Черная голубка. Сахарок (Николай Солярий)

Для связи с автором e-mail: nsolyri@yandex.ru

© Николай Солярий, 2017

ISBN 978-5-4485-3685-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сахарок

Из всех природных и рукотворных чудес степного Алтая нельзя обойти вниманием посёлок, раскинувшийся в трёх километрах от Алейска на берегу реки Алей, получивший своё официальное название от расположенного там сахарного завода. Местные власти, не обременяя себя фантазией, дали ему имя Сахарный завод. Но народу, полюбившему этот оазис в степи, пришлось по душе другое название, которое прижилось и звучало от всех – от местных и приезжих – Сахарок. Трёхкилометровая дорога, связывающая через степь Алейск с Сахарком, была удивительно красивой: по всей её длине с обеих сторон в ряд росли высокие тополя, стволы которых были побелены известью. Зимой деревья служили снегозадерживающим щитом. Метели и бураны в феврале и марте были здесь настоящим бедствием, порой просто парализовали передвижение людей и транспорта на несколько недель.

Кусочками извести были также отсыпаны края дороги, украшая её словно белыми лентами. В посёлке было побелено всё: дома, сараи, заборы и штакетник, потому как извести было здесь в избытке: она применялась в сахарном производстве и завозилась сюда в огромном количестве. Посёлок от такой побелки выглядел чистым и опрятным и своей белизной ещё раз подтверждал своё название Сахарок. Все трудоспособные жители посёлка были заняты на производстве сахара. Других предприятий здесь не было и всё казённое тут принадлежало сахарному заводу – восьмиквартирные двухэтажки (их было десятка полтора) и бараки для депортированных немецких и эстонских семей. В общем, всё – от туалетов до артезианских колодцев – было заводским. Хотя завод здесь был сахарным, но жизнь сладкой не была, потому как наступила зима сорок третьего года.

Но мне бы хотелось вернуться в недалёкое прошлое, в довоенные годы. Тогда Наташа – гордость своих родителей – заканчивала учёбу в техникуме общественного питания по специальности «химик-технолог сахарного производства». Ждала она этого дня, как ждёт малоимущая семья аванс или получку, подсчитывала каждый день, только что в календаре дни крестиком не перечёркивала. Очень по отцу с матерью и родному Барнаулу соскучилась. Она с самого начала знала, что распределение у неё будет туда, откуда была направлена на учёбу, и ни о каком другом месте даже не помышляла. Но в жизни произошёл неожиданный поворот – влюбилась наша Наташа, и в кого? В своего сокурсника, которого раньше не замечала, и произошло это не на вечеринке и не в парке на танцах, а в том месте, где, казалось, влюбляться категорически запрещено. На комсомольском собрании.

Разбирали тогда поведение одного студента и ставили вопрос о пребывании его в комсомоле. Ситуация складывалась таким образом: ни в чём не повинный студент страдал из-за своей матери, которая с колхозного поля стащила шесть вилков капусты, может быть, и больше, потому как при обыске нашли только шесть кочерыжек, а капусты было заквашено половина кадушки. Стало быть, остальные кочерыжки мог сгрызть студент со своими двумя сестрёнками. Следствием не было установлено, сколько вилков было искрошено в кадушке, и мать осудили по количеству кочерыжек на шесть лет лагерей. Студенту предлагалось сказать правду, сколько же в самом деле было кочерыжек. Сначала с его осуждением выступил весь комсомольский актив, затем предложили высказываться по этому поводу присутствующих в зале. Были слышны слова: «Позор, таким не место в комсомоле». И тут, как гром с ясного неба, поднялся с места его сокурсник Ищук Андрей и ораторским голосом, с пылающим взо

ром, размахивая рукой, сжатой в кулак, встал на защиту обвиняемого студента, охарактеризовав его так, что тому хоть сейчас на грудь медаль вешай. Он рассказал, что прожил с ним в одной комнате два года и никогда, и никаких краж у них не было, а то, что парень – настоящий комсомолец, так именно он подговаривал сокурсников бежать в Испанию бить фашистов. А к произошедшему с его матерью он не причастен, т.к. полгода не ездил домой, и он ему сам говорил, что капусту не любит, а предпочитает есть картошку.

Наташа, затаив дыхание, смотрела на Андрея и видела в нём человека с большой буквы. Как она раньше не обращала на него внимания? Ведь этот Андрей Ищук настоящий рыцарь, о каком она мечтала, и чтобы его не потерять, она тоже поднялась и закричала на весь зал: «Правильно Ищук говорит: никто лучше него не знает своего товарища, а мы должны верить ему, потому что Андрей настоящий комсомолец!». На этом её голос сорвался на самый верхний регистр, кровь прилила к её щекам, и она села, залившись краской.

– Андрей, признаться, не ожидал такой поддержки, он посмотрел на Наташу и пришёл к выводу: «Вот это дивчина! Мы непременно должны быть вместе».

Собрание закончилось не в пользу комсорга: студенту не объявили даже выговор и не поставили на вид. Наташа и Андрей вместе покинули зал собрания, уже на улице их догнал тот самый реабилитированный студент с красными глазами и распухшим от слёз носом, прижав руку к сердцу, поблагодарил обоих за поддержку. Наташа спросила студента:

– Как же теперь твои сестрёнки?

Отца у нас давно нет. Сестёр в детский дом сдали, но вот только диплом получу, обязательно их отыщу и заберу к себе. Вы, ребята, молодцы, если бы не вы, не знаю, чем собрание закончилось. – Ему очень хотелось пойти с ними, но, понимая, что он тут лишний, оставил их.

Они шли молча, не зная, что сказать друг другу.

Первым заговорил Андрей:

– Ты смотрела кино «Весёлые ребята»? Вот хохотайка, – и стал рассказывать ей кинофильм.

Наташа заразительно смеялась, хотя этот фильм смотрела раза три.

– А давай завтра в кино сходим? – предложил Андрей.

– Давай сходим, – согласилась Наташа.

Они сходили в кино, воскресенье гуляли в саду Сталина, слушали духовой оркестр. Первый раз поцеловались через неделю и тогда же решили, что не расстанутся больше никогда.

Но расставание было не за горами; через пару недель вручат им дипломы и разъедутся они по родным местам, туда, откуда получали направление на учёбу. Наташе уже не хотелось возвращаться в родительский дом, и она с тоской смотрела на календарь, который быстрее обычного приближал день разлуки. Примерно такое же чувство было и у Андрея; он не собирался с этим мириться и, остановив в коридоре кого-то из преподавателей, входивших в комиссию по распределению, со свойственной его характеру прямотой, не лукавя, обратился к нему:

Что нужно сделать для того, чтобы любимую девушку не разлучали с любимым парнем и направили их на работу в одно место?

– Пожениться им нужно, – ответил тот.

Андрей побежал к Наташе и рубанул сразу с плеча:

– Наташа, мы должны расписаться в загсе, иначе тебе не видать распределения со мной на Сахарок.

Наташа никак не ожидала, что в такой форме ей будет сделано предложение, эти слова её словно осыпали песком. Она почувствовала себя оскорбленной; от Андрея в мечтах она ждала рыцарского признания, ведь она об этом много читала и представляла себе, что и у неё будет всё как в романах: цветы и избранник перед ней на коленях. Ну, может быть, на коленях не обязательно, но слово «люблю» должно было прозвучать! Конечно, когда они целовались, он говорил ей, какие у неё вкусные губы и шёлковые волосы, и тогда она чувствовала себя принцессой, но это были всё-таки не главные слова.

Наташа ответила сдержанно:

– Что значит – расписаться в загсе? Я замуж не собираюсь, меня ждут родители в Барнауле.

– Как же так? – опешил Андрей. – Мы с тобой об этом то и дело говорили, и тут так резко всё переменилось. Что произошло, объясни?!

– Чего здесь объяснять? Сам не глупый, догадайся! – Наташа повернулась и пошла в общежитие.

Андрей же остался стоять на месте, огорошенный поведением Наташи. А та только зашла за угол дома, как бросилась бежать в общагу и, оказавшись в своей комнате, упала на кровать и принялась рыдать в подушку. Как же так? Парень, в которого она была влюблена, повел себя с ней так грубо, по-мужицки.

Рыдания скоро закончились, но слёзы обиды продолжали стекать по щекам, пропитывая белую наволочку. Время шло к вечеру. Но правду люди говорят – время лечит. Наташа успокоилась и стала бранить уже себя за поведение. Все-таки зря она так резко обошлась с Андреем, ну подумаешь, сказал не так. Откуда ему знать, как это делается, он рано остался без родителей, жил со старшей сестрой, а с той какой спрос, она ведь не рыцарь, обыкновенная малограмотная женщина, по сей день не замужняя, свою-то жизнь устроить не может. Зато Андрей такой правильный, честный, добрый, справедливый, милый, красивый и целуется так хорошо, что прямо ноги отнимаются. Мне бы, дуре, радоваться, что он замуж меня позвал. Ну подумаешь, не в такой форме, как мне хотелось, верно мне мама говорила: у меня завышенная самооценка. Если разобраться, я его мизинчика не стою. Теперь он обиделся и больше не придёт.

И от мысли, что Андрей никогда ее больше не обнимет, Наташа снова залилась слезами.

– Что же происходило с Андреем после расставания с Наташей? Он сидел на скамейке возле техникума, сдавив виски кулаками.

«Вот оно что, у неё есть парень в Барнауле. Она наверняка была с ним в ссоре, а теперь получила от него письмо. Он просит у неё прощения и ждёт её. Она его простила, потому что любит и хочет быть с ним. Может, даже у них были близкие отношения. Выходит, она лгунья, а мне говорила, что первый раз целуется. Нет, мне сейчас нужно непременно закурить. У кого-то надо стрельнуть папироску или лучше купить пачку и выкурить всю».

Поднявшись со скамейки, Андрей направился в гастроном и вышел оттуда с пачкой «Севера», коробком спичек и, как делают все, курящие папиросы, оторвал сверху от пачки маленький квадратик картона, ногтём выковырнул оттуда папиросу, дунул в мундштук и весь табак из папироски вылетел на землю. Но эти неловкие приёмы, свойственные некурящему, ему можно было простить, потому что делал он это впервые. Но курил сейчас Андрей по-настоящему, как все мужики, взатяг, доставая одну папироску за другой и выкуривая их до самого мундштука. И хотя курил он усердно, на душе легче не становилось. Его воображение рисовало гнусные картинки: смеющаяся Наташка на руках у какого-то парня и всякие глупости, не достойные пересказа.

Тогда-то Андрей понял, какая это жуткая штука – любовь. Он представлял себе, что это радость и счастье, а на деле вышло, что это самое настоящее наказание, и если бы он сейчас курил не табак, а какой-нибудь мышьяк, ему бы легче не стало. В голове крутилось одно и то же: как она могла предать наши чувства, почему я не разглядел её сразу. Ну, теперь-то я знаю женщин, теперь я в жизни ни к одной не подойду. И вообще они все противные, бегают как-то не так, не по-нашему и камни кидают как-то по-другому, из-за головы. Мне бы ещё раз посмотреть на неё, заглянуть в её голубые глаза, разглядеть её курносенький носик и хорошо бы поцеловать в последний раз, а потом повернуться и уйти навсегда. И пусть едет в свой Барнаул, к этому своему гаду. Сам я к ней не пойду, захочет, пусть сама приходит.

Немного ещё посидев, перебирая мысленно разные пессимистические версии их дальнейших отношений, Андрей решил: она не придёт. Идти нужно самому, и прямо сейчас. Он поднялся и, покачиваясь, пошёл в сторону девичьей общаги. Лицо его от выкуренного табака было зелёным, в пачке оставалась всего одна папироска. Пройти в общежитие через вахту было нереально, кроме вахтёра за входом наблюдала воспитатель, и ей через открытую дверь кабинета хорошо был виден проход. Пришлось попросить какую-то девчонку из этого общежития, чтобы та вызвала Наташку из двадцать второй.

Девчонка, заглянув в двадцать вторую комнату, крикну – Наташка, иди, тебя там какой-то больной вызывает.

– Какой ещё больной?

– Сходи да посмотри, внизу стоит, зеленее крокодила. Вроде с вашего курса.

У Натальи мгновенно мелькнула мысль: «Это Андрей, он болен».

– А дальше никаких мыслей, она стрелой пролетела по коридору на выход и не ошиблась – на крыльце стоял её сердцеед с зелёным оттенком на лице.

– Андрюшенька, что с тобой? Милый, ты болен? – и бросилась к нему.

Андрей сам поначалу подумал, что Наталья не здорова, её распухшее от слёз лицо было мало узнаваемым.

– Ты вот что, Наташ, собралась ехать к своему – езжай, но знай, я буду тебя помнить, а теперь прощай и ещё давай я тебя в последний раз поцелую.

– Целуй, Андрюшенька, целуй меня всю жизнь. Не пойму только, о каком «своём» ты говоришь?

– Об этом, который письмо прислал из Барнаула.

– Никто мне писем не присылал. И нет там у меня «никаких своих», кроме родителей и маленькой сестрёнки.

От этих слов Андрей будто проснулся.

– Как мне тогда понимать твой отказ?

– Дурачина ты, Андрюшенька, настоящий, от обиды я такое сказала. Ждала я, когда ты скажешь «люблю», а ты меня словно на уходящий трамвай торопил, нельзя ведь так.

– Прости, любимая, давай я это слово буду говорить тебе каждый день с утра до вечера? Понимаешь, я ведь всё могу сказать, а вот это слово у меня почему-то в горле застревает, не знаю я, почему оно такое трудное, стесняюсь я его, что ли.

Прижав свои губы к её уху, быстро заговорил:

– Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю – и так повторял он раз за разом.

От этого у Наташи кружилась голова, и счастливее её не было никого на свете.

– От тебя пахнет табаком, – говорила она. – Ты, наверное, курил?

– Ну, надо же когда-то начинать. – После этих слов тошнотворный комок подкатил к горлу, и не успел он отбежать от Наташи и пяти метров, как его, бедолагу, вырвало прямо на газон. Последняя папироса в пачке ему больше не пригодилась. После такого засилья табачного дыма в его организме вредная привычка курить пропала у Андрея надолго. В следующий раз он закурит только после войны.

После регистрации своих отношений они решили сыграть комсомольскую свадьбу. На свадьбу, конечно, это было мало похоже. Правильнее сказать, провели вечеринку, на которой присутствовали трое парней из комнаты Андрея, среди которых был и тот самый студент, мать которого пострадала за капусту. Он принёс молодым большущий букет пахучей черёмухи. Ещё пришли три девушки, проживавшие в одной комнате с Наташей. Они были тоже с цветами: оранжевые огоньки, принесённые из леса, прекрасно сочетались с белой черёмухой. Их поставили в банки с водой и разместили по центру стола. Ещё на столе было две бутылки красного вина.

Количество вина проконтролировала воспитатель из их общежития, предупредив всех, чтобы сие мероприятие проходило без шума, но стоило ей выйти из комнаты, как на столе появилась до этого спрятанная в подушку третья бутылка, и все захлопали в ладоши. Также на столе была порезанная толстыми ломтями колбаса, шоколадные конфеты в фантиках и большая сковорода жаренной на сале картошки.

Той же воспитательницей был выделен граммофон с тремя пластинками, за сохранность которых отвечал сам Андрей, клятвенно заверивший воспитательницу, что сохранит их в целости. Граммофон поставили на тумбочку, а пластинки, чтобы, не дай бог, не разбились, разложили на кровати. Одна из пластинок была с нетанцевальной музыкой «Ревела буря, гром гремел», но всё равно ей были рады и за вечер прослушали несколько раз. Воспитатель проинструктировала, как нужно пользоваться аппаратурой:

– Главное тут не перекрутить пружину.

Но самым главным было то, что щедрая воспитатель позволила молодым провести первую брачную ночь вместе в гостевой комнате, которую предоставляли приезжающим проведать своих чад родителям. Подарками для новобрачных стали книги, по количеству гостей их было шесть. Две повеселевшие от вина девушки пошли танцевать первыми, оставив подругу в одиночестве с тремя парнями, а те не могли решиться её пригласить, пока не выпили ещё, и только когда захмелели, вышли на круг все. Разлучив подружек, разбились на пары. Устроили перерывчик между танцами, хором запев всем известную и любимую песню «Бежал бродяга с Сахалина».

Но и нельзя, конечно, не отметить, какими поцелуями отвечали новобрачные на призыв гостей «Горько!». Вначале были только прикосновения губами, сопровождавшиеся лёгким покраснением щёк и ушей. Очевидно, что от выпитого спиртного, время продолжительности поцелуя стало увеличиваться, а контакт между губами становился крепче. И к финалу свадьбы, уже освоившись и потеряв стыд, на зависть гостям они сливались в поцелуе крепко и надолго.

Утром им пришлось разойтись по своим комнатам в разные общежития, поскольку в техникуме не были предусмотрены семейные общаги. Развели их ненадолго, всего-то на три дня. Они оба получили распределение на родину Андрея, в посёлок Сахарный завод.

Сойдя с поезда в Алейске, они на попутке добрались до окраины города, а оттуда по той самой трёхкилометровой тополёвой аллее, окаймлённой по краям белыми известковыми лентами, пошли на Сахарок, несколько раз останавливаясь в пути для поцелуя. Андрей, глядя в лучистые глаза Наташи, сказал: «Не жизнь у нас с тобой будет, Наташка, а сахарок». Радостно было на душе, у них начинался новый этап в жизни: семья и работа. Всё это им представлялось в радужном свете.

Первой серой полосой в жизни Наташи стала её золовка, старшая сестра Андрея. Им пришлось жить вместе, другого жилья у них не было. С первых же дней золовка невзлюбила её не понятно за что – то ли от ревности к брату или от того, что ни с кем не хотела делить родительский кров, в общем, ходила и бурчала, всё ей было не так и не по неё. Андрей успокаивал Наташу, что всё скоро наладится: «Встанем в профкоме на очередь, и нам, как молодым специалистам, дадут квартиру в строящихся домах. Потерпи немножко».

Сам Андрей даже повысить голос на сестру не мог, она всё-таки заменила ему родителей, много сделала для него. Когда Андрей подавал заявление на квартиру, то устно объяснил председателю профкома причину, по какой ему было необходимо жильё:

– Сам не пойму, что с сеструхой происходит? Сварливой какой-то стала.

Чего тут не понять, мужика ей надо, и всё, – убедительно сказал председатель. – С её-то внешностью, конечно, проблема. Мы не рассчитывали, что вам квартира понадобится, и в план вас не внесли, но через годик, глядишь, что-нибудь прояснится.

Не всё уж так плохо было в молодой семье, вскоре началось приятное и волнующее ожидание.

Как-то Наташа, выходя со двора, вдруг почувствовала слабость и головокружение. Всё перевернулось. Небо с землёй поменялись местами, и она упала, только не вниз, а вверх на землю. Соседки, судачившие о чём-то через дорогу и ставшие свидетелями этого падения, поспешили на выручку. Одна приподняла ей голову, а другая приложила ухо к груди, пытаясь прослушать стук сердца. Бледная Наташа приоткрыла глаза и с трудом вымолвила:

– Тошнит.

Диагноз соседками был поставлен моментально и точно:

– Мальчик будет.

И не ошиблись ведь: весной родился мальчонка, да такой хорошенький, бутузик просто. Радости не было границ, сварливая золовка и та светилась, как вымытая тарелка. Чего уж говорить об Андрее – он пил, пел, плясал и даже пытался сочинять стихи:

Тут сами понимаете, почему лавры А. С. Пушкина его миновали. Но вот порой проще сочинить такие великие строки, чем дать имя младенцу. На это ушло почти девять месяцев, пока Наташа ходила беременной и четыре дня после родов. Родители решили: имя у первенца должно быть необыкновенным. Перебрали имена знаменитых деятелей, всех святых, полководцев и богатырей. Имя сыну должен давать отец – так кто-то решил из знакомых. Отец размышлял: если мы оба с Наташей химики, стало быть, в честь Менделеева надо назвать Дмитрием, а лучше каким-нибудь элементом из его периодической таблицы. Может быть, Ферум? А что, железное имя.

У Наташи от этого предложения чуть было не пропало молоко, и тогда она сама вынесла вердикт:

– Будет Андреем Андреевичем.

Оспаривать никто не стал.

Золовка сказала:

– Наконец-то, а то у меня от этих имён уже шарики за ролики заходят.

Так и записали младенца в метриках: Ищук Андрей Андреевич.

Самой приятной забавой для молодых родителей было купание младенца. Эта процедура у них была нарасхват, только и слышно:

– Ты вчера купала, сегодня моя очередь.

Наташа вторила:

– Ты купать не умеешь, головку ему неправильно поддерживаешь, сначала у меня поучись, потом уж и купай.

Андрей не сдавался:

– Вот родится девчонка, купай её сама хоть сто раз на дню, а сына отец должен, я в домоводстве читал.

Наташа не хотела сдавать свои позиции:

– Что-то я такого в домоводстве не видела.

– А я в библиотеке книжку брал, так и называется «Отец и дитя».

– Читала я эту книжку, только она называется «Отцы и дети», и не припомню я, чтобы Тургенев Иван Сергеевич чего-то там о купании младенцев писал.

– Да я не про эту книжку говорю, там другая была.

Вот так, препираясь, они вместе переходили к водным процедурам Андрюсика. Обмакнув свой локоть в воду, Наташа определяла температуру воды, и, если она не соответствовала нужной, Андрей подливал из ковша холодную или горячую и после сам макал свой локоть в корыто, сделав заключение, что вода в норме. На воду клали свёрнутое полотенце, а уж затем укладывали на него сыночка. Ребёнок, разомлев в тёплой воде, улыбался беззубым ртом и дрыгал ножкой. Родители от этого просто визжали, улюлюкали над ним и гугукали. После купания оборачивали Андрюсика фланелевой пелёнкой и приступали к кормлению, на аппетит ребёнка мать не жаловалась, титьку её он опустошал мгновенно. Андрей старший подшучивал:

– Гляди-ка, как приложился и мне ничего не оставил! Да ладно, мне не жалко, расти скорее, догоняй папку, а если молока хватать не будет, подкопим денежек и корову купим, накосим с тобой сена, стог выше дома поставим, залезем на него и паровоз в Алейске увидим.

Наташа, принимая этот разговор за чистую монету, встревала:

– Ну да, не пущу с ребёнком на стог, чтобы он оттуда свалился, ни за что, один лезь.

Сестрица Андрея не упускала возможность влезть в разговор:

– Корову они решили покупать. Кто за ней ходить будет, кто доить вам её станет, на меня надеетесь? Сена он накосит. Да ты хоть раз литовку в руках держал? Нет уж. Сами дитя состряпали, сами и выкармливайте, а я на работе и без вашей коровы выматываюсь. Вы-то в лаборатории сидите, а мне в бурачном цехе ишачить приходится. Прихожу домой – ни рук, ни ног не чувствую, мне отдых нужен, а они – корову.

Андрей ничего на это не ответил, только интенсивно стал трясти погремушкой перед сыном. Наташа промолчала, но подумала: «Вот начни Андрей говорить о том, что не хочет заводить корову, золовка бы сейчас говорила всё наоборот: „Корову покупать не хотите, доить не умеете, а я на что – мне всё равно после работы заняться нечем, а ты, Андрюха, здоровенный какой, тебе только литовкой махать“». Подумала так Наташа, но промолчала. Нужна им была эта корова или не нужна, они сами не знали, просто поговорили и всё. Ссоры в семье не произошло, это была Наташина заслуга, она умела выравнивать отношения с золовкой без ругани.

Через год маленький Андрейка уже бегал и лепетал. Андрей из досточек и фанеры смастерил ему автомобиль-полуторку – грузовик на деревянных колёсах с вместительным кузовом, таким, что Андрейка свободно усаживался туда, а отец за верёвочку катал его по двору, а один раз даже возил в магазин за баранками. Бабушка из Барнаула привезла Андрейке в подарок настоящую куклу, не такую, какую сшила мама из тряпок с нарисованными чернилами глазами, а настоящую, с пластмассовой головой. В общем, жили они не плохо, уверенные в завтрашнем дне, пока не прогремел в репродукторе голос диктора: «Война».

Завыли бабы в посёлке, провожая своих сыновей и мужей на фронт.

Пришёл черёд и Андрея. К тому времени многие женщины овдовели – получили похоронки. В последнюю ночь Наташа не сомкнула глаз. Обняв крепко Андрея, потихоньку плакала: что-то внутри подсказывало ей, что война разлучит их навсегда. Неравнодушной была и золовка, она успокаивала Андрея, обещала быть помощницей для Натальи и хорошей нянькой для Андрейки. Для этого она перейдёт работать в другую смену и, пока Наталья на работе, она будет приглядывать за ребёнком. Уходя на фронт, Андрей обещал почаще писать, но обещанию не пришлось сбыться, за всё время одно письмо только и прислал За это некого было винить – шла война, письма просто не доходили до адресата, пропадая где-то в пути под бомбёжками и обстрелами.

Вначале Наташа, ещё издали завидев почтальона, начинала мысленно проговаривать: «Хоть бы к нашим воротам подошёл, хоть бы с письмецом». Но после того, как похоронки стали приносить чаще, чем письма, она стала бояться почтальона и, завидев его в окно ещё далеко на дороге, начинала бормотать: «Проходи мимо, проходи мимо, забудь к нам дорогу. Никакого письма не надо, был бы только жив. Вот придёт, сам всё расскажет, тогда уж мы с ним наговоримся, он мне на все вопросы ответит».

Почтальон и в самом деле проходил мимо, и от этого на душе у Наташи становилось спокойнее. Она была уверена, что Андрей как-то проявит себя на фронте, совершит подвиг, может, даже самого Гитлера убьёт и вернётся домой с медалью на груди. Тогда они будут сидеть, обнявшись, втроём, а маленький Андрейка будет рассматривать награду и спросит: «Папа, а ты герой?». Папа ответит как всегда скромно: «Я такой же герой, как все солдаты».

Так, мечтая, она продолжала выполнять домашнюю работу, готовила скудный обед и своё старенькое платье перешивала Андрейке на рубашонки. Для него она ничего не жалела. С зарплаты купила ему нарядный, вязанный из овечьей шерсти костюмчик и шапочку с помпоном, носочки и варежки. Таким рукоделием здесь занимались ссыльные эстонцы. Они продавали свои изделия или меняли их на продукты.

К середине зимы закончились в сарае дрова, а взять топливо было негде. Уголь, привезённый в посёлок, предназначался только для котельной завода и ни под каким предлогом не отпускался населению.

Ходила Наташа с золовкой по очереди на реку рубить чащобу. Возродили старый дедовский способ и наладили производство кизяка: перемешивали солому с коровьим навозом, резали на брикеты, высушивали его, и на месте бывших дровяных поленниц выкладывали его стопками. Но вот какое тепло получали они от этого кизяка, даже теплом не назовёшь, так только, чтобы в доме вода в ведре не замёрзла. Дело в том, что печки в домах и квартирах не были приспособлены для такого топлива, плита от колосников находилась высоко, и слабо тлеющий кизяк с трудом нагревал плиту. Кастрюли поменяли на чугунки, они ближе опускались к огню, в другой посуде обед было не сварить. На электроплитку надежды не было, всю мощность со слабенькой электростанции забирал завод, посёлку оставляли только на освещение.

Вслед за холодом пришёл голод. Картошка ещё была в доме, но и та быстро убывала, так как, кроме неё, больше ничего не было. Картофель по нескольку раз сортировали, оставляя самую мелочь на семена, потом стали съедать семенной картофель, оставляя на семена картофельную кожуру. Всем выдали продуктовые и хлебные карточки. Но хлеб в пекарне не выпекался, выдавали мукой по четыреста граммов на человека. На продуктовых полках магазина мышь повесилась: ни крупы, ни консервов, всё как будто метлой вымели.

С нетерпеньем ждали лета. Оно пришло, и народ немного ожил. Открылись у всех кулинарные способности, щи варили из крапивы и лебеды, готовили грибы, которые раньше не считались съедобными, в общем, было уже, чем червячка заморить.

У семейства Ищуков в огороде выросла большая тыква, и у золовки пропал сон. Под её подозрение попали четыре пацана с девчонкой, дети теплотехника, живущие неподалёку в казённой квартире. Эти хулиганы, как ей казалось, положили на тыкву глаз и могли её украсть. На любой шорох и шум она подскакивала, бежала к окну или сразу на крыльцо, всматривалась в темноту и кричала в огород:

– Вижу вас, стервецы!

Миловал Господь, тыква до осени осталась не тронутой. Потом её парили и раз десять варили вкусную кашу. С дровами вот только проблема никак не решалась. Географически посёлок находился в степном регионе, и надеяться на то, что полынь вырастит размером с дерево, было бесполезно.

Наташе пришла идея разобрать стайку на дрова, так уже сделали многие. Вот только загвоздка – золовка не согласится. Она всегда была против каких-либо предложений, которые поступали от невестки. На этом и решила сыграть Наташа.

Виделись они с золовкой, слава богу, редко, потому как работали в разные смены. Когда Наташа на работе, золовка дома с Андрейкой, ну а потом – наоборот. И вот когда состоялась у них мимолётная встреча, Наташа сказала так, между прочим:

Сегодня начальница моя, Инна Николаевна сказала: «Разберите вы свою стайку на дрова». А я ей: «Ни за что, этот сарайчик Андреем построенный и не мне его ломать».

Золовка ответила, как отрезала:

– Да я его сама завтра же к чертям собачьим сломаю, ни свиньи, ни коровы нет, зачем она нужна? Или сама собралась в ней жить? Не переживай, после войны он тебе еще лучше построит. Пока поживи у меня.

И ведь сдержала же слово, на следующий день вместо стайки лежала куча дров. Всю осень занимались заготовкой продуктов, в кадке засолили огурцы, засыпали в подполье картофель, насушили веники из разных трав, ягод и шиповника – заваривать из них зимой чай.

Зима пройдёт, там и война закончится и всё у нас будет заживём лучше прежнего. Не только Наташа так думала все верили в скорую победу.

Под Новый год Наташа, придя со смены домой, на столе увидела раскрытое письмо – солдатский треугольник. Подошла к нему осторожно и, узнав знакомый почерк, схватила его. Прочитала с жадностью первые строки: «Родные мои Наташенька и Андрейка». Наташа не сдержалась и заплакала. Слёзы застлали ей глаза, и она не смогла читать дальше, пока полностью не выплакалась. Из письма узнала, что у него всё в порядке, получил в бою небольшую царапину. Прочитав эти слова, Наташа вслух прокомментировала:

– Это он врёт, не хочет нас расстраивать, наверняка было тяжёлое ранение. – И опять всхлипнула. Письмо заканчивалось словами: «Вернусь с победой!».

Наташа снова ответила вслух:

– Ждём тебя, миленький, ждём.

Потом заново перечитала письмо, затем посадила к себе на колени сыночка и прочла ему, комментируя каждую строчку.

– Вот слушай, что пишет, любит он нас. Оказывается, герой он у нас с тобой, соскучился он по нам, переживает за нас. Он, наверно, думает, что мы не переживаем.

На следующий день она не раз перечитывала письмо всем на работе. Это письмо всё время было при ней и через три дня было порядком измято и зацеловано.

Наступил февраль, и, как обычно, начались бураны, но в этот буран снег был настолько плотным, что на вытянутой руке не было видно рукавицы. Несмотря на такой разгул стихии, работа на заводе не прекращалась, всё шло своим чередом. В обязанности сменного химика входило не только находиться в лаборатории, но и контролировать работу в цехе. Проходя мимо жестяного барабана, через который транспортировался сахарный песок для расфасовки его в мешки, Наташа задержалась, наблюдая за рабочим, который обколачивал деревянным молотком стенки барабана снаружи, отбивая от них прилипший изнутри сахар. Из горловины барабана выпал ей под ноги слипшийся комок сахарного песка. По санитарным правилам сахар, поднятый с пола, не должен идти на расфасовку, а подлежал вторичной переработке. Наташа подняла комок и положила его в карман халата, в рабочей суете забыв о нём. В конце смены, собираясь домой, поверх халата надела пальто и пошла на проходную.

В тот день на проходной вместе с вахтёром дежурил Афоня. Это был толстенный мужик лет тридцати с вечно брезгливым выражением на красном лице, от которого всё время пахло бражкой. Ну, с сахаром понятно, он его явно не выписывал, но где доставал дрожжи, история об этом умалчивает, как умалчивает и о том, почему он не на фронте. В посёлке его не любили и никто никогда не называл его полным именем – Афанасий. Даже для своих подчинённых он был просто Афоня. Из-за нехватки мужчин на производстве он занимал две должности: начальник пожарной охраны и начальник караула. Навалившись на стену, он снизу доверху ощупывал глазами выходящих через проходную работников. При виде Наташи у него загорелся глаз, как у охотника. По всей видимости, он её поджидал.

– Ищук! – окликнул он её. – Подойди-ка сюда, расстегни пальтишко.

Наташа, не ведая за собой греха, послушно расстегнула пуговицы на пальто.

– А что это у нас оттопыривается в кармане? А ну выкладывай на стол.

Наташу словно прострелило молнией, она вспомнила про сахар, поднятый из-под барабана. Кровь прилила к лицу. Она не знала, что говорить в своё оправдание и, раскрыв широко глаза, стала повторять:

– Как же так, как же так, я не специально, у меня вылетело из головы.

– Пошли в дежурку. – Указав пальцем на двух проходящих мимо работниц, Афоня скомандовал: – Понятые за мной, протокол составлять будем. Клади, воровка, сахар на весы

– Наташа онемевшей рукой выложила сахар на чашу весов. Афоня, заполняя протокол, глянул на весы.

Так, значит, и запишем – сто двадцать грамм. Ты знаешь, воровка, почём нынче сахарок? Сто двадцать грамм на двенадцать лет лагерей потянут. Окажешься на Колыме, передай привет от меня тамошнему начальству. Распишись вот тут, и вы, свидетели, расписывайтесь.

Все поставили свои подписи в указанном месте.

– Идите все по домам, а за тобой, как буран закончится, конвой приедет.

Наташа вышла в проходную. Ей не верилось, что это произошло с ней. «Может быть, это просто страшный сон, и я проснусь, и ничего такого не было», – думала она.

Наташа, будто ополоумевшая, стояла в проходной, не зная, в какую сторону ей идти. Затем, собравшись с мыслями, она вернулась в лабораторию, там о случившемся уже знали. Наташа стала сбивчиво рассказывать, как попал к ней этот комок, и она просто забыла о нём.

Инна Николаевна, начальник лаборатории, поверила ей и с сочувствием сказала:

– Пойду, поговорю с Афоней, должно же быть в нём что-то человеческое, может, как-то загладим это дело.

Накинув на себя пальто, она пошла на проходную. Афоня курил за столом у себя в дежурке.

Инна Николаевна без приглашения села напротив:

– Афанасий, дорогой, пойми, она не нарочно взяла этот сахар, просто забыла выложить. Ты же прекрасно знаешь, чем это для неё может закончиться, а она порядочная женщина, жена фронтовика, у неё маленький ребёнок на руках.

– Это она-то порядочная женщина? Про себя скажи, может, тоже порядочная? Видел я, как у вас из печной трубы чёрный дым валил. Заводским угольком подтапливаетесь? Я ещё к вам с обыском приду. Вместе с Ищук на Колыму поедете.

После такого высказывания Инна Николаевна поняла, что с этим выродком говорить не о чем. Не стала ему объяснять, что сжигают куски старой толи, ободранной с крыши хлева. Вернувшись в лабораторию, она стала успокаивать Наташу:

– Может, всё ещё обойдётся, у нас в судах есть справедливые люди.

После слова «суд» с Наташей стало плохо, произошёл обморок. Её привели в чувство, дав ей воды с успокоительными каплями. Не ощущая на улице бурана, она бежала домой и не видела больше белого света, весь мир для неё стал чёрным и горьким. Вот если бы был сейчас рядом Андрей, он выступил бы на суде, как на том комсомольском собрании, когда она его полюбила, и суд бы её простил.

Наташа зашла в дом, села у кроватки спящего Андрейки, долго смотрела на него, а затем, взяв его на руки, вышла с ним из дома во двор и села на снег, уснув с ребёнком навеки.

На следующий день её не было на работе. В лабораторию заглянул Афоня:

– Что, не пришла, сбежала к родичам в Барнаул? Я туда телеграфирую, конвой её там возьмёт.

Буран утих через неделю, навалив снега выше забора, а ещё через неделю ветром выдуло во дворе застывшее тело Наташи с Андрейкой.

Она сидела окоченевшая, как будто Божья матерь с младенцем на иконе. Лицо её было словно мраморным, а у Андрейки нежная кожа на лице от холода полопалась.

Хоронили их всем посёлком, такого горького плача не слышали тут никогда.

Афоню ненавидели все, а ему это вроде даже нравилось, он ходил гордым, задрав красную рожу вверх, наслаждаясь данной ему властью над другими.

О трагической гибели своей семьи Андрей Ищук узнал из письма сестры, в самом конце войны. Вот тогда-то он и начал курить. Не мог он ликовать, как все, в День Победы, для него война не закончилась. Домой в своём вещмешке вместе с сухим пайком он вёз трофейный пистолет Вальтер с полной обоймой. Приходила в голову и такая мысль, не оставить ли для себя последний патрон, но эту чёрную мысль он быстро прогнал и больше не возвращался к ней. Уже дома от сестры ещё раз услышал эту историю, но уже пересказанную со всеми подробностями.

На кладбище пошёл один. Там по дороге, почти у самых могилок стояла высоченная, вся в цветах черёмуха, под ней цвели огоньки. Андрей вспомнил букеты, когда-то подаренные им с Наташей сокурсниками на свадьбу. Наломав цветов черёмухи и сорвав огоньки, он сделал два букета, принёс их к могилам и уложил на холмики жены и сына. Раньше ему казалось, что он не умеет плакать, тут же он не смог сдержаться и, роняя слёзы на гимнастёрку, заскулил.

С кладбища зашёл домой за трофеем и отправился на завод. На проходной пропуска не спросили – понятное дело, фронтовик вернулся, ему теперь все двери открыты. Узнав у вахтёра, что Афоня ушёл в пожарку, отправился туда же. Их встреча состоялась в Афонином кабинете, пропахшем насквозь дрожжами. Афоня узнал Андрея, и его голос задрожал:

– Радость-то какая, кадры с фронта возвращаются, смотри-ка, жив и вся грудь в медалях. Что, Андрюха, посмотреть на производство зашёл?

Андрей вынул из кармана пистолет.

– Зашёл я в твоём брюхе дырок наделать и посмотреть, как оттуда брага потечёт.

Афоня только вымолвил:

– Андрюша, я тут ни при чём, указ был такой.

На этом речь его оборвалась. Были только вопль и стон. Андрей расстрелял в него всю обойму.

В последний путь провожали Афоню только старенькая мать и две пожилых вахтёрши, выделенные профкомом ей в помощь. Вечером на поминки к ней в избу заглядывала только любопытная ребятня, а она на помин души своего сына давала им по куску сахара.

Андрея лишили свободы на пятнадцать лет. Как сложилась его судьба в дальнейшем, никто не знает, в Сахарок он не вернулся. Жители посёлка помнят его и вспоминают добрым словом. Об Афоне в посёлке не принято говорить, после его ухода на заводе стало легче дышать.