Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века. Глава 2. РОССИЯ 1917–1922 гг. (Г. И. Чернявский, 2012)

В лагере социалистической демократии

О том, как иркутские и енисейские циммервальдовцы, включая Бориса Николаевского, встретили известие о Февральской революции 1917 г., мы узнаём из воспоминаний B.C. Войтинского, который, так же как и Николаевский, начинал свою политическую деятельность большевиком, но продержался в ленинском лагере дольше и стал от него отходить только в Сибири. Тот факт, что происходит что-то важное, группа ссыльных узнала по телеграфу. Видный эсер А.Р. Гоц 28 февраля получил телеграмму от родных из Москвы: «Поздравляем, скоро увидимся». Не без юмора Войтинский писал, что этот текст стал известен чуть ли не всему городу и трактовался по-разному – от предполагаемой амнистии политическим заключенным и ссыльным до ссылки родственников Гоца. Но на следующий день пришла новая телеграмма: образован Временный комитет Государственной думы, к которому перешла власть. Еще через день в каком-то информационном сообщении мелькнуло упоминание о Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов[120].

2 марта в Иркутске был образован Комитет общественных организаций, охвативший своим влиянием не только Иркутскую, но и Енисейскую губернию. Председателем комитета стал И.Г. Церетели. Нам неизвестно, вошел ли Николаевский в его состав, но то, что он активно участвовал в его деятельности, хотя и находился за пределами города, бесспорно. Комитет взял в свои руки местное управление, освободил политических заключенных и объявил о признании Временного правительства, которому направил приветственную телеграмму[121]. Комитет сосредоточил усилия на сохранении порядка в Иркутске и Енисейске, обратив особое внимание на привлечение на свою сторону местных гарнизонов, чье командование сохраняло, однако, выжидательную позицию.

10 или 11 марта ссыльные выехали из Иркутска в Петроград. Николаевский присоединился к этой группе в Красноярске, куда добрался на санях. В Томске в их вагон сел большевик А.И. Рыков, выступавший за сотрудничество с меньшевиками и, отчасти пользуясь семейной близостью, долго обсуждал с Николаевским возможные планы совместной работы при новом революционном режиме[122].

Уже проехав Урал, путники получили обращение Петроградского совета «К народам всего мира» с призывом прекратить бойню, позорящую все человечество. Войтинский писал: «Циммервальдская идея прекращения войны объединенными усилиями восставших народов органически сливалась здесь с идеей обороны революционной России от угрожающих ей сил германского империализма. Вопрос был поставлен именно так, как ставили мы его в Иркутске»[123].

Возвращавшиеся иркутские циммервальдовцы, занимавшие во многом отличные от большевистских позиции, все-таки возлагали надежды на то, что в новых условиях единство российской социал-демократии будет восстановлено. Церетели, являвшийся наибольшим авторитетом для Николаевского, в этом вопросе был значительно осторожнее, нежели его товарищи. Он полагал, что пути развития революции еще далеко не определены, что это от большевиков зависит – предотвратить гражданскую войну или толкнуть страну к анархии, что реальная роль большевизма определится только тогда, когда в Россию возвратится Ленин[124]. Весьма прозорливые предположения опытного и реалистичного политика вскоре оправдались в самом худшем варианте.

Поезд из Иркутска прибыл в Петроград 23 марта. На вокзале состоялась торжественная встреча. Циммервальдовцев приветствовали от имени столичного Совета, хотя далеко не все его деятели разделяли их взгляды. Николаевский, как и его товарищи, сразу же отправился в Совет, затем во фракционный комитет меньшевиков, чтобы получить информацию о последних событиях и партийные задания. Он мгновенно включился в работу, был избран в местный фракционный комитет и направлен им в Исполком Петроградского совета.

На одном из очередных заседаний Совета, 7 апреля, при обсуждении вопроса о выпуске Займа свободы (его инициатором было Временное правительство, оказавшееся в состоянии финансового дефицита и стремившееся к получению дополнительных средств на ведение войны) меньшевики заняли различные позиции. Часть из них поддержала выпуск займа, считая, что он будет способствовать укреплению обороноспособности и безопасности страны. Несколько человек заняли нейтральную позицию, отказавшись поддержать заем, но предлагая не мешать его выпуску. Николаевский был в числе тех, кто не только голосовал против займа, полагая, что недопустимо передавать народные деньги правительству, не отказавшемуся от империалистических планов, но вместе с другими меньшевиками и группой умеренных большевиков выступил с письменным заявлением против Займа свободы. Кстати, под этим документом стояла и подпись И.В. Сталина[125], который, возвратившись из ссылки, вместе с Л.Б. Каменевым выступал за условную поддержку Временного правительства (за что подвергся резкой и грубой критике со стороны Ленина, все еще находившегося в эмиграции).

До приезда Ленина в Петрограде состоялось несколько совещаний социал-демократов, в которых принимали участие большевики. Николаевский вспоминал, что он заседал вместе с Л.Б. Каменевым, И.В. Сталиным и А.Г. Шляпниковым. После возвращения Ленина таких совещаний больше не было[126].

Вместе с другими столичными меньшевиками и эсерами Николаевский находился на Финляндском вокзале в числе встречавших Ленина в начале апреля, а затем на объединенном собрании социал-демократов в Таврическом дворце (4 апреля), на котором Ленин выступил со своим знаменитым докладом «О задачах пролетариата в данной революции», который обычно называют «Апрельскими тезисами».

Еще в поезде, по дороге из Сибири, Лидия Осиповна Дан предложила Борису Ивановичу остановиться в их квартире, в которой он жил перед последней ссылкой. С благодарностью приняв это предложение, Николаевский действительно некоторое время жил в одной квартире с супругами Дан и Мартовым, возвратившимся из эмиграции в мае. Николаевскому предоставили отдельную крохотную комнату с письменным столом, что было для него, человека непрерывно пишущего, особенно важно.

Правда, Мартов был несколько раздражен, что непосредственно после свержения царизма, еще находясь в Енисейске, Николаевский вместе с другими сибирскими циммервальдовцами послал ему в Швейцарию телеграмму с призывом не возвращаться в Россию через Германию – они полагали, что это сильно скомпрометирует социалистического лидера. Юлий Осипович считал, что на такие мелочи не следует обращать внимание, что гораздо важнее как можно скорее оказаться в Петрограде и своим бесспорным влиянием содействовать формированию политического курса социал-демократов в духе интернационализма.

Но возникшее охлаждение во взаимоотношениях сравнительно быстро сгладилось, хотя полностью не исчезло. Присоединившись к левой меньшевистской группе интернационалистов, во главе которой стоял Мартов (она составляла в партии меньшинство, большинство принадлежало в то время революционным оборонцам), Борис Иванович стал членом редколлегии их центрального органа «Рабочей газеты», а на I Съезде Советов летом 1917 г. был избран в состав Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК), который превратился во вторую ветвь в том двоевластии, которое возникло после февраля 1917 г. (первой ветвью было Временное правительство).

Впрочем, сколько-нибудь заметной (по крайней мере, отраженной в официальных отчетах) активности в этих высших властных органах Николаевский не проявлял, соглашаясь на исполнение поручений тех однопартийцев, которым он в наибольшей степени доверял. А таковыми являлись принадлежавшие к двум течениям меньшевизма интернационалист Мартов и революционный оборонец Церетели. Николаевский был, однако, весьма активен во внутрипартийных делах, в Петроградском совете и во множестве других органов, которые как грибы после дождя возникали в российской столице.

Вместе с тем, как через много лет вспоминала Л.O. Дан, многие будущие официальные решения вызревали на частных совещаниях, происходивших по ночам на квартире супругов Дан. Здесь, как мы уже знаем, жил ее брат – Юлий Мартов, продолжавший оставаться не только руководителем меньшевиков-интернационалистов, но и признанным авторитетным лидером для всех меньшевистских течений и для демократических сил в целом. Сюда часто приходил брат Юлия и Лидии Сергей Цедербаум (давно уже известный под псевдонимом Ежов), примыкавший к меньшевистскому правому центру. Иногда эти ночные политические посиделки посещал Церетели, ставший в начале мая министром почт и телеграфов Временного правительства.

На встречах доминировал Мартов. По воспоминаниям Церетели, он фиксировал особое внимание на противоречиях между политическими взглядами Ленина, считавшего продолжение войны полезным для революции, и его обращенным в массы демагогическим лозунгом немедленного прекращения войны[127]. Л.O. Дан отмечала участие во встречах их «общего друга» Николаевского[128]. Вряд ли Николаевский отвечал Данам взаимностью и считал их своими друзьями. Подлинной близости с Данами у него не было. Но у Николаевского было важное для него преимущество: он имел возможность несколько со стороны наблюдать жаркие споры, прислушиваться к страстной аргументации лидеров разных течений меньшевизма, к которым не принадлежал.

Участие в неофициальных совещаниях высших партийных лидеров, однако, не означало, что Николаевский оказался одним из видных меньшевистских руководителей. Он стал столичным деятелем средней руки. На собрании петроградской организации РСДРП 26 марта он был кооптирован в ее комитет, избранный тремя неделями ранее[129], и добросовестно выполнял организационные и пропагандистско-агитационные поручения, которые ему давало бюро организации – в него, впрочем, также не вошли наиболее известные партийные руководители. По заданию комитета он принимал участие в работе Центральной избирательной комиссии.

По своей ментальности Николаевский вполне вписывался в тот слой, к которому принадлежали его старшие товарищи, среди которых, наряду с русскими интеллигентами, было немало грузин и русифицированных евреев. Американская исследовательница Зива Галили пишет, что это были люди образованные: «Они либо окончили высшие учебные заведения, либо получили образование самостоятельно… Как правило, меньшевики были горожанами и по происхождению, и по психологии, и марксистский интернационализм (космополитизм), как и перспектива универсального социального порядка, был созвучен их врожденному урбанизму…»[130]

При всех расхождениях по конкретным политическим и тактическим вопросам, которые были свойственны меньшевистским группам в это бурное время, они оставались приверженцами поэтапного социально-экономического и политического развития страны, считали первоочередной задачей переход к демократическому строю, который будет способствовать быстрому капиталистическому развитию страны и созданию предпосылок для перехода к социализму в будущем. Этого курса неуклонно придерживался Николаевский.

Примкнув после известных колебаний к меньшевикам-интернационалистам, он находился, можно сказать, на их «правом» фланге, то есть по некоторым вопросам приближался к революционным оборонцам. Иначе говоря, Борис не придерживался жестких догматических убеждений, находился в подвижном политическом центре, склоняясь то вправо, то влево. Это можно объяснить не только политическими влияниями (прежде всего со стороны И.Г. Церетели), но также примирительным характером, опытом сотрудничества с разными общественными кругами, даже происхождением и воспитанием в семье священнослужителя.

На заседаниях Петроградского комитета меньшевиков и в публичных выступлениях Борис Иванович неуклонно высказывался за единство социал-демократов различных направлений и взглядов. Он призывал не обострять внутренних конфликтов, подчеркивал, что общая социал-демократическая программа-минимум решена, что теперь необходимо добиваться заключения справедливого мира, но так, чтобы во что бы то ни стало предотвратить партийный раскол. Он не замечал или, скорее, всячески уговаривал себя не замечать, что действительный партийный раскол уже произошел в январе 1912 г. на Пражской большевистской конференции, что большевики с того времени стали совершенно самостоятельной экстремистской партией (правда, имевшей в своем составе более умеренное меньшинство), хотя вплоть до своей Апрельской конференции 1917 г. они не оформили этого раскола юридически.

Николаевский не был доволен практической деятельностью меньшевиков. Он вынужден был пронаблюдать, что, проводя верную, с его точки зрения, политическую линию, меньшевики не были в состоянии убедить низы в своей правоте. Он видел, что его единомышленники, как и он сам, страшатся массовых собраний, где разнузданная толпа поддавалась коллективному внушению, чуть ли не психозу, который навязывали ей экстремистские большевистские агитаторы под лозунгом «грабь награбленное». Россия стремительно двигалась к красной смуте, грянувшей через несколько месяцев.

Между тем, по справедливому мнению Николаевского, меньшевики оказывались в заколдованном кругу. Они не желали поддерживать демагогические лозунги, но и не были в состоянии опровергнуть их доступными для толпы аргументами. Через много лет Борис Иванович вспоминал в этой связи близкого к нему И.Г. Церетели, который апеллировал к разуму и на собраниях часто пасовал перед большевистскими демагогами, в частности перед Г.Е. Зиновьевым[131].

Тем временем в «Рабочей газете» были опубликованы несколько статей Николаевского по текущим политическим вопросам. Одна из них была посвящена известной ноте министра иностранных дел П.Н. Милюкова союзникам России по Антанте, появившейся 20 апреля. Стремясь успокоить руководство Антанты, весьма взволнованное событиями в России, министр заявлял о готовности правительства «соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников», о стремлении довести войну «до решительной победы».

Нота вызвала первый общественно-политический кризис после начала революции, который завершился отставкой Милюкова и образованием первого коалиционного Временного правительства с участием представителей левых партий. Николаевский же в своей статье писал, что требование Милюкова о признании интересов России на черноморские проливы Босфор и Дарданеллы угрожает политике мира. В другой статье, приуроченной к празднованию 1 мая, содержался призыв Николаевского объявить в этот день на фронте перемирие и тем продемонстрировать волю России к миру.

Николаевский был в числе первых петроградских меньшевиков, отказавшихся от первоначальной принципиальной позиции невхождения в состав Временного правительства и от недопустимости какой бы то ни было коалиции с «буржуазными» партиями. Совместно с возвратившимся из Стокгольма Д.Ю. Далиным, с которым у него стали устанавливаться личные дружеские отношения, он поддержал предложение независимых интернационалистов H.H. Суханова, В.А. Базарова и других о возможности коалиции с Временным правительством с целью более эффективно влиять на его политику в интересах рабочих и солдат.

Это было еще до возвращения в Россию Ю.О. Мартова, который считался официальным лидером меньшевиков. Когда же Мартов появился в столице, он выразил недовольство, что вопрос о коалиции был решен без его участия, без учета его мнения. Обида была высказана и в адрес Николаевского и других, которые предостерегали его от использования «германского пути» возвращения на родину. Юлий Осипович буквально выражал возмущение, что ему не обеспечили иной способ приезда, хотя, как это можно было бы осуществить, никто не ведал.

Судя по устным воспоминаниям Николаевского, у него накопилась довольно острая горечь «придирками» к нему Мартова, что, в свою очередь, влекло за собой явный субъективизм в оценке этой исторической фигуры. В публикациях, посвященных Мартову, историк попытается преодолеть предвзятое отношение, но в разговорах и интервью оно вырывалось на первый план. Мартов был «довольно личный человек», жаловался Николаевский в интервью 10 июня 1962 г., поясняя, что «личное», быт и супруги Дан оказывали на Мартова большое влияние; что Мартов приехал в Россию, будучи плохо знакомым с ее внутренним положением[132]. В следующих интервью фактические нападки на Мартова продолжались. Николаевский упрекал его в резкости и грубости, вспоминал, как И.А. Исува Мартов обвинял, что тот готов услужить начальству, а другого однопартийца – М.И. Либера – обозвал мерзавцем[133].

Следует, однако, указать, что оценки Мартова Николаевским во многом были справедливы. Из-за своего упрямства в отстаивании «левой» линии меньшевистской партии, из-за отказа от решительной борьбы против большевистской угрозы, из-за выступлений против сотрудничества с другими демократическими силами Мартов постепенно терял руководящую роль в собственной партии, хотя и сохранял в ней немалое влияние. Именно из-за разногласий с Мартовым Николаевский вместе с Далиным вошел в особую группу меньшевиков-интернационалистов, которая поддерживала идею вхождения в коалиционное Временное правительство с участием либеральных «буржуазных» партий.

В частых спорах со сторонниками Мартова и с самим Мартовым Николаевский обосновывал свою позицию необходимостью сохранения и укрепления союза с Великобританией и Францией, являющимися демократическими державами. Мартов же продолжал именовать эти государства империалистическими и требовал разрыва с Антантой. Все это вело к тому, что процесс фрагментации и общего ослабления социал-демократов, и без того не очень влиятельных, продолжал усиливаться или, говоря словами Николаевского, «фактически меньшевики друг друга парализовали»[134].

В связи с созывом общегородской партийной конференции в начале мая Николаевский был включен в состав комиссии, которая должна была рассмотреть и утвердить тезисы представленных на нее докладов, причем в составе комиссии его фамилия была названа первой, то есть он рассматривался как неофициальный руководитель этой комиссии[135]. На самой конференции он участвовал в обсуждении вопроса о созыве Учредительного собрания, внеся один из проектов резолюции, конкретизировавшей позицию Петроградского комитета по названному вопросу. Вместе с Далиным он внес проект резолюции о коалиционной политике, энергично ее поддерживая (проект, однако, был отклонен)[136].

В качестве члена Петроградского комитета он принимал участие в работе Петроградского совета и его Исполнительного комитета, причем с решающим голосом, что свидетельствовало об определенной путанице в понимании статуса официальных членов этого органа и лиц, которые привлекались к его работе (5 апреля Николаевский был выдвинут в Исполком временно, взамен выехавшего из Петрограда Н.В. Рамишвили[137]).

Борис Иванович продолжал живо участвовать в непрекращавшихся острых дебатах послефевральских месяцев по вопросу об участии во Временном правительстве и о взаимоотношениях между обеими ветвями власти – правительством и Советами. Большинство меньшевиков в марте-апреле занимало в этом вопросе осторожную позицию, полагая, что вступать в правительство либо не следует вообще, либо следует, но на определенных жестких условиях. В отличие от большинства Николаевский (а вместе с ним Д.Ю. Далин и некоторые другие) полагал, что социалисты должны участвовать в коалиционном кабинете, оказывая в нем давление на буржуазию, принуждая ее принимать меры, затрагивающие ее собственнические интересы и даже выходящие за рамки буржуазной революции[138].

Николаевский неизменно участвовал во всех съездах, совещаниях, массовых собраниях, митингах, демонстрациях, организуемых руководством его партии. Он всячески содействовал возрождению меньшевистских организаций в новых условиях легальности. Как всегда бывает в таких случаях, возникал, по его оценке, подтвержденной другими наблюдателями, весьма неоднородный конгломерат лиц, ставивших подчас довольно далеко расходившиеся общественные и личные цели и конкретные задачи.

Позже он рассказывал об Общероссийской конференции меньшевиков, состоявшейся 7–12 мая:

«Кого только здесь не было! И старые члены партии, когда-то игравшие в ней заметную роль, но уже давно отошедшие от всякой работы и числившиеся, так сказать, в партийном резерве; и долголетние обитатели тюрем и ссылок; и молодежь, впервые революцией разбуженная к политической активности; рабочие и интеллигенты, студенты и солдаты… Было немало и карьеристов, смотревших на партию как на трамплин для продвижения вверх по социальной лестнице».

Николаевский отлично понимал все трудности, которые были связаны с таким составом партийного представительства – ведь оно достоверно отражало состояние дел на местах. «Освоить» всю эту пеструю массу, – вспоминал он, – было очень трудно и крепкой партии, – хорошо слаженной в отношении организационном, и хорошо спевшейся в отношении идеологическом. А у меньшевиков в 1917 г. не было ни того ни другого»[139].

Участвуя в майской конференции в качестве «рабочей лошадки», ибо в руководство партии он тогда не входил, Николаевский вел ее протоколы, сохранившие для истории все нюансы этого представительного собрания[140]. Действительно, склонность скорее к кабинетной, нежели к массовой организационной работе предопределила в эти месяцы то, что Николаевский оказался вне руководящих органов партии. На майской конференции он не был избран в состав организационного комитета, ставшего на недолгое время высшим исполнительным органом меньшевиков, хотя в следующие месяцы исправно выполнял его задания. Например, в протоколе заседания бюро оргкомитета от 10 июня мы читаем: «Организовать кампанию за посылку рабочими делегаций в союзные и нейтральные страны (устраивать демонстративные проводы, составлять наказы и пр.). Подробный план поручено представить т. Николаевскому»[141].

Между тем недовольство поведением своей фракции, которая теперь преобразовалась в самостоятельную партию, и в частности политическим курсом Мартова, ставшего одним из ее признанных лидеров, Николаевский выражал все более и более определенно. В то время как большевики использовали любую возможность для пропаганды своих демагогических лозунгов мира, хлеба, земли, работы и даже немедленного созыва Учредительного собрания, на деле агитируя за передачу власти большевикам, меньшевистские лидеры предпочитали более спокойные и конструктивные дебаты в Советах, во ВЦИКе, на Демократическом совещании и в земских учреждениях. Более того, в самих меньшевистских рядах происходило все большее размежевание между интернационалистами и оборонцами. В середине июля возникла угроза открытого раскола. Николаевский относился к тем партийцам, которые считали раскол катастрофой и для партии, и для российского рабочего движения, и для перспектив революции в целом. 18 июля группа интернационалистов, включая Николаевского, собралась на частное совещание и утвердила открытое анонимное письмо[142], объявившее всякую агитацию за раскол «преступной и безответственной». Через несколько дней подписанты обнародовали свои фамилии. Среди них, кроме Николаевского, были известная меньшевичка E.Л. Бройдо, Д.Ю. Далин и еще восемь человек[143]. Судя по стилю и аргументации документа, он был написан либо Николаевским, либо Николаевским и Далиным. Авторы утверждали, что между главными течениями партии по вопросам оценки текущего момента «нет таких крупных разногласий, которые хоть в какой-нибудь степени могли оправдать партийный раскол», что организация может найти решения, приемлемые для подавляющего большинства ее членов, что на предстоящую общегородскую партконференцию следовало избирать только тех делегатов, которые «всецело будут стоять на точке зрения единства организации».

Николаевский стал делегатом состоявшегося 19–26 августа Объединительного съезда меньшевиков, провозгласившего образование Российской социал-демократической рабочей партии (объединенной) – РСДРП(о). Формально, таким образом, его настояния, совпавшие с мнением большинства участников этого съезда, возобладали. Однако течения в партии меньшевиков сохранились, а острые дискуссии, явно препятствуя конструктивной работе и ослаблявшие влияние меньшевиков, продолжались. Говорить о подлинном единстве не приходилось.

На съезде были представлены шесть течений: независимые интернационалисты, интернационалистская группа Мартова, интернационалисты-объединенцы, революционные оборонцы, провинциальные «государственники» и, наконец, стоявший на крайне правом фланге А.Н. Потресов. К какой из этих групп принадлежал Николаевский? Имея в виду нечеткие границы групп, Борис Иванович, скорее всего, был близок к интернационалистам-объединенцам. Но на съезде Николаевский явно не был активен. Судя по протоколам (они не полны), он ни разу не выступал и не был избран в ЦК. Вообще, в протоколах его фамилия не упоминается. Более того, позже он рассказывал, что убедился в бесплодности съезда и после нескольких заседаний перестал на него ходить.

После съезда он выполнял отдельные задания ЦК и его бюро. 28 августа ему, например, было поручено разработать по материалам съезда «анкету по организационным вопросам»[144]. В начале октября бюро утвердило подготовленную им по поручению партии смету для оплаты части печатаемого материала в «Партийных известиях»[145]. Из документов следует, что Николаевский стал руководителем этого официоза меньшевиков. Так, в протоколе заседания бюро от 19 октября можно прочитать: «Решено поручить т. Бабину быть помощником Б.И. Николаевского по работе в «Партийных известиях» с сохранением им прежних обязанностей»[146].

В это время Николаевский полагал, что меньшевикам необходимо установить широкое и разностороннее сотрудничество с эсерами, что только в этом случае они удержатся у власти и смогут сохранить в стране демократический порядок. «Это была моя старая крестьянскофильская такая линия», – рассказывал он[147]. Правда, накануне возник серьезнейший политичесий кризис, связанный с тем, что главнокомандующий генерал Л.Г. Корнилов двинул войска на Петроград с целью установления в стране «твердой государственной власти». Министр-председатель А.Ф. Керенский, по существу, повел себя как провокатор. Изначально поддержав Корнилова и вступив с ним в переговоры, он затем объявил генерала предателем и призвал к отпору корниловщине.

В стремлении спасти революцию на некоторое время объединились все меньшевистские фракции. Николаевский по поручению руководства своей партии даже участвовал в агитации среди корниловских войск. Он отправился в расположение Уссурийской дивизии, участвовал в нескольких митингах. Однажды к нему подскочил какой-то офицер с обнаженной шашкой. Жизнь оратора повисла на волоске. Но офицера оттянули солдаты, и митинг продолжался[148].

Видимо, агитация какую-то роль сыграла. Но как рассказывали в то время, более остроумным средством защиты Петрограда от кавказской Дикой дивизии корпуса генерала А.М. Крымова стал состав цистерн, наполненных чистым этиловым спиртом. Дивизия стала небоеспособной почти моментально. Крымов, видя разложение Дикой дивизии, застрелился. Поход на Петроград был сорван.

Николаевский стал участником II съезда Советов, на котором большевики, поведшие за собой основную часть делегатов, добились принятия декрета о земле и о мире, а затем образовали свое правительство. Вместе с Мартовым и другими меньшевиками-интернационалистами он покинул съезд в знак протеста против установления той власти, которую уже в этот первый день ленинской диктатуры он и его однопартийцы определили как преступление против идей Февраля. В октябре он вышел из редакции «Рабочей газеты», несмотря на тягу к журналистике. Но участвовал в чрезвычайном съезде РСДРП(о), состоявшемся 30 ноября – 7 декабря 1917 г. и проходившем в сложных условиях подозрительности и большевистских преследований. Не было средств на стенографистов. Николаевский совместно с Софьей Моисеевной Зарецкой, являвшейся членом ЦК, вел протокольные записи. В свободные минуты Зарецкая сделала карандашные наброски и портреты нескольких руководителей съезда[149]. Николаевский затем отредактировал заметки, как свои, так и Зарецкой. Они были опубликованы в партийной газете «Новый луч»[150] и благодаря этому стали достоянием истории[151].

Как и почти все его однопартийцы, Николаевский, проявляя немалую наивность, многого ждал от Учредительного собрания, полагая, что советская власть ему подчинится и собрание сможет решить принципиальные политические вопросы, стоявшие перед страной. Через много лет он вспоминал, что считал тогда саму идею Учредительного собрания очень важной, даже великой. Когда же 6 января 1918 г. Учредительное собрание было разогнано, Николаевский написал об этом страстную, негодующую статью в «Рабочую газету» (статья была затем переопубликована во многих провинциальных изданиях)[152].

В те дни Борис не раз встречался со своим свойственником А.И. Рыковым. Полной близости между ними не было – они пребывали теперь уже не просто в различных, но во враждебных друг другу партиях. Но Рыков продолжал оставаться умеренным большевиком (ранее он вышел из Совнаркома, протестуя против срыва переговоров об образовании однородного социалистического правительства), а Николаевский по ряду вопросов примыкал к левому, интернационалистическому течению меньшевизма. По поводу заседания Учредительного собрания Рыков поделился с Николаевским своими впечатлениями, выражая явное недовольство поведением Ленина. Этот рассказ Борис записал и через много лет разыскал его в своей записной книжке.

Рыков рассказывал, что начало заседания Учредительного собрания Ленин провел в правительственной ложе. Он «пришел в эту ложу, посмотрел, прислушался и бросил: «Кажется, ничего интересного не будет – пойду отдохну». Пошел в глубь ложи, где кучей лежали сваленные пальто и шинели, выбрал местечко в уголку и завалился, даже прикрылся чем-то. Так и не вставал, пока на трибуне не появился Церетели, которого большевики встретили бешеным ревом. Ленин вскочил, подбежал к барьеру ложи, прислушался, кому-то крикнул, чтобы были тише, потом уселся, обоими локтями уперся в барьер ложи. Так просидел до конца речи – только несколько раз поворачивался в глубь ложи или к кому-то в зале с замечаниями: «Нельзя ли потише»[153].

Борис Иванович полагал и через много лет отмечал это в своих воспоминаниях, что под влиянием большевистской агитации, да и просто в результате естественного хода катастрофических событий на фронте и в тылу, массы поворачивали все более влево, в направлении, которое меньшевики считали угрожающим самому существованию независимой России. Но прямо и открыто выступить против настроений толпы было для меньшевистских деятелей неприемлемой альтернативой[154]. Реального выхода из возникшего заколдованного круга они не видели. Николаевский позже, видимо не совсем справедливо, указывал, что у Мартова не было определенной линии поведения, что он не был человеком «больших решений».

Обращение к архивистике

Учитывая бессмысленность активной политической деятельности в обстановке большевистского террора, Борис Иванович фактически отошел от непосредственного участия в политической жизни. В эти жаркие и судьбоносные не только для России, но и для всего мира месяцы он занялся делом, которое страстно любил: работой с архивной документацией. Уже в августе 1917 г. Николаевского включили в состав Комиссии по ликвидации дел политического характера бывшего Департамента полиции Министерства юстиции. Комиссию возглавлял Владимир Львович Бурцев – известный радикальный журналист, симпатизировавший эсерам и прославившийся за несколько лет до революции раскрытием «провокаторской деятельности» руководителя Боевой организации партии эсеров (полицейского агента в стане эсеров) Евно Азефа. Теперь же Бурцев занимался не только поиском полицейских агентов в рядах революционных партий царского периода, но и пробовал вскрыть связи Ленина и других большевиков с разведкой и правительством кайзеровской Германии.

Бурцев оказал бесспорное влияние на углубление интересов Николаевского к недавней истории, но в то же время служил и своеобразным предостережением. Николаевский не мог не видеть, как суетливый и торопливый Бурцев, склонный к сенсационным выводам, не всегда заручался документированными доказательствами даже тогда, когда интуитивно делал правильные заключения. Там, где для Бурцева на первом месте стояла политика, для Николаевского главным была историческая достоверность.

В июне 1917 г. Николаевский вошел в новый орган, образованный по инициативе Временного правительства, – Особую комиссию для обследования деятельности бывшего Департамента полиции и подведомственных ему учреждений с 1905 по 1917 г. Комиссию возглавлял Павел Елисеевич Щеголев – еще одна уже известная в то время личность: именитый пушкинист, публикатор воспоминаний декабристов и издатель исторических журналов «Былое» и «Минувшие годы». Поисковой хватке, развивающейся интуицией исследователя и археографическим аналитическим мышлением Николаевский был в определенной степени обязан и этому незаурядному человеку[155].

На протяжении всей своей научной и общественной деятельности Николаевский был предельно добросовестным автором, никогда не позволял себе использовать какой бы то ни было материал, который можно было бы заподозрить в том, что он носит подложный характер или же содержит явно недостоверную информацию. Что же касается информации сомнительной, то ученый либо открыто высказывал свои соображения об этом, либо отказывался от использования таких документов, выжидая, подчас очень долгое время, пока дело не будет выяснено более основательно. Именно по этой причине некоторые начатые труды Николаевского так и не были им завершены.

Для архивной работы Николаевский заручился мандатом весьма авторитетного органа – ВЦИК, который назначил его комиссаром по охране архива Департамента полиции. В свою очередь, Военно-революционный комитет Петроградского совета, с сентября 1917 г. возглавляемого Л.Д. Троцким, предоставил ему своего рода «охранную грамоту» – новый мандат, гарантировавший полную поддержку этого органа. Сразу после Октябрьского переворота, 28 октября, Николаевский направил в ВРК заявление об отказе от этого мандата, ссылаясь на решение своей партии[156]. Но это, разумеется, было одновременно и выражением личной позиции решительного осуждения насильственного захвата государственной власти большевиками.

Наряду с занимавшей основное его время и исключительно увлекательной работой в следственной комиссии Николаевский стал сотрудничать в восстанавливаемом Щеголевым журнале «Былое». Оба направления работы он поначалу продолжал и после октября 1917 г., так как новые власти сочли его вполне лояльным (вероятно, сыграло свою роль и заступничество А.И. Рыкова).

Октябрьский переворот 1917 г. некоторое время почти не отражался на его профессиональных занятиях историка-архивиста. Этот сегмент деятельности был даже в какой-то степени полезен властям, так как способствовал раскрытию бывших провокаторов, что они считали для себя политически полезным и важным.

Впрочем, некоторые найденные сенсационные документы имели двусмысленное значение и сами по себе, и для судьбы Николаевского.

Так, в архиве Департамента полиции Николаевский обнаружил многочисленные документы, неопровержимо свидетельствовавшие о том, что видный большевистский руководитель, член избранного на Пражской конференции 1912 г. ЦК, депутат IV Государственной думы Р.В. Малиновский являлся тайным сотрудником петербургского охранного отделения. Документы подтвердили давно уже циркулировавшие подозрения, которые упорно отвергались Лениным, всецело доверявшим Малиновскому. Николаевский, безусловно, вспомнил, что еще в 1912 г. ему о предательстве Малиновского говорил петербургский профсоюзный работник социал-демократ В.Г. Чиркин[157].

Николаевский опубликовал большую, основанную на первичном материале статью «Дело Малиновского», а затем подготовил и обширную документальную публикацию в журнале «Былое». Это было его первое крупное произведение археографического характера. Можно полагать, что, несмотря на поспешный расстрел Малиновского в 1918 г., сразу после возвращения его из германского плена, Ленин затаил в отношении Николаевского злобу, ибо выявление истинного лица Малиновского косвенно бросало тень на самого большевистского вождя.

Постепенно поисковые и археографические интересы расширялись. Были обнаружены и опубликованы письма народовольцев (участников подготовки покушения на царя Александра II в 1881 г.) А.Д. Михайлова, А.И. Баранникова и М.В. Тетерки. Это весьма драматические исповеди людей, приговоренных к смертной казни, написанные в камере смертников. Авторы и берегли надежду на сохранение своей жизни, и почти совершенно отчаялись, и в то же время готовились к гибели с прежним жертвенным фанатизмом. Каждое из этих писем было по-своему поучительным. Весьма показательно название, которое Николаевский дал этой коллекции: «Кладбище писем»[158].

Вслед за этим благодаря усилиям Николаевского на свет появился «Проект программы русских социал-демократов», подготовленный болгарином Димитром Благоевым, создавшим в 1883 г. в Петербурге первый русский марксистский кружок. Эту публикацию архивист сопроводил следующим весомым предисловием:

«В рукописном виде проект распространения совершенно не получил и бесследно затерялся и в России, и за границей, и только теперь в архиве Департамента полиции – этой неисчерпаемой для историка российского революционного движения сокровищницы – нам удалось найти его копию в экземпляре, представленном 17 января 1885 г. директором Департамента полиции г. Дурново на просмотр своему начальству – министру внутренних дел графу Д.А. Толстому»[159].

Так с легкой руки Николаевского стал известен не только самый первый документ российского социал-демократического движения, но одновременно и первое свидетельство политической деятельности Благоева, который позже стал известным болгарским социал-демократом – лидером партии «тесных социалистов», а затем и компартии.

Появлению документа предшествовало установление контакта с остававшимся еще в живых благоевцем В. Харитоновым, который на просьбу Николаевского о помощи ответил готовностью поделиться имеющимися у него сведениями, хотя он «мало что мог рассказать». В конце 1917 г. Николаевский, по-видимому, несколько раз встретился с Харитоновым и смог благодаря этому дополнить ту информацию о группе Благоева, которой он уже располагал[160].

Николаевский заинтересовался полицейскими материалами, связанными с деятельностью русских писателей, – он представил читателям и проанализировал не только материалы наблюдения жандармов за Л.H. Толстым (двухтомное дело наблюдения за 1898 г.), но и документы, относящиеся к первому аресту Максима Горького в 1889 г., причем с комментариями самого писателя[161].

Особенно интересной была публикация о Горьком. Заголовок статьи сопровождался следующим примечанием: «А.М. Горький по просьбе редакции прочел этот очерк в рукописи и написал к нему примечания, которые публикуются вслед за текстом». Сама же статья была написана по материалам нижегородского жандармского управления за 1889 г. Николаевский начал ее следующими словами:

«Мы мало интересуемся биографиями наших виднейших писателей и общественных деятелей, – и хороший пример тому наше крайне слабое знакомство с биографией бесспорно самого крупного из современных писателей-художников – Максима Горького. Целый ряд моментов в биографии этого писателя до сих пор совершенно не разработан, – и притом моментов столь важных и интересных, как, например, годы его юности…»

И далее шли документы и их анализ, где рассказывалось о своеобразной «коммуне» во флигеле на Жуковской улице (ныне улице Минина) в Нижнем Новгороде, в которой жил в 1889 г. вместе с бывшим учителем Чекиным и бывшим ссыльным Сомовым никому не ведомый нижегородский «малярного цеха подмастерье» Алексей Пешков, начинавший нащупывать свой путь в жизни.

Собственно говоря, ничего противозаконного в прямом смысле слова эти «коммунары» не совершали. Д. Быков в своей биографии Горького с полным основанием пишет: «Настроения среди тогдашней молодой интеллигенции – главным образом ссыльной, какой в Новгороде было много, – были капитулянтские: господствовала теория малых дел. Предполагалось уже не агитаторство, а культуртрегерство»[162].

Заподозрив, однако, жильцов квартиры, занятой этой «коммуной», в сочувствии народникам, местная полиция взяла ее под наблюдение. В одном из рапортов, обнаруженных Николаевским, говорилось: «Пешков также вращался в кругу лиц, прямо неблагонадежных и сомнительных по своему политическому направлению, весьма возможно, что он был посредником каких-либо тайных сношений между неблагонадежными лицами…»

Тем временем в Казани произошел провал – обнаружили подпольную типографию, к которой был причастен Сомов. Он уехал из Нижнего и скрылся. Но в квартире-коммуне произвели обыск. В числе прочих материалов была конфискована тетрадь с выписками Пешкова. Будучи арестованным по подозрению в укрывательстве нелегальных, Пешков, однако, был менее чем через месяц освобожден, так как разыскиваемого Сергея Сомова задержали в совершенно другом месте.

Парадоксально, но эта публикация появилась на свет, когда сам Николаевский находился в советской тюрьме (более того, примечания Горького были датированы 20 марта 1921 г., через месяц после ареста Николаевского). Попутно отметим, что незадолго до ареста Борис Иванович передал в «Былое» серию документов о покушении на царя 1 марта 1887 г., в подготовке которого участвовал брат Ленина Александр Ульянов. Эти материалы пролежали в портфеле редакции несколько лет, но в конце концов их решились обнародовать, когда публикатор находился уже в эмиграции[163].

Публикации следовали одна за другой, причем Николаевский впервые именно в это время попробовал свои силы и в историографической области – в журнале «Былое» стали появляться его содержательные обзоры литературы по истории революционного движения в России. Когда же в фондах Департамента полиции было обнаружено дело 1897 г. по доносу, обвинявшему журнал «Русское богатство» в революционной марксистской направленности, Борис Иванович счел нужным подготовить специальный обзор этих документов и послать их в Полтаву В.Г. Короленко, который в то время являлся одним из руководителей редакции этого авторитетного журнала.

Представляли интерес обнаруженные Николаевским документы о последних неделях народницы Софьи Михайловны Гинзбург, проведенных в Шлиссельбургской крепости, где она в январе 1891 г. покончила жизнь самоубийством. Эта публикация была важна и подробным описанием тяжелейших условий пребывания политзаключенных как в Шлиссельбургской крепости[164], так и в других местах заключения в дореволюционной России[165].

В «Былом» с первого послеоктябрьского номера Николаевский стал вести рубрику «Новое о прошлом», в которой давалась разнообразная информация о всевозможных документальных находках и публикациях о них в газетах и журналах[166]. В этих статьях содержался начальный источниковедческий и историографический анализ опубликованных материалов[167]. На нем Борис Иванович оттачивал свои навыки в области этих специальных исторических дисциплин. В одной из таких публикаций, хотя рубрика в целом носила беспристрастный характер, Николаевский поразил читателей критическими заявлениями в отношении советской власти:

«Ненормальные условия, в которых живет наша страна, препятствуют нормальному ведению наших обзоров, – регулярных по раз навсегда задуманному плану. И не только потому, что книжки журнала, фактически превращающегося в непериодический сборник, выходят слишком редко с промежутками в 3–6–8 месяцев, но и потому, что Россия волею судеб расколота резкими границами и строгими кордонами на ряд отдельных территорий, живущих каждая своею самостоятельною жизнью и особыми своеобразными интересами политической борьбы»[168].

Многие материалы «Былого» публиковались без обозначения авторства (часто после них ставилась подпись «Ред.»). Можно предположить, что часть из них принадлежала перу Николаевского, подпись которого не ставилась то ли потому, что в этом номере уже была помещена одна его публикция (а иногда и две), то ли из соображений политической осторожности.

Одновременно со всей этой работой Б.И. Николаевский включился в организационную деятельность, направленную на упорядочение архивного дела. Первая и весьма важная инициатива в этой области, которая была связана с его именем, состояла в спасении ценнейших архивных фондов, которым в условиях усиливавшегося хаоса угрожала гибель. Обладая уже значительным архивоведческим и археографическим опытом, Николаевский отлично понимал исключительную важность спасения российской внешнеполитической документации, сосредоточенной в архиве Министерства иностранных дел.

После большевистского переворота Л.Д. Троцкий, назначенный наркомом иностранных дел, попытался использовать документацию этого ведомства для компрометации политики царского правительства и его союзников в мировой войне. С помпой было объявлено о публикации текстов тайных договоров, заключенных царским и Временным правительствами. С этой целью Троцкий поручил своему помощнику матросу Балтийского флота Н.Г. Маркину отправиться в МИД и подобрать там соответствующие тексты. Открыв мидовские сейфы, Маркин увидел массу бумаг с грифом «секретно». О том, что этот гриф ставился почти на все дипломатические документы и что некоторые из этих «секретных» документов были давно опубликованы самим правительством, Маркин, разумеется, не знал.

Правда, к этой работе был привлечен и более компетентный сотрудник – молодой востоковед Евгений Дмитриевич Поливанов, который до этого служил в МИДе – вначале в отделе печати, а затем в Азиатском департаменте (Поливанов предложил свои услуги большевикам сразу после Октябрьского переворота). Человек огромного исследовательского таланта, Поливанов был мало компетентен в политике, но всячески стремился помочь новой власти. Маркин с Поливановым мигом укомплектовали семь выпусков «Сборника документов из архива бывшего Министерства иностранных дел», в которые вошли около 100 совершенно случайно подобранных текстов. Все они были в срочном порядке изданы[169]. Последний выпуск, опубликованный в феврале 1918 г., завершался торжественным лозунгом, набранным на всю страницу: «Да здравствует международная конференция действительных представителей революционного пролетариата во главе с…», и далее следовал перечень ряда большевистских лидеров, включая, естественно, Ленина и Троцкого[170].

Сколько-нибудь существенного значения для истории и характеристики внешней политики России эти документы не имели, но усилили зреющее раздражение правительств стран Антанты и других государств по отношению к советской власти. Сами публикаторы конечно же абсолютно не понимали, что, собственно, они издают. Вместе с официальными документами и договорами, на одинаковых с ними правах, печатались частные письма чиновников МИДа, найденные в столах и шкафах министерства[171]. Убедившись в полной бессмысленности дальнейших изданий такого рода, Троцкий распорядился прекратить публикации. Маркин же, проваливший проект по обнародованию секретных дипломатических документов международных империалистов, был уволен из наркомата, в 1918 г. отправлен в формировавшийся Красный флот, стал помощником командира Волжской военной флотилии и в том же году погиб в бою. Больше архивной документацией МИДа ни Троцкий, ни другие большевистские деятели не интересовались. Ценнейшие бумаги начали расхищать, в том числе на самокрутное курево.

До Бориса Николаевского доходили сведения о том, что российский дипломатический архив находится на краю гибели. Когда в начале весны 1918 г. в Петроград приехал Щеголев, Николаевский, встретившись с ним, поставил весьма волновавший его вопрос о сохранении архивной документации вообще и о спасении архива МИДа в частности. Согласившись заняться этим делом, Щеголев предложил для большей уверенности и авторитетности договориться об участии в работе Д.Б. Рязанова – бывшего нефракционного социал-демократа, тяготевшего к меньшевикам, а теперь большевистского деятеля, но большевика непокорного, неортодоксального, способного отстаивать свою правоту даже перед высшими иерархами и, главное, в последние годы занимавшегося в эмиграции изучением архивов К. Маркса и Ф. Энгельса. Рязанов стал крупным специалистом по марксоведению, хорошо знал архивные фонды основоположников марксизма и их сочинения, квалифицированно оценивал значение архивной документации.

Осознав важность вопроса, Рязанов согласился участвовать в работе Щеголева и Николаевского. Втроем они направились в здание МИДа, где в помещении архива на полу увидели массу разбросанных бумаг. «Это господин Маркин приказали ненужные бумаги продать!» – отрапортовал пришедшим вахтер. Не прореагировав на бессмысленное слово «продать», ибо ясно было, что никто продавать (а тем более покупать) бумаги не собирался, Николаевский задал вопрос: «А что такое ненужные?» – «Они выбрали все, что им нужно, а остальное приказали продать», – ответил вахтер.

Посетив затем Архив Священного синода и другие архивные учреждения, троица установила, что в столичном архивном деле царят разруха и невиданный хаос. Вот тогда Рязанов и заявил, что он берется за восстановление архивной сети и предложит в этом смысле свои услуги правительству Ленина.

Быть помощником Рязанова Николаевский после некоторых раздумий отказался. Он все еще не понимал, чему следует отдать предпочтение – научным делам или партийному долгу[172]. Но Николаевский согласился стать инспектором Главного архивного управления (Главархива). Распоряжение о назначении Николаевского на должность подписал Рязанов, ставший руководителем этого ведомства. С тех пор Рязанов, несмотря на различие с Николаевским в политических взглядах, всячески ему покровительствовал, видя, какое значение Николаевский придает архивной документации и как он готов не за страх, а за совесть работать над сохранением, пополнением и изучением архивов.

Имея в виду, что он все еще находился в ядре меньшевистской партийной деятельности, хотя пока и не входит в руководящие партийные органы, что его привлекают время от времени для консультаций и выполнения практических и агитационно-инструкторских заданий, Николаевский после переноса столицы из Петрограда переехал в Москву. Точная дата его переезда неизвестна, но, видимо, он перебрался в новую столицу в апреле 1918 г., после перевода туда ЦК меньшевистской партии. Поселился он в центре, по адресу: улица Большая Дмитровка, дом 15.

Архивистика все более оказывалась в центре активности нашего героя. Еще в феврале, когда немцы угрожали Петрограду и правительство готовилось к переезду в Москву, он организовал вывоз из Смольного архива Секретариата дооктябрьского ВЦИКа и некоторых отделов действующего ВЦИКа. Помог ему в этом знакомый по Баку большевистский деятель A.C. Енукидзе, ставший теперь заведующим военным отделом ВЦИКа. Енукидзе не только санкционировал работу по эвакуации, но и предоставил грузовик для перевозки материалов на железнодорожную станцию и железнодорожный вагон. Воспользовавшись покровительством Енукидзе, Николаевский вывез не только бумаги Исполнительного комитета, но и документацию Преображенского и Кавалергардского полков, архив меньшевистской партии, личные фонды Ю.О. Мартова, Ф.И. Дана и другие материалы.

В Москве документация была передана в Архивный отдел Библиотеки Российской академии наук (этот отдел позже стал самостоятельным архивом), причем помогли в этом известный филолог академик A.A. Шахматов и смотритель Архивного отдела, основатель русской научно-технической фотографии В.И. Срезневский (сын филолога и этнографа академика И.И. Срезневского), известный тем, что он и до 1917 г. охотно принимал на хранение в академический архив материалы оппозиционных и революционных партий и организаций. Для материалов, перевезенных Николаевским, в здании академической библиотеки было выделено специальное помещение. Некоторое время факт хранения в архиве Академии наук «неподведомственных» ей материалов оставался своего рода секретом. Но о вывозе документов знали многие; эвакуация проводилась легально. В числе осведомленных лиц был секретарь ВЦИКа первого созыва Я.3. Суриц. Порвав с меньшевизмом и перейдя к большевикам в расчете получить государственную должность, Суриц в 1921 г., демонстрируя лояльность советской власти, сообщил «заинтересованным лицам», что в архиве академии хранятся документы политического характера. Их тотчас же оттуда изъяли и перевели в Архив Октябрьской революции[173]. А Суриц был направлен на работу в НКИД и со временем стал полпредом СССР в ряде стран.

Спасение архивов в начале 1918 г. было первым опытом Николаевского в этой весьма своеобразной сфере деятельности. Через пятнадцать лет он займется этим же, но при других обстоятельствах: будет вывозить архивы из нацистской Германии; а еще через семь лет – из оккупированной гитлеровцами Франции. Но об этом речь впереди.

Совместно со Щеголевым Николаевский участвовал в подготовке проекта положения о Главном управлении архивным делом, а с 1919 по начало 1921 г. являлся руководителем Московского историко-революционного архива. Одновременно с сентября 1920 г., когда был создан Государственный архив РСФСР, Николаевский являлся управляющим отделением Госархива (поскольку Московский историко-революционный архив стал считаться отделением Госархива).

Просматривая архивные документы, Николаевский обнаружил как-то ряд новых материалов об Азефе и его службе в Департаменте полиции. Некоторые из них были тогда же им опубликованы. Другие оставались неизданными и были использованы Николаевским значительно позже, когда он работал над биографией Азефа[174].

Для собирания документального материала и комплектации своего архива неугомонный Николаевский выезжал в провинцию – два раза на Кавказ с остановками в Астрахани и других городах и один раз во Владивосток. Во время поездки на Кавказ он позволил себе несколько дней отдохнуть на знаменитом курорте Боржоми, но и здесь остался верен себе – во дворце великого князя Николая Михайловича он нашел отрывки из его дневника, содержавшие, в частности, подробности смерти царя Александра II. В Москву был привезен «целый чемодан» материалов – документы и выписки из них, различные провинциальные издания, газеты и журналы[175].

За линией фронта

Но вернемся в 1918 г. В августе по поручению ЦК своей партии Николаевский в качестве уполномоченного РСДРП[176] отправился в Поволжье, на Урал и в Сибирь. Помимо Николаевского в качестве такого же уполномоченного был отправлен в поездку Иван Иванович Ахматов, политические амбиции которого были значительно бо́льшими[177]. В директивных указаниях уполномоченным подчеркивалось, что их целью являлось обследование политического положения на местах, «ознакомление тамошних организаций с позицией Центрального комитета», изучение обстановки и установление связей с единомышленниками.

Николаевский выехал из Москвы в середине месяца, заручившись фиктивными или полуфиктивными документами разного рода. Согласно одним, он являлся уполномоченным Петроградского потребительского общества, направляемым для розыска где-то затерявшихся грузов (эта бумага была получена просто по знакомству – в правлении кооперации «сидели все знакомые – приятели»)[178]. Чуть ли не анекдотом явилось то, что он действительно нашел какой-то груз, принадлежавший этому обществу, смог его получить и продать, а на вырученные деньги как-то существовать. Другие документы скорее неправдами, чем правдами были получены от Главархива и Архива Академии наук. Они удостоверяли, что Борис Голосов (документы были сделаны на эту фамилию) является инспектором Главархива (что соответствовало действительности) и уполномоченным академии (что было весьма сомнительно), направляемым для разбора архивных материалов (что было неправдой).

Николаевский смог перейти линию фронта сравнительно безболезненно в середине сентября 1918 г. (Ахматову это удалось сделать только в начале 1919-го). В то время на огромную территорию России распространялась сначала власть Комитета членов Учредительного собрания (КОМУЧа), образованного в Самаре; затем Директории, созданной в Уфе, и, наконец, адмирала Колчака, стоявшего на более консервативных, чем КОМУЧ и Директория, позициях[179].

Николаевскому и Ахматову выпала довольно деликатная миссия. Дело в том, что курс ЦК их партии состоял в недопустимости участия меньшевиков в местных правительствах. Они должны были фигурировать в качестве «третьей силы», добиваясь прекращения гражданской войны и отстаивая единение всех демократических слоев населения. Но такому наивному и абсолютно бесперспективному политическому курсу далеко не всегда подчинялись не только деятели на местах[180], но и сами члены центрального высшего руководства. В частности, член ЦК меньшевистской партии Иван Михайлович Майский (псевдоним Яна Ляховецкого) не подчинился решению центра, выехал в Самару и с согласия местного областного партийного комитета (последний называл себя Областной комитет РСДРП территории Всероссийского Учредительного собрания) занял пост управляющего ведомством труда (министра труда) в правительстве КОМУЧа.

По словам Николаевского, он был всей душей на стороне КОМУЧа[181], но, подчиняясь партийной дисциплине, обязан был выступать с осуждением самарского эксперимента и КОМУЧа, где доминировали эсеры. Непосредственно стоявшая перед Николаевским задача заключалась в необходимости пробраться в Самару через линию фронта, собрать информацию о положении в регионе, оказавшемся под антибольшевистской властью, и проинформировать местные меньшевистские организации о мнении центральных органов партии.

Николаевский почти беспрепятственно доехал до Нижнего Новгорода, а оттуда до Казани, только что занятой красными. Здесь от местных меньшевиков он получил новые фиктивные документы, с которыми и намеревался перейти саму линию фронта. Это было в те дни и недели, когда под Казанью, занятой антибольшевистскими силами, для штурма города были сконцентрированы части Красной армии; когда, считая, что здесь решается судьба советской власти, в соседний город Свияжск в своем только что образованном личном поезде прибыл для непосредственного руководства военными действиями нарком по военным и морским делам Троцкий[182].

Приключений было много. Во время одного из боев Николаевскому удалось перейти через мост буквально за несколько минут до того, как этот мост был взорван. Затем его чуть было не захватил в плен отряд конных красноармейцев, преследовавший отступавших белых. Николаевский спрятался в крестьянской избе на окраине села, которое обыскивали всадники, искавшие добычу. Не дойдя до дома, где он находился, красноармейцы ускакали, так как в их расположении возникла какая-то тревога. В тот же вечер Николаевский на подводе добрался до ближайшей волжской пристани, где дождался парохода с военным грузом, эвакуированным из Казани, и с трудом уговорил эсеровского комиссара взять его на борт. Так он добрался до расположения частей, верных КОМУЧу, и с их помощью отправился в Симбирск, где выступил на собрании местных меньшевиков, предостерегая их от присоединения к правительству КОМУЧа. Сделав это «доброе дело», он отправился, наконец, в Самару[183].

Приехав в этот мятежный город, Николаевский выяснил, что резолюция о назначении Майского была принята Самарским областным комитетом по инициативе самого Майского, как члена ЦК. Николаевский потребовал от местной организации пересмотреть решение и отозвать Майского с его поста. Однако самарские меньшевики считали линию ЦК непоследовательной, отступающей от принципа непримиримой борьбы против большевистской диктатуры. Переубедить их Николаевский не смог[184], да, видимо, и не слишком старался, понимая в глубине души, что самарцы правы.

Впечатления от своей самарской неудачи Николаевский невольно распространил на самого Майского, прошедшего весьма извилистый политический путь – от правого меньшевика до коммуниста. Впоследствии Майский стал видным советским дипломатом, послом, ученым-историком, академиком, пережившим в последние месяцы жизни Сталина недолгую опалу и даже тюремное заключение. Тем не менее Майский вряд ли заслуживал все те жесткие и ругательные эпитеты, которыми позже наградил его не простивший Майскому самарского «поражения» Николаевский[185].

В сентябре 1918 г. Николаевский участвовал в качестве наблюдателя в состоявшемся в Уфе совещании членов Учредительного собрания[186], на котором как раз и была образована Директория; внимательно следил за развернувшимися там прениями, а затем и за началом работы этого правительственного органа. Согласно документам, Голосов был направлен на Уфимское совещание «для согласования деятельности волжско-уральских и сибирских товарищей с общей линией партии». Николаевский решительно выступил против попытки делегации волжских и уральских меньшевиков объявить себя на Уфимском совещании делегацией ЦК. В условиях Гражданской войны ЦК предоставил областным комитетам полномочия «руководить партией в пределах каждой области». Но получивший слово Голосов, полемизируя с Майским, пытался разъяснить, что местные партийные организации не располагали полномочиями выдвижения Майского на должность министра труда, а полномочия местных комитетов ЦК передавал для проведения партийных директив, а не для их нарушения. Голосов убеждал своих однопартийцев, что те, в частности, нарушили директивы о недопустимости участия в коалициях с «господствующими классами» и о получении вооруженной помощи от иностранных союзников. Он предостерегал против всяких попыток прямой и косвенной поддержки состоявшего из чешских военнопленных (австро-венгерских подданных) Чехословацкого корпуса, восставшего против советской власти из-за отказа советского правительства разрешить корпусу эвакуироваться за границу для участия в войне против Германии и Австро-Венгрии на стороне союзников. По мнению Голосова, поддержка меньшевиками действий Чехословацкого корпуса шла вразрез «с общей линией партии и интересами революции и пролетариата»[187].

После одного из вечерних заседаний между Голосовым и Майским состоялась личная встреча, затянувшаяся до глубокой ночи. Майский доказывал, что меньшевистская партия ушла слишком влево, что необходимо устанавливать союзнические отношения со всеми антибольшевистскими силами, включая A.B. Колчака, который привлекал на свою сторону все правые и значительную часть центристских сил Урала и Сибири. У Николаевского сложилось тогда впечатление, что Майский был готов «пойти куда угодно», хоть к Колчаку, но уж точно не к большевикам[188] (а ушел он к большевикам). Но видимо, именно под влиянием Николаевского меньшевики Поволжья и Урала начали пересмотр своей тактики, и, когда Майскому был предложен пост министра труда или его заместителя в правительстве Директории, областной партийный комитет Урала не разрешил Майскому войти в правительство[189].

Вместе с Директорией Николаевский перебрался в Омск, где стал свидетелем новых драматических событий – обострения внутренней борьбы в Директории между социалистическими силами и кадетами и так называемого переворота Колчака, расцененного Николаевским как проявление монархической и помещичьей контрреволюции. Собравшийся было возвращаться в Москву Николаевский решил изменить свои планы и отправился на восток, поставив своей задачей собрать как можно более полную и объективную информацию о положении дел на территориях, оказавшихся под контролем Верховного правителя России.

В сибирских городах – Новониколаевске, Барнауле, Томске, Красноярске, Чите – настроение в меньшевистских кругах было упадническое. Все считали, что «дело кончено», хотя Николаевский все-таки сумел провести в Чите партийную конференцию для обсуждения сложившейся ситуации и возможностей по организации отпора Колчаку. В Иркутске несколько более энергичная меньшевистская группа приняла резолюцию о необходимости подготовки вооруженного восстания против Колчака и сотрудничестве с местными большевиками, однако этот документ остался на бумаге, так как сил для такого восстания ни у кого не было. Последними остановками Николаевского были Владивосток и китайский Харбин, где жила значительная русская колония.

Чем больше Николаевский ездил по городам Урала и Сибири, тем больше приходил к мнению, что колчаковский режим враждебен местному населению, особенно крестьянам. Теперь не могло быть и речи об участии меньшевиков в свержении советской власти ни на уровне партийной организации, ни на уровне участия в антибольшевистской борьбе отдельных «мало-мальски заметных… деятелей»[190]. Сам факт возвращения Николаевского из этой поездки в Москву тоже характерен. Эмигрировать он не собирался, как не желал оставаться на территориях, занятых противниками советской власти. Вскоре он снова вернулся в уже советскую Уфу, в качестве архивиста, хотя эта вторая поездка оказалась опаснее первой. Осенью 1919 г. на Урале Николаевский перенес сыпной тиф, из которого, правда, выкарабкался без осложнений[191].

Немаловажно отметить, что во время этой опасной и сложной поездки Николаевский не оставлял архивных поисков как инспектор Главархива, хотя поначалу сам этот мандат считался скорее конспиративным прикрытием его политической деятельности. Полвека спустя Николаевский рассказывал, что в Чите обнаружил «интереснейшие документы» о Н.Г. Чернышевском, «двое суток» сидел там, детально их разбирая; во Владивостоке встретился с кем-то из американцев и впервые увидел нью-йоркскую русскую газету; в сборнике «Дальневосточная окраина» успел напечатать несколько статей: о Чернышевском и о декабристах, в частности о переводе их из Читы на Петровский завод[192].

В результате сибирских находок вначале в местных изданиях «Сибирский рабочий», «Сибирские записки», «Сибирский рассвет», а затем и в столичных журналах («Былое», «Каторга и ссылка») появились интересные очерки о пребывании на Николаевском и Александровском заводах, на сибирской каторге и на Нерчинских рудниках декабристов С.П. Трубецкого, С.Г. Волконского и Е.П. Оболенского. Увидели свет и материалы о пребывании Н.Г. Чернышевского в ссылке в Вилюйске, о местных агентах-провокаторах в Иркутске и другие ценные документы. В первом выпуске «Сборника материалов и исследований» Главного управления архивным делом, появившемся в 1921 г., Николаевский опубликовал обширную подборку «Из записной книжки архивиста», куда вошли разнообразные материалы, собранные главным образом во время волжско-уральско-сибирского путешествия. В Уфе по инициативе Николаевского было начато комплектование документального фонда по истории революционного движения в губернии. Денег на эту работу не было, и Николаевский посылал телеграммы Рязанову с просьбой о переводе для архивной работы необходимых средств[193].

Во время поездок Борис Иванович знакомился с местными политическими, общественными и культурными деятелями, как историк интересовался их биографиями. В частности, в качестве инспектора архивного управления он контактировал с бывшим чиновником сибирских государственных учреждений H.H. Стромиловым, оказавшим ему помощь в собирании документов[194]. Некоторые из новых знакомых стали затем известными людьми. К ним относился, например, иркутский меньшевик Мартемьян Никитич Рютин[195]. Через много лет, уже будучи большевиком, Рютин пойдет на открытую конфронтацию со Сталиным, образует в 1932 г. подпольный «Союз марксистов-ленинцев», попытается объединить вокруг этой малочисленной организации все оппозиционные силы, напишет обширную рукопись «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» с весьма жесткими оценками деятельности Сталина и… будет за свою оппозиционную деятельность арестован и в 1937 г. расстрелян.

Когда Николаевский возвращался из первой своей поездки в Москву, в Уфе, где он перешел линию боевых действий, он был приглашен в штаб к командующему Южной группой войск Восточного фронта М.В. Фрунзе, слышавшему о Николаевском от Рыкова. Изголодавшегося в пути Николаевского Фрунзе принял по-барски: на столе были большие ломти хлеба, колбаса и водка. Разумеется, Николаевский интересовал советского командующего не сам по себе. Фрунзе рассчитывал получить от него информацию о положении на занятых врагом территориях. Разговором с Николаевским Фрунзе был настолько доволен, что приказал отправить своего собеседника в Москву в личном поезде командующего. Правда, для этого надо было сначала переправиться через реку Белую на лодке, так как мост был взорван, а поезд находился на другом берегу.

Драматические подробности Борис Иванович запомнил хорошо, так как они были связаны с судьбой его находок. Огромный кожаный чемодан, набитый собранным материалом и газетными вырезками, не помещался в лодке, и его решили отправить со следующей оказией. Однако кто-то польстился на хорошую кожаную вещь, купленную в «буржуазном» Владивостоке, и чемодан «со всеми потрохами» был украден. Узнавший об этом Фрунзе ругался последними словами и приказал во что бы то ни стало чемодан найти. В результате чемодан был найден, и Николаевский со всеми бумагами и с комфортом отправился в Москву[196].

По возвращении, 3 июля 1919 г., он выступил в Политехническом музее с докладом «Что такое колчаковщина?». Его первыми словами были: «По доброй марксистской традиции я начну с анализа экономического положения Сибири». Но говорил он в основном не об экономике, а о политической ситуации в Поволжье, на Урале и в Сибири, сосредоточившись на причинах, приведших к тому, что демократическим силам не удалось удержать власть. Главное он видел в отсутствии единства антимонархических сил, хотя и не упомянул о том, что и его собственная партия – меньшевики – отвергла сотрудничество с КОМУЧем и уфимской Директорией.

В докладе содержался призыв к единому революционному фронту против монархической контрреволюции (Колчака), причем «по умолчанию» Николаевским признавалась возможность восстановления единства всех социалистических сил (меньшевиков, эсеров и большевиков) и вхождение меньшевиков и эсеров во властные структуры. Большую утопию трудно было себе представить. Использовать в своих интересах меньшевиков и эсеров большевики, конечно, соглашались. Но пускать их во власть отказывались категорически.

Официальными печатными органами выступление Николаевского было встречено недоброжелательно и даже с издевкой[197]. «Правда» по этому поводу писала следующее:

«Из беспорядочного вороха фактов, изложенного в довольно-таки неудобоваримой форме, гр. Голосов путем чисто меньшевистских логических salto mortale делает такой неожиданный вывод: «Если вы хотите добить Колчака, то вы должны изменить свою политику и опереться на блок крестьян и рабочих». Под «вы» гр. Голосов подразумевает Советскую власть и коммунистическую партию. От имени ЦК меньшевиков он заявляет: «Мы стоим за единый революционный фронт, мы, политически не сливаясь с большевиками, готовы, однако, вместе с большевиками бить Колчака. Мы давно уже стоим на такой позиции». Но спрашивается, что до сих пор сделал меньшевистский ЦК и его «координаторы» для того, чтобы «вместе бить»? С них довольно того, что они «стоят на такой позиции»[198].

Правда, на это выступление положительно откликнулся Ленин. В докладе на объединенном заседании ВЦИК, Московского совета, ВЦСПС и представителей фабзавкомов 4 июля 1919 г. Ленин пространно, несколько извращая факты и даже допуская ложь, выразил удовлетворение выступлением Николаевского:

«Вчера в Москве был сделан доклад одним меньшевиком. Вы в газете «Известия» могли читать об этом докладе гражданина Голосова, сообщившего, как меньшевики поехали в Сибирь, считая, что там Учредительное собрание и народовластие, и господство всеобщего избирательного права, и воля народа, а не то, что какая-нибудь диктатура одного класса, узурпация, насильничество, как они величают Советскую власть. Опыт этих людей, которые… пошли к Колчаку, – теперь опыт их показал, что не какие-нибудь большевики, а враги большевиков… оттолкнули от себя не только рабочих, не только крестьян, но и кулаков»[199].

В последующие недели Николаевский повторил свой доклад (с незначительными изменениями) в Петрограде и Твери[200]. Тогда же, сразу по возвращении в Москву, Николаевский доложил о результатах своей поездки на заседании ЦК РСДРП, сосредоточив особое внимание на неправильном поведении Майского, нарушившего партийные резолюции. ЦК постановил исключить Майского из партии (и тем подтолкнул его к коммунистам). За участие в Уфимском совещании исключены были еще два активных меньшевистских деятеля того времени: Борис Самойлович Кибрик и С. Ленский[201].

На заседании ЦК меньшевиков 30 июня 1919 г. работа Голосова на Восточном фронте в целом была одобрена. В частности, позитивно оценены были его меры по сплочению партийных сил в Сибири и на Востоке[202]. Некоторые меньшевистские организации, однако, были недовольны пробольшевистским тоном докладов Николаевского, а уж тем более «пересказом» выступлений Николаевского большевистской прессой. Петроградский комитет РСДРП с раздражением описывал, как «были устроены публичные собрания, на которых с докладом о колчаков[щине] выступал тов. Голосов, сообщения которого в явно препарированном под коммунистическим соусом виде разнесла по России казенная пресса… ПК не может не отметить, что отсутствие свободы печати дает возможность господствующей партии извратить содержание и смысл докладов т. Голосова, что производит самое неблагоприятное впечатление»[203].

Незадолго перед тем в Париже состоялась конференция представителей стран Антанты, принявшая решение признать правительство Колчака и оказать ему поддержку. Опираясь на отчет Николаевского, ЦК РСДРП утвердил воззвание «К социалистам стран Согласия[204]», в котором обращал внимание, что адмирал Колчак предпринимает попытку «восстановления главных экономических и политических элементов старого режима», что российская социал-демократия «вместе со всеми революционными элементами народа уже делает и будет делать все возможное, чтобы повергнуть в прах воскрешающие силы прошлого и покончить с ними навеки». Меньшевики призывали рабочих зарубежных стран, прежде всего стран Антанты, сломить «злую волю своих империалистов» и принудить их «дать мир истерзанной революцией России». Это обращение настолько соответствовало интересам большевиков, что его опубликовала даже газета «Известия»[205]. При этом общий тон большевистской прессы в отношении меньшевиков был издевательско-негативный. В статье известного большевистского деятеля и пропагандиста К.Б. Радека «Голос из гроба», написанной как раз в связи с осуждением меньшевиками Директории, руководство РСДРП именовалось «центральным комитетом партии мертвецов»[206].

Проведение меньшевистского курса

Крайне опасные и тяжелые путешествия по заданиям своего ЦК Николаевскому приходилось предпринимать в эти годы неоднократно. Пожалуй, несколько преуменьшая невзгоды, которые приходилось при этом преодолевать ему лично, он вспоминал в одной из своих публикаций:

«В 1918–1920 гг. пришлось исколесить Россию вдоль и поперек (между Петроградом – Тифлисом и Владивостоком) и многократно переправляться через разные фронты гражданской войны… В июле 1918 г. я был послан ЦК в Архангельск, где арестами была разбита партийная организация. Проехать оказалось невозможно, и я принужден был вернуться в Москву. Вскоре после этого в Архангельск поехал архангельский уроженец, гласный тамошней городской думы социал-демократ Папилов. В пути он был арестован большевиками и расстрелян. В середине августа того же года я выехал по партийному поручению в Самару и Сибирь. Фронт переходить приходилось нелегально. Мне этот переход удалось совершить без особых приключений. Но видный эсер В.О. Флеккель, который ехал тем же путем и одновременно со мной, был арестован большевиками и расстрелян в Казани. Число таких примеров можно было бы значительно увеличить»[207].

Летом 1920 г., уже, по-видимому, будучи членом ЦК меньшевистской партии, Борис Иванович совершил поездку в Донскую область и Закавказье для ознакомления с положением на местах и оказания помощи в урегулировании местных политических споров и конфликтов, столь характерных для меньшевистской среды. Ему, в частности, было поручено устранить раскол в ростовской организации, опираясь на резолюции апрельского совещания ЦК РСДРП. О результатах своей работы, не увенчавшейся успехом, он информировал ЦК. Но доверия ЦК Николаевский не утратил, и рассмотрение вопроса о положении дел в Закавказье по решению ЦК от 4 июня 1920 г. было отложено до возвращения оттуда Николаевского[208], что свидетельствовало о его авторитете в партии.

Руководство меньшевистской партии не было единым, в его ЦК происходили острые дискуссии между правыми, решительно отвергавшими какие-либо формы сотрудничества с большевиками, и левыми, считавшими возможным сотрудничество, в частности, в деле защиты «республики» от тех, кого они считали «буржуазно-монархическими силами» (к примеру, Колчака и Деникина). Николаевский принадлежал к своего рода «левому центру», то есть разграничивал внешнюю и военную политику большевиков (здесь он был на их стороне) и внутреннюю политику (которую он решительно осуждал). Примерно такой же позиции придерживались видные партийные деятели – Ю.О. Мартов (стоявший на наиболее просоветских позициях) и Ф.И. Дан, относившийся к советской власти более критично.

В работе, написанной через много лет, Борис Иванович позитивно оценивал курс руководителей ЦК, сложившийся в 1918 г. и сохранявшийся с некоторыми модификациями до окончания Гражданской войны: «Политически оправдывая то настроение глубокого недовольства, на базе которого вырастали восстания против большевиков, из соображений политической целесообразности и руководствуясь своей общей оценкой перспектив развития русской революции в случае, если раскол между идущими за большевиками и антибольшевистскими слоями демократии будет закреплен, руководители ЦК решительно отвергали всякое участие партии в попытках вооруженной ликвидации большевистской диктатуры»[209].

Николаевский принимал участие во всех совещаниях меньшевиков, с огромными трудностями проводимых в годы Гражданской войны. Первое из таких совещаний состоялось 27 декабря 1918 – 1 января 1919 г., когда из-за начавшейся революции в Германии и опасности интервенции стран Антанты репрессии против меньшевиков несколько смягчились. На совещании по докладу Мартова, основные положения которого в своих выступлениях поддерживал Николаевский, была принята резолюция о международном положении и задачах русской революции. Современная эпоха определялась как эпоха «мировой социальной революции, авангардным отрядом которой является Германия. Со всей определенностью партия выступила против концепции социальной революции через диктатуру пролетариата в большевистской трактовке этого понятия»[210].

Отвергая планы насильственного свержения советской власти, совещание взяло курс на оппозиционную деятельность на базе сохранения советского строя. Вместе с тем оно выдвинуло программу реформ: отказ от военного подавления местных демократических правительств, свободные выборы в Советы, подчинение им правительства и местных органов, восстановление демократических свобод, включая самостоятельность политических и иных организаций рабочего класса (но только рабочего класса – о демократии в обычном смысле слова речи не было).

На новом мартовском совещании развернулись дебаты о постоянном представительстве меньшевиков за рубежом. Николаевский относился к тем участникам совещания, кто не был полностью удовлетворен деятельностью за границей партийного ветерана П.Б. Аксельрода, который получил полномочия представлять РСДРП за границей еще в 1917 г. Аксельрод выехал в Стокгольм до Октябрьского переворота и сразу после него взял на себя функции зарубежного представителя меньшевистской партии. Непримиримый противник большевизма, Аксельрод работал в тесном контакте с руководителями Социалистического интернационала, также выступавшего против сотрудничества с партией Ленина. Но в целом Аксельрод представлял в Европе не официальные партийные взгляды, а свои собственные, близкие к позициям правых меньшевиков, решительно отвергавших сотрудничество с большевиками. Узнав о решении мартовского совещания меньшевиков вступить в переговоры с другими социал-демократическими партиями по вопросу об образовании нового Интернационала, занимающего промежуточную центристскую позицию между II и III Интернационалами, Аксельрод заявил о своей отставке. (Новый Интернационал действительно был вскоре создан и стал называться II ¹/₂ Интернационалом.)

1 апреля 1919 г. ЦК РСДРП принял решение организовать за границей временное представительство партии, для чего делегировать туда одного из своих членов. Очередное апрельское совещание приняло «Апрельские тезисы» (это был не очень удачный намек на знаменитые «Апрельские тезисы» Ленина 1917 г.), которые обещали поддержку советскому правительству в войне против Польши и даже объявили призыв меньшевиков в Красную армию. Написанные Ю.О. Мартовым, эти тезисы в целом были абстрактно-теоретическими. Они признавали неизбежность «мировой социалистической революции», которая рассматривалась как длительный исторический процесс, и в то же время указывали на возможность ускорить продвижение к социализму, установить диктатуру пролетариата над меньшинством, пытающимся противодействовать социальной революции. Неблаговидных реалий большевистской власти тезисы не затрагивали[211]. Николаевский тезисы Мартова поддержал и стремился их популяризировать.

Для разъяснения Европе истинной официальной позиции меньшевистского руководства апрельское совещание решило направить за границу именно Мартова, который выехал за рубеж как меньшевистский делегат на съезд Независимой социал-демократической партии Германии.

На 20 августа 1920 г. была назначена партийная конференция, но массовые аресты делегатов на местах, а затем и аресты в Москве привели к ее срыву. Николаевский писал через много лет:

«Аресты ставили своей задачей не допустить устройства общепартийной конференции: членов ЦК и деятелей московской организации специально аресту не подвергали, но устраивали засаду в помещении ЦК и задерживали всех, кто в этом помещении показывался – в первую очередь приезжих из провинции. Конференция, к которой социал-демократическая партия с таким напряжением готовилась, была сорвана»[212].

Лозунги, выдвигаемые в это время меньшевиками, усиленно пропагандируемые Николаевским и его коллегами в малотиражных, недолго выходивших газетах, скорее похожих на листовки, состояли в требовании соблюдения советской конституции, в создании «свободных Советов», в возвращении к свободе торговли продуктами питания. Эти требования были близки и понятны основной массе городского населения. Во многом они совпадали с лозунгами другой социалистической оппозиционной партии – эсеров. Через много лет Николаевский рассказал об этом в статьях-воспоминаниях, опубликованных за рубежом[213]. Обе партии выступили в 1918 г. инициаторами собраний уполномоченных от фабрик и заводов, очень недолго являвшихся очагом сопротивления диктатуре большевиков в столичных городах. Даже Мартов в тот период говорил Николаевскому, что эсеровская «программа в основе и наша программа». Это осторожное партнерство двух оппозиционных социалистических партий продолжалось, с некоторыми оговорками, и дальше. В марте 1920 г. на квартире Николаевского состоялось совместное нелегальное заседание делегаций меньшевиков и эсеров. Первых представлял Мартов. Вторых – В.М. Чернов. Были определены основные пункты, по которым допускалась возможность совместной деятельности. Лидеры обеих партий продолжали относиться друг к другу с подозрением. Указывая на солидарность с преследуемыми эсерами, меньшевики всегда делали оговорку о различиях в программах и тактике. Точно так же поступали эсеры. Очевидно, степень близости двух партий Николаевский в своих позднейших оценках преувеличивал.

В 1920 г. Николаевского кооптировали в ЦК РСДРП. Официальное избрание в этот высший партийный орган было невозможным, так как большевики не допускали созыва съезда РСДРП, имеющего право, по уставу, выбирать членов ЦК. Видимо, Николаевский был введен в ЦК на апрельском партийном совещании меньшевиков 1920 г. Во всяком случае, он был не только делегатом апрельского совещания, но и являлся его секретарем[214].

В сохранившихся протоколах заседаний ЦК РСДРП от 6, 9, 13, 20, 29 октября и 22 ноября 1920 г. в качестве участвовавших полноправных членов ЦК неизменно указывается имя Б.И. Николаевского[215]. Именно на апрельском совещании меньшевистское руководство совершило существенный поворот влево, в сторону сближения с большевиками, хотя и не переставало резко их критиковать за антидемократические действия. Вместе с другими левыми (сторонниками Мартова) и левоцентристами (сторонниками Дана) Николаевский не полностью осознал, что в России с первых дней Октябрьского переворота началось становление тоталитарной системы, не совместимой с основами того демократического социализма, который проповедовали меньшевики. В стране, по выражению И.Г. Церетели, хозяйничала «контрреволюция, пришедшая через левые ворота»[216]. Но Николаевский этого еще не видел.

Советский застенок и изгнание

Ненависть большевиков к другим партиям социалистического толка (так называемые «буржуазные» партии были поставлены вне закона еще в конце 1917 г.) особенно усилилось в начале 1921 г., когда по всей стране начались крестьянские восстания, из которых по историческому недоразумению Тамбовское считается самым крупным. Одновременно на столичных предприятиях и в других районах России, особенно в Донбассе и на Урале, прошли мощные волнения рабочих. На фоне войны с крестьянством, волнений и забастовок в городах Кронштадтское восстание моряков в марте 1921 г. было симптомом приближающегося конца большевистской власти.

Большевики ответили на эти события двояко, пойдя на экономические послабления, приведшие в конце концов к новой экономической политике, с одной стороны, и усиливая политический террор – с другой. В апреле 1921 г. Ленин в брошюре «О продовольственном налоге» недвусмысленно заявил, что у российских небольшевистских социалистов – меньшевиков и эсеров – есть альтернатива: сидеть в тюрьме или же отправиться «в Берлин, к Мартову… Мы будем держать меньшевиков и эсеров… как открытых, так и перекрасившихся в «беспартийных», в тюрьме», – заключал Ленин. Такого рода заявления, являвшиеся директивами для центральных и местных партийных и карательных органов, Ленин в это время делал неоднократно. Еще в марте 1921 г. на X партсъезде он объявил, что «мелкобуржуазная контрреволюция», то есть меньшевики и эсеры, более опасна, чем Деникин. Через год он высказался еще более определенно: «За публичное доказательство меньшевизма наши революционные суды должны расстреливать, а иначе это не наши суды, а бог знает что»[217].

Мартов, выехавший в 1920 г. на съезд Независимой социал-демократической партии Германии, в Россию действительно уже не вернулся, став с осени 1920 г. представителем своей партии за границей. Вскоре к нему присоединились еще два видных меньшевика, выпущенные из России: Рафаил Абрамович Абрамович и Давид Юльевич Далин. Но на тех, кто остался в России, обрушились аресты. Был арестован почти весь состав ЦК РСДРП, в том числе и Николаевский, оказавшийся за решеткой уже 21 февраля 1921 г., даже до начала Кронштадтского восстания. Кабинет руководителя архива сменился на камеру Бутырской тюрьмы.

Впрочем, Николаевский был смещен с поста руководителя архива примерно за полтора месяца до ареста, о чем доложил на заседании Бюро ЦК РСДРП 9 января. Этот факт, наряду с некоторым другими, был оценен партруководством как новая тактика «коммунистов по отношению к м[еньшеви]кам и беспартийным, занимающим ответственные места»[218]. В том же месяце из Москвы в Петроград был выслан Дан (20 января меньшевики приняли по этому поводу протестующее заявление). Николаевскому поручалось передать это заявление во ВЦИК Советов[219].

7 и 21 февраля, перед самым арестом, Николаевский еще участвовал в заседаниях ЦК. На последнем заседании он выступил с сообщением об уже произведенных арестах и о засаде, устроенной в помещении ЦК чекистами. Ему было поручено «представить к ближайшему заседанию ЦК материал о Грузии и подготовить соответствующую резолюцию»[220]. Речь шла об агрессии Советской России против демократической республики Грузия, последовавшей после спровоцированного большевистской агентурой восстания в нескольких селах с русским населением. 12 февраля 1921 г. началось советское военное вторжение на грузинскую территорию. 25 февраля в Тбилиси вошли части российской 11-й Красной армии. 17–18 марта на состоявшихся в Кутаиси переговорах было подписано соглашение о прекращении военных действий. Вслед за этим в Грузии была провозглашена советская власть. На этом «внешнеполитическом» фоне меньшевики надеялись удержать статус полулегальной оппозиционной партии в России.

Как через много лет вспоминал Николаевский, на заседаниях ЦК шли острые споры по поводу выработки программного документа меньшевиков. Дан настаивал на том, чтобы в качестве такового были приняты тезисы Мартова, доложенные совещанию в апреле 1920 г. Ряд участников заседаний (Д.Ю. Далин, A.A. Трояновский и сам Николаевский) указывали, что эти тезисы уже не соответствуют реальной обстановке в стране, охваченной повсеместным недовольством в связи с продолжением и усилением политики «военного коммунизма». Эта группа считала положение неопределенным, а принятие программного документа – преждевременным. Споры дошли до того, что Трояновский заявил о выходе из ЦК в случае принятия резолюции Дана. Тогда Николаевский добился отсрочки принятия решения до получения мнения находившихся за границей Мартова и Абрамовича.

Возвратившись домой, Николаевский написал Мартову письмо о происходящем внутрипартийном кризисе и высказал мнение, что Мартову следует как можно скорее возвратиться в Россию и охладить пыл Дана. Юлий Осипович, тяжело больной туберкулезом горла, в Россию, однако, не вернулся (мотивировав свой отказ не болезнью, а целесообразностью). Вопрос об общепартийном документе фактически был снят с повестки дня[221]. Руководство партии меньшевиков все более и более теряло почву под ногами.

Многие творческие планы Бориса Ивановича остались нереализованными. Собственно говоря, и в персональном, и в общеполитическом планах это было почти неизбежно при однопартийной власти большевиков, которые стремились уже в первые годы своего господства использовать исторические документы и факты исключительно для собственной выгоды, не гнушаясь их сокрытием и прямыми фальсификациями. Почти одновременно с увольнением Николаевского от руководства Главным управлением архивов (Главархивом) был отстранен Рязанов, который, хоть и стал большевиком, имел сомнительную репутацию, связанную с меньшевистским прошлым. На его место поставили большевика М.Н. Покровского, которого, несмотря на профессорское звание, считали в ту пору чистопородным большевиком, хотя и он до 1917 г. отходил от большевизма. (Развенчание Покровского как историка с наклеиванием на него всяческих ярлыков начнется через десять с лишним лет – в середине 30-х годов, уже после его смерти.)

Последними архивными находками Николаевского перед арестом были документы архива московской Центральной пересыльной тюрьмы (Бутырок). Похоже, что уже из тюрьмы ему удалось передать по крайней мере один из найденных документов в редакцию журнала «Каторга и ссылка», опубликовавшего материалы Николаевского через год, когда автор уже находился за рубежом. Она была подписана инициалами и помечена «весной 1921 г.», временем, когда Николаевский сидел в тюрьме. Печатать материал политзаключенного было менее рискованно, чем политэмигранта[222].

В основе публикации лежала «Памятная записка» администрации Бутырок начальству на предмет награждения персонала, отличившегося в «смутные дни» декабря 1905 г. Текст «записки» давал богатый материал для исследования Московского восстания. В нем приводились данные о баррикадах, появившихся в районе тюрьмы, уличных боях, попытке заключенных устроить бунт. Как видно из текста, тюрьма была окружена повстанцами со всех сторон, не исключено было, что им удастся ворваться внутрь здания. Даже писцы были снабжены оружием. Две охранные роты, не раздеваясь, несли караульную службу в течение девяти дней.

Это была последняя публикация Николаевского, подготовленная в то время, когда он еще находился на территории Советской России. Через некоторое время сотрудничество с советскими изданиями возобновится, но уже из-за рубежа. Вместо Николаевского руководителем Московского историко-революционного архива стал Владимир Васильевич Максаков, большевик со времени II партийного съезда (1903), надежный сторонник властей. Позже его удостоили всяческих почестей; он стал профессором, опубликовал ряд книг по истории революционного движения и архивному делу, насквозь проникнутых «большевистской партийностью», фальсифицирующей историю.

Любопытно, что под руководством Максакова на базе Московского историко-революционного архива было образовано Третье отделение Госархива РСФСР, в котором постепенно сконцентрировалась документация политического сыска дооктябрьских карательных учреждений. Новое подразделение действительно стало своего рода преемником Третьего отделения канцелярии его императорского величества, то есть учреждением, нацеленным на выявление и покарание врагов существовавшего режима. Через несколько лет, уже в эмиграции, Николаевский писал Бурцеву, также ставшему эмигрантом, что ГПУ выявляет бывших эсеров и меньшевиков именно по архивам: «Все когда-либо к таким делам причастные «выясняются»… затем их вызывают в ГПУ и требуют подписки. В случае отказа бывают высылки лиц, даже совсем отошедших – чуть ли ушедших [из партии] еще до революции, черт знает что такое! Пойти в ссылку за то, что уже раз был в ней 15–20 лет тому назад по меньшевистским или с.-р. [эсеровским] делам»[223].

Пройдет еще несколько лет, и старые большевики, как и миллионы советских людей, вообще никакого отношения не имевшие к политике, разделят участь меньшевиков и эсеров.

12 октября 1921 г., более чем через полгода после ареста, в квартире Николаевского, в его отсутствие, чекисты произвели обыск. Добыча была внушительной. Конфискованные документы уложили в шесть пакетов, которые затем были переданы в следственную часть президиума ВЧК. Согласно акту вскрытия этих пакетов, необходимые для следствия материалы были отобраны в один пакет. Остальные подлежали возвращению Николаевскому[224]. Разумеется, ничего ему возвращено не было, так как находился он в тюремной камере[225].

Заключенные в Бутырку меньшевики пытались всеми доступными средствами (через проникавшую в тюрьму прессу и редкие свидания с родными) получать информацию о текущих событиях. В камерах происходили бурные дебаты о значении Кронштадтского восстания, о сущности поворота в советской политике после X съезда РКП(б).

Заменив обрекавшую город и деревню на голодное существование «продовольственную разверстку» времен «военного коммунизма» на фиксированный «продовольственный налог», большевики вынуждены были предоставить населению возможность торговли. Была восстановлена мелкая и средняя частная собственность. На государственном уровне в страну через создание «концессий» стали привлекать иностранный капитал. Все эти меры, вводившиеся постепенно, но достаточно быстро, получили название новой экономической политики, более известной как НЭП.

Николаевский вместе с другими меньшевиками, стоявшими на левой и центристской позициях, изначально считал национализацию всей промышленности, транспорта и банковской системы вредной утопией. Вместе с Мартовым и Даном Николаевский был убежден в необходимости восстановления частной собственности и рыночных отношений. Политически меньшевики согласны были предоставить имущим классам, как писал Мартов, «достаточный простор для мирной борьбы за влияние на ход дел»[226]. Однако надежды Николаевского и его партийных коллег на возможности развития капитализма в Советской России при власти большевиков были не более чем очередной утопией.

Однажды на свидание к Борису Ивановичу пришел его младший брат Виктор, ставший в 1917 г. большевиком. Прослужив в Красной гвардии, брат являлся слушателем Академии Генерального штаба Красной армии, участвовал в штурме Кронштадта в марте 1921 г. Перед посещением тюрьмы Виктор запросил разрешение партийной организации навестить арестованного брата. Парторганизация посещать заключенного не разрешила. Тем не менее Виктор пришел – уговаривать брата изменить свои взгляды. Разговор был тяжелым. Борис остался при своих убеждениях. Что же касается Виктора, то, окончив академию и отправившись на службу в Туркестан, он начал энергично выступать против злоупотреблений, процветавших в советских структурах. Вскоре Виктор умер при странных обстоятельствах. Борис Иванович Николаевский полагал, что брата устранили[227].

28 февраля Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос об арестованных меньшевиках и приняло решение поручить ВЧК «усилить аресты среди меньшевиков и с[оциалистов]-р[еволюционеров], не исключая одиночек рабочих, особенно в тех случаях, когда они выдаются своей активностью»[228]. Узников всячески запугивали. 25 апреля 1921 г. в Бутырках произошло избиение политических заключенных. Правда, пока еще физическое насилие не распространялось на находившихся в тюрьме партийных лидеров. Чекисты давали понять руководителям партии, среди которых преобладали люди уже далеко не молодые (Николаевский был самым молодым – ему сравнялось 35 лет), что непослушных ожидает физическое насилие. По этому поводу еще существовавшая меньшевистская фракция Московского совета внесла запрос и добилась назначения комиссии по расследованию инцидента. Правда, в комиссию были включены только большевики, и никакого результата «расследование» не дало[229].

28 апреля заключенные меньшевики и эсеры направили в Президиум ВЦИК совместный протест, подписанный от имени ЦК РСДРП С. Ежовым (Цедербаумом, братом Мартова), А. Плесковым и Б. Николаевским. В протесте подробно описывались насилия над заключенными: «Избивали кулаками и прикладами, женщин тащили за ноги и за волосы по лестницам и по двору, разрывая на них платья и сорочки». 20 человек были отправлены в Лефортовскую тюрьму, где уже тогда они содержались «в таких условиях, в каких даже в царских тюрьмах далеко не всегда содержались политические заключенные… Мы требуем от Президиума категорического ответа, будут ли виновные привлечены к ответственности… Отсутствие ответа мы считаем за отрицательный ответ и сделаем соответствующие выводы»[230].

Ответ ВЦИКа оказался «отрицательным»: в июне ВЦИК издал декрет, предоставлявший ВЧК право лишать социалистов свободы сроком до двух лет по признаку принадлежности к оппозиционной партии, без направления дела в суд. В ближайшие дни и недели на основании этого закона были арестованы 550 человек[231].

Подписавшие обращение в Президиум ВЦИК меньшевики и эсеры были наказаны отдельно. Их перевели в Лефортовскую тюрьму, где они «просидели три недели в совершенно невероятных условиях, лишенные передач и на полуголодном пайке». После этого арестованных перевели в Особый отдел ВЧК (то есть внутреннюю тюрьму на Лубянке), где режим был не лучше. Началась цинга. Тогда ЦК РСДРП уже из-за границы (от его имени выступали эмигрировавшие лидеры, прежде всего Мартов) потребовал от Президиума ВЦИК перевода Плескова, Ежова и Николаевского в санаторий для лечения. «На голову этой власти ложится ответственность за жизнь и смерть наших товарищей». В санаторий никого не отправили, но в Бутырскую тюрьму, где режим был мягче, возвратили. Письма и резолюции с протестами продолжались. Но власть на них уже не реагировала.

Заключенные члены ЦК полагали, что остававшиеся на свободе меньшевистские деятели слишком пассивны. Об этом говорилось в письме Дана, Николаевского, Плескова и Ежова от 12 августа. Подписавшие письмо партийные руководители требовали, чтобы оставшиеся на свободе меньшевики выступали как можно чаще в Советах, на различных съездах, привлекали к протестам уцелевшую меньшевистскую молодежь, но ни в коем случае не поддавались «пагубному настроению, будто уже или пока ничего нельзя сделать»[232].

В ноябре 1921 г. арестованные выступили с протестом против высылки в Туркестан четырех своих однопартийцев (под этим обращением в числе прочих стояла подпись Николаевского). По инициативе Дана 4 января 1922 г. начали голодовку, о которой даже удалось сообщить за рубеж[233]. В голодовке участвовало 45 человек. В заявлении, направленном во все тот же Президиум ВЦИК (в числе подписавших был Николаевский), указывалось, что непосредственным ее поводом является намерение властей выслать заключенных в отдаленные районы страны и тем восстановить старую практику административной ссылки царских времен[234].

В начале 1922 г. в Москве, а также в некоторых других городах были назначены выборы в местные Советы. Члены ЦК РСДРП в тюрьме и на воле размышляли и дискутировали о том, следует ли в них участвовать. Сторонники бойкота выборов указывали, что сотрудничество с советской властью не дает результатов, приводит к новым арестам и создает иллюзию выборности. Сторонники участия в выборах полагали, что следует хвататься за любую соломинку легальности[235]. Можно предположить, что Николаевский придерживался второй точки зрения, которая и возобладала в ЦК. На ближайших выборах (впрочем, в последний раз) меньшевикам удалось провести в Московский совет пять депутатов.

По прошествии примерно года с момента ареста меньшевистских руководителей советское правительство приняло решение выслать группу меньшевиков за границу. Вряд ли на сей раз за своего свояка вступился Рыков, являвшийся в это время членом Оргбюро ЦК РКП(б) и заместителем Ленина по Совнаркому. Решение высшего большевистского руководства, видимо, было принято по внешнеполитическим соображениям – Россия крайне нуждалась во внешних рынках, готовилось установление дипломатических отношений с Германией, где традиционно были сильны социал-демократы, в апреле – мае 1922 г. в Генуе предстояла международная экономическая конференция с участием РСФСР. Для всего этого надо было соблюдать хотя бы видимость приличного поведения или, по выражению Мартова, «сходить в баню», чтобы предстать на Западе в опрятном виде. Голодающим меньшевикам ВЧК предложила прекратить голодовку и выбрать в качестве места ссылки Северодвинск, Вятку или заграницу. Неудивительно, что меньшевики, в числе которых был и Николаевский, «сочли за лучшее выехать до поры до времени за границу»[236].

Это был первый опыт санкционированного правительством изгнания из Советской России чуждых большевикам элементов. За этой акцией последуют знаменитый «философский пароход» и новые группы изгнанников, перед которыми стояла все та же непростая альтернатива – отправиться в эмиграцию или же оказаться в тюрьме, лагере или ссылке. В последующие годы, однако, возможность выехать за границу стала редким исключением. Ручей эмиграции все более ссужался и иссякал. Затем эмиграция и вовсе исчезла, став «преступлением перед социалистической родиной». Несогласных ожидала «высшая мера» или отправка в ГУЛАГ, причем для многих из тех, кто попал в концлагерь, это означало ту же гибель, только в рассрочку.

Николаевский избежал наихудшей участи, хотя поначалу изгнание из родной страны, которое он предпочел тюрьме и ссылке, оставленные в Советской России заложниками многочисленные родные и близкие, в том числе мать Николаевского, – все это воспринималось им как тяжкая трагедия. Вряд ли в то время он надеялся, что большевистский режим рухнет в относительно близком будущем. Будучи уже опытным и трезвым политиком, Николаевский понимал, что советская власть все более укрепляется, что экономические уступки НЭПа не дополнятся «НЭПом политическим», что диктатура над пролетариатом и остальными слоями населения становится все более жестокой и беспощадной. Так началась эмиграция Бориса Ивановича Николаевского, продлившаяся четыре с половиной десятилетия.