Глава 2. Дмитрий Васильев. Воевода
Дмитрий Дмитриевич родился 30 мая 1945 года в городе Вятка (в то время носившем название Киров), потому как его мать, Татьяна Дмитриевна, во время войны была эвакуирована из Москвы. Она работала заведующей детским комбинатом одного из «почтовых ящиков». Был такой 47-й «почтовый ящик».
В этой связи сам Дмитрий Дмитриевич вспоминал ее рассказ, как происходила эта эвакуация. Когда состав, груженный детьми, выдвинули на пути, начался налет немецкой авиации. И все руководство, включая родителей этих детей, побежали в убежище. На путях остался состав, осталась мама Васильева, которая бегала от вагона к вагону и молила Бога, чтобы Он спас детей. И, странное дело, знали, видимо, что бомбили, ведь это был «почтовый ящик», бомбы довольно точно ложились, а вот в вагоны летели только осколки. Самая большая жертва была, когда его сестра упала с верхней полки вагона в ведро с водой. Все остальное обошлось. Мама, таким образом, всех спасла, как считал Дмитрий Дмитриевич, обращаясь к Богу. И благополучно они выехали в Вятку, где она и продолжала работать. Там она познакомилась с будущим отцом Васильева.
Его настоящее имя Дмитрий Федорович Бурцев. Бурцевы происходят от древнего русского рода князей Мещерских. Его дед по линии матери – Дмитрий Тараторенков, казачий атаман станицы Романовской под Царицином – был поднят большевиками на штыки.
От Советов же пострадала и вся родня по отцовской линии. В некоторых интервью Васильев утверждает, что он дворянин. Известный певец и член «Памяти» Игорь Тальков во время одного из вечеров называл Васильева боярином, васильевские адъютанты именовали его превосходительством, в одной из газетных заметок промелькнуло сообщение, что Васильев является претендентом на престол…
В 1946 году началось возвращение из эвакуации. Мать Васильева с детским садом вернулась домой, и с этого времени они уже постоянно проживали в Москве, по адресу, где позднее будет находиться штаб «Памяти»: ул. Валовая, дом номер 32, кв. 4. Это была бывшая квартира очень известного старинного русского рода Курбатовых. Полковник Курбатов охранял верхние подступы к Москве. В районе Пятницкой улицы есть Маратовский переулок, а раньше он был Курбатовский. И до сих пор там сохранилось их домовладение, только оно изуродовано за советский период и переустроено. Потом эта семья немного подразорилась. Их отец был сподвижником доктора Боткина, которого потом расстреляли вместе с царской семьей. Известный очень был хирург, терапевт. Знаменитая Боткинская больница названа в его честь. И воспитал огромную семью: это и Наталья Ивановна Курбатова, и Христина Ивановна Курбатова.
Наталья Ивановна Курбатова окончила Строгановское императорское училище, была великолепной художницей, давала маленькому Диме уроки живописи. Христина Ивановна Курбатова была классной дамой гимназии, в совершенстве владела тремя языками, великолепно знала словесность, историю, географию и занималась Диминым воспитанием. Дмитрий Иванович Курбатов – строитель Новоспасского моста, первого, открытого в СССР. Он же потом и пострадал. Его спас Бонч-Бруевич, который бывал в квартире на Валовой, как и Стасова. Были они не как друзья, а как ценители таланта Дмитрия Ивановича Курбатова. Они его и спасли практически от репрессий.
В этой же квартире жил Николай Павлович Анциферов – дядя Коля, как его ласково называл Васильев. Автор книг «Душа Петербурга», «Из жизни городов» и других, 27 лет отсидевший в концлагерях за происхождение, за свою позицию. Именно он привил Дмитрию Дмитриевичу любовь к русской литературе.
«Мне в жизни повезло, – рассказывал Дмитрий Дмитриевич, – меня воспитывали Курбатовы, очень известный дворянский род. Они, очевидно, знали историю моего происхождения, дали мне прекрасное образование, поэтому я получил больше, чем человек, окончивший, скажем, три советских вуза. Меня учили чести, вере, любви к Родине…»
Так что Курбатовы сыграли большую роль в становлении Дмитрия Дмитриевича Васильева как будущего патриарха русского фашизма. Среди их родственников были такие известные фамилии, как Богдановы, Беры, Кипарисовы. Они не принимали советскую власть, но и не уехали из России. Да и сам домовладелец Черенков (он его и построил) тоже не уезжал. Заканчивал свой век управдомом, живя во втором номере этого же дома, и там же умер, хотя почти вся родня уехала. Позднее к Васильеву в организацию пришел внук того самого Черенкова.
Когда Христина Ивановна умирала, она сказала Васильеву: «Как бы я хотела, чтобы вся эта квартира принадлежала тебе!» Сам он вспоминает, что тогда не придал значения этим словам, потому как в тот момент в квартире проживало 30 человек, а сама она занимала всего одну комнату. Большую комнату перегородили пополам: 10 метров – ей, 10 – Наталье Ивановне. А все остальные Курбатовы разъехались.
Впоследствии слова ее сбылись – Дмитрий Дмитриевич стал единственным владельцем квартиры на Валовой, где располагался и штаб фронта, и редакция газеты, и даже радиостанция «Отечество, память и ты».
Бабушка Анна Григорьевна Самсонова тоже была интересным человеком. В своей крестьянской семье она была тринадцатой. Воспитывалась в приюте купца и театрального деятеля Бахрушина, получила там образование, профессию портнихи. После этого Анна Григорьевна работала у помещика Храповицкого в имении. Как отмечает Васильев, сам помещик никогда в России не жил, он, в основном, жил в Англии, известный масон, а здесь у него был управляющий – немец Герли. И вот его бабушка была экономкой в этом поместье. Оттуда она пошла на курсы, против чего Герли страшно возражал, потому что это были модные тогда революционные курсы. В 1919 году она вступила в партию. Как-то у нее партия с верой в Бога сочеталась. Все там было достаточно сложно.
Она, в основном, работала по беспризорникам в Наркомпросе. Рассказывала, как, спасая Кащенко, ездила с Крупской в Горки, видела Ленина уже обезумевшим. И была страшно удивлена, как его там охраняют. Никакой свободы у него не было. У Крупской три раза мандат проверяли, у нее три раза мандат проверяли. Но все-таки она спасла Кащенко.
Анна Григорьевна была спартанских правил. Воспитанная немцами, она была очень бережливой, экономной и строгой.
«Мы два раза в неделю по постным дням ели черный хлеб с луком и постным маслом и больше ничего не ели. А здесь у нас была печь (во всех комнатах сохранились, а в этой не сохранилась, только угол остался; это сделано было для увеличения жилой площади, в этой комнате нас жило восемь человек, и поэтому, чтобы как-то лишние квадратные метры освободить, пришлось ее разобрать, о чем я сейчас, конечно, жалею), – и вот ее натопишь, а бабушка все окна и форточки откроет… У нас считалось нормальной температурой в комнате где-то 13–14 градусов. И я бабушке предельно благодарен за это, потому что я обожаю холод, а жары у нас хоть отбавляй. Я не боюсь холода, поэтому, когда все ходят и жмутся, я, наоборот, радуюсь и бодро себя чувствую», – вспоминает Васильев.
«Так вот, бабушка была, надо сказать, образованная, и она тоже мне много давала с точки зрения суровых пониманий жизни. Хотя я не видел у нее какого-то политического давления партийного, как у многих других, хотя она была жертвенна по-своему. Скажем, будучи уже пенсионеркой союзного значения и получая по тем временам достаточно большую пенсию – 120 рублей, она отправляла через дипмиссию средства в фонд Вьетнама… Где-то она заблуждалась, я ее не разубеждал, потому что спорить было бесполезно. А уважал я ее за скромную жизнь, за то, что она как-то транспонировала в своем понятии партии несколько иначе – это помогать людям. Я помню бесконечную череду пьяных, которых она на улице поднимала замерзающих и клала в нашей прихожей спать на сундуки. Тут соседи в ужас приходили, а пьяница оставлял записку: «Спасибо за гостеприимство. У меня, к сожалению, денег нет, но все, что есть, я оставляю». И оставлял 20 копеек, 10 копеек. А она потом их даже искала, чтобы эти деньги вернуть.
Вот такая у меня была бабуля. Она учила меня любить людей, помогать им. И видимо, на свою голову выучила, потому что это стало целью моей жизни. А в наше время лютых джунглей это – мучение и страдание, потому что делать людям добро, оказывается, – это ужасно тяжело, и я думал, что от этого ты должен испытывать радость, но ничего, кроме душевной боли, не испытываешь. Но, приученный своей бабулей, я отказаться от этого уже не могу».
Мама у Дмитрия Дмитриевича была точно таких же правил. Работая воспитательницей в детском саду, она все тащила из дома в сад, когда все тащили наоборот: из сада домой. Чувство долга у нее было очень высоко развито, чему она и учила маленького Диму.
В школе у будущего лидера «Памяти» обучение не заладилось, что объяснялось конечно же идейными мотивами. «…Повязали мне у памятника вождю хомут на шею, – вспоминал Васильев, – но почти всегда эту удавку я носил в кармане и получал двойки и нелюбовь учителей».
После получения аттестата Васильев учился в школе-студии МХАТ, по окончании которой его призвали в армию. В армии начал службу в десанте, затем служил танкистом, затем полтора года в театре. Был зачислен в комсомол, и об этом вспоминает с досадой и негодованием: «В комсомол меня записали в армии. Я служил в Венгрии на передовых рубежах Отечества, как же можно не быть комсомольцем? Моего согласия не спрашивали. Забирали, негодяи, по две копейки с солдатской зарплаты».
Вернувшись со службы, Васильев понял, что «не сможет играть ни сталеваров, ни секретарей обкомов», что от этих ролей «ему тошно». «На меня, – вспоминал он, – возлагал большие надежды Борис Ливанов, но он вскоре умер. Во МХАТ пришел Ефремов. Начался вульгарный бытовизм, и мне не захотелось. Я никогда не любил начальников над собой, всегда выбирал, где их поменьше».
Так актером он не стал, хотя в 1984 году снялся в роли очень уважаемого им государственного деятеля Петра Аркадьевича Столыпина в фильме С. А. Герасимова «Лев Толстой».
Тем не менее театральное искусство, точнее, театральная эстетика позднее проявится в Национально-патриотическом фронте «Память». Н. Ларин в помещенной в журнале «Столица» статье отметил: «Эстетика в «Памяти» необыкновенно важна. Их программа – это ведь на самом деле не какая-то там политическая стратегия, тактика, не унылые, чисто европейские рассуждения. Нет – это белые стихи, некая песнь в прозе, и еще один штрих, дополняющий общую картину… В этом преимущество «Памяти» – законченная художественность, своя эстетика…»
Итак, судьба у Васильева складывалась как у любого советского человека: школа, пионеры, то, что там заставляли делать из-под палки. Получилось так, что Дмитрий Васильев всегда внутренне боролся с системой и ненавидел коммунистическую закостенелую подчиненность, где нужно было лебезить, вилять хвостом перед всеми и делать не то, что ты хочешь. Он много поменял профессий, чтобы найти такую, которая давала бы хоть относительную свободу и хлеб. Работал и культпросветработником, и журналистом (в то время у него было около семидесяти публикаций, персональные выставки, лауреатское звание). В результате Дмитрий Васильев освоил десяток профессий, которыми неплохо владел, и если любой из них посвятил бы оставшуюся жизнь, то стал бы не худшим специалистом. Но все дело в том, что ему всегда скучно заниматься чем-нибудь одним.
«У меня так натура устроена, мне нужна всегда смена деятельности, иначе я начинаю коснеть, унывать… Мне все это претит… Я по жизни импульсивный человек…» – признавался Васильев.
Все это, особенно служба в армии, привело к тому, что Дмитрий Дмитриевич перестал понимать, что происходит со страной: транспаранты, лозунги, великие обещания, а народ жил все хуже и хуже при относительном внешнем, казалось бы, благополучии, каких-то праздниках, сокрытых красными тряпицами, скудными иллюминированными лампочками Ильича. Все это приводило в уныние, потому что весь этот праздник был праздником, пока был энтузиазм, пока все верили: «Ну, завтра будет лучше!» Но если еще в первые годы после войны был какой-то пафос, то потом все превратилось в дежурное действо, как бы исподлобья, по привычке. Все эти демонстрации и прочее носили образ какого-то унылого искусственного театрального действия не очень талантливых режиссеров.
«И я стал копаться… и полез в историю. Ввиду того что мы по молодости лет не очень отдаем себе отчет в том, что люди нам делают добро, закладывая в нас бесценные знания прошлого, а мы их как-то вольно используем, то я, может быть, не отдавал себе полного отчета в деятельности Курбатовых, которые вкладывали в меня любовь к России, истории, к ее прошлому, к царю. И это все, видимо, откладывалось у меня как багаж в подсознании, а когда пришел момент, что это надо осознать, т. е. найти какую-то базу, чем-то нужно подкрепиться, вдруг это все стало из меня выплывать», – вспоминал Дмитрий Дмитриевич.
В то время Васильев полностью ушел в чтение – это была в основном классика. Но после встреч с различными людьми к нему начали попадать уникальные книги о прошлом России. Тогда он познакомился с трудами А. Нечволодова, великого русского историка, И. Забелина, Д. Иловайского. Об этом никто не знал, никто не помнил. Когда он все это прочитал (в том числе и Карамзина, и Соловьева), то что-то стало его настораживать в чтении и заставляло усомниться. А вот когда к нему попал Державин, то вдруг его захлестнула волна эмоций, и Васильев стал думать: а что это, почему это меня заставляет волноваться.
И вот тогда уже в поисках причин, приведших нашу страну к этим необратимым последствиям коммунистической деспотии, Васильев стал через этих историков по отрывочным данным изучать специально такие понятия, как масоны и сионизм, которые часто у них встречались. Стал искать специальную литературу, потому что ему важно было это понять.
И вот тогда перед ним стали открываться ужасные страницы истории, он увидел причину трагедии государства, народа, гибели царя. Васильев пришел в ужас от того, насколько лицемерны и трусливы люди, потому что не хотят узнать причину своего существования в истории и культуре, в геополитике и мире.
«Меня, – вспоминает Дмитрий Васильев, – это стало волновать. И я, естественно, стал накапливать потенциал знаний, понимая, что ни в каком институте меня этому не научат. Я в свое время поступал во ВГИК, но меня хватило только на одну сдачу экзамена режиссеру Таланкину, который сидел за столом, ел пирог и, задавая вопросы, оплевывал меня… Хам такой, надменный, распоясавшийся… Мне говорят: «А вы знаете, кто такой Таланкин?» Я говорю: «Знаю, – человек, который снял фильм о гомосексуалисте Чайковском»…
– Ка-ак?!
– Да, более мерзкого фильма я в своей жизни не видал, мерзкого и скучного.
– А зачем же вы идете в мастерскую?..
– Я иду не в мастерскую, я иду в институт, а уж к кому я тут попаду, я не знаю, может, я и не пойду в этот институт, кто знает.
И я срезался тогда с Таланкиным на экзамене. Я ему сказал: «Да, вы сняли фильм о великом гомосексуалисте Чайковском, но армянскому радио задали как-то вопрос: «Правда ли, что Чайковский был гомосексуалистом?» Армянское радио подумало и ответило: «Правда, но мы любим его не только за это». Поэтому Чайковский для меня интересен, прежде всего, гениальной музыкой, а рыться в его белье, его личной жизни я не собираюсь и не хочу, потому что это – личное дело Чайковского, и вторгаться в область, мне неизвестную, грязными руками я не хочу, потому что это – грязь. И почему вы здесь, люди искусства, поднимаете подобного рода вопросы…»
– Но это же вы подняли!..
– Я поднял вопрос, что фильм – так себе. А значит, это интересовало автора, потому что, если бы его музыка интересовала, он снял бы фильм о прекрасном, великолепном, гениальном композиторе Чайковском», – рассказывал Дмитрий Васильев.
Естественно, дорога туда ему уже была заказана, и Васильев продолжил дальше углубляться в знания, которые были тогда в большом дефиците. Дмитрий Дмитриевич становится страстным собирателем книг и старается везде, где только можно, зарабатывать и подрабатывать, чтобы покупать уникальные книги. Кроме того, Христина Ивановна Курбатова давала очень много литературы, которая пополняла его багаж знаний.
И так постепенно, работая, мотаясь по стране, встречаясь с людьми, он стал приходить к своим политическим убеждениям уже более плотно и занялся откровенной «антисоветчиной». Овладев искусством фотографирования, которому его с семи лет учил Константин Николаевич Песковецкий, стал публиковать фотографии. Это была и работа, и увлечение. А потом уже это стало орудием, потому что Васильев переснимал редкие книги, которые он после распечатывал и рассылал по всей стране. В Советском Союзе ксероксов не было, все было под жестким контролем милиции, поэтому фототиражирование было единственным способом распространения такой информации.
«Я сидел в этой коммунальной квартире, в ванной, печатал антисоветские книги, а сверху клал фотографии соседских детишек в детском саду. Халтурка вроде… Безобидно все… И, видимо, стукачи так и писали, что занимается, мол, фотографией, детей снимает, халтурит… Потому что иногда спрашивали, не занимаюсь ли я каким-либо промыслом незаконным…» – вспоминал первый антисоветский опыт Васильев.
Тогда у него появились запрещенные «Протоколы сионских мудрецов» и «Тайные силы масонства» Селянинова. Кроме того, Васильев познакомился с великолепным специалистом по вопросам сионизма Шмаковым, с Бутуми, со многими идеологами сионизма и стал понимать, что против этого нужно бороться.
Судьба свела Васильева с известным художником Ильей Глазуновым, у которого Дмитрий Дмитриевич работал помощником и секретарем. Пути их разошлись после того, как прославленный Глазунов, живой классик, отказался защитить Васильева во время разноса, устроенного в кабинете тогдашнего руководителя Центрального телевидения С. Лапина по поводу фильма об И. Глазунове, к работе над которым Васильев имел отношение и некоторые уникальные кадры которого вызвали раздражение властей.
По словам Васильева, Глазунов в процессе словесной экзекуции (Дмитрия Дмитриевича обвиняли в том, что он является «главарем молодежных террористических групп и махровым националистом») выглядел эдаким «непотопляемым авианосцем» и молчал даже тогда, когда получил от Васильева прошедшую через весь длинный казенный стол записочку, текст которой состоял из единственного, но емкого слова «Иуда!». После этого, как отмечали некоторые журналисты, «ни о какой душевности в отношениях двух патриотов России и речи быть не могло», а попросту говоря, Васильев несколько раз публично заявил, что многие работы Глазунова суть переведенные на холст и увеличенные фотографии и слайды самого Васильева. Следует добавить, что ни одно из этих заявлений Глазуновым публично опровергнуто не было.
В 1970-х годах, когда по стране стали создаваться различные патриотические объединения и появилось общество «Память», они стали устраивать вечера на различные темы.
«Я еще об этом не знал, но когда узнал, подумал, что неплохо иметь структуру, которая дала бы возможность политического взрыва, чтобы определить, прежде всего, противника, чтобы знать, с кем драться, потому что нас все время уводили в разные стороны…»
На одном из вечеров в 1985 году Васильев решает обнародовать «Программу тайного врага нашего государства», то есть «Протоколы сионских мудрецов», и выносит это на совет.
До этого, с 1979 года, в «Памяти» шла изнурительная работа. Дмитрий Васильев вступал в многочисленные баталии, пытаясь убедить и доказать свою точку зрения.
Первый вечер в 1985 году состоялся в ДК им. Горбунова, который был провален провокаторами. По этой причине Васильев не стал выступать. Тогда было принято решение проводить второй вечер «Москва, как много в этом звуке…». Он опять был провален, то есть делали все, чтобы зал был пустой.
Получилось так, что распространялось 1500 билетов, а приходило всего 300 человек. Это странно! И Васильев решил взять подготовку вечера в свои руки, дав провокаторам меньшее количество билетов, пометив ряды, на которых должны сидеть их люди. А еще и лишних билетов было напечатано несколько сотен… Когда зал был заполнен официально (остальные люди стояли в проходах, балконы были забиты, сидели на ступенях), то эти ряды оказались пустыми. Тогда все стало ясно. Пришедшим было предложено сесть на свободные места, и, таким образом, зал был битком забит.
Стоит добавить, что когда Дмитрий Васильев вынес вопрос выступления на совет, то весь совет его не поддержал, поддержали только отдельные участники. Но они впоследствии останутся с ним на долгие годы, а остальные сказали, что еще рано. Васильев им ответил: «Не рано! Еще Сергей Александрович, великий князь, написал, что уже поздно, и через три дня погиб от бомбы, которая была в него брошена, поэтому уже тогда было поздно, а сегодня нельзя говорить о том, что рано, надо делать!»
«Я еще предварительно кое по каким людям прошелся, нашим известным. Все испугались… Я им сказал: «Давайте, вы начинайте, а мы вас поддержим». Никто не захотел. Ну, я вижу, что ничего нет, никого нет, а время терять нельзя, все, – надо!»
«Память», по его словам, была до поры до времени «скромной нафталиновой организацией, которая посвящала себя доброму делу восстановления различных памятников старины. Пока мы с лопатами, ломами и носилками занимались восстановлением одного памятника, двадцать других в это время разрушалось. В один прекрасный день нам это надоело. Возникла необходимость понять, что же такое происходит в нашей стране…».
На 17-м вечере он сказал: «Господа, вы все превратились в информативных потребленцев. Вы все только жаждете знаний, чтобы вам все время давали что-то жарененькое. А давать отдачу, то есть как бы выражать сопротивление своей внутренней зрелостью, – на это вы не способны! Так вот, идите и созревайте! А когда поймете, что враг уже в ваших квартирах, и надо вооружаться и изгонять его оттуда, тогда, наверно, и буду нужен я. А пока мы с политической арены уйдем, мы свое дело сделали, и будем заниматься другим, подготовкой второго этапа к осуществлению победы того нашего дела, ради которого мы все живем и этому делу служим».
«Мы отчетливо сознаем, что в мире существуют две силы и обе сражаются за идею монархии в мире. Это, с одной стороны, – сила зла дьявольского начала с идеей посажения царя иудейского на мировой престол, это делают наши враги сионисты, и мы, – православные люди, с другой, которые отстаиваем идею православной монархии в России, то есть утверждение самодержавного царя… И наши интересы оказываются тождественны, только с разным содержанием. И как написано в одном из протоколов сионских мудрецов, единственно правильная форма правления в мире – это самодержавная монархия, а пока гои, бараны, будут драться за идеи равноправия, мира, труда, мая и пр., мы в этот момент будем занимать посты, занимать места и сферу влияния, для того, чтобы потом поработить этих гоев».
Понимая это, руководствуясь словами генерала Драгомирова, который говорил, что, пока не будет офицерского корпуса, не будет армии, Васильев стал этот корпус воспитывать. Это то, чем стала заниматься «Память». Не просто лишь выражением каких-то эмоциональных всплесков несогласия с политическим курсом… Было понимание, что все это – блеф! И в первом документе «Памяти» первой строкой четко было сказано: «Перестройка – это блеф! Затем начнется перестрелка…» С легкой руки «Памяти» это пошло, укоренилось, и все стали это чуть ли не в анекдот превращать: сначала перестройка, затем перестрелка. И Васильев четко доказал в своих документах, что и как будет. Это можно проанализировать, читая документы «Памяти» прошлых лет и тексты его выступлений. Он рассказывал все, что их ждет, но народ его не услышал. Это был глас вопиющего в пустыне, и поэтому что же было так стараться, – Васильев понял, что надо потратить свои силы на воспитание офицерского корпуса. И это ему удавалось. Потому что не было ни одной такой организации в стране, где люди вырастают с детского возраста до зрелых бойцов. Это тоже говорит о многом.
«Но и другое разочарование меня постигло: то, что, к несчастью, нация наша заражена настолько, что мы, практически, занимаемся вопросами нейрохирургии, потому что мы мозговую ткань очищаем от той заразы, которая там оседает, и при этом надо сохранить мозговые клетки, их не поранить, чтобы человек начал мыслить.
Более того, мы еще атлетической работой занимаемся. Ввиду того что вся нация стоит на голове, а мы стоим на ногах, то мы, естественно, ей непонятны. Мы чужаки для нее! Хотя, в общем-то, живем в одном обществе… Но, к несчастью, она видит нас вверх ногами, – вот и все! Поэтому мы решили заняться и атлетической работой, – ставить ее на ноги! Это – тоже довольно сложная работа, потому что люди ведут себя как «ванька-встанька»: их на ноги, – они на голову, их на ноги, – они на голову… Потому что их вестибулярный аппарат приспособился к такому хождению. Тем не менее и это мы делаем, то есть очищаем людское сознание и «переворачиваем» людей с головы на ноги».
Взгляды Дмитрия Дмитриевича в те годы сочетали в себе вещи, многим казавшиеся плохо совместимыми. Журналисты Г. Алимов и Г. Лынев, весной 1987 года посетившие квартиру Д. Васильева, оставили следующее ее описание: «Квартира, где происходил наш разговор, напоминала музей. По стенам иконы, картины, старые фотографии, включая царских особ и Столыпина – да-да, того самого, оставившего о себе память «галстуками»-виселицами. На столе том В. И. Ленина, раскрытый там, где напечатано письмо о необходимости строже наказывать бюрократов. От гнева против бюрократов-коммунистов в комнате, кажется, сгущался воздух…»
Но разумнее всего бы было предоставить слово самому воеводе о его видении русской национальной идеологии в ее исторической перспективе:
«Но здесь вы можете задать вопрос, что как же так, вы называете себя фашистом и т. д. – Безусловно, я – фашист! И я с гордостью произношу это слово, потому что я не могу равнять свое знание с разумением невежд, если таковое у них присутствует. И подчинять воле невежд истину, которая утверждена не мною, а Богом, я не имею никакого права. Если я начинаю ниспровергать то, что является Божественным Началом, то, значит, я начинаю ниспровергать Бога и встаю на голову! Таким образом, я причисляю себя к невеждам. Но если я все-таки среди невежд стараюсь нести этот свет знания и понимания проблемы, то я – боец, я – воин и я стремлюсь к тому, чтобы меня поняли другие. В этом и заключается мой подвиг! А «фацио» – связка, единство, пучок. Как быть православному человеку не фашистом?! – Странно! Мы соединены в мощный кулак, фашину вокруг Бога, Его наместника на земле, – царя, поэтому я и монархист. Бог, Царь, Нация – это и есть то триединство, которое дает основу моему фашистскому мировоззрению. Почему? – Потому что я не шовинист, я не превозношу никакую нацию и себя не превозношу над всеми, но, как фашист, я говорю: «Бог, Царь, Нация!» Потому что мы едины, я и мои соратники, во имя Бога и Царя! Нация крепкой может быть, только объединившись вокруг Бога и Царя! Но если я соединен вокруг Бога и царя, то я уже не могу быть человеком, делающим плохие дела. Значит, уже нарицательное понятие фашизма в данном случае должно отсутствовать. А ведь нарицательное понятие фашизма дал Димитров на процессе по поводу поджога Рейхстага в 1931 году в Германии. Вот тогда желтопрессники уцепились за это слово, потому что понимали, что в нем заложено понятие «единство». А им-то единства не нужно, у них принцип – «разделяй и властвуй». И надо было любыми путями дискредитировать слово «фашизм»… Представителями фашизма были Петр Аркадьевич Столыпин, Хомяков, Аксаков и даже Александр Невский… Ничего здесь страшного нет, потому что это были верные Богу и царю люди, Отечеству своему служившие, преданные… Надо было это слово дискредитировать…
И вот его подмешивают к понятию «национал-социализм», развязав войну… Причем война-то в Германии развязана не немцами, она развязана евреями, и, как сказал художник Глазунов… Я у него недавно брал интервью, мы с ним давно дружим уже, но по некоторым причинам разошлись на одном из этапов в свое время, но это – жизнь, в жизни бывает все. Но мы, тем не менее, поддерживаем с ним отношения. И вот недавно он нашей газете дал интервью, в котором прозвучало хорошее определение, что история – это не борьба классов, а борьба рас и религий. И я, пожалуй, с ним согласен, потому что он дал очень точное определение тем мировым процессам, которые сегодня происходят в мире. Действительно, все войны возникают как следствие борьбы рас и религий, ибо есть на Земле одна раса – иудейская, если можно назвать ее расой, будем говорить, один народ – это иудейский, в религии которого, единственного в мире, сказано о том, что этот народ богоизбранный. Отсюда у них и следует теория расового превосходства, которая через масонство была привнесена в Третий рейх и стала там культивироваться. Для чего? – Для того, чтобы столкнуть Германию и Россию.
Вот эта концепция теории богоизбранничества и расового превосходства, привнесенная в Германию на крыльях масонства, воплотившаяся в национал-социалистической партии, и привела мир к трагедии, превратив это противостояние в борьбу рас, здесь можно сказать, внутрирасовую борьбу, и религий. Почему? – Потому что, если говорить о Германии и России, – это внутрирасовая и внутрирелигиозная война, так как Германия при Гитлере была атеистическим государством, а атеизм – это дьявольская религия. Она противостояла Христианской православной религии в том внутреннем содержании, в котором пребывала нация, скрытно, а открыто опять была внутри идеологической партийной распри – атеизм враждовал с атеизмом! И над всем этим стояла одна религия – иудейская, которая всем этим процессом руководила! Эйхман был еврей по национальности, Гейдрих, Шахт и многие другие, они же были евреями…
Поэтому знание всего этого дало основу для выработки нашей позиции. И, когда меня называют фашистом, я всегда могу объяснить свою точку зрения».
Жизненные же позиции Дмитрия Дмитриевича не были догматичными, больше того, слово не расходилось с делом.
«Господь своим верным сынам посылает еще более страшное испытание: Он их не лелеет и холит, Он бросает их в пекло, чтобы проверить праведность их деяний и слов. Вот это и есть «Память», то, чем она занимается. А спросите у этих обездоленных, сколько осиротевших душ они подтянули к себе и дали им счастье жизни, с одной стороны, а с другой – уверенность в будущем дне? Да ни одной! Они только ходят перед телекамерами, подарки раздают, откупаются от своего долга. А я помню завет своей бабушки. Она мне говорила:
– Дима, ты обязан взять на воспитание из детского дома двух детей.
Я ей всегда говорил:
– Бабуль, я еще молодой и хочу пожить и как-то немного погулять…
– Гулять? Собака гуляла и хвост потеряла, – отвечала она, – а ты обязан исполнить долг свой и прежде, чем иметь своих детей, ты приголубь осиротевших, – это сложнее, тогда своих не будешь баловать…
И как наговорила мне… Маму медицинским путем убрали. У меня есть доказательства. Спровоцировали инсульт. Появился врач, который никогда не работал в нашей поликлинике, и сам, без вызова предложил обследование. А я был в командировке. Маме выписали то количество лекарств, которое вызвало излом сосудов. Жена у меня с двумя детьми была… Она погибла, ее убили… Просто по голове ударили, она восемь дней в квартире пролежала, и ничего, заметьте, не украли, хотя было что. Я воспитал сына и дочь, они теперь уже свои семьи имеют… Но сколько у меня таких обездоленных сейчас, этих детей, выброшенных судьбой на улицу… Потому что или родители должны добывать корм с утра до вечера, работая и оставляя их одних, или же пьют и занимаются преступлениями, и они опять оказываются выброшенными на улицу. И вот, я все это подбираю и превращаю в нормальных бойцов, патриотов, граждан своего Отечества и делаю то, что должно делать государство».
Ну а в середине 80-х Васильев любил ссылаться на Ленина. Обычно цитата из трудов Ильича становилась отправной точкой, основой, на которую нанизывались высказывания, к упомянутой цитате имевшие не всегда прямое отношение. В своих речах Васильев сам себя именовал «беспартийный большевик-ленинец». Это тоже стало некой загадкой для людей – как фашист Васильев называет себя беспартийным большевиком? Но тут все просто, красная ширма лишь камуфлировала деятельность Васильева и его организации до того момента, когда отпала необходимость. Курс, взятый Горбачевым на перестройку, был встречен с оптимизмом, так как «Память» являлась непримиримым и последовательным врагом советской власти.
В 1988 году произошел такой интересный эпизод – вызов Васильева в КГБ в связи со слухами (распространившимися накануне 1000-летия крещения Руси, подхваченными и прессой, публиковавшей интервью с различными чинами из МВД, заявлявшими, что органы «сделают все от них зависящее…») о предстоящих еврейских погромах. 28 мая на черной «Волге» Васильева отвезли на Кузнецкий Мост. «Там, – рассказывал он, – начинают расспрашивать: «Как вы себя чувствуете?» Я говорю: «Я что, в поликлинику попал?» Они смеются. Начинают дифирамбы петь: «Вот, вы такой-сякой, делаете такое полезное дело, мы вас так уважаем». Потом вдруг дают какую-то бумагу: «Подпишите протокольчик». А в бумаге написано: «Вы предупреждаетесь о том, что занимаетесь антиобщественной деятельностью», а ниже все строчки пустые. Я говорю: «Вы ничего не перепутали? Сейчас ведь не 37-й год? И вообще я должен вас предупредить, что если я не выйду отсюда через час, то через пару часов здесь на улице будут стоять полторы тысячи человек».
К слову сказать, во всех своих интервью Дмитрий Васильев всячески открещивается от обвинений в антисемитизме. В антисемитизме, считает Васильев, «обвинять надо и самого Маркса и Ленина». При всем этом Васильев считает себя «крутым антисионистом», а социализм и коммунизм – «сектантством иудаизма». «Я не выступаю против еврейской культуры, всего народа. Я против тех, кто губит Россию, – говорил он. – Сюда я причисляю и сволочей русских, которые предали и продали Родину. Они должны в первую очередь получить по морде. Недаром говорят: бей своих, чтобы чужие боялись». Главный же враг, по мнению Дмитрия Дмитриевича, это интернационализм, «являющийся прибежищем политических шлюх».
Тогда же к Васильеву (и это фиксировалось на видеопленку) приходили старые и молодые евреи, желавшие принести себя первыми в жертву во имя еврейского народа. Дмитрий Дмитриевич наставлял их: «Ребята, неужели вам в двадцатом веке не стыдно в такой дремучей темноте жить? Возвращайтесь в Малаховку и передайте своим евреям, чтоб они не валяли дурака, что чиркнутая спичка может вызвать большой пожар»… «Они, – рассказывал Васильев, – ушли успокоенные, даже какие-то просветленные».
С телевидением отношения у Дмитрия Дмитриевича были натянутые. Однажды на вопрос о том, какие программы ТВ он предпочитает, Васильев ответил, что смотрит только выпуски новостей. Остальные же программы получили такую оценку: «Мерзость, именуемую телевидением, спокойно смотреть нельзя, это метастазы, они могут проникнуть в мозг, а я стараюсь держать его стерильным… Я не дурак, не сумасшедший, не плебей. Думаю, в Риме просто отсекли бы голову тем, кто осмелился бы показать то, что демонстрируется по нашему телевидению… Из этого ящика какой-то ужас льется – примитив, похабень, порнография, издевательство над человеческими чувствами…»
Вероятно, по аналогии с одеянием чернецов офицеры «Памяти» одеты обычно в черные мундиры с погонами, причем погоны васильевского мундира поразительно напоминали погоны генерала царской армии. Любовь к полувоенной атрибутике сочетается у Дмитрия Васильева с многочисленными высказываниями о «вооруженном миролюбии» «Памяти» (его лозунги – «За оружие берется только слабый», «Союз веры, оружия и любви – это наша общая победа!». «…Пусть это прозвучит нескромно, я считаю себя сильным и умным. Поэтому стараюсь убивать словом и разумом. Вот если попрут с оружием…»), о том, что «Национально-патриотический фронт в юбках ходить не собирается», и о неприязни к тем его членам, у которых «кулаки чешутся».
Эйфория вокруг его имени не отучает от осторожности. В январе 1991 года в квартире Васильева вспыхнул пожар от подложенного, по его словам, в отсутствие хозяев пиротехнического устройства. Жертв не было, злоумышленников поймать не удалось. Мельком упоминал Васильев и о покушении на него («…меня подкарауливали у подъезда с ножом, пытались воткнуть в горло. Уголовщина?») и заявлял, что эти «сложности» начались после известного вызова в КГБ и предупреждения об «антиобщественном образе жизни», что было сделано по указанию тогдашнего члена политбюро Александра Яковлева, «чудовищного русофоба, купившего себе биографию».
«Мы живем, – говорил Васильев о себе и соратниках своих – за колючей проволокой в оккупированной зоне, и я не собираюсь раздеваться перед захватчиками…»