Черная стезя. *** (М. А. Каюрин, 2018)

Опалённые революцией

Глава 1

Афанасий Дормидонтович Кривошеев встал из-за стола и нервно заходил по кабинету. Он был мрачнее тучи. Голова после бессонной ночи, казалось, потяжелела вдвойне и едва держалась на плечах. Шея, как усохший ствол дерева, перестала поставлять кровь в мозг, и от этого сознание туманилось, перед глазами плыли тёмные круги и прыгали мушки. Было ощущение, что отяжелевшая голова вот-вот отвалится и упадёт на пол, как перезревший плод с дерева.

Будто опасаясь такого исхода, Кривошеев ухватил её обеими руками и сильно сжал. Подержал несколько секунд, затем принялся усиленно растирать виски, массировать шею. Обойдя вокруг стола, подошёл к окну, распахнул форточку и стал смотреть через заплаканное стекло.

Было раннее утро 15 октября 1937 года. Накануне вечером пошёл первый снег. Он падал всю ночь, мокрый, тяжёлый, успев к утру забелить грязную землю и развесить повсюду белые шапки.

«Завтра же растает и понаделает слякоти вокруг, – подумалось ему невесело. – Народ тут же натащит в контору грязищи с обувью, в коридорах сделается, как в свинарнике. Придётся мыть полы ежедневно, а то и два раза на день. Не дай бог нагрянет областное начальство. Оно, как известно, любит чистоту и порядок. Придётся в очередной раз уговаривать сварливую уборщицу, чтобы та поработала за пределами рабочего дня».

… Начальником районного отдела НКВД в городе Чусовом Кривошеев стал ровно год назад. В тот день была оттепель, погода стояла такой же ненастной и скверной, как сейчас. Шёл мокрый снег, его новенькие хромовые сапоги утопали в жидкой снежной каше. В отличие от сегодняшнего состояния, год назад его настроение было если не радостным, то во всяком случае весьма приподнятым.

После пяти лет службы на Соловецких островах Кривошеев был переведён сюда, в этот небольшой промышленный уральский городок. Для него это было большой удачей, поскольку удалось избежать ареста, и, возможно даже, расстрела.

1 октября 1936 года глава НКВД Генрих Ягода оставил свой пост, на его место был назначен карьерист и дилетант Николай Ежов – «железный нарком».

Слухами земля полнится, домчались они и до Соловков. Кривошеев узнал о существующих трениях между этими личностями. Его внутреннее чутьё подсказывало, что в самое ближайшее время в органах грядут большие перемены и «зачистки».

Поразмыслив, он пришёл к выводу, что смена высшего руководства, возможно, и не отразится на сотрудниках среднего звена, но только не на Соловках. Здесь существовала другая жизнь, другие условия содержания узников.

На Соловках, вообще, была не жизнь, а театр абсурда. Там выпускался журнал «Соловецкие острова», существовала «Книга отзывов», лагерь считался образцово-показательным в системе исправительных учреждений. Одновременно с этим он являлся лагерем смерти с применением изощрённых методов пыток и казни.

Новый руководитель ведомства, без всякого сомнения, не упустит момента выслужиться перед вождём нации. Паны начнут драться, а чубы затрещат у холопов.

Кривошеев начал лихорадочно искать пути бегства из лагеря смерти, и, надо отметить, ему очень быстро и несказанно повезло.

Внезапно скончался его отец, Кривошееву удалось вырваться на похороны. В дороге судьба свела его с начальником отдела кадров областного УНКВД г. Перми. Тот возвращался из управления СевДвинЛага, куда ездил по каким-то делам. Афанасий Дормидонтович безошибочно смекнул, что перед ним именно тот человек, который сможет развязать крепкий узел. Случай подвернулся самый подходящий.

Всю дорогу Кривошеев умасливал попутчика, заискивал перед ним, как обычная шестёрка перед паханом в лагере, беспрестанно сетовал на свою судьбу и семейные обстоятельства.

Всё получилось, как нельзя лучше. На похороны отца он, правда, не успел и приехал только на второй день после погребения. Но этот факт его ничуть не удручил. Главное, он избежал трагических для себя последствий.

Его попутчик оказался действительно очень влиятельным человеком и сдержал своё слово. Конечно, если бы не кадровые перестановки на верху, Кривошеев ни за что не покинул бы место службы на Соловках. Там он был царь и бог, перед ним трепетали все.

За малейшую провинность узника ожидала казнь или пытка. Карательные «процедуры» можно было проводить, не обременяя себя судебными формальностями, не задумываясь ни на секунду об ответственности. Когда на остров прибывали новые узники-интеллектуалы и по своей наивности спрашивали о правах заключённого, Кривошеев, упиваясь своей безграничной властью над бывшими офицерами, дворянами, священниками, и другими интеллигентами-разночинцами, цинично произносил:

– Усвойте раз и навсегда: здесь республика не советская, а соловецкая! Да будет вам известно, что нога прокурора ещё ни разу не ступала на эту землю! И заверяю вас: не ступит никогда! Зарубите себе на носу мои слова! Все вы направлены сюда не для исправления! Горбатого исправить может только могила! И даже похороны для вас здесь не предусматривают гроба!

Всё это он говорил, выстроив узников перед лагерным управлением, обратив их взоры на клумбу, выложенную в символе Соловков – белого слона на красном фоне.

Звериное чутьё Кривошеева не подвело. В начале 1937 года в СЛОН (Соловецких лагерях особого назначения) действительно начались чистки. Практически все его сослуживцы по лагерю были арестованы и затем расстреляны.

На Соловецкие острова Кривошеев попал за свои прегрешения на Украине. Когда началась коллективизация, он проявил недюжинное рвение, «фильтруя» сельское население вверенного ему района. В каждом крестьянине ему виделся кулак и вредитель.

Из-за нехватки хлеба в стране в 1928 году правительство молодого государства вновь прибегло к насильственному методу его изъятия. Началась новая продразвёрстка – с обысками, угрозами, расправами. Просьбы и уговоры не помогали, мужики отказывались отдавать свой хлеб. И тогда началась «сплошная коллективизация».

В Беловодском, Евсугском, Колядовкском и Городищенском районах этот процесс затянулся до половины 1931 года. Крестьян пугало слово «колхоз», им по-настоящему страшно было отдавать кровный кусок земли и скотину в коллективную собственность. Часть из них, боясь преследования, и, имея из живности одну корову или свинью, с неохотой, но всё-таки подчинилась власти, вступила в колхоз. Остальные, более зажиточные, выбрали наблюдательную позицию, своевременно оплатив продовольственный налог. Такой подход впоследствии только укрепил их веру в правильность принятого ими решения.

Зимой эти люди стали очевидцами того, как голодал скот в общем стаде, как разворовывались колхозные амбары. Потом, уже осенью 1929 года, после уборки зерновых, несогласные ахнули от неожиданности, увидев, какая часть урожая осталось в распоряжении каждого колхозника. После такой картины крестьяне, не вступившие в колхоз, начали массовый забой скота, опасаясь, что он будет изъят насильственным путём.

Власти негодовали. При городском управлении НКВД был создан штаб по оперативному контролю за ходом коллективизации в селах. На заседание штаба вызывались руководители ГПУ районов вместе с председателями сельсоветов. Там их знакомили со свежими решениями правительства, там же они получали специальные инструкции и распоряжения.

Кривошеев, будучи исключительно предан делу партии, являясь безупречным исполнителем любого распоряжения руководства, на видном месте своего кабинета вывесил слова Сталина, заключённые в рамочку.

«Кулаки разбиты, но они ещё далеко не добиты. Более того, они нескоро ещё будут добиты, если коммунисты будут зевать и благодушествовать, полагая, что кулаки сами сойдут в могилу».

Эти слова он воспринял, как руководство к действию, и приступил к репрессивным методам. С группой работников ГПУ и председателем сельсовета он лично ходил по домам крестьян, которые резали скот.

Кривошеев не щадил ни детей, ни стариков, отбирая у них всё, что было. Для острастки он стрелял в потолок или даже поверх голов трясущихся от страха людей, а их самих потом силой выталкивал на улицу и запирал дом. «Воспитание» запугиванием возымело действие.

К началу 1930 года ему удалось загнать в колхоз около восьмидесяти процентов крестьян. Кривошеев справился бы и на все сто процентов, если бы его бесчинства не остановило руководство ОГПУ после выхода очередной статьи Сталина «Головокружение от успехов».

Вождь страны советов осуждал принудительную запись в колхоз, называя её политикой унтера Пришибеева.

Кривошеев, получив нагоняй от начальства, несколько раз перечитал эту статью, долго вертел её в руках, но заключать в рамку, аналогично предыдущей, не стал, положил в ящик стола. Не стал снимать со стены и прежнее высказывание Сталина о кулачестве. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что это просто хитрая уловка вождя, временное затишье перед генеральным наступлением на кулаков.

Переждав пару месяцев, он продолжил карательные действия в отношении оставшихся единоличников.

«Коллективизацию никто не отменял, – спокойно размышлял тогда Кривошеев. – Значит, все мои действия будут оправданными. В статье Сталина не прописаны дальнейшие действия ответственных лиц. Подумаешь, попугал особо твердолобых! Ведь делал я это в интересах революции! Известное дело: лес рубят – щепки летят. Так было и будет всегда, если проводится массовое мероприятие по уничтожению классового врага».

И он зверствовал ещё полтора года, действуя с каждым разом всё больнее и более изощрённо. В начале лета 1931 года в Беловодском районе не осталось ни одного единоличника. Все они были высланы на Урал. Однако, при выселении кулаков произошло одно странное обстоятельство: большая часть имущества и скота затерялось где-то по пути в колхоз. Попросту говоря – разворовано. Найти злоумышленников не удалось. Чтобы не выметать сор из избы, Кривошеева отправили на службу в Соловецкий лагерь. Там приветствовались такие сотрудники ОГПУ, как он.

… Надышавшись свежим воздухом, насыщенным холодной влагой, Кривошеев почувствовал некоторое облегчение. Прыгающие перед глазами чёрные мушки исчезли, в голове просветлело. Он вернулся за стол, придвинул к себе тонкие папки с делами арестованных за неделю, отыскал нужную под № 4419/4, раскрыл.

«Стешко Марк Сидорович, 1893 года рождения, уроженец села Шулимовка, Беловодского района, Луганской области, Украинской ССР», – в который раз читал Кривошеев первую страницу дела.

Далее следовала подробная биографическая информация на арестованного, начиная с года поступления в гимназию и заканчивая постановлением об аресте от 13 октября 1937 года. Здесь же было подшито и письмо-донос на Марка Стешко от начальника Чусовской углебиржи.

Всё это Кривошеев прочитал ещё до ареста Стешко, но сейчас ему захотелось почему-то пересмотреть дело заново, почитать более внимательно, как будто после тщательного прочтения, среди известных уже справок, протоколов, писем и рапортов мог обнаружиться ещё один документ, которого ранее в папке не было. Документ, от которого бы на лице Кривошеева появилась злорадная ухмылка.

«Ведь знаю же, что он контра по духу своему, самый, что ни на есть, злостный враждебный элемент. По клоповому запаху чую, что это так, а веского доказательства не имею, – со злостью подумал Кривошеев. – Ну, ничего, клоп вонючий, раздавлю я тебя и без веских доказательств, и запах свой будешь выветривать далеко отсюда. Сейчас достаточно одного факта, чтобы оперативная тройка впаяла десятку!»

Кривошеев захлопнул папку и швырнул на край стола. Потом встал, подошёл к двери, и, приоткрыв её, крикнул в коридор:

– Дежурный! Бражников!

К двери тотчас подскочил высокий верзила с красным, как у варёного рака, лицом и маленькими свинячьими глазками. Из-под фуражки в разные стороны торчали давно немытые, сбившиеся в сосульки рыжие волосы.

– Слушаю, товарищ майор, – прогорланил он в лицо Кривошеева, выбросив под козырёк фуражки толстую руку с вздувшимся бугром жира на тыльной стороне ладони. Гимнастёрка была явно мала ему, замусоленный край рукава скатился вниз, обнажив на запястье рыжую густую растительность.

– Ты что орёшь, как в лесу?

– Виноват, товарищ майор, – тут же перешел на шёпот дежурный.

– Распорядись, чтобы мне привели из КПЗ Стешко Марка Сидоровича. Его мы накануне арестовали.

– Помню, товарищ майор. Это тот, за которым малая сучка босиком бежала до самой конторы, пока я её не шуганул прикладом. Щас, сделаю.

Кривошеев окинул Бражникова цепким взглядом, будто удивляясь, почему тот всё ещё продолжает торчать перед ним навытяжку, и совсем неожиданно сказал:

– Жениться тебе надо, Бражников.

Рыжий верзила вытаращил глаза от удивления, в них застыл немой вопрос.

– Что уставился? Жениться тебе надо, говорю. Ходишь, как…Кривошеев хотел сказать «как свинья», но в последний момент почему-то передумал, закончил иначе: …как немытый арестант.

– Если вы о моей форме, товарищ майор, так я сегодня как раз собирался стирку провернуть.

– Ладно, иди, пусть охрана приведёт мне этого Стешко. – Допросить надо.

– Щас, – услужливо повторил Бражников и, развернув неповоротливое тело с толстым выпирающим задом, грузно и суетливо засеменил по коридору, на ходу придерживая рукой спадающую с затылка фуражку.

Глядя на удаляющуюся фигуру дежурного, Кривошеев почему-то вспомнил тюремного надзирателя Турицына в Екатеринбургской жандармерии, куда он сам угодил в молодости за распространение большевистских прокламаций. Случилось это незадолго до февральской революции 1917 года.

Турицын был такой же тучный и неповоротливый, как Бражников, ходил в вечно замасленном мундире с торчащим из кармана концом грязного носового платка. Воловья шея блюстителя тюремного порядка, его лоб с двумя короткими продольными морщинами с изломом посередине, беспрестанно лоснились от пота. Турицын постоянно протирал выступающую испарину и пугливо озирался по сторонам, будто совершал что-то неприличное и непристойное.

«Власть поменялась, а в тюремные охранники подбираются люди по тем же признакам, что и в царские времена, – подумалось Кривошееву, – такие же безмозглые, жестокие, у которых напрочь вытравлено чувство жалости и сострадания».

Бражников раздражал Кривошеева своей нерасторопностью, тупостью и недальновидностью. Иногда это раздражение переходило даже в ненависть, однако ни разу в голове Кривошеева не возникала мысль, чтобы убрать этого тупоголового сотрудника куда-нибудь подальше от себя.

Избавиться от него Кривошеев мог без труда, но не делал этого. Такой Бражников был нужен ему, был просто необходим, как цепной пёс хозяину, который мог бы прыгать вокруг него, радовать псиной верностью, лизать руки из благодарности, а в следующий момент, получив команду «фас!», наброситься на человека, схватить за горло стальными челюстями и загрызть до смерти.

Бражников был у Кривошеева и денщиком, и телохранителем, и послушным карателем в одном лице. Его побаивались даже многие сотрудники отдела, опасаясь из-за него попасть в немилость начальнику.

Прошло около пяти минут, когда Бражников, стукнув для порядка кулаком в дверь, распахнул её настежь.

– Вот, доставили врага народа, товарищ майор, – сказал он с самодовольной усмешкой.

В коридоре, чуть ссутулившись, с отведёнными за спину руками, стоял Стешко. Позади него застыл конвойный с винтовкой на плече.

– Заводите, – бросил негромко Кривошеев.

Бражников с силой ткнул арестованного кулаком между лопаток. Стешко согнулся от удара и, споткнувшись, резко подался вперед, но на ногах всё же удержался, не упал.

Остановившись в шаге от стола, за которым восседал Кривошеев, арестант пристально посмотрел на него, сразу узнал и презрительно усмехнулся. Лицо узника было в кровоподтёках и ссадинах.

– Ты его так…разрисовал? – спросил Кривошеев, зная о неудержимой страсти Бражникова к побоям и издевательствам над арестантами.

– Дак… это… сопротивление он оказал при задержании, вражеская морда, – хищно осклабился Бражников. – Убегнуть хотел, вот и пришлось погладить пару раз по харе. Пожурить за провинность, так сказать, вместо причитающегося расстрела. Благодарить меня ещё должен, хохлацкая рожа, за это… как его? гуманное отношение к личности, вот!

– Ну, ну, гуманист хренов! – недовольно выговорил Кривошеев. –С таким лицом ему скоро предстоит явиться перед судом «тройки». Ты не подумал об этом?

– До суда две недели, не меньше, товарищ майор. Фингалы сойдут к тому времени, а убегать от меня он больше не будет.

– Свободен, Бражников, – Кривошеев брезгливо поморщился.

– Слушаюсь! – самодовольным голосом произнёс «гуманист» и покинул кабинет, почему-то необычно тихо затворив за собой дверь. Конвойный остался стоять в коридоре.

– Ну, здравствуй, Марк Сидорович, – вкрадчиво проговорил Кривошеев. – Присаживайся, поговорим по душам. Как я полагаю, не ожидал такой встречи?

Арестованный посмотрел по сторонам, будто пытаясь что-то отыскать взглядом, и только потом неторопливо присел на предложенный стул. Усталое лицо со следами побоев не выражало никаких эмоций, оно выглядело изнурённым и равнодушным.

– Ты не хочешь поздороваться со мной? – с насмешкой спросил Кривошеев. – На рукопожатие не претендую – обида да самолюбие душат, но желать здравия друг другу при встрече разве не учит христианская вера? Даже если один – праведник, а другой – грешник?

На лице следователя тотчас появилась притворная любезность. Со стороны могло показаться, что он искренно сожалеет о случившемся и сочувствует арестованному.

Марк Стешко продолжал молчать, при этом держал голову прямо, взгляда не отводил.

– Неужели тебе совсем нечего сказать мне? Всё-таки, шесть с половиной годков утекло с последней нашей встречи. Расскажи мне, как жил, о чём думал все эти годы? Поделись впечатлениями о суровом Урале, ты же любишь философствовать.

– Зря стараешься, Афанасий Дормидонтович, – глухим, невзрачным голосом проговорил арестант. – Спрашивай, что требуется для протокола, да и дело с концом. Много баить здесь не подобает.

– Ишь ты, какие слова перенял у местных дундуков! А чему ещё они тебя научили? Тихий саботаж – тоже их работа?

– Какой саботаж? – вялым голосом спросил Марк. – О чём это ты?

– А всё о том же, – с властной интонацией в голосе сказал Кривошеев. – Недовольство нормой загрузки дров в печь высказывал? Заявлял о прекращении работы вообще, если норма не будет пересмотрена?

– Ах, во ты о чём, – усмехнулся Стешко. – Теперь понятно, откуда ветер дует, – он глубоко вздохнул и шумно выдохнул, будто избавился от какой-то преграды внутри, которая долгое время мешала ему дышать полной грудью, и уже облегчённо продолжил:

– Насколько мне известно, в нашей стране не запрещена свобода слова? Разве не справедливость была главной целью революции?

– Ты революцию не делал, Стешко, и не тебе судить о её главных целях. В то лихое время ты в навозе копался, а сейчас заявляешь о своих правах, – Кривошеев пренебрежительно сжал губы, в глазах на миг блеснули два хищных огонька, очень похожих на взгляд волка, который Марку довелось увидеть однажды в тайге. – Нормы установлены советской властью, и всякого рода отребью не дано их обсуждать! Отправят тебя в лагерь, тогда сравнишь, какие там нормы, а какие здесь.

Марк приподнял ладони и пошевелил пальцами, словно собирался сжать кулаки и наброситься на Кривошеева, но затем снова положил на колени.

– Менять нормы выработки я не призывал, а лишь попросил мастера выгружать дрова на входе в печь. На том расстоянии, которое заложено в нормах, а не за полсотни метров от неё. Перетаскать десять кубометров за смену и загрузить печь при таких условиях невозможно. Норма становится невыполнимой, и, значит, каждую смену теряю кусок хлеба, – Марк внимательно посмотрел в глаза Кривошееву. – А у меня малые ребятишки, они есть хотят.

– О ребятишках вспомнил? – оживился вдруг Кривошеев. – А думал ли ты о них, когда бросал печь безнадзорно и, сломя голову, бежал в церковь?

– Не было такого, гражданин следователь. Печь я ни разу не оставлял без присмотра, – ответил Марк, с горечью понимая, что здесь, в этом кабинете ему не дано доказать обратного, а значит, и в суде оправдания не будет, значит дальнейший разговор бесполезен. В этом кабинете уже заранее всё решено. И он умолк.

Кривошеев безотрывно смотрел на арестованного, будто гипнотизировал его и ждал результата в виде откровенного признания. Ждал, когда тот вскочит со стула, упадёт на колени и начнет умолять о помиловании. А он, вершитель судьбы этого несчастного человека, будет ходить подле него, упиваясь властью над ним. Как это было совсем недавно в Соловецком лагере.

Но такого не происходило. Стешко по-прежнему сидел и молчал, словно набрал в рот воды. Потом, будто встрепенувшись от каких-то потаённых дум, неожиданно заговорил:

– А ведь ты мстишь мне, Афанасий Дормидонтович! Мстишь за те слова, которыми я тебя наградил перед высылкой из Украины. Радуешься, что судьба вновь свела нас с тобой, и торжествуешь в преддверии этой мести. Удачная возможность поквитаться…

Голос Марка, вспыхнув вначале, потух на последних словах. Эти слова были произнесены таким тоном, будто Марк сожалел о чём-то.

– Всё, что изложено в доносе, – выеденного яйца не стоит, и ты это знаешь, – продолжил он после небольшой паузы. – За такую провинность можно только пожурить, наказать рублём. Но ты решил воспользоваться безграничными правами сотрудника НКВД. Тебе достаточно гнусного доноса, чтобы упрятать меня за решётку. Ты эту возможность не упустишь, раздуешь потухший огонь, чтобы я в нём сгорел заживо.

– Смелый ты, однако, Марк Стешко. Вольно и красиво излагаешь, – Кривошеев встал, заходил по кабинету.

На несколько минут воцарилась тишина, изредка нарушаемая странным шарканьем сапожных подошв конвойного за дверью. Тот, видимо от безделья, тёр для чего-то носком сапога половицы.

– Напуганные арестанты обычно скулят, просят о помиловании, оговаривают один другого, некоторые даже валяются в ногах ради скорейшего освобождения, – заговорил вновь Кривошеев и вернулся за стол. – А в тебе, как я и предполагал, контрреволюционный дух не выветрился до сих пор. Вот и решил я пригласить тебя на задушевную беседу. Убедиться, так сказать, не ошибаюсь ли в своих предположениях? Вдруг покраснела душа белой контры, так сказать, созрела на уральских просторах за шесть лет? Вдруг у тебя изменились взгляды на жизнь?

– Душа человека не имеет цвета, – тихо и грустно проговорил арестованный. – Она либо принимает Бога, либо переходит на сторону дьявола. Другого ей не дано.

– Твоя душа, надо полагать, находится у Бога за пазухой, а моя, очевидно, управляется волей дьявола. Так что ли?

– Зачем спрашиваешь, если ты сам ответил на свой вопрос?

– Ну что, Марк Сидорович, твои рассуждения мне понятны. Только вот я мыслю совсем иначе. Душа – это что закваска для вина, крепость и качество которого напрямую зависит от исходного продукта. Заложили дитю в раннем возрасте неверное представление о жизни – и всё, пропал человек для общества, перевоспитать его уже невозможно. Как невозможно из дрянной бормотухи получить отменное вино, – Кривошеев самодовольно улыбнулся, удивившись возникшим у него неожиданным способностям выражаться аллегориями.

Это открытие его окрылило, он почувствовал непреодолимое желание вовлечь Марка Стешко в продолжение интересной, на его взгляд, дискуссии о жизни, выслушать его точку зрения о революционных преобразованиях в стране. В лице сидящего перед ним арестанта Кривошеев видел закоренелого классового врага. Ему отчего-то захотелось его выслушать, потому что Стешко был не таким, как все остальные представители враждебного класса – хитрые, обозлённые и мерзкие. Этот человек был какого-то особенного склада характера, совсем не похожий на тех, с кем ему приходилось сталкиваться.

«Георгиевский кавалер не так глуп, как мне казалось раньше, – отметил про себя Кривошеев. – Есть в нём что-то такое обособленное и неуловимое, которое делает его сильным и несгибаемым, невзирая на жизненные передряги. И черты характера заложены в него, как слоёная начинка пирога. Он и крестьянин, и офицер, и интеллигент в одном лице. И поп, преданный Богу, в придачу. Ему необъяснимо легко и быстро удаётся перевоплощаться из одной личности в другую в зависимости от ситуации. Хамелеон какой-то, чёрт возьми!»

Кривошеев поймал взгляд Марка и неожиданно спросил:

– Скажи мне, Марк Сидорович, только откровенно, почему ты противишься советской власти? Почему не воспринимаешь революционные перемены, как большинство граждан?

Марк ответил не сразу, размышлял о чём-то, и только спустя некоторое время, негромко заговорил:

– Противиться – это значит оказывать противодействие. Так, по крайней мере, объясняется значение этого слова. Я же в своей жизни не совершил ни одного поступка, после которого меня можно было бы поставить в один ряд с вредителями. В Галиции, в окопах, я не раз слышал от большевиков, что революционные перемены будут направлены на восстановление справедливости в обществе, на свободу и равенство всех его слоёв. Они обещали, что после свержения царя крестьянам дадут землю, можно будет свободно на ней трудиться и самостоятельно распоряжаться продуктами своего труда. А что произошло в реальной жизни? Насилие и грабёж среди белого дня. Забрали скот, хлеб, лишили жилья. Ребятишек малых пустили по миру с сумой. Разве такую справедливость ждали крестьяне? В чём их провинность, чтобы с ними так поступать? Ведь это они кормили таких, как ты, нахлебников.

– Но-но, попридержи свой поганый язык! – взвинтился Кривошеев. – За такие слова, мил человек, тебе, пожалуй, и десятки будет маловато! Ты сейчас подтвердил, как ненавистна тебе советская власть, открыто заявил, что не согласен с политикой государства. А это уже, брат, статья 58 тире10 УК РСФСР.

– Думаешь, напугал меня? – совершенно спокойно произнёс Марк. – Ничуть. Эту статью ты мне уже заранее приклеил, Афанасий Дормидонтович. Без суда и следствия. Ты обрёк меня на неволю умышленно в тот момент, когда взял ручку, чтобы подписать ордер на арест.

– Тебя арестовали по подозрению в совершении контрреволюционных действиях, – перебил Кривошеев. – Следствие разберётся во всём.

– Не надо лукавить, будто я сейчас рублю под собою сук, – сказал Стешко – Моя судьба уже давно решена тобою. А беседу эту ты затеял для того, чтобы развеять в себе некоторые сомнения, которые стали преследовать и мучить тебя в последнее время. Ты сам боишься той жестокости, что процветает в вашей конторе. Боишься судного дня, который рано или поздно, но наступит. Тебя настораживают трения во власти на самом верху. В твоём сердце тревожно и смутно, даже со стороны видно, как тебя мучает бессонница. Вон лицо-то какое серое. Или я ошибаюсь?

Кривошеев насупился и промолчал. Карандаш, который он вертел в руках заметно дрожал. Чувствовалось, что слова Марка попали в точку.

– Ты хотел бы уяснить для себя, почему одного за другим сажают в тюрьмы видных полководцев, именитых врачей, директоров производства, и не знаешь, кому задать этот потаённый вопрос, разъедающий тебя изнутри. Боишься, Афанасий Дормидонтович, что после этого вопроса сам можешь оказаться в одной камере с ними. А наедине со мной можно говорить на любую тему, не страшась последствий. Я для тебя самая подходящая отдушина, в которой нуждается твоя душа.

Наступила небольшая пауза. Марк Стешко внимательно всматривался в лицо Кривошеева, пытаясь понять внутреннюю реакцию собеседника. Но тот продолжал молчать, нервно перекатывая карандаш меж пальцев.

Арестант хмыкнул и продолжил:

– Тебе хочется услышать мнение со стороны, чтобы облегчить свои терзания. Твоя душа требует исповеди. Чем не подходящий случай, не так ли? Я безопасен, за дверями конвой, делай, что заблагорассудится, спрашивай о чём угодно – никто не заподозрит твоих истинных устремлений. Можно и побить в конце беседы, для маскировки, для отвода глаз. Бражников, вон, успел уже отвести душу.

Кривошеев, шумно сопя, дослушал арестованного до конца, не перебивая. В конце монолога арестанта его лицо налилось кровью, на шее вздулась вена и шевелилась, будто живая, брови взлетели высоко вверх. Сдерживая себя усилием воли, чтобы не запустить в лицо Стешко чернильницу, ухватившись за край стола, он со злостью выдохнул:

– Ну, знаешь, ты перешёл всякие границы, чёрт возьми! Что ты такое городишь? Хотя, – Кривошеев достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб, – такое поведение мне знакомо. Это обычная реакция любого преступника, когда его загоняют в угол, – шипеть в бессилии или выкрикивать оскорбления. Это животный инстинкт, так сказать. Собака тоже рычит и скалится, когда предчувствует свою погибель.

– Я не преступник и не собака, да и умирать пока не собираюсь, -вставил Марк Стешко. – Говорю то, что не осмелится сказать тебе ни один человек, даже из самого близкого твоего окружения. И ты, злобствуя сейчас, внутренне рад тому, что услышал от меня.

– Говори, да не заговаривайся. Всё, о чём ты тут мелешь, будет занесено мною в протокол допроса.

– Ты не сделаешь этого, – убеждённо сказал Марк и усмехнулся.

– Почему так уверен? – Кривошеев с удивлением глянул на арестованного.

– Ложный протокол я не подпишу, а правдивый составлять не в твоих интересах – самого заподозрят в инакомыслии.

– Ну, ладно, ладно, не шебаршись, – поспешно выговорил Кривошеев каким-то деревянным голосом, и в этом тоне, в этой внезапной суетливости Стешко почувствовал, что разговор ещё не окончен.

– Что ты ещё хочешь услышать от меня? – спросил он сухо, облизнув пересохшие губы. Кривошеев заметил это движение, тотчас налил в стакан воды из графина, придвинул к арестованному. Тот взял его двум руками, выпил.

– Правду, Марк Сидорович, и только правду, – с издёвкой сказал Кривошеев. – Какая сила толкает тебя в церковь, о чём ты думаешь, когда направляешься туда? Кто твои друзья, какие разговоры ведутся у вас по вечерам, что обсуждаете. Одним словом, мне хотелось бы знать, чем ты живешь, и чем живут твои знакомые, твои земляки. В вашем бараке, насколько мне известно, есть ещё несколько семей, высланных из Украины. Вот и расскажи мне обо всём подробнее. А я уж сделаю нужные выводы, – Кривошеев сощурил глаза, – правильные выводы. Надеюсь, ты понимаешь меня?

– Что тут непонятного? – усмехнулся Марк. – Предлагаешь обратиться в дятла, как выражаются уголовники, и постучать на соседа.

– Ну, зачем же так? Просто представишь следствию объективную информацию, только и всего. – Кривошеев сцепил руки на затылке, подержал так несколько секунд, затем, высвободив ладони, потёр ими виски и шею. – Фамилии можешь не называть, – дополнил он неожиданно, – я не настаиваю.

Кривошеев произнёс это сдержанно и спокойно, удивляясь внутренним переменам. Ещё несколько минут назад ему хотелось швырнуть в лицо наглеца что-нибудь тяжёлое, чтобы заставить его замолчать, но кипящая злоба неожиданно угасла, на смену ей пришло простое любопытство.

«Уничтожить его я могу в любой момент, он обречён. А вот послушать умные рассуждения уже не получится, если расшибить мозги», – откуда-то из глубины сознания выплыла внезапная мысль.

«Чтобы бороться с идеологическим противником, нужно тщательным образом изучить систему его взглядов на окружающий мир, постараться понять его психологию», – опять из каких-то потаённых уголков памяти выскочила неизвестно где и когда услышанная или прочитанная фраза.

Кривошеев долго рассматривал Стешко, будто определял его истинную значимость для себя. Он поймал себя на том, что у него нет желания отправлять арестанта обратно в камеру. Ему позарез хотелось послушать рассуждения этого человека о религии. Такой возможности ему не представится уже никогда, а знать, каким пряником заманивают людей в церковь, на чём держится сила духа верующих, было заманчиво.

Прошла минута размышлений, наконец, он сказал:

– А ты занятный собеседник, Марк Сидорович. В твоих словах много любопытных вещей. Я бы с удовольствием тебя послушал ещё.

– Я не певчая птаха, чтобы меня слушать. Всё, что хотел сказать – сказал, отправляй в камеру.

– Отправлю, не спеши. Ответишь на мои вопросы и вернёшься в свою вонючую камеру.

– Я же сказал: стучать не собираюсь. А что касается церкви, так тебе не понять моих убеждений. Вера – это зов души, неистребимая потребность общения с Богом всех православных. А ты – антихрист.

– Ну, хорошо, давай оставим тему о религии. Ответь мне тогда на другой вопрос. Почему ты считаешь, что государство обидело простых крестьян?

– У тебя неверное представление о государстве. Крестьян обидело не государство.

– Во как! И кто же? – в глазах Кривошеева заблестели огоньки любопытства.

На лице Марка Стешко появилась и тут же пропала саркастическая улыбка. Странно хмыкнув, он начал свой новый монолог:

– Государство – это общность и единство народа. У руля правления этой общности должны стоять люди, способные мыслить и действовать в интересах простого человека – широко и мудро. Между ними и народом должны быть неразрывные связи, чтобы понимать друг друга. Так представлялась новая жизнь простому человеку. Такое государство можно только любить и восхвалять. Однако, ожидания после революции не оправдались. Власть испугалась предоставить истинную свободу, которую обещала. Настоящая правда стала страшить её. Потребовался платок на говорливый роток, и на помощь призвали НКВД. Людей, имеющих собственное мнение, враз объявили отбросами общества и принялись сбрасывать в зловонную яму КПЗ, на краю которой с большим черпаком в руках стоит следователь-ассенизатор, вроде тебя. От него уже не увернуться. Он гребёт всех без разбора, как послушный и бездумный механизм, чтобы наполнить лагеря бесплатной и управляемой рабочей силой для выполнения грандиозных планов верхушки власти. Вот на кого затаил обиду крестьянин. Раньше у него была мечта о счастье, а такие, как ты, вывихнули её и теперь он стонет от боли. Доступно объяснил?

Некоторое время Кривошеев тупо смотрел на Марка, глаза его сделались стеклянными и будто омертвели. Казалось, слова арестанта, словно разорвавшаяся граната, смертельно поразили его, а сам он через секунду-другую обмякнет и повалится мешком на пол.

– Ты что тут плетёшь, сволочь!? – очнувшись от шока, взревел Кривошеев. – Охрана! Бражников! Где вы, чёрт возьми!

Охранник коршуном влетел в кабинет, подскочил к Марку Стешко, замер в ожидании команды.

– Уведите!

В этот момент в дверях появился Бражников.

– Пытался бежать? – спросил он со злорадной усмешкой, что было равнозначно вопросу: побить?

Кривошеев немного помедлил с ответом, потом вяло сказал:

– Нет, вёл себя тихо.

– Понял, товарищ майор, – Бражников радостно оскалился, – тихо.

– Вставай, пошли, – буркнул охранник и снял с плеча винтовку. Марк поднялся и направился к двери…

Глава 2

Камера была тесной и грязной. Семь двухъярусных нар, вместо положенных трёх, едва умещались вдоль стен. В левом углу на небольшом расстоянии от крайних нар располагалась параша. Хотя она была засыпана хлоркой и прикрыта деревянным щитом, из неё сочилась вонь, растекаясь по всей камере.

Посредине камеры стоял истыканный и поцарапанный острыми предметами деревянный стол, на котором в беспорядке были разбросаны обрывки старых газет, скомканные пачки из-под папирос, консервные банки с грудой окурков и много другого мусора.

Обычно за столом сидели блатные и играли в карты. Со вчерашнего дня блатных не стало, их отправили на пересыльный пункт в Пермь. Мусор после них никто не убирал.

В КПЗ находилось одиннадцать человек, все они были арестованы за контрреволюционные террористические намерения или по другим политическим мотивам. Большая часть арестованных состояла из спецпоселенцев, высланных из родных мест при коллективизации в конце 20-х годов. Они не догадывались, что попали в так называемый «лимит на репрессии».

План на разоблачение «врагов народа» с некоторых пор стал устанавливаться для территориальных управлений НКВД лично Николаем Ежовым. Местным руководителям НКВД разрешалось увеличивать разнарядку на аресты «политических». Лимит на арест «антисоветских элементов» на второе полугодие 1937 года по стране составил почти 260 тысяч человек!

В камере находилась разномастная рабочая публика. За семь-восемь лет принудительной трудовой деятельности поселенцы выше статуса чернорабочего подняться не смогли. Некоторые из них были знакомы между собой, другие сблизились уже в камере. Они собирались по два-три человека, усаживались на нижних нарах, о чём-то приглушённо разговаривали. Все эти люди наивно полагали, что арестованы ошибочно, что следователь вот-вот разберётся в досадном недоразумении, и их незамедлительно отпустят на свободу. Но внутри каждого из них сидел страх ожидания.

Никого их этих людей Марк не знал и не предпринимал попыток к знакомству. Они его не интересовали. Да и разговаривать с кем-либо ему не хотелось совсем. Весь день он лежал на дощатых нарах и вставал лишь тогда, когда приносили пищу или требовалось по нужде. Побаливало избитое тело. Бражников, получив согласие на «тихое» рукоприкладство, перед дверями камеры успел-таки «поработать» с ним, прежде чем отворил её.

Марк был единственным арестантом, который знал истинное положение вещей. Знал, что никто из арестованных не будет оправдан, все они уже обречены на страдания в лагерях. О том, что творится в органах НКВД, ему поведала дочь Раиса. В середине лета она брала отпуск и приезжала в гости.

… В июне 1931 года, когда семью раскулачили и выслали на Урал, Раисе было семнадцать лет. Через год в Чусовом начался страшный голод. Семья Стешко оказалась в бедственном положении. На крохи, которые Марку удавалось заработать, прокормить детей было практически невозможно. Списавшись с родной сестрой, которая жила в Луганске, он решился отправить к ней старших дочерей – Раису и Фросю. Двое младших детей – Васса и Ваня, – оставались с ним. С большим трудом удалось насобирать денег на билет до Москвы.

– Доедете до Москвы – сразу идите в отделение милиции, – проинструктировал он Раису. – Скажете, что родители у вас умерли от голода, а вы решили вернуться к родственникам на Украину.

Рискованный замысел удался, дочери без проблем добрались до Луганска. В Москве их продержали в отделении милиции несколько дней, составили протокол со слов Раисы, а потом, вручив один билет на двоих, посадили в поезд.

Сестра Марка – Ксения – была бездетной, работала с мужем на заводе, жили они в небольшом частном доме на окраине Луганска. Раисе удалось устроиться на работу, а Фрося пошла в школу. В 1936 году она окончила семь классов, и по настоятельной просьбе матери Раиса привезла её назад в Чусовой. Сама же вернулась назад.

Через год Раиса вновь решила навестить родственников. Она и рассказала о том, что услышала в поезде…

… Глубокой ночью, на какой-то станции перед Свердловском в вагон вошли двое мужчин в полувоенной форме и присели с краю у окна. В руках одного из них был увесистый портфель. Раисе досталось место у двери в тамбур, из него доносился стук колёс, она долго не могла заснуть.

Приоткрыв глаза, Раиса видела, как эти двое дождались момента, когда тронулся поезд, и отправились в тамбур. Они пробыли там до самого Свердловска, постоянно о чём-то оживлённо говорили, иногда горячо спорили. Раиса догадалась, что там они распивали водку, потому что через приоткрытую дверь в тамбур иногда доносился звон стакана о бутылку. Пока шёл поезд, разобрать слова было невозможно, но, когда он останавливался, Раиса становилась невольной свидетельницей разговора подвыпивших мужчин.

Вначале они говорили о какой-то поездке в Москву, потом стали обсуждать лесозаготовки, и на этом монотонном разговоре Раиса незаметно задремала.

Очнулась, когда поезд, лязгнув буферами, остановился на небольшом полустанке. Мужчины всё ещё находились в тамбуре и продолжали бубнить.

– Ну и как ты справляешься с планом? – донеслось до неё.

– Пока вписываюсь в лимит, – приглушённо хохотнул другой мужчина. – В моей округе достаточный резерв, чтобы не оказаться в числе отстающих, – мужчина опять негромко рассмеялся.

– За счёт спецссылы?

– Да, сажаем бывшее кулачьё. Помогаем им найти дорогу в лагерь. Отдохнули в таёжной тиши после коллективизации, пора и под лай собачек потрудиться на благо страны. Разоблачать антисоветский элемент проще пареной репы. Доносы на них поступают регулярно.

– У нас ссыльных тоже достаточно, но с доносами трудновато, приходится подталкивать «бдительных» граждан. – Мужчина сделал ударение на предпоследнем слове. – Сажаем за пустяки на недельку, они со страху пишут то, чего и не было.

– А тройковый суд как? Проверяет обвинения? Возвращает на доследование, если кто-нибудь вздумает правду отстаивать?

– Пока таких случаев не было. Да и есть ли время у оперативной тройки копаться в делах классовых врагов? У них тоже всё поставлено на поток, судят списком. План Николая Ивановича Ежова исполняется неукоснительно.

– Ты прав, – после паузы вновь послышался голос того мужчины, который задавал вопрос о тройковом суде. – Попробуй разоблачить врагов меньше установленного лимита! Сразу обвинят в связях с троцкистами, или заподозрят в попустительстве уголовной преступности.

– Да-а, и нашего брата чистит железный нарком. Всем вокруг раздал ежовые рукавицы для работы.

– Интересно, долго продлится такая чистка?

– По всей вероятности, пока не пересажаем всех врагов народа.

В это время брякнули поочерёдно сцепки вагонов, затухнув в конце состава. Колёса неслышно сдвинулись с мёртвой точки, и уже через минуту застучали на стыках рельс в обычном ритме. О чём дальше шёл разговор в тамбуре, Раиса разобрать уже не смогла. Но и того, что она невольно подслушала, было достаточно, чтобы лишиться сна до конца пути. Она лежала с открытыми глазами и думала об отце.

«Если всё, что я услышала – правда, то ареста отцу не миновать, – пронеслось у неё в голове. – Рано или поздно очередь дойдёт и до него. Что можно сделать, чтобы отца не посадили? Может, укрыться ему на время где-нибудь? Но где и как? Уехать со мной на Украину он не может, запрещено. Если сбежит – арестуют маму, будут допрашивать, в конечном итоге допытаются. Найдут отца и расстреляют, не пожалеют. Судя по разговору, убить человека этим людям – что порубить кочан капусты. Отрешить отца от церкви, чтобы не было лишнего повода для ареста? Не получится. Отец на виселицу пойдёт, но церковь посещать будет. Да это и не выход. Невозможно остановить запущенную сверху машину. Разве может человек удержаться на краю пропасти, если земля под ногами зыбкая? – Раиса поёжилась, представив на миг, как эти двое, похохатывая, оформляют ордер на арест отца. – Какие же они подонки!»

До конечной станции она не сомкнула глаз. Лежала и размышляла о различных вариантах как уберечь отца от ареста, но каждый раз её мысли заходили в тупик. Выхода найти так и не удалось…

Раиса пробыла в Чусовом почти месяц, и каждый день убеждала отца, чтобы он позаботился о себе.

– Папа, нельзя сидеть сложа руки, – проговорила дочь на следующее утро после приезда. – Нужно что-то делать!

– Знаю, что надо, но не знаю – что. В том-то и беда, доченька, что от сумы и тюрьмы нет рецепта, – ответил Марк, и на этом разговор прекратился.

Раиса не успокоилась, подключила к разговору мать. Через пару дней они уже вдвоём наседали на него. Обычно Евдокия не вмешивалась в дела Марка, вела домашнее хозяйство, занималась ребятишками и скромно помалкивала. Под нажимом Раисы она робко спросила:

– Марко, вдруг тебя арестуют? Как нам жить без хозяина в доме? Подумай о детях, – из глаз Евдохи выкатились росинки слёз. – Не ходи в церковь, не гневи власть своей непокорностью.

– Правда, папа, не ходил бы ты в церковь, не мозолил лишний раз глаза доносчикам, – упрашивала Раиса. – Молись дома, кто тебе запрещает? Неужели нельзя обойтись без церкви?

В тот раз он ничего не ответил дочери, весь день ходил, подыскивая нужные слова. Как объяснить ей, отрицающей существование Бога, о своих чувствах, которые он испытывает каждый раз, переступая порог церкви? Сможет ли она понять его душевное умиротворение в стенах храма? Как донести до неё суть своего благочестия?

На следующий утро, когда вопрос повторился, он нашёл, что сказать.

– Видишь ли, доченька, дело не только во мне…

Марк вспомнил, как после этих слов он вдруг замолчал, обдумывая заново начало разговора, хотя накануне ответ, казалось, был готов.

Раиса не выдержала паузы, спросила:

– Прости, папа, но я не поняла. Что значит: дело не только в тебе? Арестуют ведь тебя, а не чужого дядю. Потом осудят, не разбираясь, под предлогом какой-нибудь антиреволюционной пропаганды. А тот, в котором это самое дело – будет гулять на свободе?

– Ты правильно сказала вчера, Раечка. Молиться можно и дома. Но Божий храм – это не просто молельная комната, не просто помещение, в котором верующие могут собираться группами для общения с Богом, – Марк на секунду умолк и задумался, а затем продолжил уже более уверенным голосом:

– Понимаешь, доченька, в храме царит особый мир и таинственное благоухание Православия, которое создано тысячи лет назад. Всё это время храм являлся единственным местом, где человек начинает задумываться о сотворении мира, кается в свершённых грехах, просит помощи у Бога. В храме слабые люди обретают силу, а заблудшие – веру. Большая роль в этом процессе отводится песнопению, церковному хору. Бог наградил меня сильным и красивым голосом и привёл в храм, чтобы я мог радовать своим пением прихожан.

– Боже мой, папа, о чём ты говоришь? – Раиса поежилась, взглянув на отца. – Когда тебя арестуют, церковь сразу закроется, да? Не сможет существовать без тебя?

– Жаль, что ты меня не поняла, дочка, – с сожалением ответил он тогда, и больше они не возвращались к этому вопросу.

Отпуск закончился, но дочь не вернулась на Украину, посчитав, что здесь она будет нужнее для семьи. В отличие от родителей, у неё теперь был паспорт, она трудоустроилась на заводе и получила отдельную комнату в бараке. Жизнь потекла дальше. Марк продолжал работать на угольных печах, Евдокия трудилась в артели по изготовлению предметов из лыка.

Первой жертвой репрессий стал сосед по бараку – Шпак Тимофей Николаевич. Он проживал у них за стенкой с женой Надеждой и двенадцатилетней дочерью Валей. Жили они тихо, замкнуто, ни с кем особо не общались.

Тимофей был маленького роста, худой, с тонкой, как у цыплёнка, шеей и впалыми щеками. Во внешности невзрачного мужичонка было одно достоинство – густые чёрные усы с закрученными концами, которые он периодически подправлял пальцами. Жена, в противовес супругу, была полной, пышногрудой и круглолицей брюнеткой с длинной косой, на полголовы выше его ростом. Также, как и Тимофей, она общалась с соседями лишь в случае крайней необходимости.

Марк слышал, как в три часа ночи в дверь соседа требовательно постучали. Потом скрипнула несмазанная дверь, и тут же прозвучал басовитый голос:

– Шпак Тимофей Николаевич?

– Да, – ответил негромко сосед.

– Вы арестованы, собирайтесь.

– За что? – послышался испуганный голос жены Шпака.

– За расхищение социалистической собственности.

Тимофей Николаевич работал в лесосплавной конторе. Иногда он, возвращаясь с работы, приносил за плечами вязанку древесных отходов и немного щепы для растопки печи. Делал это, не таясь, будучи уверенным, что ничего противозаконного он не совершает, не спеша развязывал верёвку на вязанке, складывал обрезки в поленницу под крышей общего сарайчика, щепу нёс в дом, чтобы подсушить на печи.

Несколько минут Марк лежал в постели, прислушиваясь к звукам за стеной. Затем встал, на цыпочках прошёл к двери, с осторожностью выглянул в коридор. Шпака в этот момент уже уводили под конвоем. В свете единственной на весь коридор электрической лампочки в пятнадцать ватт Марк видел лишь спины двух человек в шинелях. Щуплый сосед шагал между ними с низко опущенной головой и теперь казался ещё ниже ростом, со спины был похож на подростка.

Жена Тимофея, в ночной сорочке, с зарёванным лицом, застыла в дверях истуканом и провожала мужа затуманенным, каким-то безумным взглядом. Когда за конвоем захлопнулась входная дверь, она перевела взгляд на Марка, тихо произнесла, словно извиняясь за причинённые неудобства:

– Вот…Тимошу… увели…

В её больших, сочащихся слезами глазах, стояли испуг, безысходность и непонимание одновременно.

Марк почувствовал, что в сложившейся ситуации следует как-то утешить соседку, сказать, наверно, какие-то обнадёживающие слова. Но такие слова, как на грех, не приходили в голову. Он нелепо торчал в коридоре, держась за дверную ручку, и молчал. Потом, наконец, опустив глаза, выдавил из себя через силу:

– Это ошибка, я в этом уверен. Завтра следователь разберётся во всём и вашего мужа отпустят домой.

– Правда? – с недоверием спросила жена Шпака.

– Правда, – покривил душой Марк, – идите спать, вам нужно отдохнуть.

Он вернулся назад в комнату, лёг в постель.

– Арестовали? – спросила шёпотом жена.

– Увели под конвоем, – тоже шёпотом ответил Марк.

До самого утра они с Евдохой не сомкнули глаз.

Дней через десять арестовали ещё одного жителя барака – Краснюка Игната. Ни Тимофей Шпак, ни он, домой больше не возвращались. Третьей жертвой должен был стать Никита Ищенко, но ему на момент ареста просто повезло. Среди ночи он отправился в туалет, который располагался в нескольких десятках метров от барака. Справив нужду, он услышал шаги людей, идущих к бараку, и затаился в сортире.

– Где ваш муж? – спросил офицер НКВД, не обнаружив Никиту Ищенко дома.

– Не знаю, – равнодушно ответила жена, зевая. Она была боевой женщиной и хорошей актрисой, за словом в карман не лезла. Никита рассказывал Марку, что родом она из Одессы, из семьи рыбаков.

– Как так не знаешь? Муж он тебе всё-таки.

– Муж – объелся груш! С работы не приходил ещё, шляется, чёрт знает, где-то. Почём я знаю, куда его занесло на этот раз! Может с бабами развлекается, может с мужиками самогонку хлещет, откуда мне знать? Привыкла уже к его загулам. Иногда он, сволочь, по несколько дней не появляется дома. Вот только вернётся – я ему задам! Всю морду расквашу, заразе! Вы так и знайте!

Когда конвой ушёл, Никита вернулся в барак.

На следующий день у него с Марком состоялся разговор.

– Уезжать надо отсюда, срочно, – сказал Никита Ищенко. – Не взяли сегодня – возьмут завтра. И тебя, Марк, не обойдут стороной, не надейся.

Марк задумался, спросил:

– И куда ты?

– В Среднюю Азию подамся, к родственнику своему. Там-то уж точно не найдут. Там чекисты по кишлакам не рыщут, далековато для них пускаться в такие походы и опасно – могут убить.

– Наверно, ты правильно решил, – в раздумье проговорил Марк. –Но мне с семьёй отправляться в неизвестность слишком рискованно. Без паспорта, да и денег на дорогу сейчас нет.

Никита насмешливо оглядел Марка, усмехнулся:

– Ты подожди, когда эти деньги появятся. А ещё лучше, сходи к начальнику НКВД и напиши заявление об отсрочке своего ареста. Он добрый мужик, поймёт тебя.

– Скажи, ты сможешь подыскать для моей семьи жильё там, в Средней Азии? – спросил Марк, не обращая внимания на язвительные слова Никиты Ищенко. – Конечно, когда устроишься сам. К тому времени я постараюсь собрать денег на дорогу.

– О чём разговор, Марк! Пришлю письмо как можно скорее. Только вот станет ли ждать НКВД?

После ареста мозг Марка Стешко начал работал в каком-то авральном режиме, мысли крутились в голове круглосуточно. Память воспроизводила ушедшие события с удивительной подробностью, извлекала из потаённых уголков каждую фразу разговоров, каждое слово, звук и интонацию. Сон не одолевал его даже ночью. Это было каким-то наваждением.

…Он немного не успел по времени, чтобы укрыться в Средней Азии. Письмо от Никиты Ищенко пришло за день до ареста. В нём он сообщал, что устроился с семьёй у родственников в Туркмении, в местечке Дарган-Ата, что на берегу реки Амударья. Писал, что, невзирая на жару, жить можно, с голоду не умирают, об органах НКВД там никто и не слышал, паспорт не нужен, поскольку их там никто в глаза не видал. Но самое главное – Никита подыскал жильё для их семьи. Адрес был написан на отдельном листочке.

После прочтения письма лицо Евдохи сразу посветлело, она спешно принялась собирать вещи. Оставалось приобрести билеты и сесть в поезд. Дочь Раиса в заводоуправлении умудрилась отпечатать справку и даже поставить на ней какую-то серьёзную печать, удостоверяющую отъезд семьи Стешко за пределы города сроком на три недели. Приобретение билетов и отъезд Марк собирался провернуть одновременно в свой выходной день, 14 октября, но не успел. Накануне ночью его арестовали…

С вечера они с женой долго не могли заснуть, лежали в постели и переговаривались шёпотом, обсуждали предстоящую поездку. Дети – Ефросинья, Василиса и Иван спали в другой половине комнаты, отгороженной от родителей фанерной перегородкой. Вместо дверей в проёме висела старая штора, приобретённая по дешёвке на рынке.

– Что-то страшно мне, Марочко, – в который уже раз шептала на ухо Евдокия. – Сэрденько мое заходится почему-то. Как будто чует что-то неладное.

– Давай останемся, не поедем.

– Ни-ни, Марочко, поидэмо. Поидэмо от греха подали. Тильки б все було славненько.

Евдоха последние годы за пределами барака говорила только на русском языке, но дома, в момент волнения забывалась, начинала лопотать, смешивая украинские и русские слова. Дети разговаривали, как и сам он, исключительно на русском языке. Шесть лет они проучились в русской школе и практически забыли родной язык.

– А школа там е?

– Должна быть, – убежденно проговорил Марк. – Советская власть существует почти двадцать лет, как же не быть там школе? Пойдут наши дети учиться, не беспокойся. И вообще, хватит балакать, пора спать. Вон, утро скоро в окно пробьётся.

Евдоха умолкла и устроилась поудобнее на плече Марка.

В этот момент и раздался стук в дверь, в их дверь.

– Ой, Марочко! – испуганно вскрикнула Евдоха и резко поднялась в постели. – Это к нам… – прошептала она, зажимая рот ладошкой.

– Эх, Евдоха, не успели мы… уехать … – проговорил Марк горестно, медленно сползая с кровати, будто пытаясь в последнюю минуту запомнить запахи супружеского ложа и преимущества кровати перед тюремными нарами.

– Не открывай, Марочко, може, пидуть?

– Не уйдут, раз пришли, – сказал Марк.

Стук в дверь повторился. Стучали громче и более настойчиво. За дверями были слышны приглушённые голоса.

Марк, чтобы не разбудить детей, поспешил к двери в нательном белье, откинул вверх металлический крючок, на который они запирались на ночь. Дверь тотчас рванули из коридора, распахнув до отказа.

Перед Марком стояли два милиционера, один из которых был Бражников, как потом выяснилось. Без объяснений он схватил Марка за рукав рубахи и рывком вытащил в коридор.

– Пошли, – рявкнул Бражников, и ткнул Стешко кулаком между лопаток. – Ты арестован!

– Дайте хоть одеться, – сказал Марк. – Не босиком же я пойду, в самом деле.

– Пусть оденется, – робко обронил офицер своему подчинённому, сделав ударение на первом слове, и от этого его обращение прозвучало, как просьба, а не приказ старшего по званию. По голосу чувствовалось, что при арестах верховодит Бражников, а вовсе не офицер, как требует того служебная иерархия.

– Не околеет, кулацкое отродье, – злобно прошипел Бражников, но остановился.

В этот момент заголосила, завыла волчицей жена Марка. Она в два прыжка подскочила к вешалке, сдернула с крючка брюки и пиджак, подхватила сапоги и опрометью бросилась к мужу. Бражников нехотя отступил на шаг в сторону, позволил арестованному лишь обуться на босу ногу.

– Пшёл! – опять рявкнул он, однако на сей раз его кулак не прошёлся по спине арестованного.

Рыдающая Евдоха, не способная вымолвить ни слова, задыхаясь от всхлипываний и судорожно глотая воздух, протянула мужу одежду. Он взял пиджак и брюки, скрутил валиком и сунул под мышку. Уже на ходу сказал жене:

– Прощай, Евдоха, и береги детей. Чует моё сердце, не скоро я к вам вернусь…

Фрося и Ваня спали крепким сном, а четырнадцатилетняя Васса все-таки пробудилась от истеричного рыдания матери. Она осторожно отдёрнула штору и выглянула в родительскую половину. На детском лице отражался испуг. Не понимая со сна, что происходит, Васса прошагала к распахнутой настежь двери. Увидев в коридоре двух милиционеров и отца, шагающего в нижнем белье, она сообразила, что случилось, и закричала:

– Папа! Папочка! Подожди, я с тобой!

Дочь нырнула босыми ногами в галоши и побежала за отцом. Мать упала на колени посредине коридора, и, раскачиваясь вперёд – назад, причитала со стоном:

– Марочко, ридный мий… як же тепер без тебе? Що ж воны зробили з нами? Та чи мы вороги? Який же ти ворог, Марочко? Коханый мий… *

Васса прошмыгнула мимо матери и помчалась догонять милиционеров с отцом. Настигнув конвой, она пристроилась позади офицера, и, размазывая кулаком слёзы на лице, принялась канючить:

– Дяденька милиционер, отпустите моего папу. Он ни в чём не виноват, за что вы его арестовали? Мы же помрём без него, дяденька милиционер, я вас очень прошу: отпустите папу!

– Ступай домой, девочка, – не выдерживая причитаний, проговорил офицер. – Ничего с твоим папой не произойдёт. Он побудет у нас… некоторое время и вернётся. Иди домой.

– И, правда, доченька, возвращайся в барак. Проводила меня немножко и хватит, застудишься ещё, – обратился Марк к дочери.

Васса не верила ни единому слову милиционера и продолжала плестись за конвоем, с детской наивностью полагая, что сможет разжалобить его.

________________________________

* – Марочко, родной мой… как же теперь без тебя? Что ж они с нами сделали? Разве мы враги? Какой же ты враг, Марочко? Любимый мой!

– Дяденька милиционер, верните нам папу, нам будет очень плохо без него! Пожалуйста, отпустите его! – слёзы текли по её лицу ручьём.

– Ах ты, сучка бестолковая! – вспылил Бражников, повернувшись к дочери Марка. – Марш домой! – он замахнулся на девочку прикладом винтовки. – Иначе пришибу!

Василиса опешила, скрестив перед лицом руки для защиты. Бражников, ухмыльнувшись, повесил винтовку на плечо и зашагал дальше. Василиса постояла с минуту на одном месте, затем повернулась, и, всхлипывая от обиды, побрела назад…

… Всё это раз за разом вспоминал Марк, лёжа на нарах.

Через два дня в камеру втолкнули ещё двух арестованных.

– Вот вам до комплекта, принимайте новеньких, – съязвил Бражников, прогромыхав железными дверями среди ночи.

Двое мужчин, озираясь по сторонам, сделали несколько неуверенных шагов по камере и остановились в нерешительности.

Один из них, тот, что стоял впереди, был чуть выше среднего роста, коренаст, с короткой стрижкой. На смуглом лице с выпирающими скулами и крючковатым носом усматривалась насторожённость. Он был сильно растерян, стоял, ссутулившись, длинные руки с непомерно большими ладонями безвольно висели вдоль тела, как две плети на перекладине.

Другой арестант выглядел живее, был более подвижен. Он шустро просеменил к пустующей шконке на втором ярусе, забросил туда тощую котомку, и, пыхтя, начал взбираться наверх. Мужчина был маленького роста, толстенький, с длинными жиденькими волосами цвета соломы, разбросанными на голове в разные стороны.

– Что вы стоите истуканом, милейший, – обратился он к смуглолицему арестанту, продолжающему торчать посреди камеры. – Забирайтесь на нары и отдыхайте до утра. Утром вас отведут к следователю, после допроса вы получите свой матрац, так здесь заведено. Сейчас извольте не тревожить сон остальных.

Длиннорукий мужчина будто ждал этого распоряжения, онемение его прошло, он двинулся к единственно свободной шконке, одним махом запрыгнул наверх и затих.

Пробудившиеся сокамерники с полусонным безразличием оглядели вновь прибывших людей и, перевернувшись на другой бок, продолжили тюремный сон – вязкий и тревожный.

«Вот ещё две жертвы выхватил вихрь революции, – подумалось Марку. – Куда-то он их занесёт, в какое горнило бросит? Наверно, и у них есть дети, и они сегодня тоже осиротели, как осиротели мои собственные дети два дня назад».

Глава 3

Кривошеев будто забыл о существовании Марка Стешко.

Прошло десять дней со дня ареста, но охранник, многократно открывая дверь камеры в течение дня, почему-то ни разу не прокричал его фамилии. Будто и не существовало здесь такого арестанта. И с внешним миром связи не существовало. Письма, передачи, и свидания были запрещены, Марк жил в неведении о жизни своих близких. Жена и дети не имели известий о нём. Находясь в полной изоляции, он всё-таки подружился с одним из сокамерников, тем самым пухлым человечком, похожим на болотную кочку с чахлым пучком пожухлой осоки сверху. И фамилия его оказалась под стать своему внешнему виду – Осокин.

Однажды вечером он подошёл к Марку после возвращения с допроса. Подошёл и неожиданно спросил с разоружающей улыбкой:

– Извините, пожалуйста, но если не подводит меня моя память, ваша фамилия Стешко?

Марк поднял на коротышку тяжёлый взгляд, долго и внимательно изучал его.

– Что вам нужно от меня?

– Я учитель истории в школе, в которой учатся ваши дети. Вас я видел однажды на родительском собрании.

При упоминании о детях угрюмое и холодное лицо Марка сразу преобразилось, первоначально равнодушный взгляд заметно потеплел, в глазах загорелся неподдельный интерес.

– Ах, вот как! – воскликнул Марк, обрадовавшись. – Вы знаете моих детей? Присаживайтесь рядышком, будет о чём поговорить.

– Очень рад встрече! – живо проговорил учитель истории, присаживаясь на нары. – Осокин Виктор Пантелеевич, – мужчина протянул руку для пожатия.

– Стешко Марк Сидорович, отец Фроси, Василисы и Ивана. К сожалению, встреча наша происходит не в самом подходящем месте, – усмехнулся Марк, отвечая крепким рукопожатием.

– Да уж, – грустным голосом подтвердил Осокин. – За что вас сюда упрятали?

– За то же, видимо, что и всех остальных, – за контрреволюционную деятельность. Или вы арестованы за что-то другое?

– Действительно, глупый вопрос я вам задал. Сейчас НКВД привлекает к ответственности всех по одной статье, словно стрижёт под одну гребёнку. Спустя двадцать лет после свержения царя простые труженики без видимой причины вдруг надумали вести деятельность против советской власти. Причём, не сговариваясь, каждый индивидуально на своём рабочем месте, так сказать. Вздор какой-то!

– Вы, наверно, вот так и сказали Кривошееву –усмехнулся Марк.

– Да, так и сказал, слово в слово, как вам сейчас. Не смог удержаться, когда услышал беспочвенное обвинение в свой адрес. – Осокин тяжело вздохнул, вспомнив, очевидно, разговор с Кривошеевым.

– Напрасно вы так поступили, Виктор Пантелеевич. Кривошеев очень злопамятен, он страшный человек. После таких слов десять лет лагерей вам уже обеспечено, поверьте, – грустным голосом проговорил Марк. – Я знаю Кривошеева ещё со времён гражданской войны. По его милости я оказался со своей семьёй на Урале. Когда сажали нас в товарный вагон на Украине, думал, ну всё, никогда больше не пересекутся наши пути дороги. Ан, нет, злой рок обозначил встречу ещё раз.

– Невероятная судьба! – удивился Осокин. – Через столько лет, за тысячи вёрст, вновь свести людей нос к носу. Просто поразительно. Столкнул людей в пропасть, и когда они чудом выбрались из неё, решил сбросить их теперь уже в более страшную бездну?

– Это вы точно подметили – в бездну, – глухо проговорил Марк. –Ну что ж, придётся терпеть и это божье испытание. На всё его воля.

– Вы верующий? – спросил Осокин.

– Признаю существование Бога, и верю, что мир – это его творение, – чуть помедлив, с явным нежеланием рассуждать на эту тему, проговорил Марк Стешко. – А вы – коммунист?

– Нет, что вы! – воскликнул Виктор Пантелеевич, и почему-то оглянулся по сторонам. – Вообще-то я философ, историю преподаю в силу сложившихся обстоятельств. В своё время изучил труды всех известных философов, как древних, так и современных. Ознакомился с идеями марксистов, и вы знаете, в корне не согласен с теорией Маркса и Энгельса. Она полна абстракции, в ней чрезмерно абсолютизируется роль классовой борьбы и насилия, романтизируется роль пролетариата. Но, самое страшное звено в этой теории – тоталитаризм. Поэтому мне с коммунистами не пути, как вы понимаете, поскольку поступить против совести я не способен. – Последние слова Осипов произнёс шёпотом, щёки его слегка порозовели от волнения.

Несколько минут они молчали, затем учитель продолжил:

– Здесь, в Чусовом, я ведь не собирался задерживаться надолго. Думал, подлечится моя жена, встанет на ноги, и мы снова вернёмся в Свердловск. Там я преподавал философию в университете, а Анечка моя служила в театре оперы и балета, в молодости танцевала на сцене.

– Что с ней случилось? – спросил Марк.

– Обезножила Анечка, и врачи предсказали ей ужасное будущее, полную неподвижность, то есть. А местные староверы поставили её на ноги. Два года лечилась она у одной старушки-знахарки. Всё это время я преподавал ребятишкам историю, на хлеб зарабатывал, можно сказать. Анечка, когда вылечилась, не захотела возвращаться в Свердловск, понравилась ей темнохвойная тайга. Запах, говорит, в ней особенный, с пряным ароматом. Так мы и остались в Чусовом. И я привязался уже к детям, полюбил их. Своих-то ребятишек не заимели в молодости, балет был на первом плане, потом стало уже поздно. Быстро сгорел организм Анечки при её профессии, угас, как жаркий костёр.

– Если бы вернулся в Свердловск, возможно, и не сидел бы сейчас со мной на нарах, – задумчиво высказался Марк. – Преподавал бы себе философию и наслаждался свободой.

– Вполне могло статься и так, – согласился Осокин и тяжело вздохнул. – Кто ж знал, что настанут такие времена, когда власти будет мерещиться классовый враг в каждом человеке.

– И даже дети для неё будут представлять серьёзную опасность, – осевшим голосом выдохнул из себя Марк.

– Да, и дети в том числе, которых незаслуженно лишают человеческих прав и свободы. Абсурдно и чудовищно.

Разговор длился всего около получаса, а Марку Стешко вдруг показалось, что он давно знаком с Осокиным, с его женой Анной, которую не видел ни разу в жизни, но почему-то ясно представил её себе со слов учителя. И сидят они сейчас здесь вместе совсем неслучайно, поскольку мыслят и понимают жизнь совершенно одинаково. От такого осознания Марку стало вдруг легко, даже маленькое оконце с металлической решёткой и тяжёлый, спёртый запах камеры уже не так угнетающе давили на него, как прежде.

– Рассказал бы ты лучше мне о моих детях, Виктор Пантелеевич, – после небольшого молчания обратился Марк к учителю истории. – Как учатся, в чём преуспевают? А то они со мной не очень-то делятся о школьных делах.

– А что дети? Они, в сущности, все одинаковые, что отличники, что двоечники, – глаза Виктора Пантелеевича как-то сразу подобрели, потеплели, в уголках губ отложилась доверительная улыбка. – Все хотят быть умнее дураков, иметь дружеское расположение к себе, постоянно нуждаются в сочувствии к своим мыслям и желаниям. Вашим деткам легко даются знания, особенно это ярко выражается у Вани. Он очень смекалист, всё схватывает на лету, домашнее задание успевает делать в школе. Среди мальчишек всегда выступает заводилой. Не прочь и похулиганить, когда представляется возможность. А вот старшенькую вашу дочь, Фросю, я, к сожалению, мало ещё изучил, не было времени, ведь она недавно появилась в нашей школе. Девочка замкнутая и немногословная. Василиса – трудолюбивая, мечтательная и романтическая натура.

«Надо же, – отметил про себя Марк. – Как точно он охарактеризовал моих детей, хотя кроме них у него не один десяток. А помнит вот каждого. Наверно, Виктор Пантелеевич хороший преподаватель. Про Ваньку совершенно правильно сказал. Сын действительно такой – шустрый, целеустремлённый. Как-то сейчас он без меня? Что делает, о чём думает? И не спросить теперь, к сожалению, и не помочь я уже не в состоянии. Не преодолеть той широкой пропасти, которая легла между нами».

– Я догадываюсь, о чём вы сейчас думаете, Марк Сидорович, – вывел его из печальных размышлений Осокин.

– Простите, что вы сказали? – не сразу разобрал слова Марк и повернулся лицом к учителю.

– Догадываюсь, говорю, о ваших мыслях. Думаете, как же дальше будут жить ваши дети, верно?

– Да, тяжко придётся детям после моего ареста. Шесть лет их называли кулацкими отпрысками, а теперь вот поставят ещё и клеймо детей врага народа. Не сладкая жизнь их ждёт, ох, несладкая, каждый будет тыкать в них пальцем и оскорблять.

– Ничего, ваш Ваня кому хочешь рот заткнёт, да и за сестёр сумеет постоять. Я уверен в этом, он у вас сильный и отчаянный паренёк.

– Так-то оно так, Виктор Пантелеевич, только дальше Чусового дорога им закрыта надолго, а здесь, как вы знаете, никакого образования, кроме средней школы, не получить. Вот и получается, что я своими православными убеждениями и упрямством испортил жизнь собственным детям.

Марк отвернулся и умолк. Осокин понял, что заверять его словами вроде «всё образуется, проживут как-нибудь, советская власть сейчас ценит рабочий класс больше, чем интеллигенцию» не имеет смысла. Он приподнялся с нар, вежливо сказал:

– Извините, Марк Сидорович, вечер уже. Я, пожалуй, пойду, прилягу, двое суток не спал, глаза слипаются.

Не дожидаясь ответа, направился к своей шконке.

Марк посидел ещё минут пять, уставившись в зарешеченное окошко, потом лёг на спину, закрыл глаза.

«Да, испортил я жизнь и детям, и Евдохе», – с горьким сожалением подумал он. Перед глазами поплыли события шестилетней давности.

…До 1928 года дела в семействе Стешко шли неплохо. После того, когда в 1924 году государство разрешило крестьянам выплачивать налог не только сельхозпродуктами, но и деньгами, Марк однозначно принял второй вариант. Он оказался менее обременительным, поскольку сумма налога становилась известной уже весной, и от урожая не зависела. У Марка появилась возможность проводить предварительные расчеты, сколько чего посеять и посадить, чтобы не быть в убытке. Осенью он значительную часть урожая продавал заготовителям оптом, а мясо, птицу и яйца продавал на рынке.

Зимой 1928 года вновь началось насильственное изъятие зерна. Частная торговля была запрещена, заготовителей и торговцев арестовали и осудили. Марк понял, что вновь грядут тяжёлые времена и опять, как в прежние годы до НЭПа, уменьшил поголовье живности вдвое. На вырученные деньги удалось прожить безбедно до весны 1930 года.

На уговоры вступить в колхоз Марк каждый раз вежливо отвечал, что обязательно подумает, а сам пережидал время, надеясь в душе на послабления, чем вызвал у Кривошеева откровенную ненависть к себе. Афанасий Дормидонтович, лютуя на селе в период коллективизации, в хату Стешко наведывался лишь с угрозами и оскорблениями. Устраивать беспредел, который позволял себе делать в других дворах, он побаивался. Его пугал угрюмый вид Марка, всякий раз встречавшего делегацию с острыми вилами в руках. Перед глазами Кривошеева вставала картина конфискации коня во время гражданской войны. Все встречи заканчивались сравнительно мирно.

Раскулачивание произошло неожиданно. 11 июня 1931 года Марка пригласил к себе председатель сельсовета и вручил письменное уведомление. В нём говорилось, что он, Марк Сидорович Стешко, вызывается на выездное заседание Беловодской оперативной тройки 12 июня 1931 года к 10 часам утра.

– Что всё это значит? – удивлённо спросил Марк.

– Будто не понимаешь, – криво усмехнулся пожилой председатель, пошевелив седыми усами. – Будто не водил ты за нос советскую власть целых два года.

– Это вы насчёт вступления в колхоз?

– Вот именно. Судить тебя завтра будут.

Марк взял в руки уведомление и перечитал несколько раз. Почувствовал, как часто забилось сердце, а кровь хлынула в голову, шумно застучала в висках. Буквы на бумаге словно ожили и заплясали перед глазами. Затем он встал, тяжело разгибаясь, будто весь день работал, уткнувшись головой в землю, и вышел на улицу. До него дошло, наконец, что завтра будет принято решение о выселении всей его семьи из родных мест. Случилось то, чего он опасался больше всего.

Возвратившись домой, Марк умолчал о предстоящем суде, решив не расстраивать домочадцев преждевременно.

«Вдруг обойдётся всё и на этот раз, вдруг пронесёт, а я, дурень, разворошу напрасно семейный улей», – со слабой надеждой подумал он, хотя ясно понимал, что ничего подобного произойти уже не может, что такая мысль всего лишь сознательный самообман.

На следующий день оперативная тройка в составе представителя Беловодского партийного комитета, председателя Шулимовского сельсовета и работника ГПУ в лице самого Кривошеева приговорила семью Стешко к выселению за пределы Украины с полной конфискацией имущества. Марка заставили подписаться под решением тройки и в сопровождении конвоя и специально прибывших уполномоченных лиц повели его в собственную хату.

Во дворе в это время находился дед Трифон. Завидев Марка в окружении незнакомых людей с винтовками, он замер, словно остолбенев, с лица его сошла кровь, обесцветив кожу в одно мгновенье.

– Чого ж вони хочуть?* – спросил дед дрожащим голосом, когда Марк с конвоем поравнялся с ним. – Що буде з нами?

– Всё добро наше забрати прийшлы, дида, – сказал Марк сухо. –Кажуть, у посилання поидемо ми вси.**

– Та як же так, Марко? За що така немилисть? Хиба ми ни орали, ни сияли, ни працювали, як волы?***

– Працювали, дид, працювали, як волы. Тильки зирно своё ховали от совитской влади, та в колхоз не йшли,**** – со злостью выговорил грузный мужчина лет тридцати пяти в кожаной куртке.

– Пулю бы в лоб этому Марко вместо ссылки, – проскрежетал зубами подошедший Кривошеев. – Более справедливо получилось бы, да и в назидание другим твердолобым. – Давайте хлопцы, выводите скотину из конюшни.

В дверях хаты появилась сначала бабка Маруся, за ней стайкой, словно цыплята за наседкой, выпорхнули две дочери и семилетний сын.

Они испуганно уставились на нежданных гостей и не двигались с места. Ванька обеими руками вцепился в юбку бабки Маруси.

– А ну в хату, дити, – строго приказала бабка Маруся, затолкала детей обратно в дом и двинулась навстречу Кривошееву. Его она узнала сразу. Не доходя до него нескольких шагов, она остановилась и, уперев руки в бока, прокричала ему в лицо:

– Що ж ти тут робишь, сучий син!? Чого тэбе потрибно знову у нашому двори? Що ти малих диток лякаеш?*****

– Пришли разорить ваше кулацкое гнездо, бабка, – с нескрываемой радостью проговорил один из уполномоченных. Он был русским, по всей вероятности, одним из тех тридцати пяти тысяч коммунистов-рабочих, которых направила партия для организации колхозов.

– Ой, лишенько мени! – вскрикнула бабка Маруся, и, не поверив словам уполномоченного, спросила Кривошеева:

– Це так? Або брешэт твий чоловик?******

– Правду говорит Сашко, раскулачивать вас пришли.

– Як же так? Було хозяйство, а теперь, що – нема?

– А теперь нема. Ни быкив, ни коняки, ни порося, ни хаты. Нема у вас теперь ничого, бабо, – проговорил Кривошеев с наслаждением на украинском языке.

_________________

* – Чего ж они хотят? Что будет с нами?

** – Всё добро наше пришли забрать, деда. Говорят, в ссылку поедем мы все.

*** – Да как же так? За что такая немилость? Разве мы не пахали, ни сеяли, ни работали, как волы?

**** – Работали, дед, работали, как волы. Только зерно своё прятали от советской власти, да в колхоз не шли.

*****– Что ты тут делаешь, сукин сын?! Чего тебе опять нужно в нашем дворе?! Что ты малых детей пугаешь?

****** – Это так? Или обманывает твой человек?

Марка в дом не пустили, усадили на лавку с небольшим деревянным столиком под развесистым молодым дубком, рядом приставили конвойного.

Услышав шум во дворе, из летней кухни вышла Евдоха. Она готовила там корм для скотины, и появилась с ведром пойла в руках. Лицо её вытянулось от испуга, ведро выпало из рук и, качнувшись, чудом устояло на донышке. Евдоха обхватила лицо вымазанными в вареве ладонями и глухо зарыдала без слов, будто немая.

Из конюшни выскочил, как ошпаренный кипятком, уполномоченный. Весь бок его был в соломе и мокрых навозных пятнах.

– Что стряслось? – строго спросил Кривошеев, оглядывая мужчину с ног до головы.

– Не идет, сволочь! Лягается, бьёт копытами, а из стойла не выходит! Меня вот швырнул на пол, чуть копытом не заехал меж глаз!

Кривошеев посмотрел на Марка, приказал:

– Иди, выводи своего коня.

– Тебе нужно, ты и выводи, – спокойно произнёс Марк и не сдвинулся с места.

– А, чёрт! – ругнулся Кривошеев и, побагровев от злости, направился в конюшню.

Пока прибывшие с Кривошеевым люди возились с волами, запрягая в телегу, к воротам подъехали три подводы. Один возница зашёл во двор, двое остались на улице.

После долгих усилий, из конюшни, наконец, вывели коня. Любимец Марка вороной красавец Орлик храпел, фыркал, дёргал головой, взбрыкивал, бил копытами о землю, не желая подчиниться людям, висящим на узде.

Кривошеев вернулся на прежнее место, возбуждённый, тяжело дыша, прохрипел, обращаясь к Марку:

– Скажи своей жинке, чтобы вязала узлы. В вашем распоряжении одна подвода. На ней отвезут весь твой выводок на железнодорожную станцию. Брать только самое необходимое, что можете унести в руках. Дед с бабкой высылке не подлежат, но здесь оставаться не могут. Хата с этого момента конфискована. На сборы даю полчаса.

– Я могу помочь жене? – спросил Марк.

– Без тебя справится, старики помогут.

– Чего ты боишься, Афанасий Дормидонтович? Убегу?

– Когда ты под конвоем, моей душе как-то спокойнее.

Марк подозвал к себе зарёванную жену, распорядился:

– Собирай вещи, Евдоха, отправляют нас в далёкий путь. Пакуй узлы понадёжнее, чтоб добро не рассыпалось по дороге. Сала отрежь побольше, хлеба, с расчётом дней на десять. Я думаю, в дороге нас кормить никто не будет, так что подумай, что ещё тебе следует прихватить, – Марк сделал сильное ударение на слове «ещё» и пристально посмотрел в глаза жене.

Евдоха сразу сообразила, на что намекнул муж, и часто закивала головой. Она знала, где Марк хранил резервную сумму денег, вырученную от продажи живности, и поспешила в хату. Надо было успеть извлечь деньги из тайника до появления уполномоченного, который мог их изъять.

Бабо, – окликнул Марк тихо скулившую в сторонке бабку Марусю. – Диду! Сегодня вы переночуете у Мыколы, а завтра отправляйтесь в Старобельск. Ваш зять Павл'о примет, поживёте пока у него.

Тишина длилась полминуты, потом она взорвалась невообразимым шумом.

Первой пронзительно завизжала свинья, когда её повалили на землю и начали связывать ноги. Следом за ней с диким кудахтаньем загорланили вылавливаемые куры, испуганно заблеяли козы и овцы, вытянув морду, истошно заржал Орлик.

На дворе поднялся настоящий содом. Живность вырывалась из рук чужих людей, убегала, загнанно кружась по двору, мужики бросались вдогонку, падали, спотыкаясь, и громко ругались.

Из хаты один за другим повыскакивали дети. Завидев безумный хаос, они громко заплакали. И тут уже не выдержала бабка Маруся. Вскинув вверх костлявую руку, сжала усохшую ладошку в кулак и закричала, завопила громогласно:

– Та краще б ви, бисовы души, зараз порубали нас всих пид коринь, тильки б ни бачити того, що вы робите! Яка ж вона совитска влада, якщо проти народу робить?! Хто ж её любити буде писля такого? Та нехай ция влада пропаде! *

Дед Трифон всё это время стоял в стороне, насупившись, молчаливо наблюдал, как выводят и выносят со двора скотину. Потом смачно сплюнул в сторону и поплёлся в хату помогать выносить вещи Евдохе.

– Ну что, добился своего? – спросил Марк, пристально заглянув в глаза Кривошееву. – Скрутил, наконец-то, в бараний рог семью Стешко? Наслаждаешься стоном невинных детей и стариков? Они-то за что будут мучиться и страдать? Или ты лишён жалости совсем?

– Ты думал до бесконечности станешь мозолить глаза советской власти? – сквозь зубы выдавил Кривошеев. – Думал, перехитришь её? Надеялся, твоя возьмёт? Будешь и дальше буржуйствовать? Только не получилось у тебя, просчитался! Ухватили за маковку, как сорняк, и выдернули из земли, чтобы не мешал произрастать полезным растениям.

– По-твоему, я создавал помехи?

– Ты противился политике партии, вёл себя как несознательный враждебный элемент и этим подавал пример односельчанам, – быстро ответил Кривошеев.

_____________________________________

* – Лучше бы вы, бесовы души, сразу порубили нас всех под корень, только бы не видеть, что вы творите! Какая же она советская власть, если всё делает против народа?! Кто ж её любить будет после такого? Да пусть же эта власть пропадёт!

Затем, подступив к Марку вплотную, прошипел ему в лицо:

– Глядя на твою безнаказанность, другие единоличники тоже не захотели идти в колхоз. Это означает, что, ты есть зачинщик молчаливого заговора. А заговорщиков принято наказывать.

– Я никого не агитировал против коллективизации. Жил и жил себе потихоньку, выращивал хлеб, в срок сдавал государству установленную долю, платил исправно налоги. Кому я наступил на мозоль? Может, лично тебе не угодил? – усмехнулся Марк. – Не позволил выслужиться перед начальством о досрочном создании колхоза в Шулимовке?

– Ты чего несёшь, гнида буржуйская!? – взвинтился Кривошеев. –Я исполняю то, что требует от меня партия! Приказала она ликвидировать единоличников и создать колхозы – сделаю всё от меня зависящее! Вся земля должна принадлежать государству, а не таким, как ты, буржуазно настроенным элементам!

– А если партия прикажет тебе расстреливать на месте несознательных людей, ты тоже будешь исполнять её волю, не задумываясь? Не жалея при этом ни детей, ни стариков?

– Заткнись, сволочь! А то пристрелю за оказание сопротивления при раскулачивании! – рука Кривошеева угрожающе легла на кобуру нагана.

– Страшный ты человек, Афанасий Дормидонтович, настоящий зверь, – с горечью произнёс Марк. – Много ещё людей пострадает зазря от твоей ретивости и большевистского фанатизма! И всё же я верю: придёт время и народ осудит тебя за жестокое обращение с невинными людьми, а Бог накажет.

Кривошеева покоробило от таких слов. Глаза яростно сверкнули от накатившейся злобы, щёки мелко задрожали. Трясущейся рукой он расстегнул кобуру, выхватил наган.

– Неужели выстрелишь? – с холодной усмешкой спросил Марк.

– Замолчи, сука! – взревел Кривошеев, поднимая наган на уровень груди. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, будто состязались в выдержке.

– Опусти наган, не дури, – сказал Марк, вставая. – Не бери лишний грех на душу.

В это время из хаты вышла Евдоха с узлами в руках. Она поставила упакованные вещи у дверей, вопросительно посмотрела в сторону Марка.

– Сходи за Раисой, ей тоже предстоит ехать с нами, – распорядился Марк, направляясь за пожитками.

Кривошеев промолчал и не встал на пути Марка, нехотя опустил наган, спрятал в кобуру.

Когда вещи были уложены в телегу, во дворе появилась Евдоха со старшей дочерью. По просьбе Марка они с Раисой по очереди ухаживали за больным кумом. Семнадцатилетняя Раиса не плакала, шла уверенной походкой с гордо поднятой головой. Проходя мимо Кривошеева, она остановилась на секунду и смерила его ненавидящим взглядом. Глаза её злобно заискрились, губы скривились в презрительной усмешке.

Наконец, вещи были уложены в телегу, наступила минута прощания. Отъезжающие по очереди обнялись с дедом и бабкой, обменялись прощальными словами и напутствиями, потом сгрудились у последней подводы.

– Прощай диду, прощай бабо, – дрогнувшим голосом проговорил напоследок Марк. – Сделайте так, как я вам сказал. – К горлу подступил и застрял там горький комок, говорить стало трудно, и Марк замолчал. Евдоха продолжала всхлипывать и беспрестанно хлюпала носом, Раиса держала её под руку, младшие дети испуганно жались друг к дружке.

Марк обратился лицом к хате, перекрестил её трижды, отвесив при этом три земных поклона, и, развернувшись, направился к повозке.

Кривошеев сделал знак вознице на передней телеге, и печальный обоз двинулся в сторону Беловодска…

…Марк очнулся от воспоминаний, открыл глаза. В полуосвещённой камере установилась относительная тишина, нарушаемая изредка чьим-то взрывным храпом в противоположном углу, да тихим перешёптыванием двух не угомонившихся арестантов где-то на верхнем ярусе. Чуть позже послышался чей-то испуганный вскрик во сне, перешедший в неразборчивое сонное бормотание, затем опять всё стихло.

Наступила очередная ночь с тревожными и липкими сновидениями напуганных людей.

Лишь на двенадцатый день Кривошеев вызвал к себе Марка Стешко.

Обстановка в кабинете начальника отдела НКВД была прежней, ничего не изменилось. На том же месте стоял графин с водой, посредине стола красовался массивный письменный прибор из зелёного в чёрных прожилках камня, отполированного неизвестным мастером до зеркального блеска. Также чуть слышно выстукивали время большие настенные часы в деревянном корпусе темно-вишнёвого цвета.

Глядя на уютную и мирную атмосферу кабинета, нельзя было и представить, какие страшные баталии здесь порой происходят. Лишь одна новая деталь бросилась в глаза Марку: дверь изнутри была обшита тканью, выработанной под кожу, под ней угадывался толстый слой уплотнительного материала. Щель под дверью не просматривалась, её закрыл небольшой свежеокрашенный порожек.

– Ну, здравствуй, Марк Сидорович, – Кривошеев откинулся на спинку стула, расстегнул две верхние пуговицы на кителе. – Присаживайся, поговорим.

Стешко промолчал, как и в прошлый раз, усаживаясь на стул. Сел, водрузив руки на колени и, согнувшись в спине, уставился на хозяина кабинета.

– Дело твоё я изучил, белых пятен в нём нет, завтра отправляю в Свердловск в тройковый суд. Пусть он решает, какой срок тебе определить.

Марк никак не отреагировал и продолжал молчать. Его лицо выглядело равнодушным, будто слова Кривошеева были адресованы вовсе не ему, а кому-то другому.

– Но прежде чем поставить подпись в протоколе, я хотел бы ещё раз поговорить с тобой, продолжить начатый разговор, так сказать. В прошлый раз я немного погорячился, думаю, сегодня этого не произойдёт, – Кривошеев подкупающе улыбнулся, будто извиняясь за свой поступок. – Ты умён, начитан, здраво и смело рассуждаешь. Мне очень интересны твои рассуждения о текущем моменте. Ты прав: у меня действительно нет возможности с кем-нибудь пооткровенничать. В органах НКВД не принято обсуждать действия руководства страны, и мне будет очень интересно услышать мнение со стороны. Но я, как ты понимаешь, не могу организовать открытую дискуссию.

– С чего вдруг тебе понадобилось мнение со стороны? – усмехнулся Марк с ехидцей. – Ты пошёл служить в ЧК, чтобы бороться с врагами революции, которые мешают строить самое справедливое общество. Враги выловлены, какой смысл заглядывать им в душу, когда получен приказ об уничтожении? Маши себе шашкой налево и направо, руби головы гадов до полного истребления. Солдат, идущий в атаку на врага, не должен задумываться, какое сердце ему предстоит проколоть штыком: доброе или злое, – Марк оживился, с интересом ожидая, что же ответит Кривошеев, и добавил язвительно:

– Неужели совесть пробудилась? Жалко стало невинных людей?

Прошло некоторое время, прежде чем Кривошеев вновь заговорил. Марк заметил, как на лице его проступили характерные черты озадаченности: губы плотно сжались, брови сошлись к переносице, глаза покрылись плёнкой тумана.

– Нет, жалости к врагам революции у меня никогда не было и не будет, это абсолютно точно, – медленно проговорил Кривошеев. – И совесть меня не мучает, поскольку я исполняю долг чекиста и уверен, что всегда поступаю правильно и справедливо. Мои вопросы простые, их совсем немного.

– Боюсь, откровенного разговора у нас не получится, – сделал предположение Марк.

– Почему же?

– Потому что мы с тобой, как небо и земля, а они, как известно, никогда не соприкасаются друг с другом. И у нас с тобой нет точек соприкосновения.

– Наоборот, это лучший аргумент для познания идейного противника, – воодушевлённо высказался Кривошеев. – Вот, например, адмирал Колчак перед расстрелом много чего интересного рассказал ЧК, облегчил душу, так сказать. А мог бы и не говорить, поскольку, как и ты, ничего общего с советской властью не имел.

– Я ведь не адмирал Колчак, – ответил Марк, – и к расстрелу пока ещё не приговорён. Душа моя не требует исповедаться.

Они оба замолчали. Кривошеев встал из-за стола, заходил по кабинету.

– Мы с тобой оба били австрийцев, оба слушали в окопах агитаторов большевиков, но в революцию пришли почему-то по-разному, – задумчиво проговорил Кривошеев. – Вот я и хочу понять: почему так произошло?

– Хорошо, – смягчился Стешко. – Давай поговорим, если душа твоя требует откровения. Попробую ответить на твой главный вопрос. Возможно, мои рассуждения действительно помогут тебе понять кое-что в этой жизни.

– Вот как? – удивился Кривошеев. – И каков же, по-твоему, мой главный вопрос?

– Ты никак не можешь понять, почему люди, которых ты сейчас сажаешь в тюрьму, через два десятилетия после свершения революции продолжают смотреть на происходящие события иначе, чем ты, противятся благим преобразованиям? Не так ли?

– Ну, допустим.

– Казалось бы, что проще? – Марк опять внимательно посмотрел на Кривошеева. – Строится самое справедливое общество в мире, задача понятна, и большевики знают, как её решить. Зачем противиться, зачем высказывать недовольство? Нужно просто смириться и рукоплескать власти, которая так хорошо заботится о благополучии народа. Правильно я понимаю твой вопрос?

– Верно мыслишь, – согласился Кривошеев. – Я никак не могу понять: почему люди, живя в одной стране столько времени, слушая одно и то же радио, читая одни и те же газеты, понимают идеи партии по-разному? Одни приветствуют их, другие отвергают. Почему так происходит?

– Потому что почву для разногласий готовит само государство. Даже безупречную идею можно воплотить в жизнь по-разному. Можно добиться результата быстро, но использовать при этом насильственный метод, а можно прийти к той же самой цели другим путём. Даже во время революции её вершители мыслили по-разному, хотя в основе переворота была заложена единственная теория марксизма. Появились большевики, меньшевики, эсеры, потом ещё какие-то политические течения. И все понимали эту теорию по-разному.

Кривошеев смотрел на Стешко во все глаза и не верил своим ушам. Простой крестьянин рассуждал как профессиональный партийный работник. Он не удержался, спросил:

– Откуда такие познания?

Стешко отвёл взгляд куда-то в сторону, задумался. Он вспомнил, как все эти дни, которые пришлось провести в камере, они с Осокиным, уединившись, чтобы не слышали другие арестанты, подолгу беседовали о государственной политике.

– Читал труды Маркса и Энгельса, пытался понять философскую, экономическую и политическую составляющие революции, – сказал Марк Стешко.

– Но ты же… – начал было Кривошеев и споткнулся.

– Хочешь сказать, верующий? – усмехнулся Марк. – Политика и вера несовместимые вещи?

– Вроде того.

– А я не фанатичный верующий, ищу раскрытие смысла жизни не только в Библии.

– Вон оно ка-ак…

– Ты вот оказался внушаемым человеком и сразу поверил большевикам, а я – нет. Решил вначале разобраться в теории марксизма.

– И что? Разобрался?

– Думаю – да. Считаю, большевики выбрали неверный путь, исказив истинную идеологию марксизма.

– То есть?

– Они отказались от реформистского течения, выработали свои догматические принципы, что и привело страну к тоталитарному режиму.

– Но разве твоя вера в Бога основана не по тому же принципу? – с издёвкой в голосе спросил Кривошеев.

– Вера в Бога – дело добровольное, коммунистическая же идеология носит принудительный характер. Не поддерживаешь революционные преобразования, не веришь в построение коммунизма – отправляйся в лагерь на перевоспитание. А если попытаешься отстаивать свою точку зрения публично – получишь пулю в затылок, – усмехнувшись, сказал Марк Стешко. – Мнение рядового гражданина власть не интересует, потому что оно враждебное и не вписывается в принятую идеологию. Вот так. Там, где присутствует насилие – прогресса не будет, любая насильственная идея порочна и в конечном итоге потерпит крах. Вот и всё, что я тебе скажу, Афанасий Дормидонтович. И – ни словом больше. А ты уж сам думай, как тебе после моих слов следует относиться к так называемым врагам народа. Уважать их за иное видение мира, или гноить в тюрьмах и лагерях.

В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Два непримиримых врага смотрели пристально глаза в глаза, думая каждый о своём. Потом Кривошеев положил перед Марком протокол допроса, сухо проговорил:

– Подписывай, здесь нет ни слова о твоих высказываниях.

Марк пробежался взглядом по исписанным листам, поставил внизу свою подпись.

Через минуту он уже шагал по коридору в сопровождении охранника.

На рассвете его вместе с Осокиным и ещё двумя арестантами вывели из камеры, в глухом дворе их ждал «воронок».

Поздним вечером того же дня они прибыли в Свердловск, а 29 октября 1937 года Марк Стешко на основании постановления Тройки при УНКВД Свердловской области за контрреволюционные террористические намерения по статье 58-10 УК РСФСР был приговорён к 10 годам лишения свободы.

Глава 4

Евдокия Стешко сидела за столом и при тусклом свете керосиновой лампы штопала проносившиеся брюки сына. Ваня носил их уже несколько лет и за это время успел вырасти, штанины поднялись на полчетверти выше щиколотки. Бедность заставила её перелицевать двое брюк Марка. Одни сын носил в школу, они были из тонкого серого сукна, а другие, которые она сейчас штопала, предназначались для повседневной носки. Ткань была тонкой и менее прочной, чем сукно и поэтому быстро износилась, хотя перелицовку Евдокия делала на полгода позже.

Костюм для школы Марк хотел купить Ване на Новый год, но не успел. Деньги, которые предназначались на приобретение билетов в Среднюю Азию, остались не потраченными, лежали зашитые в подушку. Использовать даже часть из них на покупку костюма Евдокия пока не решалась, потому что обезглавленную семью впереди ожидала полная неизвестность.

Полчаса назад дети ушли в свою отгороженную фанерой половину комнаты и улеглись спать, оттуда сейчас доносилось негромкое сопение. Оно заглушалось периодическим завыванием ветра за окном. Третий день на улице бушевала метель, температура воздуха опустилась ниже двадцати градусов. Обычная декабрьская погода для здешних мест. За шесть лет проживания на Урале дети привыкли к суровым зимам, но Евдокия до сих пор не могла переносить сильных морозов. Возвращаясь с работы в такие дни, озябшая, она сразу направлялась к печи, которую дети немного протапливали днём, приходя из школы, прислонялась спиной к тёплым кирпичам и долго согревалась.

Прошло более двух месяцев после ареста Марка, а вестей о нём так и не поступило. Каждый день Евдокия с нетерпением ждала письма от мужа.

Почту разносил семидесятилетний дед Мирон, появляясь на улице во второй половине дня в одно и то же время. Она знала этот час, и каждый раз выходила из барака ему навстречу. Худой, с высохшим жёлтым лицом, в изношенной телогрейке рыжеватого цвета, протёртой над карманами до дыр, из которых проглядывала оголившаяся ржавая вата, он был похож на уродливый трухлявый пень. Согнувшись под тяжестью газет в кирзовой сумке, Мирон тащился с батожком по улице медленно, волоча по снегу тяжёлые валенки. За десяток шагов до Евдокии он останавливался, поправлял съехавшую на лоб облезлую собачью шапку, и, переводя дух, подавал хриплый голос:

– Стоишь, Евдоха, ждёшь весточку от мужа?

Евдокия не отвечала, внимательно смотрела на Мирона, и, поняв, что письма нет и на этот раз, молчаливо разворачивалась и понуро шла обратно в барак. За спиной слышались каждый раз одни и те же слова:

– Сегодня я тебя не порадую, дочка. Ты уж не серчай на меня, матушка. Может, Бог даст, завтра поговорит в письме с тобой муженёк.

Мирон брал в руки свой батожок и шёл по улице дальше. Евдокия знала от людей, что старик пять лет назад лишился сына, которого зашибло насмерть бревном при погрузке, и сейчас оставался единственным кормильцем у осиротевшей тринадцатилетней внучки.

Очередная встреча с Мироном опять не принесла радости, прошла так же, как вчера и позавчера, как много дней подряд в течение полутора месяцев.

Евдокию охватила безудержная тоска, она тихонько заплакала. Отложила брюки, дрожащими пальцами принялась вытирать слёзы. Через какое-то время немного успокоилась, закончила штопку, положила брюки на табуретку. Разделась, потушила лампу, улеглась в постель. Лежала на спине с открытыми глазами, уставившись в потолок, думала о Марке, о своей дальнейшей жизни. Тревога, зародившаяся в ней в первый день после ареста мужа, не унималась, продолжала жить где-то глубоко в сердце, постоянно напоминая о себе. Это щемящее беспокойство замирало днём на какое-то время, а вечером с новой силой поднималось к горлу, свербело и першило, перехватывая дыхание, шевелилось там, будто живое существо.

Вот и сейчас это безжалостное и отвратительное чувство вцепилось в неё какой-то беспощадной, мёртвой хваткой, и Евдокия поняла, что ночь будет бессонной, Она до утра опять будет беззвучно плакать. Вспомнился тяжёлый и мучительный переезд на Урал…

… Раскулаченные семьи свезли в Луганск со всей округи и разместили на большом пустыре под открытым небом в полукилометре от окраины вокзала. Двое суток выселенцы прожили, как рассерженные цыгане в таборе – с дымами костров, выкриками, руганью, свистом, плачем и громким истеричным смехом.

За пределы отведённой территории уходить не позволялось, на небольшом удалении от гудящей толпы по всему периметру прохаживался вооружённый конвой. Питание не было организовано, однако воду в деревянной бочке всё же подвезли. Она была доставлена на конной упряжке и установлена в центре людского улья. Люди кипятили её и делились кипятком с теми, у кого не было ни чайников, ни котелков.

На рассвете третьего дня от вокзала отошёл паровоз. Он двигался в сторону табора крайне медленно, часто останавливался и подолгу стоял, дожидаясь какой-то непонятной команды. Наконец, паровоз, пыхтя и разбрасывая по сторонам густой чёрный дым, подполз к бурлившей толпе, выстроившейся вдоль путей. Прокричав сиплым гудком, он замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился, намертво ухватившись за рельсы.

Из раскрывшихся выдвижных дверей одного из товарных вагонов показались милиционеры с винтовками в руках.

– Отойти от путей! – крикнул старший из них, офицер, и тут же спрыгнул на землю. – Вы что, оглохли!? Назад! Назад, я сказал! Живо! – в вытянутой вверх руке он держал наготове наган.

Гудящая толпа, испугавшись, притихла, передние ряды попятились назад, натыкаясь на стоящие позади них узлы и чемоданы, наступали на ноги друг друга. Те, кто стоял позади, ругались, толкали передних в спины и тоже отступали назад.

Милиционеры спрыгнули на землю вслед за офицером, двинулись вдоль состава, открывая остальные вагоны и спуская деревянные трапы. Началась погрузка.

По бокам вагонов были устроены двухъярусные нары из досок. Посредине, чуть в стороне от проёма стояла железная печь, слева от неё нагромождена небольшая куча колотых дров, справа, на низкой деревянной подставке, стоял жестяной бак с питьевой водой. На печке, по всей вероятности, ссыльным предстояло готовить пищу и кипятить воду.

Марк Стешко пробрался в вагон в числе первых и сумел занять удобные места в углу, забросив по узлу на каждые нары. Евдокия с детьми, прихватив остальные вещи, зашла позднее.

– Ну, вот, это наши места, давайте располагаться, – по-хозяйски распорядился Марк, забрал из рук детей вещи по очереди, уложил их в углу на верхней полке, продукты и посуду оставил внизу. – Ехать придётся очень долго, так что здесь будет у нас и кухня, и спальня, и уборная. Вот так, дорогие мои, приспосабливайтесь к походной жизни.

Они расселись на нижних полках друг против друга – Марк с Евдокией и Ваней с одной стороны, девчата – с другой. Потупив глаза в пол, они замолчали.

Прошло около часа, вагон резко дёрнулся, паровоз пополз в обратном направлении. На вокзале ссыльных очень быстро прицепили в хвост какого-то состава, а их маневровый паровоз отделился и ушёл. Сформированный поезд, не простояв на станции и пяти минут, отправился в путь.

На Урал ссыльные прибыли через две недели. После Свердловска их начали высаживать группами на разных станциях и глухих полустанках.

Семья Стешко прибыла на станцию Чусовская ранним утром. Вагоны загнали в тупик, отворили дверь, началась выгрузка. Под присмотром нескольких конвоиров спецпоселенцев вели пешком несколько километров и, наконец, колонна остановилась на берегу большой реки. Здесь их ожидали несколько вместительных шитиков – больших деревянных лодок с плоским дном, – прицепленных специальной упряжью к лошадям длинными верёвками.

Хмурый милиционер среднего роста, переваливающийся при ходьбе с ноги на ногу, как пингвин, уставшим голосом скомандовал:

– Шагайте к шитикам, грузите свои вещи, усаживайте детей. Шитики потянут лошади, взрослые пойдут по берегу пешком.

– Далеко идти? – послышался чей-то женский голос из колонны.

Милиционер промолчал, словно не услышал вопроса, за него ответил коренастый мужик лет пятидесяти пяти в косоворотке, лицо его до самых глаз заросло густой чёрной бородой с большой проседью. Это был верховой с рыжей лошади. Марк видел, как несколько минут назад тот спустился с неё и проверял крепление тяговой верёвки.

– Двадцать вёрст с гаком будет, – пробасил он. – Доберёмся до места засветло.

Погрузились быстро, с покорностью сложив нехитрые пожитки на дно лодок. Фросю, Вассу и Ваню Марк усадил в носовой части первого шитика. Семнадцатилетняя Раиса посчитала себя взрослой, решила идти вместе с родителями пешком.

Косолапый милиционер отдал последние распоряжения верховым, вскочил на лошадь и ускакал. Конвойные, сопроводив прибывших людей до реки, ещё раньше начальника отправились в обратную сторону. Ссыльные впервые оказались без конвоя.

Чернобородый мужик забрался в седло, повернулся лицом к другим всадникам, махнул рукой, делая знак для начала движения, дёрнул лошадь за уздцы, проговорил негромко:

– Ну, с Богом.

Рыжая кобыла, взмахнув гривой, сделала первые шаги. Толстая верёвка приподнялась над берегом, натянулась струной, шитик медленно двинулся вверх по течению, разрезая носом бегущую воду.

Вначале берег реки был ровный, дорога шла по спрессованному временем галечнику с песком, идти было легко. Но уже через час пути к реке стали придвигаться большие отвесные скалы, дорога резко сузилась, превратившись в широкую тропу с неровным каменистым основанием. Течение реки заметно ускорилось, принимало более бурный характер.

– Привал! – скомандовал чернобородый, когда первый шитик уткнулся носом в берег, и слез с лошади. Другие верховые последовали за ним, спешились. Колонна ссыльных рассыпалась по берегу. Дети выбрались из лодок, встретились с родителями, стали делиться своими впечатлениями.

– Мам, а мы видели в реке вот таку-ую рыбину! – восторженно развёл руками Ваня. – Правда, Васса?

– Врёшь ты всё, – рассмеялась сестра. – Не было никакой рыбины, померещилось тебе.

– Это я-то вру? – возмутился Ваня. – Я же тебе показывал, только ты не успела её увидеть, потому что рыбина эта под лодку нырнула, вот большая такая!

– Да, рыбы в этой реке должно быть много, вода чистая, как слеза, – заметил Никита Ищенко, ковыряя травинкой в зубах. – И природа красивая. Эх, быстрее бы определиться с местом жительства, да начать вить новое гнездо. Начинать жизнь с нуля, раз уж выпал нам такой жребий.

– Ты думаешь, тебе дадут свить гнездо? – усомнился в словах Никиты тихий и молчаливый Тимофей Шпак. – Как бы не так! Будут перебрасывать с места на место, попомните моё слово. Такие уж методы воспитания у НКВД.

Мужчины замолчали, каждый из них подумал о тех сюрпризах, которые уготовила им судьба. За две недели пути они сблизились, подружились, стали доверять друг другу, открыто высказывая свои мысли. И женщины нашли общий язык между собой, хотя Евдокия была старше обеих спутниц почти на десять лет. Общительный Ваня Стешко сразу понравился Вале Шпак – шестилетней дочери Тимофея Николаевича и Надежды Павловны. Всю дорогу они вместе играли и веселились. И сейчас дети сидели рядом, о чём-то болтали, глядя на облака.

– Ну, граждане хохлы, поднимайтесь, надо шагать дальше, – сказал чернобородый, направляясь к своей лошади. – Через пару минут выдвигаемся, сажайте детей в шитики.

Ссыльные сразу умолкли, их лица помрачнели, они повставали с облюбованных мест, выстроились в нестройную колонну. Пропустив лошадей, двинулись дальше.

Как и говорил вначале чернобородый мужик, до посёлка колонна дошагала только к вечеру. Непривычные к таким переходам люди вымотались, многие из них натёрли мозоли и шли, часто спотыкаясь и останавливаясь. Верховые подвели лодки к берегу, затащили их на четверть корпуса на прибрежный галечник, спешились, затем отстегнули упряжь. Мужчины принялись выгружать вещи.

Когда выгрузка закончилась, люди сгрудились в кучу, ждали дальнейшую команду. Чернобородый проводник встал перед толпой и заговорил:

– Граждане поселенцы! Вы прибыли на проживание в посёлок Шайтан. Жить вам предстоит в бараках, жилья хватит на всех, поэтому прошу занимать комнаты без драки. Многодетные семьи могут занять две комнаты. Меня зовут Пимен Феофанович Кожин. Я здесь буду для вас во всех лицах – комендант, начальник охраны, старший мастер по распределению работ, учётчик. Все ваши вопросы будете решать только со мной. Завтра воскресенье, выходной день, поэтому, отдыхайте, устраивайтесь. С понедельника мужчины уже приступят к работе, женщины могут трудиться по собственному усмотрению. Завтра сделаем перекличку, поставим на учёт. Всё. Вопросы зададите завтра. А сейчас следуйте за мной.

Кожин взял лошадь под уздцы и по крутой тропе зашагал наверх. Измученная дорогой толпа, навьючив на себя узлы с вещами, устало двинулась за ним. Люди молчали, поражённые словами старосты. У них до этой минуты в душе ещё теплилась надежда на лучшие условия жизни.

Посёлок был расположен на берегу небольшой безымянной речки, берущей начало где-то в тайге и стекающей потом в Чусовую. Марк с Никитой насчитали в посёлке четырнадцать изб. Бараки для ссыльных были построены в стороне, у самой кромки хвойного леса.

Споров и разногласий при расселении не произошло, поскольку все комнаты были одинаковых размеров, делить площадь по количеству жильцов не требовалось. Несмотря на усталость, люди принялись развязывать узлы, разбирать вещи, расставлять их по углам и немногочисленным полкам. В общем коридоре, проходящем сквозняком через весь барак, раздавался топот. Люди беспрестанно сновали из комнаты в комнату, стоял разноголосый шум и гам, где-то стучали молотки, слышалась незлобивая ругань и даже смех. Суета продолжалась до поздней ночи, потом шум как-то резко прекратился, наступила идеальная тишина. Барак погрузился в сон.

На следующее утро в обусловленное время люди подтянулись к просторной избе, где располагалась поселковая контора. Когда все собрались, на крыльцо вышел Кожин. Был он в той же косоворотке, выпущенной поверх брюк и затянутой на поясе в ремень. На ногах красовались добротные хромовые сапоги, начищенные до блеска. Он просунул большие пальцы под ремень, развел их по сторонам, обратился к собравшимся:

– Граждане ссыльные! Сейчас я ознакомлю вас с условиями проживания в посёлке, затем проведу перекличку, чтобы подтвердить в органах НКВД ваше прибытие. На каждого из вас будут заведены рабочие карточки, в них будет вестись запись ежедневной выработки норм. Работа простая, и не требует каких-то определённых знаний. Будете валить лес, пилить стволы лучковой пилой по размеру один метр двадцать сантиметров, колоть надвое и складывать в поленницу. Вот и вся ваша работа. Принимать выработку будет мастер или я сам лично.

С минуту Кожин смотрел на толпу с нескрываемой издёвкой. Он знал, что за люди перед ним сгрудились, и поэтому не испытывал к ссыльным никакой жалости. Его голос зазвучал ещё строже, слова были более жесткими.

– Мне хорошо известно, кто вы такие и по какой причине оказались в наших краях. Советская власть наказала вас и даёт возможность исправиться. Я не буду ограничивать вас в сверхурочной работе, каждый может трудиться столько, сколько позволят силы, но труд должен длиться не менее восьми часов. Никакой поблажки в связи с отсутствием опыта не будет. Норма, установленная на одного человека, составляет четыре кубометра в день. Особо отличившихся работников буду поощрять по собственному усмотрению. Ясно?

В собравшейся толпе прокатилась волна тяжёлых сдавленных вздохов. Ссыльные только сейчас начали понимать, какая жестокая жизнь им уготована. На глазах женщин появились слёзы. Их чувствительная натура безошибочно уловила в словах Кожина тот дух враждебности, который будет постоянно витать вокруг них, и ни одна душа не задумается пожалеть их семьи.

– Как в колонии, – услышала Евдокия чей-то женский голос у себя за спиной. – С той лишь разницей, что бараки не обнесены колючей проволокой.

– А ты думала, тебя здесь встретят с хлебом-солью? – отозвалась другая женщина. – Радоваться будут твоему приезду?

Следом за этими голосами послышались ещё несколько:

– Окрестили врагами народа, ироды, и ходить нам теперь с этим клеймом до самой смерти.

– С такой жизнью недолго осталось её ждать.

– Дети-то здесь причём? Хотя бы их пожалели…

– При таких условиях мы долго не протянем…

– Цыть, бабы, не хороните себя раньше времени, – сердито проговорил мужчина со шрамом на лице. Его светлые глаза грозно блеснули. – В тайге есть зверьё, в реке рыба водится, проживём.

Кожин подождал, когда стихнет ропот, продолжил:

– Жизнь вам мёдом не покажется, это точно. Работа тяжёлая, паёк скудный, скрывать не стану. Но вы сами во всём повинны, и я не советую никому из вас срывать своё недовольство на мне. Если кто-нибудь попытается мне мстить, поверьте, я найду способ, как отблагодарить. – Староста обвёл ссыльных устрашающим взглядом.

В это время двери конторы отворились, на крыльце появился мужчина, чем-то похожий на Кожина. Он был тоже с бородой и в косоворотке, в руках у него была конторская книга.

– Они что, староверы? – тихонько поинтересовался низкорослый и щуплый мужичок со стрижкой под «горшок».

– Своих узрел? – усмехнулся Николай Ищенко.

– Ни, я вообще не верую в Бога.

– Где будут учиться наши дети? – осмелился спросить Марк. – Я не видел здесь школы.

– Своих детей мы учим самостоятельно. И вы учите, если хотите сделать их грамотными. Никто для вас школу здесь не откроет.

– Поня-ятно, – протянул Марк. – Других слов я и не ожидал услышать.

Тем временем, вышедший на крыльцо мужчина, открыл книгу, посмотрел на Кожина. Тот молча кивнул, сказал:

– Сейчас ваш мастер, Федот Фадеевич Сажин, проведёт перекличку, затем выдаст пилы, топоры и клинья. Жду вас завтра на делянке. – Кожин развернулся и зашёл в контору. В этот день его больше никто не видел.

После переклички все мужчины получили инструмент и рукавицы, с хмурыми лицами вернулись в барак.

Так началась трудовая повинность Марка Стешко на Урале в глухом таёжном посёлке Шайтан…

… Воспоминания прервал громкий хлопок входной двери в барак. Слышимость в этом ветхом дощатом сооружении была просто превосходной. Если звуки с улицы хоть как-то заглушались тонкой засыпной стеной, то разговор в комнате соседа, разделённый лишь дюймовой доской, слышался вполне отчётливо.

Евдокия замерла в тревожном ожидании. В бараке ещё оставались мужчины, к которым судьба была пока благосклонна.

«Если через минуту послышится стук в дверь, значит за кем-то опять пришли», – невольно подумалось ей.

Но нет, стука не последовало, вместо него раздался скрип двери, кто-то возвращался домой. Ссыльные трудились на низкооплачиваемой работе, и, как правило, подрабатывали, где только можно. Работали в две, а то и в три смены, чтобы содержать свои семьи.

Евдокия повернулась на бок, закрыла глаза. Мысли опять вернулись в посёлок Шайтан.

… Первый месяц работа на делянке причиняла Марку муки и страдания. «Простая работа, не требующая определённых знаний», как выразился в первый день комендант трудового посёлка, оказалась недоступной для понимания. На протяжении нескольких недель Марк никак не мог освоить в полной мере первоначальный урок, который преподнёс им на делянке Федот Сажин.

В первый же день мастер собрал всех мужиков и показал, как делается запил при выборе направления падения, рассказал о поправках на естественную кривизну ствола, свалил несколько деревьев на глазах собравшихся. Казалось бы, дело нехитрое. Марк выполнял все наставления мастера правильно, тщательно выверяя направление линии запила, но деревья падали почему-то совсем не туда, куда требовалось. И это было бы ещё полбеды, если бы они ложились на землю одно на другое. В этом случае Марк потерял бы только больше времени на распиловку, растягивая стволы в разные стороны, но, в конечном итоге, всё же достиг бы результата. Однако, могучие ели и пихты никак не желали исполнять волю лесоруба. При падении они описывали в воздухе небольшую дугу, не успевая ускоряться, и намертво зависали на соседнем дереве. Оттащить в сторону толстые ствол было просто невозможно. Вага угрожающе трещала, готовая переломиться в любой момент, а ствол оставался неподвижным. Марк ходил кругами вокруг дерева, не зная, как поступить. Принимался валить соседнее дерево, которое не позволяло упасть первому, и теперь зависало уже два дерева, не достигнув земли. Если бы лес был редким, такого бы не происходило, вершина при падении описывала бы большую дугу, успевала бы набрать мощь для удара, чтобы расправиться с прочными ветками на пути к земле. Но тайга была знатной, высоченные ели и пихты стояли почти вплотную друг к другу. Для нормальной рубки требовалось разработать свободное пространство, куда деревья могли падать без особых препятствий. Звать на помощь из числа ссыльных воспрещалось, комендант мог наложить штраф. Каждому переселенцу отводилась отдельная делянка, и он валил лес в одиночку.

– Вы отказались вступать в колхоз? Отказались от коллективного труда и предпочли остаться единоличниками? Похвально. Теперь такая возможность у вас есть, будете рвать пупы в одиночку, – с ухмылкой высказался Сажин при выдаче инструмента.

После рассказа Марка о неудачах в тайге, Евдокия предложила свою помощь, но муж категорически воспротивился.

– Ну, какой из тебя помощник, Евдоха? – сказал он ей за ужином. – Валить лес вовсе не бабье дело. А если, не дай Бог, придавит тебя деревом? Что я потом скажу детям? Вот освоюсь сам, потом, может, и возьму тебя в помощники…сучья рубить. А пока сиди дома, занимайся детьми.

В первый месяц Марк выполнил норму лишь наполовину. Скудного пайка продуктов хватило на полторы недели. Семья Стешко стала не единственной на поселении, которую тайга испытывала на выживание. В подобной ситуации оказалось больше половины ссыльных.

Выход из неё предложила жена Николая Ищенко, Софья Борисовна. Однажды днём, когда мужчины были на работе, она заглянула к Евдокии в комнату.

– Ну, шо Евдоха, не сходила ще на местное кладбище? – спросила она с порога, остановившись в дверях.

Вопрос был настолько неожиданным, что Евдокия невольно растерялась и не находила слов для ответа.

Неунывающая одесситка стояла и улыбалась, наслаждаясь замешательством соседки.

– Ни, не ходыла ще, – простодушно ответила Евдокия. – А, зачем?

– Как зачем? – продолжая улыбаться, изобразила удивление Софья Ищенко. – Место хорошее присматривать надо, а то потом один камень достанется.

– Ти що таке балакаешь? – не чувствуя подвоха, растревожилась Евдокия, смешивая от волнения русские слова с украинскими. – Яки ще миста?

– Паёк муж выкупил?

– Да.

– Съели уже, наверно?

– Крупа тильки осталась, та полведра картошки е, – сокрушённо призналась Евдокия.

– А дальше жить как собираешься?

– Не знаю.

– А я знаю, – уверенно проговорила Софья. – Надо идти на кладбище и занимать место под могилу. – С таким пайком скоро все передохнем, как осенние мухи за окном, – соседка невесело рассмеялась.

И тут до Евдокии дошло, что Софья Борисовна просто подшутила над ней.

– Та цю тебе, Софа! Чирей тебе на язык, як ты перепугала мене, -облегчённо произнесла она, ничуть не обидевшись на взбалмошную соседку.

– Що поделаешь, колы ртов не один, – Евдокия беспомощно развела руками.

– Есть предложение, – заговорщически проговорила соседка и, выглянув в коридор, перешла на шёпот:

– Идём ко мне, пошушукаемся.

Евдокия проследовала за Софьей Борисовной в комнату за стенкой, присела на предложенный стул.

– Вот шо, Евдоха, я тэбе кажу, – шёпотом начала разговор Ищенко. – На паёк, который зарабатывают наши мужики, долго не протянуть. Надо действовать, пока и впрямь с голодухи не околели.

Евдокия вопросительно посмотрела на соседку, не совсем понимая, куда та клонит.

– Мы с тобой живём без присмотра, в отличие от мужиков, а это значит, можем совсем незаметно улизнуть из посёлка. В городе есть рынок, и в нём наше спасение, – глаза одесситки горели огнём одержимого человека. – Уразумела?

– Ага, – согласно закивала головой Евдоха.

– Деньги ещё остались?

– Спрошу у Марка, наверно е трошки.

– Спроси, – усмехнулась Алла Борисовна над осторожными словами Евдокии. – Завтра и отправимся в разведку, как только мужики наши в тайгу отправятся. Нам ведь что главное? Не напороться на Кожина и Сажина, а староверы в это время на делянке будут, мы и уйдём незаметно.

Вечером Евдокия рассказала Марку о предложении жены Николая Ищенко. Марк долго думал, что-то взвешивая в голове. Потом ответил с мягкой улыбкой на лице:

– Дельное предложение у нашей соседки. Мы ссыльные, но не заключённые, здесь она права. Я ведь нигде не расписывался за то, чтобы безвылазно сидеть дома. Кожин просто стращает нас, боится, видимо, что мы выйдем у него из-под контроля. Расчёт сделан на то, чтобы мы перевыполняли норму за лишний кусок хлеба. Ему тоже норма установлена, и он должен её исполнять. Только вот до города двадцать километров, в оба конца будет сорок, хватит ли сил у тебя на такой поход? Обратно ведь не налегке пойдёшь.

Глаза Марка глядели на жену оценивающе, с недоверием. Евдокия была небольшого роста, сухощавого телосложения. Он представил её согнувшуюся под тяжестью мешка с несколькими вёдрами картошки.

– Хватит, Марочко, – развеяла она сомнения мужа. – Хватит сил у меня, я ведь ради наших деток иду.

– Может, Раису отправить с тобой? Всё легче будет.

– Ни, Марочко, одна схожу. Мало ли чого? – Евдокия отвела глаза, потупилась, не решаясь высказать вслух свои мысли.

– Что с тобой может случиться?

– Ну…вдруг придётся заночевать по який-нибудь причине? Или…или милиция задержит без паспорта? А Раиса може и исты зготовить, и вас обстирать, если що…

– И то верно, – согласился Марк. – Тогда вот что, Евдоха. Походи по рынку, посмотри, не продаёт ли кто ружьё?

– А зачем оно тебе? – с тревогой в голосе спросила Евдокия. –Ссыльным запрещено иметь оружие, я сама слышала.

– Запрещено – то, запрещено, но чем я буду кормить детей, когда деньги закончатся? А с ружьём-то в тайге можно раздобыть какое-нибудь пропитание.

– Ой, Марочко, не надо этого делать. Узнает Кожин или этот, второй, беды не оберешься. Вызовут сюда ГПУ, и посадят тебя без всяких разговоров. Боюсь я, Марочко.

– А ты, всё-таки, посмотри, Евдоха. Ружьё-то это можно ведь и вскладчину с мужиками приобрести, да спрятать где-нибудь подальше в тайге. Оно есть-пить не просит.

– Хорошо, Марочко, пошукаю.

…Вспомнила Евдокия, как ходили они тогда с Софьей Ищенко в город на рынок, как на обратном пути несколько раз прятались в кустах от проезжавших на лошадях староверов, и как вечером того же дня, едва держась на ногах от усталости, она с трепетным чувством выложила на стол продукты. Видела, какими глазами смотрят на них дети. Она и сейчас помнит восторженный взгляд Марка за столом, когда он наблюдал, как голодный Ваня торопливо наворачивал полную миску каши с тушеной говядиной, а позднее, уже в постели его благодарные объятья и страстный шёпот. Всё это сейчас вспомнилось Евдокии.

Потом они ещё не раз ходили на рынок с Софьей, пока Марк и Никита не решились, наконец, сами посетить город. Спрашивать разрешение у Кожина они не стали, опасаясь получить отказ. К тому времени муж освоился с работой, стал не только выполнять норму, но и складывал дров в поленницу ежедневно уже на полкуба, а иногда и на кубометр выше нормы. Больше он не ломал хрупкие ножовочные полотна лучковой пилы, за которые Кожин удерживал из заработка весомые суммы.

Ружьё они с Никитой так и не приобрели. Вначале опасались стукачей, о которых всё чаще стали шептаться между собой женщины, а потом, когда решились, было поздно. События вокруг них закрутились с неимоверной быстротой, и было уже не до ружья.

В конце декабря часть ссыльных без объяснений погрузили в запряжённые лошадьми сани и перевезли на новое место жительства. Временным пристанищем переселенцев стал маленький посёлок Усть-Тырым, в шести километрах от Кусьи, населённого пункта городского типа. Семьи опять поселили в бараках, а мужчин увезли дальше, в урочище Дальний Тырым. Там они трудились на лесоповале, но дрова не пилили. Влившись в бригаду вольнонаёмных мужиков, они вместе с ними валили деревья, обрубали сучья и вершины, пилили стволы длиной по шесть метров, оттаскивали на берег, скатывали в штабеля. Заниматься заготовкой леса бригаде предстояло до ледохода, дальше была неизвестность.

Раз в две недели мужчин отпускали на выходные в Усть-Тырым к семьям. В бараке был праздник. Особого контроля со стороны ГПУ не наблюдалось.

Марк и Евдокия радовались такому послаблению, но не могли понять, по какой причине и по чьей воле они здесь очутились. Их детей приняли в школу, Фрося, Васса и Ваня каждый день ходили пешком в Кусью. Сама Евдокия устроилась там на работу уборщицей, Раису приняли учётчицей на лесопункт.

– Всё это по божьей воле, Евдоха, – сказал Марк однажды, навестив семью на выходные, и как-то странно взглянул ей в глаза. И только чуть позже, когда он, выпив несколько рюмок вина, разговорился, Евдокия поняла, что означал этот пристальный взгляд. Расспрашивая о семейных делах, он обмолвился, что всё время, пока работал в Шайтане, просил помощи у Бога. И только благодаря постоянным молитвам, Господь смилостивился над их семейством. Иначе как объяснить, что из нескольких десятков мужиков именно его отправили сюда? А Раису без лишних вопросов приняли на хорошую работу? Глядя перед собой в одну точку, Марк задумчиво спросил:

– А почему бы и тебе, Евдоха, не уверовать в Бога?

Евдокия долго молчала, потом мотнула головой из стороны в сторону и сказала тихим извиняющимся голосом:

– Ни, Марочко, не зможу я запомнить эти чёр…заковыристые молитвы. И Библию мене не одолеть, потому як неграмотна я. Будэ з мене и того, що русский язык с горем пополам освоила. А без понятия божьего смысла, яка из мене верующая? Креститься, та кланяться неизвестно во имя чого, у меня не получится. Ты уж прости мене, Марочко, безбожницу. Слепая вера не для меня. Доживу я свои годы и без Бога, як-нибудь. Грех человека ведь не в том, что он не верит в Господа, а в его скверных поступках и мыслях. Так я разумею. А их при жизни своей я не совершала, злобных мыслей в голове отродясь не держала. С детства трудилась от зари до зари, була послушной тату и мамо, а с тех пор, когда ты взял меня в жёны, я була преданной и верной только тебе. Не грешна я перед Богом.

Марк тогда не стал настаивать на своём, не упрекнул жену ни единым словом. Прощаясь на следующий день, он совершенно спокойно сказал:

– Ты права, Евдоха. Чтобы присоединиться к Православию, надо искренно верить во Христа. Иначе все твои молитвы не дойдут до него.

Этот разговор запомнился ей в мельчайших подробностях.

…Евдокия так и не уснула за ночь, ворочаясь с боку на бок бесчисленное количество раз.

Как только в окне немного посветлело, она встала, пошла к рукомойнику, умыла зарёванное лицо, посмотрела на себя в зеркало, принялась растапливать печь. Потом поставила на плиту чайник, налила в кастрюлю воды для овсяной каши, пристроила её с краю. Кашу Евдокия варила на воде, добавляя немного молока. Потом, уже раскладывая по тарелкам, она опускала в кашу кусочек масла.

В семь часов Евдокия принялась будить детей. Летом они спали на полу, на большом соломенном матраце, а зимой перебирались на дощатые полати за печкой. Начинала она обычно с Фроси, потому что та вставала с большим трудом.

– Фросюшка, просыпайся, пора вставать, – затрясла Евдокия дочь за плечо. – Уже пять минут восьмого.

Услышав голос матери, открыла глаза Василиса, потянулась, сладко позёвывая.

– Ванька, вставай, – толкнула она ладошкой в спину брата, спящего на боку, отвернувшегося от сестёр к стене.

– Угу, – буркнул Ваня, не открывая глаз.

– Чего, угу-то, вставай, давай! – сердито сказала Василиса. – Потом опять будешь злиться, что поздно разбудили. Поднимайся!

Фрося лежала с краю с закрытыми глазами, не шевелясь и никак не реагируя на происходящее.

– Фроська, а ты чего продолжаешь дрыхнуть? – возмутилась Василиса. – Тебе что, особое приглашение требуется?

– Отстань от меня, – подала голос сестра. – Переползти не можешь, что ли? Встала, иди, умывайся, а я ещё немножко полежу.

Через несколько секунд добавила в своё оправдание:

– Умывалка-то одна…не делится на троих…

– Фрося, вставай лежебока, – послышался из-за стенки голос матери.

– Сейчас, мамочка, ещё чуть-чуть полежу и встану…– уткнувшись лицом в подушку, еле слышно пробормотала Фрося.

Василиса осторожно переползла через ноги сестры, ступила на ступеньку лестницы, недовольно проговорила:

– Не можешь подниматься первой – поменяйся с Ванькой местами, сколько раз мне говорить тебе об этом! Каждый день, одно, и тоже. Мама, скажи хоть ты ей, чтобы поменялась местами с братом, поломаю я ей ноги когда-нибудь нечаянно.

Громкий разговор окончательно пробудил Ваню. Он придвинулся к Фросе, принялся щекотать сестру под мышками.

– Ванька, дурак, прекрати! – заверещала Фрося, извиваясь под щекотками брата. – Перестань сейчас же! Я кому говорю!?

– Ага-а, подействовало, кикимора болотная! Боишься щекотки? – радовался Ваня, не отступаясь. – Я тебя быстро разбужу, тетеря сонная!

Фрося ухватила брата за руку, навалилась на него всем телом, прижала к полатям.

– Ну, и что мне с тобой сделать, сморчок ушастый? – грозно проговорила она, защемив ему нос пальцами, словно клещами. – Нос оторвать, чтобы не совал его, куда не просят?

Ваня дёргался, пытаясь вырваться, но у него не получалось, сестра была сильнее его.

– Ну, ладно, хватит. Больно же, – взмолился он, наконец. – Совсем очумела, что ли? Пощекотать уж нельзя.

– Да, нельзя, – сказала Фрося, освобождая брата. – Щекочи себя, если хочется. Или, вон, Василису, ей, может, и понравится.

– Хватит ругаться, спускайтесь вниз, – проговорила мать. – Умывайтесь и садитесь за стол.

Фрося спустилась с полатей, начала приводить себя в порядок. Василиса уже стояла перед зеркалом, расчесывала волосы и заплетала косу. Через пять минут все они сели за стол. Евдокия поставила перед каждым из них по тарелке с кашей, в ней плавилось по кусочку масла.

Ваня взял ложку и, прежде чем размешать масло, заглянул в тарелки сестёр, сравнивая кусочки. Евдокия перехватила взгляд сына, зачерпнула из маслёнки тот, который предназначался ей самой, и положила в тарелку сына. Она завтракала после детей, когда они уходили в школу.

– Мам, ты чего? – оторопел от неожиданности Ваня. – Мне не надо твоего масла, хватит и того что ты положила. Всем одинаково.

– Ешь, сынок, ешь, я не буду. У меня сегодня изжога от чего-то, я даже соды проглотила с утра. Масло не на пользу мне будет.

Ваня сконфуженно уткнулся в тарелку, усиленно заработал ложкой, размешивая масло. Сёстры незаметно для брата с улыбкой переглянулись между собой.

Позавтракав, все трое отправились в школу. Начинался очередной день без главы семейства.

Глава 5

Дети, естественно, переживали арест отца, но эти переживания не были такими глубокими, как у матери. Плакали они только первые два дня, пока безудержно катились слёзы из глаз матери. Вернее, плакали только Фрося и Василиса, а тринадцатилетний Иван лишь хмурился и молчал, как в рот воды набрал, забившись с книгой в угол.

Старшая, Раиса, к этому времени была уже замужем, за таким же ссыльным, как и она сама, и проживали они с мужем в отдельной комнате в соседнем бараке. После работы она приходила к матери, успокаивала, как могла, а вечером возвращалась к мужу.

На третий день Евдокия уже не плакала на глазах у детей, давая волю слезам лишь ночью, втайне от них, беззвучно, уткнувшись в подушку. До суда, пока отец находился в камере предварительного заключения, девочки интересовались у матери его судьбой каждый день. После суда, когда стало известно, что отцу присудили десять лет лагерей, и от него не было писем, дети стали понемногу забывать семейную трагедию. Жизнь брала своё, детское сознание быстро адаптировалось к новым условиям.

Каждое утро, как обычно, Евдокия будила детей в семь часов утра. Занятия в школе начинались в половине девятого, но до школы ещё нужно было топать пешком почти четыре километра. Такое расстояние шагами намерил Ваня. Он знал длину своего шага, вывел её экспериментальным путём.

От посёлка с названием Стрелка, где теперь жила семья Стешко, до крутого подъёма в гору был один километр семьсот пятьдесят метров. Крутая гора, на которую иная лошадь не могла даже взвести гружёную телегу и потом, храпя, со страхом пятилась назад, начиналась сразу от маленького магазинчика. С этого места дорога была выстлана квадратными слитками, изготовленными из отходов при производстве чугуна. От стыка грунтовой дороги с выпуклым полотном брусчатки до школы оставалось ровно два километра. Весь этот путь дети преодолевали за сорок пять минут.

Ваня всегда шагал впереди сестёр, задавая темп. Васса и Фрося следовали за ним и всю дорогу болтали о чём-нибудь. Иногда брат останавливался и задавал сёстрам вопросы, которые у него возникали в пути. Он учился в четвёртом классе и перед Новым годом его должны были принять в пионеры. Ваня шагал и думал, о чём его могут спросить на совете дружины. Мальчик рос смекалистым и не по возрасту любознательным. Он много читал, причём, читал литературу различных направлений. Его интересовало буквально всё, начиная от древнего Рима и кончая фантастикой.

Однажды в школьной библиотеке ему на глаза попался учебник философии. Он не знал, что такое философия, но само слово «философия» показалось ему чем-то привлекательным, каким-то сладким, что ли, ассоциируясь в сознании со словом «фантик», обёрткой чего-то неизвестного и недосягаемого. Почему появилось такое первоначальное представление – объяснить не мог.

Набравшись терпения, Ваня осилил половину толстой книги и понял только сотую часть того, что в ней было написано. Однако в его детской голове всё же кое-что отложилось. Он усвоил, что философия в переводе с греческого языка означает «любовь к мудрости», и что это одна из наук, такая же, как история или география, только намного сложнее, потому что смысл философии состоит в поиске истины. Познать истину он, конечно же, пока был не способен по причине недостаточных знаний и жизненного опыта.

Из книги Ваня извлёк для себя много чего интересного. Особенно запало в душу высказывание древнего философа Эпикура, над которым он не переставал размышлять долгое время. Это было рассуждение о самом ужасном зле в живом мире – смерти, которой можно было теперь не бояться.

«Когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет, – вертелись в голове прочитанные слова. – Это что означает? Смерть, получается, не существует для людей вообще? Для живого человека её ещё нет, а для мёртвого уже нет, потому что его самого нет в живых? Тогда где же эта смерть находится? Почему люди говорят: смерть пришла. Существует ли она вообще? А если и существует, но человек не может с нею повстречаться, значит, не нужно и бояться её вообще», – сделал он вывод в силу своего детского понимания и сразу похрабрел.

Сейчас его мучил совсем другой вопрос. Ваня неоднократно слушал по радио какие-нибудь передачи, в которых употреблялись такие слова, как «родина», «отечество», «отчизна», «страна», «государство», и не знал их точного определения.

«Вдруг спросят старшие пионервожатые на совете дружины, что означают эти слова? Спросят, а я не знаю. Стыда не оберёшься! Ведь что подразумевает ответ «Всегда готов!» на пионерский призыв «Будь готов!»? Это означает, что пионер должен быть готов ко всем трудностям, и в первую очередь, к защите Родины от врагов. А здесь-то как раз и непонятки! Что означает для пионера слово «Родина»? И кто такие враги?

Ваня замедлил шаг и, обернувшись, спросил:

– Васса, а что означает слово «Родина»?

Он задал вопрос Вассе, потому что доверял ей больше, чем Фросе. Васса для него была и ближе, и роднее, с ней он скитался по округе в голодный год, собирая милостыню в поездах, на вокзалах, на рынках. Фрося тогда уехала на Украину с Раисой и прожила там вплоть до прошлого года. Ей не довелось узнать, что такое настоящий голод, когда не проходящее желание есть преследует даже ночью. Ваня успел даже подзабыть сестру за пять лет, и, хотя прошёл уже целый год после её возвращения из Украины, Фрося так и не завоевала у него такого же авторитета, как Васса.

Сестры остановились, удивлённые вопросом.

– Почему ты спрашиваешь? – Васса очень внимательно посмотрела на брата. – Что опять взбрело тебе в голову?

– Ну…, так просто, – попытался уйти от ответа Ваня. – Интересно вдруг стало, почему в одном случае люди говорят «родина», а в другом – отчизна, отечество, держава, страна. Разве это не одно и то же? А если одно и то же, зачем так много слов для одного значения? Вот есть, к примеру, слово «мама», и всем понятно, что оно означает, другого слова нет, да и не нужно. А тут думать приходится, как правильно выразиться.

– Ах, ты ещё и думаешь иногда? – подковырнула Фрося брата. – А мне почему-то казалось, что ты не способен думать. Всегда поступаешь бездумно, так, как тебе захочется.

– Да пошла ты… – рассердился на сестру Ваня и, резко развернувшись, побежал вперёд, набирая дистанцию.

– Ну, зачем ты так с ним? – укорила сестру Васса. – Он у нас самостоятельный мальчик и советуется только в крайнем случае. Раз спрашивает, значит, не может в чём-то разобраться.

– Постой, Ваня, – Васса бросилась догонять брата. Настигнув его, схватила за руку, повернула к себе лицом. – Для чего тебе нужно это знать?

Ваня недовольно посопел немного, признался:

– Меня будут принимать в пионеры скоро, могут спросить.

– Глупый, никто тебя об этом не спросит, не переживай, – попыталась успокоить брата Васса. – Меня ведь приняли два года назад, никто не спрашивал о Родине.

– А меня могут спросить, – упорствовал Ваня.

– Почему ты так считаешь?

– Потому, что… потому что всё поменялось за эти два года.

– Что поменялось? – удивилась Васса.

– Два года назад наш отец ещё не сидел в тюрьме, вот что, – Ваня отвел взгляд в сторону.

– А ну-ка рассказывай, что произошло? – Васса слегка тряхнула брата за плечи.

– На прошлой неделе Колька Маркин перед пацанами назвал меня сыном врага народа.

– А ты что?

– Ничего, дал ему кулаком в морду, чтобы не шлёпал языком, что попало.

– Побил Кольку, и поэтому думаешь, что тебя могут не принять в пионеры?

– Не-ет, он никому не пожаловался. Утёр свой расквашенный нос и заткнулся в тряпочку. Но ведь пионервожатая тоже знает, наверно, что нашего отца посадили. Вот я и думаю: а вдруг она спросит меня при всех и о Родине, и о врагах народа, что я скажу ей в ответ?

Фрося догнала Вассу с Ваней, пошла рядом. Она слышала последние слова брата. Всё трое некоторое время шагали молча. Наконец, Васса проговорила:

– Родина, Вань, – это место, где человек родился, откуда идёт его род. А насчёт врага народа я скажу так: наш папка никакой не враг, он никому не сделал ничего плохого.

– А за что же его тогда посадили? – Ваня впился глазами в лицо Вассы, потом перевёл взгляд на Фросю. – Ответьте мне!

Васса задумалась, не зная, что ответить брату. Она и сама много раз задавалась подобным вопросом и не находила ответа. Врагом, по её представлению, был человек, который враждовал с кем-нибудь открыто, угрожал расправой хорошим людям, клеймил власть нехорошими словами, носил при себе оружие. Но отец был добрым человеком, его уважали все ссыльные, и Васса никогда не слышала от них плохих слов об отце. Вслед за отцом был арестован их учитель истории Осокин Виктор Пантелеевич, добрейшей души человек. И он враг народа? Человек, который, как говорят, не способен и мухи обидеть?

– Его, Ваня, осудили ошибочно, по чьему-то оговору. Рано или поздно эту ошибку исправят, папу нашего оправдают, а виновного накажут, – совсем по-взрослому ответила Васса.

– Врёшь ты всё, – со злостью сказал Ваня, – разговариваешь со мной, как с маленьким. Я знаю, что никакая это не ошибка, и никто нашего отца оправдывать не будет. Его посадили за веру в Бога, от которого он не захотел отречься. Раньше попов сажали, да расстреливали, теперь вот принялись за верующих. Я сам однажды слышал, как мама уговаривала отца не посещать церковь, говорила, что иначе могут посадить. Он не послушал маму, вот его и посадили.

Ваня больше не убегал вперёд, они пошли все вместе, но остаток дороги до школы никто из них не проронил больше ни слова.

Евдокия, проводив детей в школу, принялась за мытьё посуды. Миски были собраны детьми в стопочку и поставлены на маленький столик у жестяной раковины с рукомойником. Разбирая посуду и погружая её в тазик с нагретой водой, Евдокия без труда определила, из какой миски ел Ваня. В его чашках и тарелках никогда не оставалось остатков пищи, всё затиралось последним кусочком хлеба.

Прошло три года с тех пор, как безжалостный голод в этих краях с неохотой отпустил людей. Евдокия уже давно не ломала голову, чем накормить вечно голодных Вассу и Ваню. Сейчас с питанием у них было сравнительно благополучно, но у Вани до сих пор сохранился оценочный взор на количество пищи. Вот и сегодня она уловила взгляд сына, когда он заглянул в тарелки сестёр, сравнивая их кусочки масла со своим. Сделал он это не из зависти и жадности голодного человека, а по привычке, совершенно машинально. Посмотрел так, как смотрел в голодное время на свой пай, сравнивая его с другими. Пай этот был настолько скудным в то время, что в глаза бросался каждый недостающий грамм, каждая неучтённая кроха при делёжке. Евдокия вспомнила тот ужасный голод, когда истощённые люди падали посреди дороги и умирали на глазах.

…Весной 1932 года, когда закончилась заготовка леса на Дальнем Тырыме, ссыльных расселили по всему району, разлучив подружившиеся семьи. Их почему-то больше не квартировали под одной крышей, а развезли по разным посёлкам, расположенных на большом удалении друг от друга.

Для Марка Стешко постоянным местом жительства стал посёлок Восход, что в пяти километрах от железнодорожной станции Утёс.

Семья Стешко была фактически брошена на произвол судьбы. Представители НКВД здесь не появлялись, никто ссыльными не интересовался. Посёлок оказался очень маленьким, работы в нём не было вообще. Местные жители существовали за счёт своих огородов, да заработков одного из членов семьи где-нибудь на шахте в Гремячинске или на одном из предприятий Чусового. У семейства Стешко такой возможности не имелось. Их поселили в полупустом бараке, где проживали несколько русских семей, раскулаченных ещё в 1929 году и высланных сюда откуда-то из-под Воронежа. Земельного участка не было, переезжать в другое место запрещалось.

Помыкавшись до осени в поисках хоть какой-нибудь работы, истратив последние деньги на пропитание, Марк решил сбежать из посёлка в город.

Ему повезло, удалось устроиться работать на угольную биржу в пригороде Чусового. Он загружал в печь дрова, обжигал их, приготавливая уголь для завода. Заработки были небольшие, но другого варианта у него пока не было. Без паспорта устроиться ещё где-либо было просто невозможно. Раз в два месяца, скопив сумму денег, в выходной день он скрытно пробирался к семье на товарных поездах, а на рассвете уезжал обратно, чтобы успеть заступить на смену. Это было очень рискованно, поскольку его могли выловить в любой момент и отправить за решётку. Такой исход явился бы полным крахом для семьи и самого себя.

В конце февраля 1933 года продукты у Евдокии закончились, есть стало нечего. Поселковый магазинчик, в котором раньше можно было приобрести хлеб, муку и крупы, закрылся месяц назад. На следующий день Евдокия отправилась в соседний посёлок Утёс. По численности населения он превышал Восход в несколько раз. Но и здесь полки обоих продуктовых магазинов оказались пусты. По совету продавщицы она села в поезд и отправилась в город, надеясь запастись продуктами в городских магазинах. Ещё не доехав до города, она уже имела полную информацию о положении дел в городской торговле. Попутчицей в вагоне оказалась словоохотливая спекулянтка, которая и рассказала ей о том, что творится в городе. В государственных магазинах продуктов не было, а на рынке они продавались по баснословным ценам. В городе уже давно царил голод, к посёлку он докатился только сейчас.

Купив на рынке буханку хлеба, два килограмма муки, пачку пшена и бутылку подсолнечного масла, Евдокия истратила почти все деньги, которые привёз ей Марк.

Целую неделю она искала выход из сложившейся ситуации, но ничего дельного в голову не приходило. Запас продуктов неумолимо таял, словно сугроб под весенним солнцем. Евдокия была в отчаянии. Её состояние заметила Васса, спросила:

– Мама, ты не заболела?

– Нет, доченька, слава Богу, пока здорова.

– Что-то с папой случилось?

– С папой тоже пока всё в порядке, – ответила Евдокия и на глазах её выступили слёзы.

– Тогда почему ты плачешь?

– Ты и вчера плакала, я видел, – вступил в разговор подошедший Ваня.

Евдокия привлекла к себе детей и расстроенным голосом тихо проговорила:

– Голод нас ждёт, детки мои, а я совсем не знаю, как мне быть, и что делать. Может, вы подскажите, чого мы будемо исты, когда мука скончается?

Несколько минут они втроём стояли посреди комнаты, обнявшись, и молчали. Потом Васса резко отпрянула от матери, и обрадовано воскликнула:

– Я знаю, что надо делать! – глаза её горели какой-то недетской решительностью.

– Что, моя коханая?

– Мы с Ваней поедем в город, будем просить милостыню.

– Как – милостыню? – поразилась Евдокия словам дочери. – Что ты выдумываешь, доченька?

– Но ты же сама сказала, что у нас скоро закончится мука!

– Да, муки у нас осталось на неделю, не больше. Но… ходить по миру… просить подаяние? Как тебе могло прийти такое в голову? Нет уж… лучше…

– Что – лучше? Лучше умереть с голоду? Так, что ли? – Васса смотрела на мать с откровенным укором. – Ляжем в постель все вместе и будем ждать голодной смерти? Нет! Мы с Ваней умирать не собираемся. Мы жить хотим! Жить, мама! Правда, Ваня?

– Угу, – подтвердил брат.

– Вот видишь, Ваня согласен. Завтра и поедем с утра. Сядем в поезд и поедем. Приготовь нам заплечные мешки.

Евдокия смотрела на дочь и не узнавала её. Десятилетняя Васса будто повзрослела на глазах, превратившись в рассудительную и смелую девушку, дающую команду ей, многодетной и опытной матери.

– Та лышечко ты мое, та серденько мое! – запричитала Евдокия по-украински, притянув вновь Вассу к себе и принялась гладить дочь по волосам. – За що така немилость всим нам?

– Мама, не плачь, расскажи лучше, где там находится рынок, да магазины, – сказала Васса, отстраняясь о матери.

– Хорошо, дочушка, расскажу, обязательно всё расскажу, – Евдокия захватила край подола, вытерла слёзы. – Ой, да как же вы одни-то, а? Боюсь я за вас!

– Мама, мы уже всё решили. Выхода у нас нет, – твёрдо заявила Васса, и Евдокия поняла, что нужно собирать детей в дорогу. Другого выхода, действительно, не было. Рассчитывать на помощь соседей не приходилось, голод всё плотнее сжимал своё безжалостное кольцо вокруг посёлка, проникая в каждую семью, и каждый здесь был сам за себя, выживал, как мог.

… Всё это вспомнила сейчас Евдокия, перемывая посуду в тазике. Она протёрла тарелки чистым полотенцем, составила стопочкой на столе. Пора было собираться на работу. Она уже третий год трудилась в лыковой артели. Летом мужская половина артели сбивалась в бригады по три – четыре человека и уходила вверх по реке. Мужчины искали на дне реки затонувшие при сплаве стволы липы – топляки, вытягивали их баграми на берег и драли лыко. Заготовив достаточное количество, вязали плоты и сплавляли до складов артели. Потом к работе приступали женщины. Они разделяли заготовленный луб на полосы заданной ширины и толщины, потом мастерили из них изделия: лапти, корзины, коврики и другие вещи.

Артельная мастерская находилась неподалёку от барака, Евдокия при необходимости могла в любое время забежать домой. Иногда дети заглядывали к ней, возвращаясь из школы. Они с интересом и увлечением плели какие-нибудь безделушки для себя, уносили в школу.

Евдокия оделась и вышла в коридор. Закрыв дверь на висячий замок, она направилась на работу.

Глава 6

Ваню приняли в пионеры перед самым Новым годом, за день до ухода на школьные каникулы. Накануне Евдокия достала из сундука кусок красного сатина, выкроила из него треугольник будущего пионерского галстука, обметала по сторонам красной ниткой и вручила сыну. Из школы Ваня вернулся уже пионером, и весь вечер размахивал перед лицом Фроси своим галстуком.

Фросе не довелось побывать в пионерах. На Украине её, как новенькую в классе, сразу не приняли в пионерскую организацию, потом Раиса по какой-то причине перевела её в другую школу, и всё повторилось сначала.

На Урал она вернулась уже в том возрасте, когда в пионеры не принимают. Особого сожаления у неё не было, да и в комсомол вступать Фрося не собиралась. Она была замкнутой по натуре и особой дружбы ни с кем из девчонок не заводила. Шумные мероприятия были не для неё. По всей видимости, сказалась обособленная жизнь на Украине. Родственники, у которых они с Раисой остановились в Луганске, были людьми строгими, нелюдимыми и немногословными.

Тётка Ксения, родная сестра отца, встретила племянниц без особой радости. Она всё время была почему-то угрюмой и сердитой, и Фросе казалось, что тётка таким способом выражает своё недовольство в связи с нежданно нагрянувшими племянницами. Их с Раисой она поселила в комнате с отдельным входом. В этой комнате несколько лет назад жила бабка, мать мужа тётки Ксении, пока не умерла.

В самые первые дни пребывания на Украине Фрося попыталась подружиться с девчонками своего возраста, дома которых стояли неподалёку, но Раиса ей строго запретила. Сказала, что этого не нужно делать, поскольку у тёти Ксении на работе могут быть неприятности.

– Какие неприятности? – спросила Фрося у сестры. – Из-за чего?

– Мы с тобой из раскулаченной семьи, а тётя Ксения возглавляет на заводе партийную ячейку. Если узнают, что она приютила у себя детей сосланного кулака, её могут исключить из партии и уволить с работы. Так что сиди дома и грызи науку.

С тех пор Фрося всё свободное время проводила в одиночестве. Она либо сидела дома с книжкой в руках, либо гуляла на приусадебном участке. Раисе было не до неё. Чтобы заработать больше денег и не сидеть с Фросей на шее у родственников, она после основной работы ходила куда-то на подработку. Так и прошли несколько лет, пока она вновь не приехала на Урал. В свои семнадцать лет она оказалась менее самостоятельной, чем её тринадцатилетний брат Иван.

Стать общительным и самостоятельным Ваню заставила нелёгкая жизнь в голодное время. Он с Вассой почти год скитался по округе в поисках пропитания, пока голод не пошёл на убыль.

Вначале их маршрут был коротким. Они садились в пригородный поезд и ехали до конечной станции, проходя по вагонам в поисках подаяния. Потом бродили по перрону, встречая прибывающие поезда дальнего следования, выклянчивая любую милостыню. Вечером, насобирав кусков хлеба и немного мелочи, они возвращались домой. Наутро шли в школу.

Так продолжалось до середины мая. К этому времени голод набрал силу, нищие шныряли уже повсюду, нередко можно было видеть трупы голодных людей на центральных улицах города. Ваня привык к таким зрелищам и перестал обращать на это внимание. Главной целью его поездки в город была добыча пропитания, и не стоило попусту терять время на пустяки. Получить хоть какую-нибудь подачку в поезде было уже большой удачей, на перроне стали прохаживаться милиционеры, и привлекать к себе внимание Ваня не рисковал. Кроме того, в людных местах появились группы беспризорников, составлять им конкуренцию было небезопасно – могли жестоко побить.

Из последней поездки они с Вассой вернулись лишь с несколькими кусками хлеба.

Васса оказалась совестливой девчонкой, и это качество очень мешало их занятию. Ваня негодовал.

– Если ты не перестанешь краснеть и мямлить – мы сдохнем с голоду, поняла? – разозлился он однажды, когда одна сердобольная женщина пригласила их к себе домой, чтобы накормить обедом, а Васса из-за чрезмерной скромности вдруг отказалась.

– Почему ты отказалась пойти? Ведь я смог бы выклянчить у этой тётки немного картошки, или ещё чего-нибудь, а из-за твоей скромности ничего не вышло, – сердито выговорил Ваня сестре, сглатывая голодную слюну. – И вообще, давай будем ходить отдельно друг от друга?

– Нет, Ваня, даже не рассчитывай, – запротестовала Васса. – Я отвечаю за тебя головой. Не хватало мне, чтобы ты вляпался в какую-нибудь дурную историю. Что я тогда маме скажу?

– А ты не говори ей, что мы ходим по отдельности, – простодушно высказался Ваня. – Главное, чтобы мы возвращались домой не с пустыми торбами. А вляпаться, как ты говоришь, мы можем и вместе, тут уж как повезёт.

– Ваня, а ты точно не станешь воровать? – неожиданно спросила Васса.

– Я? Воровать? – в голосе брата было удивление и ещё какой-то фальшивый оттенок, свойственный человеку, когда его в чем-нибудь уличают. – С чего ты взяла?

– Я видела несколько раз, как ты оглядывался по сторонам на рынке, когда торговки отвлекались от прилавка. – Васса в упор смотрела на Ваню.

– Ещё чего! Тебе просто показалось, – с вызовом проговорил он. – А если бы и спёр пирожок-другой, у неё бы не убыло. Думаешь, она честно торгует? Не обманывает покупателя? Держи карман шире! Ворует потихоньку где-нибудь на складе продукты для начинки, а потом дерёт с голодного человека втридорога! Не обеднела бы из-за пары пирожков!

– Ваня, что ты такое городишь!? – не поверила своим ушам Васса. – Неужели ты и впрямь можешь своровать?

Брат медленно повернул голову куда-то в сторону, будто отыскивая человека, у которого можно было спросить ответ, и после длительной паузы уверенно произнёс:

– На добро честного человека у меня рука, конечно, не поднимется. Это уж точно. А вот бессовестных жуликов и разного рода проходимцев, ворующих у государства, а также и у простых граждан, я заставил бы делиться. – И добавил: – Будь на то моя воля.

Васса во все глаза смотрела на брата, удивляясь его словам. Он научился читать ещё в шесть лет, через год уже бегло читал книгу любого содержания. Сейчас Ваня говорил не как девятилетний мальчишка, а как взрослый и начитанный человек. Его слова поразили её. Они были словно взяты из какой-то умной книжки и не являлись его собственными.

– Вань, ты так умно говоришь, прямо как наш учитель русского языка в школе, – сказала Васса, восторгаясь речью брата.

– Чаще читай газеты, и ты так будешь говорить, – поучительно ответил Ваня.

В тот вечер их впервые высадили из поезда за безбилетный проезд. Раньше им удавалось разжалобить контролёра при проверке билетов, и тот, погрозив пальцем и поворчав для порядка, оставлял всё же зайцев в вагоне до конца поездки. Иногда Васса и Ванька, завидев людей в форме, просто перебегали на остановке в тот вагон, где контроль уже состоялся.

На сей раз ни того, ни другого варианта у них не прокатило. Контролёры шли с обеих сторон, а поезд нёсся без остановок. Зайцы попали в железные клещи, и смиренно ждали своей участи.

– Ваши билетики, молодёжь! – обратилась к ним высокая и полная женщина в железнодорожной форме, наперёд зная, что перед ней безбилетники. Она определяла их по бегающим глазам.

– Нету у нас билетов, тётенька, – жалобно проговорила Василиса. – Нищие мы, по миру ходили, милостыню собирали.

– И что мне с того, что вы нищие? Порядок в поездах для всех одинаков, – не реагируя на жалостливый голос Вассы, безапелляционным тоном отрубила грозная контролёрша. – Нет денег – сидите дома, или ходите пешком.

– Тётенька, простите нас, пожалейте, нам очень надо вернуться домой, у нас маманька хворая лежит, помирает с голоду, – ещё жалобнее, чем сестра, прохныкал Ванька.

Женщина-контролёр была неумолима:

– Вот что, клоуны, а ну марш в тамбур! Маманька у них помирает! Сейчас будет остановка, я вас высажу за безбилетный проезд, и вы пошагаете к своей маманьке по шпалам, понятно?

– Тётенька, не высаживайте нас, ну пожа-алуйста, – попыталась ещё раз разжалобить чёрствую женщину Васса.

– Хватит ныть, ничего у вас не выйдет, – вынесла приговор контролёрша. – Забирайте свои котомки и быстро за мной, паровоз стоит полминуты.

– Никуда мы не пойдём, – заявил Ванька. – Нам нужно доехать до Утёса, вам понятно?

Несколько секунд они смотрели друг на друга: Ванька – прижавшись в угол, ощетинившись, будто загнанный зверёк, контролёрша –стоя между деревянными лавками и загораживая крупным телом проход.

– Вставай быстро, поезд ждать не будет!

Увидев, что мальчишка не собирается подчиниться, контролёрша, сверкая глазами, схватила Ваньку за шиворот и волоком потащила в тамбур. Васса безмолвно поплелась следом.

Случилось это на полустанке за девять километров до Утёса. Отстучали колёса на стыке вздрагивающих рельс, поезд скрылся из вида, Васса и Ваня остались вдвоём на краю высокой насыпи.

– Зачем ты упрямился, а, Вань? – во взгляде Василисы всё ещё стоял испуг. – Если бы мы остались в вагоне, эта тётка могла сдать нас в милицию. Этот полустанок последний перед Утёсом.

– Знаю я, потому и не хотел вылезать, тянул время, – вяло проговорил брат. – На станции нет милиционера, уже несколько дней нет.

– Откуда тебе известно?

– Слушаю иногда, о чём говорят люди вокруг, в отличие от тебя, -насмешливо сказал Ванька. – Кто же знал, что эта дура возьмёт меня за шкирку?

Он поёжился и тряхнул шеей, словно сбрасывая с неё невидимые следы от этих не женских ручищ.

– Здоровая баба, будто конь в юбке, – с презрением сказал Ванька, потирая ладонью свою шею. – До сих пор чувствую её железные клешни.

– Ладно, Вань, пошли, а то стемнеет скоро, – обречённо произнесла Васса и зашагала по шпалам.

– Далеко же нам идти, блин! – возмутился Ванька. – До Утёса девять километров, а потом до Восхода ещё пять!

– У нас нет выбора, придётся идти. Следующий паровоз будет только утром, а пассажирский здесь не останавливается.

– Без тебя знаю, могла бы и не говорить, – недовольно пробурчал Ванька.

Идти по шпалам было трудно, расстояние между ними не соответствовало нормальному шагу. Дети не шли, а скакали по широким деревянным брускам с резким запахом креозота, отдавая при этом много сил. Несколько раз они останавливались, садились на рельсы, и, передохнув, шагали дальше. Кое-как, часто спотыкаясь, доплелись до станции.

– Всё, Васска, я больше не могу идти, – сказал Ваня и повалился на ближайшую скамейку.

– А как же мама, Ванечка? Она же потеряет нас, будет волноваться, – попыталась подбодрить брата Василиса. – Сейчас отдохнём и пойдём дальше. По дороге идти легче, чем по шпалам.

Ваня не слышал её. Обессиленный за день, он уже крепко спал, свернувшись калачиком.

Домой они возвратились только под утро, одновременно с восходящим солнцем, которое, отдохнув ночью за горой, выбросило на посёлок свои первые свежие лучи.

Евдокия не спала до самого возвращения детей. Каждый раз, когда дети возвращались домой, она брала их тощие мешки и выгружала содержимое на стол. Со слезами на глазах принималась сортировать разные по величине куски хлеба. Свежие ломти хлеба складывала в хлебницу, а чёрствые и рваные куски замачивала в воде. В образовавшуюся кашицу добавляла мелко изрубленную молодую крапиву и сухую мякоть трухлявых пней. Всё это тщательно перемешивала и пекла лепёшки. С недавних пор она стала добавлять в тесто истертые молодые почки пихты.

Через неделю начались школьные каникулы. Вассе уже не нужно было отпрашиваться с учёбы, лгать и стыдливо отводить глаза от учительницы. С большим трудом убедив мать, что им теперь удобнее будет ездить с ночёвкой, дети отправились в город на несколько дней.

В утреннем поезде билеты никогда не проверялись, Васса с Ваней добрались до города без проблем.

– Вань, а где мы будем ночевать? – вкрадчиво спросила Василиса, когда они покинули здание вокзала. Однажды брат обмолвился, что, если вдруг им придётся заночевать в городе, у него присмотрено для этой цели отличное местечко. Но где находится такое место – не проронил ни слова.

– Ты же сказала матери, что на вокзале, зачем спрашиваешь? –хитро усмехнулся Ванька.

– На вокзале-то опасно, ты сам знаешь, – Васса испытующе посмотрела на братишку. – Заберут в милицию, и мешки вместе с подаянием отнимут. Останемся мы ни с чем.

– Если ты такая трусиха, чего тогда попёрлась с ночёвкой? – съехидничал Ванька. – Ездила бы домой каждым вечером, как прежде. Спокойнее и тебе, и матери.

– Ну почему ты такой вредный? – спросила Василиса. – О чём бы я тебя не спросила – у тебя всегда одни насмешки, да подковырки. Колючий ты, Ваня, как осот за нашим бараком.

– Зато ты хуже тёртой редьки, – тут же нашёлся с ответом брат.

– Это как?

– Вонючка потому что, пахнешь и пахнешь постоянно. Всё тебе не так, всё не эдак, ворчишь и поучаешь меня на каждом шагу, как училка занудная. А я уже не маленький, сам могу решать, что мне делать, а что – нет.

– Ах так! Зануда я, значит? – рассердилась Васса. – Вольничать тебе мешаю?

– Да, мешаешь, – насупившись, заявил Ванька.

– Чем же я тебе мешаю?

– Стыдливостью своей, да трусостью. С тобой одна морока и постоянная невезуха.

– А ты предлагаешь действовать нахрапом? Бессовестно врать людям, обманывать их и обирать до нитки?

– В нашем деле без этого сейчас просто нельзя, иначе не выживем, – с какой-то недетской серьёзностью сказал Ванька. – Голодных в округе теперь – пруд пруди. Кому стыдно побираться, как тебе, – тот от своей гордости на ходу падает от голода, умирает прямо на дороге. Вот так. Сама видела.

– Хорошо, что ты предлагаешь? – согласившись с доводами брата, спросила Васса.

– Будем ходить по домам, но в отдельности друг от друга, – без колебаний ответил Ванька. – Так мы насобираем больше продуктов. Стоять на месте и клянчить – много не подадут, попрошайки, вроде тебя, теперь на каждом углу. К тому же, люди не таскают хлеб и картошку в карманах, а хранят дома. И ещё. Если крупно повезёт, может, и к столу кто-нибудь пригласит. Как-то же надо нам кормиться несколько дней. Мать лепешек тебе вечером не напечёт.

– Ладно, давай попробуем, – сдалась Василиса окончательно. –Только при одном условии.

– Каком?

– Что ты не будешь воровать. Даёшь мне слово? – острые глаза сестры вцепились в лицо Ваньки, под этим взглядом невозможно было соврать.

– Даю, отвяжись только, – неохотно выдавил он. – А сейчас идём на рынок, покажу тебе место, где нам предстоит сегодня ночевать. Там и встретимся под вечер, до закрытия рынка.

Место для ночлега действительно было удобным. В углу рынка стояло деревянное здание с просторным высоким крыльцом. В нём располагался приёмный пункт конторы «Заготскот». Сюда со всей округи частники после забоя скота привозили шкуры. Под крыльцом по всему периметру была сложена поленница колотых дров, внутри этой буквы «П» оставалось невидимое пространство. Там-то и планировал устроить ночлежку Ванька.

Однажды по нужде он протиснулся в щель между стеной и поленницей и обнаружил порезанную в нескольких местах коровью шкуру, скрученную в рулон. Как она очутилась здесь, можно было только догадываться, но то, что она была бросовой и никому не нужной, сомневаться не приходилось. Шкура настолько усохла и загрубела за несколько лет, что Ванька с трудом её раскатал. Выпрямив, он придавил шкуру по краям несколькими поленьями и покинул убежище.

– Вот здесь, под крыльцом, за поленницей, – показал пальцем Ванька на сложенные дрова, когда они с Василисой добрались до здания заготовительной конторы.

– Пункт приёмки заканчивает работу раньше, чем сам рынок, – пояснил он. – Нас никто не увидит, когда мы полезем под крыльцо. Главное, надо попасть сюда до закрытия ворот рынка. Понятно?

– Ага, – почему-то шёпотом произнесла Васса и оглянулась по сторонам, будто их мог кто-то подслушать.

– Встречаемся здесь, если что, – по-деловому распорядился Ванька. – А сейчас идём отсюда.

– Куда?

– Обойдём завод, за ним есть посёлок. Будем ходить по домам. Ты – по одной улице, я – по другой, потом встретимся.

Они пересекли рынок, вышли к заводу с противоположной стороны и двинулись по тротуару вдоль забора.

– Когда ты всё успел? – спросила Васса. – Мы, вроде бы, всегда были вместе.

– Всегда, да не всегда, – усмехнулся Ванька. – Помнишь, у меня живот болел, когда я наелся овса из телеги?

– Помню.

– Вот тогда я и изучил все укромные местечки.

– А про посёлок как узнал?

– Сорока на хвосте принесла! Подслушал разговор двух мужиков, они картошкой торговали. И вообще, опять ты прилипаешь ко мне со своими расспросами! Не вонючка, так репей! Какая тебе разница, откуда я узнаю? – начал сердиться Ванька. – И тебе не мешало бы держать ухо востро, вдруг, что дельное услышишь?

Василиса промолчала и больше ничего не спрашивала до самого посёлка.

Скопление приземистых изб начиналось в сотне метров от железнодорожного переезда. В этом месте сходились несколько улиц, берущих начало на берегу реки. Здесь Ваня и Васса расстались, каждый из них двинулся по улице самостоятельно.

Василиса шла по улице очень медленно, вглядываясь в пустые глазницы окон. Посёлок словно вымер, не проявляя никаких признаков жизни. Собираясь с духом, она, наконец, остановилась у одного добротного дома с железной крышей. За конёк крыши была зацеплена навесная стремянка, состоящая из одной широкой доски с набитыми на ней брусками. Мужчина с ведёрком краски на шее осторожно передвигался по стремянке и красил крышу в красный цвет.

«Он не голодает, это точно, – подумала Васса, подходя к массивным деревянным воротам. – У него можно смело попросить кусок хлеба».

Она остановилась на мостике, проброшенном через канаву, так, чтобы её было видно с крыши, и стала наблюдать за мужчиной. Он продолжал красить, не заглядывая вниз, и не видел Вассу у ворот.

Наконец, мужчина докрасил полосу до конца, ему потребовалось перебросить стремянку. Он перебрался на верх крыши и тут обратил внимание на девчонку у ворот с вещевым мешком за плечами.

– Чего надо? – крикнул мужчина недружелюбно.

– Дяденька, подайте хлеба, Христа ради, – жалостливо протянула Василиса, с трудом узнавая свой голос. Он у неё дрожал и был хриплым от волнения. Василиса волновалась от того, что ей предстояло говорить неправду. Ванька насоветовал ей не просто просить милостыню, как это она делала прежде, а пытаться разжалобить человека, стоять перед ним, не сходя с места, и умолять, скулить, говорить всё, что взбредёт в голову.

– Мы с братом три дня не ели, сил больше нет передвигаться. Мама с папой уже умерли с голоду, теперь голодная смерть идёт следом за нами. Дяденька, дайте что-нибудь поесть, пожалуйста. Мы с братом не хотим умирать.

– Иди своей дорогой, сучка немытая! Иди, пока бока не наломал! Нет ничего у меня для бездомных! Если я буду подкармливать каждую попрошайку – сам протяну ноги завтра! Уходи отсюда, не задерживайся, пока я окончательно не разозлился!

Мужчина передвинул стремянку на новое место и принялся красить дальше. Больше он не глядел в сторону Василисы. Ему не было дела до попрошайки.

Васса вернулась на дорогу и поплелась по улице к следующему дому. Сердце её колотилось от унижения, руки дрожали. Она останавливалась ещё у нескольких домов, но везде получала отказ. И только в конце улицы ей повезло. На стук в ворота к ней вышла сгорбившаяся старушка. Не спрашивая ни о чём, она протянула Василисе несколько картофелин, и молча захлопнула перед носом калитку.

– Спасибо, – запоздало прошептала Васса и направилась в обратную сторону для встречи с братом. У неё больше не оставалось сил стучаться в двери негостеприимных хозяев.

Она прождала брата в месте расставания более двух часов. Наконец, Ваня появился в конце улицы. Заметив сестру, направился к ней.

– Как успехи? – спросил Ванька издалека. Лицо его сияло от счастья. Увидев слёзы на глазах сестры, встревожился:

– Что случилось? Тебя кто-то обидел?

– Не-ет, – давая волю слезам, разревелась Васса. – Ничего не случилось…

–Тогда чего воешь?

– Никто не даёт подаяний… Меня везде гонят со двора, замахиваются палкой или лопатой, будто я заразная, какая-нибудь…Одна бабушка только и пожалела, дала три картошки. – Василиса размазывала по лицу слёзы, вздрагивая всем телом.

Ванька привлёк к себе сестру, принялся неумело успокаивать, поглаживая ладошками по спине.

– Ну, не реви, чего выть по пустякам? Никто не обязан отрывать от себя последний кусок. Не подали – значит, нет у них лишних харчей, только и всего. Стоит ли расстраиваться? Три картошки – это тоже кое-что!

– С чего ненависть такая, а? Почему парень замахнулся на меня палкой, прогоняя со двора, как бездомную собаку? Я ведь ничего плохого ему не сделала, попросила немного хлеба, только и всего…

– За воровку тебя принял, не иначе. Тут цыгане недавно прошлись по посёлку, наверно, обворовали его, вот он и озлобился.

Василиса понемногу успокоилась, отстранилась от брата, спросила:

– А у тебя как?

– Лучше не придумаешь! – радостно сообщил Ванька и снял с плеч пошитый матерью рюкзачок. – Смотри чего мне удалось раздобыть!

Брат развязал пузатый мешок, показал содержимое. Там, кроме половины буханки хлеба, стояла двухлитровая стеклянная банка, заполненная доверху куриными яйцами, в белой тряпице был завёрнут большой шматок сала, на дне разбросано около десятка крупных картофелин.

– Видала, каков улов? – сиял от радости Ванька. – А ты – реветь! Да с такими харчами неделю можно жить!

Василиса совсем перестала всхлипывать и даже заулыбалась. Удача брата воодушевила её. Широко открытыми глазами она смотрела на Ваньку, и он казался ей героем. Казалось, перед ней стоял не девятилетний худющий мальчишка с бледным от недоедания лицом, за которым мать приказала постоянно приглядывать, а умный, смелый и удачливый рыцарь, способный всегда защищать её от любых невзгод. Васса приняла для себя решение слушаться брата во всём беспрекословно. Ванька каким-то непостижимым образом умудрился набраться жизненного опыта гораздо быстрее, чем она, и очень быстро повзрослел лет на пять, как минимум.

– Вань, а как тебе удалось собрать… такое богатство? – спросила Васса, не в силах оторвать взгляд от обилия продуктов.

– Мужик один расщедрился, – с гордостью сообщил Ванька. Увидев недоверие в глазах сестры, спешно добавил:

– Да не крал я, честное слово, не крал. Мужик этот оказался не простым работягой, а директором завода. Но добрым.

– Расскажи, Вань, как всё было, – попросила Василиса, заглядывая в глаза брату.

И он рассказал ей всё без утайки.

…Когда они расстались на развилке улиц, Ванька не пошёл стучаться в каждые ворота подряд. Он шагал, не спеша, по середине улицы и высматривал дом побогаче, как вор предстоящую добычу. Его внимание привлёк мужчина, орудующий лопатой на огороде. Он был одет не так, как одеваются обычно простые люди, выходя трудиться на земле. Вместо старого поношенного тряпья на мужчине был одет добротный военный френч без погон и брюки-галифе, на ногах красовались начищенные до блеска хромовые сапоги. Ванька остановился в нерешительности, разглядывая необычного огородника.

«Военный, – пронеслось у него в голове. – Лучше не связываться с ним. Схватит за руку и уведёт ещё в участок, как бродяжку, долго потом придётся выпутываться. Васска потеряет меня и начнёт искать, по-девчоночьи наделает каких-нибудь глупостей. Нет, надо уходить».

Подумав так, Ванька, сам не зная почему, продолжал стоять на одном месте, уставившись на мужчину через изгородь. Его ноги будто приросли к земле, не давая возможности двинуться дальше.

Мужчина заметил маленького бродягу, воткнул лопату в землю, опёрся на неё всем телом.

– Эй, паренёк! – весело крикнул он. – Чего стоишь? Заходи, поможешь. А то мне одному несподручно как-то.

– Можно и помочь, – солидно отозвался Ванька. – Только я дорого беру за свою работу.

– Заходи, сговоримся, – рассмеялся мужчина. – Калитка открыта.

У Ваньки учащённо забилось сердце, не то от радости, не то от страха, а может, от того и другого одновременно. Он без колебания шагнул в сторону ворот. Дядька сразу понравился ему своей доброжелательностью.

– Давай знакомиться, – протянул руку мужчина, когда Ванька стоял уже рядом с ним. – Меня зовут Иван Максимович. А тебя?

– Иван Маркович, – опять солидно ответил Ванька.

– Хо, тёзка, значит? Даже отчество у нас чуть не наполовину одинаковое. А фамилия твоя какая?

– Стешко.

– А моя – Сидорин. Близкое окружение зовёт меня просто Сим, или дядя Сим.

– Это почему так? – удивился Ванька.

– По начальным буквам фамилии, имени и отчества.

– А-а, – понятливо протянул Ванька. – Получается, и я Сим.

– Ну, что, Иван Маркович, согласен мне помочь?

– Что нужно делать?

– Да, вот, понимаешь ли, с посадкой картошки запоздал. Одному приходится и лунки копать, и за корзинкой бегать. А тут ты подвернулся, вдвоём-то мы живо управимся, верно?

Ванька взял корзинку с картошкой, принялся осторожно укладывать картофелины в лунку, стараясь не поломать длинных уже ростков.

– А почему вы один, дядя Сим? – поинтересовался Ванька. – У вас что, нет родственников?

– Жена у меня неожиданно в больницу угодила, а сына в этом году в армию призвали. Так вот и получилось, что я нынче один остался, – горестно усмехнулся Иван Максимович.

– Поздно вы посадкой занялись, – заметил Ванька со знанием дела.

– Да, запоздал, – согласился Сидорин. – Сначала было всё некогда, а потом в командировку отправили, на неделю. Но ничего, успеет вырасти наша кормилица. Для созревания ей отводится семьдесят пять дней, от силы три месяца.

– Дядь Сим, а вы военный, да?

– Сейчас уже нет, – с сожалением в голосе ответил Иван Максимович. – Теперь я другими бойцами командую.

– Какими? – удивился Ванька. В его представлении существовали только одни бойцы – бойцы Красной Армии.

– Бойцами на поле брани за качественный чугун и сталь. Металл сейчас – ох, как нужен для индустриализации страны! Боец – это ведь участник боя, а бой теперь идёт по всем направлениям. Так что работники металлургического завода с некоторых пор превратились в настоящих бойцов.

– Значит, вы большой начальник на заводе?

– Не большой, а главный начальник, – рассмеялся Иван Максимович. – Директором я тружусь на металлургическом заводе. Партия направила меня на эту должность.

Ванька замолчал, поражённый известием. Он не мог понять, почему Сидорин, находясь на такой высокой должности, трудится на огороде в одиночку. Неужели на заводе не нашлось людей, которые могли бы оказать ему помощь? Ведь дядя Сим непростой человек, а директор. У него в подчинении тысячи людей, которые исполняют любые его приказы. Ванька не удержался и спросил напрямую:

– Дядь Сим, почему вы не заставили кого-нибудь помочь вам?

– Заставить? – опять рассмеялся Иван Максимович. – Заставить работать на моём огороде я, Иван Маркович, не могу. Партия большевиков отменила подневольный труд человека. Сейчас каждый гражданин нашей страны трудится на добровольной основе, батраков не существует.

– А друзья у вас есть?

– А как же? Без друзей жить невозможно.

– Ну вот, могли бы зазвать к себе кого-нибудь из них. Отчего не попросили о помощи? – допытывался Ванька.

– У моих друзей и своих дел по горло накопилось. Все они работали долгое время без выходных. Пусть с семьями побудут хотя бы денёк. Да и, честно говоря, слукавил я, сказав им, что не собираюсь нынче сажать картошку. Вот и ковыряюсь один, впрочем, уже вдвоём.

– Разве можно врать друзьям?

Иван Максимович отрыл очередную лунку, остановился. Опёршись на черенок лопаты, стал пристально разглядывать Ваньку. Тот положил клубень в ямку, выпрямился в ожидании ответа.

– Вообще-то, я не говорил, что соврал своим друзьям. Врать –это говорить неправду, а я слукавил, то есть схитрил без корысти.

– Не всё ли равно, врать или лукавить, друзей-то вы обманули, -не согласился Ванька с Сидориным.

– В жизни, брат, иногда бывает предпочтительнее слукавить, чем сказать правду. В интересах дела, так сказать. Порой это единственный выход для достижения поставленной цели. Только цель эта должна быть благородной, без корыстных интересов. Тогда тот, кого ты ввёл в заблуждение, в конечном итоге поймёт тебя обязательно.

Ванька во все глаза смотрел на Сидорина, переваривая в голове смысл сказанного, и вдруг радостно заулыбался:

– Значит, обманывать иногда можно? Если с благородной целью?

Иван Максимович сразу догадался, о чём думал в этот момент нежданно объявившийся помощник.

– Вообще-то, обманывать в любом случае нехорошо. Но жизнь –сложная штука, в ней существуют и правила, которых в обязательном порядке должны придерживаться люди, и исключения из них. И эти исключения должны быть в пределах разумного, чтобы не нанести вреда другим людям.

Ванька непонимающе захлопал глазами и переспросил:

– Так можно или нет?

– В исключительных случаях можно.

– Как можно узнать, что случай исключительный?

– Когда человек попадает в тяжёлое положение, и пытается найти выход из него. Как ты, допустим. Чтобы не умереть с голоду, начинаешь рассказывать людям разные жалостливые истории, не так ли?

От неожиданности Ванька опешил. Как дядя Сим мог догадаться о его тяжёлом положении? Неужели он слышал придуманные им истории и знает, что это чистое враньё? Вот попался, так попался! От растерянности Ванька замер, оставаясь на корточках и забыв положить картофелину в лунку.

– Вот это и есть исключительный случай в твоей жизни, когда ты обманываешь людей, чтобы утолить голод.

Ванька облегчённо выдохнул и тут же выпалил:

– Дядь Сим, я ведь забочусь не только о себе. У меня есть ещё сестрёнка, с которой мы попрошайничаем вместе.

– Где она сейчас?

– Пошла по соседней улице, так можно насобирать больше кусков, – признался Ванька. – У нас ещё мамка дома голодная.

– Вот что, Иван Маркович, – озабоченно сказал директор завода. – Сейчас мы с тобой закончим посадку картошки, и ты пойдёшь искать свою сестру. Приведёшь её сюда, и мы все вместе пообедаем. Лады?

Ванька задумался, как лучше поступить. Если сходить за Вассой – можно остаться без подаяния. А что? Дядя Сим покормит их обедом и выставит за ворота, и на этом спасибо. А если сестру не приводить –может обломиться паёк посолиднее, чем тарелка супа. Всё-таки он работал на огороде, помогал сажать картошку, как-никак. Ванька выбрал второй вариант.

– Дядь Сим, не получится у меня разыскать сестру быстро. Мы условились с ней встретиться только вечером, – соврал Ванька и от стыда опустил глаза в корзинку с клубнями.

– Ну, хорошо, заходите в следующий раз, – ответил Иван Максимович, не разглядев на щеке Ваньки появившийся румянец. – Мою жену, надеюсь, скоро выпишут из больницы. Я ей расскажу о вас.

Покончив с посадкой, Сидорин отблагодарил своего помощника щедрым набором продуктов, которые Ванька торопливо сложил в мешок.

– Пообещай, что вы с сестрой заглянете к нам в гости, – потребовал Иван Максимович на прощание.

– Обязательно, дядь Сим, – с плещущейся через край радостью ответил Ванька.

… – Вот так всё и было, – закончил свой рассказ Ванька.

– Вот здорово! – с восхищением воскликнула Василиса. – Есть же добрые люди на свете.

– А на ту улицу, по которой ты сегодня прошлась, дядя Сим запретил ходить, – сообщил Ванька.

– Почему?

– Потому что там живёт всякое… как его…отребье, вот, – ответил Ванька, с трудом вспомнив незнакомое для себя слово, которое впервые услышал от Ивана Максимовича.

– Что значит – отребье? – спросила Василиса.

– Ну, это… бандиты разные, которые не любят советскую власть, – на ходу придумал объяснение Ванька. – Воры, да спекулянты всякие…

– А-а, – протянула Васса. – Теперь понятно, почему они чуть не побили меня.

Ванька завязал свой мешок, повесил на плечи.

– Идём отсюда поскорее, а то вдруг дядя Сим увидит нас вместе. Стыдно будет за обман.

… Они побирались до осени 1934 года. За это время успели обойти всю округу города. Раз в неделю посещали дом Ивана Максимовича, познакомились с его женой – Маргаритой Васильевной, женщиной с исключительно доброй душой. Она кормила их ужином и оставляла ночевать у себя.

А потом произошли перемены в их жизни. Марку Стешко, как ударнику труда, разрешили перевезти семью в город на постоянное место жительства. Они стали жить все вместе в посёлке Стрелка в бараке неподалёку от металлургического завода.

Голодная смерть миновала их семью. Казалось бы, жизнь понемногу стала налаживаться. Марк продолжал трудиться на угольных печах, Евдокии удалось устроиться на работу в лыковую артель, дети ходили в школу. Обеих зарплат хватало, чтобы не жить впроголодь. Но благополучная жизнь продлилась всего три года…

Глава 7

В конце июля 1938 года ранним утром на берег реки Алдан из тайги вышли двое мужчин. Вид их был усталым и измученным. Искусанные комарами и мелким гнусом лица опухли и обросли многодневной щетиной. Они поочерёдно сбросили с плеч тощие вещмешки и тут же попадали на землю.

– Докандыбали, всё-таки, – сказал один из них, черноволосый мужчина лет тридцати. Ростом он был на полголовы выше своего спутника и выглядел покрепче.

Голос его прозвучал вяло и равнодушно, будто мужчина сожалел о том, что они вышли к реке.

– А я уж и не наделся выбраться из тайги, если быть откровенным, – отозвался второй, глядя в голубую синеву неба широко открытыми глазами. – Думал, кирдык нам обоим, достанемся волкам на съедение. А ты, Сано, оказался молодцом, хорошо в тайге ориентируешься.

– Рано радоваться, Гриша, – обронил Сано. – Из тайги-то мы с тобой выпутались, но, чует моё сердце, от хвоста не избавились, тянется он где-то совсем рядом. Не мог Клешня остаться на прииске. Грабеж, убийство. Не похоже это на него. До Усть-Маи нам ещё топать и топать, блатные по реке могут нагнать. Вода здесь бежит быстрее идущего человека раза в два, а на перекатах и того больше.

– Теперь уж точно дотопаем, друг мой Миролюбов, – твёрдо заверил Григорий. – Главное, мы с тобой оторвались от братвы и в тайге не остались навечно. Если зырить в четыре глаза – лодку Клешни можно увидеть издалека. Тогда у нас будет время улизнуть обратно в тайгу. Доберёмся до Усть-Маи, не сомневайся. Теперь мы с голоду не подохнем. В реке полно рыбы, а на берегах Алдана стоят оленеводы, не пропадём. Якуты – гостеприимный народ, покормят олениной и в дорогу ещё дадут.

Миролюбов промолчал, потом тяжело поднялся, направился к реке. Вода была кристально чистой. Он зачерпнул целую пригоршню, плеснул себе в лицо, умылся. Потом из пригоршни напился маленькими глотками. Вода была холодной, почти ледяной. Возвратившись назад, склонился над вещмешком, развязал шнурок, достал задымлённый котелок и небольшой топорик. Вытащив из ножен большой охотничий нож, сказал:

– Пойду виц нарежу, морду излажу. К обеду, надеюсь, рыбки наловим, ухи похлебаем, а то неделю жевали одни ягоды да коренья. Брюхо усохло так, что кишки к хребтине прилипли.

– Рыба-то, дура, что ли, в пустую морду лезть? – усомнился Григорий в затее Миролюбова. – Для неё приманка требуется. А у тебя её нет.

– Будет ей и приманка, – с уверенностью проговорил Александр. –Ты лучше костерок разведи, да чаёк сваргань. Для заварки зверобоя нарви. Кишки для начала травяным отваром размочим.

Григорий медленно оторвал от земли своё обессилевшее тело, с трудом поставил себя на ноги. Постояв несколько секунд на месте, будто проверяя ноги на прочность, пошатываясь, направился на поиски сухого валежника.

Противоположный берег Алдана ещё купался в молочном тумане. Гряда чёрных неумытых скал вздымалась высоко вверх и явственно выпирала из этого тумана, скалясь острыми вершинами.

Миролюбов шёл по берегу в поисках заливчика. Ему нужна была тихая заводь с речной травой, куда можно было бы установить морду – плетёную снасть для ловли рыбы в виде конуса с небольшим отверстием в днище, – не опасаясь, что её снесёт бурным течением. Такое место он вскоре отыскал. Это был небольшой, но глубокий уступ в береговой полосе. Поверхность воды казалась недвижимой, на дне хранилась завораживающая тайна. Он постоял некоторое время, вглядываясь в тёмную водяную бездну, надеясь увидеть там сверкнувшее серебро рыбьей чешуи.

«Вот здесь и поставлю» – решил Миролюбов. Не обнаружив присутствия рыбьей стаи, он почему-то был уверен, что сорога, окунь или даже язь в этом отстойнике всё-таки есть.

Пока Александр плёл морду, Григорий по его распоряжению занимался поиском приманки. Заострённой под лопату палкой, он разрывал кротовые норы. Ему удалось добыть несколько кротов и наловить с десяток лягушек.

Через пару часов плетёная ловушка из ивовых прутьев была готова. Миролюбов порубил кротов и лягушек на мелкие куски и поместил приманку в конусообразное нутро снасти. Вдвоём они отнесли морду к облюбованной заводи и, закрепив её на длинной ветке черёмухи, осторожно опустили на дно омута. Потом вернулись к костру, стали ждать улова.

– Гриньша, а что ты будешь делать, когда вернёшься домой? –спросил Миролюбов, вглядываясь в извивающиеся языки пламени.

– Во-первых, вначале надо по-умному сбыть золотишко, – после некоторого размышления ответил Григорий. – Чтобы не объегорили какие-нибудь черти. Потом уж буду думать, как распорядиться деньгами и чем заняться.

– И всё-таки?

Григорий на миг задумался, словно взвешивая в уме, стоит ли предавать огласке давнишнее желание, и сказал:

– Мечта у меня есть, Сано, – голос его прозвучал как-то необычно тепло и трогательно. – Избу хочу поставить на берегу Байкала, добротную. А потом привести туда красивую жену. Хохлушку с длинной косой. Я видел такую деваху в Улан-Удэ! Чернобровая, грудастая, кровь с молоком! А как она пела, Сано! Голос звонкий, искристый. За душу берёт и кровь кипит от страсти!

– Где ж ты такую красавицу найдёшь? – удивился Александр. – В Хохляндию, что ли, за ней поедешь?

– А что? Денег у меня теперь на всё хватит! – хвастливо заявил Григорий. – И дом построю, и лодку куплю, и за хохлушкой съезжу, если в Забайкалье не отыщу.

– А я вот даже ума не приложу, куда потрачу свои деньги, – как-то невесело сообщил Миролюбов. – Когда вербовался на прииск, думал, вернусь в деревню, накуплю подарков всем родственникам, а потом помотаюсь по стране, мир посмотрю. А сейчас даже не знаю, чего мне больше хочется: шумной городской жизни или таёжной тишины. Женатиком я уже побывал по дурости.

– Ты был женат? – удивился Григорий.

– Бы-ыл. Матушка моя постаралась, подыскала богатенькую невесту, – усмехнулся Александр. – Двадцатый год мне шёл в ту пору. Остались мы с матерью на мели после смерти отца. Большевики забрали у меня под расписку две лодки, но не вернули ни одной. Как жить дальше? Наша семья из поколения в поколение занималась сплавом руды, да леса. А без шитиков – что? Полный крах. Пытался подрабатывать вначале, бараки строил, но потом эта кормушка быстро закончилась. Бараков больше не требовалось. На шее мать, которая не приспособлена для работы, да брат инвалид. Лошадей и корову продали, жили огородом. Вот мать и надумала женить меня.

– Девка-то, хоть красивая? – поинтересовался Григорий.

– Была бы красавица – на бедняка не позарилась бы.

– Неужто страхилятина какая?

– На лицо-то ещё, куда ни шло – смазливая бабёнка, но уж больно худая. Жердь в стогу сена, и та толще, – снова усмехнулся Миролюбов, вспомнив бывшую жену.

– Зачем согласился жениться на ней?

– Сам не знаю, – пожал плечами Александр. – Может, потому что доброй она оказалась, послушной. Думал, стерпится, слюбится, не все ведь по любви сходятся. Может, так бы оно и получилось, если бы не одно «но».

– Колдунья, поди, какая-нибудь, – забежал вперёд Григорий с предположением.

– Не-ет, бабья икра в ней мёртвой оказалась. Не завязывались у неё дети почему-то. Сводил к докторам, а они развели лишь руками. А без детей как? Зачем жить с пустышкой, верно?

– И ты развёлся?

– Перед тем, как в армию идти, ушёл я от жены ненаглядной. Богатством её так и не удалось воспользоваться – всё имущество в колхоз ушло. Стала моя Нинка обычной колхозницей, палочки зарабатывала в конторской книге, вместо денег.

– Да, не повезло, – посочувствовал Григорий.

– А я думаю – наоборот, не позволил себя сцапать раньше времени. По мне свобода и независимость лучше всего на свете. Семьёй надо обзаводиться тогда, когда душа сама этого захочет.

– Как узнать, когда эта душа сама захочет? – в раздумье проговорил Григорий, глядя поверх костра куда-то вдаль, на противоположный берег Алдана.

– Тебе же захотелось привести в дом хохлушку?

– Ну, да.

– Так вот, это и есть зов твоей души. Это она подсказывает тебе, что следует делать.

– А твоя что подсказывает?

– Моя сейчас тревожится отчего-то, Гриша, я чувствую это, – серьёзным тоном сказал Миролюбов. – Сердце у меня по-другому начинает толкаться в предчувствии опасности. Внутри организма будто огонь какой-то загорается, горячо становится в груди.

– В пятки сердце не уходит? – рассмеялся Григорий.

– Нет, в пятки оно у меня никогда не уходит – тайга наделила смелостью, а вот опасность я всегда наперед чувствую, – не обращая внимания на подковырку, ответил Александр без улыбки. – Видать, от отца передалось. Он опасность всегда предчувствовал и заранее к ней готовился.

– Ерунда всё это, предрассудки, – после длительной паузы проговорил Григорий. – От недоедания твоё сердце неправильно толкается, от слабости. Вот похлебаем наваристой ухи, наберёмся сил – и всё пройдёт, вот увидишь. Застучит твоё сердце, как часики.

– Поживём – увидим, – сказал Александр. – Только дурное предчувствие меня никогда не подводило.

– Думаешь, Клешня следом идёт?

– Уверен, – сказал Миролюбов. – Только преследует он не нас.

– А кого?

– Он бежит от милиции. Ему награбленное золото спасать надо. У него его – ого сколько! Шутка ли, прииск ограбил? По реке он сплавляется со своей братвой, зуб даю. Жаль только, что мы не знаем, где он сейчас? Подплывает к устью Учура, или уже миновал его, дошёл по Алдану до Усть-Миля. В любом случае, нам здесь денёк надо отсидеться, пусть Клешня уйдёт от нас подальше вперед.

– Ты прав, Сано, – согласился Григорий. – Будем жирок набирать. Нам спешить некуда, пусть всё поутихнет немного. Милиции известно о нападении на прииск, по рации я сообщил в управление о нападении. Наверняка прискакали уже синие околыши. Всё-таки, больше недели прошло с момента ограбления.

– Может, зря мы с тобой с прииска дёру дали? – в раздумье проговорил Александр, взглянув на друга. – Артельное золото мы не брали, людей не убивали, чего испугались? Ну, появился бы на прииске следователь, допросил нас, как свидетелей, и что? Упёк за решётку?

– Запросто, – ответил Григорий без промедления. – На прииске осталось мно-ого тёмных пятен, которых нам с тобой не смыть. Загребли бы до кучи, не сомневайся. Если бы начальник артели живым остался, а то и поручиться за нас некому. Не-ет, Сано, рванули мы с прииска под шумок правильно. Пусть мельтоны думают, что и нас бандиты где-то порешили.

– Да, наверное, ты прав, – покивал головой Миролюбов. – И бугая этого, Шатуна, я, кажись, отправил на небеса только в один конец. Он ведь так и не поднялся, пока ты там с рацией возился. Получается, жмурик он. Бандит Шатун, или нет, а отвечать за его смерть по любому пришлось бы.

До полудня они просидели на берегу, вспоминали детали происшествия на прииске.

– Ладно, хорош трепаться, – оборвал воспоминания Миролюбов. – Что произошло, то произошло, назад времени не воротишь. Пошли морду вытаскивать, дружище.

– Пошли, братуха. Как говорится, языком и лаптя не сплести, а от звонкого пения можно только охрипнуть.

Дружба Григория и Александра действительно была настолько крепкой и преданной, чтобы, не кривя душой, можно было называть им друг друга братьями.

…Миролюбов был призван на службу в 1930 году, в третий Томский железнодорожный полк. В учебном отряде повстречался с Григорием Надеждиным. Оба освоили специальность пулемётчика, потом вместе охраняли железнодорожный мост через реку Обь. Григорий стоял на левом берегу, Александр – на правом.

После окончания службы они разъехались, каждый вернулся в свои родные места. У себя в деревне Александр пробыл недолго. Накативший совсем неожиданно голод заставил его покинуть родной дом. Мать, которая так и не вступила в колхоз, спешно уехала к дочери в Пермь. Младшему брату-инвалиду Егору в тот год исполнилось двадцать два года, из него получился отличный столяр по изготовлению мебели. Заказов на прожитьё хватало. Он трудился на дому, и покидать родной дом в его положении было неразумно. К тому же, брата от голода мог спасти огород с картофелем, которого было достаточно, чтобы продать или обменять на другие продукты. Александр, как не старался, не нашёл для себя подходящей работы. Ему, крепкому и здоровому парню, было стыдно сидеть на шее у брата-инвалида. Вырулил ситуацию Гриша Надеждин, пригласив Миролюбова к себе в Улан-Удэ. Не раздумывая, Александр укатил к другу в Бурятию.

– Что, совсем худо у вас на Урале? – спросил Надеждин при встрече.

– Тяжело, Гриша, – вздохнул Миролюбов. – Очень тяжело. Работы нет, продуктов нет, люди мрут от голода, как мухи.

– Ничего, братуха, пулемётчики и без пулемёта могут сражаться, – Григорий трижды похлопал друга по плечу. – Я уже замолвил словечко за тебя. Завтра пойдёшь оформляться на работу. Через неделю экспедиция отправляется в путь.

– Скажи хоть толком: что за экспедиция, куда направляется, в чём будет заключаться наша работа?

– Завтра, Сано, тебе всё объяснят в управлении геологоразведки.

– Какой из меня геолог? – засомневался Миролюбов, взметнув на Надеждина круглые от удивления глаза. – У меня всего четыре класса церковно-приходской школы.

– Тебе и не нужно большой грамоты, – успокоил друга Гриша. –Нас берут на вспомогательные работы. Будем рыть шурфы, таскать образцы породы, добывать зверя и птицу для пропитания, готовить геологам пищу. Одним словом, выполнять все хозяйственные работы. Время голодное, придётся жить на природных харчах. Но в придачу за это получать ещё и жалованье!

– Всё у тебя как-то просто выходит, Гриньша, – с недоверием проговорил Александр. – Бах! Тарабабах! – и заполучите на блюдечке райскую жизнь!

– Не сомневайся, Сано, всё так и будет, как я говорю! – преданно заглянув в лицо Александра, заверил Григорий. – Но пахать придётся, конечно, не без этого. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

– Ладно, поживём – увидим, – пробурчал Миролюбов незлобиво. – Другого варианта у меня всё равно нет. Далеко придётся чапать?

– По Витиму пойдём. Вольфрам и молибден предстоит искать. Будем бродить по тайге до самой осени.

И бродили они с Григорием вплоть до осени 1936 года. Из одной экспедиции в другую, из Бурятии в Читинскую область, потом ещё отшагали не одну сотню километров по приамурской тайге в поисках золотых запасов. Там-то впервые они и увидели золото, познакомились с его добычей. Когда случайно просочилась информация о том, что в Якутии идёт вербовка старателей для работы на золотых приисках, глаза Григория Надеждина загорелись лихорадочным блеском.

– Сано, это же то, что нам нужно! – воскликнул Григорий. – Это же не какая-то промышленная добыча из горных пород, а старательская кустарщина! Берешь в руки лоток, нагребаешь из реки ил, потряхиваешь в воде до тех пор, пока на дне не покажется золотой песочек. Просто и наглядно. Там под шумок можно и для себя кое-что намыть!

Григорий Надеждин, щуплый светловолосый весельчак среднего роста с короткими рыжеватыми усиками, был увлечённой натурой. Его легкомыслие и опрометчивость иногда подводили не только его самого, но и некоторых людей из его окружения. Александр Миролюбов был одним из них. Они были полной противоположностью друг друга. Степенный, уравновешенный и добродушный Александр почему-то всегда шёл на поводу своего друга. В глазах Григория каждый раз загоралась какая-то детская непререкаемая истина, противиться которой было просто невозможно. Миролюбов бубнил некоторое время что-то про непродуманность идеи, но потом будто попадал под гипноз Надеждина и уже совершенно безропотно соглашался с его затеей. Григорий был в его жизни, как поводырь у медведя.

– Ты что, тырить предлагаешь? – сразу возмутился Александр. –Да за это, знаешь, сколько могут припаять?

– Почему тырить? Будем исправно трудиться, сдавать в артель всё, что намоем, до последней песчинки.

– Тогда…как?

– Э-э, большеголовый, а недогадливый, – снисходительно сказал Григорий и постучал указательным пальцем по лбу. – Думать надо, Сано! Соображаловка-то тебе на кой хрен привинчена к туловищу?

– Ты кончай умничать… учитель, – промолвил Александр угрожающе. – А то я не посмотрю, что ты хлипкий, въеду в ухо, и быстро поставлю твои мозги на место.

– Ладно, не кипятись, чего завёлся? Это я так…в шутку, раз до тебя не сразу доходят мои мысли.

– Шутник хренов, рассказывай, давай, что надумала твоя умная башка, – продолжая сердиться, проговорил Миролюбов.

– Мы, Сано, где-нибудь в сторонке от прииска жилу поищем. Не может быть, чтобы песочек был только на территории добычи. Просто обнаружили его однажды в одном месте, и сразу принялись мыть. А мы походим по речке, поищем ещё местечко. В выходные, да после работы и будем промышлять потихоньку. Ты у нас таёжник, следопыт и охотник. Вот и будешь стеречь наше место, а я золотишком займусь.

– А делить как будем? – усмехнулся Александр. – Мне грамм за охрану, а тебе всё, что намоешь?

– Ну, это…разберёмся потом, – растерялся Григорий от неожиданного вопроса. Потом под ехидным взглядом Миролюбова добавил поспешно:

– Думаю, пополам поделим, братка. Так справедливо будет.

– Шустрый ты веник, Гриня, – рассмеялся Александр. – Ещё никуда не уехали, а ты уже добычу делишь.

– Ну, так всё надо предусмотреть заранее, – попытался вывернуться Григорий, осознав, что поспешил с делёжкой несуществующего золота.

– Считай, что я подписал твой контракт.

После непродолжительного обсуждения друзья рванули в Якутск. Так они очутились на прииске старательской артели «Алданзолото».

…Рыбы в морду набилось немного, где-то около килограмма молодняка окуня и сороги. Крупная рыба резвится в холодной струе течения, и в тёплые заливчики заходит редко. Друзья вытряхнули из ловушки скудный улов, опустили морду обратно в воду. Тут же на берегу выпотрошили внутренности, промыли рыбьи тушки, бросили в котелок весь улов.

– Это будет рыбный чай, а не уха, причём, на обед и ужин одновременно. Для такой жиденькой ухи даже ложки не полагается, – с нескрываемым ехидством высказался Григорий, вешая котелок с рыбой на вогнанную под углом в землю часть обрубленного ствола черёмухи. – Конечно, питаться мальками лучше, чем ягодами и грибами. Вот если бы в котелок добавить пару картофелин, головку лука, сыпануть туда щепотку соли, а для вкуса опустить ещё лавровый листик – это была уха!

– Бабий дристик бы на язык тебе сейчас намазать, распробовал бы, что вкуснее, – съязвил Александр. – Ты недоволен едой? Мяса хочется?

– Не отказался бы.

– Тогда возьми нож, сходи в тайгу и завали косолапого мишку. В чём проблема, дружище? Отдохнём здесь недельки две, пожуём медвежатины, наберёмся силёнок, и двинемся дальше.

– Я что, не могу высказать своё мнение? – слегка обидевшись, ответил Надеждин.

– Можешь. В столовке, например, когда тебе подадут пустой суп без соли и предложат выпить его через край.

– Ты чего заводишься, а? Сердишься на пустом месте, как дитё малое. Совсем не понимаешь шуток, что ли?

– Твои шутки дурацкие, от них тошнит. Сам ни крошки из жратвы не добыл за всю дорогу, зато покритиковать меня оказался горазд. Кисейная барышня, понимаешь! Рыба у него мелкая, видите ли, да ещё и без соли! Скажи спасибо, что в котле не лягушки варятся.

– Сано, ты чего? Всерьёз обиделся?

– Да пошёл ты…

Миролюбов, не дожидаясь, когда сварится рыбешка, встал, поднял с земли топор и направился к зарослям прибрежного ивняка. Вскоре из кустов послышался характерный звук от рубки дерева. Григорий заострённым прутиком проверил готовность рыбы, потыкав её в нескольких местах для убедительности, затем снял котелок с огня. Ложек у них не было, нужно было дождаться, когда вода в котелке остынет, чтобы можно было брать рыбу руками.

Минут через пятнадцать вернулся к костру Миролюбов. Он притащил большую охапку ивовых прутьев толщиной в два пальца, бросил на землю.

– Поел? – продолжая сердиться, спросил он.

– Нет ещё, тебя жду.

– Как поешь, сходи, нарежь травы и камыша. Шалаш смастерим, поспим по-человечески.

Они молчаливо выловили прутиком по рыбёшке, принялись тщательно её обгладывать. Покончив с рыбой, выпили по очереди через край весь бульон.

– Спасибо за уху, Сано, – ласковым подхалимским голосом поблагодарил Григорий друга, сложив ладони вместе и поклонившись по-буддистски. – Без твоей изобретательности я действительно подох бы с голоду.

– Эх ты, клоун бурятский, – с примирительной усмешкой проговорил Миролюбов. – Не можешь и часа прожить без придури.

– Почему бурятский? Я русский человек, такой же, как ты.

– А почему у тебя глаза раскосые?

– Потому что очень часто сужаются от шуток и смеха, – быстро нашёл оправдание Надеждин. – Светлые волосы у бурят не бывают.

Во внешности Григория действительно усматривались едва уловимые бурятские корни. Видимо, в одном из поколений его предки всё-таки имели родственные отношения с представителем народа монгольской языковой группы.

– Ладно, шут гороховый, иди, готовь траву для крыши шалаша. Ночью может дождь пойти. Всё к этому идёт, облака тяжёлые поползли, – озабоченно сказал Александр.

Ближе к ночи и вправду пошёл мелко моросящий дождь. Он шёл всю ночь и до самого вечера следующего дня. Беглецы отлёживались в шалаше, покинув его только однажды для того, чтобы достать улов рыбы из плетёной ловушки. На сей раз им повезло больше, чем накануне. В морду зашла двухкилограммовая щука. Видимо, она хотела поживиться мелкими окунишками, мечущимися в ловушке, да так и не смогла найти обратный выход.

Обед получился плотным, часть щуки осталась ещё на ужин. Ещё большая удача подвернулась вечером.

Когда закончился дождь, Григорий направился в лес в поисках прошлогодних кедровых шишек. Шишек он не нашёл, но вернулся радостный с живым тетеревом в руках.

– Где ты его раздобыл? – удивлённо воскликнул Александр, обрадовавшись не меньше друга.

– Ты не поверишь, Сано! – прерывающимся от возбуждения голосом протараторил Надеждин. – Приспичило меня после щуки, присел я под деревом. Вдруг вижу, в кустах что-то шевелится. Ну, я надёрнул штаны, замер. Трава снова зашевелилась. Пополз я на четвереньках осторожно, а сам не свожу глаз с того места, где заметил шевеление. Смотрю – птица лежит на боку, головой водит по сторонам. Я – прыг на неё сверху, подмял под себя.

– Ловко у тебя получилось, – восхитился Александр.

– Шиш бы я поймал этого красавца, окажись он здоровым, – пояснил Григорий. – Одноглазый он, и крыло перебито. Потому и попался мне в руки. Интересно, кто это его так?

– Ястреб, возможно, – сделал предположение Миролюбов.

– А я думал, ястреб охотится только на грызунов.

– Он, как мы с тобой: набрасывается на любую пищу, когда жрать хочется.

– Иди ты…

– Точно, – усмехнулся Александр, довольный тем, что Гриша поверил его байке.

– А почему этот ястреб не добил его, не сожрал? – не унимался Надеждин.

– Видать, спугнул кто-то, помешал довести дело до конца.

– А-а…

– Теперь за ястреба поработаем мы с тобой, – с лица Александра не сходила усмешка. – Дай птицу мне.

– Зачем?

– Дай, говорю. Хочу тоже полюбоваться.

Не подозревая подвоха, Григорий передал тетерева. Александр взял перепуганную птицу, погладил по перьям.

– Ну, что, друг пернатый, поможешь голодным людям? – спросил он шутливо, приблизив голову тетерева к своему лицу. Птица моргнула здоровым глазом, дёрнула головой.

– Ну, вот, тетерев согласен, – расплылся в довольной улыбке Александр. – Сейчас он взлетит на небеса даже без крыльев.

Григорий не успел толком сообразить, что собирается делать его друг, как Миролюбов выхватил нож, резко присел и положил шею птицы на обрубок дерева. На секунду мелькнуло в воздухе стальное лезвие, и голова тетерева отскочила от плахи.

– Ну вот, полный порядок, – по-хозяйски произнёс Миролюбов, взял тетерева за ноги и опустил шеей вниз, чтобы стекла кровь. –Возьмём завтра в дорогу твой трофей в качестве НЗ.

– Мёртвого? – невольно вырвалось у Григория. – Он же протухнет! Надо было живьём тащить с собой. Порешили бы его, когда нужда заставила.

Пошевелив смоляными бровями, Александр с укором посмотрел на друга, процедил насмешливо:

– Под носом взошло, а в голове не посеяно.

– Это ты к чему?

– К тому, Гриша, что усы ты отрастил, а таёжного опыта так и не набрался. Птицу в руках собирался тащить?

– Почему в руках – в мешке…

– Окочурилась бы твоя птица на первом же километре, – сказал Александр. – И выбросил бы ты потом её уже как падаль. О свежем мясе вспоминал бы со слезами на глазах, да голодной слюной до колена!

Григорий потёр лоб, стараясь сообразить, как поступит друг с его трофеем. Ведь соли у них не было, а другого способа сохранить мясо он не знал. Он произнёс в недоумении:

– Мы что, съедим её в первый же день?

– Нет, Гриша, мы наше мясо законсервируем. А пока птицу нужно ощипать. И это сделаешь ты, дружище.

Миролюбов действительно изготовил из тетерева что-то наподобие тушёнки. Пока ощипанная птица варилась в котелке, он изготовил из бересты туесок с крышкой. Затем ушёл в тайгу, где пропадал больше часа. Вернулся с охапкой каких-то длинных кореньев, радостный. Они были похожи на корень хрена, только зеленоватого цвета.

– Вот, Гриша, наковырял то, что нам нужно, – потряс Александр одним из загадочных корнеплодов. – В этих корнях великая сила от всякой заразы.

– Что это?

– А я и сам не знаю, – признался Александр. – Дед мой называл этот корень живым фершелом, использовал для обеззараживания. Когда мы блудили по тайге, мне не раз попадались на глаза листья этого растения. И, как видишь, дедово ученье пригодилось.

– Тот ли это корень, ты не ошибся? – с сомнением спросил Надеждин. – Вдруг это яд какой-нибудь?

– Может и яд, проверим.

– Как?

– Когда проголодаемся – я съем птицу целиком. Если останусь жив – значит, не ошибся, – на полном серьёзе проговорил Миролюбов. – Идёт?

– Шут уральский!

– С кем поведёшься, – рассмеялся Александр.

Он почистил корни, промыл в проточной воде, затем порубил на куски и раздавил в берёзовом туеске до кашицы. Отваренного тетерева разломил на части, опустил в образовавшуюся жижицу, тщательно перемешал. Потом закрыл плотной берестяной крышкой.

– Консервы готовы! – торжественным голосом заявил Александр.

– Лихо ты! – похвалил Григорий друга.

– А то! Со мной не пропадёшь!

День погас. Всё вокруг окуталось тёмной пеленой, которая в считанные минуты превратилась в одну сплошную чёрную бездну. Друзья на четвереньках заползли в шалаш и очень скоро уснули.

Глава 8

Александр проснулся первым. В шалаше было темно, но по каким-то неуловимым признакам уже ощущалось зарождение нового дня. Он отставил в сторону травяной ставень, и в шалаш просочилась робкая серость разгорающегося рассвета. В открывшийся проём сразу хлынула струя свежести, образовавшейся за ночь. Это был не просто охлаждённый воздух, а насыщенный спай речных и таёжных запахов, который приятно щекотал ноздри и пьянил голову.

– Подъём, рядовой Надеждин, – негромко скомандовал Александр и несколько раз подёргал друга за ногу. – Залежались мы с тобой, пора отправляться в путь.

– Что, уже? – пробормотал Григорий сонным голосом. Протерев глаза, недовольно пробубнил: – Темно же ещё, Сано, дороги не видать пока, можно и ноги переломать.

– Вставай, вставай! Пока кипятим чай, пока завтракаем, тут и солнце выкатится. Чую, день сегодня уродится жарким. Лучше в полдень где-нибудь покемарим.

– Изверг ты, Сано. Сам не спишь толком, и другим не даёшь, – продолжая бурчать, Григорий выполз наружу. – Бр-р, холодина-то, какая!

– Идём умываться! – властно распорядился Миролюбов и направился к дымящейся реке. – Сонная дурь быстро выветрится!

Надеждин без слов покорно поплёлся за другом.

Через полчаса, залив костерок водой, беглецы отправились в путь.

Хмурый и неприветливый с утра лес, обласканный первыми лучами солнца, пробуждался, оживал. Воздух заполнялся птичьим щебетанием, пиликаньем и радостным свистом. Густой молочный туман над рекой в срочном порядке отцепился от берегов и быстро испарился. Водная гладь оголилась, засверкала, заискрилась, а течение реки словно ускорилось после ночной передышки. И даже надоедливая комариная братия частично убралась в потаённые уголки прибрежных кустов.

Около часа беглые старатели продвигались по берегу Алдана, затем свернули в тайгу. Перед посёлком Чагда, который был расположен на противоположном берегу, Алдан поворачивал вправо, а потом резко уходил на север. Чтобы сократить путь, Александр решил срезать этот уступ, переправившись через небольшую речушку, впадающую в Алдан с левой стороны, немного ближе Учура.

Речка была неглубокой, и друзья, раздевшись по пояс, преодолели её. Вода была слишком холодной, ноги стали ледяными, пальцы окоченели и потеряли чувствительность. Пришлось разжечь костёр, чтобы возвратить жизнь конечностям.

Растерев тело до красноты, отогревшись у огня и выпив котелок кипятка на двоих, они продолжили путь. К устью Учура, где Алдан вновь делает резкий поворот вправо, друзья вышли уже к вечеру.

Когда впереди заблестела водная гладь, Александр, идущий впереди, невольно ускорил шаг. Дошагав до реки, он остановился. Берег оказался скалистым и крутым, края обросли густым кустарником. Русло реки в этом месте круто уходило вправо. Подошёл Надеждин, сбросил на землю вещмешок, радостно произнёс:

– Ну что, дочапали?

– Чапать нам с тобой, Гриня, ещё триста вёрст, – не разделяя радости друга, хмуро отозвался Миролюбов. – Только в Усть-Мае можно пристроиться на какой-нибудь транспорт. А здесь лишь привал и ночёвка.

Он хотел ещё что-то сказать, но вдруг насторожился.

– Ты чего? – спросил Григорий, перейдя на шёпот.

– Я слышал голоса.

Надеждин замер, напрягая слух.

– Померещилось, – проговорил он спустя некоторое время.

– Нет, Гриня, не померещилось, – Миролюбов о чём-то подумал, поводя глазами вокруг, затем начал спускаться по камням к реке. –Спрячься.

Надеждин исполнил распоряжение. Подхватив оба вещмешка, он затаился в прибрежных кустах.

Спустившись вниз, Александр с предельной осторожностью двинулся вдоль берега. Выглянув из-за скалистого уступа, увидел деревянную лодку. Он узнал её сразу. Это было его детище.

Прошлой весной начальник артели уговорил Миролюбова изготовить ему новую лодку. Старая давно рассохлась и давала течь. Периодически её вытаскивали на берег и переворачивали вверх дном. Вылезшую из щелей старую конопать забивали деревянным клином обратно. Старателям это порядком надоело.

Через две недели новую плоскодонку спустили на воду. Теперь вот она оказалась здесь. Нос лодки лежал днищем на галечном берегу, от него тянулась толстая верёвка к стволу уродливой ольхи, пробившейся среди камней. Берег в том месте был пологим и открытым, река просматривалась на большое расстояние в обе стороны.

Шалаш стоял на взгорке, в нескольких метрах от него дымился костёр. Вокруг костра сидели трое мужчин.

«Хорошее место выбрали, – подумал Миролюбов. – Нам очень повезло. Если бы мы вышли к реке чуть левее – встреча была бы неизбежной. Они проморгали наше появление только благодаря уступу».

Александр поднялся на берег, тихо позвал:

– Гришка, ты где?

Из кустов тотчас появился Надеждин.

– Что высмотрел? – спросил он тревожным голосом, усмотрев на лице друга озабоченность.

– Плохи наши дела, – ответил Миролюбов. – Клешня с братвой лагерь разбили. Их лодка неподалёку отсюда привязана.

– Ты их видел?

– Да. У костра сидят.

– Сколько человек?

– Видел троих. Клешни среди них не было. Наверно, в балагане дрыхнет.

– Интересно, чего они здесь застряли? Ждут кого?

– Пойди, спроси, – усмехнулся Миролюбов. – Удивляет, почему шалаш стоит на видном месте?

– А кого им опасаться?

– Милиционеров, к примеру.

– Ха! Менты, Сано, прошли здесь несколько дней назад, возвращаться будут нескоро.

– Наверно, ты прав, Гриня. Клешня проследил, когда милиционеры миновали это место и расположился на отдых со спокойной душой.

– Как думаешь, почему они не пошли дальше? – с лица Надеждина не сходила тревога. Он уже знал ответ на свой вопрос, но хотел услышать его от друга.

– Нас поджидают, чего тут непонятного? – с полным спокойствием сказал Миролюбов. – Другой дороги здесь просто нет. Справа – Алдан, слева – скалы. Только дурак полезет через хребет. А их шалаш, кстати, из-за деревьев и кустарника совсем не видно. Не заметили же мы его, пока я не спустился вниз?

– Ну, так оно, – согласился с доводами Григорий. – А, может, ждут они не нас вовсе, а кого-нибудь из своего окружения? Ведь с Клешнёй хороводились многие?

– Ага, сами, значит, спустились на лодке, а шестёрок отправили по тайге блуждать, – скривился в ухмылке Миролюбов. – Нет, Гриня, Клешня остановился здесь для встречи с нами. Воры дятлов и крысятников не милуют, они их на ножи сажают. Клешня уверен, что рано или поздно мы с тобой уткнёмся в это горлышко. Сидит и ждёт нас, как ты ждал захода рыбешки в морду.

– Какие мы, к чёрту, дятлы? – возмутился Надеждин. – Мы с тобой ни на кого не стучали, ни одной фамилии не назвали. Я по рации сообщил лишь о факте ограбления. Только и всего.

– А для чего ты это сделал, скажи? Кто тебя об этом просил? Ты советовался со мной? Можно было и промолчать, как сделали другие. Ушёл бы в барак, отсиделся. Следователю сказал бы, что ничего не видел, ничего не слышал. И Шатун был бы жив, и Клешня бы ничего против нас не имел.

– Но ведь эти бандюки пуд золота похитили у государства! – высказал аргумент в свою защиту Григорий. – А то и два. И начальника прииска убили!

– А ты смог этому помешать? Ты отнял у них золото и вернул государству? Ты спас начальника прииска от гибели? Что такого героического ты сделал? – Миролюбов сделал шаг вперёд, подошёл к Григорию вплотную. Вероятно, взгляд его в эту минуту был настолько угрожающим, что Надеждин в страхе отшатнулся.

– Сано, ты чего? Разве я виноват, что так всё произошло?

– Ага, испугался, бурятская кровь? Мозгами надо было раньше шевелить, когда рука тянулась к самородку. И страха бы сейчас не было передо мной. Зачем ты чужое золото с собой прихватил? Оно ведь тебе не принадлежит?

– Ты и об этом знаешь? – ужаснулся Надеждин.

– В мешке твоём случайно обнаружил, когда речку перешли. Решил не спрашивать до времени. Подумал, сам расколешься.

– Не хотел я тебе рассказывать, Сано, – быстро заговорил Григорий. – В суматохе как-то само самой получилось. Бес попутал, видать, когда я увидел этот слиток рядом с Шатуном. Когда Шатун упал, самородок вывалился у него из кармана. Ну и затуманился мой рассудок при виде такого богатства, совсем машинально умыкнул я его. Мужики сказывали, будто начальник этот самородок для себя оставил, не занёс в учетную ведомость. Если бы я его не подобрал – он всё равно бы не долежал до приезда следователя.

– Не долежал бы, это точно, – спокойно подтвердил Миролюбов. – Хмурый там вертелся в это время, он бы и подобрал.

– Вот-вот, и свалил бы на нас всё одно. Шатуна-то мы завалили, значит, и золото забрали тоже мы, – обрадовавшись неожиданному повороту разговора, протараторил Надеждин. – Никто бы не поверил, что мы не при делах.

– Скажи, Гриня, если ты от природы баламут, то почему мне всегда приходится расхлёбывать твою кашу?

– Сано, прости меня, так уж вышло, – веки на раскосых глазах Надеждина виновато заморгали. – Хочешь, я отдам тебе этот самородок? В знак нашей дружбы?

– Мне чужого добра не надо, – сухо обрезал Миролюбов. – Никогда в своей жизни я не зарился на него. Заруби себе впредь это на носу.

Оба замолчали на некоторое время. Надеждин испытывал страшный конфуз и думал, как загладить свою вину перед другом. Миролюбов же размышлял о создавшейся ситуации, искал выход из неё.

– Ну, и что сейчас нам делать? – спросил он после затянувшейся паузы у Григория. – Решай, Сусанин.

– С сумерками надо уходить назад в тайгу, – неуверенно проговорил Надеждин. – Через хребет попытаться обойти это место.

Сказал и уставился на Миролюбова, будто сдавал экзамен перед ним, ожидая оценки своего ответа.

– Ну, допустим, обойдём мы их, а дальше что? – кольнул глазами Александр друга и тут же рассудил: – Впереди ещё длинный путь. Мы с тобой пёхом идём, а Клешня с братвой на лодке передвигается. Настигнет одним махом. Задом придётся пятиться, чтобы следить за рекой постоянно. И потом. К якутам или эвенкам теперь уже не сунуться, а из жратвы у нас один твой тетерев. Ноги протянем через несколько дней. Не годится такой вариант.

– Предлагаешь возвратиться на прииск?

– Нет, Гриня. Теперь у нас только один путь – вперёд!

– Но… как? – удивился Григорий. – Не по воздуху же мы полетим?

– Правильно, по воздуху лететь – у нас с тобой нет аэроплана, а вот лодка стоит совсем рядом. Я её смастерил, поэтому она по праву моя. Ею мы и воспользуемся.

До сумерек беглецы отсиделись в кустах. По очереди они спускались к реке и наблюдали за лагерем Клешни. Однажды, когда стих ветерок, им удалось даже подслушать разговор грабителей. Речь шла о них обоих. Друзья достоверно убедились, на кого здесь была организована охота.

Когда стемнело основательно, Клешня с подельниками отправились в шалаш на ночлег. Миролюбов, выждав для верности ещё с полчаса, скомандовал:

– Всё, Гриня, пора. Уснули наши уголовники.

Они спустились вниз и с предельной осторожностью направились к лодке. Александр не стал в темноте распутывать крепкий узел, а перерезал верёвку ножом. Смотав её на локте, уложил в нос. Побросав свои мешки в лодку, они, чтобы избежать скрежета днища о прибрежный камень, приподняли нос и на весу тихо спустили лодку на воду. Им и здесь повезло: на дне лодки лежали два шеста и весло.

Александр пробрался на корму, взял в руки весло. Григорий забрался в нос, оттолкнулся ногой от берега. Лодка бесшумно пошла на средину течения.

– Как мы поплывём, ни хрена же не видно, – с волнением в голосе проговорил Григорий. – Налетим в темноте на камень и перевернёмся.

– Ты лучше не каркай, а смотри вперёд, ворон бурятский, – выругался Александр. – Теперь наша жизнь в твоих руках, ты вперёдсмотрящий.

К счастью, течение реки в этих местах было спокойным и ровным. Постепенно глаза привыкли к темноте, различали даже очертания берегов.

Так продолжалось около часа, пока чернота ночи не опутала окончательно всё вокруг. Впереди послышался шум переката.

– Сано, срочно причаливай к берегу, – взмолился Надеждин. –Иначе капец нам, на дно пойдём! Впереди никакой видимости!

– Не дергайся ты, чёрт баламутный, и не раскачивай лодку, а то и в самом деле перевернёмся! – рыкнул на друга Александр.

Вскоре нос лодки уткнулся в берег.

– Вылезай, приехали, – промолвил Миролюбов. – Тащи лодку на берег.

Надеждин проворно перемахнул через борт, вцепился двумя руками за основание верёвки, потянул за неё из всех сил.

– Верёвку не порвал? – съехидничал Александр, ступив на берег и помогая Надеждину вытащить лодку как можно дальше на сушу.

– Да пошёл ты…

– Конечно пойду, Гриня. И ты пойдёшь следом за мной. Не у воды же нам ночевать.

Миролюбов принялся наощупь что-то шарить на земле. Вскоре в руках у него появилась небольшая палка. Он извлёк из вещмешка кольца бересты, обмотал ими конец палки, затем поджёг и поднял над головой. Посмотрев по сторонам, выбрал направление.

– За мной, трусливый бурят! – раздался его бодрый голос.

Не огрызаясь и повинуясь, Надеждин пошагал за другом на расстоянии вытянутой руки. Минут через пять они облюбовали место для ночлега. Наломав большой ворох пихтовых веток, устроили походную постель, улеглись спать. Надеждин засопел спустя минуту, Александр намного позже.

Стояла ещё ночь, когда Миролюбов проснулся. Небо на востоке пока не алело, но едва заметные серые блики уже проявлялись на горизонте. Да и звезды выделялись на небосклоне не так отчетливо и ярко, как несколько часов назад.

«Совсем скоро посветлеет, – подумал Александр и поднялся с хвойной перины. – Уходить надо немедля. Подстраховка сейчас не повредит».

Он походил вокруг, насобирал дров, разжёг костёр. Затем растолкал Надеждина.

– Вставай, Гриня. Некогда разлёживаться, – повелительно проговорил Александр. – В Улан-Удэ отсыпаться будешь.

К большому удивлению, Надеждин на сей раз не обронил ни слова и безропотно покинул мягкое ложе. Увидев, что котелок стоит у костра пустой, он взял его и в полном молчании поплёлся к реке.

Воду вскипятили прямо на углях, заварили малиновым листом. Александр вытащил из мешка берестяной туес с птицей, открыл крышку, поставил на землю.

– По маленькому кусочку, чтоб только кишки не простаивали без работы, – сказал он бесстрастным голосом. – Остальное доедим потом.

– Потом – это когда? – впервые подал голос Надеждин.

– Ближе к полудню, когда уплывём на значительное расстояние.

Григорий опять замолчал. Нанизав на нож оставшуюся половинку тетерева, он отщипнул от него небольшой кусочек, принялся жевать, тупо уставившись в огонь.

– Ты что хмурый? – не выдержал молчания Миролюбов. – Жизни не рад?

– Почему же? Жизни я завсегда рад. Только на душе как-то тоскливо. Будто кто когтем скребёт изнутри.

– Что это вдруг?

Помявшись в нерешительности, Григорий признался:

– Сон дурной видел. Будто золото утопили мы с тобой, и без лодки остались.

– Суеверным стал?

– Не то, чтобы…, но уж слишком ясно всё увидел, до сих пор этот кошмар перед глазами стоит. Рано ты меня пробудил, Сано. Я, может быть, смог бы поднять золотишко-то со дна Алдана, коли поспал бы ещё чуток. Смотришь, сейчас и на душе было бы спокойно.

– Чудак ты, Гришка, – усмехнулся Александр. – Убиваешься по пустякам. Забудь этот дурацкий сон.

– А вдруг он вещий? Вдруг всё, что я увидел во сне, – сбудется? Ты же вот веришь своим предчувствиям? – Григорий посмотрел на друга задумчивым взглядом. – И у тебя они сбываются, сам говорил.

– Предчувствие, братуха, – это совсем другое дело. Это тревога от неизвестности, ожидание какой-то гадости.

– Но, если такое явление существует, то совсем необязательно, чтобы оно проявлялось у всех людей одинаково, – возразил Надеждин. – Ждать неизвестной гадости даже проще, чем испытывать мандраж от ужасного сна, зная, что он сбудется.

– Кончай ныть, Гришка. Всё, баста! Туши костер, иди к лодке. Пора отчаливать. Клешня пока близко от нас, и это меня настораживает. Чёрт его знает, что у него на уме.

– А что он может сейчас сделать? – принялся рассуждать Надеждин. – Ровным счётом ничего. Пёхом он нас не догонит, а другого варианта у него нет.

– Почему ты решил, что нет? А, вдруг часть его братии сплавляется на другой лодке? И были они совсем неподалёку?

– Где им быть? Мы бы их узрели, всяко.

– На другой берег уплыли, к примеру. Лодку в кустах спрятали, а сами в Чагду за продуктами отправились, там задержались. Да мало ли что?

– М-м, об этом я как-то не подумал, – растерянно пробубнил Григорий.

– Вот поэтому и надо рвать когти спозаранку. Пошли.

Беглецы стащили с берега лодку, загрузились в неё и тихонько отчалили.

Выйдя на струю реки, лодка была подхвачена быстрым течением и понеслась по перекату. Ловко орудуя веслом, Миролюбов виртуозно лавировал между выступающими на поверхность большими камнями. Надеждин, никогда ранее не ходивший по реке, со страхом наблюдал, как их лодка увёртывалась от препятствия, проскакивая буквально в нескольких десятках сантиметров от громадных валунов.

– Вовремя мы вчера причалили к берегу! – глядя вперёд и не оборачиваясь, прокричал Надеждин. – А то бы несдобровать нам здесь!

– Я ведь не совсем спятил, чтобы ночью преодолевать перекат! -весело отозвался Александр, молниеносно перебрасывая весло слева направо. – Просто я ждал до того момента, когда ты в штаны наложишь!

– Издеваешься, да?

– Надо же как-то вырабатывать в тебе смелость! Вчера был самый подходящий момент! Правда, окончательной цели я пока не достиг, но думаю, чуток закалил твою волю.

– Гад же ты, Сано, всё-таки!

– Не больше, чем ты!

Почти десять часов друзья шли по Алдану без большой остановки. Лишь дважды они причаливали к берегу, чтобы сделать короткую передышку и доесть тетерева. Сколько ещё оставалось плыть до Кутаны, беглецы не знали.

Миролюбов уже стал присматривать место для ночной стоянки, как вдруг совсем неожиданно впереди показалось стойбище.

– Радуйся, Гришка, – промолвил он, указывая веслом на юрту за поворотом. – Впереди твоё спасенье.

– Не похоже, чтобы это были оленеводы, – сказал Надеждин. – Никакого стада поблизости нет, да и юрта всего одна.

– Здесь не бывает оленеводов, – пояснил Александр. – Оленей выращивают на севере Якутии.

– Тогда, кто ж здесь обосновался?

– Вот это нам и предстоит сейчас выяснить, – Александр усиленно заработал веслом, направляя лодку к берегу.

Место для стоянки было выбрано удачно. Небольшая котловина соприкасалась с тайгой с одной стороны, а с другой неглубоким овражком с уклоном выходила на галечниковую косу. На галечнике, наполовину вытащенная из воды, без привязи покоилась лёгкая долблёная лодка.

Друзья вытащили свою лодку подальше на берег, направились к юрте. Рядом с ней горел костёр, перед ним на корточках сидел пожилой якут. Во рту дымилась трубка. Он что-то варил, помешивая в котелке. Ветерок донёс ароматный дух варёного мяса. Друзья переглянулись, втягивая расширившимися ноздрями пленительный запах, и сглотнули накатившуюся слюну.

– Здравствуйте, – поздоровался Миролюбов первым и остановился в нескольких шагах от старика.

– Сдрастуй, – приветливо ответил якут, всматриваясь слезившимися от дыма узкими глазами в лицо Александра. Затем его взгляд перешёл на Григория. – Кто будите? Засем тайга гуляй?

– Старатели мы, отец, домой возвращаемся, – торопливо проговорил Надеждин, пытаясь заглянуть в котелок. В его горле несколько раз поднялся и опустился кадык.

– О! Старатель – хоросё! Золото мыть – деньга много быть! Богатый селовек быть, знасит, больсой дом имей, красивый девуська имей! – якут встал, протянул руку для приветствия и долго тряс ею при рукопожатии каждом из гостей.

– Моя Иван зовут, эвенк моя, охотник, – узкие глаза Ивана сощурились в улыбке и на миг исчезли совсем. – Зверя имай, мясо, мех имей.

– Ты один здесь? – спросил Миролюбов, оглянувшись по сторонам.

– Три нас. Два – тайга, Иван – юрта охраняй, кусать готовь, мех делай.

– У вас можно заночевать? Притомились мы, надо отдохнуть немного. Завтра дальше поплывём.

– Конесно, мозно, – глаза эвенка вновь пропали на смуглом скуластом лице. – Юрта пустой, три дня пустой. Охотник тайга гуляй, зверь имай. Вчера ушёл.

Эвенк направился в юрту, через минуту он появился с четырьмя алюминиевыми мисками в руках, поставил на чурбачок.

– Каса кусать будем, с мясом. Узин будет.

Он снял с огня котелок, поставил на землю. Откуда-то из-за пазухи извлёк ложки, положил на чурбачок рядом с мисками.

В это время из юрты появился крепкий коренастый мужчина лет сорока. Широкое лицо с зелёными глазами и тонким носом украшала густая борода. На нём был толстый свитер тёмно-серого цвета, брюки заправлены в кирзовые сапоги. Он постоял некоторое время, пристально разглядывая неожиданных гостей, затем приблизился к костру, заулыбался. На лице играла улыбка, а глаза оставались колючими, недружелюбными.

– Добро пожаловать, гости дорогие, – произнёс мужчина приблатнённым тоном. – Устали? Проголодались в дороге?

– Есть немного, – ответил Григорий и вопросительно уставился на эвенка. Миролюбов тоже посмотрел на старика. Тот перехватил взгляды гостей, поспешил пояснить появление мужчины.

– Геолог-товарись Юрка, – представил он мужчину. – Мало-мало отдыхай, потом опять тайга ходи. Тозе гость моя.

– Ага, геолог, – как-то странно усмехнулся мужчина. – Шёл по маршруту, наткнулся вот на Ивана. Подумал: а почему бы мне не отдохнуть пару дней, если представилась такая возможность? Не так ли? Такой длинный путь по тайге отмахал! Восстановлю силёнки, да двину дальше ископаемые искать.

Если бы Александр не был в геологических экспедициях и не знал работу геологов, он принял бы слова мужчины за чистую монету. Но сейчас он услышал сущую ерунду и невольно насторожился. Насторожился и Надеждин. Друзья обменялись взглядами и не подали вида, что не поверили мужчине.

– А вы, как я услышал, – старатели? – «геолог» беспардонно продолжал разглядывать гостей. – Домой возвращаетесь?

– По найму работали в артели, – с неохотой ответил Миролюбов. – Срок закончился, домой вот возвращаемся.

– Давайте узин кусать, – сказал Иван, перемешивая кашу в котелке. – Осень вкусна каса. Мяса вкусна.

Все тут же разобрали миски, по очереди нагребли из объёмного котелка душистой каши с мясом, с усердием заработали ложками.

– Много намыли? – поинтересовался Юрка как бы ненароком.

– Чёрт его знает, – пожал плечами Миролюбов. – Начальник артели учёт вёл. Сколько намоем – всё ему отдавали. А он потом, когда уже сдавал государству, переводил деньги нам на счёт. Вот прибудем в Якутск и узнаем, сколько заработали. Думаю, нам хватит на первое время, всё-таки два сезона ишачили на прииске. Верно, Гриша?

Надеждин быстро закивал головой.

«Геолог» криво ухмыльнулся, не поверил.

– Не может быть, чтобы чуток не слямзили для себя. У вас же за спиной никто не стоял, когда вы песок черпали.

– Ну, с этим у нас строго было, – включился в разговор Надеждин. – Поймают кого – сразу с прииска выгоняют и всех заработков лишают автоматически. Такой порядок в артели. Никто рисковать не решался.

– Ну-ну, – скривился в ухмылке Юрка. – Так я вам и поверил.

– Ты спросил, я ответил. А веришь ты или нет – мне, по большому счёту, наплевать, – с появившейся злостью ответил Миролюбов. –Точно так же наплевать мне и на то, какой из тебя геолог, и какие полезные ископаемые ты здесь ищешь.

На лице Юрки на секунду появился испуг, но тут же пропал. Он вынул из кармана помятую пачку папирос, достал из неё папироску, прикурил. Глубоко затянувшись, выпустил через нос две густые струи дыма, произнёс:

– Ты прав, не геолог я. От милиции скрываюсь. Покалечил по – пьяни бабу свою, в тайгу от мусоров подался. Хочу дождаться охотников через пару дней, попроситься, чтобы взяли они меня в долю. Ружьё у меня есть, охотиться умею. В посёлок возвращаться мне пока нельзя.

– Откуда ты? – спросил Александр.

– Из Усть-Миля.

– Ничего себе ты отмахал! Это ж сотни полторы отсюда будет, если не больше.

– Как в Усть-Миль-то занесло? Ты ведь не из местных, широкоглазый, – полюбопытствовал Григорий.

– Из-за бабы всё. Сам я из Владика, морячил на торговых судах. Долго холостой ходил. Потом встретил свою Ленку. Расписались. Жили нормально. Ленка врачом работала, я в загранку ходил. Потом меня на контрабанде взяли, восемь лет припаяли. Ленка ждать не стала, в Усть-Миль подалась. Должность ей дали высокую, зарплату хорошую положили. Уехала, сучка, в Якутию, и адреса не оставила. Не хотела, чтобы я её нашёл, – со злостью усмехнулся Юрий. И было в этой усмешке, в блеске кошачьих глаз что-то настолько хищное и зловещее, что Миролюбов живо представил, какая встреча произошла у этого человека со своей женой.

– Откинулся я через шесть лет, на два года раньше звонка, – продолжил Юрий. – Приехал во Владик – ни жены, ни квартиры, дорога на флот закрыта. Стал искать бывшую, захотелось взглянуть ей в глаза.

– Ну и как, взглянул? – на этот раз усмехнулся Миролюбов.

– Взглянул, – с тем же зловещим блеском в глазах сказал бывший моряк. – И на неё, и на нового хахеля. Так взглянул, что бошки обоим проломил.

– Да-а, наворотил ты дел, – произнёс Григорий хмуро и невесело. – Твоя Ленка следователю теперь такого наплетёт, что по второй судимости тебе навесят не меньше, чем по первой.

– Не-ет, на зону я больше не пойду! – с твёрдой убеждённостью заверил Юрий. – Хватит с меня и шести лет. Нахлебался лагерной баланды на всю оставшуюся жизнь.

Эвенка при разговоре не было. Он съел свою кашу, попил чаю и ушёл в маленькую юрту по каким-то своим делам. Она стояла со стороны тайги, приклеившись вплотную к большой, поэтому со стороны реки её не было видно.

Они просидели до позднего вечера. Юрий рассказал, как ходил в загранплавание, Григорий с Александром поведали ему о жизни в геологических экспедициях. Незримая полоса отчуждения, возникшая между ними и Юрием в первую минуту встречи, постепенно стёрлась, взаимоотношения стали дружескими. Взглянув на почерневшее небо, Юрий перевёл взгляд на осоловевшие лица друзей от сытного ужина и сказал:

– О-о, кореша, да вы, я вижу, уже спите наполовину. Всё, хорош травить баланду, пора на боковую. Успеем ещё поговорить по душам.

На лице морского волка мелькнула странная ухмылка, а в глазах вновь отразился враждебный блеск. Но ничего этого ни Миролюбов, ни Надеждин не заметили. Юрий для них стал новым другом, и заподозрить его в злонамеренном поступке они просто не могли.

Эвенк лёг спать в маленькой юрте, предоставив просторное помещение гостям. Григорий и Александр по совету Юрия заняли место в глубине юрты, сам же он улёгся у входа. Укладываясь спать, друзья положили свои вещмешки под голову. Этот факт не обошёл внимания их нового друга. Юрий затушил фонарь, оскалившись улыбкой уже в темноте.

Миролюбов и Надеждин первую ночь после многодневных скитаний спали крепко. Ни один из них не слышал, как их новый друг встал на рассвете и куда-то ушёл. Через полчаса он вернулся, распахнул вход в юрту и громко произнёс:

– Подъем, мужики! Жаль мне вас будить, но пришлось.

Друзья вяло разлепили веки и увидели странную картину. Юрий стоял у входа в юрту, в руках у него было ружьё.

– Мне нужно ваше золото, – сказал он, улыбаясь, и нацелил ружьё на лежащих.

– Какое золото? – моментально придя в себя, спросил Александр. – Ты шутишь? – Он попытался подняться на ноги, но его остановил окрик:

– Лежать, не дёргаться!

– Юра, ты чего? – испуганно выговорил Григорий. Голос его дрогнул на последнем слове. – Нет у нас никакого золота.

– Враньё! Если бы у вас его не было, вы бы не положили свои котомки под голову. Валялись бы они где-нибудь в другом месте. – Ствол ружья угрожающе заходил из стороны в сторону, останавливаясь, поочерёдно, то на одном, то на другом лице.

– Берите свои мешки и бросайте мне под ноги. Живо! И не вздумайте баловать! Убивать вас я не собираюсь. Но если дёрнитесь –пальну, не сомневайтесь.

Миролюбов и Надеждин уставились на дуло ружья. Они не могли поверить в происходящее и не торопились выполнять приказ Юрия.

– Вы что, не поняли? – спокойствие покидало бывшего моряка, он сделал шаг вперёд. – Кидайте своё золото, и мы мирно расстаёмся. Ну!?

Друзья поняли, что их вчерашний друг не шутит. Рука Миролюбова потянулась к вещмешку.

– Может, оставишь половину? – надеясь на снисхождение, спросил он. – Нам ведь тоже надо на что-то жить.

– Вам хватит тех денег, которые вы заработали. А мне их нужно много, чтобы начать жизнь заново. К тому же, у вас нет канала, чтобы сбыть своё золотишко. Сделка через барыгу обернётся для вас или обманом, или смертью. Так что, не тяните кота за хвост, пока я мирно настроен.

Через минуту оба вещмешка лежали у ног грабителя. Не опуская ружья, он поднял их, забросил на плечо и медленно попятился к выходу.

– Не советую за мной гнаться, – бросил напоследок Юрий и быстро зашагал к берегу.

– Сано, это что за дела? – отойдя от шока, вскричал Григорий. –Где Иван? Он что, заодно с этим бандитом? Бегом к нему, у него же есть ружьё! Нужно пристрелить этого гада!

Друзья пулей выскочили из юрты, и через несколько секунд ворвались в ночлежку эвенка. Тот лежал на животе, руки и ноги его были связаны тонкой сыромятной лентой. Во рту торчал тряпичный кляп. Рядом валялось разобранное ружьё.

– Живой? – спросил Александр эвенка, повернув его на спину и выдернув изо рта кляп.

– Зивая моя, ага, – ответил Иван, поднимаясь на ноги. – Геолог-товарись Юрка руки-ноги вязал, угрозал убить.

Александр не слушал эвенка, он принялся собирать ружьё.

– Патроны есть? – прокричал он.

– Есть, есть, – пролепетал Иван. – Сисас моя даст патрон.

Миролюбов собрал ружьё, вогнал патрон и побежал к реке. Григорий устремился за ним. Через минуту они были уже на берегу. Грабитель успел стащить лодку, выгреб на середину реки и находился примерно в ста метрах вниз по течению.

– Надо догнать его, Сано! – возбуждённым голосом крикнул Надеждин. – Уйдёт же эта сволочь!

Друзья побежали вдоль реки. Вскоре они были на расстоянии выстрела и остановились. Бежать на опережение было невозможно, поскольку равнинная часть берега закончилась, начиналась скалистая гряда. Карабкаться на неё было бессмысленно.

Миролюбов вскинул ружьё, выстрелил. Юрий успел лечь на дно лодки, заряд дроби не задел его. Потом он высунулся из-за борта, сделал ответный выстрел. Он тоже не попал в преследователей.

Ружейный поединок закончился ничем. За время перезарядки ружья и четырёх выстрелов Александра быстрое течение унесло лодку далеко, и она стала недосягаемой.

– Тьфу! Ушёл-таки, гад! – с досадой сплюнул Миролюбов. – Уплыло наше золото.

– Как же так, Сано? – простонал Григорий. – Горбатились, горбатились мы с тобой, столько выстрадали, и – всё коту под хвост…

– Ладно, не ной, – со злостью сказал Александр. – Живыми остались – и то хорошо. Зарплату у нас пока никто не отнял. Её нам переводили на счёт регулярно. Доберёмся до Якутска – получим всю сумму сразу. Не такие уж мы с тобой и бедные, Гриня.

– На зарплату мне дом не построить, Сано, – продолжал канючить Надеждин, понуро плетясь за Миролюбовым. – И хохлушки не видать. И свадьбы не состоится. Всё пошло прахом…

– Да не вой ты, как баба у погорелого дома! – не выдержав, вскипел Миролюбов. Он был взвинчен до предела, но не подавал вида, держал клокотавшее в нём отчаяние внутри себя. Нытьё Григория подлило масла в огонь.

– Дёрнись мы в юрте – и даже зарплата сейчас была бы уже не нужна! – добавил Александр рассерженно. – Её даже никто не смог бы получить! Прикопал бы нас с тобой Иван где-нибудь здесь и всё, Гриня! Неужели тебе это непонятно!?

Надеждин помолчал некоторое время, затем вновь запричитал:

– Ну ладно бы, самородок он забрал, это ещё куда ни шло. Он нам не принадлежал. Но ведь песочек-то мы собственноручно намыли! Горбатились без выходных, ночами! Обида берёт меня, Сано.

– Заткнись, или я тебя сейчас пристукну! Что ты оплакиваешь своё золото, как покойника? Ты ещё рехнись у меня на этой почве! Оставлю здесь на Алдане и ничуть не пожалею! Ты меня понял!?

– Да понял я, Сано, понял.

– Ну, вот и хорошо, коли понял. И чтобы я не слышал больше твоих страданий.

Они вернулись к юрте, их ожидал старик-эвенк.

– Убил геолога-товарися Юрку? Алдану отдал?

– Ушёл твой Юрка, – устало ответил Александр. – И лодку нашу увёл. Отдашь нам свою долблёнку?

– Нет. Лодка – нет. Лодка – здесь. Мясо дам, крупа дам, лодка не дам.

Эвенк поделился продуктами и подарил две деревянные ложки. Кроме того, он протянул им их собственные вещевые мешки. Они были брошены на берегу грабителем. Видимо, он, прежде чем запрыгнуть в лодку, не удержался и вытащил свою добычу. Мешки за ненадобностью отшвырнул в кусты, где их и подобрал эвенк.

Миролюбов с Надеждиным поблагодарили Ивана и отправились в путь. Оставаться с эвенком было опасно.

Глава 9

Двадцать третьего ноября 1937 года на рассвете в Улан-Удэ прибыл состав с заключёнными. Из Свердловска он шёл почти месяц, собирая по пути всё новые и новые группы осужденных. Вначале это был отдельный товарный вагон без окон, его прицепляли к пассажирскому поезду, следующему в заданном направлении. Потом, уже в Сибири, количество вагонов увеличилось до десяти, и это уже был отдельный состав, который тащил за собой старенький паровоз. На больших узловых станциях состав загоняли на запасной путь, и он по несколько суток простаивал, ожидая дальнейшего распоряжения. Менялись машинисты, менялся паровоз, прицеплялся ещё один вагон и мрачный поезд двигался дальше на восток. По прибытии в Бурятию состав насчитывал уже пятнадцать вагонов. Не издавая гудков, словно боясь потревожить предутреннюю дрёму станции, паровоз медленно затолкнул угрюмый состав в тупик. В нём прибыла очередная партия заключённых для строительства железной дороги в Монголию.

Некоторое время после ухода маневрового паровоза в тупике стояла полная тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра и неясных звуков, доносившихся изнутри вагонов. Затем необитаемый участок станции ожил. Послышалось урчание моторов и вскоре к составу подкатили несколько грузовиков с брезентовым тентом над кузовом. Из них один за другим стали неуклюже вываливаться солдаты. Были они одеты в длинные полушубки и валенки до колен, у всех имелись винтовки. Из кабины первого грузовика, в котором прибыла группа солдат с собаками, вышел офицер. Он построил солдат, отдал несколько распоряжений. Военные направились к вагонам и приступили в выгрузке заключённых. Загремели выдвигаемые железные засовы дверей, из вагонов на снег стали спускать деревянные трапы. Состав оцепили охранники с овчарками. Собаки, учуяв спёртый незнакомый запах, пахнувший из вагонов, тут же принялись громко лаять и рвались с поводков. Под окрики охранников и бешеный лай собак на трап ступили первые заключённые. Озираясь по сторонам, держа руки на затылке, они по одному спускались на землю и проходили на место сбора в нескольких десятках метров от своего вагона. Их выстраивали в отдельные колонны, разрешали опустить руки.

– Куда это нас притаранили? – послышался хриплый голос одного из заключённых во втором ряду колонны. – А, Грыжа?

– А ты у вертухаев спроси, – негромко гоготнул зек по прозвищу Грыжа. – Тебе уж точно скажут, зуб даю.

– Ага, прикладом в рыло.

Грыжа хохотнул в кулак и моментально умолк, поскольку в их сторону подозрительно посмотрел ближайший охранник.

– А вы, Марк Сидорович, не догадываетесь, куда нас привезли? –шёпотом спросил Виктор Пантелеевич Осокин спустя минуту. Они стояли в первом ряду и внимательно наблюдали за конвоиром.

– Куда– то за Байкал, я думаю. В Бурятию, скорее всего.

– Почему вы так решили?

– Позавчера в щёлку безбрежное озеро видел, оно было с левой стороны.

– Наблюдательный вы, Марк Сидорович. И географию знаете неплохо.

– В Сибири одно большое озеро, ошибиться невозможно.

Выгрузка заключённых прошла довольно быстро. Никто из уголовников не устраивал бузы, построение прошло относительно спокойно и без происшествий. Из-за мороза и поднимающейся метели, возможно, перекличку делать не стали, ограничившись лишь пересчётом прибывших узников. Количество людей совпало с ведомостью. Охранники окриками повернули колонну направо, и она двинулась по дороге в противоположную от станции сторону.

Лагерь, куда направлялась колонна, располагался в трёх десятках километров от Улан-Удэ. Дорога сильно петляла, то подходя к реке, то удаляясь от неё на расстояние около километра.

– Селенга! – послышался чей-то удивлённый голос в середине колонны.

– Откуда ты знаешь? – удивился второй.

– Был я в этих местах, родился на Селенге. До двенадцати лет жил в Тарбагатае, пока тётка к себе в Новосибирск не забрала.

– Так ты сирота, что ли?

– Ага. Мне восемь лет было, когда мать умерла. А потом и отца убили. На Селенге где-то и убили.

Утихший на некоторое время низовой ветер вдруг засвистел с новой силой, образуя позёмку. Потом закружила метель, застонала, завыла голодным волком, принялась трепать верхушки деревьев. Они гнулись и угрожающе скрипели, выражая своё недовольство.

Заключённые быстро умолкли, отвернули лица от налетевшей снежной бури, втянули головы в воротники телогреек.

В колонне шли заключённые всех мастей. Были здесь политические и воры в законе, карманные воришки, дворовая шпана и отъявленные головорезы, обычная шантрапа и простые крестьяне, угодившие в колонию за мелкое воровство колхозной собственности. Сейчас все они шагали в одной колонне, став членами общества невольников, в котором их всех уравняли в правах и обязанностях, создали одинаковые условия жизни. Но и в этом обществе, как и в любом другом, со временем должна была сформироваться своя элита и верхушка негласной власти. Пока же разношёрстная публика сбилась в небольшие группы, которые образовались спонтанно до прибытия в лагерь.

Каждый человек, оказавшись в изоляции от близких и друзей, интуитивно искал в этой разнородной человеческой массе себе подобного. По духу, грамотности, морали и другим признакам, включая пороки и вредные привычки. Всё это проходило на подсознательном уровне. Люди не могли ещё отвыкнуть от всего того, что их окружало в прежней жизни.

Марк Стешко и Виктор Осокин, познакомившись ещё в Чусовском КПЗ, за время почти месячного пути сблизились настолько, что стали друзьями. В дороге к ним прибились еще человек пять или шесть, которые старались держаться вместе с ними.

В вагоне им повезло с контингентом. Большая часть узников, едущих с ними, была осуждена по политической статье. Группа уголовников заняла место в противоположном углу, держалась обособленно, играла в очко, гогоча и матерясь, но вела себя сносно. Бывали иногда незначительные стычки бытового плана, но они заканчивались мирно. В других же вагонах нередко возникали притеснения и жестокие драки.

Километров через пятнадцать был сделан первый привал. Часть заключённых попадала прямо на снег, часть присела на корточки, и только некоторые, боясь простудиться, остались стоять на ногах.

Охрана не чувствовала усталости. За колонной двигались три лошади, запряжённые в розвальни. Конвоиры по очереди подсаживались на сани и переводили дух. Санные упряжки предусматривались для обессилевших заключённых, неспособных шагать самостоятельно, но таковых пока не было.

Солдаты неторопливо прогуливались вдоль дороги, жевали сухари, курили, зорко наблюдая за сгрудившимися в отдельные кучки заключёнными.

Уголовники начали понемногу смелеть, громко отпуская сальные шуточки, и ругались матом по каждому поводу. Конвойные старались не замечать этой вольности, пропуская между ушей отборную матерщину.

– Эй, начальник, далеко ещё до хаты? – насмелился спросить зек с хриплым голосом. Тот самый, который разговаривал на станции с уголовником Грыжей.

К удивлению самого зека, конвойный, с внешностью рязанского мужика, неожиданно ответил:

– К обеду в лагере будем.

– Хата тёплая?

– Не замёрзнешь, коли трудиться будешь.

– А ежели человеку нельзя работать? Ежели у него, к примеру, грыжа врождённая? Тогда как? – хохотнул уголовник и покосился на Грыжу.

– Ничаво, вправют. Сумулянтов здеся быстро лечут. Робить станешь вравне со всеми.

– А чё за работа такая?

Последний вопрос повис в воздухе. Конвоир демонстративно отвернулся и прошагал мимо любознательного зека.

– Слышь, Хрипатый, а про работу вертухай чего-то умолчал. Может, на секретный объект стадо гонят?

– Хрен знает, какую дыру заткнут на этот раз исполнители воли вождя народов. В его усатой башке засела не одна великая стройка! –Хрипатый со злостью сплюнул себе под ноги.

– Да-а, сколько братвы полегло на Беломорканале! – вздохнул тяжело Грыжа. – От Балтики до Белого моря дорога вымощена костями!

– Вот-вот, – поддакнул Хрипатый. – Если и здесь будет норма по два куба гранитной скалы в день, то билетики на обратный путь достанутся только каждому второму.

– Не каркай! – цыкнул на друга Грыжа. – Плохо будет – мы здесь долго не задержимся. Перековка трудом, в таком случае, будет перенесена на более поздний срок.

Два уголовника разговаривали между собой вполголоса, но их слова долетали до уха Стешко и Осокина. Впрочем, они особо и не таились от политзаключённых, презирали их, считая узниками второго сорта. Когда те умолкли и принялись грызть сухари, невесть откуда появившиеся в их руках, Виктор Пантелеевич спросил испуганно:

– Неужели такая норма устанавливается на одного человека?

– Да, это так, – подтвердил Марк. – Скалу нужно разбить киркой и вывезти на тачке на расстояние сто метров.

– Откуда вам это известно?

– Мой сменщик по работе вернулся с той стройки, рассказывал.

Осокин, похудевший и осунувшийся за время пути, с посиневшим от вьюги лицом, обречённо произнёс:

– Вы, Марк Сидорович, сильная натура. Вы выживете в здешних условиях. А вот из меня не получится Павки Корчагина.

Ухватившись руками за ворот телогрейки, он подтянул её повыше, добавил уныло:

– Не стану я обладателем счастливого билета в обратный конец. Мне не приходилось держать в руках ни кирки, ни лома. Моим инструментом были мелок, ручка и карандаш. Не выдержать мне каторжного труда, и не выжить.

– Не зарыться ли вам сейчас в снег с головой, Виктор Пантелеевич? – спросил Марк. Вопрос был задан без улыбки на лице, на полном серьёзе, и Осокин не сразу понял, почему прозвучал такой вопрос.

– Для чего? – удивился он.

– Мы сейчас встанем и пойдём дальше. А вы останетесь здесь под сугробом, незамеченным, чтобы замёрзнуть и не мучиться в лагере напрасно. Всё равно ведь смерть для вас неминуема, и лучше уж принять её сейчас. Замерзнуть в пурге совсем не страшно и не мучительно.

– Что вы такое говорите, Марк Сидорович?

– А вы о чём только что рассуждали? – строго спросил Стешко.

– Это я так…взвешивал вслух свои физические возможности, – застыдившись своей слабости и приступа страха, тихо произнёс Виктор Пантелеевич. – Извините за глупые мысли.

– Вот так-то будет лучше, дорогой гражданин Осокин. Я, как человек верующий, могу сказать: Бог послал нам такие испытания. И мы должны вынести все мучения, которые ниспосланы нам с небес. Про этого… Павку Корчагина, я ничего не слышал. Но, по вашим словам, он был сильным и мужественным человеком. Вот и берите с него пример, – назидательно закончил Марк Стешко.

Его пугало подавленное настроение Осокина и какая-то животная покорность, которые стали проявляться в нём ещё в поезде. Ему было очень жаль этого добрейшего человека, и Марк дал себе слово, что при любых обстоятельствах будет помогать этому мученику.

Чтобы подбодрить Осокина, Марк сказал:

– Вы, Виктор Пантелеевич, не один здесь такой. Среди заключённых много интеллигентов. Они, так же, как и вы, не держали в руках ни кирки, ни лопаты. Но, не думаю, чтобы кто-то из них предпочёл бы умереть преждевременно. Мы должны дожить до того времени, когда рухнет Сталинский режим и с нас снимут клеймо врага народа.

– Да, Марк Сидорович, вы правы. Не надо превращаться в животных и сносить все издевательства над собой. Надо бороться и сопротивляться. Надо выжить хотя бы для того, чтобы рассказать потомкам о страшном режиме! Чтобы они не допустили в дальнейшем повторения истории!

В глазах Осокина вспыхнул слабый огонёк появившейся надежды. Он хотел сказать ещё что-то более пафосное, свойственное интеллигентным людям, но тут раздалась команда:

– Встать! Построиться в колонну!

Заключенные стали подниматься, неуклюже выстраиваться в неровные ряды. Угрюмые лица выставились в затылок друг другу, люди старались выровняться в строю.

– Шагом марш! – послышалась новая команда.

Безмолвная колонна содрогнулась и потащилась дальше. Обменявшись информацией во время привала, люди разворошили утихшую память, впали в тревожные размышления. Они шли, согнувшись, уткнув неподвижный взгляд в снег. Всех их, без сомнения, пугала неизвестность. Вооружённый конвой, яростный лай рвущихся с поводка собак, мороз и вьюга, нескончаемо долгий путь по заснеженной дороге, несомненно, давили на психику. Даже уголовники притихли и перестали чертыхаться.

Во второй половине дня метель немного утихла. Стихия уже не швыряла в лица несчастных людей порции снега. Наконец, на горизонте показались какие-то строения. Ещё через четверть часа стало понятно, что впереди конечная точка пути.

Большая территория между двумя сопками была ограждена двумя рядами колючей проволоки. По углам периметра располагались сторожевые вышки, на них маячили часовые в длинных тулупах.

Когда колонна истощённых и обессилевших от перехода людей приблизилась к лагерю, из проходной будки неторопливо вышли два солдата в белых полушубках и распахнули главные ворота.

Толпа окоченевших от мороза и вьюги людей, не останавливаясь, прошагала мимо охраны на территорию лагеря. Солдаты с безучастным видом закрыли за прибывшей партией заключённых ворота и скрылись в проходной.

Глава 10

Ваня Стешко не любил зиму. Зимние сумерки наступали очень рано, времени для игр и развлечений на улице оставалось мало. После ужина приходилось сидеть дома. Приглашать пацанов к себе в барачную комнату не представлялось возможным. Во-первых, у него не было отдельного угла, где можно было принять друзей. В комнате у окна стоял только один стол. Он использовался в различных целях и всегда был занят. За ним завтракали, обедали и ужинали. Здесь стояла швейная машинка, на которой мать по вечерам постоянно что-то шила и перешивала. Здесь же готовились школьные уроки.

Чаще всех стол занимала Фрося. Она была копушей, ей вечно не хватало времени. После неё уроки готовила Василиса. Ваньке стол практически не доставался. Хорошо, что уроки для него – легкота, сделать их – что семечки полузгать на лавке. Он приспособился готовить их в школе. Либо прямо на уроках, либо на большой переменке. Если в большую переменку не удавалось это сделать, Ванька задерживался в классе после уроков ненадолго. Но такие случаи происходили очень редко, он всегда и везде поспевал.

Во-вторых, к себе домой можно было пригласить лишь таких же ребят, как он сам, живущих в соседнем бараке. Но из барачных друзей достойным пацаном был только один Тимоха Сытый. Он рос без отца, был отчаянным и самостоятельным пареньком. Ваньке с ним было всегда легко и просто. Правда, на развлечения у Тимохи не оставалось времени. И сытым он никогда не был, семья жила впроголодь. Фамилия ему досталась, словно в насмешку. После смерти отца на руках матери, кроме самого Тимохи, осталось ещё двое малолетних детей. Она постоянно загружала Тимоху какой-нибудь работой по дому, поэтому друзья встречались нечасто.

Городские одноклассники на Стрелку не ходили. Они побаивались этого места. Посещать тёмный и грязный район им запрещали родители. Оно и понятно. Стрелка была известна многим горожанам. В нескольких мрачных бараках проживали лишь ссыльные, да бывшие заключённые, работающие на сплаве леса. Какому родителю понравится дружба собственного ребёнка с детками из нехороших семей?

В-третьих, после ареста отца многие друзья отвернулись от него и перестали общаться совсем. А сегодня в школе произошло то, чего Ванька совсем не ожидал. Когда он мерялся силой на руках, и после трёх побед всё-таки поддался рыжему верзиле Пашке Мерзлякову, Лёнька Сова, который болел за Мерзлякова, неожиданно произнёс со злорадством:

– Ну, что, Стешок, заломал тебя Пашка? То-то же! Не будешь больше выпендриваться, сын врага народа!

Совой звали Лёньку Соватеева, у которого старший брат служил в милиции. Лёнька был неказистый и слабосильный мальчишка. Сморчок, одним словом. Соплёй можно перешибить. Но его побаивались. Прикрываясь братом, он вёл себя по-хамски. Мог запросто ни за что, ни про что, ударить одноклассника под дых, дёрнуть в классе за косу отличницу, нагрубить уборщице в коридоре. Вытворял, что ему вздумается.

– Чё ты сказал!? – приподнимаясь из-за парты, взвинтился Ванька. – А ну, повтори!

– То и сказал, контра недобитая! – с вызовом проговорил Сова и попятился. – Думал, если будешь молчать, то никто и не узнает, что отец твой сидит в тюрьме за контрреволюционную деятельность? Да? Брат мой врать не будет!

Ванька не стал дожидаться, пока этот сморчок выскажет ещё какую-нибудь гадость. Он подскочил к Сове и ткнул ему с размаха в лицо кулаком. Хрупкий Лёнька пошатнулся и сел на пол, из носа показалась кровь. На драку сбежались мальчишки и девчонки, образовался плотный круг.

– Мой отец не-ви-но-вен, – негодуя, сказал Ванька, произнося по слогам последнее слово. – Заруби это себе на расквашенном носу. И Виктор Пантелеевич Осокин тоже невиновен. Его-то ты бы не посмел назвать врагом народа, струсил бы, гнида поганая. Ещё раз обзовёшь меня – искровеню всю твою харю. Специально для тебя ноготь отращу. Понял? И не пугай меня своим братом, не боюсь я его.

Ванька повернулся и шагнул прочь от сидящего на полу Лёньки Соватеева. Обступившие его школьники безмолвно расступились, выпустили из круга.

Вернувшись из школы, Ванька забрался на полати и затих. Больше всего он опасался, что в школе про драку узнают сестры и сообщат матери. Тогда она точно уж выпорет его. Но ремня Ванька не боялся, хотя испытал его на себе всего лишь один раз в жизни. Пугало другое. Что, если этот Сова расскажет всё брату? Как тот поступит? Вызовут мать в школу? Заведут дело в милиции? Что вообще будет ему за драку? А может, Сова не станет жаловаться? Может, тот же Пашка Мерзляков посоветует ему помолчать? Сова ведь слушается Пашку, потому что всегда прячется за его спину.

Ванька лежал на полатях и перебирал все варианты исхода дела.

«Будь, что будет, – решил он после долгих размышлений. – Ничего уже нельзя изменить, да и не нужно. Сова схлопотал поделом. Отец мой ни в чём не виноват, мать так говорила. Его оклеветал такой же человек, как этот Сова, подлый и трусливый. Значит, юшку я ему расквасил справедливо. Врать непозволительно».

Промелькнувшие в голове последние два слова вдруг напомнили Ваньке о дяде Симе – директоре завода, который разъяснял ему однажды разницу между враньём и лукавством. Эти два слова – «врать непозволительно» – врезались ему в голову на всю жизнь.

«Надо будет навестить его, – подумал Ванька. – Ведь обещал же я заглядывать к нему хотя бы изредка, а сам не исполняю своё обязательство. Выходит, трепло я после этого, два года уже не появлялся у дяди Сима. Может, помощь ему какая-нибудь требуется, а я и не знаю? Завтра же схожу. Расскажу и про отца, и о драке с Совой. Послушаю, что он мне скажет в ответ. Ему можно верить, потому что дядя Сим – умный и справедливый. Не зря же ему доверили командовать целым заводом! И ещё его надо спросить о Боге. Что думает о нём дядя Сим? Почему одни люди верят в то, что Бог существует, а другие нет. И могут ли ошибиться в суде, посадив невинного человека в тюрьму? На целых десять лет».

После этого мысли Ваньки резко перенеслись в будущее.

«Это что же получается? Когда отец вернётся из тюрьмы, мне будет… двадцать три года?! К тому времени я уже окончу школу, отслужу в армии и вернусь домой? А, может, случится и так, что мы даже вернёмся домой одновременно. Может даже, будем ехать в одном поезде! А что? Вдруг меня отправят служить в те места, где сейчас отец отбывает срок? Мы спишемся с ним и вернёмся к матери вместе. Вот будет радость-то для неё»!

Размышления Ваньки прервали вернувшиеся из школы сёстры. Он замер и не высовывал головы с полатей, полагая, что, если им стало известно о драке, они сразу же проговорятся.

– Вань, ты дома? – послышался внизу голос Василисы.

«Ну, всё, сейчас прицепятся, – подумал Ванька с неудовольствием. – Что я им скажу?

– Ты чего затихарился? – задала вопрос уже Фрося. – Слазь давай. Обедать будем. – Она принялась переодеваться.

«Не знают», – с облегчением отметил про себя Ванька и, наконец, подал голос:

– Что ты раскудахталась, как курица. Согреешь суп – слезу, а так, чего под ногами путаться друг у дружки?

– Ишь ты, барин выискался! Согрейте ему суп, вскипятите чайник, а он, так и быть, соизволит пообедать, – незлобиво проворчала Фрося. – Мог бы и сам позаботиться насчёт обеда, пока нас с Вассой не было.

– Откуда мне знать, когда вы притащитесь?

– Это ты вечно шляешься где-то, а мы с Вассой вовремя возвращаемся из школы, – назидательно сказала Фрося.

Ванька не стал больше перепираться с сестрой, спустился с полатей, подошёл вплотную к Фросе.

– Ну, давай, будем втроём держаться за одну кастрюлю.

– Вань, кончай вредничать, – вмешалась в разговор Василиса, разжигая керосинку. – Помой руки, и садись за стол. Можешь хлеб порезать.

За обедом никто из сестёр не обмолвился об инциденте в школе.

«Пронесло, – с радостью подумал Ванька, вставая из-за стола. –Наверно, Пашка, все-таки, заставил Сову молчать. А, может, и сам Сова побоялся кляузничать училке. Он ведь знает, что Пашка не любит ябед. А без Пашки Мерзлякова – Сова никто, будто ноль без палочки. Лишь бы он своему брату-милиционеру не проболтался».

Ванька окончательно повеселел и снова забрался на полати. Взял в руки книгу и принялся читать.

На следующее утро он с тревогой входил в школу. Вчерашняя уверенность в том, что классная руководительница не знает о происшествии на последней переменке, почему-то улетучилась. Совсем необязательно, чтобы нажаловался сам Сова. Могли и девчонки нашептать на ухо Варваре Максимовне.

Ванька провёл в раздевалке на этот раз больше времени, чем обычно. Он медленно расстёгивал пуговицы, не спеша стягивал с себя пальтишко и, совсем не торопясь, отправился в конец раздевалки. Как будто, оттянув время, можно было миновать неизбежной головомойки.

Уже шагая по коридору, он нос к носу столкнулся с Варварой Максимовной. Дверь учительской распахнулась в тот момент, когда Ванька находился в двух шагах от неё.

– Здравствуйте, – выпалил он, не поднимая на учительницу глаз, и поспешил разминуться с ней.

– Здравствуй, Ваня, – ответила Варвара Максимовна, преградив ему путь.

«Знает, – мелькнула в голове мысль. – Сейчас схватит за руку и поведёт в учительскую».

– Ваня, а ты молодец, – почему-то радостно произнесла учительница математики и на мгновенье внимательно уставилась в лицо Ваньки. Он похолодел.

– Ты лучше всех справился с контрольной работой.

Глаза Ваньки округлились от удивления, он не сразу понял, о чём говорит учительница. Готовясь к хорошей взбучке, он неожиданно услышал слова благодарности. Ванька стоял и молчал. Слова будто застряли в горле.

– Ваня, ты случайно не заболел? – встревожилась Варвара Максимовна, глядя на бледное лицо ученика.

До Ваньки наконец-то дошло, что учительница не знает ничего о вчерашней драке. Он радостно встрепенулся и бодро ответил:

– Нет, Варвара Максимовна, я не болею! Закалённый я! По утрам обтираюсь холодной водой.

– Это хорошо, Ваня, что ты закаляешь свой организм. Надо бы подсказать твоим одноклассникам, чтобы брали с тебя пример, – учительница математики одарила Ваньку похвальной улыбкой. – Я предлагаю тебе поучаствовать в школьной математической олимпиаде.

– Я согласен, Варвара Максимовна! – радостно воскликнул Ванька. – А когда она будет?

– Через неделю, Ваня. Готовься.

– Можно идти?

– Иди, Ваня. Скоро звонок будет.

В класс Ванька вошёл окрылённый. Соватеев сидел на последней парте с Пашкой. Его лицо было хмурым, он о чём-то рассказывал своему покровителю. Ни ссадин, ни синяков на нём Ванька не увидел. Стайки девчонок, пару секунд назад беззаботно щебетавшие в проходе между партами, разом повернулись к вошедшему Стешко и умолкли, потом быстро заняли свои места за партой.

В классе установилась напряжённая тишина. В этот момент нельзя было определить, что же произошло с одноклассниками. То ли таким образом они выразили неприязнь к Ваньке, как к сыну врага народа, то ли, наоборот, безмолвно одобряют его вчерашний поступок. Ведь накануне он защитил честь не только собственного отца, но и всеми любимого учителя истории Виктора Пантелеевича Осокина. Вслух никто из них не произнёс ни слова. Через минуту в класс вошла учительница, начался урок. После него на первой же переменке напряжённость улетучилась сама по себе. В классе поднялся обычный галдёж, о вчерашней драке никто не вспоминал.

После уроков Ванька направился навестить Сидорина Ивана Максимовича. Вчера он дал себе слово, что именно сегодня сделает это. А свое слово надо держать всегда. Если не произойдёт встречи с дядей Симом по какой-нибудь причине, он обязательно договорится с Маргаритой Васильевной, когда можно будет подойти во второй раз.

Вот и знакомая калитка. Ванька отворил её и вошёл во двор. Бросилось в глаза то, что он был не прибран. Иван Максимович обычно выгребал из ограды весь снег, а тут только узкая дорожка среди большого сугроба.

«Приболел, наверно, дядя Сим, вот и некому заняться снегом, -машинально подумал Ванька. – Вовремя я тут появился».

Не успел он дойти до крыльца, как дверь дома отворилась, из неё выкатилась незнакомая толстая женщина. Она была обута в белые фетровые сапоги, на плечах покоилась наброшенная каракулевая шуба.

– Чего тебе? – спросила она недружелюбно, облизав ярко накрашенные губы.

– Я пришёл к дяде Симу, – оробев, тихо промолвил Ванька.

– К какому ещё дяде Симу? – уже зловеще проговорила женщина, уперев массивные руки в бока. – Нет тут такого, и не было никогда.

– Сидорин Иван Максимович, директор завода, он дома?

– Ах, вот ты о ком! Он что, родственник твой?

– Ага, – соврал Ванька. – Я племянник его, двоюродный.

– Не живёт больше здесь твой дядька, – ухмыльнулась новая хозяйка. – В другом доме он сейчас.

– В каком? Где? – спросил Ванька, наивно полагая, что толстая тётка сообщит ему новый адрес Сидориных.

– В тюрьме твой дядька, – скривилась в презрительной улыбке накрашенная особа. – Арестовали его ещё осенью. Врагом народа он оказался.

«Арестовали… арестовали…, – пульсировали слова у него в голове. – Как же так? За что? Этого не может быть!»

– Ну, чего встал, как истукан? Я тебе сказала всё, что знаю. Отправляйся восвояси, племянничек! Незачем мне с тобой тут лясы точить!

– А… Маргарита Васильевна куда подевалась?

– Сын её забрал вскорости, куда-то увёз. Не знаю. Всё, малец, шагай, давай. Не забудь калитку захлопнуть, а то забежит ещё какая-нибудь бездомная собака, выгоняй я её потом.

Упитанная дама дождалась, когда Ванька вышел на улицу, затем закатилась обратно в дом, громко прихлопнув за собой дверь.

Ванька медленно побрёл по заснеженной улице, уткнувшись взглядом под ноги. Он никак не мог поверить, что дядю Сима, бывшего командира Красной Армии, директора завода, посадили в тюрьму.

«Какой же он враг народа? – недоумевал Ванька. – Это же ошибка. Дядя Сим не может быть врагом народа. Он сам воевал с белогвардейцами, рубил шашкой настоящих врагов советской власти. Почему в милиции постоянно ошибаются? Почему не хотят разбираться в суде? Это же так просто! Позвать людей, которые хорошо знают арестованного, допросить их. Они-то, по-всякому расскажут только правду. Вот и все доказательства, человека надо выпускать из тюрьмы. А вместо него сажать того, кто его оклеветал».

До самого дома Ванька пытался отыскать в голове хотя бы один факт, который каким-то образом мог бы опорочить учителя истории Виктора Пантелеевича Осокина и директора завода Ивана Максимовича Сидорина. Ни на одной из его встреч с этими людьми не происходило ничего плохого. В этом он мог бы поклясться перед кем угодно. Неоднократно Ванька невольно сравнивал их со своим отцом. Отец был таким же честным, добрым и справедливым. С той лишь разницей, что верил в Бога и ходил в церковь. Почему отец верил в Бога и ходил в церковь, а мать – нет, для Ваньки оставалось загадкой. Сегодня он хотел, наконец-то, спросить дядю Сима о Боге, но опоздал. Теперь вряд ли когда-нибудь произойдёт встреча с Иваном Максимовичем, теперь придётся спрашивать у кого-нибудь другого. Но у кого? В окружении Ваньки больше не осталось такого человека, с которым он мог бы поделиться сокровенными мыслями. Мать не в счёт. На такой вопрос она не ответит, потому что неграмотная. Она всего лишь год назад стала подписываться в документах печатными буквами, которые заучила по памяти. До этого времени мать ставила крестик вместо подписи.

И вдруг Ваньку осенило.

«Нужно сходить в церковь! Как я сразу не догадался? В ней я смогу получить ответы на все вопросы!»

На следующий день после уроков он направился в церковь. Она находилась неподалёку от школы, стояла на небольшом возвышении у подножия горы.

Люди, пред тем как войти в здание церкви, останавливались, крестились и совершали поклоны. Ванька, озираясь по сторонам, чтобы не быть уличённым в посещении божьего храма, прячась за спины прихожан, словно мышь, юркнул в массивные двери.

То, что он увидел в первый момент, поразило и парализовало его. Везде горели свечи. Их было так много, что возьмись Ванька за пересчёт, у него это бы не получилось. На стенах висело множество икон с изображением святых. Их лица были какими-то неестественными, совсем непохожими на лица обычных людей. Поражали необычайно тонкий и длинный нос, маленький рот и большие глаза. Все эти святые, казалось, смотрели только на него. Причём, смотрели строго и осуждающе, как будто укоряли за богохульство.

Ванька в растерянности топтался посреди зала и пялился с широко открытым ртом на распятого Христа. Ему стало вдруг душно, он расстегнул пальто. На шее красовался пионерский галстук. К Ваньке тотчас, откуда-то сзади, подкралась высохшая, как гороховый стручок, согнутая пополам старуха. Она гневно зашипела ему на ухо:

– Пионерам сюда заходить не положено. Нельзя осквернять Храм Божий своим присутствием. Пионеры и комсомольцы такие же антихристы, как и коммунисты. Это они погубили много церквей! Выйди немедленно, богохульник, пока тебя не застал батюшка. Иначе я кликну сторожа, и он быстро вышвырнет тебя отсюда!

Ванька развернулся и выбежал из церкви.

«Религия – это опиум для народа!» – вспомнились ему слова Ленина, вычитанные однажды в книжке. Он не знал точного значения этого слова, и не спрашивал из-за ненадобности. А вот сейчас неожиданно для себя вдруг понял, что опиум – это, скорее всего, какой-то дурман!

«Точно – дурман, – подумалось Ваньке, когда он очутился на улице и перевёл дух. – На себе испытал. Всё тело разом одеревенело при виде лиц святых, даже соображаловка отказала».

Хмурый и опустошённый он вернулся домой. Забрался на полати и до самой ночи пролежал там, уставившись в потолок. Не давала покоя единственная мысль: чем могла очаровать и покорить церковь отца? Что такого привлекательного он смог усмотреть в ней, чтобы с безудержным желанием стремиться туда всякий раз?

Необычное поведение сына обеспокоило Евдокию. Ванька не спускался с полатей, не помогал растапливать печь, не задирался на сестёр, даже голоса не подавал.

– Ванечка, ты не заболел? – спросила она, не выдержав молчания сына.

– Нет, мама, я здоров.

– Так чего печь не разжигаешь?

– В другой раз, ладно? Книжка очень интересная попалась.

– Ой, ли? Скрываешь от меня чего-то. Нашкодил, поди? Или двойку получил? Давай, рассказывай!

– Да всё у меня хорошо, мам! Говорю же: книжку интересную из библиотеки принёс. Мне её на два дня всего дали.

– Ванька, не ври, – вступила в разговор Василиса. – Уж я-то знаю, когда ты что-то скрываешь. Забиваешься в щель, как мышь и молчишь. Колись, давай, что произошло? Мы всё равно не отстанем, пока ты не расскажешь, что случилось.

Говорить о посещении церкви не хотелось, и тут он вспомнил, что ходил навестить дядю Сима. Это сообщение послужило для него палочкой-выручалочкой.

– Ходил навестить дядю Сима, – как бы с неохотой сообщил Ванька.

– И что?

– Не живёт он больше в том доме.

– Переехал куда?

– Арестовали его ещё осенью, в тюрьме он.

Евдокия выронила из рук полено. Оно с грохотом упало на металлический лист у печки. Из отгороженной комнатушки тотчас выскочили друг за дружкой Василиса и Фрося, уставились на мать. Лицо её было бледным, губы слегка подрагивали. Сообщение сына живо напомнило ей о Марке. Сердце замерло и будто остановилось.

– И его, значит, постигла такая же участь, как нашего отца? Ох-ох-ох! Сколько же ещё пострадает невинных людей? – мать медленно опустилась на табуретку, на глаза навернулись слёзы. – Его-то хоть за что?

– Не знаю я, мам.

– Разве ты не спрашивал у Маргариты Васильевны?

– Её я тоже не застал.

– И где она сейчас, бедняга?

– Тётка, которая живёт сейчас в их доме, сказала, будто приезжал сын и забрал её к себе.

– Слава Богу, хоть он позаботился, а то бы не выжить ей одной. Ты говорил, у неё сердце больное? – Евдокия краешком фартука утёрла слезы.

– Дядя Сим так говорил, – пояснил Ванька.

Фрося перевела взгляд на сестру, спросила:

– А кто такой этот дядя Сим? Наш родственник?

– Дядя Сим – это Сидорин Иван Максимович, директор металлургического завода. Он спас нас от смерти в голодный год. Тогда ты жила на Украине.

– А-а, – протянула равнодушно Фрося и вернулась в комнату. Её больше не интересовал разговор о незнакомом человеке. У неё на носу была контрольная, и она усиленно к ней готовилась.

Мать истопила печь, сварила картошку, поставила на стол квашеную капусту.

– Сидайте исты! – громко позвала она детей на ужин.

Ванька нехотя сполз с полатей с угрюмым лицом. Он всё ещё не отошёл от потрясения в церкви. Быстро проглотил несколько картофелин, выпил чай и отправился вновь под потолок.

Ночью ему приснился кошмар. Он опять стоял в церкви посредине зала и смотрел на лица святых. Они оживали и с гневом что-то говорили ему. Ванька не мог расслышать их голосов и в страхе пятился к выходу. Рядом с ним откуда-то вдруг появился Виктор Пантелеевич Осокин. Он долго смотрел на Ваньку, потом с сожалением и упрёком промолвил:

– Не ожидал я, Ваня, от тебя такого поступка. Никак не ожидал. Ты опозорил не только себя, но и всю пионерскую организацию школы. Немедленно сними пионерский галстук! Ты больше не можешь быть пионером!

Ванька принялся объяснять классному руководителю, почему он здесь оказался, но его слова не были слышны. Голос пропал. В испуге он повернулся и побежал прочь. В дверях путь ему преградила знакомая старуха, только теперь её лицо сильно изменилось. Нос стал длинным и горбатым, как на картинках у Бабы Яги. В руках у неё была кочерга, она размахивала ею перед лицом Ваньки и что-то злобно кричала.

Ему удалось увернуться и выскочить на улицу. Но и там его уже ждала пионервожатая. На сей раз убежать от неё не получилось. Вожатая оказалась проворнее Ваньки. Она догнала его и схватила за локоть.

– Ага, попался, бесстыдник! – злорадствовала девица. – Я ещё на совете дружины поняла, кто ты есть на самом деле. У тебя хорошо получалось скрывать своё истинное лицо. Но сколько бы верёвочке не виться, а конец её всегда отыщется. Мы будем судить тебя, как сына врага народа показательным судом!

Проснувшись утром, Ванька возненавидел церковь и всех священников. Подходя к школе, он больше не заглядывался на золотые купола, которые сверкали в утренних лучах солнца. О посещении церкви и ночном кошмаре он никому не рассказал.

Глава 11

Две недели уже Александр Миролюбов и Григорий Надеждин прохлаждались в Улан-Удэ. Их пристанищем стала комната в коммунальной квартире, которая досталась Григорию в наследство после смерти матери.

Они дошли до Усть-Маи, а потом на попутных машинах благополучно добрались до Якутска. Здесь друзья не стали задерживаться и отправились сразу в Улан-Удэ.

Болтаться бесцельно по городу им обоим вскоре надоело.

– Знаешь, – отпив несколько глотков пива из кружки, сказал Александр, – наверно пора устроиться нам на работу. Две недели пить водку и похмеляться по утрам пивом – это уже перебор. Так можно и с катушек съехать.

Григорий пожал плечами и неопределённо качнул головой. В последние дни у него и у самого проскакивала в голове такая мысль. Но Миролюбов находился у него в гостях, и начинать первым подобный разговор на эту тему, как ему казалось, было бы неприлично.

– Ты – гость, тебе и принимать решение, – после непродолжительной паузы заявил Надеждин. – А вообще-то, я с тобой согласен полностью. Хватит валять дурака. Даже большие деньги имеют свойство когда-нибудь заканчиваться.

Друзья сидели за столиком в полупустой пивной неподалёку от Гришиного дома. Им нравилось проводить здесь время по утрам, когда городская жизнь только ещё пробуждалась. Они не готовили пищу дома, и ходили сюда завтракать. В отличие от грязных забегаловок, в этой пивной было чисто и уютно. На видном месте висело даже меню с небольшим набором блюд.

Каждое утро друзья заказывали глазунью и слабосолёного омуля. Такой вкусной рыбы Александр не пробовал ни разу в жизни. Миловидная женщина на раздаче быстро усвоила желание парней. Она нарезала омуля тонкими ломтиками заранее и укладывала на тарелку. Рядом ставила блюдце со сливочным маслом. Александр и Григорий приходили в одно и то же время, любимое кушанье было уже готово.

– По кружке пива, пожалуйста, – небрежно проговаривал Григорий, накладывал на тарелку стопкой кусочки чёрного хлеба, брал омуля, блюдце с маслом и шёл в конец маленького зала. Александр оставался ждать глазунью и самостоятельно накачивал через сифон пиво из деревянной бочки. Женщина ему доверяла.

– Тебе не надоели такие завтраки? – спросил Григорий, наблюдая, с каким удовольствием Александр намазывает маслом хлеб и укладывает на него кусочки омуля.

– Вот устроимся на работу – перейду на кашу. А пока омуль – лучшая закуска к пиву. У нас на Урале такой рыбёшки не водится.

– А, мне это однообразие порядком надоело, – сморщив нос, пробурчал Григорий. – Завтра перехожу на сладкое.

– И пиво пить не будешь?

– Если не заглатывать с вечера по поллитровке белого – на пиво утром не потянет.

– У нас этого не получится, – усмехнулся Миролюбов.

– Это почему же?

– Потому что вечером в твоей норе скучно без водки. Невозможно сидеть вдвоём и до самой ночи пялиться друг на друга сухими глазами?

– Давай сходим на танцы. Зацепим там по крале, приведём к себе в берлогу. Дальше видно будет, как с ними поступить.

Александр настороженно посмотрел на друга, ожидая скрытого подвоха. Ни он, ни Григорий танцевать не умели, ни разу не бывали на танцевальной площадке, заводить знакомство с женщинами не пытались из-за излишней скромности.

– Что ты смотришь на меня, как боец Красной Армии на обнаруженную вошь? Пора менять свою жизнь. С чего-то же надо начинать?

– Ну, конечно, начинать надо с баб, – скривился в усмешке Александр и надолго приложился к кружке. Опорожнив её на треть, он смахнул пену с губ, добавил:

– Истинная правда в твоих словах, Гриня!

– Чего ты упрямишься? Любой нормальный мужик должен иметь женщину. Это есть правда жизни, и отрицать её не следует. Никто же тебя не заставляет жениться. Встречайся с бабой в своё удовольствие, мни ей грудные булки, целуй в засос, пока не надоест.

– А как быть с жилплощадью? – с подковыркой спросил Миролюбов. – Составить график очерёдности? Через день спать на кухне?

Надеждин слегка растерялся. Но его замешательство долго не продлилось. Не успел Александр отхлебнуть пару глотков пива, как ответ для него был уже готов.

– Можно разделить комнату занавеской. А ещё лучше подыскать бабу с собственным жильём.

Миролюбов, прищурившись, пристально посмотрел на друга, поинтересовался:

– Гриня, ты лучше признайся: я тебе мешаю строить личную жизнь? Утомил своим присутствием? Так и скажи, только честно. Я завтра же соберу манатки и отправлюсь восвояси. Здесь меня ничего не держит.

– Сано, ты что несёшь?! Как такая хрень могла взбрести в твою голову? – рассердился Григорий. – Ты засомневался в преданности друга?!

– Ну, ладно, ладно, успокойся, верю я тебе, – Александр взял друга за локоть, – только давай условимся: сначала устроимся на работу, а уж потом возьмёмся за баб. Идёт?

– Идёт. Только вот хорошую работу надо ещё поискать. Не в землекопы же идти?

Друзья допили по кружке пива, Александр направился к бочке, чтобы сделать повтор. В это время в пивную вошёл мужчина. Постояв пару секунд на входе для изучения обстановки, он уверенным шагом двинулся к раздаче.

– Здравствуйте, – с любезностью обратился мужчина к официантке. – Могу я у вас чем-нибудь перекусить?

Женщина смерила посетителя изучающим взглядом, словно определяла сквозь одежду толщину его кошелька, и только потом, расплывшись в приветливой улыбке, пропела в ответ:

– Вы можете не только перекусить, но и отлично за-ку-сить.

Официантка служила в торговле не первый год и научилась безошибочно различать клиентов. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, чего хочет посетитель.

Миролюбов невольно скосил глаза в сторону мужчины.

– О, какая вы догадливая! Я действительно сильно проголодался. – Мужчина бесцеремонно впился глазами в пышный бюст официантки. – Позвольте поинтересоваться вашим именем?

Женщина зарделась, но с готовностью ответила:

– Валентина.

– Так вот, Валечка, нельзя ли приготовить для меня то, чего нет в вашем меню?

– Чего нет в нашем меню – есть в соседнем ресторане, – явно съязвив, но вполне вежливо проворковала официантка.

– К сожалению, ресторан открывается поздно, а мне хотелось бы отведать кусок хорошего мяса прямо сейчас. Вчера дела не позволили мне поужинать, а сегодня я вынужден забыть и про обед. Уже через пару часов я покину ваш гостеприимный город, – посетитель обнажил в улыбке золотой зуб.

Негромкий, глуховатый голос с оттенком некоторой тайны прозвучал, видимо, достаточно убедительно, потому что официантка колебалась всего лишь какое-то мгновенье. Затем она, сверкнув загоревшимися глазами, кокетничая, с томным вздохом промолвила:

– Персональный заказ до-орого вам обойдётся.

– О, Валечка, вы – прелесть! Готов расплатиться за свой заказ по расценкам ресторана высшей категории, с солидными чаевыми! – мужчина громко рассмеялся. – И кроме этого, обещаю вам, что в следующий приезд я обязательно отправлюсь в ресторан, но только вместе с вами!

– Ловлю вас на слове… – женщина примолкла на секунду, – незнакомец.

– Ой, простите, забыл представиться: Геннадий Петрович Сладков.

– Вам придётся подождать, Геннадий Петрович. Ваше мясо будет готово через сорок минут.

– Я умею быть терпеливым и ждать своего часа, – недвусмысленно ответил Сладков, заглянув в увлажнившиеся глаза Валентины. – Отведаю пока пивка.

Геннадий Петрович направился к бочке. Миролюбов уже наполнил свои кружки и сидел за столом с другом.

– Интересный хлюст, – заметил он, кивком головы указав на Сладкова. – Ужом вьётся вокруг нашей Вальки, умасливает ей мозги.

– Молодец, мужик. Талантливо работает. Учись, Сано, как надо заводить знакомство с женщинами. Пять минут – и женщина растаяла.

– Бабский угодник, сразу видно, – с пренебрежением отозвался о посетителе Миролюбов.

Между тем, Сладков с завидной проворностью справился с сифоном и двигался с двумя наполненными кружками в их сторону.

– Привет, мужики, – бодрым голосом произнёс он, остановившись в шаге от них. – Вы позволите составить вам компанию?

Друзья переглянулись в недоумении, удивляясь странному желанию мужчины. Рядом было два свободных столика, и вторжение в незнакомую компанию можно было расценить как наглость. Но добродушная улыбка и непринуждённый тон Сладкова подкупающе подействовали на друзей.

– Не привык, понимаете, пить в одиночестве, – улыбнувшись ещё шире, произнёс Геннадий Петрович. – Кружка пива, как мне кажется, всегда требует собеседника.

– Присаживайся, если скука одолевает, – с неохотой ответил Миролюбов.

Мужчина поставил кружки на стол, выдвинул стул, грузно приземлился.

– Какая там скука? – поднося кружку ко рту, сказал Сладков. – Кручусь, как белка в колесе.

Он приложился к кружке, прикрыл глаза от приятного предвкушения, затем с жадностью отпил несколько глотков.

– Всё лето мотаюсь по округе. Выискиваю, вынюхиваю, выбиваю. Стройка набирает обороты, и меня раскручивают вместе с этим маховиком. Черт бы подрал эту стройку!

Любознательный Надеждин не удержался, спросил:

– Снабженец что ли?

– Он самый. Только раньше я был свободный работник, а сейчас попал в неразрушимую зависимость от НКВД. Слышали, наверно, о строительстве железной дороги в Монголию?

Миролюбов и Надеждин отрицательно покачали головами.

– Откуда ж нам знать, если мы вернулись в город пару недель назад? – ответил вопросом за обоих Григорий. – Три года в тайге провели.

– Тогда поня-ятно, – протянул Сладков. – За ваше отсутствие в наши края заключённых понагнали. Видимо-невидимо, со всей страны. Создали Управление железнодорожных лагерей на Дальнем Востоке. Строительство дороги от Улан-Удэ до Наушек поручили Южному исправительно-трудовому лагерю № 202, к которому я сейчас прикомандирован. Главный у нас капитан Шумель. Он и начальник лагеря, и начальник строительства в одном лице. Прав ему дали выше крыши. Мой бывший гражданский отдел теперь подчиняется непосредственно ему. Лютует этот Шумель, за горло берёт. Сам позеленел от этой стройки, и меня превратил в гончего пса. Десять кило потерял я на этой собачьей работе!

– Да, несладкая у тебя работа, – посочувствовал Григорий.

– Не то слово. Пожрать не всегда удаётся. Зимой, когда зеки грызли землю, мне было полегче. Первостепенной задачей снабжения были пила, кирка, лом да лопата. А летом началась укладка путей. Вот тут-то всё и началось! То шпал не хватает, то щебня недостаточно, то песок закончился. Вот и рыскаю по всей округе! До границы с Монголией Шумель должен дойти за два с половиной года. А это две с половиной сотни километров! По восемь с лишним километров путей в месяц! Если не выполнит приказ – его к стенке поставят. И меня рядом с ним! С НКВД шутки плохи.

Новый знакомый откинулся на стуле, тяжело вздохнул несколько раз. Стало понятно, почему он подсел за стол к скучающим от безделья парням. Ему хотелось выговориться кому-то, выплеснуть из себя скопившуюся на душе тяжесть, возвысить себя в глазах случайных собеседников. В управлении лагерей он сделать этого не мог. А тут, как в поезде, посидел, поговорил, облегчил душу, и был таков. И не страшно, что, возможно, разгласил государственную тайну. Эти два бездельника совсем не похожи на представителей органов безопасности.

– Как только жена терпит тебя? – лениво полюбопытствовал Надеждин, вглядываясь в собеседника. Глядя на этого сорокалетнего мужчину, у него не было сомнений, что тот женат.

– Ха, жена! – скривился Сладков. – Нет у меня жены, и никогда не было. В походной жизни могут быть только походные жёны. – Он обернулся и посмотрел в направлении раздачи, где копошилась с мясом пышногрудая Валентина.

– Навострился ты покорять женщин, – с усмешкой произнёс Александр. – Секретом, что ли, каким владеешь?

– Да какой тут секрет, мужики? Сыпь бабе ласковые слова, не скромничай, дари ей всякую мелочь, не будь жмотом. А, главное, действуй напористо, иди напролом, как говорится. Женщины это ценят. Вот и все премудрости. Можно даже наобещать то, что не сможешь выполнить. Не страшно, оправдание всегда найдётся.

– Ловко у тебя получается, и очень просто, – улыбнулся Григорий.

– У вас что, проблемы с женским полом? – удивился Сладков. – Не можете никого охмурить, что ли?

– Нет, просто не пытались пока, водку ещё не всю выпили, – развязно сказал в оправдание Григорий.

– Вы, как я понимаю, нигде не работаете? – неожиданно прозвучал вопрос снабженца.

– Отдыхаем пока, наработались досыта. Три года пахали без выходных, – помедлив немного, сказал Александр и подумал: «Чего ради спрашивает?»

И, словно прочитав его мысли, Сладков обрадовано проговорил:

– Айда ко мне в отдел, а, мужики? – голубые глаза его сощурились и глядели на друзей выжидающе. – Дело говорю. Мне как раз нужны такие помощники, как вы.

– Геннадий Петрович, ваше мясо готово! – послышался громкий голос Валентины.

– Я сейчас, мужики, – Сладков поднялся из-за стола и заспешил к раздаче. На лице его опять появилась обольстительная улыбка.

– Вам с соусом или хренку положить для остроты? – с притворной любезностью спросила хозяйка пивной.

– Лучше с хренком, – также любезно ответил Геннадий Петрович. – Он, Валюша, по утверждению врачей, способствует появлению большого спектра мужских желаний.

– Кушайте на здоровье, – Валентина протянула тарелку с мясом, внимательно посмотрела на ухажёра и слегка порозовела.

– Ах, да! – спохватился тот и полез в карман за кошельком. – Вот вам за трапезу, а это чаевые, как обещал. – Дополнительная купюра легла рядом с начисленной суммой.

– И не забывайте про ресторан, – подмигнул Геннадий Петрович. – Всё остаётся в силе.

– Ну, ты даёшь! – восхитился Григорий, когда Сладков вернулся за стол. – Настоящий артист!

– Приходится быть артистом. Это неотъемлемая часть моей профессии. – В словах не отражалось ни гордости, ни любования собой. Да и произнесены они были довольно мрачным голосом. Скорее всего, это было признание безысходности в нелёгкой работе.

– Ну так что, мужики? Идёте работать ко мне? – вернулся к разговору Геннадий Петрович, ловко расправляясь с куском свинины на косточке при помощи ножа и вилки.

– Ты сначала расскажи, что за работу предлагаешь? – обкусывая косточку омуля, поинтересовался Александр. – Да какой расклад будет по окончанию месяца? А потом и решим, стоит ли впрягаться?

– Абсолютно правильный вопрос. Вот если бы вы сейчас согласились, не раздумывая – я бы вам отказал. А, знаете почему?

– Почему? – повторил вопрос Надеждин.

– Потому что мне в отдел нужны не простые исполнили, а помощники с мозгами. Работа предстоит непростая. Я уже говорил вам, что в лагере есть проблемы с поставкой шпал?

– Ну, говорил, – подтвердил Григорий.

– Шумель распорядился поставить свою лесопилку на трассе. Зеки за зиму умудрились половину штабеля спалить в кострах. Отогревали мёрзлый грунт, да и сами грелись без ума. И охрана грелась с ними заодно. Летом только и выяснилась пропажа. Попробуй сейчас, найди виновных? Зоной правят воры в законе. Они быстро подсунут виновного, который ещё зимой окочурился. И что толку от того, что отыщется виновный? Шпал от этого не прибавится.

– Ты хочешь предложить нам поставить эту пилораму? – Миролюбов с улыбкой посмотрел на Сладкова.

– Нравятся мне догадливые люди, – рассмеялся Сладков. – Не только поставить, но и руководить работой на ней. Вести учёт. Вам приходилось иметь дело с валкой леса, распиловкой?

– Вон он у нас большой специалист по этому делу, – кивнул Григорий в сторону Миролюбова. – Родился и вырос в тайге. Валил, пилил, колол – всему обучился.

– Очень хорошо, – обрадовался Сладков. – Только валить и пилить самому не потребуется – для этого сюда привезли много тысяч заключённых. Среди них есть нужные люди, но их недостаточно, да и не везде расставишь. Кое-где требуются и вольнонаёмные. Ну как, согласен? – Сладков обратился к Миролюбову.

– Ты предлагаешь мне одному?

– Ну, да.

– А он? – Александр показал пальцем на Надеждина. – Мы друзья, привыкли быть вместе.

– И он будет работать, – заверил Геннадий Петрович. – Нормировщиком.

– Нормировщиком? – переспросил Миролюбов. – Гриша, ты слышал? Тебе предлагается интеллигентная работа.

– А что? Дело знакомое, – деловито проговорил Надеждин. – Пришлось однажды и нормировщиком поработать. На деревообрабатывающей фабрике. Правда, давно это было, ещё до службы в армии.

– Ты, Гриша, не перестаёшь меня удивлять, – порадовался за друга Александр.

– Ну, вот и сговорились, – бесстрастно промолвил Сладков.

– Нет, не сговорились, – Миролюбов отодвинул от себя пустую кружку, положил локти на стол. – Ты не сказал нам про зарплату.

– Не сказал, потому что сам не знаю. О размере зарплаты вам могут сказать только в отделе кадров лагеря. Но, поверьте мне, ваш заработок будет высоким.

– Ладно, уговорил, – развязным тоном сказал Александр. – Если меня что-то не устроит – я вольная птица, вспорхнуть могу в любой момент. Тайга большая, в ней всегда найдётся подходящее дерево, на котором можно свить гнездо.

– Это правда, – усмехнулся Сладков. – Это у лошади не спрашивают, когда ей набросить хомут, а человек и в силок, и в хомут суёт голову добровольно.

Он объяснил, как добраться до лагеря. Потом быстро расправился с мясом, вытер губы платком, взглянул на настенные часы-ходики.

– О, мужики, мне пора. Сегодня я должен предстать перед Шумелем. Как добраться до лагеря, я вам рассказал. Так что, жду послезавтра в четырнадцать ноль-ноль в конторе.

Сладков встал, пожал друзьям руки, направился к выходу. Проходя мимо Валентины, остановился на секунду, сцепил ладони перед собой и потряс ими несколько раз.

– Валечка, вы кудесница. Такого вкусного мяса я не пробовал никогда. Спасибо вам, и до встречи. – Он отправил в её сторону воздушный поцелуй и покинул пивную.

Очарованная посетителем официантка ещё долго смотрела на захлопнувшую дверь. Потом, встрепенувшись, принялась за свои дела.

– Ну и как тебе сказка на салазках? – спросил Миролюбов друга, допивая пиво.

– Да, на словах-то, что на санях, а на деле, может быть, как на копыле, – ответил Григорий поговоркой.

– Вот-вот, – согласился Александр. – Но, чем чёрт не шутит? Вдруг нам и вправду повезло с этим мужиком? Надо съездить.

– О чём разговор, Сано? Съездим, обязательно.

Друзья встали, подошли к раздаче и расплатились с официанткой. Григорий попытался полюбезничать с ней, но соперничать со Сладковым у него не получилось. Валентина оказалась непробиваемой.

Глава 12

В начале октября погода резко испортилась. По ночам температура воздуха опускалась уже ниже нуля. Утренние заморозки сковывали землю, в лужах замерзала вода. Облака, насытившись на Байкале влагой, потяжелели и едва тащились по небу. Опустившись совсем низко, они выцеживали на землю мелкий противный дождь вперемежку со снегом и лениво уплывали за горизонт.

Иногда, совсем неожиданно, налетал холодный, пронизывающий до костей ветер. Он заворачивал в спираль промозглую воздушную массу и с силой швырял её в лица заключённых. Они увёртывались от сильных порывов, прикрывались на время мокрыми брезентовыми рукавицами, но потом вновь с обречённостью рабов вонзали свои кирки и ломы в чавкающее земляное месиво.

Охрана, облачённая в брезентовые плащи с капюшоном, с полным безразличием наблюдала за копошащимися в грязи арестантами. Людской муравейник, извиваясь чёрной лентой, уползал по прорубленной просеке далеко вперёд и терялся в лесном массиве.

Полтора месяца прошло с того дня, когда Александр Миролюбов впервые появился в колонне № 23. Строительство железной дороги Улан-Удэ – Наушки, было разбито на отдельные участки протяжённостью от четырёх до пяти километров, в зависимости от рельефа местности. На каждом из этих участков находился лагерный пункт во главе с начальником лагеря-колонны.

На участке территории, обнесённой двумя рядами колючей проволоки, стояли длинные бараки. Это была жилая зона для заключённых. В сотне метров от неё располагались жилые дома для лагерного персонала и строения хозяйственно-бытового назначения.

Дом, в котором поселили Миролюбова и Надеждина, был старым и трухлявым. Его, вероятно, разобрали где-то по бревнышку в одном из посёлков и перевезли сюда в конце зимы. Сруб собирали на скорую руку, установив первый венец брёвен на четыре больших валуна. Через щели в полу гулял ветерок. Щели пришлось законопатить паклей.

Давая согласие на работу в строительной колонне, друзья и не предполагали, что их ждёт впереди. Сладков по какой-то причине не явился на встречу. Друзья, бесполезно прождав его у входа в контору около получаса, направились самостоятельно решать свой вопрос. В отделе кадров базового лагеря, где располагалось управление, собеседование продлилось не более пяти минут.

– Что умеете делать? – спросил начальник отдела, грузный седой мужчина в очках с массивным подбородком, едва друзья успели присесть на стулья в его тесном кабинете.

– Всё, что угодно, – простодушно ответил Александр и улыбнулся.

– А конкретнее? – лицо кадровика было непроницаемым. Он не удивился ответу посетителя, будто знал загодя, что перед ним стоит человек, владеющий, как минимум, несколькими десятками профессий.

– Приходилось валить лес, сплавляться по реке. Могу работать на пилораме, плотничать, строить дома, класть печи, слесарничать. Умею ухаживать за лошадьми.

– И подковать способен?

– Могу и подковать.

– Ну, что ж, мне всё понятно. Валить лес у нас есть кому, а вот мастеров в колоннах не хватает. Заключённые совсем распоясались. Оформлю мастером, – заявил неожиданно начальник отдела кадров. На его лице скользнуло что-то наподобие улыбки.

– Но я… никогда не работал мастером, – попытался возразить Александр, засомневавшись в своих способностях руководителя. – Да и образование у меня всего четыре класса.

– Мастерами не рождаются, ими становятся, – безапелляционно проговорил кадровик. – Познание начинается с нуля, опыт приходит со временем. В двадцать третьей колонне толковый и грамотный прораб, он быстро обучит тебя всем премудростям, не сомневайся.

Суровый начальник прошёлся взглядом по комплекции Миролюбова, добавил:

– На трассе особых знаний не потребуется. Нужна внушительная внешность, чтобы заключенные боялись мастера и безропотно повиновались ему.

Озвученная сумма зарплаты подстегнула Александра к принятию окончательного решения. Он не стал возражать и незамедлительно написал заявление.

«Не справлюсь – сами попрут из мастеров, – мелькнула мысль в его голове. – А попробовать стоит».

А вот Григорию Надеждину не было предложено занять вакансию мастера, хотя в соседней колонне таковая имелась. Кадровик, по всей вероятности, собаку съел на своей работе и видел человека насквозь. Свободных мест нормировщика в двадцать третьей колонне не оказалось, а Грише не хотелось расставаться с другом. Он не собирался сдаваться без боя и пошёл на хитрость. Гриша, как бы скользь, обмолвился, что хорошо знаком со Сладковым, а тот советовал ему устроиться в службу снабжения.

После упоминания о Сладкове, начальник отдела кадров как-то странно взглянул на Надеждина, затем куда-то позвонил по внутреннему телефону. В результате Гриша пристроился в службу помощника начальника лагерного пункта по снабжению и быту. На него были возложены обязанности обеспечения заключённых продовольствием и спецодеждой.

Прораб действительно оказался грамотным специалистом. Он был старше Миролюбова на десять лет. Как потом выяснилось, у него за плечами была хорошая школа, в том числе и строительство Беломорканала.

Внешне Борис Игнатьевич Бобров не походил на прораба и ничем не отличался от заключённых. Ходил в такой же телогрейке, в разбитых кирзовых сапогах, из карманов торчали брезентовые рукавицы. Он был мирным и добродушным человеком. Никто в колонне ни разу не слышал из его уст громких окриков, оскорблений или матерных слов. Ему чужды были властность, превосходство и высокомерие. Для организатора стройки, это, конечно же, являлось определённым минусом.

Грамотный прораб строил свою работу на доверии и личном примере, сновал по всему фронту работ, не брезгуя при необходимости брать в руки лом или лопату. Политические его уважали и исполняли всё, что он просил, ничуть не сомневаясь в правильности принятого решения. Воры, мошенники и бандиты пользовались мягким характером Боброва, нередко давили на него, добиваясь для себя послаблений.

Бобров искренно обрадовался появлению Александра Миролюбова. Он внимательно выслушал нового мастера и ничуть не удивился отсутствию у того специального образования.

– Не беда, – успокоил он. – Через неделю войдёшь в курс дела, и всё пойдёт, как по маслу. Здесь больше половины мастеров не имеют специального образования, но это не мешает им трудиться. Геодезисты простреляли трассу, выполнили необходимую разметку. Теперь твоя главная задача – выполнение плана. Выемка грунта, заполнение траншеи щебнем. До укладки шпал и рельс пока далеко. Есть время, чтобы изучить технологию.

В этот же день Бобров провёл Александра по всему участку работ, познакомил с бригадирами из числа заключённых, рассказал о режиме труда, нормах выработки. На обратном пути подвёл Миролюбова к большому штабелю сложенной древесины, сказал:

– Вот здесь я выбрал площадку для монтажа пилорамы. Знаком с такой штукой?

– Приходилось, – без хвастовства ответил Александр. – Сам пилил брус, доски. Бараки на Урале строил.

– Тогда мне просто повезло с тобой! – обрадовано произнёс Бобров. – Гора с плеч, как говорится!

И он принялся рассказывать, где следует установить оборудование, как расположить подъездные пути, куда складировать готовый пиломатериал.

– Завтра должны завести генератор и саму пилораму, займёшься выгрузкой. А послезавтра приступишь к монтажу. Людей я тебе дам.

– Под открытым небом? – удивился Миролюбов.

– Навес будешь строить параллельно с монтажом. Нам срочно нужны свои пиломатериалы. В ближайшее время на трассу пригонят ещё около трёх тысяч заключённых, в нашу колонну тоже прибудет пополнение. Всех прибывших нужно куда-то расселить, обеспечить инструментом. Начальник лагеря принял решение строить дополнительный барак, существующие итак уже все переполнены.

– Снабжение не справляется?

– Оно-то справляется, завозит сколько положено. Только вот заключённые – ушлый народ. Особенно уголовники. Чтобы не работать – ломают инструмент, курочат тачки, жгут пиломатериалы вместо дров. Прошлой зимой сожгли штабель шпал под видом разогрева грунта.

– А как же охрана? – в недоумении спросил Александр. – Не препятствует безобразию, не гоняет?

– Охра-ана, – презрительно протянул Бобров. – Эти псы нам с тобой не подчиняются. Их задача – не допустить побега, а на всё остальное им наплевать. Зимой сами они всю смену не отходят от костров. Мёрзнут бедняги.

И начались трудовые будни Миролюбова в должности мастера. До обеденного перерыва он мотался по трассе, выслушивал жалобы бригадиров, ругался и поучал, если требовалось, потом возвращался к возводимой пилораме.

Через месяц пилорама заработала. Визг циркулярной пилы был слышен далеко вокруг. Её установили прямо на земле, запитав кабелем от мощного генератора, который Сладков доставил из Улан-Удэ.

Руководил установкой оборудования пожилой заключённый по фамилии Самоделов. До ареста органами НКВД, этот человек работал начальником цеха на одном из московских заводов. Он был угрюм и неразговорчив, часто кашлял. Поблёклые серые глаза, казалось, были мертвы и никогда не оживали, даже тогда, когда происходил какой-нибудь забавный случай. Измождённое лицо было сплошь изрезано многочисленными морщинами. Ему было пятьдесят лет, но выглядел Самоделов на все семьдесят.

В помощниках у него находились ещё четверо заключённых, тоже из политических. Эта немногочисленная бригада была выделена Александру Миролюбову, но руководство ею было чисто формальным. Илья Никифорович Самоделов знал своё дело, и любые приказы были для него излишними. Поставленную перед ним задачу он выполнял добросовестно и в понуканиях не нуждался.

После запуска пилорамы Миролюбов оставил этого заключённого на вновь образованном рабочем месте. Он понимал, что работа под проливным дождём на трассе только усугубит болезнь Ильи Никифоровича. Его ослабленный организм просто не выдержит, и Самоделов вскорости отдаст богу душу, не проживёт в заключении и части длительного срока.

Под навесом пилорамы не было проливного осеннего дождя, не гулял под телогрейкой студёный ветер, и более того, здесь имелась печь-буржуйка, изготовленная из железной бочки. Такие условия можно было назвать послаблением режима.

– Спасибо, – тихо промолвил Илья Никифорович единственное слово и опять умолк наглухо, ушёл в себя.

Тёплое место на пилораме хотели оседлать уголовники, но Александр не пошёл у них на поводу. Он хорошо представлял себе, что будет, если на пилораме начнут верховодить блатные. Попасть к ним в зависимость у Миролюбова не было никакого желания. Как только циркулярная пила распластала первый ствол дерева, к нему подошёл бригадир из числа заключённых по фамилии Стешко.

– Просьба есть к тебе, Александр Степанович, – сорокапятилетний зек смотрел на Миролюбова испытующе, словно взвешивал про себя, стоит ли продолжать разговор.

– Говори, не съем, – небрежно бросил Александр.

– Сорока на хвосте донесла, будто ты бригаду набираешь на лесопилку

– Не соврала твоя сорока, есть такое дело, – не стал отрицать Миролюбов. – Уж не пристроить ли кого предлагаешь?

– Худо одному человеку в траншее, – не отводя взгляда, вздохнул Стешко. – Боюсь, не выдержит он второй зимы. Ослаб совсем.

– Пилорама – не санаторий, сил не прибавляет, – усмехнулся Александр. – И я не доктор, лечить не обучен.

– И всё же, Александр Степанович, – в глазах Стешко появилась решительность, будто он собрался силой заставить мастера исполнить свою просьбу, если тот через секунду вдруг откажет, – прислушайтесь к моей просьбе, в ваших силах спасти жизнь человеку.

Александр не выдержал пронзительный взгляд заключённого, отвел глаза, недовольно спросил:

– Кто он тебе этот дистрофик, что ты так печёшься о нём? Сват? Брат?

– Не то, и не другое. Просто порядочный интеллигентный человек, преподавал детям в школе историю. Тяжелее карандаша и ручки в руках ничего не держал.

– А брёвна, по-твоему, он сможет таскать? – с ехидством спросил Миролюбов. – Это ведь не ручкой по бумаге водить!

– Опил отгребать, горбыль относить он сможет, учёт будет вести, – не отступал Стешко. – Нужно немного времени на передышку, чтобы человек окреп. Через пару месяцев он и с брусом начнёт управляться.

– Как фамилия этого человека?

– Осокин Виктор Пантелевич, осужден по статье 58 –10 УК. Судьба свела нас в Чусовском КПЗ, в небольшом городке на Урале. И вот уже год, как вместе.

– Где ты сказал? – вскинул брови Миролюбов.

– В Чусовом, неподалёку от Перми, – пояснил Стешко, не подозревая, что от его пояснения вопрос с Осокиным решится положительно.

– Знакомый город, – глаза Александра сразу потеплели, в них загорелось любопытство. Встретить земляка за тысячи километров от родных мест, по которым он стал скучать, было для него приятной неожиданностью.

– Ты там бывал? – на лице Марка Стешко появилось удивление.

– Я там родился и вырос.

– Да-а, удивительная штука жизнь, – задумчиво произнёс заключённый. – А ещё удивительнее Божья воля. Захочет Господь – разъединит людей, захочет – вместе сведёт. И никому неведомо, когда и как это произойдёт, с какой целью он это делает.

– Ты, что, из староверов?

– Нет, обычный христианин, – ответил Марк. – Почему ты решил, что я из старообрядцев?

– В тех краях много их расселилось по тайге. Борода твоя наводит на такую мысль.

– Бороду я здесь уже отпустил, зимой лицо меньше страдает от мороза, – усмехнулся Стешко. – А со староверами мне довелось не только повстречаться, но и пожить по соседству. Про посёлок Шайтан не слышал?

– Ещё бы! – воскликнул Александр. – Я там бараки строил по молодости. – Староста тамошний, из староверов, много моей кровушки тогда подпортил. То к одному прицепится, то к другому докопается. Вставлял палки в колёса, пока не выудил из меня деньжат.

– Жил я в твоих бараках, – улыбнулся Стешко. – На совесть построены, стены не продувало.

– Спасибо за оценку, – сухо поблагодарил Александр. – Давай перейдём к делу. Если уж ты сплавляешь на пилораму доходягу, то и двух крепких мужиков я тоже у тебя заберу. Не обессудь. Выберу сам, без подсказки. Всё, иди, работай, дневную норму никто не отменял.

Разговор этот состоялся две недели назад. На следующий день с утра он со стороны понаблюдал за работой бригады и выбрал людей на пилораму.

Осокин действительно не мог работать наравне с остальными заключёнными. Лом периодически выпадал у него из рук, колесо тачки увязало в земле, а заключённый, тужась до синевы на лице, подолгу раскачивал её взад и вперёд, не в силах сдвинуть с места. Но таких, как Осокин, было ещё несколько человек. Каторжный труд по десять часов в день с пешим переходом в лагерь делал своё дело, выматывал человека до крайности, превращая его в обречённого раба.

Жидкий постный суп и полмиски пшённой каши не восстанавливали затраченной энергии. Держались пока выносливые от природы люди. Но что произойдёт с ними зимой, когда земля превратится в камень, а кирка и лом будут отскакивать от неё, как мяч от пола? Этого сказать никто не брался.

Миролюбов взглянул на небо, надеясь увидеть там хоть какой-нибудь просвет, но, сплюнув от досады, натянул на голову капюшон плаща, вышел из-под навеса и скорым шагом направился вдоль трассы.

На утренней планёрке Бобров попросил его побывать на замыкающем участке будущей магистрали и сделать некоторые замеры. Сейчас там заключённые валили лес. Это был самый сложный километр. Трасса упиралась в сопку, требовалась выработка скального грунта на глубину до двадцати метров со стороны горного массива. Прораб решил провести тщательное обследование, чтобы заранее избрать наиболее оптимальный метод разработки грунта.

Шагая по раскисшей земле, Миролюбов, поглядывая на копошащихся в грязи заключённых, впервые размышлял об их судьбах. После разговора с Марком Стешко в его сознании что-то внезапно произошло, появилось если не сострадание, то некое сочувствие к этим несчастным людям. До этого он ходил будто с повязкой на глазах, а потом внезапно лишился её, и осужденные предстали перед ним в полной реальности.

Полтора месяца назад ему и в голову не приходило, что у каждого заключённого где-то далеко от этих мест остались дом, семья, работа. Его не интересовало их прошлое, безразличным было и будущее. Он, здоровый и сильный крестьянский парень, с детства привыкший к тяжёлому труду, не хотел верить, что кто-то из них не способен выполнить и половины нормы. Ему казалось, так поступают лишь симулянты и саботажники. Он не знал истинного положения заключённых и не был сторонником скидок на их здоровье, не брал в расчёт и непогоду. Дневная норма была незыблемой основой существования зеков в лагере.

Цель поставлена: железная дорога должна быть построена любой ценой и сдана в эксплуатацию в обозначенный срок. Его и приняли мастером для того, чтобы обеспечить выполнение напряжённого плана. Для Александра все заключенные были на одно лицо. Они являлись преступниками. А преступников не нужно жалеть, поскольку они должны искупать вину каторжным трудом, как издревле велось на Руси.

Но и труд заключённых поначалу был для него полной абстракцией. Нормы выработки давались на бригаду в целом, поэтому определить со стороны степень индивидуальных мучений и страданий было невозможно. И, только сблизившись с безликой человеческой массой, он вдруг обнаружил, в каком заблуждении находился всё это время. Оказалось, даже он, крепкий и выносливый мужчина, способен выполнить заданный объём работ только на пределе физических возможностей. А заключённые грызут эту неподатливую землю ежедневно. И месяц, и год при скудном пищевом рационе, без малейшей передышки. Осокин, который появился на пилораме, по словам Марка Стешко, около года назад был весёлым энергичным колобком. Сейчас этот человек изменился до неузнаваемости: похудел, скрючился, покрылся не проходящими нарывами, на ладонях не успевали заживать кровоточащие мозоли.

Александр начал осознавать: перед ним не обезличенные рабы, а несчастные люди, у каждого из которых существует своя жизнь, своё отношение к ней. И каждый заключённый борется за эту жизнь по-своему.

«… порядочный интеллигентный человек, преподавал детям в школе историю… в ваших силах спасти человеку жизнь…, – вертелись, словно заклинание, в голове слова Марка Стешко.

«А ведь и я мог очутиться на их месте, – подумалось отчего-то Миролюбову. – От тюрьмы и сумы не зарекаются. Как бы я повёл себя? Тоже бы превратился в слепую лошадь, которая часами ходит по кругу, пока её не возьмут за уздцы и не остановят? Или стал бы противиться безжалостной судьбе, цепляться за каждый миг своего пребывания на земле?»

Несколько километров отшагал Александр под изнурительно моросящим дождём. Брезентовый плащ быстро намок, огрубел и изрядно потяжелел. Крупные капли стекали по капюшону и, падая перед лицом, мелькали, как надоедливые мушки. Впереди показалась бригада лесорубов, послышался ухающий шум падающих на землю деревьев.

– Лошади, когда будут? – недовольно спросил подошедший бригадир, держа в руках топор. Лицо его было мокрым от дождя, от него исходил лёгкий парок. – Брёвен скопилось – пройти нельзя. Люди ноги себе скоро переломают. Стащить бы надо с трассы, в штабеля сложить.

Если бы эти слова Миролюбов услышал пару недель назад, он бы прикрикнул на бригадира и моментально урезонил излишнюю прыть.

– Что, катать разучились, мать вашу?! – произнёс бы он властно, подражая прорабу соседнего участка. – Забыли, что бревно круглое? Для чего у вас ломы? Бросайте лаги и – вперёд!

И бригадир бы при этом не посмел возражать. Только в ответ, может, брызнул бы на него негодующий взгляд и пошёл исполнять приказание, шёпотом бурча для успокоения что-нибудь себе под нос.

Александр не возмутился, не выматерил привычного к окрикам заключённого. Неожиданно для себя удивительно спокойно, по-деловому ответил:

– Лошади сейчас заняты на перевозке леса из ближнего штабеля, обеспечивают работу пилорамы. А вы начинайте пилить брёвна по размеру шпал. Складируйте неподалёку. По первому снегу перевезём к пилораме на санях.

Кустистые седые брови бригадира взлетели вверх. Он был удивлён мирным ответом мастера.

– Понял, Александр Степанович. Сейчас распоряжусь, – пожилой бригадир кивнул головой и отправился обратно на делянку, обернувшись по пути несколько раз. Видимо, он не сразу поверил словам Миролюбова, посчитав их издевательским подвохом, и, оглядываясь, ожидал отмены полученного распоряжения.

– Смотри под ноги, а то споткнёшься, – развеселился Александр. – И деревья валите аккуратно, правильно выбирайте направление, тогда возни на земле меньше будет! Делайте надпил, как я вас учил!

Александр облазил все скалы, выполнил промеры, как просил Бобров и отправился в обратный путь. Он старался идти по краю широкой траншеи, чтобы внимательно понаблюдать за работой заключённых.

Грязные, в мокрых телогрейках, с хмурыми измождёнными лицами, люди копошились на метровой глубине. Грунт на участке попался глинистым, глина прилипала к лопате, заключённые с яростью били ею о края тачки.

Внизу, посреди траншеи горел костёр. Когда началось ненастье, Миролюбов разрешил разводить костры, чтобы люди могли немного отогреваться и просушить одежду.

Политические приближались к огню по очереди, в случае крайней необходимости, на десять-пятнадцать минут, не больше. Они чётко усвоили, что их ожидает при невыполнении дневной нормы.

Зато уголовники не отходили от костра подолгу. Это были не воры в законе, которым трудиться запрещали воровские правила, а всякая шпана и шестёрки. Политические старались с ними не связываться, хотя стычки между ними периодически происходили.

У костра на чурочках сидели трое – Грыжа, Хрипатый и Кашалот – уголовник с большой головой и крупными передними зубами. Этот двадцатичетырёхлетний рыжий увалень прибыл в лагерь весной и сразу прибился к Грыже, безошибочно определив в нём главаря криминальной группы.

Александр обратил внимание, что одежда на уголовниках не парила и давно просохла. Выходило, что они сидели у костра больше часа. Как раз то время, пока он ходил по заданию Боброва.

Миролюбов остановился напротив, язвительно спросил:

– Не упрели ещё от жара? Может, за веничком сходить?

– Лучше сразу в баньку, гражданин начальник, – осклабился Грыжа, лениво приподнимаясь с чурочки. – Братва не откажется. Верно, Хрипатый?

– Кто ж откажется, в натуре? – подхватил Хрипатый и хохотнул, издавая отрывистые звуки, похожие на икоту. – Можем и гражданина начальника отблагодарить по заслугам.

Заключённые, которые поблизости загружали тачки, приостановили работу и стали наблюдать, что же произойдёт дальше. Обычно мастера в такой ситуации произносили гневную тираду из матерных слов и шли дальше. Сейчас же мастер, похоже, вовсе не собирался ретироваться. Все ждали развязки.

Миролюбов понял: уйти побеждённым в словесной перепалке ему никак нельзя. Его авторитет рухнет сразу, и восстановить будет уже невозможно. Он вспомнил, каким способом поддерживал дисциплину на золотом прииске Клешня. На какую-то секунду перед взором даже промелькнуло его свирепое лицо в момент избиения провинившегося старателя.

– Если ты, гнида, думаешь, что тебе всё позволено, то ты глубоко заблуждаешься, – Александр презрительно усмехнулся и сплюнул слюну сквозь зубы так, как это делают урки. – Ты не вор, а обычный фраер, и будешь пахать у меня наравне со всеми! Понял, сука?

Последнее слово было особенно оскорбительным для уголовника. Суками на зоне называют заключённых, сотрудничающих с руководством лагеря, и Грыжа, конечно же, не мог смириться с таким незаслуженным оскорблением. Тем более, в присутствии его лагерных соратников.

– Пургу не гони, начальник! – взвинтился он незамедлительно. – Не царапай поганым языком, что попало!

– А ты не изображай из себя бурого, если титула не имеешь, – спокойно произнёс Миролюбов и улыбнулся. – В бараке пробуй устанавливать свои порядки, если тебе позволят, а на трассе я хозяин. Будешь трудиться, как они, – Александр кивнул в сторону заключённых, – и даже лучше.

– Круто берёшь, начальник, – губы уголовника расползлись в злой усмешке. – Смотри, как бы чего не произошло, здесь всякое может случиться.

– Ты, паскуда, будешь мне ещё угрожать?

– Да что ты, гражданин начальник. Я просто проявляю о тебе заботу. Не вся же братва научилась правильно валить лес. Иногда дерево падает совсем не туда, куда бы хотелось. И штабеля плохо связывают, бревна, порой, раскатываются совсем неожиданно. Отскочить не успеешь.

Миролюбов спустился в траншею, подошёл вплотную к Грыже и сходу, сильным ударом в челюсть, сбил уголовника с ног. Тот, раскинув руки, распластался в коричневой жиже.

– Моя благодарность за твою заботу, – сказал он с издёвкой.

– Это тебе не пройдёт, гражданин начальник, – зловещим тоном выговорил Грыжа, поднимаясь на ноги. – Считай, баню с веничком ты себе уже заказал. Осталось наметить день помывки.

Второй удар снизу вновь опрокинул Грыжу на землю.

– И так будет каждый раз, пока ты, сволочь, не научишься вежливо разговаривать с мастером, – повысив голос, пробасил Александр. На щеках у него несколько раз проявились и быстро исчезли желваки. – А сейчас выползай из грязи и приступай к работе. Понял?

Грыжа встал, потрогал рукой нижнюю челюсть, сплюнул кровавую слюну. В глазах у него, как у загнанного зверя, трепетали огни ярости. Он понимал, что ответить ударом у него не получится. Не потому, что за драку придётся отсидеть пару недель в ШИЗО, находиться в котором, несомненно, намного хуже, чем работать на трассе под проливным дождём с ветром. Просто Миролюбов был намного сильнее его, выше ростом и, по всей вероятности, умел хорошо драться. Точного и чувствительного удара ему не нанести. Тогда мастер озвереет и затопчет его в луже. Грыжа стоял и молчал.

– Я не слышу ответа! – грозно сказал Миролюбов.

– Понял я, гражданин начальник, – глухо прорычал уголовник.

– Вот так-то будет лучше. Если узнаю, что ты ослушался – пеняй на себя. Переведу на индивидуальную выработку. Будете втроём выдавать мне по пятнадцать кубов за смену. По пять кубов на брата. Всё. Взяли инструмент в руки и за работу. Живо!

Александр выбрался из траншеи и, не оглядываясь, пошагал дальше. Он был доволен своим поступком.

Прошло несколько дней. По словам Марка Стешко уголовники трудились на протяжении всей смены. Правда, без особого усердия, но у костра подолгу не засиживались.

– И, всё-таки, будь осторожнее, Александр Степанович, – предупредил бригадир. – Урки не простят тебе унижения. Мастер, который был до тебя, пытался их вразумить и заставить работать.

– И что? Не получилось?

– Испугался расправы и спешно уволился.

– Струсил, значит, – медленно проговорил Миролюбов, глядя куда-то в сторону. – А кулаком в бандитскую морду он не пробовал тыкать?

– Что ты, куда ему! Филипп Нестерович – человек маленького роста, хрупкий. Заключённые звали его по-разному. Блатные – Маломерком, а политические – Филиппком, – с теплотой отозвался Стешко о прежнем мастере.

– Понятно. Вот что я тебе скажу, бригадир. Эта кодла, что вошь тифозная, привыкла сосать кровь и заражать окружающих. Её нужно прижимать к ногтю и давить на месте. Одними словами тут не обойтись, даже если беспрерывно крыть их матом. Тут нужна грубая физическая сила, чтобы они жили в постоянном страхе, – горячо и убеждённо сказал Александр. – Волк не присмиреет, пока не окажется под рогатиной.

– Я с тобой полностью согласен, – одобрительно отозвался Марк. – Только поверь: не один из политических на такую меру не осмелится.

– Почему?

– Прошлой зимой попытались проучить урок…

– И что?

– Порезали они тех троих, что задали потасовку. Похоронили мужиков. Теперь все молчат.

– Молчат и безропотно пашут за блатных, так?

– Так, – Марк отвёл глаза в сторону. – Только твой метод не сработает, Александр Степанович.

– Это почему же?

– Дело ведь не в Грыже и Хрипатом. Я тоже не из робкого десятка, мог бы и в одиночку с ними справиться. Навалял бы им, как когда-то австриякам на фронте, и стали бы они трудиться у меня, как все остальные.

– В чём же причина, по-твоему?

– Блатных на трассе одна треть, и все они работать не хотят. Вы просто не видите этого. Они так же, как эти двое, сидят у костра и коротают смену. Летом даже в карты играли.

– Я хожу вдоль всего участка трассы и ничего подобного не заметил, – возразил Миролюбов.

– Блатные не все лезут на рожон, как Грыжа и Хрипатый. Они выставляют дозорных. Следят за каждым шагом прораба и мастеров. И сейчас за нами наблюдают, я на сто процентов уверен в этом. Вернусь в траншею, начнут интересоваться, о чём это мы с тобой тут толковали.

– Понимаю, в одиночку всем блатным морды не перебьёшь.

– Просто не успеешь, Александр Степанович, – горестно усмехнулся Марк Стешко. – Расстанешься навсегда с этим миром.

– И что же, оставить всё, как есть? Пусть одни падают от изнеможения, а другие выживают за счёт их труда? – начал сердиться Миролюбов. – Может, сходить мне к начальнику лагеря, да рассказать всё, как есть?

– Твой поход ничего не даст, – уверил Стешко. – Только усугубит отношение к тебе со стороны лагерного начальства. Оно сильно не любит заступников. Особенно тех, кто заступается за политических. Мы для них заключённые второго сорта, так сказать, враги советской власти. Нас считают чуждым элементом, а уголовников причисляют к разряду социально близких. Вот в чём вся закавыка.

– Ну и чёрт с вами! – рассердился в конец Александр. – Продолжайте гнить в траншее, раз вас всё устраивает!

– Постой, не кипятись, – не обижаясь на слова Миролюбова, проговорил Марк. – Есть у меня одно предложение, – он замялся на несколько секунд, обдумывая свои слова, – только не знаю, насколько оно жизнеспособно.

– Ну?

– Тебе неизвестно, как выполнялись нормы зимой?

– О чём ты?

– Надеюсь, ты знаешь, что зимняя норма практически не отличается от летней выработки? – Марк внимательно посмотрел в глаза мастеру. – И выполнить на мёрзлом грунте её просто невозможно.

– Это спорный вопрос, – не согласился Миролюбов. – Грунт предварительно разогревается разведением костров, Бобров мне говорил об этом.

– Прогреть землю на нужную глубину полностью не удаётся, приходится всё равно долбить часть мёрзлого грунта. Это отнимает много сил и времени.

– Слушай, что ты мне тут кружева плетёшь? Говори яснее! – не выдержал Александр, по-прежнему находясь в злости.

– Хорошо, поясню короче, – совершенно спокойно произнес бригадир. – Уголовники всю зиму гнали туфту.

– Чего? – глаза Миролюбова округлились от удивления. Он не поверил заявлению Стешко. – Врёшь, и не поплёвываешь?

– Какой резон мне врать, если через месяц ты сам сможешь убедиться в справедливости моих слов. Завтра-послезавтра земля схватится, начнём отогревать.

– Ну и… дальше что?

– Блатные каждый день колышки назад переносили. Те, которые нормировщик забивает после замера дневной проходки. Они уверены, что никто не будет промерять всю трассу сызнова.

– С какой целью ты мне это сообщил?

– Уж не подумал ли ты, что я в стукачи к тебе записался? – сощурив глаза в злой усмешке, спросил Марк.

– А кто ты после этого?

– Это тебе судить. Сказал я для того, что заступиться за политических. Прошлую туфту, вероятно, никто проверять не будет, за лето мы ушли далеко вперёд. Но зимой всё повторится, и при обнаружении приписок пострадают политические. Уголовники, как всегда, отбрешутся. В ШИЗО за них пойдут доходяги и начнут там умирать, как мухи. Несправедливо будет, правда?

– Что предлагаешь?

– Поделить трассу между политическими и уголовниками. Пусть блатные сами отвечают за свой труд. Политические пайку отработают честно, я за них ручаюсь.

Миролюбов надолго задумался. В предложении бригадира было рациональное зерно. Он прав: стоит только кому-то нашептать лагерному начальству об обмане при исчислении объёмов, как тут же начнутся зверские разборки. Начальник лагерного пункта точно взбесится.

Миролюбов не понаслышке знал о его взрывном характере. Сейчас трудно даже предположить, кому что прилетит. Заключённые пострадают однозначно. Но и он вместе с прорабом и нормировщиком не останутся в стороне. За невыполнение плана, как минимум, лишат премии. Могут поступить и строже: осудить за саботаж, головотяпство или недогляд. НКВД придумает, как озаглавить обвинение.

Начальники лагерей не церемонятся и с вольнонаёмными, когда подворачивается удобный случай для наглядной порки. С целью проведения поучительного урока, так сказать. Для лагерных мастаков сфабриковать дело – что пирог состряпать, была бы начинка. Бобров рассказывал о таких случаях на строительстве Беломорканала. Интересно, он знает об изощрениях блатных?

– Ладно, бригадир, иди, работай, – хмуро сказал Миролюбов. –Обеденный перерыв закончился. Подумаю я над твоим предложением. Но не уверен, что такой номер пройдёт. На зоне кроме «кума» есть ещё и пахан.

– Разве я не понимаю? – повёл плечами Стешко. – Как щука не остра, а не взять ей ерша с хвоста. Так сказал один мужик, когда в лагере обнаружили мёртвыми тех троих, что с блатными схватились.

– Но и я не глуп, как пуп, – нашёлся, что ответить Миролюбов. – Сказал – подумаю, значит, подумаю.

Потом, собираясь уходить, сурово добавил:

– А, тех, кто осмелился мне угрожать, всё равно скручу в бараний рог. Сбегать от страха не собираюсь. Не родился ещё на свете тот человек, которого я бы испугался.

И они разошлись в разные стороны.

Политзаключённый Марк Стешко направился к опостылевшей и бесконечной траншее. Шёл, сгорбившись и тяжело волоча ноги.

Вольнонаёмный Александр Миролюбов – высокий и крепкий, с гордо поднятой головой и уверенной поступью, легко и быстро зашагал в контору, чтобы обсудить свой план с прорабом Бобровым.

Глава 13

Шестые сутки пешая колонна красноармейцев в составе полка восемьдесят второй мотострелковой дивизии двигалась по монгольской степи в направлении реки Халхин-Гол. Переход был изнурительным, майское солнце палило нещадно. Напрасно красноармейцы задирали головы к небу, надеясь увидеть на нём хотя бы одно маломальское облачко. Их надеждам не суждено было сбыться. Все шесть дней огромное пространство над горизонтом слепило глаза наблюдателей яркой синевой.

– Совсем не жалеет нас небесная канцелярия, – невесело произнёс Григорий Надеждин, вытирая пот со лба рукавом гимнастёрки. На рукаве проступило тёмное пятно, которое, как у фокусника, стало исчезать на глазах.

– Да-а, Гриня, не повезло тебе со счастьем, – усмехнулся Александр Миролюбов. – Шестой день ни дождя, ни ненастья.

Он замолчал на некоторое время, затем, посмотрев по сторонам, с затаённой грустью продолжил:

– И вообще здесь ничего интересного нет. Голая пустыня. Как только монголы живут в таких условиях? То ли дело – тайга! И от ненастья укроет, и в голод накормит, и в жару напоит. А какой запах! Вкусный и ароматный. Втянешь в себя воздух – в ноздрях щекочет, голову кружит. В таёжном воздухе все лучшие запахи леса воедино спрессованы. Разнотравье, древесная смола, распаренный мох.

– Пряным называется, – сказал Надеждин.

– Что – пряным?

– Ну, запах этот. Острый, вкусный, ароматный. Всё, о чём ты сказал сейчас – заключено в одном слове.

– Умный ты, Гриша, – рассмеялся Александр. – Всё знаешь.

– Всё знать невозможно, – поучительно заметил Григорий, но, польщённый похвалой друга, не удержался, похвастался:

– Три очень толстых и умных книги одолел, в отличие от тебя, букваря.

– Учё-ёный, – насмешливо протянул Миролюбов, облизнув пересохшие губы. – Что за книги-то, хоть, балабол?

– Большую энциклопедию, толковый словарь и «Капитал» Карла Маркса. Слышал о таких?

Миролюбов не успел ответить. Позади них послышался нарастающий гул. Красноармейцы тут же обернулись и увидели на горизонте колонну приближающихся танков.

Лёгкие боевые машины БТ-7 неслись на всех парах, оставляя за собой большие клубы пыли. Очень быстро они настигли полк и, не останавливаясь, пронеслись мимо.

– Вот это техника! – восхищённо воскликнул Надеждин, когда пыль немного улеглась. – Броня наша крепка, и танки наши быстры! Подавят гусеницами всех самураев, пока мы тут тащимся!

– Переживаешь, что не успеешь пострелять во врага? – подковырнул друга Миролюбов.

– Ничуть. Я, между прочим, не рвался в Монголию. Мне в отделе снабжения жилось неплохо.

Друзья умолкли, и длительное время шли, слушая лишь хруст песка под ногами солдатской колонны.

…Их призвали в армию одновременно. За неделю перед майскими праздниками начальник отдела кадров лагеря вручил им повестки из военкомата. Причина вызова для обоих была неожиданной и неизвестной. Явиться – и всё, больше ни слова.

С попутным грузовиком они отправились в Улан-Удэ. Там, после прохождения медицинской комиссии, военком кратко сообщил, что их призывают на переподготовку на несколько месяцев в Забайкальский военный округ. Но слухом земля полнится. Сарафанное радио донесло, что их отправляют в Монголию, где после событий у озера Хасан начались новые провокации со стороны японской армии.

Вернувшись в лагерный пункт, Миролюбов показал повестку Боброву. Тот озабоченно поскрёб затылок, затем они вдвоём отправились к начальнику колонны.

– Твою мать! – выругался «кум», разглядывая повестку, и тут же его рука потянулась за папиросой. – Только втянулся, понимаешь ли, человек в работу – как нате вам! В армию надумали призвать. Других, что ли не нашлось? И это как раз в тот момент, когда полным ходом пошла укладка шпал и рельсов! Где мне взять замену сейчас?

Он долго ещё возмущался неизвестно на кого, через два-три слова вворачивая матерные выражения. Наконец, притушив в пепельнице вторую папиросу, которую прикуривал от первой, он немного остыл.

– Какие будут предложения? – спросил начальник лагпункта, обращаясь сразу к обоим.

– Александр Степанович предлагает поставить вместо себя бригадира, – несмело проговорил Бобров и перевёл взгляд на Миролюбова, ища поддержки.

– Кто такой?

– Стешко Марк Сидорович, из политических.

Услышав слово «политический», «кум» скривился, словно во рту у него появился большой кусок лимона. В глазах офицера НКВД мелькнуло ярко выраженное отвращение. Он презирал всех заключённых, осужденных по статье 58-10 УК, хотя хорошо понимал, что именно эта категория зеков является главной рабочей силой. Послушной, безропотной и управляемой.

– А второй твой мастер, этот… Мясоедов, не потянет работу на всей трассе?

– Он у меня на головном участке, завершает взрывные работы, потом я перебрасываю его к путейцам, – тихо сказал Бобров.

– Да вы не сомневайтесь, Антон Лукич, – бодрым голосом вставил Миролюбов. – Марк Стешко – подходящая кандидатура. Он мужик, что надо. Георгиевский кавалер, между прочим. В узде зеков держит, даже блатных. За всю зиму его бригада ни разу не сорвала план.

Последние слова Миролюбова немного сгладили недовольство на лице «кума», он смягчился:

– Ладно, ставьте. Если что – уркачи его поправят.

Что он подразумевал под этими словами – понять было невозможно. То ли смотрящий на зоне вмешается, в случае чего, то ли братва самостоятельно разберётся в бараке с неугодным мастером из политических.

Так Марк Стешко возглавил работу на целом участке будущей железнодорожной ветки. Александр передал ему дела, на прощание пожал руку.

– Уезжай сегодня же, – шёпотом проговорил тот. – Вчера в бараке была воровская сходка, тебя приговорили. На трассе тебе лучше не появляться.

Спасибо, Марк, что предупредил, – тихо поблагодарил Александр. – Я догадывался, что Грыжа что-то затевает. Уж больно радостно бегали глазки у него в последнее время.

– Да хранит тебя Бог, – неожиданно произнёс Стешко и перекрестил Миролюбова.

– Ты… чего? – возмутился Александр. – Брось эти поповские штучки!

– Не гневайся на меня, Александр Степанович, – услышал он в ответ. – Если бы ты уезжал к себе на родину, я не стал бы этого делать. Но сейчас совсем другой случай. Ты идешь на войну, тебе предстоит драться с японцами. С древних времён на Руси принято отправлять человека в бой с верой в Бога. Меня вот так же в 1914 году благословили перед отправкой на фронт, и, как видишь, благодаря божьей защите, я остался жив.

Миролюбову, отчаянному безбожнику стало неловко перед самим собой и даже возмутительно оттого, что он позволяет проводить поповские обряды. Однако, усилием воли он сумел всё же сдержать себя и не вспылить.

– Предрассудки всё это, Марк Сидорович, – словно спохватившись, сердито пробубнил Александр и отвёл глаза в сторону. – Не верю я ни в заклинания, ни в божественную защиту, ни в чёрта, ни в дьявола. Я верю лишь в себя и рассчитываю только на свои силы.

– Что ж, ты волен жить, как считаешь правильным. Каждому человеку Бог дарует свободный выбор и мыслей, и поступков. Но и я, как человек верующий, имею право сделать то, что считаю необходимым. – Марк Стешко глядел на Миролюбова спокойно и укоризненно, пытаясь поймать его глаза.

– Не буду я тебе ничего отвечать, – сказал Александр, завидев на себе взгляд бригадира, который, как ему показалось, осуждающе пронизывал насквозь. – Мы всё равно не поймём друг друга.

Они помолчали. Потом Стешко первым протянул на прощание руку, сказал по-дружески:

– Спасибо тебе, Степаныч, за икону. Она помогает мне преодолевать все трудности, с ней я чувствую себя увереннее.

…Шагая сейчас по монгольской степи, Миролюбов вспомнил и события прошедшей зимы.

…Когда начались лютые зимние морозы, и земля промёрзла на метровую глубину, разработка грунта резко застопорилась. Заключённые, выбиваясь из последних сил, старались выполнить дневную норму. Их пищевой рацион напрямую зависел от выполненной нормы. При перевыполнении дневной нормы полагалась дополнительная миска жидкого супа и двойная порция пшённой каши. Нет нормы – паёк урезался пропорционально результату.

Уголовники принялись за старое. Половину дня они проводили у костров, грелись и бездельничали, объясняя это необходимостью размораживания земли. Такой привилегии им никто не давал, решение принималось единолично.

Конечно, за костром следить было необходимо. Нужно вовремя приносить свежие дрова, постоянно подживлять огонь, передвигать костёр на новое место. Но эта незатруднительная работа не шла ни в какое сравнение с той, которую выполняли политические. Лом и кирка не выматывали последние силы уркачей. И всё же, как не напрягались заключённые, выработка понижалась с каждым днём.

Люди слабели на глазах, превращаясь в дистрофиков. Нередко заключённые падали от изнеможения прямо в траншее. Их поднимали, отводили в специально обустроенное место у костра и укладывали на толстый слой лапника. Вечером несчастных под руки волокли в лагерь. Из барака они больше не возвращались. В январе появились первые трупы.

Кашалот по распоряжению Грыжи принялся каждый день передвигать колышек назад, который накануне устанавливал нормировщик после приёмки выполненных объёмов. Предыдущие маячки они заблаговременно выдёргивали и выбрасывали.

Миролюбов быстро сообразил, в чём дело. Ещё в октябре, после разговора с Марком о существующей туфте, он сделал метку на границе последней выработки. Втайне от всех вывел краской дату на тыльной стороне бетонного репера. Этот репер оставили после себя геодезисты, когда нивелировали трассу.

Не раздумывая, Александр заставил нормировщика перемерить весь объём, начиная от тайной метки. О выявленных приписках докладывать прорабу не стал.

На следующий день он отвёл Грыжу в сторону. Резко развернув его лицом к себе, схватил за грудки и грозно сказал:

– Слушай сюда, гнида! О том, что ты переставляешь колышки, я пока никому не скажу. Но учти. С завтрашнего дня ты со своей кодлой начинаешь работать индивидуально. Уговор у нас с тобой был. А за базар, сам знаешь, надо отвечать. Не по-воровски это. Ваш дневной труд буду принимать лично. Харчей получите ровно столько, сколько заработаете. Усёк, фраер?

– А если – нет? – ухмыльнулся уголовник, обнажив полный рот железных зубов. – Пику в бок мне воткнёшь, да, начальник?

– Нет, зачем мне из-за тебя на зоне париться? Я из тебя лучше птичку сделаю, милок.

– Какую …птичку? – оторопел Грыжа.

– Какой ты недогадливый, – злорадно проговорил Миролюбов. –Домашнюю, какую же ещё? Сокола из тебя сделать у меня не получится, а вот петушком кукарекать в бараке по утрам, я тебя, пожалуй, научу. Вот так. Надеюсь, уразумел, о чём я толкую?

– Ты чё, в натуре, начальник?! – шумно прорычал Грыжа. Его белесые ресницы часто заморгали, губы тряслись в бессильной злобе. –Меня в петушатник?! На понт берёшь?! Ты на кого лаять вздумал, шавка лагерная?

– Не нравится кукарекать у параши? – усмехнулся Александр. –Тогда вешайся. Умрёшь хотя бы героем в глазах братвы. Не узнают они правды, как ты ссучился в Самарском СИЗО. Выбирай.

– Не гони пургу, начальник, – глухо выдохнул Грыжа, не сводя изучающих глаз с Миролюбова. – Воровской закон я не нарушал.

Александр разжал руки, оттолкнул от себя уголовника. Затем произнёс с полным безразличием, пожав плечами:

– Да мне-то что? Шепну смотрящему, что знаю, пусть паханы разбираются, шлют малявы куда надо. А что будет дальше с тобой – решит сходняк. Так я полагаю?

По бегающим глазам Грыжи Миролюбов безошибочно определил, что попал если не в десятку, то, по крайней мере, и не в молоко. Запачканной оказалась уголовная репутация заключённого по кличке «Грыжа». Не зря он по капельке выуживал по нему информацию.

– Какую предъяву ты выложишь? Нет у тебя на меня ничего! – с надрывом прокричал зек. Однако в его голосе присутствовали едва уловимые нотки страха, Александр это почувствовал. Уголовник боялся разоблачения.

– Чего ты истеришь? Я же сказал тебе: толковища можно избежать, если с завтрашнего дня начать добросовестно трудиться. Иди и думай. – Александр развернулся и быстро пошёл прочь.

Он специально так поступил, чтобы не дать возможности опомниться уркачу и зацепиться за какую-нибудь непродуманную мелочь. Правда, на всякий случай у него оставался в запасе ещё один придуманный козырь, но раскрывать все карты сразу Александр не стал. Если дело вдруг дойдёт до объяснения с авторитетом, он скажет, что, работая на прииске с блатными, случайно услышал от них угрозы в адрес какого-то Грыжи, который в Самарском СИЗО стучал на сокамерников. Пусть попробуют проверить. Клешня с братвой далеко от этих мест. А на сходке Грыжа сам расколется. Но до этого не дойдёт, Александр почему-то был уверен, что его провокация сработает. Трусоватый зек не станет отстаивать свою невиновность, а просто примет его предложение. Его рыльце в пушку, это было видно по глазам.

План Миролюбова сработал. Грыжа и все приближённые к нему уркачи работали наравне с политическими. Бригадир Стешко не переставал удивляться столь резкой перемене.

– Как тебе удалось прижать блатных? – поинтересовался он у Миролюбова спустя месяц.

– С божьей помощью, – ответил Александр, усмехнувшись.

Благодаря его вмешательству бригада получала повышенный паёк.

…Хрустел песок под ногами красноармейцев. Изнурённые полуденным зноем, они молчаливо отматывали километр за километром бескрайную монгольскую степь. Шагали, выбрасывая вперёд ноги машинально, уперев тупой взгляд в мелькавшие впереди пятки. Никто больше не помышлял вскидывать глаза в небо, боясь оступиться и упасть.

– Привал! – раздалась впереди долгожданная команда и, дублируемая командирами взводов, пронеслась эхом по всей колонне. Строй в считанные секунды нарушился, солдаты в изнеможении попадали на землю.

– Сколько ещё нам чапать? – лёжа на спине с закрытыми глазами, вяло спросил Григорий. – Хоть бы признались честно отцы-командиры, всё легче было бы солдату.

– А ты вспомни, Гриша, как мы с тобой в Якутии длину Алдана шагами мерили, – проговорил Миролюбов. – Тебе сразу станет легче.

– Спасибо, Сано, прибавил сил.

– А что? Думаешь, там легче было? Триста вёрст отмотали мы с тобой тогда по бездорожью – это тебе не фунт изюма съесть. Причём, на пустой желудок.

– Может, и так. Не знаю. Но по мне лучше вообще не ходить пешком. Куда приятнее лежать на лужайке под солнцем, да где-нибудь у реки, – мечтательно высказался Надеждин, растягивая слова.

– Ага. Надёргать рыбки, сварить ухи, открыть бутылочку беленькой, – подначил Александр друга. – Мечта идиота!

– Тут ты, Сано, совершенно не прав. Идиот – это глупец, тупица от рождения. У него не может появиться в голове такая светлая мысль вследствие слабоумия. Такая мечта появляется только у одарённых и культурных людей, уставших от повседневной суеты.

Вдоль распластавшейся на земле колонны шёл полковой санитар. Через десять-пятнадцать метров он останавливался и спрашивал:

– Есть среди вас те, кто не может идти дальше?

– Не-ет, – хором отвечали красноармейцы, и санитар шагал дальше.

– Признавайтесь, у кого сопрели ягодицы? Есть такие люди в строю? Лучше уж сказать об этом прямо сейчас, на привале. Не стесняйтесь, помощь будет оказана.

– Наши задницы в полном порядке, доктор, – ответил какой-то весельчак один за всех. – Износу им не будет до самого Халхин-Гола.

Позади колонны двигалась санитарная машина, она подбирала красноармейцев, не способных передвигаться самостоятельно. За время пути от границы таких солдат набралось около десятка. Кто-то натёр кровяные мозоли, у кого-то появились страшные опрелости, кого-то поразил тепловой удар. Часть их них, спустя уже сутки, стыдясь положения, в котором они оказались, покидали машину и становились обратно в строй.

– Сано, – позвал друга Григорий, продолжая лежать на спине, уставившись в бездонную синеву неба. – Скажи, а ты испытываешь страх смерти?

– Что за дурные мысли лезут в твою голову?

– Вполне нормальные. Скоро мы дошагаем до Халхин-Гола, и нас отправят в бой. – Надеждин замялся на секунду. – Вот я и подумал: а смогу ли я стрелять в живого человека? Смогу ли в рукопашной схватке пропороть штыком японца?

– Не задумывался я как-то об этом, – сердито отозвался Александр. – И тебе не советую тянуть из себя жилы понапрасну.

– И всё-таки? – не унимался Григорий. – Не страшно будет бежать вперёд под пулями япошек, зная, что в любой момент одна из них может пробить твоё сердце? Фью – и закрылись глаза навечно.

– Тебе ведь пришлось однажды быть под прицелом, – усмехнулся Александр. – Не помню я, чтобы ты прятался от дроби бандита. С чего сейчас вдруг запаниковал?

– Скажешь тоже. На Алдане – совсем другое дело было. Там всего один человек в меня стрелял, и я видел, когда он в меня целился.

– А может, всё было иначе? Может, украденное золото придавало тебе смелость? – рассмеялся Миролюбов. – Может, жаба душила, что оно уплывало от тебя? Поэтому ты и не задумывался о смерти?

– Я с тобой серьёзно, а ты? – обиделся Григорий.

– И я, Гриша, серьёзно. Не тяни из себя нитку, как мизгирь, а то запутаешься в собственной паутине! – поучительно обрезал Александр ненужные размышления друга.

– Подъём! – раздалась команда. – В колонну по четыре становись!

Красноармейцы стали нехотя подниматься, лениво группировались в колонны повзводно. Через несколько минут строй колыхнулся, сделав первые шаги к намеченной цели.

В конце седьмого дня полк прибыл к месту дислокации. Началось расквартирование по палаткам. На усталых лицах солдат появились радостные улыбки. Наконец-то можно будет поужинать по-человечески и поспать в нормальных условиях. О предстоящих боях никто из них не думал.

Глава 14

Японская армия под командованием генерал-лейтенанта Камацубара перешла границу Монголии на рассвете 28 мая 1939 года. Обладая численным преимуществом в два с половиной раза, ей удалось смять передовые рубежи советско-монгольских войск и прорваться к реке Халкин-Гол.

Полк войсковой части № 632, прибывший из Забайкалья неделю назад, был срочно переброшен через Халхин-Гол для поддержки намеченного контрнаступления. Командир дивизии Н.Ф.Фекленко поставил перед командиром полка задачу: обойти японцев с правого фланга, прижать к реке и занять оборону.

Уже через сутки красноармейцы заняли исходные позиции в полукилометре от передовой линии японцев и окопались. Контрнаступление планировалось начать сразу после кратковременной артподготовки. Танковая рота расположилась неподалёку от пехоты и ждала команду на движение.

– Кажется, началось, – с тревогой проговорил Надеждин, когда сзади послышались первые артиллерийские залпы. Он сидел на дне окопа, прислонившись спиной к осыпающейся стене.

– Что, Гриня, страшно? – усмехнулся Александр, выглянув из окопа.

– А тебе будто нет?

– И мне страшно. Главное, Гриня, не навалить нам в штаны раньше времени, а то в атаку идти будет трудновато! – прокричал он, и его голос смешался со звуками стрельбы начавших совместную работу уже всех артиллерийских установок.

На горизонте, где проходил край японской обороны, выросла стена разрывов. В клубах дыма и песка мелькали взлетавшие вверх обломки наскоро возведённых укреплений. Между взрывами метались человеческие фигурки. Некоторые из них поднимались взрывной волной в воздух и с разбросанными в стороны руками и ногами падали на землю. Потом всё перемешалось и превратилось в одну сплошную серо-чёрную завесу. Вокруг стоял невообразимый грохот.

Надеждин надавил рукой на каску, ему почему-то казалось, что после каждого взрыва его каска вздрагивает вместе с землёй и сползает с головы.

Миролюбов устроился в углу и отрешённым взглядом смотрел на друга. Он был в каком-то непривычном возбуждении, но особого страха перед атакой не испытывал. В его голове загорался нездоровый азарт, будто ему предстояло с кем-то посоревноваться в сноровке и быстроте, и проиграть в этом необычном состязании ни в коем случае было нельзя. Александр испытывал даже некоторое нетерпение, очень хотелось, чтобы поскорее всё началось.

Артподготовка длилась менее получаса. Потом наступила полная тишина. Беззвучие продолжалась всего несколько минут. После короткой паузы заурчали позади танки и, изрыгнув клубки чёрного дыма, ринулись вперёд. Не успели красноармейцы прийти в себя, как раздался голос командира взвода:

– Приготовиться к атаке!

И тут же, через считанные секунды:

– В атаку! Цепью! За мной!

– Гриша, пошли! – крикнул Миролюбов и первым поставил ногу на приступок окопа. Он выбрался из окопа и, выставив перед собой винтовку, как учили, пошёл за танком. Надеждин догнал его и зашагал в нескольких метрах справа от него.

Первые сотни метров цепь красноармейцев двигалась уверенно, не ощущая никакого сопротивления со стороны японцев. Танки двигались на малой скорости и стреляли по позиции противника на ходу.

Вскоре самураи пришли в себя и начали огрызаться. Пули засвистели совсем рядом. Ожили уцелевшие японские пушки. Два снаряда разорвались за спиной, один вздыбил землю перед танком. Краем глаза Александр уловил, как один из красноармейцев, словно споткнувшись, упал и не поднимался. Затем упал ещё один слева, за ним ещё. В это время командир взвода, обернувшись, надрывно прокричал:

– По противнику прицельной стрельбой, огонь!

Справа и слева захлопали выстрелы. Далеко впереди себя Александр увидел выскочившего из окопа японского солдата. Тот делал перебежку. Александр остановился, быстро прицелился и выстрелил. Японец продолжал бежать. Александр выстрелил ещё раз. Фигура самурая пошатнулась и исчезла из поля зрения.

«Неужели попал? – совсем безрадостно пронеслось в голове Александра. – Вот так просто: прицелился, нажал на курок, и нет человека. А может это не я? Никто же не распределял японских солдат между наступающими красноармейцами. Мог ведь, и другой красноармеец выстрелить в этого самурая?»

Мысль быстро оборвалась. Впереди, словно из-под земли, появилась группа японских солдат. Они бежали навстречу ему, что-то выкрикивая, и по-звериному скалились. Их крика не было слышно среди стоящего гула танков и беспорядочных выстрелов с обеих сторон.

– Гриня, ложись! – прохрипел Миролюбов и не услышал своего голоса. Но Надеждин и сам сообразил, что нужно залечь. Он растянулся на песке и начал целиться в бегущих навстречу им самураев. Группу японских смельчаков с тыла поддерживал плотный пулемётный огонь. Фонтанчики песка и пыли живой змейкой вздымались то спереди, то чуть сбоку.

Цепь наступающих красноармейцев залегла, солдаты стреляли по японцам теперь уже прицельно. Через некоторое время кучным огнём и несколькими брошенными гранатами им удалось уничтожить выскочившую из окопов группу самураев.

– Вперёд, за мной! – прокричал командир взвода, поднявшись первым. Красноармейцы поднялись с земли и устремились за командиром. Справа и слева один за другим громыхнуло два взрыва, выбросив из земли два косматых огненно-чёрных снопа. Осколки от разорвавшихся снарядов просвистели над головой Миролюбова. Он инстинктивно поджал голову в плечи.

– Ура-а! – взлетел над степью многоголосый крик наступающих красноармейцев. В неистовстве они рвали голосовые связки, и скоро крик перешёл в яростный и невообразимый вой.

– А-а-а! – подхватил Миролюбов. Он наметил впереди себя точку, где метались самураи, и бежал туда, испытывая приступ безудержной ярости. Александр не представлял себе, что будет делать с японскими солдатами, когда добежит. Будет ли стрелять в упор, бить прикладом или колоть штыком. Пока же он бежал вместе со всеми в каком-то неистовом порыве: орал, хрипел, рычал и ругался.

Два танка, достигнув окопов противника, кружась, попытались утюжить их гусеницами, но тут же были подожжены. Самураи выскочили буквально из-под гусениц и, отстреливаясь, попятились назад. Большая часть японских солдат побежала назад. Но в траншее остались несколько воинственных групп самураев, которые выбрали для себя смерть, прикрывая отход. Они повели шквальный огонь, заставив залечь цепь наступающих красноармейцев.

Выбить их удалось только после третьего броска. Оставив на поле боя более двух десятков убитых и много раненых, красноармейцы, наконец, ворвались в траншею. Началась рукопашная схватка. Сдаваться в плен самураи не собирались, и дрались до последнего. И только когда оставшиеся в живых младшие японские командиры поняли, что сопротивление бесполезно, они сделали себе харакири.

За сутки японская группировка не успела закрепиться на захваченной территории, поэтому вынуждена была отступить, чтобы не оказаться в окружении. Метрах в четырёхстах у нее находилась вторая линия обороны. Успешная, но жестокая атака по взятию первого рубежа японцев только разозлила наступавших. Командование полка приняло решение не ограничиваться достигнутой победой и отдало приказ на дальнейшее преследование противника. После небольшой передышки, подобрав убитых и раненых, красноармейцы вновь пошли в атаку.

К вечеру японская группировка, зажатая в тиски с двух сторон, понеся большие потери, оставила берег Халхин-Гола и в спешном порядке отошла в сторону границы.

Полк получил приказ вернуться на исходные позиции. Преследование противника продолжили основные силы дивизии и на исходе второго июня выдворили японскую армию в Маньчжоу-го за пределы границ Монголии.

Конец ознакомительного фрагмента.