глава 11
…В этот раз я проснулся от холода и от того, что на меня кто-то смотрел. Я боялся открыть глаза – что хорошего может ждать человека в кромешной тьме? Но любопытство пересилило страх. Приоткрыв левый глаз, я, как и следовало, ничего не увидел. Открыл правый. Кромешная тьма. Только какие-то цветные пятна мелькали перед глазами. Кто на меня смотрит? Зомби? Существа из потустороннего мира? Злые колдуны? Кто? Дрожащей рукой я нащупал край кровати. Подполз к нему. Опустив руку, пощупал пол – пол был теплый. Почему же, все-таки, так холодно? До дрожи? Внезапно на меня дохнуло сквозняком – не сильно, едва заметно, но, для голой кожи чувствительно. Как будто что-то огромное, гигантское, неуклюжее и громоздкое, живущее в колючей вечной стыни и промерзшее, за время своего существования, до самых тайных глубин ужасной души, приблизилось ко мне, открыло чудовищную пасть, унизанную огромными, острыми, как бритва, ледяными полупрозрачными зубами и дыхнуло на меня свирепой стужей. Похожий озноб мы иногда испытываем на кладбищах, навещая дорогих нам покойных. Даже в самую беспощадную летнюю жару, когда кажется, что воздух стал плотным, вязким и жгучим, как растопленное жарким пламенем олово, пронесется вдруг такая ледяная волна среди горьких надгробий, уныло стоящих над мертвецами лежащими в черных могилах. Похолодеет душа. Забьется сердце в бессильной тоске. И захочется уйти поскорее из этого скорбного, тяжкого места, вечно напоминающего нам, живым, о бренности и неизбежности.
Вдруг я услышал звуки – что-то страшное шевелилось и возилось в темноте – мне показалось, что это ворочается покойник, устраиваясь поудобнее в своем тесном гробу. Тишина… Нет – снова! Как будто кто-то глухо постучал по деревяшке – конечно! – это мертвец, поворачиваясь на другой бок, задел истлевшими зелеными локтями стенки и крышку своей темной домовины!
Только полные идиоты лишены чувства страха!
Ну почему я не идиот!
В ужасе я закутался в одеяло! Через несколько минут мне стало нечем дышать. Приподняв краешек одеяла около рта, я сделал аккуратную дырочку, чтобы пустить к себе свежего воздуха. Вместе с воздухом под одеяло моментально пробрался страх. Когда же это кончится! Сколько мне еще здесь находиться! Сколько я спал? Я перевернулся на спину. Дышать под одеялом, лежа на спине, стало еще труднее. Я начал задыхаться. Хоть бы пятнышко света, маленькую свечечку! На минуту, на секунду! Крошечный огонек! Чтобы он осветил, развеял темноту, а вместе с ней и мои причудливые страхи! Телевизор бы включить! Телевизор бы своим бормотаньем и светом, как икона в церкви, разогнал бы этих страшных чудищ, пытающихся залезть в мой, уставший от страха, мозг!
Ну что такого может появиться в наглухо закрытой комнате? Никого и ничего здесь нет. Это обычный похмельный синдром – начал уговаривать меня мой же разум. Сколько раз ты вот так валялся дома в состоянии дикого похмелья? Сколько раз, в полудреме, тебе казалось, что в рисунках на обоях спрятаны какие-то знаки, лица, рожи, чудища, готовые своими грязными, волосатыми руками утащить тебя в жуткий потусторонний мир. Это скоро пройдет. Еще пару часов, и организм выгонит похмелье. Все встанет на свои места. Зато сколько дней здесь можно предаваться блаженной лени! Ничего не делать! Лежи, мечтай! Складывай строчки. Учи наизусть! Потом, дома, запишешь! Строчки!
Зачем я вспомнил о строчках!
Да ну их! От работы тоже надо отдых иметь! И тут началось! У меня такое бывает не часто. Вдохновение – это не что иное, как правильно рассчитанная тема и упорный труд над словом, нудная, рутинная работа. Иногда кажется, что легче выпилить фигурный чугунный забор маленьким надфилем, чем написать задуманное тобой стихотворение. Но бывает и так: сидишь над каким-нибудь четверостишием тупо, до потери смысла написанного, и вдруг, в три ночи впадаешь в странное состояние, в такое, в каком я оказался сейчас…
…Строчки и фразы вились в темном воздухе, липли к губам, просились на бумагу, на диктофон – куда угодно. Они хотели, чтоб их запомнили, записали, громко прочитали вслух, спели другим людям. Они шли неумолимым строем в психическую атаку, как белогвардейцы на Чапаева, но выхода для них не было – ровное поле, по которому они шли, резко обрывалось глубокой пропастью! И в эту пропасть солдаты-слова ссыпались, теряясь навсегда в глубокой кромешной тьме! Запомнить их мой измученный тишиной и темнотой мозг был не в состоянии. Каждую секунду, словно густой солнечный луч, вспыхивал новый образ, новый речевой оборот. Каждый казался сильным и ярким, как ядерный взрыв! Каждый был уникальным шедевром! Мне казалось, что у меня стонут мышцы, отслаивается мясо от костей, потому что и между мясом и костями, к головному мозгу, упрямо ползут поэтические строчки. И что эти строчки выкручивают и ломают мне пальцы и локти: «Запиши, запиши, запиши! Выучи, выучи, выучи!»
Казалось, мозг не выдержит и взорвется от этих неожиданных образов и метафор. Где они были раньше, когда я вымучивал из себя эти сравнения, искал именно такие метафоры и тропы – легкие, красивые, воздушные, точно отражающие настроение стиха или рассказа!
Я споз с кровати на мягкий пластик пола, кляня себя за то, что согласился на этот проклятый эксперимент – будь я сейчас дома, все было бы записано, надиктовано, разложено, отредактировано, и появились бы на свет даже не стихи, нет! – величайшее поэтическое совершенство!
Хоть бы пару строчек записать! Запомнить хотя бы пару строф! Я бы их ножом на коже нацарапал! Был бы у меня нож, гвоздь, иголка! Но эти экспериментаторы даже ногти у меня отобрали! Снова, как саранча над черной ночной степью, взвились строчки. Они стрекотали, взлетали, подпрыгивали, ползли по мягкому пупырчатому полу, заползали в самые сокровенные уголки моего сознания. Что останется от них, когда я выйду отсюда? Наверное, не останется даже тени. Не имея возможности записать или надиктовать то, что приходило мне в голову, я скорчился на полу в позе эмбриона и попытался переключить свое сознание на что-то более спокойное и приятное.
…Что может прийти голому мужику в темном, теплом, комфортном месте?
В двенадцать лет я был жестоко выпорот отцом за то, что он нашел у меня игральные карты с черно-белыми фривольными картинками. Тогда многие вопросы и полового, и не полового воспитания, решались при помощи отцовского ремня. Отец сказал моей матери, за что я был порот, но не сказал, что эти карты с пикантными картинками мы с моим двоюродным братом днем раньше, стырили у него же! Отдельно отмечу – когда я начал курить, то за сигареты порот не был! А за порнографию был! Время было такое. Социализм. У руля стояла компартия, регламентирующая каждый шаг. Мать мне подкидывала брошюры, странно, но я до сих пор помню их названия! «Влияние марксизма-ленинизма на отношения полов». «Вред мастурбации в эпоху социализма». Очень жаль, что не сохранилась замечательная книжица «Социалистическое половое воспитание мальчиков и девочек». Жаль. Сейчас было бы забавно полистать эти брошюрки! Тогда нам казалось, что жизнь под советской властью будет вечной. И вечно будут печататься в провинциальных социалистических типографиях такие смешные книжицы, как «Воспитание полов при социализме». А для чего беречь то, что никогда не исчезнет? То, что всегда рядом с нами?
Мы не знаем цену современности, а жаль.
А современность бывает разная – например у одного из моих друзей, как и у всех людей в этом мире, была бабушка. Бабушку звали Татьяна Алексеевна.
Татьяна Алексеевна во время войны работала на Московском авиационном заводе. (не буду здесь описывать трудности тыла времен Великой Отечественной Войны, их и так все знают). Она пережила не совсем приятный случай.
Как-то, во время ее смены, всех, кто находился в данный момент в цеху, ударило током. Охрана, по традиции того времени, вынесла погибших на улицу и прикопала их землей. То ли от осеннего холода, то ли от чего другого, но Татьяна Алексеевна очнулась. Представляете? Вы теряете сознание от удара током, а потом очухиваетесь наполовину похороненным! От такого шока можно умереть по-настоящему! Но Татьяне Алексеевне повезло – она осталась единственной, кто выжил после удара током. Следствие было жестоким, подозревали всех, и Татьяну Алексеевну в том числе – почему она осталась жива? Оказалось, что электрик, который что-то чинил в электроснабжении, перепутал и вместо нуля подключил к шине заземления одну из фаз. Что стало с этим электриком, можно только предполагать. Скорее всего, в обстановке военного времени, его действия были восприняты, как диверсия, а диверсия или саботаж – расстрел на месте. Вот такая была цена той современности – жизнь за ошибку.
И все-таки, может быть действительно правы те, кто говорит нам, что какие-то энергетические сущности, живущие вместе с нами на Земле, питаются нашей психоэнергией? Нашими эмоциями? О чем-то подобном говорил Циолковский. Эти сущности пожирают нашу радость, боль, надежды, мечты. Все эти плазмоиды, орды, гарпии, криттеры, пейн-объекты, плазменные эльфы – ничто иное, как разумные существа, использующие человека, как дойную корову? И именно они заставляют нас лгать, радоваться, ссориться, воевать, мучить себе подобных – чтоб с наслаждение пожирать исходящую из человека психоэнергию? И чем больше – тем лучше? Ведь разве мало было бомбежек, расстрелов, пыток, мучений – мало было горя в то время? Убитые и замученные исчислялись миллионами, психоэнергетической еды для этих злобных, невидимых нам существ было хоть отбавляй! Нет! Надо было еще и тут жрать! Может, это они запутали голодного, изможденного электрика? И наевшись его страха перед расстрелом оставили без хлебных карточек и без кормильца его детей и детей тех, кто погиб от удара током?