованию. Не станем оспаривать это утверждение, заметим лишь интересную особенность – будущий глава правительства начал «изучение истории, философии, экономики и других общественных наук»²⁴⁵ в двадцать два года, в том самом возрасте, когда большинство его сверстников уже заканчивали университет.

Первой книгой, которую Черчилль проштудировал в Индии, стало «Руководство по политической экономии» британского государственного деятеля и экономиста Генри Фосетта (1833–1884). Эта работа далась субалтерну нелегко, но он нашел ее «чрезвычайно интересной» и «наводящей на размышления»²⁴⁶.

Наряду с экономикой Черчилль считал историю «самой ценной и интересной» областью человеческого знания²⁴⁷. Свое постижение истории он начал с классического восьмитомного труда Эдварда Гиббона (1737–1794) «История упадка и разрушения Римской империи». Преподобный Уэллдон считал Гиббона «величайшим историком» и советовал Черчиллю прочитать все его работы²⁴⁸. Уинстон прислушался к бывшему наставнику. Однако для него гораздо важнее было то, что Гиббон был любимым автором его отца. Лорд Рандольф знал наизусть огромные куски из сочинений британского классика и часто цитировал его в своих речах. Черчилль-старший признавался, что его «умиротворяют» «глубокая философия, а также легкий и одновременно торжественный стиль Гиббона»²⁴⁹. Умиротворяли они и Уинстона, который с головой окунулся в монументальный труд, «пленивший» его «силой повествования». Отныне вторую половину дня Черчилль посвящал чтению, «наслаждаясь каждой деталью» и «занося на полях собственные мысли»²⁵⁰.

Чтение Гиббона окажет сильное влияние на литературный стиль будущего лауреата Нобелевской премии. Относя автора «Истории» к «великим прозаикам», Уинстон будет учиться у него композиции и стилистике, искусному чередованию «высокопарных» фрагментов и серий коротких предложений²⁵¹. Возьмет он на заметку и несколько важных мыслей, к примеру то, что римляне «сохраняли мир путем постоянной подготовки к войне».

После прочтения «Автобиографии» Гиббона Черчилль перешел к Томасу Бабингтону Маколею, стихи которого учил в Хэрроу. Теперь с не меньшим воодушевлением он возьмется за изучение двенадцати томов сочинений Маколея, включающих пятитомную «Историю Англии» и «восхитившие» его эссе: «Мильтон», «Макиавелли», «Сэмюель Джонсон», «Джон Хэмпден», «Мирабо», «Хорас Уолпол», «Уильям Питт», «Лорд Бэкон», «Гладстон о церкви и государстве», «Лорд Клайв», «Уоррен Гастингс», «Фридрих Великий» и «шедевр литературного бичевания» – «Стихи Роберта Монтгомери»²⁵².

Считавший, что «для дискуссий хорошее знание истории равносильно наполненному стрелами колчану»²⁵³, Черчилль установил для себя норму чтения – пятьдесят страниц Маколея и двадцать пять страниц Гиббона ежедневно²⁵⁴. Своими впечатлениями он делился с матерью. «Маколея читать легче, чем Гиббона. Маколей – это сила и ясность. Гиббон больше напоминает государственного деятеля, он монументален, больше впечатляет. Оба они восхитительны и демонстрируют, сколь прекрасным может быть английский язык, каким разнообразным может быть изложение на нем»²⁵⁵. Леди Рандольф активно поддерживала новое увлечение сына, направляя ему необходимую литературу и советуя не терять времени, а читать, читать, читать. «Надеюсь, ты найдешь время для чтения, – наставляла она. – Ты пожалеешь о потерянном времени, едва погрузишься в мир политики и ощутишь недостаток собственных знаний»²⁵⁶.

Времени у Черчилля было предостаточно, и найти час-другой на чтение не составляло труда. Главное – было бы желание. А оно было. Уинстон признавался, что его «литературные вкусы растут день ото дня»²⁵⁷ и, «если бы не утешение литературой», его пребывание в Индии было бы «невыносимым»²⁵⁸. Одновременно с Маколеем и Гиббоном он прочитал «Письма к провинциалу» Блеза Паскаля (1623–1662), «Мемуары» Луи де Рувруа герцога Сен-Симона (1675–1755), «Современную науку и современную мысль» Сэмюеля Лэинга (1812–1897), «Мемуары» Виктора-Анри Рошфора (1831–1913)²⁵⁹.

Среди прочего Черчилль изучил любимый труд полковника Брабазона «Мученичество человека» (другое название – «Крестный путь») Уильяма Уинвуда Рида (1838–1875). Это сочинение за двенадцать лет выдержало восемь изданий и считалось классикой Викторианской эпохи. «Мученичество человека» оказало большое влияние на Герберта Уэллса, Джорджа Оруэлла и Артура Конан Дойла, который даже вставил упоминание о нем в одно из своих произведений. В рассказе «Знак четырех» Шерлок Холмс рекомендует эту книгу доктору Ватсону, характеризуя ее как «одну из самых замечательных, которые были когда-либо написаны».

Черчилль нашел работу Рида, представляющую собой критический очерк развития западной цивилизации с позиции естественных наук, идей социального дарвинизма и позитивизма, «восхитительной». По его мнению, Рид, «хотя и не поднимается до уровня философа», сумел собрать и в сжатой форме выразить все, во что наш герой «с неохотой верил»²⁶⁰.

В своих исканиях Черчилль подошел к одной из ключевых тем всего человечества в целом и каждого человека в отдельности – к теме религии. Он стал задаваться вопросами: «Существует ли загробная жизнь?», «Появлялись ли мы раньше на этом свете?», «Существует ли Высший разум, который присматривает за миром, или все идет своим чередом?» Работа Рида подводила к «безрадостному заключению», что человек «просто сгорает и гаснет, как свеча». Черчилль также обратился к работам ирландского историка Уильяма Леки (1838–1903) «Расцвет и влияние рационализма в Европе» и «История европейской морали от Августа до Карла Великого». Затем он изучил труды Чарльза Дарвина (1809–1882) «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» и «Мир как воля и представление» Артура Шопенгауэра (1788–1860). Он все больше стал склоняться к светскому взгляду на мир, вступив в «период яростного, агрессивного безбожия»²⁶¹.

Черчилль считал, что наступит день, когда «холодный и яркий свет науки и разума пробьется сквозь витражи кафедральных соборов», когда «великие законы природы будут доступны для понимания и наша судьба, и наше прошлое станут прозрачны». И когда этот день придет, «религия перестанет помогать и утешать человечество», которое откажется от «религиозных игрушек» и «костылей христианства»²⁶². Он считал, что «многие из религиозных учителей обращают свое внимание на потусторонний мир, потому что это облегчает им жизнь в мире этом»²⁶³.

В письмах к леди Рандольф он писал: «Я не приемлю ни христианской веры, ни какой другой формы религиозных верований»²⁶⁴ и «надеюсь, что смерть положит конец всему, я материалист до кончиков ногтей»²⁶⁵. После публикации знаменитой лекции Уильяма Джеймса (1842–1910) «Бессмертие человека» Черчилль трижды прочитает обращение американского философа. «Этот текст произвел на меня очень сильное впечатление. Но в итоге я пришел к выводу, что лишен религиозного чувства, и отложил эту работу в сторону»²⁶⁶. Он назвал католицизм «восхитительным наркотиком», который хотя и «смягчает боль и несет спокойствие», но при этом «ограничивает наш рост и ослабляет наши силы»²⁶⁷.

Жизнь все расставляет на свои места. «Я думаю, что опыт участия в боевых действиях сделает меня религиозным, – скажет Черчилль Бурку Кокрану в 1899 году, когда позади уже будут участие в четырех кампаниях, ранение и пленение. – Философия не может остановить пулю»²⁶⁸. Не зря говорят: на войне нет атеистов. Дальнейшее участие в боевых действиях, когда в любой момент жизнь могла оборваться самым неожиданным образом, заставило по-иному взглянуть на сформировавшиеся убеждения. «Какие бы „за“ и „против“ ни сталкивались у меня в голове, слова „спаси и сохрани“ сами срывались с моих губ, когда приходилось бросаться под вражеский огонь, и сердце преисполнялось благодарностью, когда я, невредимый, возвращался в лагерь к чаю, – вспоминал Черчилль. – Я молил не только об избавлении от ранней смерти, но и о всяких пустяках и почти всякий раз, как тогда, так и в последующей жизни, получал, что испрашивал»²⁶⁹. Политик признается, что, когда он бежал из плена во время англо-бурской войны, он «никогда не чувствовал себя столь одиноко». Он «молил Господа о помощи», и то, что ему в конце концов удалось спастись, он считал «ответом» на свою молитву²⁷⁰. Находясь в окопах Первой мировой войны, Черчилль поделится с одним из своих сослуживцев: «Я верю, что во мне есть душа, которая будет жить и дальше, но без сохранения памяти о нынешних событиях в будущем»²⁷¹.

Согласно воспоминаниям младшей дочери Черчилля Мэри Соамс, ее отец «имел глубокую веру в Провидение, но при этом его нельзя было назвать религиозным человеком в полном смысле этого слова. И уж тем более он вряд ли относился к постоянным посетителям церковных служб»²⁷². Своему кузену Шейну Лесли Уинстон скажет в 1908 году, что прошел обряд конфирмации, но причащался после этого всего один раз²⁷³. Когда один из священников назовет британского политика «опорой Церкви», Черчилль его мягко поправит: «Вряд ли это применимо ко мне. Я больше похож на контрфорс, я поддерживаю церковь извне»²⁷⁴. Черчилль наверняка удивился бы, узнав, что во вьетнамском городе Тайнин его, наряду с Моисеем и Виктором Гюго, почитают как святого²⁷⁵.

С годами Черчилль, исповедующий, как он сам называл, «религию здравого смысла»²⁷⁶, стал придерживаться тех же взглядов, что и Бенджамин Дизраэли, полагавший, что «все благоразумные люди придерживаются одной и той же религии». Когда его попросили конкретизировать свою позицию, указав, о какой именно религии идет речь, он вновь процитировал Дизраэли: «Благоразумные люди об этом никогда не говорят»²⁷⁷.

Если же все-таки попытаться сформулировать религиозные взгляды Уинстона Черчилля, то наиболее лаконичным и точным представляется следующее высказывание историка Пола Эддисона: «Ортодоксальную религию Черчилль заменил мирской верой в исторический прогресс, а также мистической верой в Провидение, перемежая ее цинизмом и депрессией. Он также был склонен верить, что Провидение вмешивалось и спасало ему жизнь, оберегая его, чтобы он смог осуществить свою судьбу, какой бы она ни была»²⁷⁸. Принципиальным для него были максимизация человеческого счастья, а также достижение гармонии с самим собой²⁷⁹.

Несмотря на своеобразное отношение к религии, Черчилль, так же как и его отец, любил и хорошо знал Священное Писание, часто обращался к нему в критические моменты жизни, а также использовал цитаты из него в письмах и книгах. «Он ссылался на Библию короля Якова чаще, чем на любую другую книгу или группу книг», – констатирует Даррел Холли, обнаружившая в сочинениях политика почти две с половиной сотни упоминаний Библии²⁸⁰.

Столь хорошее знание Священного Писания может показаться странным на фоне не только раннего атеизма Черчилля, но и его более позднего интереса к научным открытиям. На самом деле ничего удивительного в этом противоречии нет. Политик спокойно нашел место в своем мировоззрении и для откровений древних текстов, и для последних достижений ученых. «Меня всегда удивляли надсадные попытки некоторых епископов и клириков примирить библейскую историю с современным научным и историческим знанием, – объяснял он свою позицию по этому вопросу. – Зачем нужно примирять их? Если вы получаете некое послание, которое радует ваше сердце и укрепляет душу, обещая соединение с любимыми в мире, где шире горизонты и глубже взаимопонимание, то какое вам дело до формы и цвета долго плутавшего конверта. Важно само послание и блага, даруемые его получателю. Если серьезно поразмыслить, то приходишь к однозначному выводу: чудеса невозможны; а между тем радуешься, читая, как Христос обратил воду в вино в Кане Галилейской, и ходил по водам, и воскрешал из мертвых. Мысль, что истинно лишь постигаемое нами, – глупость, и вдвойне глупость, что мысли, которые не может примирить наш разум, исключают друг друга. Я усвоил для себя правило: верить тому, во что хочется верить, и предоставить разуму свободно бродить по тем дорогам, которые ему доступны»²⁸¹.

Спокойное отношение Черчилля к церковным обрядам не помешало ему в статусе премьер-министра серьезно воспринимать возложенную на него обязанность назначения высших церковных иерархов. Когда его последний личный секретарь Энтони Монтагю Браун привел слова первого премьера королевы Виктории Уильяма Лэма, 2-го виконта Мельбурна (1779–1848), выражающие недовольство в решении кадровых вопросов Церкви: «Я полагаю, что епископы специально уходят в мир иной, чтобы досадить мне», Черчилль неожиданно резко ответил: «Это неправда и несправедливо. Я проявляю огромный интерес к этому вопросу»²⁸².

Политик признавался, что за годы своей деятельности на Даунинг-стрит «назначил больше епископов, чем кто-либо со времен Святого Августина»²⁸³. На самом деле это не так. И Гладстон, и Дизраэли отличились в этом плане гораздо больше. Зато в годы Второй мировой войны Черчилль дважды назначал архиепископа Кентерберийского: Уильяма Темпла (1881–1944) и Джеффри Фрэнсиса Фишера (1887–1972).

В старости Черчилль вновь вернется к поиску ответов на вечные вопросы: о существовании загробной жизни и Господа Бога. «Веришь ли ты, что смерть это конец всему? Есть ли что-то за этой чертой?» – спрашивал он своего доктора в 1943 году, приходя в себя после тяжелого воспаления легких²⁸⁴. И ответы на эти вопросы теперь отличались от тех, к которым он приходил в молодые годы, читая популярных авторов в Бангалоре. Если раньше он заявлял, что «те люди, которые слишком много думают о том свете, редко преуспевают в этом»²⁸⁵, то теперь (хотя и не без оговорок) называл веру в загробную жизнь «единственным утешением»²⁸⁶. «Бесспорно, к старости он убедился в том, что конец жизни – это еще не конец всему», – отмечал его личный секретарь Джон Колвилл²⁸⁷. «Я верю – человек есть бессмертный дух», – будет повторять Черчилль неоднократно²⁸⁸. В 1950 году он поблагодарит «Старца», что помог ему в трудный момент. Когда его попросят пояснить, кого он имеет в виду, он ответит – Бога²⁸⁹.

Придет время, и Черчилль, которого Э. М. Браун назвал «оптимистичным агностиком»²⁹⁰, станет все чаще говорить о потусторонней жизни, высказывая на этот счет свои мысли, но не теряя при этом свойственное ему чувство юмора. «Большинство людей сильно удивятся, оказавшись на небесах, – скажет он своему другу Вальтеру Грабнеру (1909–1976). – Они захотят встретиться со многими выдающимися людьми, такими как Наполеон и Юлий Цезарь. Но вполне вероятно, что они даже никогда не смогут их найти, потому что вокруг будут миллионы других людей. И каждый на небе будет иметь равные права. Вот уж действительно – государство всеобщего благосостояния. А еще там будут херувимы». И здесь Черчилль расскажет историю об одном французском священнике, настолько святом, что на одной из проповедей он оказался в обществе множества порхающих около него херувимов. «Он был не только святым, но и вежливым, – добавил политик. – Священник попросил их присесть. „Mais, – ответили ему херувимы, – nous n’avons pas de quoi“[42]»²⁹¹.

В другой раз у него с Грабнером зашел разговор о Всевышнем. «Интересно, что Господь думает о вещах, созданных теми, кого Он сотворил? – сказал Черчилль. – Вначале я подумал, Он, должно быть, удивится, но потом я пришел к мысли, что у Него столько тем для беспокойства, не только о нас, но и обо всех Его мирах. Я бы никогда не согласился на такую работу. Моя работа тяжела, но Его тяжелее в стократ. И, уфф, Он не может уйти в отставку»²⁹².

Определяясь со своими религиозными взглядами, Черчилль не мог не коснуться другого фундаментального вопроса человеческого бытия – смысла жизни. О том, каких взглядов он придерживался на этот счет, правильнее всего судить по его собственным поступкам. Своей жизнью государственного деятеля он убедительно доказал, что смысл жизни и каждого человеческого устремления заключается в достижении превосходства. «Желание доминировать – это не столько вопрос разума, сколько вопрос нашего устройства, – объяснял политик. – Это условие нашего существования»²⁹³.

Каждый сам выбирает для себя область, в которой сможет отличиться: одни специализируются на практике, другие – на теориях, одни достигают превосходства в творчестве, другие – в празднестве, одни реализуют себя в достижениях, другие – в самоотречении. Таким оригинальным способом мудрая природа смогла обеспечить выживаемость человеческого рода, выводя в авангард развития не только лучших, но и гарантируя разнообразие человеческой деятельности.

Но Черчилль был не только государственным деятелем. Анализ его огромного творческого наследия позволяет развить приведенную выше гипотезу, не ограничивая понятие смысла жизни одним лишь достижением превосходства. Учитывая, что одной из основных задач искусства является выражение невыразимого, смысл жизни включает в себя и передачу информации, причем не только современникам, но и будущим поколениям. Противоречит ли это предыдущему выводу, акцентирующему основное внимание на доминировании? Пример политической жизни и литературной деятельности Черчилля убедительно показывает – нет. Скорее дополняет, поскольку общим и в том и другом случае является преодоление бренности существования, физиологического конца и физической смерти²⁹⁴.

Возвращаясь к самообразованию нашего героя. Принимая во внимание, что Черчилль готовил себя к публичной деятельности, одновременно с сочинениями на историческую и религиозную тематику он также начал активно изучать труды по социальным и политическим дисциплинам. В частности, он проштудировал «Политику» Аристотеля (384–322 до н. э.), «Государство» Платона (428/427–348/347 до н. э.), «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита (1723–1790), «Опыт закона о народонаселении» Томаса Роберта Мальтуса (1766–1834).

Чтение не прошло для Черчилля бесследно. Многие его политические убеждения формировались именно под влиянием изучаемых авторов. Здесь и отстаиваемая Генри Фосеттом свободная торговля, и обоснованная Томасом Маколеем огромная роль сильного парламента в формировании политических институтов, и предостерегающий взгляд Эдварда Гиббона о великой империи, разрушаемой изнутри разлагающейся элитой и оторванными от жизни доктринами²⁹⁵. «Благодаря своим недюжинным способностям Уинстон за короткое время смог почерпнуть из книг очень многое», – отмечает В. Г. Трухановский, признающий не только «незаурядные способности» Черчилля, но и его «трудолюбие, огромную работоспособность, умение концентрировать внимание и волю на решении избранной задачи»²⁹⁶.

Метод Черчилля не был лишен недостатов. Его образованию не хватало системности, а круг его авторов в основном ограничился англоязычной литературой, оставив за рамками изучения многие прекрасные произведения, в том числе и великую русскую литературу. Но, пройдя этот путь самостоятельно, Черчилль считал, что плоды самообразования открыты для каждого желающего. Став политиком, он будет делиться своим опытом и советовать самостоятельно изучать сочинения гениальных авторов²⁹⁷.

Однако все эти рассуждения придутся на более поздний период, а пока, для того чтобы лучше разбираться в политической обстановке, Черчилль обратился к матери с просьбой прислать ему трехтомную «Конституционную историю Англии» Генри Гэллэма (1777–1859), а также подробные отчеты обсуждений британского парламента за последние сто лет²⁹⁸. В ответ леди Рандольф направит сыну двадцать семь томов знаменитого ежегодного альманаха Annual Register, описывающего политическую активность Соединенного Королевства с 1870 года²⁹⁹. «Как раз то, что я хотел», – обрадуется Уинстон³⁰⁰.

Он разработает собственную методику работы с этим кладезем информации: прежде чем начать читать политические дебаты по какому-либо вопросу, сначала, основываясь лишь на здравом смысле, он излагал на бумаге свою точку зрения по обсуждаемой проблеме. Затем, прочитав, сравнивал написанное с полученной информацией. После дополнительных размышлений над вопросом он снова начинал писать. «Я надеюсь, что подобной практикой создам совокупность логически и последовательно связанных точек зрения, которые помогут сформировать необходимый образ мышления, – сообщал он о своей работе с политическими текстами. – Альманах хорош тем, что сообщает факты, которые позволят наточить меч моего ума. Натренировать же мускулы и научить максимально эффективно использовать этот меч помогают Маколей, Гиббон, Платон и другие»³⁰¹.

Сохранился ряд заметок, сделанных молодым Черчиллем в процессе изучения альманаха. Какие темы волновали будущего премьер-министра? Например, предложение Бенджамина Дизраэли 1876 года о провозглашении королевы Виктории императрицей Индии. «Я отношусь к числу тех, кто „любит громко звучащие звания“, поскольку ни одно звание не стоит обладания им, если оно не звучит громко, – читаем мы рассуждения двадцатидвухлетнего Уинстона. – В настоящий момент я не готов отменить все титулы. Чем более помпезно звучит титул, тем он более полезен и ценен»³⁰².

С годами Черчилль еще больше убедится в правильности своих первоначальных рассуждений, осознав, что звания играют важную роль в обществе, придавая их обладателю определенный вес. Когда на закате жизни он коснется этой темы в своей «Истории англоязычных народов», то не сможет не воздать должное проницательности предшественника, написав: «Такой ход никогда бы не пришел в голову Гладстону, ни тем более следующему поколению империалистов. Но ориенталистский, почти мистический подход Дизраэли к империи, его акцент на имперских символах и его вера в важность внешнего облика сообщали его политике тот элемент творческой фантазии, который никогда не был достигнут его преемниками»³⁰³.

Черчилль очень точно подметил важность этого на первый взгляд пустого решения. Дизраэли повел себя мудро и своевременно. После падения Второй империи во Франции в Британии стали активно распространяться республиканские настроения. Все чаще антироялистские голоса звучали со страниц газет, из уст политиков и философов. В 1873 году существовало уже пятьдесят республиканских клубов. «Теперь республика неизбежна даже при жизни нашего поколения», – категорично заявит Джозеф Чемберлен. Дизраэли стал тем человеком, который спас монархическую идею, провозгласив создание империи и предложив романтический титул императрицы Индии³⁰⁴.

Другой вопрос, который привлек внимание Черчилля, касался отмены смертной казни. Уинстон выступил категорически против такого предложения, заявив, что в «этом несовершенном мире приходится совершать множество жестких и нехристианских поступков»³⁰⁵. Пройдет чуть больше десяти лет, и Черчилль возглавит Министерство внутренних дел. Среди прочих его обязанностей, будет контроль над обвинительными приговорами. Также через него будут проходить все дела с вердиктом «смертная казнь», и именно он будет являться последней инстанцией, утверждающей или смягчающей высшую меру наказания.

В день, когда Черчилль был назначен главой МВД, суд приговорил безработного моряка Джозефа Рена к смертной казни через повешение. Он перерезал горло трехлетнему ребенку и бросил его тело около железнодорожной станции. Рен признал свою вину. Изучив подробности дела, Черчилль утвердил высшую меру. За двадцать месяцев руководства ведомством ему предстоит рассмотреть еще сорок два дела. В двадцати случаях он произведет отмену смертной казни, в двадцати двух – оставит приговор без изменений.

Принятие решения по каждому из этих дел было «болезненным» и давалось Черчиллю крайне тяжело. В 1929 году он признается своему однокашнику Леопольду Эмери, что, столько нахлебавшись неприятных эмоций в частных школах, «всегда испытывал величайшую симпатию к заключенным и в годы работы в МВД старался облегчать их участь»³⁰⁶.

Один эпизод произвел на министра особое, неизгладимое впечатление. Речь идет о деле Эдварда Вудкока, приговоренного к виселице за убийство в состоянии алкогольного опьянения. Его жертвой стала женщина, с которой он проживал в гражданском браке. После совершения преступления, придя в себя, Вудкок покинет дом, отдаст все свои деньги уличным мальчишкам и направится в полицейский участок, где признает свою вину и раскается в содеянном. «Я был потрясен этой историей и многими чертами характера этого несчастного человека», – свидетельствовал Черчилль. Работники министерства советовали своему руководителю не вмешиваться в это дело и утвердить решение суда. Но глава МВД решил настоять на своем мнении. Проникшись состраданием, он заменил смертную казнь пожизненным заключением. Но когда на следующий месяц он узнал, что Эдвард Вудкок повесился в камере, оставив предсмертную записку близким, его прошиб холодный пот от осознания собственной вины в этом суициде.

Черчилль сохранит у себя копию записки. «Его страна пережила кровавую бойню двух мировых войн, а он не забыл человека, совершившего преступление в 1910 году и отдавшего все свои деньги уличным мальчишкам по пути в полицейский участок», – комментирует поведение политика профессор Майкл Шелден. Больше всего Черчилля потрясло отчаяние Вудкока перед пожизненным сроком. Поэтому, когда в 1948 году в палате общин вновь будет обсуждаться вопрос о целесообразности использования смертной казни, он категорически выступит за ее сохранение в британском законодательстве. Во время своего выступления он зачитает строки из последнего письма Вудкока, обратив внимание депутатов на «агонию пожизненного срока, которое для многих является гораздо более жутким наказанием», чем виселица³⁰⁷.

Особого внимания заслуживают взгляды молодого гусара, занимавшегося самообразованием в Бангалоре, на актуальные внешнеполитические вопросы. И в частности, имеющие отношение к Российской империи. На этот счет у Черчилля сложилась весьма определенная позиция. Он считал, что «Россия должна владеть Константинополем». «Это место, где зародилась ее религия», – аргументировал он. Более того, у России должен быть выход к незамерзающим морям. «Семьдесят миллионов людей без порта у теплых вод, разве это разумно?»³⁰⁸. Аналогичную мысль Черчилль повторит в 1901 году во время интервью после выступления в Мичиганском университете в Энн Арбор³⁰⁹.

Анализ частных политических событий приводил Черчилля к заключениям более общего характера: «Милитаризм вырождается в жестокость. Лояльность продвигает тиранию и низкопоклонство. Гуманизм становится сентиментальным и нелепым. Патриотизм скрывает ханжество. Империализм утопает в шовинизме»³¹⁰.

Изучение политической хроники последних двух десятилетий парламентской истории Великобритании благотворно повлияло на кругозор молодого человека. Он стал сторонником расширения прав местных властей, считал целесообразным введение прогрессивного подоходного налога и единой тарифной политики, выступал против вмешательства в дела Европы, ратовал за сокращение армии, отводя при этом основную роль в сохранении мощи и целостности государства военно-морскому флоту. «Одни его идеи менялись соответственно обстоятельствам, например стратегические приоритеты, – комментирует историк Норман Роуз. – Другим он оставался поразительно верен, например „империализму за рубежом“, или свободной торговле, или созданию центристской партии»³¹¹.

Супруга премьер-министра Марго Асквит будет удивляться по поводу Черчилля, полагая «невероятным, что человек со столь неопределенным образованием смог достичь таких высот»³¹². Но на самом деле ничего удивительного в этом не было. Хотя достигнутые высоты и в самом деле способны вызвать восхищение. Особенно если учесть, что речь идет не только о государственном деятеле, возглавлявшем различные ведомства и правительство, но и об авторе нескольких десятков книг. Да, у Черчилля нет высшего образования. Его университетом станут книги, а в роли преподавателя выступит он сам. Но это нисколько не помешает ему стать одним из самых образованных людей своего поколения, что лишний раз доказывает известную максиму: ключевую роль в обучении играет не количество изученного материала, а качество его усвоения. Или, как скажет сам Черчилль: «Гораздо лучше для ума и для практических целей, предъявляемых жизнью, внимательно изучить одну книгу, чем бегло прочитать сотню трудов»³¹³.

В системе обучения Черчилля были и свои плюсы. Он привыкнет рассчитывать только на себя, сам будет доходить до истины, опираясь на имеющиеся факты и здравый смысл, а не на рекомендации экспертов, к которым он, тем не менее, всегда относился уважительно.

Впоследствии Черчилль скажет, что читает только «для получения удовольствия либо – получения дохода»³¹⁴, но это не совсем так. Он будет знакомиться с новыми авторами, идеями и открытиями в многочисленных поездках и путешествиях, во время отдыха дома или пребывая в гостях. Даже в плену, параллельно с борьбой за свое освобождение и разработкой плана побега, он успеет прочитать биографию Фридриха Великого, написанную Томасом Карлейлем (1795–1881), а также труд Джона Стюарта Милля (1806–1873) «О свободе»³¹⁵.

Свою библиотеку он пополнит художественными произведениями, среди которых будут: «Кузина Бетта» и «Отец Горио» Оноре де Бальзака (1799–1850), «Отверженные» Виктора Мари Гюго (1802–1885), «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера (1821–1880), «История моей жизни» Джакомо Казановы (1725–1798), «Проза» Джорджа Гордона Байрона, «Крейцерова соната» Льва Николаевича Толстого (1828–1910), «Ад» Данте Алигьери (1265–1321), а также «Вдали от обезумевшей толпы» Томаса Харди (1840–1928). Почетное место на полке займут «Основания политической экономики» Джона Стюарта Милля³¹⁶.

Дальше – больше. За один только февраль 1906 года наш герой купит почти четыреста томов художественных и исторических произведений. В следующем месяце он привезет из книжных магазинов еще сто тридцать томов. А еще через месяц к ним добавятся дополнительные двести пятьдесят томов. В мае молодой политик купит пятьдесят девять томов. Став завсегдатаем книжных магазинов, за несколько месяцев активных покупок Черчилль увеличит размер своей скидки с десяти до двадцати процентов³¹⁷.

Несмотря на любовь к чтению, уже в Бангалоре Черчилль поймет, что не может посвятить всю свою жизнь созерцанию. Позже он следующим образом сформулирует эту важную дихотомию: «Жизнь человека должна быть посвящена либо деятельности, либо размышлениям, без тяжкого труда – никаких забав»³¹⁸. Выбирая между делом и мыслью, он отдавал предпочтение первому, при этом потратив немало сил, энергии и времени на второе.

В этом отношении Черчилль – уникальная персона. В мировой истории не так много людей, которые стали летописцами собственных деяний, и еще меньше тех, кто описывал то, что ожидает и их лично, и страну в ближайшем будущем. Профессор Манфред Вайдхорн считает Черчилля «Периклом и Плутархом» в одном лице. По его мнению, «ни один крупный государственный деятель мировой истории не задокументировал столь продолжительный период своей мирной и военной карьеры, да еще в таком стиле и с таким остроумием, внеся огромный вклад в историю и литературу, построив собственный огромный монумент из слов, которые настолько же волнующи, как и действия, которым они посвящены»³¹⁹. Исходя из этого, современники Черчилля назвали его «государственным деятелем, ставшим величайшим историком, и историком, ставшим величайшим государственным деятелем»³²⁰.

Снедаемый не только жаждой деятельности, но и славы, Черчилль по-хорошему завидовал военным наградам тех, кому повезло оказаться на полях сражений, проявить выдающиеся качества, заслужить потом, а иногда и кровью почет и уважение общества³²¹. Он считал, что у него есть только один путь реализовать свой потенциал – принять участие в боевых действиях. В конце 1896 года самой горячей точкой Британской империи был Судан, военная кампания в котором уже давно не давала покоя непоседливому гусару. В декабре он напишет матери, что с удовольствием отправился бы в знойную Африку за поиском успеха, славы и популярности³²².

Леди Рандольф, как всегда, поддержала сына. Однако она считала, что его планам будет трудно осуществиться. И дело даже не в том, что Уинстону надо было заручиться поддержкой руководства 4-го гусарского полка и получить внеочередной отпуск. Проблема, гораздо более серьезная, заключалась в личности главнокомандующего египетскими войсками (сирдара) Герберта Китченера. Генерал не любил пронырливых и амбициозных молодых офицеров. Говорили, что он не брал в состав своей армии кандидатов моложе двадцати семи лет³²³, а в конце 1896 года Черчиллю исполнилось всего двадцать два года.

Леди Рандольф написала Китченеру письмо. Генерал ответил, что в настоящее время у него нет свободных мест в кавалерии, но он будет иметь Уинстона в виду. Также он посоветовал, чтобы Уинстон сделал официальный запрос от имени полкового командира генерал-адъютанту египетской армии³²⁴. Леди Рандольф сочла ответ сирдара «обнадеживающим»³²⁵.

Не привыкший сидеть сложа руки, Черчилль взял трехмесячный отпуск и отправился в Лондон, чтобы уже из столицы добиваться устройства в состав египетской армии. Его мать сочла эту поездку ненужной тратой времени и средств. Однако возбуждение Уинстона уже превысило критическую отметку и его было не остановить. Летом 1897 года он прибыл в Лондон, чтобы обеспечить себе место в армии Китченера.

В Судан Черчилль не попадет, по крайне мере в 1897 году. Зато он примет участие в бриллиантовом юбилее королевы Виктории, что даст ему возможность окунуться в жизнь викторианского общества, которое находилось в зените своего благополучия. По дороге в Лондон он остановится на две недели в Италии, где посетит Помпеи и Aeterna urbs[43]. Во время путешествия по Индийскому океану, которое далось субалтерну очень тяжело – две трети пути он провел в каюте, мучаясь от морской болезни, – он познакомится с ответственным за стрелковую подготовку в Индии полковником Яном Стэндишом Монтейтом Гамильтоном (1857–1943)³²⁶. Этому худощавому человеку предстоит сыграть важную роль в жизни Черчилля. Пока же они мило коротали время за непринужденными беседами.

Гамильтон быстро распознал в молодом собеседнике огромный потенциал, признав, что его способностей хватит на «несколько успешных карьер». Отметив, что «искусство вечно, а жизнь коротка», полковник советовал не терять времени в выборе пути. «Конечно, было бы замечательно объединить достижения Мальборо, Непера и Питта, но в нашу эпоху специализации подобная структура тщетна», – считал Гамильтон³²⁷. Каждый человек, добившийся успеха в своем деле, достоин уважения. Но и как столетия назад, по-настоящему великими людьми становятся те, кто достиг успеха сразу в нескольких областях. Черчилль был еще только в самом начале своего пути, и ему предстояло доказать, что в мире узкой специализации междисциплинарные достижения также возможны³²⁸. Главное – найти «свою колею» и, не растратив попусту время, упорство и таланты, пройти по ней до конца.

Ключевая особенность «своей колеи» заключается в том, что в отличие от проторенных путей она малозаметна и движение по ней носит неопределенный характер. Никогда точно не знаешь, что скрывается за следующим поворотом, правильной ли дорогой идешь и вперед ли? По нехоженым тропам двигаешься на ощупь, доверясь своей интуиции и постоянно сверяясь с собственным мировоззрением. «Человеческая жизнь аналогична движению внутри тоннеля с закрытыми по обе стороны окнами, – скажет однажды Черчилль. – Когда ты подходишь к окну, чья-то невидимая рука открывает его, и свет, который ударяет из окна, лишь еще больше сгущает мрак в конце тоннеля»³²⁹.

Некоторые «окна» в жизни Черчилля уже были открыты, но большинство еще только предстояло открыть. И в одно из них уже начал просачиваться свет новых возможностей. В Англии Черчилль узнает из газет новость, которая полностью завладеет его вниманием. На северо-западной границе Индии произошло крупное восстание местных племен патанов. Для подавления восстания была сформирована Малакандская действующая армия под командованием генерала сэра Биндона Блада (1842–1940). Уинстон уже имел честь в Дипдине встречаться с генералом, которого считал «самым надежным и опытным военачальником на индийском пограничье»³³⁰. Именно тогда, на зеленых лужайках Дипдина, он «выбил» из генерала обещание, что в случае возобновления военных действий в пограничных районах Индии тот возьмет его в состав своей армии³³¹. Еще раз убедившись, что одним из основных секретов успеха являются личные связи, Черчилль стал активно пользоваться этим ключом, открывая одну дверь за другой.

В его распоряжении были еще три недели отпуска, но он поспешил напомнить Бладу о данном обещании и начал готовиться к возвращению в Индию. Молодой гусар был настолько возбужден открывавшимися перед ним перспективами участия в опасных баталиях, что забыл положить в багаж клюшки для игры в поло, вернуть бейдж, который ему дали во время выступления в Бате, оплатить несколько счетов³³², а также взять с собой свою собаку по кличке Горошек³³³.

Путешествие в Индию Черчилль снова перенес тяжело. «Одного плавания достаточно, другие уже перебор», – жаловался он³³⁴. Стояло самое жаркое время года, температура достигала 38 °C, на Красном море не было ни ветерка. Бывалые путешественники сообщали, что не помнят подобной жары. «Такое ощущение, будто очутился в паровой бане», – ужасался Уинстон. Он коротал время за чтением, прочитав за время путешествия множество книг. Больше всего его впечатлил последний роман Томаса Харди «Джуд Незаметный», вышедший в 1895 году³³⁵.

Но физические неудобства путешествия не шли ни в какое сравнение с душевными переживаниями. Черчилль ждал ответа Блада, а ответа не было. Ни в Бриндизи, ни в Адене, ни в Бангалоре. Молодой человек даже стал подозревать, что кто-то из командования ставит ему палки в колеса³³⁶. На самом деле молчание Блада было связано с тем, что Уинстону просто не нашлось места, личный штаб генерала к тому времени был полностью укомплектован.

Долгожданное письмо Черчилль получит только в конце августа. Блад сообщит, что готов взять его корреспондентом с последующим устройством в армейские части при первой же возможности³³⁷. Не без труда оформив месячный отпуск, Уинстон в тот же день отправился на вокзал, откуда собирался ехать на север, в конечно-выгрузочный пункт Малакандской действующей армии Ноушер. Покупая билет в кассе, он из любопытства спросил, как далеко расположен Ноушер. Лишенный всяких эмоций ответ индуса-кассира немало его удивил: «Две тысячи двадцать восемь миль». Это означало пять дней пути в нестерпимой жаре. «Большая страна – Индия!» – воскликнет англичанин, располагаясь в просторном вагоне с плотно зашторенными окнами³³⁸.

«Пять дней в поезде – не самое приятное времяпрепровождение, особенно без спутника, но цель, к которой я стремлюсь, делает все эти препятствия незначительными», – напишет Черчилль своей матери. Признавая, что будущее «смутно» и «неопределенно», он видел в своем предприятии «хороший шанс принять участие в активных действиях и получить медаль». Он считал, что военный опыт пойдет ему на пользу, прибавив веса в политической среде, а также добавив популярности в стране³³⁹. О том, что это опасное приключение может стоить ему жизни, Черчилль не думал. Как и его кумир Наполеон, он верил в свое великое предназначение. Он видел себя будущим премьер-министром, о чем с немного нагловатой самоуверенностью говорил другим офицерам, несущим службу в Индии³⁴⁰, а также своим близким. «Я верю в свою звезду, верю в свое предназначение, – писал он леди Рандольф из Малакандского лагеря. – Даже если я ошибаюсь, что из того? Я намерен сыграть эту игру до конца, и если я проиграю, значит, мне не светило выиграть и все остальное»³⁴¹.

Дженни не разделяла взглядов сына. Да, она поддерживала его амбициозные планы, но столь открытое пренебрежение собственной безопасностью, готовность идти на риск ради получения сомнительных, с ее точки зрения, выгод, не могло не вызывать тревоги. Она писала ему, что успокоится только тогда, когда будет точно знать, что все завершилось и ее Уинстон настолько же здоров, как в день, когда покинул Англию. «Береги себя, любимый, – заклинала она его. – Буду с нетерпением ждать твоего письма»³⁴².

Добравшись до Ноушера, Черчилль отправился в лагерь: сорок миль галопом по изнуряющей жаре, затем на повозке по крутым извилистым дорогам к Малакандскому перевалу. Блада на месте не оказалось, с летучим отрядом он отправился на подавление грозного племени бунервалов. У молодого лейтенанта было несколько дней, чтобы экипироваться и подготовиться к будущим сражениям. Все необходимое – одежду, флягу, котелок, револьвер, бинокль и одеяло – можно было без проблем приобрести на местном аукционе, где активно распродавалось имущество павших солдат. У непривыкшего к суровым реалиям войны Черчилля столь циничное обращение с вещами покойных вызвало отвращение. Но иного пути не было, и, чтобы выжить в местных условиях, приходилось подчиниться безжалостным правилам военного времени³⁴³.

Обустроившись в лагере, Черчилль направил леди Рандольф две первые статьи³⁴⁴. Кубинский опыт позволял ему чувствовать себя спокойно и уверенно в незнакомой обстановке. Этот же опыт многое ему дал как начинающему журналисту. Но еще большего предстояло достичь. И в этой связи главная проблема заключалась в том, что Daily Graphic было далеко не самое влиятельное издание³⁴⁵.

Черчилль хотел играть по-крупному, не размениваясь на малопрестижные проекты. Он попросил мать подыскать ему что-нибудь более стоящее. И леди Рандольф обратилась в знаменитую The Times, где главным редактором с 1884 года был друг ее мужа Джордж Бакл (1854–1935). Однако Бакл вынужден был отказать. Как выяснилось, газета уже прикомандировала к Бладу своего специального корреспондента – лорда Финкастла, полное имя – Александр Эдвард Мюррей, с 1907 года 8-й граф Данмор (1871–1962)³⁴⁶. Так началось негласное соперничество двух молодых людей. Формально – за право первым рассказать лондонской публике о событиях, разворачивающихся на северо-западной границе Индии. Реально – за приобретение популярности.

Неудача с The Times не остановила леди Рандольф. Она договорилась о публикации статей сына с владельцем The Daily Telegraph Эдвардом Леви Лоусоном (1833–1916). «Скажи Уинстону, чтобы он направлял образные и впечатляющие отчеты», – заявил газетный барон вдове экс-министра³⁴⁷. Ради того чтобы закрепиться в престижном издании, пришлось согласиться с урезанными гонорарами. Черчилль хотел получать за статью десять фунтов, но редакция согласилась платить за колонку только пять³⁴⁸. «Я не приму меньше десяти фунтов за статью и отправлю назад любой чек на меньшую сумму», – в горячности заявит Уинстон своей матери³⁴⁹. Так началась его борьба с издателями за гонорары, и пока издатели одерживали верх.

Другим неприятным моментом стала анонимность статей. Написав две первые статьи для The Daily Telegraph, Уинстон оставит на усмотрение матери – подписывать их или нет. Леди Рандольф обратится за консультацией к друзьям. Гилберт Джон, 4-й граф Минто (1845–1914), счел, что откровенные, содержащие критику материалы, вполне возможно, создадут ненужные проблемы, поэтому будет лучше, если публикация будет анонимной³⁵⁰.

Первая статья выйдет в номере от 6 октября и будет подписана «молодой офицер». Всего будут опубликованы пятнадцать статей. Одновременно с The Daily Telegraph Черчилль заключит контракт с индийской газетой Allahabad Pioneer, куда ежедневно отправлял заметки объемом триста слов. В свое время с Pioneer сотрудничал Джозеф Редьярд Киплинг (1865–1936), публиковавший на ее страницах свои ранние произведения³⁵¹.

Черчилль был крайне раздосадован тем, что его имя скрылось за безличной подписью. Но и леди Рандольф, как и графа Минто, у которого был немалый опыт армейской службы – он дослужился до звания полковника, – понять можно. Покинуть полк, разъезжать по фронтам и публично высказывать свое мнение – далеко не то поведение, которого ждали от младшего офицера. Мать настойчиво советовала Уинстону быть более сдержанным в своих высказываниях³⁵². Но ее сын не боялся выражать свою точку зрения, не боялся кого-то задеть и вообще не боялся проблем. «Я ценю мнение твоих лондонских друзей, но этот узкий круг совершенно не та аудитория, к которой я собираюсь обратиться, – напишет он леди Рандольф. – Я признаю, что определенные элементы всегда враждебны, но категорически не позволю им вмешиваться в мои дела»³⁵³.

Кроме скромных гонораров и анонимности, большое негодование Черчилля вызывало обращение с текстами. Во-первых, во время верстки проскальзывали ошибки. Во-вторых, делались купюры. Причем не в целях цензуры, а просто для сокращения объема, чтобы материал уместился на полосе. В частности, это коснулось третьей статьи Черчилля, из которой были удалены десять последних строк, что «нарушило баланс» заключительной части. В-третьих, Черчилль был недоволен местом своих статей в газете. «Я возлагаю на них большие надежды, и мне очень неприятно, если им будет суждено потеряться в незначительности», – скажет он матери и попросит ее просматривать тексты, «исправлять орфографию», «переписывать каждое корявое предложение»³⁵⁴.

Подобные просьбы весьма показательны. Уже с первых работ Черчилль стремился добиваться высокого качества публикуемого материала. С юношеских лет он полюбил слово и знал цену хорошему изложению. Это касалось не только статей, но и писем. Его возмущало, что эпистолярный стиль стал «коротким» и «отрывисто грубым». Он даже придумал для него новое прилагательное – «телеграмматичный». Другое дело раньше, когда «работа над письмами была целым искусством». В качестве примера он приводил письма своей бабки, вдовствующей герцогини Мальборо, написанные «хорошим языком», «лишенным сленга», письма, в которых чувствовался стиль³⁵⁵.

Работая над статьями, Черчилль с самого начала старался уделять большое внимание не только фактам, которые должны были заинтересовать читателя, но и манере изложения – увлекательной, оставляющей приятные впечатления после прочтения. Он считал, что журналистам принадлежит большая роль в сохранении и распространении «чистого и правильного» языка. В одном из своих первых интервью Черчилль возмущался, что никто не заботится о языке, что с легкостью «отвергаются старые конструкции» и «принимаются новые обороты». В Афинах и Древнем Риме, говорил он, высокообразованная часть населения следила за развитием языка, определяя стиль общения и изложения своих мыслей, а «сегодня язык не черпает вдохновение из лучших источников. Он развивается по пути наименьшего сопротивления, следуя за теми, кто менее всего подходит для этих целей». В результате язык «распадается на диалекты»³⁵⁶.

Крупные издания должны изменить эту прискорбную тенденцию, считал Черчилль. Сам он прилагал немалые усилия, готовя тексты³⁵⁷. Он давал высокую оценку всем своим материалам, направленным в The Daily Telegraph, гордился ими³⁵⁸, но больше всего ему нравились пятая и последняя статьи. Как автор, Черчилль считал, что эти две публикации – «лучшее из всего написанного мной в настоящий момент». «В них выдержано каждое предложение, каждое слово находится на своем месте». Он попросил, чтобы леди Рандольф показала его тексты профессионалам, специализирующимся на английской литературе³⁵⁹. Мнение филологов нам не известно. Зато известно мнение преподобного Джеймса Уэллдона, который, прочитав статьи своего ученика, счел, что тот «в высшей степени обладает особыми способностями журналистов схватывать яркие и интересные черты» происходящих событий. «Уинстон и в самом деле очень умен и должен оставить след в этом мире», – скажет он в октябре 1897 года леди Рандольф³⁶⁰.

Что касается боевых действий, первые несколько дней на фронте были спокойными. В составе штаба Блада Черчилль покинул лагерь в Котале, прошел через долину Хара в Чакдару, затем через Сарай и Коткай прибыл в Госам. По дороге он наслаждался «мрачными, но величественными» горными пейзажами, отвесными утесами, а также «стремительной и опасной» рекой, унесшей жизни двух артиллеристов³⁶¹.

Всё оказалось гораздо серьезнее, чем гусар предполагал изначально. На Кубе он уже видел, что значит партизанская война, однако здесь, на северо-западной границе Индии, она носила еще более тотальный и жесткий характер: «Каждый дом превратился в крепость, каждая деревня – в фортификацию. Каждый житель с самых ранних лет, когда он уже достаточно силен, чтобы бросить камень, и до последнего вздоха, пока у него есть силы нажать на курок, превратился в солдата»³⁶².

Пока пехота оставалась в Госаме, кавалерия проводила рекогносцировку местности. Уинстон получил разрешение участвовать в разведывательных мероприятиях. Десятого сентября он вместе с майором Гарольдом Артуром Дином (1854–1908) посетил нескольких вождей в долине Джандола³⁶³.

На следующий день он сопровождал капитана разведки Генри Эрнеста Стэнтона (1861–1943), которому было поручено составить топографические карты проходов в Утман Хел. «Ландшафт здесь один из самых необычных, что мне приходилось видеть», – свидетельствует Черчилль. На противоположном берегу реки, который контролировали утманхельцы, он насчитал сорок шесть замков со рвами и башнями, расположенными на площади двадцати квадратных миль. Возникло ощущение, что он оказался в «фантастической стране, приюте великанов и людоедов». Затем отряд устремился к вершине перевала, откуда открылся потрясающий вид на долину. «Вероятно, на нее не смотрел ни один белый человек с тех пор, как Александр пересек эти горы на пути в Индию»³⁶⁴, – напишет Черчилль.

Собрав необходимую информацию, Блад решил вторгнуться на территорию мохмандов двумя путями – через Навагайский перевал и через перевал Рамбат. Штабной персонал был переведен во 2-ю бригаду под командованием бригадного генерала Патрика Дугласа Джеффриза (1848–1922), ей предстояло форсировать Рамбат. Однако, узнав, что мохманды готовы дать отпор, Блад отдал распоряжение, чтобы 16 сентября Джеффриз покинул укрепленный лагерь у Инаят Кила и вторгся в Мамундскую долину в устье реки Вателай. Достигнув означенного места, 2-я бригада рассредоточилась – 35-й Сикхский полк направился к холму, а кавалерия осталась внизу, продолжая контролировать долину и поддерживать связь с основными силами.

Черчилль решил присоединиться к сикхам. Отдав лошадь сипаю, он вместе с пехотой пошел наверх по склону холма. Уже на самой вершине отряд подвергся нападению. Из укрытий стали выбегать мохманды, тут и там раздавались воинственные кличи, засверкали сабли. Черчилль достал револьвер и начал отстреливаться. Когда барабан опустел, он продолжил стрелять из ружья, позаимствованного у одного из сикхов. «Я ничуть не волновался и почти не испытывал страха, – сообщил он матери. – Когда дело доходит до смертельной опасности, волнение отступает само собой. Я схватил ружье и выстрелил раз сорок. Не могу утверждать точно, но мне кажется, что я попал в четырех человек. По крайней мере, они упали»³⁶⁵.

В связи с большими потерями, которые понесла полевая армия Блада, были произведены срочные переформирования, коснувшиеся и нашего искателя приключений. Он был приписан к 31-му Пенджабскому пехотному полку. Само по себе это было очень странное назначение. Во-первых, под началом двадцатидвухлетнего лейтенанта оказались порядка ста человек. Во-вторых, кавалерист был переведен в пехоту. И наконец, в-третьих, это был уникальный случай с назначением британского офицера в туземный полк³⁶⁶.

С участием Черчилля в Малакандской кампании будет связана одна тема, которой придается неоправданно важное значение в жизни британского политика; тема эта обросла слухами и сплетнями, большинство из которых весьма далеки от действительности. Речь идет об алкоголе. А дело все в том, что именно на северо-западной границе Индии Черчилль распробует виски, которому сохранит верность на всю свою жизнь. Правда, приобщение к этому напитку будет вызвано не поиском удовольствия, а интересами собственной безопасности и заботой о собственном здоровье. До службы в Индии Черчилль терпеть не мог виски. «Мне было непонятно, как моим сослуживцам удается вливать в себя столько виски с содовой, – вспоминал он. – Я любил белое и красное вино и особенно шампанское; в исключительных случаях мог пропустить стаканчик бренди. Но от этого копченого питья меня всегда воротило»³⁶⁷.

Причина, почему ему пришлось пересмотреть свои взгляды, заключалась в грязной воде, которую во избежание отравления приходилось дезинфицировать крепкими напитками. И в этом случае виски подходил лучше всего. За время службы Черчилль не только превозмог отвращение к скотчу – отныне он стал его любимым напитком. «На отвоеванной территории я закрепился навсегда, – скажет он впоследствии. – Когда приучишь себя к вкусу виски, то начинаешь находить смак в том, от чего прежде передергивало»³⁶⁸.

В 1930-х годах, собирая материалы для биографии 1-го герцога Мальборо, Черчилль прочитает «солидную и эрудированную» книгу Divi Britannici 1675 года, написанную его двойным тезкой, отцом великого Джона – сэром Уинстоном Черчиллем (1620–1688). Внимание политика привлечет фрагмент, где его дальний предок развивает теорию, будто британцы получили свое название от употребляемого ими крепкого напитка – виски, который греки назвали bruton или bruteion, а по-другому – ячменное вино (barley wine)³⁶⁹.

Одновременно с виски пальму первенства среди любимых алкогольных напитков британского политика держало шампанское. «Не могу жить без шампанского, – признавался Черчилль. – В час победы я его заслужил, в час поражения оно мне просто необходимо»³⁷⁰. Определенное представление о том, какую именно роль шампанское играло в жизни британского аристократа, можно сделать из следующего его высказывания, касающегося финансового благополучия: «В моей жизни никогда не было дня, когда я не мог заказать себе бутылку шампанского и предложить еще одну другу»³⁷¹.

Символично, что одно из самых ярких описаний воздействия шампанского на свой организм Черчилль сделал в своей первой книге, посвященной именно Малакандской войне. Он сравнивает напиток с участием в боевых действиях: «Один бокал шампанского вызывает веселье. Нервы напряжены, воображение взволновано, остроумие – оживлено. Бутылка приводит к обратному эффекту. Неумеренность вызывает коматозную невосприимчивость»³⁷².

Если говорить о том, какие марки нравились Черчиллю, то в отношении виски он разделял вкусы Питта и Пальмерстона, предпочитая Johnnie Walker (Black и Red Label)³⁷³, а в отношении шампанского – в начале Giesler, затем Pol Roger³⁷⁴, особенно урожая 1921³⁷⁵, 1928 и 1934³⁷⁶ годов, в отношении коньяка – Hine[44]³⁷⁸.

Сохранилось множество высказываний политика, из которых можно сделать выводы о его увлечении алкоголем. Например, в беседе с королем Георгом VI в январе 1952 года: «Когда я был моложе, я взял за правило никогда не пить раньше ланча, сейчас я руководствуюсь правилом никогда не пить до завтрака»³⁷⁹. В другой раз Черчилль посоветует простудившемуся монарху выпить горячительный напиток. Услышав, что врачи разрешают Его Величеству пить только после наступления темноты, политик перевел все в шутку: «А мои врачи не разрешают мне пить до завтрака, но я их не слушаю»³⁸⁰.

Или другой случай, когда Черчилля посетили в Чартвелле двое мормонов.

– Можно мне воды, сэр Уинстон? – спросил один из них. – Воду пьют львы.

– Ее также пьют и ослы, – тут же парировал государственный деятель³⁸¹.

Однако, пожалуй, самым известным эпизодом на алкогольную тему является обмен колкостями в 1946 году с членом палаты общин Элизабет Маргарет (Бесси) Брэддок (1899–1970).

– Уинстон, вы пьяны, более того, отвратительно пьяны, – заявила депутат лейбористов.

– Бесси, моя дорогая, вы безобразны, более того, отвратительно безобразны, – произнес Черчилль. – Но завтра я протрезвею, а вы так и останетесь отвратительно безобразной.

Этот эпизод действительно имел место. Но его описание будет неполным, если не добавить один важный нюанс. Вступив в диалог с Брэддок, Черчилль не был пьян. Он покидал палату общин после утомительного дня. Усталый вид Черчилля, по всей видимости, и спровоцировал неуместную реплику представительницы Лейбористской партии. Не исключено, что это задело пожилого политика, который отреагировал неожиданно резко, поставив Брэддок на место. И еще одно необходимое пояснение. В своем ответе Черчилль, большой киноман, перефразировал реплику из фильма 1934 года «Это подарок» (главную роль в нем сыграл американский комик Уильям Клод Филдс (1880–1946)): «Мда, а вы сумасшедший. Но завтра я протрезвею, а вы так и останетесь сумасшедшим на всю жизнь»³⁸².

Никто из близкого окружения Черчилля, будь то его родственники, коллеги, секретари или помощники, никогда не видели политика в неподобающем его статусу виде³⁸³. Главным правилом, которым руководствовался Черчилль, было – знай меру. Например, он всегда пил только сильно разбавленный виски³⁸⁴, который его секретарь Джон Колвилл даже прозвал «жидкостью для полоскания рта»³⁸⁵. Черчилль считал, что крепкий виски вреден для здоровья³⁸⁶. По словам помощника, бокал с хорошо разбавленным виски мог часами стоять на столе политика, являясь такой же частью его имиджа, как и сигара³⁸⁷.

В свете этих фактов не таким уж необычным выглядит пари, заключенное между Черчиллем и Гарольдом Сиднеем Хармсвортом, 1-м виконтом Ротермиром (1868–1940). Хармсворт обещал выплатить политику шестьсот фунтов, если тот за период с 30 ноября 1935 года по 30 ноября 1936 года не выпьет ни капли коньяка или другого неразбавленного алкогольного напитка³⁸⁸. Черчилль победил. «Я еще никому не платил с таким удовольствием», – скажет Хармсворт, вручая Уинстону чек, который он «так храбро заслужил»³⁸⁹. На следующий год будет заключено еще одно пари, которое также закончится победой Черчилля, принеся ему еще пятьсот фунтов³⁹⁰. Было и третье предложение – один год полностью без алкоголя, но Черчилль его не принял, объяснив супруге, что «в таком случае жизнь не будет стоить того, чтобы ее прожить»³⁹¹.

Подводя итог этой теме, приведем высказывание Черчилля, которое лучше всего передает его отношение к спиртным напиткам: «Я взял от алкоголя больше, чем он взял от меня»³⁹².

За небольшое время службы в составе войск генерала Блада Черчилль также примет участие в сражениях при Домадоле, Загайи и Агре, где будет под огнем в течение пяти часов³⁹³. По иронии судьбы, однажды он чуть не погибнет от рук сослуживца, который неосторожно обращался с заряженным револьвером³⁹⁴.

Опасности не смущали Черчилля. Наоборот, они его возбуждали. Он «с готовностью лез на рожон, только и надеясь на захватывающее приключение»³⁹⁵. Когда дым сражений рассеется, он будет вспоминать пережитое и говорить: «Пули, да они даже не достойны упоминания. Я не верю, что Господь создал столь великую личность, как я, для столь прозаичного конца»³⁹⁶. Своей матери он писал после возвращения в Бангалор: «Я видел, как убивают и ранят множество людей, я слышал свист и звуки попадания пуль, такого огромного количества пуль, что, если я возьмусь их сосчитать, ты мне не поверишь. Но ни одна пуля не подлетела ко мне ближе, чем на фут. Мне чрезвычайно повезло»³⁹⁷.

Леди Рандольф не нравился столь бравурный настрой сына. Еще никогда в жизни она так не нервничала. Уинстон находился за тысячи миль, письма порой не приходили по нескольку дней. Она пыталась утешить себя мыслью, что отсутствие вестей с фронта – уже хорошая новость, но подобное самоуспокоение помогало мало. «Ты можешь себе представить, как много я думаю о тебе, – писала она ему в разгар кампании. – Как в глубине души я буду рада скорейшему окончанию войны, когда буду знать, что целым и невредимым ты вернулся в Бангалор»³⁹⁸.

Озабоченность леди Рандольф легко понять, чего нельзя сказать о поведении Уинстона, который считал огромной удачей попасть на фронт³⁹⁹, а само время участия в боевых действиях называл «самым выдающимся и восхитительным периодом» своей жизни, давшим «ему новый стимул»⁴⁰⁰.

Черчилль считал, что участие в сражениях полезно с профессиональной точки зрения. «Воевать на Индийском фронте – это опыт, не имеющий себе равных», – указывал он⁴⁰¹. Также ему было приятно осознавать себя ветераном⁴⁰². Он находил в боевых действиях и другие приятные моменты, которые, благодаря литературному таланту, смог донести до своих читателей:

«Здоровый свежий воздух, яркие события, возбуждение, благородная и радостная дружба, шансы отличиться, доступные каждому, делают жизнь острее и интереснее, наполняя ее редкими удовольствиями. Неопределенность и важность настоящего уменьшают значение прошлого и будущего, делают его незначительным, избавляют голову от мелких проблем. А когда все уже позади, остаются воспоминания, которые мало кто из людей не считает драгоценными. Что же до трудностей, они хоть и суровы, но переносимы»⁴⁰³.

В этих словах содержится не только панегирик фронтовой жизни – написанные двадцатитрехлетним молодым человеком, они четко обозначают мировоззрение Черчилля, его любовь к опасностям и кризисам. К тем моментам, когда каждодневные проблемы отступают на второй план; к тем минутам, когда ты остаешься один на один с собой, со своими переживаниями и страхами; к тем мгновениям, которые если не уничтожают, то закаляют. В этих словах содержатся и другие важные качества его личности: любовь к новизне, любопытство, способность наслаждаться моментом, получать максимальное удовольствие и извлекать максимальную пользу (включая познавательный опыт) от событий, от встреч с людьми и от идей, с которыми удается соприкоснуться.

Но за все – и за опыт, и за удовлетворение любопытства, и за наслаждения – приходится платить. Черчиллю относительно повезло. Он расплачивался лишь неудобствами бытового свойства. После сражения в Мамундской долине начался жуткий ливень, превративший лагерь в «море грязи». Ожидая нападения, генерал Джеффриз приказал уменьшить периметр лагеря. Большинство палаток было снято, лишив солдат необходимого укрытия. Измученные, они валились с ног от усталости, засыпая в грязи⁴⁰⁴.

Эти и подобные им неудобства еще можно было снести, если ты здоров. Но у Черчилля после сражения при Агре 30 сентября началась лихорадка. Жутко разболелась голова, температура поднялась до 39,5°. Закутавшись в макинтош, он лежал в наспех вырытом окопе, всего полметра глубиной, который должен был защитить его от ночного артобстрела. О чем он думал в тот момент?

Зная ответ на этот вопрос, можно было бы с уверенностью определить главный мотив поведения Черчилля. И этот ответ известен. Лежа в окопе, Уинстон писал письмо своей матери, которое позволяет, «приподняв занавес за краешек», заглянуть в его внутренний мир. Признав, что «немного пищи и философский склад характера – единственные жизненно необходимые вещи», и добавив, что эта «странная жизнь» его «забавляет», он думал о своей избранности, о своем предназначении, о вере в удачу!⁴⁰⁵

Им руководила не только жажда приключений или новых впечатлений – им руководило желание отличиться. И ради этого он готов был рисковать собственной жизнью. Только ради того, чтобы его заметили и отметили, он гарцевал на своей серой лошади на линии огня⁴⁰⁶. «Я играю по высоким ставкам, – писал он матери. – Я делал так трижды – 18, 23 и 30-го числа. Слава – осмеянная, мелодраматичная, униженная – по-прежнему остается самой важной вещью на земле. Жизнь Нельсона должна служить уроком для молодежи»⁴⁰⁷. Черчилль сознательно развивал в себе смелость, стремясь заработать репутацию храбреца. В его представлении амбиции можно было удовлетворить смелыми поступками, а смелые поступки мотивировались амбициями, что создавало мощнейшее взаимозависимое звено в цепи жизненного успеха.

Уже в первые годы его работы в парламенте и на государственной службе современники будут говорить, что «среди всех талантов и способностей мистера Черчилля наиболее замечательным качеством является его смелость»⁴⁰⁸. Если же говорить о желании отличиться, то в мировоззрении субалтерна оно было неотделимо от наград. Поэтому, едва оказавшись под огнем, он сразу стал мечтать о медалях⁴⁰⁹. Он и брату своему советовал не чураться знаков отличия, хватаясь за любую возможность получить их⁴¹⁰.

В какой-то мере ожидания Черчилля оправдаются. Вначале его отметят в официальном отчете: «Генерал Джеффриз похвалил смелость и решительность лейтенанта 4-го гусарского полка У. Л. С. Черчилля за оказание полезной помощи в критический момент сражения»⁴¹¹. Затем о нем положительно отзовется генерал Блад в переписке с полковником Брабазоном⁴¹² и леди Рандольф⁴¹³. Последней было приятно, что ее сына отметили⁴¹⁴. Приятно было и самому Черчиллю⁴¹⁵. За участие в Малакандской кампании его наградят «Медалью Индии», а также значком «Пенджабский фронтовик». Генерал Блад считал, что, если Уинстону повезет, он станет обладателем «Креста Виктории» или кавалером ордена «За выдающиеся заслуги»⁴¹⁶.

Несмотря на участие в боевых действиях на четырех континентах, потомок генерала Мальборо никогда не получит ни «Креста Виктории», ни ордена «За выдающиеся заслуги». На то будут свои причины, связанные не с отсутствием подвигов, а скорее с манерой поучать старших по званию и публично выражать точку зрения, расходившуюся с официальной. «У меня было много медалей за приключения и ни одной – за храбрость», – с грустью признается он в конце жизни⁴¹⁷.

Пройдут годы, и Черчилль будет сам определять кого, как и за что награждать. Опытный управленец, он прекрасно понимал, насколько важную роль в мотивации играет вовремя сделанное поощрение. Понимал он и то, что, составляя наградные списки, следует руководствоваться не желанием отметить угодных, а необходимостью признать достойных. Нет ничего легче, чем девальвировать награду. «Всё каждому – значит никому ничего», – считал он. Именно по этой причине Черчилль осудит награждение в годы Первой мировой войны принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VIII (1894–1972), «Военным крестом». Да, наследник престола был в окопах, но его личный вклад в войне не столь велик, чтобы вручать ему награду, обесценивая подвиги тех, кто действительно заслужил ее⁴¹⁸.

Также, по мнению Черчилля, отличия на военной службе – хорошее основание для успешной политической карьеры. После окончания Второй мировой войны он станет активно призывать офицеров баллотироваться в парламент, наивно полагая, что фронтовые успехи положительно влияют на выбор электората. Однако на самом деле это часто приводило к противоположному результату⁴¹⁹.

Наблюдая за стремлением Черчилля отличиться и быть отмеченным, уместно задаться вопросом о тщеславности нашего героя. Премьер-министр Герберт Асквит, не один год проработавший с Черчиллем, во время кризиса 1915 года будет обвинять своего коллегу в том, что он «поглощен тщеславием»⁴²⁰. Аналогичного мнения придерживался и Дэвид Ллойд Джордж, называвший тщеславие «худшей чертой Уинстона»⁴²¹.

Коллеги были правы. В определенной степени Черчилль действительно обладал этим качеством, заметив однажды, что «тщеславие – порок, способствующий развитию многих добродетелей»⁴²². Уже в молодости он любил собирать о себе хвалебные отзывы и даже однажды признался матери, что «мое тщеславие является для меня большим источником наслаждения»⁴²³. «Удовлетвори мое тщеславие, направив мне доброжелательные отзывы, которые услышишь», – просил он леди Рандольф после первого публичного выступления в Бате⁴²⁴. Ссылаясь на свое «ненасытное тщеславие», он просил также прислать «все вырезки», в которых встречаются упоминания о его первой книге⁴²⁵.

При всем этом тщеславие – в понимании тщетной славы – никогда не было для Черчилля определяющим мотивом. На его действия гораздо больше повлияли честолюбие и амбиции. Он всегда держал в голове цель, к которой стремился и на достижение которой направлял основные усилия. Такая модель поведения будет свойственна ему всю жизнь, и этой же модели он придерживался во время своей первой крупной военной кампании в Индии. Упоминания в официальных отчетах и публикация статей в The Daily Telegraph добавляли приятные минуты, связанные с осознанием собственного успеха, но истинная цель стремления заявить о себе заключалась в ином. Черчилль готовил себе плацдарм для начала успешной политической карьеры. Популярность была ему нужна, чтобы создать определенный имидж в глазах будущих избирателей⁴²⁶. Именно по этой причине для него так важно было авторство статей, которые, как он надеялся, «произведут хорошее впечатление»⁴²⁷ и дадут «великолепную возможность показать свое имя перед страной в правильном и привлекательном свете»⁴²⁸.

Очень скоро Черчилль пришел к мысли идти дальше, чем просто писать статьи для газет. Следуя принципу получать от жизни по максимуму, он решил использовать свой военный опыт, материалы, накопившиеся за это время, знание «места событий, людей и фактов», а также прирожденный талант писателя для написания книги о Малакандской военной кампании. Эта «замечательная идея» посетила Уинстона, когда он еще находился в Наушере⁴²⁹. По его прогнозам, книга должна «хорошо продаваться и пойдет мне на пользу»⁴³⁰. Ее публикация не только позволит компенсировать анонимность статей, но и принесет «значительные выгоды по всем направлениям: финансовому, политическому и даже военному»⁴³¹. «Печатай, пока железо горячо, а чернила жидкие», – сформулирует он свой новый девиз и начнет активно следовать ему⁴³².

Мотивы Черчилля понятны. Но будет ли интересен его рассказ читателям? Боевые действия, проходившие в сентябре 1897 года на границе Индии и Афганистана, представляли собой локальное событие, и не только по масштабу, но и по результатам. Они не оказали особого влияния ни на дальнейшую судьбу Индии, ни тем более Британской империи. Кому какое дело в Лондоне до этих перестрелок за тысячи миль? Черчилль считал – самое непосредственное. По его мнению, подобное описание пограничных войн не только «не лишено интереса», но и «способно дать пищу для размышлений».

«При конфликтах между цивилизованными нациями сталкиваются огромные, многотысячные армии, – объяснял он значение своего будущего труда. – За гарью и пылью мало что увидишь, кроме сплошных разрушений. Но на границе, в ясном утреннем свете, когда склон горы начинает покрываться клубами порохового дыма и каждый гребень сверкает сталью мечей, наблюдатель может увидеть и оценить все степени человеческой храбрости. Он увидит преданность и самопожертвование, холодный расчет и твердую решимость. Он сможет разделить моменты дикого энтузиазма или дикой ярости и смятения. Искусство командира, качество войск – вечные основы искусства войны – будут представлены не менее ясно, чем на полях исторических сражений прошлого. Иным будет только масштаб».

В своей книге он намеревался «пролить свет на великую драму пограничной войны», описав «военные операции Малакандской действующей армии, проследив их политические результаты», а также дав, «насколько возможно, общую картину жизни на индийских нагорьях»⁴³³.

В ноябре он сообщит леди Рандольф и брату, что книга будет называться «История Малакандской действующей армии». В посвящении будет указано имя человека, к которому Черчилль относился с огромным уважением и благодарностью за его доброту, человека, без которого его участие в этой войне было бы невозможно: генерал-майор сэр Биндон Блад⁴³⁴. Его же фотографию он планировал поместить на фронтиспис⁴³⁵.

Уинстон сохранит с Бладом теплые и дружеские отношения до последних дней генерала. А его жизнь будет долгой. Родившись в четвертый год правления королевы Виктории, он переживет саму королеву, ее сына и внука и встретит начало Второй мировой войны. После назначения на пост Первого лорда Адмиралтейства в сентябре 1939 года Черчилль найдет время, чтобы позвонить семье Блада и справиться о самочувствии генерала. Узнав об этом звонке, сэр Биндон, который к тому времени уже был слаб умом и телом, ободрится и воскликнет: «Уинстон – великий человек». Он будет порываться надеть военную форму, заявляя, что должен отправиться воевать⁴³⁶. Скончается генерал 16 мая 1940 года – на шестые сутки после того, как его бывший подопечный станет премьер-министром Великобритании.

Определившись с темой книги, Черчилль вернется в Бангалор и приступит к активному сбору материала. Для получения дополнительных фактов, мнений и оценок он обратится ко всем старшим офицерам и колониальным чиновникам, с которыми успел познакомиться. Одновременно он попросит леди Рандольф прислать ему официальные отчеты парламента, а также «взгляды, точки зрения и заявления» ключевых политиков, повлиявших на военный конфликт⁴³⁷. Черчилль поймал себя на мысли, что чтение парламентских отчетов доставляет ему удовольствие. Ему было «интересно наблюдать за душевными волнениями», скрываемыми под «неизменной маской официального должностного лица», той самой маской, которую даже «самые беспечные мужчины вынуждены носить, едва становятся министрами»⁴³⁸.

В середине ноября 1897 года Черчилль сообщит матери, что «работает над книгой непрерывно». Он уже смог «добиться значительного успеха как в сборе материала, так и в написании самого текста»⁴³⁹.

Уинстон торопился. Он и так-то никогда не привык медлить, а тут еще выяснилось, что он был не единственным бегуном на дистанции. Одновременно с ним к финишу первой публикации стремился лорд Финкастл, тот самый, который обошел его с устройством в The Times. «Какая досада! – восклицал Черчилль. – Тема слишком узкая, чтобы хватило места для двух книг»⁴⁴⁰. С будущим конкурентом он познакомился в начале 1897 года. Финкастл много рассказывал ему о своей службе в Египте, где уже успел заработать три медали. Они обменялись головными уборами и стали «друзьями»⁴⁴¹. Дружбе пришел конец, едва они навели свои творческие стрелы на одну цель.

Черчилль попытался связаться со своим визави, но тот проигнорировал его письма. «Со всеми его достоинствами, Финкастла нельзя отнести к хорошим парням, – прокомментировал Уинстон. – Но и я не уступлю»⁴⁴². В глубине души Черчилль не видел в Финкастле, который писал книгу с соавтором, серьезного соперника: «Один напишет одну главу, другой – другую. Небрежность. Он никогда не относился к жизни серьезно»⁴⁴³.

Леди Рандольф поддерживала сына. Она также была невысокого мнения о лорде Финкастле, считая его «глупой собакой»⁴⁴⁴. Она верила в Уинстона, и верила, что на этот раз ее мальчик будет первым. Черчилль же стал работать еще интенсивнее – шесть – восемь часов в сутки, обещая завершить книгу не позднее первой недели января 1898 года⁴⁴⁵. В процессе написании книги он с радостью обнаружит, что ему приятен не только творческий процесс. Ему нравилось трудиться, и он открыл в себе «огромную силу прилежания, о которой ранее не подозревал»⁴⁴⁶. Впоследствии трудоголизм станет характерен для Черчилля, сыграв не последнюю роль в его успехе. «Я могу по пальцам пересчитать дни, когда маялся от безделья», – признавался он, воспринимая жизнь как «нескончаемый фильм, в котором играешь главную роль». «Страшно увлекательно!»⁴⁴⁷.

Первоначально Черчилль планировал опираться на свои статьи в The Daily Telegraph. Но по мере погружения в работу понял, что этого материала недостаточно. Он начал переписывать целые куски, добавляя факты и сведения, приходящие чуть ли не ежедневно в ответ на его запросы. К началу декабря книга была уже почти закончена, но поступающая «свежая информация и более интересные детали» не давали возможность поставить точку⁴⁴⁸.

Пришлось также задуматься о формате подачи материала. Книга задумывалась как описание военных событий, происходящих за тысячи миль от Англии. Для этой цели наиболее удачно подходил формат личных воспоминаний, который позволял познакомить читателей с «множеством фактов, слишком локальных, слишком конкретных, слишком незначительных для исторического повествования» и сформировать «истинное представление» о происходящем⁴⁴⁹.

Но подобный формат имел и свои недостатки. По мнению начинающего автора, повествование, основанное на личных воспоминаниях, хотя и являлось «более живописным», уступало в «грандиозности». Приобретая «яркость», оно лишалось «беспристрастности». И если информация была «более точна и детализирована», то само описание теряло в «соразмерности» и грешило преувеличением значения отдельных эпизодов⁴⁵⁰. Так, например, будет с описанием сражения в Мамундской долине, которое для автора было связано со «столькими яркими эпизодами и воспоминаниями, что оно приобрело значение, выходящее за рамки его действительного места в истории»⁴⁵¹.

Подойдя к рассказу о сражении в Мамундской долине, Черчилль попросит читателя «сделать скидку на то, что я называю личной перспективой»⁴⁵². В целом же он решит расширить горизонты повествования, а также сократит упоминания о личном участии в описываемых событиях, не отказываясь от них полностью⁴⁵³.

Таким образом, уже работая над первой книгой, Черчилль поймет важность смены фокуса изложения с короткого на длинный, охватывающий широкую перспективу, и обратно, с передачей сути сложных событий без экономии на деталях и упрощения приводимых фактов. В последующих произведениях он будет развивать этот прием, который станет характерной составляющей его стиля, построенного на совмещении личных переживаний и личного опыта участия с объективным анализом событий⁴⁵⁴.

Примечательно, что уже в первой книге проявилась любовь Черчилля к иллюстрациям. Он относил свою работу к серии «дешевых и популярных» изданий, замечая при этом, что не потерпит в ней некачественного художественного материала⁴⁵⁵. Уинстон воспитывался на образном иллюстративном материале, которым пестрели газеты, журналы и книги периода позднего Викторианства. Он хотел, чтобы в его книге тоже были рисунки, изображавшие баталии и пейзажи.

Для иллюстрации своего опуса молодой автор хотел привлечь майора Эдмунда Хобдея (1859–1931), «самого искусного художника, который был свидетелем всех операций»⁴⁵⁶. Но его вновь обошел на повороте лорд Финкастл. Для своей книги он умудрился найти шестнадцать иллюстраций, одна из которых, рисунок «Рекогносцировка кавалерии в Малаканде», была нарисована именно майором Хобдеем⁴⁵⁷. В работе Черчилля будет только семь иллюстраций и ни одного рисунка. В книгах совпадет первая иллюстрация: фотография генерала Блада. Хотя и здесь Финкастл окажется на полкорпуса впереди: в его книге в левом верхнем углу фотография будет украшена автографом военачальника.

Черчилль частично возьмет реванш, подготовив более содержательные и удобные карты. Он всегда любил карты и считал их важным элементом повествования, позволяющим облегчить понимание описываемых событий, проследить ход сражений, оценить решения полководцев. Готовя книгу к выпуску, он настаивал на привлечении «высокопрофессионального картографа», а также на тщательной проверке всего топографического материала⁴⁵⁸. В его книге будет шесть удобных, понятных и наглядных карт: две общие цветные карты на развороте и четыре схематические черно-белые карты, посвященные конкретных боевым сражениям. В книге Финкастала – только одна карта, которая вряд ли могла в полной мере облегчить восприятие текста.

Забегая вперед, скажем, что сразу после назначения Черчилля на пост первого лорда Адмиралтейства он разместит за своим рабочим столом огромную карту Северного моря с обозначением на ней судов германского военно-морского флота. Отдельная комната для карт будет также выделена в загородном доме политика, Чартвелле, в 1930-е годы. Не каждый государственный деятель в мирное время приспосабливает жилые помещения для военных карт!

В конце декабря 1897 года Черчилль сообщит матери, что книга практически закончена, осталось только «проверить факты» и добавить «несколько интересных деталей». Чтобы не терять времени, которого и так не было, он попросил леди Рандольф начать активный поиск издателей.

Точка будет поставлена в последний день 1897 года, на неделю раньше запланированного срока. Для написания текста объемом восемьдесят пять тысяч слов ушло два месяца. Неплохой результат для человека, не имевшего высшего образования.

«Я очень торопился, поэтому, возможно, в книге есть ошибки и пропуски», – напишет он в сопроводительном письме леди Рандольф. Уинстон не планировал проводить масштабную редактуру. Так, подправить неудачные предложения, убрать стилистические и содержательные повторы. Кроме того, он попросил мать уделить внимание «разбиению на абзацы», «правописанию имен и названий» и «пропущенным словам. И отдельная просьба – проверить все цитаты.

Черчилль также попросил, чтобы леди Рандольф обратилась к Моритону Фревену (1853–1924), супругу ее старшей сестры Клары, с предложением стать редактором и корректором книги. А если он откажет, сделать аналогичное предложение супругу другой сестры – Айвору Берти Гесту (1835–1914). Если и тот откажет, поискать кого-то еще – «способного и умного». Хотя больше всего надежд и симпатий было связано с кандидатурой Фревена. «Он лучший, и я уверен, он согласится», – предположил Черчилль и не ошибся, правда, только в одной части. Фревен действительно согласился поработать с книгой. Но считать его лучшим было ошибочно, и Уинстон сам в этом скоро убедится. А пока он спешил, неоднократно повторяя, что «время – самый важный фактор». По его информации, лорд Финкастл вот-вот должен был завершить свой труд.

Одновременно с поиском редактора и корректора Уинстон попросил мать урегулировать вопрос с гонораром. Он признавался, что плохо разбирается в вопросе финансового взаимодействия издателя и автора. С учетом понесенных затрат – чего стоили одни почтовые отправления рукописи и сопроводительных материалов – молодой автор планировал получить за книгу не менее трехсот фунтов плюс роялти за продажу каждого экземпляра. Примечательно, что, обсуждая гонорар, Черчилль делает интересную приписку: сумма указывалась за первое издание. Это очень показательно для будущего политика. Выпуская первую книгу, он уже держал в уме возможность последующих изданий и переизданий⁴⁵⁹.

Черчилль вообще придерживался убеждения, что, будучи написанными, книги должны публиковаться. А также, и это самое главное, приносить финансовую выгоду. «Нехорошо писать ради денег, но нет ничего плохого в том, чтобы получать деньги за написанное», – считал он⁴⁶⁰. «Полезность большинства вещей может быть оценена в денежном эквиваленте, – разовьет Черчилль свою мысль в 1909 году. – Я не верю в написание книг, которые не продаются, или пьес, за которые не платят. Единственным исключением из этого правила являются произведения, которые могут быть отнесены к высокому искусству и которые ценятся очень немногими»⁴⁶¹.

Это высказывание отчетливо передает взгляды Черчилля, рассматривающего собственные книги как источник дохода и весомый вклад в публичный образ. Какая из этих двух составляющих была для него важнее, он и сам до конца не знал. Когда он писал книги, для него, скорее всего, важнее были деньги; когда его произведения публиковались – на первый план уже выходил читательский интерес, и не только к книге, но и к личности автора. С годами второе, разумеется, стало превалировать, поскольку заботиться уже надо было не о сиюминутном материальном интересе, а о том, как твои действия будут воспринимать другие поколения. И в этом отношении Черчилль создал мощный задел, на голову превзойдя своих современников. Да и не только современников.

Леди Рандольф активно подключилась к продвижению книги. Она переговорила с Артуром Бальфуром, который честно признался, что не читал статей Уинстона в The Daily Telegraph, но слышал о них много «лестных отзывов». Бальфур посоветовал обратиться к «издательскому брокеру» (понятие литературного агента тогда еще было в новинку) Александру Поллоку Ватту (1837–1914), который, по его словам, был «очень хорош в заключении сделок»⁴⁶². Ватт договорился о публикации рукописи в известном издательстве Longmans, Green, and Co., ведущем свою деятельность с 1724 года.

В одном из своих ранних интервью Черчилль заметит, что, «помимо прочих соображений, тот факт, что англичане и американцы говорят на одном языке, представляет огромное преимущество с коммерческой точки зрения. Оно не только способствует развитию торговли, но и позволяет автору обратиться сразу к двойной аудитории»⁴⁶³. Уинстон в полной мере сможет использовать эту возможность уже при публикации своей первой книги, которая будет издана отдельно для Великобритании и отдельно для США.

Публикация в США была связана с особенностями американского законодательства, согласно которому книги иностранных авторов для защиты авторского права следовало издавать на территории Соединенных Штатов. Черчиллю повезло. Благодаря этой особенности, а также принятому в 1891 году Конгрессом США закону о международном авторском праве для его произведений были открыты сразу два книжных рынка: в Старом и в Новом Свете.

Роялти для британского издания составят 15 % от продаж при количестве до трех тысяч экземпляров и 20 % – свыше трех тысяч. Для американского издания – 10 и 15 % соответственно. В день выхода книги Черчилль получит аванс в счет будущих начислений – 50 фунтов⁴⁶⁴.

«Я не сомневаюсь, что это лучшее, что мы можем получить», – полагала леди Рандольф⁴⁶⁵. И была права. Longmans, Green, and Co. предложило более чем щедрые условия. Во-первых, обычно они публиковали книги только за счет автора⁴⁶⁶. Для Черчилля же было сделано исключение. Изменив своим принципам, издательство брало на себя все финансовые риски за возможный провал. Во-вторых, был предложен неплохой гонорар, который в итоге составил шестьсот фунтов⁴⁶⁷, что было сравнимо с годовым офицерским жалованьем.

Конец ознакомительного фрагмента.