Глава 9
Мятеж и ответственность
С того самого момента, когда 31 мая 1904 г. Черчилль пересел на скамьи либеральной оппозиции в палате общин, он оказался на переднем крае борьбы с консерватизмом. Нападки на правительство отдаляли Черчилля от консервативного мира его семьи и класса. «Не мог не задуматься прошлой ночью, – писал он Хью Сесилу 2 июня, – каким мучением для меня оказался разрыв со всей этой иерархией и насколько тщательно человек должен все обдумать, чтобы быть полностью независимым от нее. Самое неприятное, что, когда тема свободы торговли отойдет на второй план, могут обнажиться мои личные амбиции. Впрочем, это может стать и преимуществом, если возникнет новое крупное дело».
Через четыре дня после формального перехода в лагерь либералов Черчилль раскритиковал протекционистскую политику Бальфура в публичном выступлении в Манчестере. Еще через четыре дня, уже в палате общин, он оказался одним из трех либералов, осудивших билль об иностранцах. Двумя другими были лидер Либеральной партии Кэмпбелл-Баннерман и Асквит. Это стало первым выступлением Черчилля из лагеря оппозиции. В следующем месяце он продолжал критиковать билль статью за статьей. «Вы заразили оппозиционным духом молодежь – последний вечер тому свидетельство!» – написал ему 1 июля Элибэнк, член парламента от Либеральной партии.
Билль об иностранцах столь эффективно задушили поправками, по каждой из которых Черчилль выступал с критикой правительства, что 7 июля его отозвали. Глава общины манчестерских евреев Натан Ласки письменно поблагодарил Черчилля – «за великолепную победу, которую вы одержали во имя свободы и религиозной терпимости. Я более двадцати лет занимаюсь выборами в Манчестере, – писал он, – и скажу откровенно, без лести, ни один кандидат не вызывал такого интереса, как вы, и я уверен в вашем будущем успехе». Другие лидеры местных либералов разделяли подобные чувства. «Люди хотят видеть в вас не только противника протекционизма, – написал один из них ему этим летом, – но и ведущую фигуру партии и одного из лидеров либералов в ближайшем будущем».
В конце июля Черчилль рассказал лорду Твидмаусу о своих беседах с Ллойд Джорджем и о необходимости активизировать Либеральную партию. «Будь энергичен, – посоветовал тот, – но избегай резкостей и сарказма в отношении наших моллюсков на передней скамье. Подбадривай их, но пользуйся больше шпорами, чем хлыстом». Еще один совет дала тетушка, леди Твидмаус, сестра отца, которая была при смерти. Она просила его не быть слишком агрессивным и следовать старому принципу suaviter in modo, fortiter in re[16].
Черчилль был готов сесть на переднюю скамью либералов, но это не устраивало тори. 2 августа, продолжая натиск на правительство Бальфура, Черчилль заявил: «Мы можем поздравить премьер-министра только с одним: конец сессии уже близок, а он еще с нами. Процедурами пренебрегли. Огромные суммы денег потратили. Подумаешь! Ни одного сколько-нибудь важного законопроекта не приняли. Подумаешь! Но зато премьер-министр на месте, и это гораздо больше того, чего многие ожидали и на что надеялись. Совершенно искренне приношу этому уважаемому джентльмену мои скромные поздравления с таким достижением».
Колкий стиль Черчилля продолжал наживать ему врагов, но сам он страдал от недружелюбия семьи, так как перешел в стан либералов. «Если бы все вели себя терпимо, – писал он кузине леди Лондондерри, – нынешняя ситуация была бы существенно иной. Еще больше ценю твое отношение, поскольку до меня доходили слухи, что ты в последние месяцы комментировала мои поступки более сурово, чем я мог бы ожидать от той, кто знает меня всю жизнь».
Этим летом, в разгар политических бурь, Черчилль отправился с матерью на бал, который давала леди Кру, супруга одного из ведущих либералов. Там мать познакомила его с Клементиной Хозьер, красивой девятнадцатилетней девушкой. Ее мать была давней подругой леди Рэндольф. Клементина конечно же была наслышана о нем. Она ожидала, что Черчилль пригласит ее на танец, но он этого не сделал. «Уинстон смотрел на меня в упор, – вспоминала она позже, – но не выдавил из себя ни слова. Он был очень неловок, не пригласил меня на танец, не пригласил поужинать с ним. Только стоял и смотрел в упор. Он заносчивый и неприятный». Пройдет почти четыре года, прежде чем он снова встретит Клементину Хозьер.
Осенью Черчилль отошел от политических драк, чтобы попытаться закончить биографию отца. Три недели он провел у сэра Эрнеста Касселя на его вилле в Мереле, в швейцарских горах. Каждое утро писал, днем гулял, а вечером играл в бридж. Вернувшись в Англию, он отправился к Чемберлену поговорить об отце. «Мы обедали вдвоем, – вспоминал он позже. – За десертом открыли бутылку тридцатичетырехлетнего портвейна. Нынешние разногласия были затронуты лишь слегка». Чемберлен сказал Черчиллю: «Думаю, вы совершенно правы, поступив согласно своим убеждениям и примкнув к либералам. Но будьте готовы к тому, что на вас выльются такие же потоки брани, как когда-то на меня. Хотя если человек уверен в себе, это только закаляет его и делает крепче». Затем разговор принял личный характер. Позже Черчилль рассказывал матери, что в какой-то момент Чемберлен достал чашку, которую отец подарил ему на третью свадьбу, и очень разволновался по этому поводу.
«Ты будешь смеяться, – написал Черчилль своему другу-юнионисту, – если я скажу (по секрету), что провел очень приятный вечер в Хайбери и пять-шесть часов очень интересно и дружески беседовал с Великим Джо. Мой прогноз – они с премьер-министром порвут друг другу глотки и приведут партию к глубочайшему расколу, а либералы одержат сокрушительную победу на выборах, более значительную, чем можно представить, после чего те немедленно развалятся».
Черчилль начал сотрудничество с радикальным крылом Либеральной партии, возглавляемым Ллойд Джорджем. 18 октября в Карнарвоне он выступил вместе с «валлийским волшебником». Затем на выступлении в Эдинбурге заявил: «Большая опасность исходит от независимой партии капитала, чем от независимой Лейбористской партии. Похоже, сейчас всех интересуют только деньги. Ничто никого не интересует, кроме счета в банке. Положение в обществе, образование, человеческое достоинство, добродетель с каждым годом ценятся все меньше. А богатство все больше растет в цене».
Продолжая атаки на злоупотребление капиталами, Черчилль говорил гражданам Эдинбурга: «В Лондоне есть значительная группа людей, которые поклоняются исключительно мамоне. Каждый день они начинают с молитвы: «Господи, дай мне денег!» Последнее либеральное правительство придерживалось правила не допускать, чтобы министры становились директорами акционерных обществ. Черчилль подсчитал, что тридцать один из пятидесяти пяти министров консервативного правительства занимают директорские посты. «Подобная беспринципность, – заявил Черчилль, – признак распада». То же, по его мнению, относилось и к трудностям газеты Standard, поддерживающей свободу торговли. «Что можно сказать, – воскликнул Черчилль, – о тех, кто использует богатство, чтобы вместо информации давать обществу отраву?»
Когда Черчилль закончил выступление, публика аплодировала ему стоя. «Я доволен этой встречей, которая оказалась своего рода триумфом! – написал он лорду Розбери. – Но как же трудно победить это правительство с нашей разрозненной и недисциплинированной армией!»
Бывшие друзья-консерваторы продолжали с опаской относиться к его непрекращающимся нападкам на свою прежнюю партию. «Я готов признать, что мое поведение достойно критики, – написал он одному из них, – но, слава богу, не за неискренность. Мне пришлось выбирать – вступить в схватку или отойти в сторону. Несомненно, последнее более прилично. Но я хотел бороться и чувствую, что готов отдать этой борьбе душу и сердце. Вот так получилось. Политика, конечно, вид состязания, в котором поливание грязью и потоки брани – признанное оружие. Но участие в грязной драке, на мой взгляд, не должно мешать личным отношениям».
Продолжая поднятую еще отцом тему экономии расходов на армию, Черчилль выступил в палате общин с критикой нового военного министра Хью Арнольда-Фостера. Он нападал за неоправданно высокие расходы на Генеральный штаб, представляющий собой сборище «раззолоченных и напыщенных функционеров в медных касках с чисто декоративными функциями, которые превосходно размножаются в Олдершоте и Солсбери». Прочитав это, король Эдуард VII заметил: «Какие хорошие слова для недавнего гусарского субалтерна!»
Через неделю Черчилль представил свой взгляд на тарифы. В прекрасно аргументированном выступлении – «лучшем из всех», как написал ему Льюис Харкурт, либерал и будущий министр по делам колоний, – Черчилль заявил: «Мы не хотим видеть, как Британская империя будет превращаться в замкнутую конфедерацию, отгороженную, словно средневековый город, крепостными стенами от окружающей территории, хранящую за своими зубчатыми стенами запасы провианта и всего необходимого на случай осады. Мы хотим, чтобы наша страна и связанные с нами государства свободно и честно взаимодействовали со всеми свободными нациями».
Чем более эффектно и жестко Черчилль выступал против консерваторов, тем более враждебно они относились к его критике. В 1905 г. он почувствовал необходимость покинуть клуб «Карлтон», членом которого он как парламентарий от консерваторов был на протяжении пяти лет. Он написал лорду Лондондерри: «Постоянные конфликты с Консервативной партией по всем пунктам делают мое членство в их клубе ничем не оправданным и неприятным для меня. Старые друзья ко мне охладели, а с другой стороны, появились новые обязательства».
Через два месяца Черчилля не приняли в клуб «Херлингэм». «Это почти беспрецедентный случай в истории клуба, поскольку игроков в поло там всегда приветствовали, – написал он Элибэнку. – Боюсь, что ни вы, ни ваши друзья-либералы не осознают степень политической злобы, которую испытывают ко мне на той стороне». Черчилль наносил столь яростные удары по своим политическим противникам, что его отзывы о министрах, и в особенности о Бальфуре, начали тревожить его друзей, даже таких, как Элибэнк. «Вы единственный политик, – объяснял ему Элибэнк, – кто вызывает у меня теплые чувства, за десять лет работы в парламенте. Среди тех, кто неизбежно встанет в ряды ваших сторонников и со временем приведет вас и вашу политику к успеху, зреет ощущение, что постоянное унижение Бальфура может отвлечь общественное мнение от весомости и высокого уровня ваших выступлений по текущим проблемам».
От Иэна Гамильтона Черчилль узнал следующее: «Этим летом в одном загородном доме собралась блестящая компания, и каждый из присутствующих готов был разорвать вас на куски, но именно Бальфур отзывался о вас исключительно тепло и выражал такие большие надежды на вас в будущем, что никто даже рта не раскрыл».
На некоторое время Черчилль отвлекается от политики, чтобы закончить книгу об отце. «В настоящий момент, – сообщил он лорду Розбери, – государственный деятель временно бездействует, и на первый план вышел литератор и игрок в поло». В первой половине октября в Бленхейме Черчилль уже держал корректуру книги. Матери он сообщал, что кроме всего прочего надеется на этом хорошо заработать. И в этом он действительно преуспел, получив 8000 фунтов – самый большой гонорар, когда-либо выплачивавшийся в Британии за биографию политика. По курсу 1990 г. это составляло 350 000 фунтов.
В то время когда Черчилль заканчивал книгу о жизни отца, литератор Александр Маккаллум Скотт опубликовал биографию самого Черчилля. В ней он с одобрением отметил: «Черчилль убежден, что капитал должен быть слугой, а не господином государства и процветание нации должно быть обеспечено экономическим развитием и социальными реформами дома, а не территориальной экспансией и военными действиями за рубежом». Скотт также обращал внимание на то, что Черчилль не согласен с утверждением Чемберлена, что будущее – за империями с огромными территориями. «Если Британская империя и сохранит целостность, – цитировал он Черчилля, – то не благодаря своим размерам и своей армии, а благодаря согласию свободных народов, разделяющих благородные и прогрессивные принципы, и уважению права и справедливости».
Скотт, который потом пятнадцать лет проработает у Черчилля в Военном министерстве секретарем, писал также: «После Чемберлена Черчилль, вероятно, самый ненавидимый человек в английской политике. Он всегда будет лидером – либо отряда, обреченного на гибель, либо великой партии. Он уже лидер в палате общин, чего никто не может оспорить. Он совершает единственно возможные поступки, о которых никто раньше не думал. Ему в голову приходят оригинальные мысли, которые, будучи озвученными, кажутся простыми и очевидными. Он произносит фразы, которые выражают то, что все давно хотели сказать, и после этого они зачастую оказываются у каждого на языке. Я уверен, он сплотит вокруг своей личности все разрозненные силы. Он смелый и честолюбивый, и борьба будет чрезвычайно драматичной. Победит ли он? Тот ли он человек, кому суждено вернуть Ланкаширу политическую гегемонию над провинциями? Он играет по-крупному, но нервы у него крепкие и взор ясен. Во всяком случае, он будет сражаться, и это будет битва, ради которой стоит жить и которую стоит увидеть».
Тарифы были не единственным, что возбуждало общественное сознание. В ноябре Черчилль с сэром Эдвардом Греем выступали в Северо-Западном Манчестере. Выступления обоих неоднократно прерывались суфражистками – Кристабель Панкхерст и Энни Кенни. Полиция вывела женщин из зала. За нарушение общественного порядка им выписали штраф в 15 шиллингов. Платить они отказались, после чего на неделю отправились в тюрьму. Узнав об этом, Черчилль предложил оплатить штраф. Женщины предпочли мученичество.
Одному либералу, которому показалась чрезмерной такая реакция полиции, Черчилль написал: «Организация беспорядков на крупных публичных собраниях и неуважение к председательствующему не могут быть оправданы в демократическом обществе. Право проведения многолюдных мирных дискуссий – одно из наиболее ценных достояний британского народа. С мужчиной, который нарушает порядок, справиться просто. Но каждый протестует, если даже возникнет намек на физическое воздействие по отношению к женщинам. Однако, если этому полу дарована защита, он также должен проявлять сдержанность. К тому же я не верю, что подобные способы могут существенно повлиять на то дело, которое отстаивают эти дамы. И кстати, Грей всю жизнь активно поддерживает предоставление женщинам избирательных прав».
В последний день октября Черчилль обедал с Эдуардом VII. «У короля было намерение, – сообщил Черчилль матери, – убедить меня в ошибочности моих действий». Лорду Розбери он написал: «Король говорил очень строго и даже резко о моих нападках на Бальфура. Я смиренно слушал. Под конец он стал сама любезность, и мы проговорили целый час». Через две недели Черчилль заболел. Пошли слухи, что у него нервное истощение. В конце месяца он отменил все выступления и на неделю уехал в Камборн, в поместье тетушки Корнелии в Дорсете. Там он надеялся восстановиться с помощью массажистки, которая, как он писал матери, «обладает почти волшебными способностями. Мне очень комфортно и спокойно».
30 ноября Черчилль отметил очередной день рождения. «Тридцать один год – это очень много», – написал он матери из Дорсета. На этой же неделе пришло письмо с пожеланиями выздоровления с неожиданной стороны – от военного министра, которого он подвергал жесткой критике. «С большим сожалением узнал о вашей болезни, – написал тот. – Берегите себя. Должен сказать, я не согласен с вашей политикой, но вы единственный человек с вашей стороны палаты, который, на мой взгляд, понимает проблемы армии. Поэтому желаю вам выздоровления. Хочу добавить, что я лично придерживаюсь таких же взглядов и мечтаю о такой же жизни».
1 декабря из Дорсета Черчилль сообщил матери: «Массажистка обнаружила, что языку мешает какая-то связка, какой ни у кого нет. Это причина, почему я говорю в нос». После этого он уехал в Лондон и обратился к врачу сэру Феликсу Симону с просьбой ликвидировать эту связку. Симон отказался, и Черчилль написал матери, что язык у него по-прежнему «связан».
В этот же день, 4 декабря, Бальфур подал в отставку с поста премьер-министра, посчитав, что тем самым оставит либералов в замешательстве, а консерваторы вернутся более сильными. Король послал за Кэмпбеллом-Баннерманом, который немедленно приступил к формированию нового правительства. Перспектива прихода к власти объединила два крыла Либеральной партии. Все, за исключением лорда Розбери, согласились работать с новым премьер-министром. Черчиллю был предложен младший министерский пост – финансового секретаря Министерства финансов, под началом нового канцлера Казначейства Асквита. Но он предпочел департамент, где можно было проявить свои административные способности и меньше зависеть от руководителя, члена палаты общин.
Черчилль претендовал на пост заместителя министра по делам колоний. Он полагал, что министр по делам колоний, лорд Элгин, будет заседать в палате лордов, предоставив Черчиллю заниматься делами министерства в палате общин. Его просьбу удовлетворили. «Я договорился насчет Министерства по делам колоний, так что все в порядке», – телеграфировал ему Кэмпбелл-Баннерман. Через десять дней после тридцать первого дня рождения Черчилль стал младшим министром. «Как все изменилось с тех пор, когда мы ставили палатку на железнодорожной станции в Эсткурте!» – написал ему журналист Джон Аткинс, коллега по Англо-бурской войне.
В первый вечер после назначения в правительство Черчилль был на приеме в Лондоне, где его познакомили с Эдвардом Маршем, чиновником того же министерства, который был старше его на два года. «Здравствуйте, – произнес Марш. – Я должен произносить это с глубоким уважением». «Почему?» – спросил Черчилль. «Потому что теперь вы мой начальник в Министерстве колоний», – ответил Марш.
Черчилль был заинтригован. На следующее утро в первый рабочий день в министерстве он пригласил Марша в свой кабинет и предложил тому стать его личным секретарем. Марш согласился. Вечером они ужинали вдвоем в квартире Черчилля на Маунт-стрит. «Он был чрезвычайно любезен, – написал Марш тетушке Черчилля Леони, – но совершенно четко дал понять, чего от меня ждет, и я почти уверен, что мне это не по силам». Марш останется личным секретарем Черчилля на всех его министерских должностях в течение четверти века. «В начале знакомства с Уинстоном, – объясняла Маршу Памела Плоуден, – ты увидишь его недостатки, а всю остальную жизнь будешь открывать достоинства».
Новое правительство либералов объявило всеобщие выборы с целью обеспечить себе большинство голосов в палате общин. Черчилль опубликовал свое предвыборное обращение, в котором назвал себя врагом любого рода тарифной системы. Он высказался и за сокращение расходов на вооружение, и за налогообложение земельных участков. Что касается Ирландии, он заявил, что, хотя и выступает против отделения Ирландии от Соединенного Королевства, будет рад, «если ирландский народ найдет в себе силы управлять собственными финансами, собственным образованием и общественными работами согласно собственным представлениям».
2 января началась предвыборная кампания. В этот же день вышла из печати книга Черчилля «Лорд Рэндольф Черчилль» (Lord Randolph Churchill). The Times Literary Supplement назвала ее «безусловно, одной из двух-трех наиболее захватывающих политических биографий на английском языке». От лорда Розбери также пришло письмо с высокой оценкой книги. «Удачно выбранный тон, – писал он, – объективность, живость, благожелательность, блестящий стиль, приправленный небольшой дозой освежающей иронии, – эту книгу трудно отложить в сторону». В своей книге Черчилль, по его словам, обращался к Англии «мудрых людей, которые пристально и без самообмана рассматривают недостатки и глупости обеих партий, людей смелых и искренних, которые не находят ни в одной из фракций возможности полного проявления своих сил и сомневаются в искренности партийной философии. Именно к этой Англии обращался лорд Рэндольф Черчилль, именно эту Англию он чуть не покорил, и эта Англия будет судить его по справедливости».
4 января в сопровождении Эдварда Марша Черчилль поездом уехал в Манчестер, чтобы уже в качестве либерала начать свою новую предвыборную кампанию. В первый день они забрели в район трущоб своего округа. «Уинстон огляделся по сторонам, – вспоминал позже Марш, – и у него разыгралось воображение. «Представь, – сказал он, – жить на одной из таких улиц, никогда не видеть ничего прекрасного, никогда не попробовать ничего вкусного и никогда не сказать ничего умного!» (курсив Черчилля. – М. Г.)
Кампания Черчилля продлилась восемь дней. На одной встрече неизвестный крикун процитировал какую-то фразу, сказанную Черчиллем в бытность его консерватором. Черчилль ответил: «Я наговорил много глупостей, когда состоял в Консервативной партии. Я потому и ушел от них, что не хочу больше говорить глупости». Он парировал и обвинение в политическом ренегатстве: «Да, признаюсь, я поменял партию. Я этого не отрицаю. Напротив, я этим горжусь. Когда я вспоминаю, сколько трудов вложил лорд Рэндольф Черчилль в обеспечение успеха консерваторов и как неблагодарно они с ним обошлись, придя к власти, я просто счастлив, что обстоятельства позволили мне порвать с ними, пока я еще молод и полон сил, которые хочу направить на благо народа».
Выборы состоялись 13 января. Черчилль набрал большинство голосов – 1241 среди десяти тысяч человек, имеющих право голоса. Как в 1900 г., когда его кампания помогла победить коллегам-консерваторам из других округов, так и сейчас кандидаты от либералов в полной мере воспользовались его умением вести предвыборную борьбу. Благодаря его победе в Манчестере в соседних округах еще шесть кандидатов от либералов одержали верх над консерваторами. «Браво! – написал ему кузен Айвор Гест. – Ты придал маятнику такой размах, что его почувствуют по всей стране». Победа либералов оказалась безоговорочной и стала триумфом. Либералы получили 377 мест в парламенте, их союзники лейбористы – 53, ирландские националисты – 83. В целом сторонники правительства получили 513 мест. Против этой внушительной силы осталось лишь 157 тори, одиннадцать из которых были бывшими союзниками Черчилля – юнионистами.
Черчилль стал заместителем министра в правительстве, наделенном гораздо большей властью, чем можно было ожидать. Кроме того, он был уже автором высоко оцененной книги. «Это такое поразительное открытие как для Диззи, так и для Рэндольфа, – написал Уильям Манипенни, биограф Дизраэли, поздравляя Черчилля, – что я почти склонен пожалеть, что вы окажетесь замурованным на Даунинг-стрит». Но Черчилль не собирался быть «замурованным». Ни близость к власти, ни министерские обязанности не могли помешать его независимости, прежде столь характерной и для его отца, и для Дизраэли.
Первым делом в Министерстве по делам колоний Черчилль решил заняться созданием проекта конституции для Трансвааля. Англо-бурская война закончилась более пяти лет назад, и все эти годы Черчилль был активным сторонником умиротворения побежденных. Более года он выступал за предоставление равноправного самоуправления бурам и британцам путем создания конфедерации. Теперь это стало сферой его деятельности на посту замминистра. В своем первом документе на государственной службе он призвал кабинет министров отменить решение консерваторов и предоставить возможность Трансваалю создать свое правительство.
«Рано или поздно, – писал он, – все рычаги власти, удерживаемые Лондоном, Трансвааль потребует себе. Однако к тому времени контроль так или иначе все равно уйдет из наших рук. Мы окажемся не в состоянии без применения силы создать новое государственное образование или даже сохранить старое, необходимое для поддержания общественного порядка и авторитета короля. Так что теперь, когда мы сильны, мы должны сделать это с достоинством, как дома, так и в Южной Африке на наших условиях. В противном случае, когда правительство ослабеет, это будет просто вырвано у нас из рук, причем на условиях, на которые мы не сможем повлиять».
Кабинет внял аргументам Черчилля и поручил ему подготовить детальный проект конституционного соглашения. Он хотел наделить равными правами побежденных буров и победивших британцев. «Нельзя допустить ничего, – написал он в записке, направленной в кабинет министров 30 января, – что сделало бы нас лишь победителями и, соответственно, навсегда лишило бы доверия другой стороны». Черчилль принял участие в нескольких совещаниях специального комитета, призванного решить, возможно ли создание в Южной Африке ответственного правительства. В результате кабинет решил предоставить Трансваалю в ближайшее время самоуправление. Черчиллю предстояло обстоятельно объяснить причины этого решения парламенту.
В 1906 г. потребовала внимания и другая проблема Южной Африки. Одним из главных направлений критики консерваторов в ходе предвыборной кампании либералы объявили использование рабского труда китайцев. Придя к власти, либеральное правительство пообещало прекратить набор китайских рабочих и позволить тем, кто уже работал в Южной Африке, вернуться домой. Черчиллю были ненавистны условия, в которых жили и работали китайцы, и он хотел как можно быстрее провести их репатриацию. Кабинет колебался, поскольку это могло быть враждебно встречено многими южноафриканскими лидерами. Черчилль предупредил лорда Элгина о «неизбежном возмущении палаты общин бесчеловечными порядками, по-прежнему царящими на южноафриканских шахтах».
Либеральный кабинет понимал, что нельзя возвращаться к варианту договора, одобренному правительством консерваторов всего несколько месяцев назад. Согласившись не допускать дальнейшего набора китайских рабочих и стимулировать их репатриацию, он тем не менее выступил против резкой отмены всей системы трудовых соглашений из опасения подорвать экономику Южной Африки. В записке Элгину Черчилль предложил установить максимальный период в шесть лет для полной отмены китайского труда. «Если можно что-либо сделать для смягчения удара по южноафриканским банкам и смягчить последствия для экономики, я буду рад, – писал он. – Любые предложения должны быть тщательно рассмотрены. Но наступит крах экономики или нет, политика должна двигаться вперед, и чем раньше это будет реализовано, тем лучше для всех заинтересованных сторон».
На долю Черчилля выпала защита решения правительства в палате общин. «Труд китайцев, – заявил он, – дурное наследие и грязный эксперимент». Целью правительства является ликвидация этой системы. По поводу предвыборных заявлений либералов о недопустимости рабства он произнес пассаж, который вызвал шквал саркастических и негодующих выкриков со скамей консерваторов. «Трудовой договор, – сказал он, – добровольно заключаемый человеком на ограниченный период, по которому ему выплачивается устраивающее его вознаграждение и по которому его нельзя купить или продать, – такой договор может быть не самым привлекательным, справедливым, безопасным для работника, но, по мнению правительства его величества, его нельзя классифицировать как рабство в точном значении этого слова».
Консервативная оппозиция активно воспротивилась выражению «рабство в точном значении этого слова». Дело в том, что либералы во время предвыборной кампании нажили существенный политический капитал именно на обвинении в «рабстве». Тогда Черчилль спокойно предложил убрать это выражение. Само его спокойствие еще больше возмутило консерваторов. 27 февраля в палате лордов лорд Милнер признал, что, будучи комиссаром Британии в Южной Африке, он санкционировал наказание розгами китайских рабочих без суда. Он признал, что это было нарушением закона и что наказание было действительно несправедливым.
Черчилль также говорил в палате общин о «серьезном нарушении служебного долга и несомненном превышении прав» Милнером. Через неделю после этого обвинения член парламента от радикалов внес предложение о вынесении порицания Милнеру и инициировал дискуссию по этому поводу. Стремясь к согласию, Черчилль заявил принципиальное согласие с предложением и сказал, что парламентариям следует воздерживаться от вынесения порицаний конкретным лицам. Затем он представил собственную поправку, осуждающую наказание розгами китайских кули, но не упоминающую Милнера.
Представляя свою поправку, Черчилль тщательно избегал упоминания роли Милнера. Тем не менее все им сказанное вызывало гнев консерваторов. «Милнер, – сказал он, – сыграл роль, которая оставит заметный след в истории – неизвестно, к добру или худу». Последнее слово было выбрано неудачно. «Лорд Милнер покинул Южную Африку, видимо, навсегда, – продолжал Черчилль. – С государственной службой его больше ничто не связывает. Он обладал огромной властью, но теперь не обладает никакой. Он занимал высокие посты, но теперь не занимает никакого. Он оказывал влияние на события, которые формировали ход истории, но теперь ни в малейшей степени не может повлиять на текущую политику. Он был вершителем судеб богатейших людей, но теперь он беден, и я бы добавил, это достойная бедность. После двадцати лет тяжелого труда на благо короны сегодня он – отставной государственный служащий, без пенсии или какого-либо пособия. И преследовать его не стоит. Новые члены парламента не должны игнорировать чувство разочарования, которое должен испытывать горячий и искренний человек, видя, что идеалы и принципы, ради которых он трудился не жалея сил, дискредитируются, и думать, что он зря потратил свою жизнь». Черчилль говорил, как ему казалось, весьма сдержанно и взвешенно. Тем не менее его слова привели оппозицию в такую ярость, будто они были направлены прямо против Милнера.
Черчилль закончил выступление призывом к либералам не голосовать за вынесение порицания Милнеру. Межпартийные страсти не должны нанести ущерб урегулированию ситуации. «Палата общин, – сказал он, – может направить послание Южной Африке; послание добра и поддержки людям, оказавшимся в тяжелом положении, призыв к терпимости и примирению». В результате предложение радикалов персонально осудить Милнера было отозвано. Но характеристика Милнера возбудила страсти противников Черчилля, и на протяжении многих лет использовалась как подтверждение его злонамеренности и неуравновешенности. Бальфур, выступив непосредственно после Черчилля, заявил, что и поправка Черчилля, и предложение о вынесении порицания должны быть отвергнуты «с равным презрением».
«Высокопарным и дерзким» назвал его выступление парламентарий от консерваторов сэр Уильям Энсон из оксфордского Колледжа всех душ. «Просто возмутительно», – откликнулся король, выразивший протест против «резких и спорных высказываний». Непосредственно после дебатов по делу Милнера один из консерваторов внес предложение сократить зарплату Черчиллю в знак протеста против его «злобных и ядовитых высказываний, оскорбляющих Милнера – человека, которого многие из нас ценят, любят и уважают». Предложение успеха не имело.
Черчилль не сомневался, что поступал и говорил правильно. «Никакой другой путь, – написал он лорду Селборну, преемнику Милнера на посту комиссара, – кроме предложенного мной, не смог бы помешать палате общин вынести порицание лорду Милнеру». Через некоторое время Селборн сообщил, что шахтовладельцы продолжают наказывать плетьми китайских рабочих. Черчилль ответил: «Как нам поступить с теми, кто безответственно относится к собственным интересам и продолжает применять телесные наказания?» Его собственным ответом было принятие схемы репатриации. Черчилль обнародовал его 3 мая.
31 июля Черчилль объявил о создании правительства Трансвааля. Ожидалось, что британское большинство придет на выборы и обеспечит баланс сил. На деле же победу одержали буры, и премьер-министром стал бывший противник Британии генерал Бота. В своем выступлении 31 июля Черчилль призвал оппозицию поддержать правительство, отказавшееся от имперского контроля, которое хотели установить консерваторы. «Мы представим это как подарок партии, – сказал он. – Они же могут счесть это подарком Англии». Обращение Черчилля, заметил один из его однопартийцев, «вызвало одобрение у противников».
Защищая соглашение с Трансваалем перед королем, Черчилль писал: «Любое разумное сообщество предпочтет плохое, но самостоятельное правление хорошему, но навязанному чужим сообществом. Какими бы ни были наши намерения, мы не знаем их проблем настолько, чтобы обеспечить грамотное руководство». Черчилль указал, что «весь южноафриканский вопрос оказался в его руках». Ему теперь приходилось выступать гораздо чаще любого другого министра, за исключением министра образования, и отвечать на бесчисленное количество вопросов.
Черчилль рассказывал королю: «У меня не было опыта работы такого рода. Мне пришлось иметь дело с новой и непонятной палатой общин. Приходилось учитывать как минимум четыре различные точки зрения. Если в результате этого порой говорил нескладно или не всегда правильно выбирал интонацию, уверен, что ваше величество придаст самое благоприятное истолкование моим словам и поверит в мою лояльность и серьезные намерения».
«Если бы покойники могли чувствовать, – писал осенью Черчиллю его бывший преподаватель Мейо, – ваш отец сейчас чувствовал бы себя неменьшим триумфатором, чем в годы собственных триумфов».
В августе 1906 г. Черчилль отправился в продолжительный отпуск. В Довиле, на французском берегу Ла-Манша, он жил на яхте своего друга барона де Фореста и несколько раз сыграл в поло в соседнем Трувиле. «Я веду здесь совершенно праздный и разгульный образ жизни, – написал он Маршу. – Каждый вечер до пяти утра играю в азартные игры. Выиграл хорошие деньги, и от них еще немного осталось». Брату Джеку он сообщал: «Из казино Довиля я унес 260 фунтов, часть потратил в Париже на несколько красиво изданных книг. Можешь их временно разместить на французской полке у окна. Кое-что потратил на другие цели». Его выигрыш в казино Довиля по курсу 1990 г. составил 10 000 фунтов. Он всегда любил играть и часто выигрывал.
Из Парижа Черчилль отправился поездом в Швейцарию, где опять остановился у Касселя на его вилле в горах. Там они с Касселем предпринимали длительные прогулки в горы. Они поднялись на вершину Эггисхорн на высоту 2933 метра. «Очень долгий подъем, – сообщал он матери, – и я бы наверняка не попал обратно домой, если бы не мул». Из Швейцарии Черчилль отправился в Берлин, затем в Силезию. Там он был гостем кайзера, племянника короля Эдуарда, и наблюдал за маневрами германской армии. Кэмпбелл-Баннерман прислал Черчиллю предупреждение: «Король просил меня передать, чтобы вы не слишком откровенничали с его племянником».
На маневрах Черчилль двадцать минут беседовал с кайзером, который рассказывал ему о воинственном племени гереро в Германской Юго-Западной Африке; в это время немцы безжалостно подавляли восстание гереро. «В ответ я заметил, – сообщал Черчилль Элгину, – что в Натале нашей главной заботой было не убивать мятежных туземцев, а, напротив, не дать колонистам (которые не очень понимали характер войны) убить слишком многих. Вообще есть значительная наивность в представлениях постороннего наблюдателя о военных приготовлениях германской армии. Я считаю, что они недостаточно оценивают страшную мощь оружия, которым обладают, и условия современных боевых действий. В этом смысле им есть чему поучиться у нашей армии. Тем не менее их количество, качество, дисциплина и организация – четыре верные дороги, которые ведут к победе».
Из Силезии Черчилль поездом перебрался в Венецию, где пробыл неделю, прежде чем отправиться осматривать достопримечательности Италии на автомобиле в компании с Лионелем Ротшильдом, Мюриел Уилсон и леди Элен Винсент. «Посмотрели огромное количество церквей и множество картин, – писал он матери. – Ничто не может превзойти банальность отношений с мисс Уилсон».
Затем на обратном пути в Венецию, преодолев 330 километров, он отправился поездом в Вену, а откуда в Моравию – провинцию Австро-Венгрии, где был гостем барона де Фореста в Эйхгорне. Все трое, кто принимал его этим летом, – Кассель, Ротшильд и Форест – были евреями, что породило повторение шутки про его отца, о котором говорили, что «у него все друзья – евреи».
Черчилль вернулся в Лондон, проведя почти два месяца за границей. Кайзер прислал ему подписанные фотографии с маневров. В ответ Черчилль написал, что они будут напоминать ему «о величественной и грозной армии, которую благодаря доброте вашего величества я получил возможность наблюдать, а также о прекрасной Силезии, которая достойна того, чтобы ее увидеть, и вполне заслуживает, чтобы ее защищать». Через тридцать восемь лет, по окончании второй из двух войн Британии с Германией, Черчилль одобрит отделение Силезии от Германии и передачу ее Польше.
Осенью 1906 г. Оранжевое свободное государство получило правительство на тех же условиях, что и Трансвааль. Объявляя об этом в палате общин 17 декабря, Черчилль говорил о значении этого договора: «Обездоленные и слабые во всем мире почувствуют поддержку. Малые народы смогут вздохнуть свободнее. Великие империи, следуя нашему примеру, сделаются более благородны и великодушны».
Деятельность Черчилля по подписанию южноафриканских договоренностей была высоко оценена премьер-министром Кэмпбелл-Баннерманом. Он поздравил его, отметив важную роль, которую сыграл Черчилль в этом успехе. «Создание самоуправления в Трансваале и Оранжевой республике, – писал он, – не только величайшее достижение нашего правительства, но и самый блестящий и благороднейший акт британской державы современной эпохи. Вы настолько идентифицировали себя с этим справедливым курсом, внесли такой большой вклад в его успешную реализацию, что бульшая часть заслуг в этом по праву принадлежит вам».
По договору с Трансваалем все внутренние дела республики передавались в ведение нового, преимущественно бурского правительства. Мудрость этого решения ставилась под сомнение теми, кто считал, что либеральное английское правительство не может снять с себя ответственность за черное население. Черчилль пояснял одному корреспонденту: «Я, разумеется, не должен оказывать давление на южноафриканские колонии по поводу избирательного права. Но наша ответственность за местные племена останется, по крайней мере, до тех пор, пока федеральное южноафриканское правительство не поставит заботу о них на широкую и прочную основу, не допускающую дискриминации и паники». Черчилль указал лорду Селборну на жалобы местных жителей: «Считаю крайне желательным, чтобы любые ограничения, против которых они возражают, были обязательно учтены или даже полностью сняты, если мы хотим иметь дело с благородной федеральной властью, а не с группой мелких правителей, преследующих свои частные и эгоистичные цели».
Во время работы в Министерстве по делам колоний Черчилль пытался привить колониальной администрации либеральные принципы. Его записки Элгину были настолько откровенны, что в нескольких случаях министр даже просил их заклеивать, чтобы младшие клерки не могли прочитать. «Наш долг, – писал он, в частности, Элгину, – настаивать, чтобы принципы справедливости и безопасности юридических процедур соблюдались строго, пунктуально и педантично». Прочитав доклад об «умиротворении» племен в Северной Нигерии и предложения генерал-губернатора о репрессиях против племени, которое сожгло склад компании «Нигер», Черчилль докладывал Элгину: «Разумеется, если мир в колонии зависит от решительных наступательных действий, мы должны поддержать это. Но постоянные кровопролития в Западной Африке вызывают возмущение и тревогу».
Справедливость – главная забота Черчилля. Когда губернатор Цейлона как причину отказа в просьбе восстановить в должности начальника охраны цейлонских государственных железных дорог назвал «неудобство», Черчилль ответил: «Неудобство бывает неотделимо от справедливости, но это одно из условий, гарантирующих от повторения инцидентов в будущем». В частной записке Элгину Черчилль заметил: «Объяснения губернатора – это мешанина невразумительных аргументов, демонстрирующих полнейшее равнодушие к элементарным принципам справедливости и порядочности. Они если не оскорбляют нравственность, то принижают интеллект. Позвольте торжественно заявить, что Либеральная партия уделяет самое пристальное внимание соблюдению прав личности на основе законов и очень малое – мелкому самолюбию генерал-губернатора. Тон и манеры, с которыми высшие должностные лица цейлонского правительства относятся к дружелюбному, цивилизованному и развитому народу, которым они управляют, вызывают крайнюю озабоченность».
Когда Элгин отказался возбудить по этому поводу дело, как того хотел Черчилль, последовало сердитое частное письмо: «Отклоняя мое предложение, вы не приводите никаких доводов, не пытаетесь рассмотреть самые веские аргументы, которые я искренне изложил вам. Это вызвало у меня глубокое беспокойство». Увольнение железнодорожного охранника на Цейлоне и вторичное осуждение его по одному и тому же делу вызвало новый протест Черчилля: «Сначала предъявить человеку обвинение, – написал он, – затем пересмотреть дело, по которому уже вынесен оправдательный приговор присяжными и судьей, и потом без какого-либо намека на справедливость отменить его на основании мнения чиновников департамента, что этот человек все равно виновен, – значит совершить невообразимую ошибку, причем самым глупым образом. Отправление правосудия на Цейлоне – гнуснейший скандал колониальной службы».
Когда в Натале было подавлено восстание зулусов, он снова выразил протест Элгину в связи с «отвратительной бойней». Либеральные принципы Черчилль отстаивал не только в кабинете министерства. Выступая в Глазго, он представил свое видение картины будущего. «Общая тенденция цивилизации, – сказал он, – направлена на умножение коллективных функций общества. Государство должно играть все большую роль. Оно должно, к примеру, проявлять глубокую заботу о больных, престарелых и прежде всего о детях».
Черчилль поддерживал стремление многих либералов пресечь сверхприбыль от спекулятивного повышения стоимости земли. Он хотел, чтобы государство занялось лесонасаждением и вообще активнее брало на себя роль работодателя. «К сожалению, – говорил он, – железные дороги страны находятся не в наших руках. Кроме того, я с нетерпением жду введения всеобщих стандартов минимального уровня жизни и оплаты труда и искренне надеюсь на их постепенное повышение по мере развития производства. Есть средний путь между капитализмом и социализмом. Я не призываю ослабить напор конкурентной борьбы, но мы можем многое сделать, чтобы облегчить последствия для проигравших в этой борьбе. Мы хотим провести черту, ниже которой не будет опускаться уровень жизни наших граждан. Но выше этой черты они смогут свободно конкурировать. Мы хотим развития конкуренции и не хотим ее ограничивать. Мы не собираемся подрывать устои современной науки и цивилизации, мы лишь стремимся, так сказать, перекрыть пропасть страховочной сеткой».
В конце 1906 г. кандидатуру Черчилля рассматривали на пост министра образования. «Я с ужасом открываю каждую почту, опасаясь подтверждения слухов о том, что могу лишиться вашей помощи», – написал ему Элгин 27 декабря. «Разумеется, мне хотелось бы войти в кабинет министров, – ответил ему Черчилль, – чтобы принять участие в общенациональной, а не только ведомственной политике. Но я вполне представляю, что в ближайшее время не появится вакансия, которая меня бы устроила, а посему буду счастлив трудиться под вашим руководством в Министерстве по делам колоний еще год, если обстоятельства сложатся таким образом».
Черчилль остался у Элгина. Зимой он написал ему: «Никто никогда не видел такого доверия и снисходительности со стороны шефа. Мне повезло с самого начала работы в правительстве. На вашем примере и под вашим руководством я узнал очень многое о том, как ведется официальное делопроизводство, а мог бы в этом всю жизнь оставаться полным невеждой, окажись в каком-нибудь другом месте». Элгин же, занятый больной женой и множеством разных обязанностей в своей родной Шотландии, был рад, несмотря на имеющиеся у них с Черчиллем разногласия, иметь в Лондоне ответственного человека с такой административной энергией.
Зимой Черчилль отдыхал на острове Уайт. «К сожалению, – говорил он Элгину, – на море был полный штиль, и не удалось понаблюдать за огромными волнами, чем я готов заниматься часами». Ему исполнилось тридцать два года. Среди тех, с кем он познакомился в этом году, была дочь канцлера Казначейства Вайолет Асквит. Они оказались рядом за ужином. «Долгое время он сидел, погруженный в свои мысли, – позже вспоминала она. – Потом вдруг словно осознал мое присутствие. Окинув меня мрачным взглядом, он отрывисто спросил, сколько мне лет. Я сказала – девятнадцать. «А мне, – почти в отчаянии воскликнул он, – уже тридцать два. Впрочем, я моложе всех тех, с кем считаются». И закончил афористичной фразой: «Все мы жуки, но я, как мне кажется, жук-светляк».
В марте 1907 г. Черчилль отправился отдыхать в Биарриц, в величественный замок своего друга барона де Фореста и его отца, барона де Хирша. «Король ежедневно обедает или ужинает с нами, – писал Черчилль Элгину, – и, похоже, весьма к нам расположен. Погода восхитительная, очень много моих давних знакомых – и все тори! Постоянно подкалывают, подтрунивают, особенно представители знати, но мне удается достойно парировать». После бесед в Биаррице король Эдуард написал Черчиллю: «Мы много лет были знакомы с вашими родителями (еще до того, как они поженились), а вас с братом знаем с детства. И зная, какими прекрасными способностями вы обладаете, я с большим интересом слежу за вашей политической карьерой. Единственное мое пожелание – чтобы ваши способности были направлены на добрые дела и ваша служба государству была оценена по достоинству».
15 апреля в Лондоне состоялась встреча премьер-министров британских колоний. Черчилль самым непосредственным образом занимался ее организацией. Премьер-министр Трансвааля генерал Бота прибыл со своей девятнадцатилетней дочерью Хелен. В Лондоне распространились слухи, что Черчилль увлекся ею. Слухи оказались ложными, и вскоре он отправился в длительное путешествие по Европе и Африке в сопровождении бывшего слуги своего отца Джорджа Скривингса. В начале сентября во Франции Черчилль посетил маневры французской армии при Ангулеме. Подготовка французских войск произвела на него гораздо большее впечатление, чем «нелепое театрализованное представление немцев», – как он отозвался о маневрах германской армии, которые наблюдал годом ранее.
Из Франции Черчилль перебрался в Италию, где предпринял второе автомобильное путешествие, на этот раз с новым другом, Ф. Э. Смитом, членом парламента от консерваторов, остроумным и блестящим человеком, который быстро стал его ближайшим товарищем, несмотря на политические разногласия. Из Италии они поехали в замок де Фореста в моравском Эйхгорне, где развлекались охотой на зайцев и куропаток. Затем Черчилль снова вернулся в Италию, проехал по всему полуострову до Сиракуз. Там в 1955 г. он найдет покой и утешение, после окончательного ухода из политической жизни.
Из Сиракуз в компании Марша Черчилль пароходом отплыл на Мальту и провел там неделю. На острове он посетил тюрьму, судоверфь, школы и больницы. В конце визита он написал Элгину: «Жалобы мальтийцев по поводу того, что британцы их никогда не завоевывали, но что мы тратим их деньги, не позволяя самим контролировать расходы, вполне оправданны. На мой взгляд, для них это тяжело». С Мальты на крейсере Адмиралтейства он отправился на Кипр. Столкнувшись в Никосии с многолюдной демонстрацией, требующей присоединения к Греции, он заявил протестующим, что на него большее впечатление произвели бы внятные аргументы, а не размахивание флагами. Тем не менее он почувствовал, что британскую политику в отношении Кипра нужно менять, и телеграфировал Элгину: «Остров попросту обобран нашим Казначейством, и это заметно сказывается на моральном и материальном состоянии населения».
Покинув Кипр, крейсер с Черчиллем на борту прошел Восточное Средиземноморье, Суэцкий канал и через Красное море направился на юг, к Адену. «У меня две прекрасные каюты, – сообщал он матери. – Одна довольно большая, с балконом, с которого открывается чудесный вид. Я провожу довольно много времени днем и почти каждый вечер на мостике. Становлюсь настоящим моряком». Из Адена он направился в Берберу изучить обстановку в британском протекторате Сомалиленд, на который, как он знал, Англия ежегодно тратит 76 000 фунтов, почти ничего не получая взамен.
Во время морского путешествия Черчилль подготовил шесть подробных служебных записок по поводу того, что, по его мнению, необходимо было сделать. Он отправил их в Министерство по делам колоний. Эти записки, тщательно продуманные, вызвали у высокопоставленного чиновника министерства сэра Фрэнсиса Хопвуда потребность написать непосредственно Элгину: «С Черчиллем чрезвычайно утомительно иметь дело. Боюсь, с ним, как и с его покойным отцом, не оберешься хлопот на любом посту, который ему могут предложить. Неуемная энергия, стремление к славе любой ценой и отсутствие нравственных ограничений делают его постоянным источником беспокойства. Марш писал, как он однажды работал четырнадцать часов над этими записками на дикой жаре в Красном море».
В конце октября Черчилль добрался до Момбасы. Там он провел два дня в инспекциях и выступлениях. Оттуда поездом отправился по всему протекторату Кения. «Все складывается как нельзя лучше, – писал он. – Специальный поезд с рестораном и спальным вагоном полностью в моем распоряжении. Останавливается там, где я пожелаю». Черчилль путешествовал с мужем своей тетушки Сары, Гордоном Уилсоном. Тому суждено было погибнуть в Первую мировую войну во Франции в 1914 г. Черчилль рассказывал матери, что, пока ехали по Кении, «мы сидели (Гордон и я) на скамейке впереди паровоза с винтовками в руках, и, как только видели что-нибудь достойное выстрела, одного взмаха руки было достаточно, чтобы поезд остановился. Порой мы стреляли в антилоп, даже не спускаясь на землю».
«Путешествуя по железной дороге, – писал Черчилль матери, – можно увидеть практически всех животных, какие есть в зоопарке. Зебры, львы, носороги, антилопы всех видов, страусы, жирафы – все. Проехав три сотни километров, поезд простоял два дня на запасном пути, пока мы охотились в саванне. В первый день я убил одну зебру, одну антилопу гну, двух коровьих антилоп, одну газель, одну дрофу (гигантскую птицу). На третий день был «праздник носорогов». Мы были полны надежды добыть хоть одного. Обогнув холм и оказавшись на огромной равнине с высохшей травой, мы увидели, почти в полукилометре от нас, спокойно пасущихся носорогов. Не могу передать тебе впечатление, какое произвели на меня грозные черные силуэты этих могучих зверей. Они сохранились с доисторических времен на этих бескрайних равнинах, где обитали их далекие предки. Было ощущение, что мы попали в каменный век».
Продвигаясь вперед, охотники заметили двух животных довольно близко. Черчилль рассказывал потом: «Я выстрелил из винтовки в более крупного и попал ему прямо в грудь. Он развернулся и помчался на нас необычайно проворной рысью, со скоростью, не уступающей галопу лошади. Все начали стрелять, и носороги повернули. Затем мы пошли по следу более мелкого, днем нашли его и застрелили. Должен сказать, это очень увлекательное, хотя и опасное занятие. Живучесть этих зверей поразительна, они могут нестись как паровоз, несмотря на пять-шесть поразивших их тяжелых пуль. Нельзя отделаться от ощущения, что они просто неуязвимы и способны затоптать тебя, сколько бы ты ни стрелял. Впрочем, все хорошо, что хорошо кончается».
По мере приближения к заснеженной вершине горы Кения Черчилль приходил во все больший восторг от окружающей природы. Во время путешествия верхом к новой железнодорожной станции Эмбо, построенной британцами лишь в прошлом году в прежде девственных местах, им как-то довелось спать на полу одетыми, подкрепившись только бананами. По этому поводу он написал матери: «Какая разница по сравнению с излишествами лондонского образа жизни! Здоровье мое улучшается с каждым днем, проведенным на свежем воздухе. В Тике была охота на львов. Она закончилась ничем. Наткнулись лишь на трех огромных злых бородавочников, которых и убили. За одним я гнался на лошади и застрелил из револьвера».
Вечером 5 ноября, ужиная в Найроби с губернатором, Черчилль сказал ему, что теперь он может продвигаться в глубь страны и строить новую станцию и форт в Меру, на восемьдесят километров дальше Эмбо. «Это решение, – писал Черчилль матери, – даст нам возможность взять под контроль 150 000 аборигенов и добавит несколько графств к нашей империи. Не думаю, что будет большое кровопролитие, поскольку вожди местных племен не против нашего присутствия. Сотни солдат будет достаточно. Планируем сделать это в следующем месяце, и не предполагаем советоваться с министерством, пока это не станет свершившимся фактом! Вот так растет империя при правильном руководстве!»
В то время как Черчилль путешествовал по Африке, его брат Джек сообщил о своей помолвке с леди Гвенделин Берти, дочерью седьмого графа Абингдонского. «Ты был однажды серьезно влюблен, – написал Джек, – и понимаешь, что это значит. Но у тебя другие мысли в голове. Твоя карьера и твое будущее – для тебя главное в жизни». Черчилль был знаком и хорошо относился к леди Гвенделин, Гуни, как ее звали близкие. Перед отъездом из Англии он получил от нее письмо с советом: «Пожалуйста, не принимай ислам. Я заметила в тебе склонность к ориентализму».
В Найроби Черчилль начал писать серию отчетов о своем путешествии для Strand Magazine. Ему полагался гонорар 1150 фунтов. Эти статьи потом будут опубликованы отдельной книгой под названием «Мое африканское путешествие» (My African Journey). Добравшись до города Джинджа на берегу озера Виктория, откуда начинает свой путь к морю длиной в пять с половиной тысяч километров Белый Нил, Черчилль в одной из статей с энтузиазмом писал о возможности построить плотину в районе Рипон-фоллз для получения электроэнергии. Через сорок шесть лет королева Елизавета II откроет на этом месте гидроэлектростанцию и даст телеграмму Черчиллю – тогда премьер-министру: «Ваша мечта стала реальностью».
Из Джинджи Черчилль, Уилсон, Марш и Скривингс двинулись дальше на север через Уганду. Три недели они путешествовали пешком и в каноэ по стране, где недавно от сонного энцефалита скончалось 200 000 человек. «Население не одного многолюдного острова, – сообщал Черчилль королю, – вымерло целиком». Он также расписывал пользу, которую принесут этому региону железные дороги, и по возвращении в Лондон собирался активно заняться этим вопросом.
Во время путешествия на север Черчилль отметил свой тридцать третий день рождения. После этого они десять дней плыли на пароходе по Нилу. 22 декабря он написал либеральному журналисту Д. Спендеру о необходимости радикальной социальной реформы. «Сейчас не видно, чтобы простой народ интересовала какая-то законодательная деятельность. Его мысли направлены в сторону социальных и экономических вопросов. И поэтому будущую революцию невозможно предотвратить. Люди больше не будут терпеть систему, благодаря которой приобретаются, делятся и используются богатства. Возможно, они не могут, возможно, считают себя неспособными изобрести новую систему. Но они восстанут против власти денег. Я думаю, они вполне готовы. Как бы ни хотели трудящиеся оставаться в пассивной оппозиции, они просто не смогут терпеть дальше неуверенность в завтрашнем дне. Вот почему необходим определенный уровень заработной платы – своего рода страховка в той или иной форме от болезней, безработицы и старости. Это все и вопросы, и единственные ответы, от которых зависит будущее политических партий». По возвращении в письмах Черчилля Спендеру будут постоянно присутствовать слова «социальная защита», «безопасность», «нормативы» и пр.
23 декабря Черчилль и его спутники были в Хартуме. В этот день Скривингс заболел холерой и умер на следующий день, в канун Рождества. «Смерть Скривингса стала для меня большим потрясением, – написал Черчилль Джеку, – и омрачила все впечатления этого приятного, даже чудесного путешествия. Мы все ели то, в чем содержалась зараза. Что именно – рыбные консервы, гнилая спаржа или еще что, – никто уже не узнает».
На Рождество в Хартуме Черчилль занимался организацией похорон Скривингса. «Мы провели печальный день, – рассказывал он Джеку. – Я похоронил его сегодня вечером со всеми воинскими почестями, поскольку он служил во флоте. Прислали оркестр и группу солдат. Мы прошли траурной процессией по кладбищу. Солнце садилось в пустыне, играли прекрасный похоронный марш, который ты хорошо знаешь». Матери Черчилль написал: «Когда я шел за гробом в Хартуме – я всегда хожу здесь на похороны, – то думал: как просто на его месте мог быть я. Не то чтобы я много думал об этом, как ты можешь подумать. Видимо, мне просто предстоит еще что-то совершить».
После похорон Черчилль со спутниками провели «двое весьма неприятных суток, пока не миновал самый опасный период, – сообщал он Джеку, – ожидая, что кого-то может постигнуть та же участь. Скривингс всегда ел то же, что и мы. Для меня, настолько привыкшего к тому, что этот несчастный добрый человек обеспечивал мне весь небольшой комфорт повседневной жизни, это очень острая и ощутимая утрата. Даже боюсь думать о его жене и детях, ждущих его возвращения. Эта ужасная весть их просто раздавит».
Перед тем как покинуть Хартум, Черчилль договорился, чтобы на могиле был установлен памятник и сделана надпись. Он также попросил Джека передать миссис Скривингс, которая десять лет служила поварихой у Черчилля, чтобы «она не беспокоилась о своем будущем. Насколько позволят мои ограниченные средства, я буду заботиться о ней и ее детях. Эта смерть навевает тем большую грусть, что самая опасная часть путешествия осталась позади, и мы десять дней провели на комфортабельном пароходе. Но Африка всегда требует жертв!».
Представитель Британии в Хартуме зафрахтовал Черчиллю пароход до Каира. «Пароход останавливается по нашему желанию у храмов», – сообщал он Джеку. В Асуане он составил служебную записку о необходимости прокладки железной дороги в Уганде, чтобы соединить озеро Виктория с озером Альберт – «трассы Виктория – Альберт», как он выражался. Уолтеру Рэнсиману, финансовому секретарю Министерства финансов, Черчилль писал: «У меня есть хорошо продуманный план, который даст возможность построить эту железную дорогу примерно за 500 000 фунтов (плюс транспортные расходы) в течение ближайших двух лет. Если это будет сделано и политическая обстановка стабилизируется, надеюсь прибрать к рукам всю торговлю в Конго». Он обсуждал вопрос о железной дороге с высокопоставленными британскими чиновниками в Судане, и они пришли к полному согласию. По возвращении он был готов все объяснить с картами и цифрами на руках.
На пути в Каир Черчилль продумывал план социальной политики Британии, который уже обрисовал в общих чертах Спендеру. В письме одному из руководителей Министерства торговли, содержащем копию этого плана, он отметил: «Будьте добры изучить и разъяснить следующее: предполагая, что главной потребностью английского рабочего класса является безопасность, предлагаю осуществить социальную реформу, подобную той, что была проведена в Германии, где существуют унифицированные условия страхования от несчастных случаев и заболеваний, обеспечения пособий по старости и наличие служб занятости. В немецкой системе привлекает то, что она охватывает всех. Ячейки же нашей страховой службы обеспечивают только подписчиков, а все те, кого нет ни в одном из этих бесчисленных списков, обречены на катастрофу. Именно таким людям, для которых в нашей английской системе не предусмотрено никакой поддержки, кто не имеет ни сил, ни способностей обеспечивать себя сам, требуется помощь государства». Черчиллю хотелось положить конец ситуации, при которой минимальные стандарты жизни, как он выразился, «летят ко всем чертям из-за несчастного случая, болезни или слабости характера».
17 января Черчилль вернулся в Лондон после пятимесячного отсутствия. На следующий день он был почетным гостем национального клуба Либеральной партии. «Я вернулся на передовую, – заявил он 250 восторженным слушателям, – в самом лучшем состоянии здоровья и с желанием активизировать боевые действия». Его война будет вестись на социальном фронте. 22 января, выступая в Манчестере, он подчеркнул необходимость «приносить пользу, пока другие ищут прибыли, за счет дальнейшего обнищания выброшенных на обочину трудовых масс». На следующий день в Бирмингеме он выступил за то, чтобы государство организовало систему обучения и подготовки, даже если это потребует больших дополнительных расходов.
В Бирмингеме Черчилль высказался также за участие государства в решении некоторых других вопросов, в том числе облегчения тяжелого положения стариков, предоставления более свободного доступа к земле и более справедливого перераспределения налогового бремени в зависимости от доходов.
7 марта Черчилль изложил все эти радикальные предложения в статье «Непаханое поле политики», опубликованной в Nation. «Политических свобод, – писал он, – которые, безусловно, ценны сами по себе, крайне недостаточно без определенной степени социальной и экономической независимости. Государство должно прийти на помощь людям, обеспечивая техническое обучение, развивая промышленность и услуги». Он упомянул о строительстве железных дорог, каналов и насаждении лесов, что позволило бы решить проблему занятости и установить национальный прожиточный минимум, ниже которого нельзя опускаться, но выше которого можно свободно и благополучно развиваться, «оживляя и оплодотворяя мир».
В марте на званом ужине в Лондоне Черчилль снова встретился с Клементиной Хозьер, девушкой, с которой он так и не решился ни потанцевать, ни поужинать на балу у леди Кру в 1904 г. Он не знал, что она уже была дважды тайно помолвлена с тридцатичетырехлетним банкиром Сидни Пилем, сыном первого виконта Пиля, но оба раза разрывала помолвку. Черчилль сел за ужином рядом и уделял все внимание только ей, к вящему огорчению дамы, сидевшей по другую от него сторону. Он спросил Клементину, читала ли она его книгу о жизни лорда Рэндольфа. «Нет», – ответила она. «Если я завтра пришлю вам ее, вы будете читать?» Клементина согласилась, но книгу он не прислал. «Это произвело на меня неприятное впечатление», – позже вспоминала она. Но на этом история не закончилась.