Человек. Книга. История. Московская печать XVII века. Московский печатный двор в жизни российского общества и государства XVII века (И. В. Поздеева, 2016)

Книга – это камень, прочный фундамент, на котором построено здание христианских традиций. Именно Книгой – Писанием и Преданием – определяется сущность христианской веры, этическое, эстетическое и социально-политическое учение. На авторитете боговдохновенного Писания построена литургическая, учительная и учебная христианская литература. Особенное значение книга и книжность с первых дней существования получили в культуре православных земель. Основополагающее значение книги в русской традиционной культуре было давно понято наукой и стало причиной стремления сохранить и изучить православное книжное наследие, не теряющее и сегодня своего значения и актуальности. К сожалению, справедливо высокая оценка историко-культурного значения книги очень долгое время относилась только к книжности рукописной. В то же время сама роль книги в православии определяла неоценимое значение книгопечатания. В. Гюго сравнивал влияние распространения книгопечатания с влиянием на историю человечества изобретения колеса. Но если колесо позволило человеческой цивилизации преодолеть земные расстояния, то книга позволяет преодолевать еще и время.

В русской науке и в представлениях российской общественности XX в. сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, основные научные усилия были направлены на решение вопроса о начале русского книгопечатания, становление которого и сегодня тем не менее остается темным пятном в политической и культурной истории Российского государства. Мы до сих пор не можем убедительно ответить, кем, где и когда были напечатаны так называемые анонимные издания, в большинстве своем предшествовавшие деятельности первого известного нам русского печатника Ивана Федорова. Именно это имя стало символом революции в истории книжного знания и книжной культуры Московского государства. Дьякону московской церкви Николы Гостунского Ивану Федорову, его соратнику Петру Тимофееву Мстиславцу посвящены многие сотни работ, раскрывающих различные аспекты их деятельности в России и за ее рубежами. Однако продолжение деятельности русских первопечатников, работа их московских последователей и преемников, при которых книгопечатание широко вошло в церковную и государственную жизнь, стало неотъемлемой частью русской культуры, основой народного образования, изучено много хуже, чем деятельность и жизнь первопечатников.

И до революционных событий начала XX в., и в советское время эта проблематика разрабатывалась совершенно недостаточно, редко привлекая внимание ученых. Доказательством тому является отсутствие даже на рубеже XX и XXI вв. не только фундаментальной, но и просто подробной истории Московского печатного двора[2], который во второй половине XVI и в XVII в. был не только фактом своего времени, но и важным фактором развития русской и общеславянской культуры.

Очень много для понимания истинного значения московского книгопечатания сделали прежде всего библиографы XIX и XX вв., введя в научный оборот сведения о сотнях сохранившихся ранних московских изданий. Труды В.М.Ундольского[3], И.П.Каратаева[4] и многих других и сегодня незаменимы при изучении проблем раннего славянского книгопечатания; неизвестные издания в XX в. открывали чаще всего не историки книги, а археографы и книговеды.

В 1956 г. в Москве была издана и сегодня остающаяся основополагающей работа А. С. Зерновой «Книги кирилловской печати, изданные в Москве в XVI–XVII вв.: Сводный каталог». В книгу вошли полные библиографические описания всех изданий Московского печатного двора XVI и XVII вв., экземпляры которых в то время были известны. А. С. Зернова учла 501 московское издание (109 названий) наиболее важных для функционирования государства и Русской православной церкви книг. На основании именно этого каталога крупнейший книговед, специалист в области истории раннего книгопечатания в Европе Н.П. Киселев сделал выводы, во многом определившие дальнейшее развитие исторических исследований в области русского книгопечатания. Н.П.Киселев, опираясь на данные Сводного каталога, выдвинул и аргументировал положения, которые были очень четко им сформулированы и вполне соответствовали господствовавшей в это время в советской науке концепции, отрицавшей значение христианской культуры и христианской книги. Н.П.Киселев утверждал, что «культурное и общественное значение книгопечатания было сведено к производству пособий для церковных служб. И меньше всего думали… о книгопечатании как орудии просвещения… Никаких взаимоотношений, никакой связи с современной жизнью, с политическими событиями или политическими идеями… содержание печатных книг до Петра I не имело»[5]. По мнению ученого, почти 90 % изданий Печатного двора фактически обслуживали литургическую функцию Церкви и представляли относительное значение только для узкого круга православного священства. Такая оценка раннего московского книгопечатания, высказанная известным ученым и им убедительно для своего времени аргументированная, фактически на много лет определила ситуацию, при которой даже общие курсы истории культуры не учитывали раннее русское книгопечатание как существенное (тем более важное) явление.

Ситуация в науке резко изменилась в конце 1960 – 1970-х гг., когда появились работы, посвященные и печатной книге как явлению культуры, и самому Печатному двору. К сожалению, и в это время еще не было преодолено влияние прежней концепции (например, появляется теория о том, что Московский печатный двор использовался для получения прибыли от реализации вышедших изданий), хотя, как будет показано ниже, до середины 30-х гг. XVII в. книги продавались «почем в деле стали»[6]. Продолжали сохраняться и представления, когда-то вошедшие в науку, о непопулярности печатных изданий в сравнении с рукописными, о нераскупаемости многих отпечатанных книг, о систематической выдаче сотрудникам Печатного двора жалованья книгами, о том, что печатная книга оседала только в Москве и Подмосковье.

Однако изменение духовного климата и общих концепций духовного развития России в 1960-х годах привело к принципиальному пересмотру роли Государева московского печатного двора в истории русской культуры. Работы Е.Л.Немировского[7], С.П.Луппова[8], А.И.Рогова[9], А.С. Демина[10]и многих других радикально изменили представления о раннем книгопечатании и в науке, и в общественном сознании. Однако мало было, исходя из вполне справедливых, но общих представлений, объявить господствующую концепцию неправильной. Необходимо было детально аргументировать, доказать и осознать реальное ведущее значение московских изданий в жизни русского средневекового общества. Эта теоретическая задача имела и самое широкое практическое значение, так как речь шла о доказательствах необходимости тщательного сохранения, изучения, описания не только спасенных временем рукописей, но и сохранившихся экземпляров старопечатных изданий, к которым во многих государственных хранилищах относились (да и до сих пор[11] еще относятся!) достаточно небрежно.

Что касается истории самой типографии, то для ее исследования имелась уникальная репрезентативная и фактически всесторонняя источниковая база. Речь идет о давно известном архиве Приказа книг печатного дела (или Приказа книгопечатного дела), знаменитом фонде РГАДА № 1182[12]. До конца 1970-х гг. фонд хотя и многократно использовался, но никогда не исследовался как единый комплексный источник.

Эта задача в какой-то степени была выполнена только в 1980-1990-х гг.[13]Однако и сегодня архив Печатного двора недостаточно исследован наукой, мало или почти неизвестен даже тем, кто тщательно следит за всеми новинками в истории русской традиционной культуры. С этой точки зрения вполне справедливым остается тезис о том, что XXI век – век подлинников, и задачей науки является не только тщательное исследование как известных, так и неизвестных источников, раскрывающих путь российского духовного развития, но и предоставление широкой общественности возможности с ними знакомиться[14].

Для того чтобы объективно и доказательно аргументировать тезис о ведущем значении деятельности Московского печатного двора в культурной, церковной, политической жизни своего времени и в просвещении народа, необходимо убедительно ответить на два основных вопроса.

Прежде всего: какие книги и для каких целей на Московском печатном дворе издавались?

Второй вопрос – на какие круги общества были рассчитаны издания Московской типографии – решается в зависимости от ответа на вопросы о количестве разных типов издаваемых книг, т. е. о тиражах различных изданий; о цене печатной книги и ее реальном распространении и бытовании (использовании) в русском обществе своего времени.

Данные архива Московского печатного двора позволяют ответить на эти и ряд других важнейших вопросов с максимально возможной степенью доказательности.

Если говорить об ответе на первый вопрос, предполагающий анализ репертуара типографии, то, к сожалению, окончательных цифр мы до сих пор не имеем. До последнего времени исследователи ограничивались данными вышеупомянутого Каталога А. С. Зерновой. Для времени, избранного нами для предлагаемого исследования, т. е. для истории Печатного двора от его восстановления (1615) после пожара во время Смуты до перехода типографии фактически в единоличное управление патриарха Никона (1652), в Каталоге А. С. Зерновой учтено 214 изданий, экземпляры которых в это время были известны как в России, так и за ее рубежами[15]. Исследования последних десятилетий позволили значительно расширить этот список[16]. На основании изучения информации архива было выявлено 25 изданий, экземпляры которых не сохранились или были в это время еще неизвестны, но, несомненно, вышли на Московском печатном дворе в период от его восстановления до 1652 г. В 1990 г. А. А. Гусева, обобщив данные старой библиографии, новых археографических находок и вышеупомянутых архивных изысканий, представила Список разыскиваемых изданий XVII в.[17], не вошедших в Каталог А. С. Зерновой, в который вошли 99 изданий интересующего нас времени. Из них выход 39 изданий несомненно доказан, так как 25 установлены по материалам архива, а экземпляры еще 14 найдены и находятся в крупных библиотеках (РГБ, БАН, НБ МГУ, Уральского ГУ и др.). Таким образом, общая доказанная цифра изданий, осуществленных Московской типографией с 1615 по 1652 г., составляет в данный момент[18] 253 книги (214 + 25 + 14). Все эти издания представляют нам книги 71 названия, из которых 63 учтены в Каталоге А. С. Зерновой.

В данном контексте не ставится вопрос об анализе реального выхода остальных изданий, указанных в списке А. А. Гусевой, хотя многие из них, скорее всего, никогда не существовали. Поэтому примем как достаточно обоснованную гипотезу, что из оставшихся 60 изданий, выход которых указан в библиографии, действительно была издана половина. (Убедительной эту гипотезу делает количество найденных в последние десятилетия или установленных по материалам архива не известных А. С. Зерновой изданий.) В этом случае доказательное количество изданий Московского печатного двора с 1615 по 1652 г. в данный момент можно определить как 253 издания; гипотетической, но достаточно близкой к действительности может быть принята цифра 283 издания: 253 – ныне известных и 30 (1/2 указанных в библиографии). В этом случае в первой половине XVII в. на Московском печатном дворе за два года печаталось в среднем 15 изданий.

Поскольку наша задача – проанализировать реальное функционирование московских печатных изданий и их место в русской действительности первой половины XVII в., то и классификация по определенным типам должна быть сделана в зависимости от их общественной функции (что является также принципом выделения различных типов исторических источников). С этой точки зрения, несомненно, первое место среди изданий Печатного двора интересующего нас времени принадлежит книгам, необходимым для осуществления общественного и частного богослужения, т. е. книгам литургическим. Может показаться, что таким образом повторяется основной тезис концепции Н.П. Киселева. Однако это совершенно не соответствует действительности[19].

Прежде всего, принципиально различна оценка литургических памятников и их места в русской культуре позднего Средневековья. Любое христианское учение считает молитвенное общение с Господом величайшим долгом и величайшей радостью, сущностью христианской жизни. Это не только долг и смысл жизни каждого верующего, но и первостепенная обязанность Церкви как Дома Божьего на земле, призванной обеспечивать возможность литургического служения; долг и обязанность христианского православного государства. Литургическое служение сопровождало любого верующего, любого члена Русской православной церкви и русского государства в течение всей его жизни, от рождения до смерти. Специальные и обязательные чины освящали и определяли истинность всех основных этапов человеческой жизни.

Точно так же создание и функционирование любого коллективного субъекта, поддерживаемого и признаваемого государством, освящалось общественным богослужением. Это положение одинаково справедливо, идет ли речь о русской армии, деятельности приказов, государственной администрации на любом ее уровне – от местной до центральной, о жизни крестьянской, дворянской или царской семьи. Закладка простого жилого дома или закладка нового города, начало работы над любым новым изданием на Печатном дворе или начало сельскохозяйственных работ в деревне – все существенные моменты жизнедеятельности общества сопровождались обязательной молитвой. Без нее ни одно общественное или политическое событие не могло быть признано действительным и действенным.

Поэтому совершенно очевидно, что литургические тексты создавались и оберегались всем авторитетом Церкви и государства как важнейшие политические, юридические или дипломатические тексты. И именно как таковые и использовались.

Важнейший тезис христианского социального учения: «Нет власти не от Бога», – определял развитую и постоянную молитву за властей предержащих. Достаточно напомнить, что ежедневные неизменяемые богослужения включали многократные «просительные» молитвы, так называемые ектении, во время которых все присутствующие в храме молились за царя, членов его семьи, русское воинство и за все остальные духовные и светские власти, и молились не внутри себя, а открыто и активно, повторяя вслух «всем миром» слова молитвенного прошения. Ектении многократно повторялись в службах каждых суток независимо от церковного календаря и других изменяемых молитвословий. Светская власть строго следила за правильным «возношением царского имени», т. е. за точной формулой именования верховного правителя, которая менялась в зависимости от укрепления русского самодержавия: князь, великий князь, царь, император. Нарушение формулы во время богослужения приводило, как правило, к самым тяжелым последствиям – не только к снятию церковного сана, но и к осуждению в каторжные работы: достаточно вспомнить многочисленные судебные процессы над староверами, не желавшими произносить эти тексты по новой формуле.

Вместе с укреплением единодержавия изменялся и календарь обязательного церковного богослужения в честь правящей династии. В начале XVIII в. почти треть года была предназначена для обязательного богослужения в честь тезоименитства, восшествия на престол и поминовения умерших членов царского рода[20]. Соответствующие богослужения были посвящены не только прославлению господствующей власти, но и проклятию ее противников. Ежегодно в первую неделю (воскресенье) Великого поста во всех храмах, где происходило архиерейское богослужение, исполнялись чины Торжества Православия и анафематствования. Во время первого прославлялись люди, особо значительно послужившие делу христианства и защиты Отечества. Во время второго – проклинались враги Церкви и государства, начиная с Ария. Достаточно рано возникли и чины богослужений, посвященные внешней политике православного государства, прежде всего знаменитый чин «О победе на агарян»[21], в котором не только призывались все громы небесные на головы врагов православного государства, но и формулировались цели и даже методы внешней политики России[22].

Очевидно, что специальные чины и тексты богослужений систематически создавались в зависимости от потребностей церковной и государственной жизни. Достаточно напомнить издания, связанные с расколом Русской церкви, – например, канон «О умирении Церкви и о соединении православный веры и освобождении от бед, належащих православным от супротивных супостатов…», – в которых проклинались «еретики и раскольники»[23].

С точки зрения политического значения литургического текста особенно показательна написанная в 1625 г. митрополитом Киприаном и опубликованная на Печатном дворе «Служба на положение Ризы Господней»[24], в которой прославлялись Москва и русский царь как «Богом избранные», «Богом почтенные», «Богом превознесенные», Москва – как град, призванный заменить в христианском мире град Иерусалим, ее правитель – как глава православных верующих мира. Служба была написана по поводу дара шаха Аббаса, пославшего в Москву части хитона Иисуса Христа, и хотя в ней и не было формулы «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать», но именно эта идея господствовала во всем тексте богослужения.

Переплет XVII в. с суперэкслибрисами МПД на издании: Служба на положение Ризы Господней. М.: Печ. двор, 1625 (Я. 1,140)

Службы и молитвословия, о которых мы говорили выше (кроме Службы на положение Ризы, вошедшей в календарь ежегодных празднований), в основном касались событий нерегулярных и исполнялись в связи с возникавшей потребностью личности, коллектива или государства. Они так и назывались – службами «на потребу». Так же называлась и книга, в которой эти тексты находились, – Потребник или Требник. В эту книгу включались и тексты треб, необязательных для всех верующих (например, чин браковенчания или чин венчания вторым и даже третьим браком), и совершенно обязательные для всех (например, тексты исповедей, различных для разных категорий верующих: исповеди для девиц и жен, для мужей, для мирян и монашествующих, для властей светских и церковных). Исповеди включали очень широкий круг вопросов, связанных со всеми возможными типами прегрешений (в том числе и прегрешений в интимной жизни семьи). Например, в исповеди перечислялись формы сексуального поведения супругов, которые были греховными во всех случаях, кроме направленных на «чадородие»[25]; греховными были и различные игры, в том числе шахматы, которые также были под запретом (как и представления скоморохов). С другой стороны, тексты исповедей для иерархов Церкви заключали разнообразные и многочисленные вопросы, связанные с так называемой симонией, т. е. злоупотреблениями иерархов своей властью за денежное или иное вознаграждение.

Требники фактически отражали все важнейшие стороны жизни общества того времени, в том числе его хозяйственную деятельность (специальные чины молитв на прекращение дождя или «на бездожие»), «в начало и конец всякому делу» (например, известные молитвы «в начало научению книжному» или «в начало научению церковному пению»); чрезвычайно актуальны в это время были молитвы о спасении от пожара, прекращении эпидемий. Так можно было бы перечислять действительно все стороны жизни личности и коллектива, которые и в случае несчастья, и в случае удачного завершения дела неизменно обращались с просительной или благодарственной молитвой к Господу.

Нередко именно литургические тексты содержат совершенно уникальную информацию, да еще в обобщенном и, так сказать, «рубрицированном» виде. Например, так называемый Синодик вселенский, т. е. чин поминовения всех ранее умерших христиан, перечисляет 25 типов смертей в определенном порядке – начиная с уносящих сотни тысяч жизней до менее распространенных: от погибших от эпидемий, войн и полона (плена) до засыпанных «Персию» «в теснинах» для царя золото добывающих, птицами и рыбами растерзанных, «кусом подавившихся» и «крохой поперхнувшихся».

Как правило, все эти богослужения совершались не из формальной необходимости, а по действительной внутренней потребности и в течение веков оставались самой существенной частью менталитета любого индивидуального и коллективного субъекта средневековой Руси.

Если говорить о русском средневековом обществе этого времени, то в его составе реально не было атеистов. Мы встречаемся с недовольством приходским священником или епархиальным архиереем, состоянием церковной жизни или, с точки зрения сомневающегося человека, неправильным осуществлением богослужения. Однако проявляющие это недовольство люди всегда обращались с верой к высшему Судии. Несомненно, что и раскол Русской церкви произошел отнюдь не из-за отсутствия веры в Господа. Причиной были, как правило, совершенно иные явления – как идеологические, так и социальные и политические. Поэтому литургический текст, необходимость его знания и фактическое знание были общими для абсолютного большинства членов общества; и, как представляется, в XVII в. так можно говорить только о текстах богослужения.

Однако важнейшим с точки зрения и Церкви, и государства было осуществление общественного богослужения, которое должно было совершаться в храмах согласно предписаниям Церковного устава и календаря. В основе его лежали неизменяемые литургические тексты, предназначенные для богослужения суточного, которое совершалось в определенные часы христианских суток. Именно эти тексты – вечерни, утрени, литургии и так называемых служб первого-девятого часов, – повторяемые изо дня в день, содержали самые общие положения христианской веры и христианской истории. В зависимости от дня церковной седмицы (неделей назывался воскресный день) к текстам суточных служб добавлялись седмичные службы, так как каждый день седмицы был преимущественно связан с теми или иными церковными воспоминаниями (например, воскресенье всегда было напоминанием о величайшем празднике года – Воскресении Христове, а пятница – о крестной смерти Иисуса Христа). К этим текстам, в зависимости от конкретного дня года, добавлялись молитвословия, связанные с лунным циклом церковных праздников и постов и с памятями тех святых (или праздников), которые приходились на определенные дни солнечного года. В годы, о которых мы говорим, складывание русского церковного календаря (месяцеслова или святцев) принципиально было завершено. В дальнейшем в него только добавлялись памяти вновь канонизированных святых, воспоминания о членах царской фамилии или о событиях русской истории (таких, например, как Полтавская битва).

Службы, посвященные многим событиям христианской истории, зависели от дня Пасхи, определявшегося для каждого года течением лунного календаря. Большинство самых значительных церковных праздников предварялось циклами различной длины постов, и почти все праздники с точки зрения состава и длительности богослужения, как правило, не ограничивались одним днем, имея разное количество предпраздничных и попраздничных дней. Правильное течение ежегодных календарных событий было в средневековом обществе важнейшим условием его успешного, в том числе и хозяйственного (прежде всего сельскохозяйственного), функционирования. Достаточно напомнить, что наступление конца света связывалось сначала с завершением цикла Великого индиктиона и невозможностью вычисления очередного дня Пасхи, а позднее – с совпадением Пасхи и Благовещения.

Даже столь краткое и формализованное изложение проблемы говорит о том, что осуществление полного уставного богослужения каждого конкретного дня в рамках лунного и солнечного годов и седмицы представляет значительные сложности. Поэтому состав и структура книг для богослужения и удобство пользования ими имели очень большое значение для функционирования всего русского общества.

Типы богослужебных книг и количество книг так называемого церковного круга, которые не просто были необходимы для осуществления в церкви богослужения, но и обеспечивали его полноту и правильность, сложились окончательно фактически только в результате редакторской и издательской деятельности Московского печатного двора.

Тексты неизменяемых суточных служб, которые произносил священник, были сконцентрированы, прежде всего, в книге, получившей название Служебник. Это была единственная книга, содержавшая, кроме различных дополнений и приложений, тексты трех литургий – церковной службы, во время которой совершается самое великое таинство православной Церкви – Евхаристия, или пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. Тексты остальных суточных служб, которые в основном произносились не священником, а другими членами церковного клира, концентрировались в книге, получившей название от службы часов – Часовник. Состав и структура этой, как мы увидим ниже, чрезвычайно важной для русской культуры книги также окончательно сложились в результате деятельности Московской типографии. Начиная с 40-х гг. XVII в. текст Часовника был значительно расширен, и в таком виде он стал называться Часословом.

Тексты богослужения, которые дополняли суточные службы в зависимости от дня седмицы, концентрировались в книгах, получивших название Октоиха и Шестоднева.

Богослужение лунного календаря включало службы Страстной седмицы и Воскресения Христова, которым предшествовали шесть седмиц Великого поста, в свою очередь предварявшиеся тремя седмицами подготовки к постной дисциплине. После Пасхи по лунному календарю строилась служба семи седмиц до дня Троицы-Пятидесятницы или дня Схождения Святого Духа на апостолов. Тексты служб этого цикла находятся в книгах Триоди постной и Триоди цветной, состав которых (а точнее, распределение текстов между ними) окончательно сложился также в середине XVII в.

Изменяемые тексты солнечного календаря, в том числе и богослужения всех собственно русских праздников, находятся в книгах, получивших название Миней (в переводе с греческого – месячных). Каждая Минея содержала, как правило, тексты изменяемых молитвословий, связанных с воспоминаниями Церкви на дни одного месяца. Основным текстом, раскрывающим богословскую сущность памяти святого или праздника, является канон дня. Поэтому достаточно рано возникла книга Канонник, в которую аналогично рукописной традиции входили избранные из Миней каноны на те или иные праздники. Первый Канонник на Московском печатном дворе был издан в 1636 г. и затем до конца XVII в. издавался еще 10 раз, став также одной из важнейших книг для домашних молитв и чтения.

До конца XVII в. полный круг Миней (12 книг)[26] издавался четыре раза, причем типография считала их единой книгой и продавала очень часто вместе. Каждый из месяцев, несмотря на различный объем (апрель – 252 л., сентябрь – 447 л. одного формата) оценивался одинаково – по 1 руб. Приобрести 12 книг было не по силам многим бедным церквям, да и процесс издания полного круга был достаточно длительным. Поэтому на Печатном дворе в течение всего XVII в. многократно издавались выборки из Миней – Минея праздничная, содержащая тексты служб двунадесятых праздников, и Минея общая, в которой службы были лишены индивидуального именования, предназначены определенным типам святых и позволяли, подставив нужное имя, совершить службу фактически любому святому. Поэтому 12 Миней могли заменить всего две книги, которые многократно издавались вместе под названием Минея общая с праздничной.

Минеи были совершенно обязательны для книжницы любой церкви. Поэтому они сразу и прочно вошли в основной репертуар типографии. После восстановления книгопечатания первый круг Миней из-за сложности подготовки оригиналов печатался очень долго: первый том – Минея сентябрьская – вышла 12 августа 1619 г., а последняя – августовская – только 8 июня 1630 г.

Сложная задача объединения неизменяемых суточных, седмичных и праздничных служб в реальную службу конкретного дня данной седмицы и года решалась с помощью важнейшей книги, определявшей характер и структуру богослужения, – Церковного устава (он мог иметь названия Типикон или Око церковное). Значение Ока церковного в жизни русского православного общества значительно шире, даже чем обеспечение правильной литургической деятельности. Книга включала целый ряд существенных дополнений, касающихся правил поведения и верующих, и церковнослужителей.

Обязательной частью жизни средневекового общества, любого церковного богослужения было чтение текстов из Писания. При этом в течение года на службах прочитывались все четыре Евангелия и значительная часть Апостола. Тексты из Евангелия на каждый день солнечного года, на недели лунного года, на «потребу» строго определялись «Соборником», сопровождавшим все издания этой книги, уставом, Толковым Евангелием, объяснялись в Евангелии учительном (недельное), были непререкаемым авторитетом во всех случаях церковной полемики, геополитики и т. д.

Но более всего текстов во всех видах церковного богослужения читалось из библейской книги Ветхого Завета – Псалтыри. В раннехристианские времена все псалмы Псалтыри прочитывались в течение суток; в более поздние текст Псалтыри прочитывается практически за седмицу. Псалмы стали не только важнейшей частью общественного и частного богослужения, но и излюбленным домашним чтением. Именно Псалтырь должна была читаться, если верующий (и обязательно – для монашествующих) по той или иной причине не мог присутствовать на богослужении в храме. Псалтырь, которая великими отцами Церкви называлась Царь-книга или Книга книг, содержала важнейшие основы нравственного, этического и эстетического учения христианства; в поэтической и яркой форме передавала все самые сильные и самые тонкие движения человеческой души в ее стремлениях и взаимоотношениях с Господом. Фактически эта книга является поэтическим рассказом о взаимоотношениях двух личностей – личности человека и бесконечной и вечной Личности Господа. Псалтырь сыграла колоссальную и до сих пор, очевидно, до конца не понятую и не оцененную роль в истории человечества, ибо это основная книга, призванная помочь личности и обществу познать самих себя и выполняющая эту функцию уже тысячелетия.

Гравюра с изображением евангелиста Матфея и начало Евангелия. Евангелие. М.: Печ. двор, 1 июня 1628 г. (Музей Библии Иосифо-Волоколамского монастыря)

В образовании и воспитании Нового времени, особенно в советский и постсоветский периоды нашего развития, среди других был один, может быть самый существенный, недостаток: человека не учили познавать и понимать самого себя. Христианские цивилизации, основанные на всеобщем знании Псалтыри, уже только поэтому построены на принципе понимания себя самого и личности ближнего. Это объясняет, почему Псалтырь и Часовник стали основой не только обучения вере, но и постижения грамоты.

Именно Часовник (позднее Канонник и Часослов) и Псалтырь фактически до начала XVIII в. были основными учебниками для всех грамотных людей русского общества от крестьянина до царевича. Постигнув Азбуку или Букварь, которые включали в качестве текстов для первоначального чтения наиболее важные молитвы, собственно чтению учились по Часовнику, в послесловии которого обычно говорилось, что, являясь важнейшей книгой для молитвы как в храме, так и дома, он также предназначен «и в начальное человеком научение». Псалтырь завершала образование для большинства грамотных людей, только незначительное число которых продолжало постижение грамматики, арифметики, риторики, пиитики, истории по другим книгам. Именно в Псалтыри учебной 1645 г. (издана 20 сентября 7154 (1645) г.) было в качестве предисловия опубликовано первое, в полном современном смысле этого слова, методическое пособие для учителей. Трудно было бы назвать более доказательный аргумент в деле оценки значения печатных Часовника и Псалтыри как учебников грамоты; называлась эта статья «Наказание ко учителям, како им учити детей грамоте и како детем учитися…»

Именно Часовник и Псалтырь – книги, функцией которых равно с богослужением было обучение вере и грамоте, – издавались чаще всего и самыми большими тиражами на Московском печатном дворе. Но кроме многих десятков изданий Учебного часовника и Учебной псалтыри (как эти книги называет И. Каратаев и как их называли в документах Печатного двора в XVII в.), Московская типография выпустила, очевидно, и десятки изданий самой первоначальной учебной книги – Азбуки или Букваря (как называлась расширенная Азбука)[27]. Несомненно, Азбуки издавались часто, так как нередко для этой книжечки использовалась бумага, оставшаяся от других изданий, поскольку Азбука всегда издавалась малым форматом в восьмую долю листа (8°) и включала восемь листов (16 полос); Букварь же состоял из ста или немного меньшего количества листов.

Используя материалы архива Печатного двора, удалось доказать, что первая московская Азбука была издана не самостоятельной типографией Василия Федоровича Бурцова, а на Печатном дворе, где Бурцов, готовивший эти издания, назывался подьячим «азбучного дела». Одно из первых пробных изданий Азбуки было в четвертую долю (четвертая доля листа, т. е. 4°) – формат, который на Печатном дворе больше никогда для этого типа книг не использовался. Есть все основания считать, что два издания Азбуки, которые фактически уже разошлись к 1 сентября 1634 г., были первыми пробными московскими изданиями этой книги.

Послесловие в этих Азбуках – Букварях (расширенная Азбука), скорее всего, было аналогично (как это было, например, в изданиях Псалтыри) послесловию сохранившегося первого издания типографии Бурцова. В нем достаточно четко говорится о целях издания по приказу царя Азбуки – Букваря: «…сия первоначальныя оучению грамоте книги азъбуки произвести печатным тиснением, малым детем в научение и познание божественного писания, и по всей бы своей велицеи Русии разсеяти, аки благое семя в добропашныя земли, яко да множится и ростет благочестие во всей его Русьстеи земли. И всяк благоверен оучится и да навыкает. И паки малыя отрочата оучатся и вразумляютъ, и аки по лествице от нижния степени на вышнюю восходятъ».

В том же послесловии изложена история создания славянской азбуки и перевода важнейших христианских книг Кириллом Философом. Позднее в учебные книги в качестве послесловия включался и весь текст повести черноризца Храбра о просветительской деятельности Константина-Кирилла.

Кроме этих трех (или четырех, если считать и Канонник) типов учебной книги, на Московском печатном дворе было предпринято еще одно издание, которое для того времени выполняло функции учебника богословия, а именно «Катехизис» Лаврентия Зизания (около 29 января 1627 г.). Эта книга не была принята московскими духовными кругами. Сокращенный Катехизис, который рассматривался как учебник для первоначального обучения прежде всего детей, был издан на Печатном дворе под названием «Собрание краткия науки об артикулах веры» 20 января 1629 г. и в архиве типографии называется «Акатихиз». Однако этот, ставший в XVIII в. популярнейшим тип учебника больше в Москве того времени не переиздавался.

Кроме того, первая полностью светская книга, изданная на Печатном дворе, также была учебной. Это перевод учебника военного дела, написанного Иоганном Якоби фон Вальхаузеном, который в русском варианте, вышедшем на Московском печатном дворе 26 августа 1647 г., назывался «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей».

(Было отпечатано 1200 экземпляров, из которых 1187 распроданы по цене 20 алтын 2 деньги, то есть по 61 коп.[28])

а

б

Иоганн Якоби фон Вальхаузен. Учение и хитрость ратного строения пеших людей. М.: Печ. двор. 26 августа 1647 г.: а – титульный лист; б — Л. 43 об. – 44

Наиболее значительным событием с точки зрения издания учебной литературы в первой половине XVII в. была подготовка и выход в свет первого московского учебника грамматики. Это был значительно переработанный и дополненный справщиками Московского печатного двора перевод «Грамматики» Мелетия Смотрицкого, которая послужила многим поколениям русских людей, до конца XVII в. являясь фактически основной учебной книгой, «вратами учености» даже для М. В. Ломоносова. 1200 экземпляров Грамматики вышли на Московском печатном дворе 2 февраля 1648 г. и продавались по цене 16 алтын за книгу, т. е. всего за 48 коп.[29] Собственно учебник грамматики московскими справщиками был дополнен статьями о значении грамматики для изучения любых иных наук и понимания действительного смысла Слова Божьего, владения всеми искусствами и о прославлении Грамматики, необходимой при государственной деятельности. Издание 1648 г. содержит буквально гимн грамматическому знанию. В книге о роли грамматики говорится от лица «честной науки, мудрой Грамматики», что она «младенцем есть яко питательница… детищам же – яко хранительница… отрочатом же – быстрозрительная наставница… юношам – яко целомудрию учительница, мужем – яко любимая сожительница, и престаревшимся – яко всечестная собеседница». Все эти задачи, по мнению сотрудников Печатного двора, и выполняли их издания. Трудно предположить даже в нашей колоссальной литературе более образное и красивое изложение образовательных задач ранней московской печати. Новое предисловие к Грамматике действительно «от начала до конца подчинено задаче доказать, что приобщение к “внешнему знанию” отнюдь не противоречит христианскому благочестию, наоборот, помогает глубже осмыслить его сущность»[30].

Даже краткий рассказ об изданиях Печатного двора для литургических и учебных целей показывает одну из характерных черт средневековой книги как носительницы богословских знаний и культуры эпохи – ее принципиальную синкретичность. Фактически любое московское издание XVI–XVII вв. могло быть использовано и использовалось, кроме своей основной функции, и как богоугодное чтение, и для целей обучения. Особенно это справедливо по отношению к изданию книг Писания, на экземплярах которых мы постоянно находим в текстах вкладных записей специальный запрет обучать по книге детей, так как такие занятия могли привести к порче вклада.

С этой точки зрения не менее интересен Иноческий требник, изданный 20 июля 1639 г., в котором 30 произведений (300 листов из 552) предназначались для чтения, обучения, проповеди, наставнического поучения и полемики. В него включены и важнейший памятник церковного права – Номоканон, и принятое в декабре 1620 г. «Соборное изложение» патриарха Филарета, которое было актуальным в годы после Смуты и ставило своей целью также борьбу с возможными влияниями западных христианских конфессий. Поэтому данное издание может быть отнесено к книгам двойной функции, предназначенным для чтения и для богослужения, и к разряду «многофункциональных» изданий[31].

Говоря о книгах Московского печатного двора для богослужения, необходимо напомнить, что в них содержались и многократно повторялись основные социальные и политические идеи православного вероучения, но, кроме того, детально разрабатывался и настойчиво повторялся комплекс историко-патриотических и историко-политических тем, наиболее актуальных в изучаемое время. Таковы идеи единства и богоизбранности Русской земли, преемственности между Византией и Русью; мирового предстательства России, ее исключительной роли в христианской истории; первенства и исторической роли Москвы («Москва – третий Рим»); идеи самодержавной власти, освященной историческим и религиозным авторитетом, и, наконец, богоизбранности, идейной и наследственной преемственности династии Романовых[32].

Кроме книг для литургического служения и обучения, на Печатном дворе были изданы десятки книг, которые использовались для богоугодного чтения и постижения сложных вопросов сущности веры и богословия. На первом месте среди них были, естественно, необходимые и для богослужения книги Писания – Евангелие и Апостол. Совершенно очевидно, что и Псалтырь, о которой мы говорили в связи и с литургической, и с учебной книгой, постоянно использовалась также и для богоугодного чтения. Псалтырь уже в XVII в. стала поистине народной книгой, как правило, ее учили наизусть и помнили всю жизнь, мысли и тексты Псалтыри входили фактически во все жанры русской литературы. Другие книги Писания на Печатном дворе в XVII в. не издавались. Полная Библия в Москве вышла только в 1663 г. Евангелие же и Апостол в интересующее нас время на Печатном дворе были изданы по 9 раз, а с 1615 г. до конца XVII в. – соответственно 21 и 19 раз.

а

б

Евангелие. М.: Печ. двор, 30 сентября 1633 г. (Музей Библии Иосифо- Волоколамского монастыря): а – гравюра с изображением евангелиста Матфея и первый лист Евангелия; б – фрагмент дарственной записи 1638 г. царя Михаила Федоровича на Евангелии 1633 г.

Первой книгой, изданной на Печатном дворе специально для богоугодного чтения в интересующее нас время, стало Евангелие учительное, включающее поучения на евангельские тексты воскресных дней церковного года, начиная с Недели о мытаре и фарисее (издано 4 мая 1629 г., in folio, 604 л.). Эта книга была широко популярна и в рукописных списках встречалась по всей территории России. Учительное Евангелие знакомило русского читателя с христианской литературой, и вполне логично, что именно оно было издано одной из первых среди учительных книг. В 1639 г. Учительное Евангелие было издано и Василием Бурцовым.

Большая часть учительных книг впервые была напечатана в московской типографии в 40-х годах XVII в., при патриархах Иоасафе I и Иосифе. И первой среди них стала изданная в 1640-е гг. книга, совмещавшая тексты жития и службы самому популярному в России святому – Николаю Чудотворцу, «скорому помощнику и теплому заступнику» (уже в 1641 г. книга была переиздана). Оба издания были выпущены тиражом по 1200 экземпляров и продавались по 40 коп. за экземпляр[33]. До конца XVII в. издание было повторено еще шесть раз, что вполне соответствовало месту и роли Николая Чудотворца в российском народном пантеоне.

В 1646 г. (27 ноября) вышли из печати Службы и жития Сергия и Никона[34] (1200 экз., цена 70 коп.). Имя Сергия Радонежского уже в это время было символом Русской церкви и самой Руси. Несомненно, выход книги также отвечал особому почитанию Сергия и этому способствовал. Аналогичного типа книга, содержащая службу и житие св. Саввы Сторожевского, была подготовлена и издана в 1649 г. сразу в двух вариантах – крупным (на 56 листах) и мелким (на 28 листах) шрифтом. Второе издание было напечатано в количестве 1200 экземпляров и продавалось по 10 коп., а первое – в количестве 200 экземпляров и стоило 29 коп.[35].

Значительным событием в истории русской культуры стало издание на Московском печатном дворе книги Пролог — громадного компендиума, содержащего произведения многих десятков христианских авторов, в том числе не только знаменитых византийских, но и представляющих восточное и славянское христианство[36]. Эта книга включает тексты, раскрывающие богословское содержание праздников и краткие жития святых, память которых приходится на каждый день года по солнечному календарю. Но в пространных редакциях Пролога, одна из которых и была издана, под каждым днем года публиковались целиком или фрагментарно нравоучительные произведения и сотни памятников христианской литературы. В Пролог были включены чтения буквально на все темы богоугодной жизни мирянина, монаха, семейного человека, какое бы социальное положение они ни занимали. Это темы страха Божия, Божественного всемогущества и милосердия, любви к ближнему, бескорыстия и нищелюбия, почитания родителей, воспитания детей, послушания Церкви и ее иерархам, необходимости систематического присутствия в Божьем храме и выполнения треб и таинств, а также наказания за нарушение Божественных заповедей и церковных установлений. В Пролог вошли также многочисленные поучения о божественности власти и ее христианских обязанностях, поучения о поведении человека в быту (например, тексты о вреде пьянства – запрете «упиваться») и многих иных проблемах, охватывающих, как выше уже говорилось, если не все, то большинство вопросов жизнедеятельности личности, коллектива, государства. Тексты этой книги не только входили собственно в богослужения (синоксарные чтения), но и являлись обязательным вседневным богоугодным чтением для верующего русского человека, начиная с древнейших времен до настоящего времени.

Первое издание Пролога (на сентябрь-февраль) вышло 29 августа 1641 г., но по своему составу и качеству текстов оно не удовлетворило ни сотрудников Печатного двора, ни руководителей Русской церкви. Поэтому уже в декабре 1642 г. первая половина Пролога была издана заново. 6 декабря 1643 г. вышла вторая часть Пролога, содержащая чтения на март-август. До конца XVII в. было предпринято еще пять изданий этой популярнейшей книги, выполнявшей функции литургические и учительные и сыгравшей в истории русской культуры чрезвычайно важную роль[37].

Невозможно не напомнить о патриотических и политических идеях Пролога как свода всей литературы, принятой православием, который прославляет «Великую Руссию» как центр и надежду православного мира и Москву как «третий Рим» христианства. Справедлива высокая оценка этого издания А. С. Деминым, который подчеркнул, что в печатных Прологах «явления русской жизни мыслились на одном уровне с общемировыми», а события политической и внешнеполитической борьбы Русского государства и Москвы – нового религиозного центра христианства XVI–XVII вв. – как имеющие первостепенное мировое значение[38].

В том же 1641 г. (1 ноября), сразу после первого издания Пролога, был напечатан не менее популярный на Руси начиная с XV в. сборник постоянного состава Маргарит[39], который включал поучения, слова и беседы Иоанна Златоуста общеморального, экзегетического и догматико-полемического содержания и на протяжении нескольких веков был достаточно популярен на Руси.

Не менее популярными среди читателей были Поучения Ефрема Сирина – одного из великих учителей Церкви IV в., удивительного мастера искренней нравоучительной проповеди. Для характеристики этой книги авторы МПД нашли самые яркие и трогательные слова о том, что эта книга никого не оставит равнодушным, ни властителей, ни самых жестокосердных людей, все «умилятся» и покаются. В первый раз Поучения Ефрема Сирина были изданы на Московском печатном дворе в феврале 1647 г. Издание было повторено в августе того же года, а затем – в январе 1652 г., когда в книгу также вошли Поучения аввы Дорофея[40].

С трудами многих других христианских авторов русское общество знакомил сборник, получивший в литературе название «Сборник из 71 слова», а в архиве Печатного двора – просто «Соборник», который состоял из 880 л. in folio (!). Всего двумя месяцами раньше в свет вышла знаменитая «Лествица» Иоанна Лествичника[41] – монаха и отшельника VI в., за свою ученость получившего именование Схоластика и Синаита, так как несколько лет он был игуменом монастыря на Синае. Его труд «Лествица райская» – руководство к православному иноческому житию как непрерывному восхождению путем духовного самосовершенствования по 30 ступеням, возводящим душу монаха от земли на небо. Известен древнерусский список «Лествицы», сделанный в XII в. Затем она становится популярной на Руси. Тема духовного совершенствования человеческой души, которая подробно разрабатывалась в этих поучениях, вошла во все направления христианской культуры. Широко известно изобразительное воплощение этой идеи, запечатленное на многих иконах и гравюрах, в том числе и в самих изданиях. Изданная на Московском печатном дворе «Лествица» содержала целый ряд кратких произведений и других авторов, в том числе русских.

В 40-х гг. XVII в. было издано еще несколько сборников поучений славянских и русских авторов, сразу ставших знаменитыми, сохранивших свое значение на годы и столетия, а для старообрядцев – до сегодняшнего дня. К таковым относилось первое издание в Москве Евангелия с толкованиями, составленными в XI в. Феофилактом, архиепископом Болгарским. Эта книга (944 л. in folio) была отпечатана в количестве 1200 экземпляров и вышла «из дела» 1 апреля 1649 г. В материалах архива Печатного двора издание названо, соответственно основной функции, «Евангелие толковое повседневное» или, еще короче, «Вседневное Евангелие», что достаточно точно, но недостаточно полно передает его предназначение. (Переиздано на Печатном дворе в 1696 г.[42])

Место и роль другого типа книг прекрасно показывает издание, которое вошло в научный оборот под названием «Кириллова книга». Текст ее в окончательном виде составлен именно для московского издания и включал целый ряд полемических или, точнее, антиуниатских произведений украинских и вообще западнорусских авторов[43]. Издание было связано с подготовкой вхождения украинских земель в состав Русского государства, а его необходимость объяснялась тем, что с этого времени Русская церковь оказывалась в прямом контакте с землями, где господствовала католическая, протестантская или униатская церковь.

В «Кириллову книгу» были включены также тексты против анти-тринитариев, антикатолические и антиармянские статьи из полемического сборника «Просветитель Литовский», составленного в 20-х гг. XVII в., и дополнений к нему 30-40-х гг. Эти дополнения, вошедшие в напечатанную «Кириллову книгу», чрезвычайно примечательны и актуальны. Речь идет об Индексе отреченных книг, «Слове на латинов» Максима Грека, «Изложении вкратце о вере» (вопросы и ответы Анастасия Антиохийского и Кирилла Александрийского), а также о крайне эсхатологическом «Казанье Кирилла Иерусалимского» Стефана Зизания (отсюда и название печатного сборника). «Кириллову книгу» «собирал протопоп Михаил Рогов с протчими мужи по повелению царя и патриарха на многие ереси латынские и армянские и немецкие и протчие»[44]. Фактически опубликованный сборник продолжал и аргументировал основные решения Собора Русской церкви 1620 г., которые, в свою очередь, были опубликованы в Иноческом требнике, вышедшем на Печатном дворе в 1639 г.

Продолжило решение актуальной задачи аккумуляции украинско-белорусских духовно-полемических текстов и их тиражирования издание так называемой «Книги о вере единой» (вышла 8 мая 1648 г., 290 л. in folio, тираж 1200 экз., цена 80 коп.). В нее вошли действительно самые популярные и яркие полемические сочинения: «Апокрисис» Христофора Фалалета, «Полинодия» Захарии Копыстенского, «Книжица о вере», напечатанная около 1596 г. в Вильно.

Собственно тему борьбы с инаковерием и широко распространявшимися в Европе реформационными конфессиями начал сборник, названный в литературе «Сборник о почитании икон в 12 словах», вышедший в свет 20 августа 1642 г. (4°, 460 л., цена 1 руб. 80 коп.; тираж 1200 экз.). В архиве Печатного двора он назывался «О иконном поклонении», а чаще – «Многосложный свиток»[45]. В этом издании были собраны слова отцов Церкви и их поучения против иконоборчества, которые в XVII в. снова становились актуальными. Цель издания сформулирована в самой книге следующим образом: «…еретиков… иже велику брань и лют смертоносный яд на Церковь Божию и на святые иконы воздвигоша… яко плевелы от пшеницы отъяти и их пепел развеяти».

Прямым ответом на актуальные вопросы не только религиозной, но и социальной и политической жизни России именно в эти десятилетия стала книга, названная в библиографии «Сборник поучений патриарха Иосифа», которая на Печатном дворе называлась «Поучение священническое». Эта небольшая книжечка (4°, 50 л.) включала христианские тексты, в том числе и русские поучения XIV в., направленные против социального угнетения и призывающие «не праведно судящих» князей и судей одуматься и выполнять христианские заповеди. Книга обращалась и прямо к русскому царю с требованием заставить подчиненных ему правителей быть милостивыми и справедливыми. В текстах поучений с удивительной силой бичуются жадность и корыстолюбие правителей, отнимающих последнее достояние у вдов и сирот, самых слабых и беззащитных. Трудно придумать более актуальное издание в напряженнейшие годы «бунташного» XVII в.

Таким образом, издаваемые на Печатном дворе в интересующее нас время книги поучений отнюдь не были безразличны к окружающей действительности. Читатель XVII в. находил в них ответ на животрепещущие вопросы современной ему российской жизни. Светское и церковное руководство государевой Московской типографии тщательно отбирало и издавало только самые необходимые для функционирования Церкви и государства типы книг. Надо отдать должное и оценить столь широкие знания и столь свободную ориентацию Московской типографии – реального духовного центра Москвы, ее справщиков в громаднейшем книжном наследии, аккумулированном ими в целях отбора наиболее актуального для жизни государства и Церкви в сложнейших духовных, социальных и внешнеполитических перипетиях первой половины XVII в. Достаточно напомнить, что большинство (если не все!) учебных, учительных, полемических изданий 40-х гг. XVII в. стали базой внутрицерковной полемики второй его половины. А Соборное уложение 1649 г. в той или иной степени продолжало быть основой русского законодательства еще не менее двухсот лет.

В первой половине XVII в., после восстановления патриаршества, все книги неизменно издавались от лица царя и патриарха. В 20-40-х гг., после возвращения Филарета, отца Михаила Федоровича, из плена и избрания его патриархом, указы об издании любой книги начинались с обязательной фразы, подтверждавшей, что документ исходит и от царя, и от патриарха. Это тем более очевидно для исторической оценки последнего типа книг, издаваемых на Московском печатном дворе. В отличие от вышеперечисленных, они имели самые широкие функции и равно использовались в церковной и светской жизни общества. Речь идет прежде всего об изданиях церковного календаря с соответствующими дополнениями кратких текстов дневных молитв.

Если не считать издания Бурцова, в интересующее нас время Святцы на Московском печатном дворе издавались дважды – в 1646 и 1648 гг. Замечательной особенностью этих изданий стали краткие летописные статьи, поясняющие, почему и когда произошли исторические события, вошедшие в русский церковный календарь; когда жили и чем прославились люди, памяти которых затем отмечались ежегодно (например, комментарий к имени святого князя Владимира (Василия) содержит рассказ о крещении Руси).

Сотрудниками Печатного двора книга названа очень точно: «Святцы с летописью, с тропари и с кондаки»[46]. К сожалению, изучение этого издания только началось[47], а ведь именно сверхкраткие рассказы Святцев (фактически наиболее краткие редакции русских житий) очень рано получили самую широкую известность, и часто именно они (а не минейные и проложные редакции) оказывались базой исторических знаний народа, так как Святцы с летописью вплоть до XX в. многократно перепечатывались и имелись во всех русских грамотных семьях. Широчайшее значение Святцев для каждого дома, церкви, монастыря, их повседневная необходимость подчеркиваются также в исследовании А.Г.Авдеева[48].

Именно Печатному двору принадлежит честь публикации первого полного текста русского законодательства, которого, пожалуй, не было в это время даже в ведущих государствах Европы. Речь идет об издании Соборного уложения 1649 г. и Кормчей книги, предпринятом в 1650–1653 гг.[49] Причем «Уложение судных дел», как оно называлось на Печатном дворе, вышло даже двумя изданиями[50], общим тиражом почти 2400 экземпляров. Эти книги сыграли громадную роль в становлении и унификации государственного управления и судопроизводства, особенно в отдаленных местах России.

Кроме перечисленных типов книг, Московская типография широко использовалась для тиражирования бланков государственных и церковных грамот и других документов. К сожалению, до нас дошли подлинники или сведения далеко не обо всех таких типах изданий, хотя эта традиция сохранялась и в гораздо более позднее время, даже при Петре I и его потомках.

Еще меньше мы знаем об, очевидно, нередких на Печатном дворе изданиях актуальных в то время кратких текстов, которые сегодня мы бы назвали летучими изданиями или даже отнесли к типам листовок и плакатов. Например, из формулы анафематствования, произносимой в день Торжества Православия в кремлевском Успенском соборе, мы узнаем, что в самое напряженное время споров внутри Русской церкви, вылившихся позднее в ее многовековой раскол, были отпечатаны настенные «Листы о поклонах»[51], в которых объяснялся с точки зрения Русской церкви полемический вопрос о характере поклонов во время богослужения. Однако эти настенные листы известны нам в основном в изданиях второй половины XVII века.

Таким образом, даже краткое перечисление основных типов изданий Печатного двора доказывает, что московское книгопечатание было не только фактом, но и важным фактором церковной, политической, духовной, государственной жизни и русской культуры уже первой половины переходного XVII в. и что светская и церковная власти сознательно и очень умело выбирали для тиражирования в Московской типографии тексты, широкое распространение которых имело особое значение для жизни Русского государства и Русской церкви. Однако сам по себе этот тезис не доказывает, что Печатный двор в эти годы стал действительно фактором национальной культуры, так как для подтверждения этого тезиса необходимо показать, что издания Московского печатного двора расходились в достаточно значительном количестве экземпляров, непосредственно и широко использовались для осуществления вышеперечисленных функций: литургической, образовательной и т. д.

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо решить несколько проблем: 1) установить количество издаваемых в интересующее нас время экземпляров разных типов печатной продукции; 2) выявить их реальную продажную цену в ближайшее к дате издания время. Исследование информации этого характера позволит нам ответить на вопрос, сколько было издано тех или иных книг и для каких социальных слоев они предназначались.

Однако с точки зрения доказательства заявленного выше тезиса даже этих данных оказывается недостаточно. Необходим репрезентативный материал, показывающий реальное историческое бытование (функционирование) новых изданий Печатного двора в разных регионах России. Только если печатная книга достаточно быстро попадала в самые разные, в том числе и отдаленные, места Русского государства, можно утверждать, что она стала фактором складывания национальной культуры, сыграла предназначенную ей образовательную и объединяющую роль.

Ответить на все эти вопросы также позволяет архив Приказа книг печатного дела. Его достаточно тщательное и сплошное исследование позволило вполне доказательно установить фактические тиражи, которыми печатались в интересующее нас время московские издания. Более того, даже если мы не знаем точных цифр тиража тех или иных книг, документы архива позволили установить время, когда эти тиражи менялись. Материалы архива показывают, что на Печатном дворе фактически всегда были «стандартные» тиражи. В том же случае, когда руководство типографии считало, что этот тираж мал для какого-либо издания, книга издавалась двойным или тройным «заводом» (тиражом), но всегда кратным основному. Архив Печатного двора сохранился только с 20-х годов XVII в., поэтому о нескольких ранних изданиях мы узнаем уже из более поздних документов[52].

Только один раз для Миней служебных на сентябрь и октябрь, вышедших 12 августа и 9 ноября 1619 г., в царском указе о печати был назван тираж в 500 экземпляров, реальный же составлял 516 и 510 книг. Все следующие издания должны были печататься тиражом уже в 1000 экземпляров. В это время типография еще не умела вести работу так, чтобы из дела выходил именно тот тираж, который был назван в указе. Все издания 20-х гг., которые, очевидно, должны были издаваться тиражом в тысячу экземпляров, реально выходили в количестве от 1010 до 1047 книг. Так, например, Часовник, предназначенный, как говорилось выше, и для общественного, и для частного богослужения, и для обучения, который «вышел из дела» на Печатном дворе 4 декабря 1623 г., согласно указу должен был быть напечатан двумя «заводами», т. е. двумя тиражами. Фактический тираж этой книги составлял 2151 экземпляр, а себестоимость каждого экземпляра равнялась 6 алтынам 2 деньгам (19 коп.). 1922 экземпляра этой книги были проданы «всяким людям» по цене «как в деле стали», т. е. без какой-либо наценки.

В 1632 г. указной тираж московских изданий был немного увеличен. Теперь в каждом «заводе» должно было быть 1125 экземпляров издаваемой книги, но реальный тираж продолжал не совпадать с предписанным количеством. Например, Требник 1633 г. вместо 1125 экземпляров вышел в 1102 экземплярах, а Устав («Око церковное»), напечатанный первым изданием 20 февраля 1633 г., – в 1100 экземплярах. В то же время вместо 1125 экземпляров Учебной псалтыри, вышедшей «из дела» 29 августа 1632 г., было отпечатано 1145.

В 1633 г. тираж снова был немного увеличен – до 1150 экземпляров. Этот тираж существовал на Печатном дворе достаточно долго.

Окончательное количество книг в одном тираже, которое, как показывают материалы архива Печатного двора, сохранялось до конца XVII в., впервые названо в указе об издании Часовника, вышедшего 21 мая 1640 г. С этого времени тираж всех изданий равен 1200 экземплярам.

Самым большим тиражом, который известен по материалам архива, была напечатана Азбука, вышедшая 6 апреля 1649 г. пятью «заводами», так что общий ее тираж составлял шесть тысяч экземпляров. Двойными и тройными тиражами на Печатном дворе, как правило, выходили именно книги, используемые для обучения, прежде всего Часовники и Учебные псалтыри. Но и другие, с точки зрения церковной и светской власти наиболее важные издания также иногда издавались двойным тиражом. Выше уже говорилось, что двумя изданиями вышло Соборное уложение Алексея Михайловича. Двойным тиражом (2400 экз.) были отпечатаны Святцы 1648 г. Что касается издания Пролога, то поскольку первая его половина была отпечатана двумя разными изданиями (28 августа 1641 г. и 16 декабря 1642 г.), первое издание (6 декабря 1643 г.) его второй части также было напечатано двойным тиражом.

Для этого времени мы можем говорить только об одном исключительном случае сокращения стандартного тиража. Речь идет о втором издании первой четверти Трефологиона, которое вышло 28 января 1642 г., т. е. через четыре года после завершения печатания всей книги. В этом случае тираж книги был всего 900 экземпляров. Дело в том, что на Печатном дворе в 1641 г. были разобраны листы первого предполагаемого издания Трефологиона, который считался сгоревшим во время пожара (1634). Оказалось, что многие листы сохранились достаточно хорошо и тираж требует только небольшой доделки. На доделку издания ушло из государевой казны 103 рубля с полтиною. Таким образом и были собраны из листов старых и допечатанных 900 экземпляров «старых Трефолоев». Из этих документов мы узнаем также, что Трефологион, над пятью частями которого работа на Печатном дворе велась с 1 ноября 1636 г. до 25 мая 1638 г., был начат печатью на два года ранее – еще до пожара 25 апреля 1634 г., и на деле работа над книгой завершилась только в 1642 г.

Очевидно, это единственный пример в истории ранней московской печати, когда издание книги растянулось на 8 лет[53] и в результате вышло «нестандартным» тиражом. Замечательно, что через год после обнаружения этих сведений в архиве Печатного двора в Российскую государственную библиотеку поступил экземпляр именно этого, допечатанного в 1642 г. и ранее неизвестного издания Трефологиона.

Таким образом, исследование архива позволяет нам от споров и гипотез о количестве издаваемых на Печатном дворе тех или иных книг перейти к их точным подсчетам.

Техника переплета книг в XVII веке

Если по тому же принципу «достоверного минимума»[54], который был применен при подсчете количества изданных книг, попытаться определить общий тираж вышедшей с 1615 по 1652 г. продукции Московской типографии, то, учитывая вышеуказанную динамику роста тиражей, их стандартный характер, частое использование двойных и даже тройных (хотя и гораздо реже) «заводов», 283 издания этого времени составят около 330–370 тысяч экземпляров, среднее же число в этом случае – около 350 000 книг! Если сопоставить это число с гипотетическими подсчетами народонаселения России в 20-50-х гг. XVII в. и присоединиться к точке зрения, что в России этого времени проживало около одного миллиона человек, то одна печатная книга к концу этого времени приходилась на три человека; если же принять цифру народонаселения в 1,5 млн[55], то на четыре— пять человек, что даже в последнем случае доказывает очень высокую степень распространения, а значит, роли и места печатной книги в жизни страны.

Сравнивая тиражи XVII в., когда фактически книги издавала только одна типография (не считая печатню В. Бурцова), нужно сказать, что в России и до 1917 г., и в советское время сохранялась традиция издания учебной книги для школы максимальными тиражами. Благодаря книге А. А. Гусевой[56] мы знаем 34 тиража Азбук 1701–1780 гг. (несомненно, их было значительно больше), которые издавались также самыми большими для этого времени тиражами – чаще всего 12, 24 и даже 48 тысяч экземпляров. Часослов указан в 104 изданиях 1701–1800 гг. Тиражи, когда они известны, как правило, 2400 экземпляров, а цена – от 23 до 40 коп. В то же время тиражи изданий Евангелия были стандартными – 1200 экземпляров. Даже в советское время миллионными тиражами выходила марксистская агитационная литература и учебники для начальной школы. Например, в самое тяжелое время Великой Отечественной войны, в 1942 г., Букварь был напечатан в количестве миллиона экземпляров[57].

Второй не менее важный показатель отношения государства и Церкви к книгопечатанию, к его возможностям и задачам – принципы и практика ценообразования на новые издания Печатного двора. Самым показательным с этой точки зрения является то, что книги восстановленной после пожара Московской типографии продавались по указам царя «без прибыли, а почем в деле стали», т. е. по себестоимости. Такая практика продолжалась до 1634 г., когда после очередного пожара в себестоимость издания книги стали включать расходы на ремонт и перестройку Печатного двора. В указах царя теперь говорилось, что стоимость новых книг определяется «почем в деле стали… с дворовым и полатным строением».

После этого Печатный двор очень быстро перешел к продаже книг по «указной цене». Впервые, как нам известно из материалов архива, по цене с прибылью продается Псалтырь с восследованием, которую начали печатать в «больших деревянных хоромах» еще до пожара – 11 января 1634 г. В апреле книга частично сгорела и доделывалась с 25 мая по 15 сентября в Кремлевском дворце, сначала на двух, а с 8 июня – «для поспешения» – уже на пяти станах, в том числе на новых – девятом и десятом. Тираж издания, законченного там же, в Кремлевском дворце, равнялся 1145 экземплярам.

Себестоимость каждого экземпляра подсчитывалась путем сложения всех затрат: окладных и кормовых денег всех трудившихся на станах и их обслуживавших, стоимости всех купленных именно для этого издания и зафиксированных в расходных книгах припасов, значительную часть которых составляла стоимость привозной бумаги; денег, затраченных на оплату молебна и раздачу калачей, которыми всегда ознаменовывалось начало нового издания. Общую сумму затрат сначала делили на цифру тиража, определяя себестоимость одного экземпляра. Затем подсчитывалась общая себестоимость книг, розданных даром по указам царя (в каждом случае рассматривались и удовлетворялись или не удовлетворялись именные челобитья), а также «безденежных» экземпляров (обычно девяти или трех), отнесенных царю, его матери и патриарху. Сумма стоимости «безденежных книжных раздач» раскладывалась на все остальные экземпляры, предназначенные на продажу.

Иногда эта разница была невелика. Например, Минея служебная на ноябрь, вышедшая «из дела» в количестве 1004 экземпляров (указной тираж – 1000), обошлась по 30 алтын 4 деньги (92 коп.) за экземпляр. Цена «без прибыли» стала по 31 алтыну 2 деньги за книгу (94 коп.), так как включала и стоимость развоза книги по городам. В случае с первым изданием на Печатном дворе Устава («Око церковное»), 1100 экземпляров которого вышли 20 февраля 1633 г., первоначальная себестоимость одной книги была 1 рубль 13 алтын 2 деньги (1 руб. 40 коп.), а цена с дополнительными тратами и с себестоимостью розданных даром экземпляров стала 1 рубль 27 алтын 2 деньги (1 руб. 82 коп.).

Цена Псалтыри следованной 1634 г., о которой выше шла речь, была определена следующим образом: к себестоимости была добавлена стоимость пяти «безденежно» поднесенных книг – в результате стоимость каждого из 1140 экземпляров стала 1 рубль 17 алтын 1 деньга с полушкою. К ней по указу царя добавили «для книжново, печатново, дворового и палатново дела» еще по 32 алтына «пол у пяте» деньги, что и подняло цену каждого из поступивших в продажу экземпляров до 2 рублей 16 алтын 4 денег, или на 65 %.

Практически именно с этого времени на Московском печатном дворе утверждается указная цена с прибылью. Так, Служебник (15 апреля 1635 г.), который первоначально предполагалось продавать «во что стало», по указу царя от 9 мая 1635 г. продавался по 30, а не по 23 алтына, как он «стал в деле», т. е. с прибылью в 30,5 % от себестоимости.

Степень наценки определяли самые разные причины, прежде всего – потребность в данном типе книги и ее себестоимость. Как правило, новые типы изданий оценивались дороже книг очень нужных, но уже не раз издававшихся. Примером такой политики ценообразования может стать история первого издания Канонника, вышедшего на Печатном дворе 14 апреля 1636 г. Первоначально указная цена была установлена в 1 рубль 16 алтын 4 деньги; 3 июня 1636 г. она была снижена до 1 рубля 13 алтын 2 денег; 16 июня – до 1 рубля 9 алтын; 19 июня – до 1 рубля 6 алтын 4 денег, за сколько и был распродан тираж этой книги.

Судя по приходным книгам архива, самая большая наценка делалась на самые дешевые учебные книги, которые и после этого оставались достаточно дешевыми. В 1634–1637 гг. самая большая наценка в 44,5 % была сделана на Часовник «без киноварю» (т. е. в одну краску), 2300 экземпляров которого в восьмую (8°) долю листа вышли 1 ноября 1636 г. Себестоимость одной книги – «полшести деньги» (5,5 денег), а «указная» цена – 5 алтын. Несколько более раннее издание Часовника (10 ноября 1635 г.) обошлось по 2 алтына 4 деньги за книгу (2300 экз.), а продавалось по 5 алтын (87 % наценки).

Большие, и без прибыли достаточно дорогие книги получали в эти годы гораздо меньшую наценку – от 40 до 7–8%. Например, продажная цена Триоди постной (выхода 15 декабря 1635 г.) была на 40 % выше себестоимости (2 рубля 25 алтын), цена Минеи служебной на декабрь (1 апреля 1636 г.) – на 26 % выше себестоимости (1 рубль 20 алтын и 1 рубль 9 алтын), а наценка Требника (29 августа 1636 г.) и Псалтыри следованной (4 октября 1636 г.), соответственно, всего 8 % и 7 %.

Для понимания как отношения властей к задачам типографии, так и ценности исторической информации архива Печатного двора проследим политику в отношении тиражей и указных цен на издания, используемые для обучения. Ввиду того что эти типы книг издавались чаще всего, большой объем информации лучше передать в табличной форме. Таблица наглядно показывает и динамику издания учебных книг: за первое десятилетие (1615–1624) вышло 10 изданий в 14 тиражах, за второе (1625–1634) – 19 изданий в 20 тиражах, за третье (1635–1644) – 15 изданий в 18 тиражах, за оставшиеся 9 лет (1645–1652) – 31 издание в 42 тиражах (см. табл. 1).

Таблица 1

Цены и тиражи изданий Московского печатного двора для обучения вере и грамоте первой половины XVII в.

По разным причинам в таблице не были учтены три издания Учебных псалтырей – тиражом 3540 экземпляров:

Таким образом, нам известно 28 изданий Учебной псалтыри, 37 Учебных часовников, 5 Азбук, 5 Канонников, Грамматика, Учебник военного дела и Собрание кратких наук – то есть 78 изданий.

Если говорить не только об изданиях Печатного двора, но о всех московских изданиях этого периода, то можно напомнить, что в типографии Василия Бурцова в 1633,1634,1636 и 1640 гг. также вышли Учебные псалтыри.

Таким образом, из 283 возможных или 253 точно известных московских изданий этих лет, по уточненным данным, 78 раз издавались книги для обучения[58], отпечатанные 96 тиражами общим количеством 100 540 экземпляров; средний тираж издания – 1289 книг.

Сопоставление всего широкого спектра цен на издания Печатного двора в лавке типографии с ценами на те же книги на рынках Москвы и других городов России, зафиксированными в записях первой половины XVII в. на сохранившихся экземплярах изданий, неоспоримо доказывает, что на самом Печатном дворе книги всегда продавались значительно дешевле, чем на любых книжных рынках.

Чтобы понять соотношение стоимости книг в 30-40-х гг. и стоимости жизни этого времени, приведем ряд данных о размерах заработной платы сотрудников Печатного двора и о цене купленных (для работы той же типографии) в эти же годы на рынках Москвы товаров. Работники Печатного двора получали два вида оплаты за свой труд: оклад и так называемые хлебные деньги, т. е. оплату соответствующего количества хлеба. Поэтому в окладных книгах мы всегда находим указную цену хлеба на данный год.

Например, в 1634 г. четверть ржи[59] стоила 8 алтын 2 деньги, а четверть овса – 6 алтын 4 деньги. В этом же году на Печатном дворе мастер получал за полугодие денежного и хлебного жалованья 60 руб., старший подьячий – 43 руб. 50 коп., наборщик – 20 руб. 33,5 коп., разборщик – 14 руб. 57,5 коп., словолитец – 18 руб. 75 коп., столяр – 12 руб. 30 коп., кузнец – 10 руб. 50 коп., а сторож – 7 руб. 60 коп.

В том же году ярыжным, выполняющим на строительстве Печатного двора «черную» работу, платили в день по 8 денег (4 коп.), т. е. ярыжный мог за дневную оплату своего труда купить на Печатном дворе восемь или четыре малые Азбуки (по деньге или по копейке); один Часовник он мог купить на деньги, полученные за 2,5 рабочих дня (3 алтына 2 деньги = 20 денег; 20:8 = 2,5 дня).

Более квалифицированный наемный труд стоил дороже. Например, каменщики, «что делали полату», в 1626 г. получали на строительстве Печатного двора в день «поденного корму» (т. е. сверх оклада) по 10 денег. В то же время ярыжные, им помогавшие, получали те же 8, 9 или 10 денег. Плотники, как наиболее квалифицированные работники, получали на строительстве в 1634 г. 10 коп. в день, т. е. они могли фактически купить Часовник за оплату только одного дня труда.

Что касается сопоставления цен на книги и другие товары, то можно указать, что если Триодь постная 1624 г. издания (книга в 2°, 505 л.) продавалась по 1 руб. 26 коп., а издание этой же книги в 1635 г. (в 2°, 494 л.) стоило (с учетом трат на строительство типографии) 1 руб. 75 коп., то приблизительно в это же время пуд коровьего масла стоил от 1 руб. 11 коп. до 1 руб. 20 коп.; четверик пшеничной муки – от 13 до 15 коп.; ведро льняного масла – 1 руб. 35 коп. Соответственно, в эти же годы различные вещи, покупаемые на московских рынках для типографии, стоили: 1 аршин холста – 3,5 коп., 100 свечей сальных – 42 коп., 100 «жженых» кирпичей – 18 коп., 100 листов сусального золота – 75 коп., мешок угля – 2 коп., пуд олова – 33 коп., «водоносное» ведро – 3,5 коп., сковородка, «в чем клейстер варить», – 15 коп., две деревянные лестницы, каждая по 5 саженей, – 46 коп. и т. д. Можно еще указать, что изба (сруб) для переплетчиков вместе с перевозом на Печатный двор в 1634 г. обошлась в 17 руб.

Таким образом, очевидно, что книги для обучения – Азбуки, Учебные часовники и даже Учебные псалтыри – были доступны фактически всем слоям русского общества. Как показывает анализ социального состава покупателей московских печатных изданий, именно эти книги чрезвычайно быстро расходились в церковные школы и в руки «разного чина людей», среди которых количество покупателей из верхов было совсем незначительно.

Филиграни европейской бумаги, использованной МПД для издания книг в XVII в.: а – филигрань «Герб Амстердама»; б – филигрань «Шут»; в – филигрань «Почтальон»; г – изображение на пачке бумаги с фили гранью «Почтальон»

Например, 2394 продажных экземпляра Часовника (15 марта 1643 г., тираж – 2400 экз.; возможно, именно в этом издании, а не в Псалтыри 1645 г. впервые была опубликована методическая статья для учителей) «стали» по 12 коп. за экземпляр. «Указная» же цена была назначена в 20 коп. 2082 экземпляра этого издания были распроданы за 8 дней. Причем 1680 экземпляров купили, несомненно, для перепродажи сами работники Печатного двора. Часовник издания 15 июня 1644 г. (1200 экз.; себестоимость и цена аналогичны вышеуказанным) разошелся за 5 дней продажи (с 1 по 12 июля)[60]. Мастеровым Печатного двора разрешили приобрести только по одной книге (113 экз.); царской семье предоставили 10 книг; 6 экземпляров были отданы справщикам; 981 книгу купил всего 61 человек.

Самое большое количество экземпляров – по 50 Часовников – приобретено для школы попом боярина Федора Ивановича Шереметева и в казну ярославского Спасо-Преображенского монастыря. Очевидно, для церковной школы закупал все издания именно учебных книг дьякон московской церкви Св. Климента – в общей сложности он купил 40 экземпляров Часовника; столько же Часовников приобрел и Соловецкий монастырь. 191 книгу купили 7 рядовичей (из пяти московских торговых рядов), приобрели книгу 4 представителя «сотен» (Гостиной, Суконной, Сретенской) и только один человек, названный «гостем». Среди покупателей книги – садовник, сторож, житель Огородной слободы и др.

Насколько типична эта картина распродажи и по сроку реализации, и по социальному составу покупателей, видно из сравнения приведенных данных с результатами анализа записей о продаже Часовника, вышедшего 15 февраля 1645 г. Его тираж составил 1200 экземпляров, цена – также 20 коп. при себестоимости 12 коп. По росписи продаж можно проследить судьбу 1191 экземпляра. Они были раскуплены в течение семи дней продажи – с 1 по 13 марта. Соответственно их приобрели: 1 марта – 13 человек (100 книг); 2 марта – 9 человек (100 книг); 4 марта – 11 человек (150 книг); 6 марта – 17 человек (210 книг); 8 марта – 11 человек (150 книг); 11 марта – 17 человек (160 книг) и 13 марта 11 сторонних покупателей купили 100 книг, а мастеровые люди самой типографии – 219. Как и в предыдущем случае, самые крупные приобретения сделаны для школ – тем же попом Ф. И. Шереметева Михаилом (45 книг) и Троице-Сергиевым монастырем (40 книг). В отличие от издания 1644 г. новую книгу купили и два представителя знати – князья Иван Дмитриевич Пожарский (5 экз.) и Василий Иванович Стрешнев (6 экз.). 231 экземпляр нового Часовника приобрели: 13 рядовичей из восьми московских рядов (117 экз.), 6 человек из Гостиной и Сретенской сотен (71 экз.) и два гостя (43 экз.). Эти «гости» – достаточно известные купцы Андрей Никитников и Надей Святешников. Судя по тому, что их имена постоянно фигурируют среди покупателей, а также встречаются на самих сохранившихся экземплярах изданий, они не только торговали книгами, но и имели личные библиотеки. Среди покупателей Часовника 1645 г. указаны также садовник, стрелец, бараш, переплетчики.

Суммированные записи целовальников лавки Печатного двора о продаже шести изданий (общий тираж 7200 экз.) Учебной псалтыри 1645–1649 гг. позволили учесть судьбу 5667 книг. Продавались эти книги по цене от 50 до 70 коп. (в зависимости от особенностей изданий, объем которых был от 360 до 460 л. в 4°).

Все эти 5667 экземпляров были приобретены 549 покупателями: 589 книг купили 113 торговых и посадских людей; 342 книги приобрели 120 приказных и служилых людей; представители высших светских слоев общества приобрели всего 8 % проданных экземпляров; четвертую часть (25 %) всего тиража приобрели, в основном для школьных нужд, церкви и монастыри. Например, тот же климентовский дьякон купил 129 (!) экземпляров Учебных псалтырей 1645–1649 гг. издания. 38 % проданных Учебных псалтырей снова купили работники Печатного двора, что, несомненно, доказывает, что книги для обучения даже в 1640-х гг., т. е. с наценкой, в лавке типографии стоили значительно дешевле, чем на рынке, и перепродавать их было выгодно.

9 ноября 1632 г. целовальнку Миките Спиридонову было отписано для продажи (под контролем С. М. Волынского и Мины Быкова) 1145 экземпляров Учебной псалтыри, напечатанной крупным шрифтом в том же году не в четвертую долю листа, как обычно, а «в полудесть» (т. е. в пол-листа – 2°), 25 из них были отпечатаны на хорошей, александрийской бумаге большого формата, а 1120 – на обычной. Первые (в тетрадях) стоили 30 алтын (90 коп.), а вторые – 24 алтына (72 коп.). Сохранилась роспись на покупку 1104 книг: 80 монастырей купили 181 книгу, высшие церковные власти – 28, а церковный клир – 133 экземпляра. Таким образом, Церковь приобрела 312 книг – 28,2 % всех известных нам покупок; светские власти (дьяки, подьячие, стряпчие – 50 человек) вместе с торговыми людьми купили 129 книг. Остальные книги приобрели: 51 экземпляр – работники Печатного двора (в том числе Василий Бурцов) и 612 книг – люди без указания должностей или званий и представители социальных низов общества.

Если говорить о распродаже иных типов книг, то приведем результаты обработки записей о продаже, очевидно, самого первого издания, проданного в книготорговой лавке Московского печатного двора, – Псалтыри следованной (вышла 8 сентября 1632 г.). Этот давно известный литургический сборник включал полные тексты Часовника, Псалтыри и Канонника (малого, т. е. включавшего только самые необходимые каноны двунадесятых праздников и для повседневной молитвы). На Печатном дворе в 1632 г. эта книга была издана всего в третий раз. Именно записями о ее продаже открывается первая приходная книга, названная «Книга Приказу книжново печатного дела, а в ней записывать выход из печати и продажи) всяких книг». Один экземпляр издания стоил 1 рубль 20 алтын; тираж разошелся к 10 ноября 1632 г. С. И. Волынский и дьяк Мина Быков удостоверили правильность росписи, в которой учтены покупки 468 человек, приобретших 658 экземпляров этого издания, продававшегося «во что в деле стало». Три книги были куплены в переплетах (простой переплет стоил 12 алтын, а с золотом – 15 алтын 2 деньги). Продажа этого издания в лавке велась, очевидно, еще в определенном порядке. В книге упоминается о продаже книг прежде всего «властем, и бояром, и окольничим, и всяких чинов людям», в этом же порядке приведены и имена покупателей: «а кому имянем и сколько – то писано в сей книге имянной».

Записи свидетельствуют, что три книги были отнесены царю, 25 куплены восемью высшими иерархами и 83 книги приобрел 31 представитель властей светских. Среди них имена, встречающиеся в книгах лавки постоянно, – это бояре и князья И. Н. Романов, И. Б. Черкасский, Д. М. Пожарский, И. И. Шуйский, Ф. И. Шереметев, а также думные дьяки, стольники, спальники, кравчий. В росписи степенных монастырей, которые купили 31 экземпляр Псалтыри следованной, указаны 15 названий; «трое людей патриарха» приобрели 4 книги; список «соборных протопопов с братьею» включает служителей 84 церквей, для которых куплено 168 книг. Из них более всего куплено для кремлевских соборов – Богородицкого (18 экз.) и Архангельского (10 экз.). По одной книге было разрешено купить всем мастеровым людям Печатного двора (всего купили 150 книг); 35 книг приобрели 24 представителя власти. Таким образом, для Церкви было куплено на Печатном дворе 329 книг и ровно столько же книг приобрели 266 покупателей из высших светских кругов общества.

Вопросы организации деятельности книготорговой лавки и ее эффективности впервые подробно раскрываются в статьях В. П. Пушкова[61], а продажа одного типа книги на примере первого и второго изданий знаменитого сборника Пролог рассмотрена А. В. Дадыкиным[62]. Напомню, что еще в 1983 г. С.П.Лупповым были опубликованы результаты исследования и данные приходных книг Московского печатного двора за 1650–1653 и 1663–1665 гг.[63]

Обобщенный материал исследования и документы Государева печатного двора неопровержимо доказывают, что печатная продукция в первой половине XVII в. пользовалась значительным спросом всех социальных слоев российского общества. Соотношение же представителей разных социальных слоев зависело от типа книги. Большинство литургических книг, естественно, в основном раскупалось представителями белого и черного духовенства. Однако значительный процент тиражей даже литургических книг раскупался представителями всех слоев светского общества для вкладов в вотчинные церкви, особо почитаемые и близлежащие монастыри. Об этом говорят тысячи вкладных записей на сохранившихся экземплярах московских изданий, сделанные в том числе и от лица крестьян (нередко нескольких человек), посадских и торговых людей. Выводы о широком распространении уже в 20-40-х гг. XVII в. во всех слоях общества обычая использовать московские печатные книги как богоугодный вклад «на помин души» и «во здравие» подтверждают и вкладные книги монастырей, и описи их библиотек. Эти же документы не менее убедительно показывают, что вытеснение печатной книгой книги рукописной и значительное расширение монастырских и церковных библиотек в первой половине XVII в. шло именно за счет новой московской печатной продукции равно интенсивно как в центре, так и в самых отдаленных местах России. Напомним, что в материалах архива Печатного двора обнаружены сведения о развозе вновь отпечатанных книг мастеровыми людьми типографии по городам, из которых книги расходились по уездам[64].

Однако для доказательства культурно-исторического значения Государева печатного двора они имеют столь большое значение, что должны быть приведены и в данной работе (см. табл. 2).

Таблица 2

Развоз новых изданий Московского печатного двора по городам (1621–1624)

Таким образом, 3755 экземпляров новых изданий, вышедших в декабре 1621 – январе 1624 г., были централизованно развезены в 36 городов, которые можно сгруппировать в пять географических регионов России. В среднем на один город приходилось бы 104 книги, но на север Замосковного края отвезено на 259 экземпляров, т. е. на 21 %, больше среднего, а в низовые волжские города – даже на 42 % больше! В то же время Поморье, Северо-Запад и юг Замосковного края получили книг меньше соответственно на 13, 35 и даже на 55 %!

Данные архива позволяют ставить и решать в том числе и гораздо более сложные вопросы – например, о различии приоритетов развоза разных типов книг по регионам России, причинах получения рядом городов значительно большего числа экземпляров новой печатной продукции и многие другие.

Если же говорить о количестве экземпляров, приходящихся на один пункт развозки, то, как и должно быть, мы сталкиваемся с самой значительной поляризацией результатов. Близко к средней цифре только количество книг, поступивших в Балахну (105), Каргополь (118) и Переславль-Залесский (95). В семи городах эта цифра в 2–4 (и более) раза выше среднего (Ярославль – 450, Нижний Новгород – 391, Вологда – 305, Казань – 262 и Кострома – 260 экз.). Зато в 13 мест (в том числе и таких крупных, как Тверь) было отвезено менее половины среднего количества. Важно, что в каждом конкретном случае эти факты вполне объяснимы.

Мы видим, что путем централизованного развоза только шести изданий, вышедших в декабре 1621 – декабре 1624 г. (т. е. за 26 месяцев), в 36 городов России – от Каргополя, Белоозера, Новгорода и Тотьмы до Казани, Перми Великой, Чебоксар, Твери, Ярославля и Кинешмы – на периферию страны было доставлено 3755 книг, т. е. более половины (!) всего количества вышедших экземпляров.

Но в указанные годы было напечатано не шесть, а девять изданий, причем не учтенные в таблице издания, несомненно, также развозились по стране.

Поскольку в приходных книгах лавки Печатного двора почти всегда фиксировались и данные о месте жительства покупателя (естественно, кроме известнейших знатных родов), будь то представитель духовенства или светских кругов общества, мы, начиная с 1632 г., для всего (или значительной части) тиража нового издания по большей части можем выяснить, в какие места России поступили его экземпляры. Например, экземпляры вышеупомянутой Псалтыри с восследованием 1632 г., судя по записям в первой книге продаж, были куплены в лавке типографии жителями 61 населенного пункта страны.

Среди них по количеству покупок выделяются уже знакомые нам по адресам развоза книг города: Вологда – 12 книг, Пермь Великая – 8, Новгород и Суздаль – по 7, Рязань и Коломна – по 6, Кострома – 5, Ростов – 4, Ярославль, Муром, Серпухов, Казань, Галич, Астрахань, Тверь и Троице-Сергиева лавра – по 3 покупки и т. д. 192 экземпляра Апостола (1633), судя по росписи продаж, купили жители 27 населенных пунктов и монастырей России: 9 книг ушли в Казань, 7 – в Ярославль и его окрестности, 6 – в Вологду, 5 – в Кириллов монастырь, по 4 книги приобрели жители Костромы, Мурома и Белева. В росписи указаны также жители Арзамаса, Калязина, Нижнего Новгорода, Переславля, Ростова, Смоленска, Соловков.

Подобная картина наблюдалась и в более позднее время. Например, 432 экземпляра упомянутого выше Часовника 1644 г. купили немосквичи. В Кострому и Ярославль ушло 145 книг (8 покупок), на Соловки и в Холмогоры – 88 (4 покупки), в Псков, Вологду и Кириллов монастырь – 66 книг, в Иосифов Волоколамский монастырь – 40 книг (2 покупки), в Калязин и Нижний Новгород – 45 книг.

Примерно так же разошелся тираж Часовника 1645 г.: 319 экземпляров купили жители 17 городов. Среди них: Новгород – 39 экземпляров, Соль Камская – 29, Суздаль – 26, Кириллов монастырь – 25, Муром – 23, Кострома – 20, Устюг Великий – 18, Тверь – 17, Владимир – 14, Холмогоры – 13 экземпляров.

Это в достаточной степени типичная картина распространения книг в то время. Вот, например, результаты росписи данных о продаже Соборного уложения, которые приводит в своей книге С.П. Луппов: из 1173 экземпляров книги (цена 1 руб.) более 45 % купили не москвичи, а жители почти 100 населенных пунктов, а также монастырей. На первом месте по количеству приобретенных экземпляров стоит Новгород (45 книг), на втором – Рязань (44), на третьем – Смоленск (31 экз.). Далее идут: Ярославль, Кашира, Суздаль, Кострома, Галич, Коломна, Вологда, Казань и т. д.

Наиболее объективную картину распространения книги по стране в середине века, очевидно, можно составить на основе обобщения достаточно обширного материала о покупках разных типов изданий. Для этого можно использовать указатель в уже упомянутой книге С.П. Луппова[65] и наш анализ росписей продаж 5667 экземпляров шести изданий Учебной псалтыри 1645–1649 гг. Вот перечень 10 городов, жители которых сделали самое большое число покупок всех 17 учтенных в указателе С.П. Луппова изданий: Новгород – 47 покупок, Вологда – 46, Ярославль – 45, Кострома – 42, Рязань – 36, Вятка – 32, Нижний Новгород – 29, Казань – 26, Галич и Смоленск – по 24 покупки.

1631 экземпляр (около 23 % тиража) вышеупомянутых изданий Учебной псалтыри в самое ближайшее после выхода книги время купили жители 67 городов, сел и монастырей буквально всей России. И тем не менее основными адресами аккумуляции печатных книжных богатств в первой половине XVII в. традиционно оставались те самые регионы, которые были названы в таблице 2 (с. 64–65): костромичи приобрели 185 Учебных псалтырей (32 покупки), новгородцы – 122 (9 покупок), жители Вологды – 71 книгу (15 покупок).

Неопровержимым доказательством того, что в первой половине XVII в. московская печатная продукция действительно попадала фактически во все населенные места России, являются записи на сохранившихся экземплярах московских изданий.

Обработка 25 изданных каталогов различных собраний ранней кириллической печати[66] позволила сделать следующие наблюдения. На каждых 100 экземплярах ранних кириллических изданий в записях XVII (!) в. в среднем сохранились упоминания о бытовании этих книг в 53 населенных пунктах, церквях и монастырях. Например, на 528 экземплярах старопечатных книг, описанных в каталоге собрания Научной библиотеки МГУ[67], обнаружено 637 вкладных, владельческих, дарственных, запродажных и иных записей XVII в. Они зафиксировали бытование печатной московской книги в 140 населенных пунктах и 63 монастырях России – от знаменитой церкви в с. Янидор Чердынского уезда, Перми и Соликамска до Львова и Астрахани. Таким образом, как и говорилось в послесловиях многих изданий, книга рассеивалась действительно «по всей… великой Русии… аки благое семя в доброплодные земли…».

Мы уже говорили о важном консолидирующем значении московских изданий, как общекультурном, так и политическом. Поэтому упомянем еще одну проблему, важную для оценки исторического значения ранней московской печати, о которой необходимо напомнить в данном контексте, – это ее международная роль. Речь прежде всего идет о славянских странах Балканского полуострова, находившихся в XVII в. под властью Османской империи, в которых национальная культура и национальные языки сурово преследовались, книгопечатание на них было абсолютно исключено. В этих условиях московские издания и в XVII, и в последующие века, вплоть до времени блестящего болгарского возрождения XIX в., были важнейшим и незаменимым инструментом сохранения общеславянских и национальных народных традиций этих стран. Упомянутой проблеме посвящена значительная литература, к которой и может обратиться читатель[68]. Значение же московского книгопечатания для украинских и белорусских земель в первой половине XVII в. достаточно очевидно.

Хотя выше кратко и упоминалось политическое значение многочисленных вседневных литургических текстов, существование ряда служб «на потребу» именно государственных учреждений, но значение книгопечатания для жизни государства было много шире. Недаром новая династия Романовых, пришедшая к власти в сложнейшее время в разоренной и неспокойной Руси, вынужденная задабривать поддержавшие ее силы и идти на компромисс с бывшими противниками, тем не менее одним из первых своих дел избрала восстановление книгопечатания. Еще до венчания Михаила Романова на царство, 5 января 1613 г., «начато быть боговдохновенное и трудолюбное дело новая штанба – сии речь печатных книг дело», – писал в своем так называемом Нижегородском памятнике мастер-печатник Н.Ф. Фофанов. Царь «для печатного дела» «дом превелик устроити повеле» и, несмотря на пустую казну «делателей», «преизобилно своими царскими уроки навсегда удовляя»[69].

Именно при Михаиле Романове окончательно складывается структура московского печатного издания, каждый экземпляр которого, независимо от содержания книги, включает специально написанное послесловие (а позднее – и предисловие), которое является почти государственным документом, построенным по законам дипломатики и рассчитанным на каждого читателя «любого чина и звания». Вот как говорится об адресате, на которого рассчитаны все эти сотни тысяч сопровождающих издания текстов: «…всякому роду, возрасту и сану: царем и князем, начальникам и начальствуемым, воином и простым, богатым и убогим, инокам и мирским, мужем и женам, юным и престаревшим, безчисленно всем». Именно поэтому царь и повелевает: «Типографским художеством, печатным тиснением издати ю (книгу. – И.П.) во общую пользу».

В каждом экземпляре московского издания послесловие прежде всего славило царя, создавая идеальный образ самодержавного правителя «Богом избранной» страны и ее столицы – града Москвы, «третьего Рима» христианской цивилизации.

Впервые в истории России эти тексты не только были написаны для массового читателя, но действительно стали государственной публицистикой. Высокий панегирический стиль, граничащий, с одной стороны, с литургикой, а с другой – с гиперболическими образами народного эпоса, создавался талантливыми, традиционно анонимными авторами, которые в XVII в. несомненно были сотрудниками Печатного двора. Для восхваления царствующего государя использовались самые различные доводы и ассоциации – от угроз «казнением» до умиления милосердием владыки земного и одновременно заместителя Владыки Небесного, единственного, кто может реально обеспечить всем читающим защиту земную и вечное спасение[70].

Эти идеальные образы царя и Отечества сопровождали или предваряли каждый экземпляр печатной продукции государевой Московской типографии, расходившейся действительно во все концы Великой Руси, к южным и западным славянам, на далекий Афон, в сотни иных мест, где книга продолжала еще долго сохранять свое первоначальное предназначение и функцию.

Послесловия излагали не только собственно «царистскую» идею, но также основные положения всего комплекса актуальных идей государственной идеологии, вплоть до идеальных целей внешней и внутренней политики, непререкаемого единства государства и церкви, верности ортодоксальному православию.

Все вышесказанное позволяет утверждать, что уже во второй четверти XVII в. московская печатная книга в результате очень точного государственного подхода к выбору книг для тиражирования, благодаря значительным для своего времени тиражам, особенно в отношении книг, необходимых для обучения грамоте и вере, благодаря политике цен на печатную продукцию действительно стала важнейшим фактором всей русской жизни. Продуманная политика развоза книг, раздача их в торговые ряды, открытие книготорговой лавки – все эти действия правительства, направленные на «рассеивание книг», «аки семян», в «доброплодную» землю всей страны, окончательно сделали московскую печать общерусским явлением.

Очевидно, что доказательным этот вывод мог стать только в результате впервые проведенного комплексного анализа материалов архива Московского печатного двора в сопоставлении с исследованием его продукции, которая была не только фактом, но и важнейшим и во многом определяющим фактором русской государственной, церковной, семейной и частной жизни, просвещения и консолидации всех слоев русского общества, его религиозного и национального патриотического воспитания, инструментом, создающим и поддерживающим общеславянское единство.

Московский печатный двор – крупнейшая типография XVII в., печатавшая кириллическим шрифтом, – издал за годы от восстановления после пожара (1614) до перехода фактически в руки патриарха Никона (1652) более 350 тысяч экземпляров книг, каждая из которых была и фактом, и фактором культурной, религиозной и политической жизни общества. В том числе были напечатаны шесть типов книг для разных уровней обучения[72]; несколько кругов литургической книги; основные типы книг, необходимых для религиозной полемики; полный комплекс светского и церковного права; несколько важнейших компендиумов календарных чтений, содержащих многие из лучших произведений раннехристианских, византийских, славянских и русских авторов; календарь, содержащий хронологический, исторический, агиографический комментарий, тропари и кондаки основной службы каждого дня, и многие иные издания, на века вошедшие в русскую и славянскую культуру.

Предлагаемая работа – экстракт изучения до конца 1980-х гг. исторического бытования, функций и роли московской печатной книги, распространения и ее места в жизни общества. Основной метод исследования – сопоставление данных архива Приказа книг печатного дела[73] с данными о судьбах тысяч известных нам сегодня экземпляров этих изданий, которые были получены при работе с коллекциями библиотеки Московского университета, при описании книг в старообрядческих общинах, государственных и частных библиотеках в регионах России, из опубликованных каталогов, описей древних библиотек и других источников.

На основании выявленных данных ниже освещаются следующие проблемы: в чьи руки печатная книга попадала после выхода – т. е. представители каких социальных слоев ее приобретали; сколько она стоила в XVII в., каковы география и скорость ее распространения; характер отношения к печатной книге и характер ее функционирования в XVII в.; роль и функции дониконовской печатной книги в последующие эпохи русской истории – в XVIII в. и в Новое время (XIX–XX вв.).

Если обратиться теперь к материалам о распространении московских изданий непосредственно в годы выхода книги в свет, прежде всего встает вопрос о ценах на книги, т. е. о доступности печатной книги разным кругам русского общества. Ведь именно политика цен во многом определяет, чем было для власти и само книгопечатание – средством просвещения (как писалось во всех послесловиях к изданиям) или средством наживы, как полагали до изучения архива Печатного двора некоторые исследователи[74].

Издательская деятельность, по крайней мере и в интересующее нас время, не рассматривалась ни Церковью, ни государством в качестве средства получения прибыли. Цели книгопечатания, как это декларировалось в послесловии почти каждого издания, были широкими, печатная книга должна была помочь в решении основных задач, стоящих перед государством – в лице царя и перед Церковью – в лице патриарха.

Тексты выходных данных книг были чрезвычайно важным, фактически формулярным документом, удостоверяющим сущность власти и характер ее взаимоотношений как с Силой Божественной, так и с любым возможным читателем; документом, формулирующим функцию и истинность каждого печатного экземпляра. Слова и состав этой формулы достаточно традиционны и менялись редко. (Фактически все послесловия и представляли собой, в зависимости от характера и времени издания, последовательность нескольких таких достаточно постоянных формул.)

Тексты послесловий важны для понимания роли ранней печатной московской книги, поскольку их идеи в той или иной форме дополняли любой из сотен тысяч расходящихся по стране экземпляров изданий. Например, послесловие Учительного Евангелия 1633 г. (л. 592 об. – 593 об.) идею «о исправлении книжнем и о словеси истиннем, изложенным печатными писмены», представляет принадлежащей самому Христу, который и «просвети разум и очи сердечнии верному рабу своему, его же избра, и елеом святым помазанному, благочестивому государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Русии самодержцу». Далее сформулированы и цели книгопечатания: раздавать «всем богатство благочестия», помогать царю утверждать «мир и тишину» и добиваться, чтобы царство его всегда сияло «святолепным просвещением» и пребывало «в божественной славе», а Церковь «апостольскими и божественными правилы и уставы да цветет и славится всегда». Указано, к кому обращены слова послесловия, для кого издаются книги: для христианского народа «многочисленнаго словенскаго языка, своея великия державы, всея славно именитыя Русии, Московскаго государства и прочих государств…». Далее в послесловии, хотя и гораздо более уклончиво, говорится о тех, против кого направлена каждая издаваемая «истинно-божественная книга» и деятельность типографии: «Мрак же нечестивыя злобы тем да обличится, и буря противных ветров да отогнана будет».

Поэтому и цену на вновь отпечатанные книги, начиная с первых изданий, вышедших после восстановления типографии, назначали по себестоимости книги. Вот как говорится об этом в указе о продаже Триоди постной, вышедшей 5 декабря 1621 г.: «…а на те книги… положена цена, во что книги стали в печати бес прибыли, для просвещения святых божиих церквей и для их (т. е. царя и патриарха. – И. /7.) государского многолетнего здоровья, чтобы теми книгами святые божии церкви просвещалися…»[75]

О том же говорит и новая запись от 30 марта 1622 г.: «…у Кондраты! [Иванова] и мастеровых людей из дела вышло 1060 книг Псалтирей учебных. А на те книги… положена цена, во что те книги стали в печати бес прибыли, по 20 алтын за книгу»[76].

Так же без прибыли, а «во что стала» продавалась Минея декабрьская (выхода 15 октября 1620 г., 25 алтын), Апостол (выхода 25 мая 1621 г., 25 алтын 4 деньги, т. е. 77 коп.) и все остальные издания фактически до 1634 г., пока очередной пожар не нанес Печатному двору значительный ущерб. Первой книгой, вышедшей после пожара, была Псалтырь с восследованием (15 сентября 1634 г.). К себестоимости этого издания (1 рубль 17 алтын 1,5 деньги), определенной с учетом пяти безденежно поднесенных экземпляров, царь указал добавить 32 алтына и «полупите» деньги для «книжново печатново дворовово и палатново дела». Таким образом, цена книги стала включать в себя траты на ремонт и перестройку типографии и определяться вместе «с дворовым и палатным строением», как говорится это применительно к Шестодневу 1635 г.[77]В случае с Псалтырью наценка равнялась около 64 %; Служебник, вышедший 15 апреля 1635 г., имел себестоимость 23 алтына 2 деньги, а продавался по 30 алтын, т. е. с наценкой около 28,6 %; Триодь постная (6 декабря 1635 г.) обошлась по 1 рублю 7 алтын за экземпляр, а продавалась с надбавкой в 44,63 %.

Именно с этого времени «указная» цена и начинает в большей или меньшей степени превышать себестоимость, но эта наценка никогда в исследуемое время не становится слишком большой и для определенных типов изданий остается достаточно постоянной, составляя по отношению к себестоимости 30–70 %. Однако даже такая цена не давала достаточно долго прибыли как таковой, а предполагала только самоокупаемость деятельности Печатного двора.

В литературе давно утвердилось справедливое представление о высокой относительной стоимости раннепечатной книги. Ее легко представить, сравнивая с оплатой труда мастеровых людей, эту книгу печатавших. Для сравнения назовем цены следующих книг: Минея общая с праздничной (15 октября 1635 г.) – себестоимость 1 рубль 13 алтын 4 деньги, цена – 2 руб.; Часовник (10 ноября 1635 г.) – себестоимость 2 алтына 4 деньги, цена – 5 алтын; Псалтырь учебная (6 мая 1636 г.) – себестоимость 16 алтын 4 деньги, цена – 23 алтына 2 деньги; Псалтырь с восследованием (4 октября 1636 г.) – себестоимость 1 рубль 29 алтын, цена – 2 руб.; Трефологион, первая часть (основная) (1 ноября 1637 г.) – себестоимость 1 рубль 26 алтын 4 деньги, цена – 2 руб. и т. д.[78]

Подьячие Приказа книг печатного дела получили в 1634 г. в качестве полугодового окладного жалованья 30 руб. и в качестве хлебного жалованья – деньги за 30 юфтей[79] хлеба. Наборщик в 1634 г. получил за полугодие обоих видов жалованья 20 рублей 11 алтын, разборщик – 14 рублей 19 алтын, переплетчики – по 17 рублей 18 алтын, словолитцы – 18 рублей 25 алтын.

Еще более выразительные сравнительные данные дают документы об оплате людей, нанятых для ремонта и строительства Печатного двора после пожара (июль 1634 г.)[80]. Самая низкая оплата – 8 денег (4 коп.) в день – выдается «ярыжным людям», нанятым для черной и неквалифицированной работы; плотники получают уже по 3 алтына 2 деньги в день. Таким образом, книги, необходимые для обучения, обязательные в любом доме, где есть грамотные, независимо от их социального статуса, как правило, были невелики по размеру и, соответственно, доступны по цене. Например, первые, очевидно еще пробные Азбуки, изданные на Печатном дворе до выхода в свет Азбуки в типографии Василия Бурцова[81], были «в полудесть» и «в четверть», т. е. в 4° и 8° долю листа, стоили соответственно 2 деньги и 1 деньгу. Ярыжный на деньги за один день работы (обычно ярыжные убирали строительный мусор) мог теоретически купить и перепродать дороже восемь малых Азбук, а плотнику, чтобы приобрести Учебный часовник, необходимо было потратить 1,5 своего дневного заработка. Самые дорогие издания этих лет – Псалтырь с восследованием, заменявшая сразу Учебную псалтырь, Часовник, Канонник и Святцы и стоившая столько же, сколько стоили три с половиной юфти хлеба, и Минея общая с праздничной, которая могла заменить «по бедности» годичный круг миней, – 2,7 юфти.

Таким образом, цены были достаточно высокими, но относительно доступными, и, главное, указная цена, по которой книгу продавало государство, в интересующее нас время всегда была значительно меньше той, что стоила книга при ее дальнейшей продаже или вкладе. Сейчас накоплен значительный материал о стоимости московских изданий при продаже в XVII и XVIII вв. Его сравнение с выявленными нами «указными» ценами (нередко сохранявшимися на Печатном дворе до полной распродажи тиража: цену никогда не увеличивали, но если книга «в мир не шла» – убавляли) доказывает, что реальная цена печатной книги всегда была выше определенной государством и в зависимости от типа книги могла в первой половине XVII в. превышать ее значительно. Например, Триоди в изданиях 30-40-х гг. продавались обычно на 20–40 % дороже; Апостол 20-40-х гг. продавался или оценивался при вкладе на сумму от 11 % до 60 % большую «указной» цены; Минея общая с праздничной продавалась на 10-100 % дороже; Минеи служебные на разные месяцы, судя по записям, стоили дороже от 25 % до 75 %; Псалтырь с восследованием – от 25 до 36 % и т. д.

Для более четкого представления о стоимости в эти годы назовем стоимость различных припасов, необходимых для работы над новыми изданиями. Приведем содержание записи целовальников от 30 и 31 июля 1621 г. В ней говорится, что «к печатному книжному делу к осиповской печати на отвологи» куплено 20 аршин холста – за 15 алтын, масла коровьего шесть гривен – за 6 алтын, 800 гвоздей – 6 алтын, за сто свечей сальных отдали 30 алтын 2 деньги; смолы гривенка стала алтын, ковш для питья – 2 деньги. Три фунта шерсти стоили 2 алтына 4 деньги, пять гривенок масла – 5 алтын[82].

В записях целовальников приводится не только цена, но и для каких целей используются купленные припасы: 20 февраля 1620 г. куплено: два холста льняных «к бумаге на отвологи» – 28 алтын, кошель да за веревку к кошелю – «с колодезя воду черпать» – да за корыто «щелок цедить» – 2 алтына 4 деньги. Кроме того, покупаются четыре крыла гусиных – станы обметать, два ведра воду носить – 4 алтына 2 деньги, четверик пшеничной муки (5 алтын) – «ко фрашкетам на наклейку» и т. д.[83]; два воза дров стоили 6 алтын 4 деньги; кадушка «к смывке словам» (шрифта) стоила 7 алтын; ведро конопляного масла (для варки олифы) стоило 1 рубль 20 алтын, полтора пуда олова – 8 рублей, полпуда свинца – 10 алтын, «рукавицы персчатые в чем слова лить» – 2 алтына 4 деньги.

Особенно «протекционистской» была политика цен по отношению к книгам, используемым для обучения, которых систематически не хватало, хотя тиражи именно этих изданий были самыми большими, и издавались они во много раз чаще, чем основные типы книг литургических. Поэтому книги для обучения раскупались чрезвычайно быстро (отчего могли стоить дороже) и, очевидно, во многих случаях шли для церковных школ или для перепродажи. Например, 6000 экземпляров Азбуки, вышедшей между 31 декабря 1648 г. и 6 апреля 1649 г., были раскуплены за 5 дней 21 покупателем (1442 Азбуки купили мастеровые Печатного двора[84]). 2400 экземпляров Азбуки, вышедшей из дела 19 июня 1651 г. и напечатанной из остаточных книжных запасов[85], разошлись в один день! Пять Азбук были отданы справщикам, одна оставлена как «кавычная» – служить «для переводу», т. е. оригиналом для последующих изданий, а 2394 экземпляра проданы всего шести покупателям из Москвы, Нижнего Новгорода, Холмогор, Казани и Хохломы. Позднее проблемы стоимости и распространения печатной книги, изданной на Московском печатном дворе в 30-х гг. XVII в., изучались В.П. и Л.В.Пушковыми[86].

Не менее показательны сведения о продажах Часовника – следующей после Азбуки книги, по которой традиционно обучали в XVII в. грамоте и вере. 2082 экземпляра Часовника, вышедшего 15 марта 1643 г. (тираж 2400 экз., себестоимость – 4 алтына, цена – 6 алтын 4 деньги, т. е. 20 коп.), разошлись на Печатном дворе за 8 дней продажи: 402 экземпляра купили 103 человека самого разного чина, а 1680 – 168 мастеровых Печатного двора (в среднем по 10 экземпляров), настолько выгодной, очевидно, была перепродажа этой книги. (Именно в этом издании была впервые опубликована замечательная, в полном и сегодняшнем смысле, методическая статья «Наказ ко учителем, како учити детей грамоте, и како детем учитися…»[87].) Часовник, изданный 15 июня 1644 г. (1200 экз., себестоимость – 4 алтына, цена – 6 алтын 4 деньги, т. е. 20 коп.), разошелся с 1 по 12 июля всего за 5 дней продажи. Мастеровым людям самой типографии было в этот раз разрешено приобрести только по одной книге (113 экз.), десять экземпляров были поднесены царской семье и патриарху, шесть – переданы справщикам, остальные 981 экземпляр купил 61 человек, причем от четырех до шести экземпляров были куплены только 8 раз, а среднее число купленных одним человеком Часовников составляет около 19 экземпляров. Самое большое число экземпляров издания приобретено попом боярина Ф. И. Шереметева и в казну ярославского Спасского монастыря – по 50 экземпляров; 40 Часовников приобрела казна Соловецкого монастыря. 191 книгу купили семь рядовичей (из пяти московских торговых рядов), четыре представителя сотен (Гостиной, Суконной, Сретенской) и один гость. Среди покупателей – садовник, сторож, житель огородной слободы и др.

Насколько типична эта картина распродажи и по быстроте реализации, и по социальному составу покупателей, видно, если привести данные о продаже Часовника, вышедшего 15 февраля 1645 г. (тираж – 1200 экз., цена – 18 коп. при себестоимости 12 коп.). Нам известна судьба 1191 экземпляра этого издания. Они были раскуплены с 1 по 13 марта за семь дней продажи. Исключая единовременную покупку мастеровыми типографии (купившими 219 книг), 975 часовников были приобретены 89 покупателями (в среднем по 11 книг). Самые крупные приобретения сделаны тем же попом Ф.И.Шереметева Михаилом (45 книг) и Троице-Сергиевым монастырем (40 книг). В отличие от судьбы издания 1644 г., новую книгу купили и два представителя знати – И. Д. Пожарский (5 экз.) и В.И. Стрешнев (6 экз.). 231 экземпляр книги приобрели: 13 рядовичей восьми московских рядов (117 экз.), шесть человек из Гостиной и Сретенской сотен (71 экз.) и два гостя (43 книги). Снова среди покупателей есть садовник, стрелец, бараш и, естественно, переплетчики.

Чтобы не занимать слишком много места, расписанные нами и обработанные данные о продаже на Печатном дворе важнейшего, самого популярного и распространенного в народе издания, Псалтыри учебной, приведем суммарно. Отношение к этой книге прекрасно передает запись на экземпляре издания 1634 г., который принадлежал в XVII в. посадскому человеку Соли Вычегодской, а потом крестьянину-мезенцу: «Лета 7155 году (1647) июня… сия книга… душе полезное есть, ово Бога хвалит со ангелы вкупе превозносит велиим гласом, за цари и за князи Бога молит, и за весь мир псалтирию и о самом себе Бога умолишь. Больше и выше есть всех книг сия, убо нарицается Псалтирь»[88]. Из записей продажи шести изданий Учебных псалтырей 1645–1649 гг. мы узнаем судьбу 5667 экземпляров (из 7200 напечатанных, так как все издания имели уже установившийся стандартный тираж – по 1200 экз.). Продавались эти книги по цене от 50 коп. (два последних издания) до 70 коп. (два первых), третье и четвертое стоили соответственно 54 и 60 коп. 5667 экземпляров книги были куплены 549 людьми[89], из них 4036 экземпляров книги приобретены москвичами, 589 книг купили 113 человек: торговые люди, рядовичи, жители посада; 342 Псалтыри приобрели 120 приказных и служилых; представители высших светских кругов купили всего 8 % тиража этого издания. 96 книг – 38 % общего тиража – оказались в руках работников Печатного двора; четвертая часть шести изданий Псалтыри приобретена церквями и монастырями, в значительной степени также для школьных нужд. Например, вышеупомянутый дьякон московской Климентовской церкви купил 129 экземпляров всех шести изданий.

Приведем также результаты обработки записей реализации, очевидно, самого первого издания, проданного в новой лавке Московского печатного двора, – Псалтыри следованной выхода 8 сентября 1632 г. Ею открывается книга, озаглавленная «Книга Приказу книжново печатного дела, а в ней записывать выход из печати и продажю всяких книг». Один экземпляр издания Следованной псалтыри стоил 1 рубль 20 алтын; тираж разошелся к 10 ноября 1632 г. В росписи учтены покупки 468 человек, приобретших 658 экземпляров издания, продававшегося «во что в деле стало»; записи свидетельствуют, что три книги отнесены царю, 25 – куплены восемью высшими иерархами, а 83 экземпляра приобрел 31 представитель властей светских. Среди них имена И.Н.Романова, И.Б.Черкасского, Д.М.Пожарского, И.И.Шуйского, Ф. И. Шереметева; среди покупателей есть кравчий, спальники, думные дьяки, стольники. В росписи степенных монастырей, которые купили 31 Псалтырь, указаны 15 названий, да трое «людей патриарха» приобрели 4 книги; список «соборных протопопов с братьею» включает служителей 84 церквей, для которых куплено 168 книг. Более всего куплено для кремлевских соборов – Богородицкого (18 экз.) и Архангельского (10 экз.). Кроме того, по одной книге было разрешено купить всем мастеровым людям

Печатного двора (150 книг); 35 книг приобрели в разные дни продаж 24 человека, также из высших «властей». Таким образом, 202 представителя Церкви купили на Печатном дворе 329 книг и ровно столько же – 266 человек из светских высших кругов общества.

9 ноября 1632 г. было отписано для продажи 1145 Учебных псалтырей, напечатанных крупным шрифтом не в 4-ю долю листа, как делалось всегда, а «в десть» (2°). Сохранилась роспись на покупку 1104 книг. 80 монастырей купили 181 книгу, высшие церковные власти – 28, а церковный клир – 133. Таким образом, Церковь приобрела 312 книг – 28,2 % всех известных нам покупок; светские власти (дьяки, подьячие, стряпчие) купили вместе с торговыми людьми 129 книг (50 человек). Что касается остальных книг, то 51 экземпляр приобрели работники Печатного двора (в том числе Василий Бурцов) и 612 книг – люди без указания должностей или званий и представители социальных низов общества, среди них конюхи, истопники, сторож, ремесленники, крестьяне (в том числе и крепостные). Таким образом, в данном случае при реализации книги для обучения более 70 % тиража первоначально оказалось в руках людей светских.

В том же источнике есть сведения о продаже Апостола 1633 г. (30 сентября, 1150 экз., цена 30 алтын)¹. Всего зафиксирована продажа 192 книг. Если исключить из этого списка 55 имен людей, чья социальная принадлежность не указана, то покупатели остальных 137 книг распределились следующим образом: 51 % (70 книг) приобрели москвичи, из них 19 Апостолов купили попы и дьяконы, 21 – приказные, подьячие, дьяки, стряпчие, 13 – люди знатных фамилий, восемь – мастеровые и шесть – рядовичи.

Таким образом, книги действительно раскупаются людьми всех «чинов и званий», но в зависимости от характера книги, естественно, меняется (и довольно значительно!) соотношение различных социальных групп покупателей. В основном представителями широких демократических групп раскупались книги для обучения, всегда активна была и Церковь, но покупала непосредственно значительно меньше, чем представлялось ранее. Однако надо помнить, что значительная часть покупок людей из светского общества сразу или через какое-то время предназначалась для вкладов.

Не менее важен для нас и ответ на вопрос, как далеко книги попадали в ближайшее время после выхода. Работал ли Печатный двор на центральные области или на всю Россию? В решении этой проблемы также незаменимо сопоставление росписей продаж (в которых, как правило, указано, откуда покупатель), записей на книгах и других источников.

Самая первая запись продажи Псалтыри следованной в типографской лавке относится, как говорилось, к 1632 г. До этого времени книги раздавались для продажи более чем в 50 московских торговых рядов, где их могли купить (и покупали) жители самых разных регионов России. Минеи на сентябрь и октябрь 1619 г. были розданы в 56 рядов[90]. В одни ряды отдавалось всего несколько книг, например: в шубный и завязочный ряды – по четыре книги, в «масляной, что позади лукового» – две; в овощные ряды передано для продажи 78 книг, в сурожские – 66, в суконные – 62, в верхний свечной и рыбный – 63, а в житные, солодяные, крупяные и мучные ряды Белого города – даже 84 книги (таким образом, книги продавались не только и не столько в овощных рядах).

В 1620 г., когда у мастера попа Никона «из дела вышло» 1070 Учебных псалтырей, тираж частично был «роздан в ряды» по «указной цене» 30 алтын за штуку, а 660 книг отправлено с разборщиками Печатного двора «по городам», в том числе в Ярославль – 100; в Нижний Новгород и Казань – по 70; в Троице-Сергиев монастырь, Псков, Кострому, Вологду – по 50; в Великий Новгород и Галич – по 30; в Переяславль Рязанский, Переславль Залесский, Ростов и Кириллов монастырь – по 20; в Коломну и Владимир – по 15; Зарайск, Суздаль, Балахна, Свияжск, Тверь, Торжок получили по пять экземпляров. Следовательно, в 21 город России, от Новгорода Великого и Пскова до Ростова и Казани, книги поступили в ближайшие месяцы после их выхода. В 1623 г. таким образом развозили сразу два издания – Апостол (25 января 1623, вышло 1065 книг, цена 31 алтын) и Минею служебную на ноябрь (19 марта 1623, вышло 1004 экз., цена 31 алтын 2 деньги)[91]. Поскольку сведения об оплате книг в документах имеются, очевидно все эти Минеи и Апостолы поступили в указанные города[92].

Торговля книгами была, очевидно, чрезвычайно выгодна, а потребность в них велика: анализ росписи продажи Псалтыри следованной 1632 г. показал, что книгу купили жители 61 населенного пункта страны. Среди них по количеству покупок выделяются уже знакомые нам города: Вологда – 12 книг, Пермь Великая – восемь, Новгород – семь, Суздаль – семь, Рязань – шесть, Коломна – шесть, Кострома – пять, Ростов – четыре, Муром – три, Серпухов – три, Казань – три, Галич – три, Астрахань – три, Тверь – три, Троице-Сергиева лавра – три и т. д. 192 экземпляра Апостола 1633 г. купили жители 27 городов, местечек и монастырей России: девять книг ушли в Казань, семь – в Ярославль и его окрестности, шесть – в Вологду, пять – в Кириллов монастырь, по четыре книги приобрели жители Костромы, Мурома и Белева; названы также покупатели из Нижнего Новгорода, Соловков, Переславля, Арзамаса, Ростова, Смоленска, Калязина.

Та же картина сохраняется и в более позднее время. Упомянутый выше Часовник 1644 г., по 6 алтын 4 деньги за экземпляр, купили жители 14 городов и мест России: в Кострому и Ярославль ушло 145 Часовников; на Соловки и в Холмогоры – 88; в Псков, Вологду и Кириллов монастырь – 66; в Иосифо-Волоколамский монастырь – 40; в Калязин и Нижний Новгород – 45 книг.

При распродаже следующего издания Часовника (15 февраля 1645 г., тираж 1200 экз., цена 6 алтын) мы наблюдаем близкую картину: 319 экземпляров книги покупают жители 17 мест. Вот список первых (по количеству купленных Часовников) десяти из них: Новгород – 39, Соль Камская – 29, Суздаль – 26, Кириллов монастырь – 25, Муром – 23, Кострома – 20, Устюг Великий – 18, Тверь – 17, Владимир – 14, Холмогоры – 13.

Эта картина остается достаточно типологически точной, фактически независимо от характера покупаемой книги. Вот, например, результаты росписи данных о продаже Соборного уложения, которые приводит в своей книге С.П.Луппов[93]. Из 1173 проданных экземпляров книги (цена 1 руб.) более 45 % купили жители почти 100 различных городов, монастырей и местечек России. На первом месте по количеству приобретенных экземпляров снова оказывается Новгород (45 книг), на втором – Рязань (44), на третьем – Смоленск (31 книга); далее идут: Ярославль, Кашира, Суздаль, Кострома, Галич, Коломна, Вологда, Казань и т. д.

Из вышеуказанных 5667 экземпляров Учебных псалтырей 1645–1649 гг. в ближайшее после выхода время около 23 % тиражей – 1631 книгу – купили жители 67 городов и сел буквально всей России, но основными местами аккумуляции книжных богатств в первой половине XVII в. традиционно остаются те самые места, которые были названы в списках городов для развоза ранних изданий[94]. На первом месте среди всех – костромичи: в результате 32 покупок они приобрели 185 книг; новгородцы – 122 книги (9 покупок), вологжане купили 71 книгу (15 покупок), жители Устюга Великого приобрели 124 экземпляра и т. д. Совершенно очевидно, что все (или почти все) эти книги предназначались для торговли, скорее всего, в городах, где жил покупатель, и поступали в десятки иных мест, монастырей и церквей.

Ведущую роль лавки Печатного двора в распространении изданных типографией книг в 30-50-х гг. XVII в. прекрасно фиксируют многочисленные записи на сохранившихся экземплярах. Например, запись на второй части московского Пролога (вышел 6 декабря 1643 г.)[95], сделанная на сырной неделе в понедельник в каменной палате во дворе московского дома торговых людей Устюга Великого братьев Ревякиных, сообщает, что «книга… взята с Печатного двора»[96]. С Государева печатного двора к себе домой «про свой домашний обиход» взял Кириллову книгу и «овощного ряду торговый человек Микита Юрьев»[97]. Старец Кириллова монастыря Иосиф Агин купил на Печатном дворе Часослов выхода 21 сентября 1653 г., о чем и сделал своеручную запись, не забыв указать, что платил за книгу 1 рубль 18 алтын 2 деньги и что «телятина», т. е. кожа на переплет, стоила ему еще 7 коп.[98]

Таким образом, записи книжных продаж на громадном, поистине для первой половины XVII в. массовом материале показывают, что печатная московская книга раскупалась достаточно быстро (а книги для обучения и очень быстро) представителями всех социальных слоев и профессий, расходилась по всему государству и даже за его пределами, попадая на самые далекие окраины. Благодаря работе историков и археографов собраны многочисленные свидетельства о распространении грамотности не только в высших и средних слоях общества, но и среди крестьян. А.И.Копанев принимает для крестьянского населения черносошного Севера Руси вслед за А. И. Соболевским и А. И. Роговым цифру в 15 % грамотных[99]. Убедительно доказывая, что собрания книг приходских церквей и некоторых монастырей, создаваемые «миром» на деньги окружающих «волощан» (жителей волости), служили в XVII в. и коллективными библиотеками для них, А.И.Копанев приводит и иные очень важные для раскрытия нашей темы сведения.

Используя данные писцовых книг, автор показывает, как к 1670-1680-м гг. этот процесс почти завершается, печатная книга фактически вытесняет письменную: в 1589–1590 гг., по данным исследователя, при описании 16 церквей Вологодского уезда названы 72 рукописные и ни одной печатной книги, а при переписи в 1676 и 1683 гг. в семи церквях Устюжского уезда зафиксировано 169 печатных и 37 письменных (18 %) книг[100]. Многочисленные записи XVII в. на московских изданиях документально подтверждают, что книги находились во всех краях России. Например, 637 записей XVII в. на 528 экземплярах печатных книг, учтенных в Каталоге Московского университета[101], удостоверяют, что эти книги бытовали в тот или иной период XVII в. в 140 населенных пунктах и 63 монастырях.

Основная часть вышеперечисленной московской печатной продукции, как явствует даже из приведенного материала, в самое ближайшее к выходу время становилась основой современной русской культуры: обучения грамоте, всестороннего религиозного и гражданского воспитания, проповеди, душеполезного чтения; попадала в тысячи библиотек церквей и монастырей, нередко в качестве их и окружающего населения коллективной собственности. Именно эти фонды обслуживали церковные и монастырские школы, были доступны, как правило, всем инокам, светским служителям и работникам монастырей.

Не вызывает сомнения и то, что значительное количество церковных приходских библиотек, особенно на Севере и особенно в случае их создания «миром», т. е. окружающим обществом (всей волостью и более узкой группой), что и позволяет в определенном смысле считать их собственностью коллективной, были хотя бы отчасти доступны прихожанам[102]. Как мы видели, в руки Церкви сразу после выхода попадала только пятая, реже третья часть тиража. Остальные экземпляры издания покупались самыми разными людьми, и в зависимости от характера книги та или другая их часть (как правило, значительная) снова продавалась. Многие книги, очевидно, сразу приобретались для вклада в монастырь или церковь. Вклад книг повсеместно и во всех кругах общества стал чуть ли не основной, по крайней мере распространенной, формой богоугодного деяния, способом заслужить прощение грехов, обеспечить поминовение себе и своим близких после смерти, а при жизни – молитвы о здравии.

Вкладная запись, несомненно, являлась, да и воспринималась как договор между бывшим хозяином и клиром («кто сейчас и после в церкви будут священники и диаконы…»). Собственность церкви на вложенные книги обусловливалась рядом запретов (не продавать, не закладывать, не обменивать, не выносить, часто – по книге детей не учить и т. д.) и требованием выполнения ряда условий (чаще всего – систематически возносить молитвы за вкладчика и указанных им людей). Конечно, эти условия постоянно нарушались. Недаром мы знаем такое количество фактов уничтожения при перепродаже текстов более ранних вкладных записей. Очевидно, что все это, рассмотренное вместе, так же как и сама сущность христианского понятия церкви – Дома Божьего на земле, во многом и создавало возможности общинного, коллективного или просто достаточно широкого пользования церковной книгой. Важно было только эту книгу в десятки тысяч церковных библиотек доставить. Вот эту-то роль и взял на себя в XVII в. Московский печатный двор.

Однако вышесказанное вовсе не исключает значительного количества покупок печатной книги «в свой дом» «про свой обиход». Работа с записями продаж, фиксировавшими имена покупателей многих десятков московских изданий на протяжении нескольких десятилетий, позволяет совершенно по-новому поставить проблему русских личных библиотек XVII в. Но считать любого покупателя читателем и уж тем более хозяином библиотеки, в которую поступит приобретенная книга, невозможно. Для столь смелых выводов необходимы иные, прямые доказательства и подтверждения. Как правило, они и возникают при сопоставлении имен покупателей печатной книги в лавке типографии с записями на сохранившихся экземплярах.

Работа с архивом Печатного двора позволила выделить несколько десятков имен «постоянных» покупателей. Выше мы уже говорили о том, что они могут быть представителями церковных монастырских библиотек и школ, торговцами, людьми, покупавшими книгу по чьим-то поручениям, и т. д. Среди них мы находим представителей знатных фамилий, известных деятелей того времени. В ряде случаев покупки книг продолжались много лет и на смену умершему человеку в записях продаж появлялись имена его детей или вдовы. Очевидно, речь идет о наличии и пополнении (как сказали бы мы сегодня, «целенаправленном комплектовании») семейных и родовых библиотек, каковыми они в ту пору, как правило, и являлись. И тем не менее для доказательства существования такой библиотеки необходимы прямые свидетельства, которые мы, как правило, и получаем из записей на самих книгах.

Семейные библиотеки, несомненно, имели в XVII в. люди самого разного социального положения. Ведь книги «про себе» покупали и торговые люди, и рядовичи, и приказные, и служилые, городское мещанство и крепостные по своему положению, но достаточно зажиточные крестьяне. В тех же книгах продаж многократно появляются имена сторожей, поваров, садовников, ситников, низших представителей церковного клира, что лишний раз подтверждает наличие определенного числа всех типов печатных книг, а Часовников и Псалтырей – очень значительного количества – в домах широких кругов посада, расположенных около монастырей и около церквей деревень.

История и судьба личных библиотек России – тема иного исследования, однако вся история старообрядчества, а также блистательные страницы истории русского библиофильства связаны именно с личными библиотеками, в составе которых дошли до нас многие тысячи редчайших древних изданий. Поразительные явления возникали, когда в одном лице объединялись старообрядческие воззрения и библиофильская страсть, что, кстати, в истории последних трех веков не такая уж и редкость. Достаточно вспомнить библиотеки Е.Е. Егорова, П. А. Овчинникова, нашего старшего современника М.И.Чуванова[103] и многих других библиофилов, собиравших памятники древней печати, являясь одновременно известными представителями старообрядческих общин, в рамках истории которых и сохраняет до сегодняшнего дня свои функции и историко-культурное значение московская дониконовская книга.

Таким образом, в течение всего XVII в. сотни тысяч экземпляров изданий Московского печатного двора успешно несли свою службу на самых важных направлениях идеологической, культурной, национальной, просветительской, государственной, т. е. всей социальной жизни и духовных поисков своего времени, вызвавшего их к бытию и в значительной степени ими и определяемого. Московские печатные издания, особенно книги для обучения, имели в XVII в. еще одну важную функцию – именно они представляли Россию на Западе, служили реальному ее познанию. Очевидно, почти каждый иностранный «гость» должен был обеспечить и себя, и своих спутников как минимум Азбукой, Букварем, Часовником. И эти почти «зачитанные» в России издания сохранились именно на Западе. В английских библиотеках, например, хранятся учебные книги, специально для англичан написанные или купленные в России непосредственно в годы выхода в свет.

Поразительным историческим феноменом московские печатные книги стали не только, вернее, не столько по этой причине, а потому, что почти все эти издания сохраняли первоначальную функцию и продолжают быть активным инструментом жизни существенной части русского народа, обеспечивая духовное и нравственное содержание традиционной культуры, закономерность и саму «механику» ее воспроизводства. Так называемая дониконовская московская печатная книга обеспечивала все этапы догматического и идеологического развития старообрядчества, прошла все, без исключения, дороги его сложнейших исторических судеб.

С конца XVII в. до сегодняшнего дня идет процесс аккумуляции и перераспределения старопечатной, прежде всего московской, книги в старообрядческих регионах. Структура книжности в них, в идеале, как бы повторяет феодальную Русь – когда крупные библиотеки монастырей и церквей служили цементирующим ядром широко рассеянной книжности и книжной культуры региона. Достаточно напомнить два важнейших в истории русского старообрядчества региона – Поморье и Ветковско-Стародубовские слободы, крупнейшие идеологические и культурные центры этих регионов – Выго-Лексинские и Ветковские старообрядческие монастыри. Не склонный к похвалам антистарообрядческий автор Андрей Иоаннов вынужден был написать, что такую библиотеку, как в старообрядческих выговских монастырях, «едва ли можно было видеть где-либо еще», так как «по разнесшейся… славе, отовсюду в короткое время натаскали… премножество старых российских книг…». «Достали они себе все это, – продолжает автор, – из наших церковных библиотек и ризниц, ежели где не покупкою, то на обмен»[104]. Очевидец создания выговской библиотеки Иван Филиппов писал, что сам Андрей Денисов то с братом Симеоном, то с другими старцами «по всем градом, и в Москве по всем монастырям, и в Нижегородской пустыни промышляше книги»[105]. Высокую культуру книжного знания показывает множество разных источников. Изучение чуть ли не самого знаменитого произведения выговской старообрядческой мысли XVIII в. – «Поморских ответов» – позволило идентифицировать сотни книг, прежде всего ранних изданий, которыми пользовались их авторы[106]. В «Поморских ответах» справедливость старообрядческих воззрений аргументируется, в том числе, авторитетом изданий (15 славянских и русских типографий), вышедших в свет между 1493 и 1719 гг., по терминологии «Поморских ответов» – «древлепечатных» и «старопечатных». Знают авторы «Ответов» фактически все московские издания, начиная с «древлепечатного» Апостола 1564 г. до «новопечатной» книги Барония «Деяния церковныя и гражданския» 1719 г. Именно эта библиотека и стала залогом высокого развития выговского литературно-богословского творчества, результаты собирания и исследования которого показаны в трудах Е.М.Юхименко[107].

Не менее яркая картина результатов аккумуляции ранней московской печати возникает при анализе ведомости, составленной 18 мая 1735 г. на книги, «забранные в Ветке и других местах», когда монастыри были окружены царскими войсками, люди уведены, а «утварь духовная всякая» увезена в Москву[108].

Как показала опись, в ветковском монастырском владении насчитывалось не менее 813 книг[109], в том числе 672 книги печатные, как правило московской дониконовской печати. В описи указано 14 типов литургических книг, 109 печатных Учебных псалтырей и 97 Учебных часословов. Очевидно, это те самые издания, которые так быстро расходились при продаже в лавке Московского печатного двора, а в конце XVII – первой половине XVIII в. аккумулировались в руках старообрядцев. Так же, как и в Выго-Лексинской киновии, в Покровских ветковских монастрях основой блестящего развития полемической литературы и рукописания была библиотека. Памятники культуры старообрядческой Ветки собраны археографами МГУ[110]. В последние десятилетия культура и искусство Ветковско-Стародубовских слобод освещается в многочисленных трудах сотрудников Ветковского музея народного искусства[111].

Волна перераспределения московской печатной дониконовской книги связана с книжной справой, с церковными реформами середины века, запрещением патриаршей Церкви служить по ранним изданиям. Одним из центров этого перераспределения снова становятся московские торговые ряды. Возможно, одним из первых свидетельств мены книг на новоизданные является поразительная история Минеи общей с праздничной выхода 29 июня 1650 г., найденной археографами в Пермской области. Уже в 50-х гг. XVII в. эта книга была снова послана в Москву Сидором Ивановым, попом одного из самых отдаленных русских приходов – церкви в селе Янидор Чердынского уезда Пермской земли. В Москве ее «сменили» в рядах два пермских попа, получившие «на ней 3 рубли»[112]. Волна смены дониконовских изданий на более новые широко захватила церкви и монастыри уже с конца 60-х гг. XVII в., когда реформы патриарха Никона были подтверждены собором 1666/67 г. Старые книги в течение многих десятилетий продаются и обмениваются тысячами по всей России, тысячами же начинают уходить на «украины» страны – в Поморье, в Пермь, на Урал и в Сибирь, в нижегородские места, на Керженец и Ветку. Позднее все большее значение в этом общерусском процессе начинает играть Макарьевская ярмарка. Меняет книга не только географическое свое положение, но чаще всего и социальный статус своего владельца. Именно в это время на многих ранее церковных и монастырских книгах появляются записи крестьян, мещан, купечества, ставших активными силами русского старообрядческого движения.

Ограничимся рассказом о нескольких типичных судьбах московских изданий первой половины XVII в. Экземпляр Евангелия учительного 1639 г. был вложен некими «христолюбцами» в муромский Преображенский монастырь, затем книга перешла в Михайловскую церковь того же города; оттуда в 1683 г. поп Петр отдал книгу «на промен… за деньги в посад Бланку», т. е. в одну из знаменитых в будущем старообрядческих слобод – Елеонку, недалеко от которой книгу и получили университетские археографы. Экземпляр московского Октоиха 1618 г. в 1619 г. вложил в Голутвинский монастырь старец Варлам; в 1699 г. игумен монастыря Нил «променил… старый Октай… на нову печать» в церковь с. Мещерки, но в XVIII в. и оттуда книга была продана «за излишество»[113]. В 1681 г. «из казны» Александро-Свирского монастыря «по брацкому велению» игумен продал московский Требник 1625 г. некоему «тихвинцу»[114]; Минею на январь в издании 1622 г., вложенную князем Д.М. Пожарским в 1626 г. в Макарьев Желтоводский монастырь, в XVIII в. совсем в иных краях подписывает дьячок «Лазарка», а затем «чухломец, посадцкой человек Петрушка Смирин»[115].

Было бы недопустимым преувеличением считать, что в XVIII в. все или основная часть находящихся в руках Церкви дониконовских изданий была ею утрачена. Процесс этот продолжался еще и весь XIX в., когда наряду со старообрядческими общинами этот источник питал широко развивавшееся собирательство и библиофильство. И еще в XX в. хватило церковных книжных богатств для уничтожения. Символически точно характеризует судьбу древних печатных книг в XVII–XVIII вв. история еще одного экземпляра московского Учительного евангелия 1639 г., также найденного археографами в Пермской области. В 1652 г. книгу вложила в Москве по душе подьячего Приказа Большого дворца Любима Асманова его вдова Марья.

Асманов – хорошо известная сегодня археографам фигура, так как именно он в 20-30-х гг. XVII в. подписывал книжные вклады царя Михаила Федоровича, и книг с его своеручной подписью найдено в последние годы довольно много. Не раз появляется в эти годы имя подьячего и в росписях продаж в приходных книгах Печатного двора. Запись Марьи Асмановой, однако, оказалась зачеркнутой, судя по цвету чернил, человеком, сделавшим в 1735 г. следующую запись на экземпляре. Ее автор и новый хозяин книги – русский купец из города Рыльска Яков Иванович Мальцев. Он пишет, что купил книгу в прусском городе Кенигсберге у члена Прусской академии наук академика Василия Квассовского (который был известен в то время еще и как издатель различных книг, в том числе календарей). Яков объяснил и причину покупки – удивление и возмущение, что столь ценная книга находится в доме академика в недостаточной, с его, Мальцева, точки зрения, «чести». Как истинный купец, он указывает и за сколько купил Евангелие – за 25 гульденов, т. е. 5 русских рублей. Завершает свою запись Яков Мальцев хвалой древней книге – «златому бисеру», который должен быть возвращен на родину и окружен там вниманием и почтением.

В фактах этой записи, как в капле воды, и новая Россия, открытая Западу и открытая на Запад, спокойно ради нового отбрасывающая часть своего прошлого, и те силы, которые готовы были это прошлое спасать и хранить в условиях новой эпохи и нового времени[116].

Таким образом, именно на конец XVII и первую треть XVIII в. приходится один из периодов самой интенсивной аккумуляции древней книги всеми представителями старообрядческого движения, когда древняя и прежде всего широко доступная московская дониконовская печатная книга стала основой и духовной консолидации сторонников старой веры, и осмысления ими своей «особенности», «исключительности», почти типологическим признаком ее адептов[117].

Переход древних печатных и рукописных книг в руки старообрядчества активно продолжался во второй половине XVIII и весь XIX в., меняя только направление и интенсивность. В это время, особенно во второй половине XVIII в., широко прослеживается и очередное перераспределение накопленных книжных богатств уже внутри самого старообрядчества, в зависимости от характера преследования со стороны церковных и светских властей, затухания многих старых и возникновения новых его центров в разных местах Руси – от окраин тогдашней Москвы до самых дальних порубежных окраин государства. И где бы ни возникали новые старообрядческие поселения, именно туда начинают постепенно собираться древние книги – залог сохранения «отеческой» традиционной веры и культуры. Глубокий принципиальный традиционализм, ставший основой существования и выживания «древлеотеческой» веры в той форме, как ее понимало каждое из многих возникших и укрепившихся уже направлений (согласий) старообрядчества, опирался на древнюю книгу как на непререкаемый и в «антихристово» время единственный авторитет. Именно в рамках замкнутых старообрядческих групп, общин, иногда целых районов компактного заселения дониконовская московская книга используется для всех видов общественного и домашнего богослужения и чтения; по ней учат грамоте и вере, в ней искали, ищут и находят ответы на вопросы, которые задает не только вера, но и бесконечно меняющаяся жизнь. Там, где сложные и трагические судьбы не пощадили ни хозяев, ни сами книги, используются их многочисленные перепечатки, которые, как верят их хозяева, сделаны «буква в букву» с древних «выходов», или списки с тех же источников.

Серьезное влияние оказала московская печатная дониконовская книга и на характер поздней рукописной кириллической традиции. Высокое качество шрифтов этих изданий, то, что они являлись обобщением и развитием лучших образцов среднерусских рукописных памятников, обеспечило длительность и глубину этого влияния. Оно прекрасно прослеживается и в местной верхокамской рукописной книге, которую мы знаем, по крайней мере, с конца XVIII в. Прежде всего авторитет и знание московской печати отразились в местной манере письма: писцы второй половины XIX – начала XX в. («мастер Сергий», Никита Сабуров, Алексей Мальцев, Григорий Мелехин и др.)[118] умели не только копировать книги Печатного двора, но и работать в стиле изданий определенного времени, подражая манере оформления московских книг 20-40-х гг. XVII в. Даже независимо от искусства писца, в списках (чаще всего Учебных псалтырей) легко определить, что образцом для него, или непосредственно копируемым, или дающим представление об идеале «достойной», а главное «истинной» книги, является московская печатная книга (в том числе и издания Василия Бурцова).

Книги в ряде старообрядческих районов, так же как и упомянутые выше библиотеки приходских церквей, в основном были и сегодня еще остаются коллективной собственностью религиозной общины, или «собора». Их общественная принадлежность и святость неоднократно подтверждались соответствующими соборными решениями и документами, которые в той или иной форме утверждали, что «сии книги божественный положены бес денег и бес цены, и никому их не продавать и не закладывать»[119], а «охранение» их, так же как и «охранение церкви», «должны знать свято и ненарушимо» специально «поставленные» для этого отцы.

Как сложится дальнейшая судьба этого уникального исторического феномена, когда самое уязвимое в человеческой культуре – книга – олицетворяет не в переносном, а в прямом смысле вечность Слова, в которое верят многие люди? Несомненно одно: долгожданная свобода совести при ее реальном осуществлении не оставит и традиционный старообрядческий мир неподвижным. Однако свою поразительную историческую роль московская печатная книга уже сыграла.

До сих пор нерешенной задачей остается анализ роли и значения печатного слова XVII в. в деле становления и укрепления династии Романовых и шире – самодержавия, а затем и абсолютизма. Особенно интересны с этой точки зрения годы правления Михаила Федоровича, пришедшего к власти в политически ослабленной и экономически разоренной стране, казна которой была пуста, а на престол претендовали не только представители других стран, но и других русских знатных родов, также имевших родство с Рюриковичами. Доходило до того, что царь Михаил в конце апреля 1613 г. из-за грабежей на дорогах не мог выехать в Москву из Троице-Сергиева монастыря. Особенно осложнили обстановку в стране казацкое восстание 1614–1615 гг. и последовавший за ним голод, вызванный как неурожаем, так и повсеместным запустением земель[121].

Одним из первых дел новой династии было возобновление государственного книгопечатания. Еще 5 января 1613 г., за полтора месяца до официального избрания Михаила Романова на царство, по словам мастера Н.Ф. Фофанова, вновь «начато бысть сие боговдохновенное и трудолюбное дело новая штанба сии речь печатных книг дело в Нижнем Нове городе». В декабре 1613 г. «сие преславное дело» «в совершение же прииде», сообщает Фофанов и этим временем датирует выход своего нижегородского издания.

Новая династия также немедленно принялась восстанавливать сгоревший в годы Смуты старый Печатный двор в Москве, куда и был вытребован Фофанов. Первая книга – Псалтырь учебная, напечатанная им в Москве, – была начата 5 июня 1614 г. и закончена 6 января 1615 г.

Издание открывалось предисловием, восхваляющим эту действительно важнейшую в средневековой славянской и иных христианских культурах книгу Писания – литургическую, учительную и учебную. Далее в послесловии повторялись и развивались многие идеи нижегородского издания 1613 г. Прежде всего мы узнаем, что во время Смуты враги «Москву и вся грады Росииския земли огнем пожгоша, царские же домы и сокровища разграбиша». Но самым страшным, с точки зрения автора послесловия этого издания, вышедшего уже от имени нового царя, было то, что «на царствующий град Москву и на вся грады Росийския земли воста зельная буря противных ветр и разгорася велик пламень» «злохитрых и многоглавных ересей», «вся ереси древних… яве объявишася», стремясь «церковь Божию растерзати». Именно для борьбы с этими многочисленными ересями «во общую духовную ползу благочестивому царьствию… и всему христоименитому законному исполнению» необходимы божественные книги и должно «совершатися» «книжного писания печатное дело».

В своей характеристике разграбления Русской земли и многочисленности ее врагов Фофанов если и погрешил против истины, то скорее преуменьшив тяжесть общей ситуации, сложившейся в западных и центральных областях государства. Объясняется это, кроме панегирических целей, также и временем написания предисловия. В 1613 г. еще не была ясна значительная часть последствий Смуты, на ликвидацию которых и направляло свои усилия правительство, действовавшее от лица молодого царя.

Общая хозяйственная разруха во многом обостряла и церковно-идеологическое отстаивание «чистоты» православия как несокрушимой основы государственной власти. Именно книгопечатание, утверждавшее «царистскую идею», могло стать и действительно стало важнейшим, если не основным, орудием доказательства легитимности новой династии.

Царь Михаил для «печатного дела» «дом превелик устроити повеле», а «снискателя же преславного сего печатного дела» (т. е. самого Фофанова) «и делателей» «преизобилно своими царскими уроки повсегда удоволяя»[122]. Таким образом, в первые же сложнейшие дни своего правления новая династия связывает свое имя с печатной книгой, с государевым Московским печатным двором, «рассеивавшим» свою продукцию «аки пшеницу» во «все края вселенныя».

Типологическая характеристика ранней русской печати с точки зрения ее состава в определенной степени решена. Показана культурно-историческая значимость литургических памятников, а также учебной книги (представленной третью всех тиражей московских изданий первой половины XVII в.), учительных и полемических сборников, всегда отвечавших на вопросы времени[123]. Анализом же содержания и значения сопровождающих напечатанные в Московской типографии книги послесловий и предисловий – своеобразной книжной публицистики, неразрывно связанной с традициями русской рукописной книги и печати XVI в., – историки, в отличие от филологов, практически не занимались, хотя актуальность их изучения отмечалась уже давно[124].

Старопечатные издания кириллического шрифта традиционно, начиная с Апостола 1564 г., сопровождались послесловиями, исходившими от лица печатников, но фактически являвшимися – так же, как и сами издания, – государственными документами. Эти тексты и построены по законам дипломатики, подобно любому государственному документу. Почти во всех изданиях, даже хронологически далеко отстоящих друг от друга, они обязательно – в том или ином сочетании, с различной полнотой и глубиной – трактуют одни и те же темы либо в выражениях традиционных, граничащих (а то и прямо совпадающих) с формулами государственной дипломатики, либо, наоборот, в выражениях оригинальных.

В этом фактически государственном документе нередко, но далеко не всегда содержится более или менее развернутый текст, объясняющий смысл или цели издания. Однако в послесловиях Московского печатного двора такой элемент не обязателен и призван только подчеркнуть важность книги. Как правило, указывались и выходные данные книги, также всегда связанные с инициативой властей и определенным формуляром. В выходных сведениях сообщается, что книга издана в «царствующем граде Москве» по решению «благоверного» царя и по благословению патриарха; каждый раз указываются годы их правления и имя святого, в день которого издание было закончено. Однако в 30-40-е гг. XVII в. московские издатели, принадлежавшие к интеллектуальной элите общества, дополняли официальные государственные тексты своими собственными послесловиями грамматического, полемического, научно-панегирического характера, в которых формулировались принципы подготовки и издания текстов, или целыми трактатами, полностью связанными с содержанием издания.

Идейным композиционным центром в официальных предисловиях и послесловиях изданий XVI – первой половины XVII в., как сформулирована эта мысль в статье А.С.Елеонской, является изображение монарха: «И божество, и книги, и издатель, и читатель представлены… не столько сами по себе, сколько как средство выявления главной темы»[125]. Соглашаясь с такой оценкой, необходимо все же уточнить, что и сам монарх выступает во всех этих текстах как лицо «избранное», особо «почтенное» и даже «превознесенное» Божеством в Его неразделимом триединстве.

Почти все тексты этого рода сохраняют определенную структуру и неизменно, как и дипломатические документы того времени, начинаются со славословия Троице в его классическом виде, когда каждая из ипостасей изливает на царя присущий именно ей дар. Государь действует «благоволением» Бога Отца Вседержителя, «споспешением» сопрестольного и единородного Сына Его, Бога и Господа Иисуса Христа, и «содействием» пресвятого и животворящего Духа[126]. Именно Божество открывает «сердечные очи» царя, посылает ему «луч света всемирнаго просвещения», внушая мысль о необходимости и важности «просвещения» и «украшения церквей» вновь напечатанными книгами. Именно веление Троицы выполняет государь, действуя и «подвиг немал показуя» в деле книгопечатания, которое, таким образом, дело боговдохновенное.

Михаил Федорович Романов (1596–1645). Миниатюра из Титулярника 1672 г.

Побуждает же царя к действию «страх Господень» и необходимость искоренить охватившие страну ереси. В спокойные периоды 30-40-х гг. XVII в. обращение к Троице в этих текстах имело чаще всего классический вид: называются имена и функции лиц Троицы, проводятся мысли о Ее неслиянности и нераздельности, об особом покровительстве царю и божественном характере его деятельности как в области книгопечатания, так и во всех остальных. Однако в начале XVII в., когда «безбожные агаряне», прежде всего «латини», «окаянные польские и литовские люди» «покусились» на «истинную веру», именно события Смутного времени потребовали более подробной разработки посвященной Троице первой части послесловий, сделав эту часть, в отличие от ее роли в дипломатике, как бы самостоятельной[127].

Обращение к триединому Божеству в печатных предисловиях и послесловиях первых десятилетий правления Михаила Романова нередко перерастает в изложение основ православного вероучения о троичности Бога, что не умаляло, а высоко поднимало роль и вес «богоизбранного» монарха. К концу первой трети XVII в. очевидная необходимость в развернутом славословии Троице уже не ощущается так остро, поэтому двуединство связи «Троица – русский царь» все более преобразуется в текстах послесловий в мысль только о царе, особо Троицей «назираемом». Теперь первая фраза изданий нередко говорит не о Божестве как таковом, а о царе, действующем его «споспешением» и «содействием».

Изложению этой мысли посвящен обычно второй обязательный раздел анализируемой печатной публицистики, который можно определить как раскрытие отношения Божества к царю, что было особенно важно для актуальнейшего в начале XVII в. доказательства легитимности новой династии. Как правило, эта проблема особенно подробно разрабатывается именно в тех случаях, когда царская власть получена не в результате прямого престолонаследия. Вот как формулируется эта тема в послесловии Октоиха 1618 г.: Бог печется о Михаиле Федоровиче «в законах божественных от юности воспитанном», от «спасителного корене» «браздодержателе», об истинном «поборнике» благочестия, «богомудром» «царе и великом князе всея России самодержце». Но даже столь настойчиво повторяемой мысли о покровительстве Всевышнего Михаилу Федоровичу автору послесловия показалось недостаточно. В тексте подчеркнуто, что Михаила Романова «сам Бог избра, яко верна стража», «помаза его елеом радости» и «содержит» его своею «божественною десницею» (л. 451–454).

Не менее пышную и развитую формулу мы находим в послесловии Евангелия 1627 г. Здесь Михаил Федорович назван «верным слугой», Богом избранным и «святым елеоем помазанным», хранителем и поборником православной веры, «благоверным, благородным, христолюбивым», Богом «венчанным», «почтенным» и «превознесенным» и даже «возсиявшим» благочестием «всея вселенныя в концех» (л. 141–142 последней пагинации). Эти гиперболические похвалы выглядели вполне уместными именно благодаря обязательному в первой части почти любого из аналогичных текстов изложению идеи богоданности всех особенных, сверхчеловеческих качеств царя, дарованных ему Божественной Троицей.

Характеристика идеального православного монарха логично переходит во вторую структурную часть формулярного послесловия, посвященную доказательству легитимности династии, ее исторического и наследственного права на власть. Михаил Романов, «ревнуя» «благочестием просиявших царей» Константина и Елены, а также «добродетельных и духовных дел» князя Владимира, занимает престол после «великих государей – деда своего царя… Ивана Васильевича и дяди своего… Федора Ивановича» (Минея на сентябрь. 1619 г. Л. 84, 86 последней пагинации; послесловие Евангелия 1637 г. и др.). Постоянно звучащее напоминание об императоре Константине также традиционно входит в основную аргументацию «исконности» «природного» царя, ведущего свой род от византийских императоров – правителей «второго Рима» и принесших первенство в православном мире «Риму третьему и последнему» – Москве. «Византийское происхождение» Романовых, «отчичами» и «дедичами» которых были Рюриковичи, связанные с Византией непосредственным родством, – постоянная тема книжной публицистики всего XVII в.

Эта же идея была одной из основных в чине венчания на царство, согласно которому царские регалии, связанные с идеей наследия византийских императоров, выносили представители Нижнего Новгорода, а князь Д.М. Пожарский «первый торжественно поднял оставленный давно скипетр»[128]. И хотя Михаил Романов был только двоюродным племянником царя Федора Ивановича, но именуется прямым наследником всех этих «отцов» и «дедов». (Точно так же именовались в современных им московских изданиях и различных грамотах Борис Годунов и Василий Шуйский.)

Традиционная для послесловий тема отеческого престола и наследственной власти становится при первых Романовых еще более обязательной в связи с тем, что Михаил воцарился путем избрания и доказательства «истинности» новой династии не сводились только к упоминаниям об ее исконности. Хотя термин «легитимность» возник в международном праве только в начале XIX в., для первых Романовых, пришедших к власти после десятилетия самозванщины, цареубийств, общей социальной смуты[129], доказательство их легитимности (в понятиях того времени – «природности», получения власти «по свойству, свойственному царскому», в конечном счете от «Августа Кесаря») на десятилетия остается особенно важным. И проводится эта идея во всей государственной пропаганде с первых до последних дней царствования Михаила, начиная уже с чина его венчания на царство, полностью повторяющего чин, которым венчались Рюриковичи за век до него.

Как видно из цитированных послесловий, главным в этом понятии (ввиду отсутствия соответствующего законодательства) являлась «очевидность» Божественной воли, реализацией которой и объясняется приход к власти нового монарха. Однако послесловия, как прежде всего политические документы, рассчитанные не только на служителей Церкви, но и на их паству, предпочитают не говорить об «абсолютности» и «непогрешимости» воли Бога, а подробно объяснять и аргументировать сделанный Им выбор, указывая идеологические причины (истинная вера, благочестие и т. и.), личные качества молодого царя и вместе с тем его происхождение из царского рода, «родни», что вовсе не предполагало прямого происхождения, а только общих «дедичей», «отчичей», «родителей». Само слово «родители», столь определенно относимое сегодня к отцу и матери, в XVII в., судя по тысячам вкладных записей, означало всех предков.

В посвящении книги «Жезл правления» (вышла 7 мая 1666 г.) Симеон Полоцкий уже без всяких оговорок мог обращаться к царю, на сей раз к Алексею Михайловичу, как «благочестивейшему, тишайшему самодержавнейшему… самодержцу… наследнику и обладателю» Российской земли (л. 1).

Тема легитимности династии Романовых не ограничивается только этими декларативными заявлениями. Историческая обусловленность и одновременно богоизбранность власти, а также историческая роль новой династии неоднократно и подробно рассматриваются в послесловиях изданий 30-40-х гг. XVII в. Примером может служить оригинальное историческое произведение, завершающее в качестве послесловия Соборник 1647 г. (или Сборник из 71 слова, вышел 29 июня 1647 г. См. л. 875–881), в котором вышеизложенные проблемы осмысливаются в связи с историей самого книгопечатания.

В этом сочинении историческая тема начинается рассказом о происхождении славян от сыновей Ноя; затем Господь «избирает… главу и предводителя всему языку… равна апостолам великого князя Владимира… яко искру в пепле… яко другаго… Авраама». Владимир просвещает людей святым крещением, устраивает государство, организует перевод и переписку «книг немало». Однако, замечает автор, «друкарскаго художества не бяше еще». Появление на Руси книгопечатания связано с «дедом» первого Романова – царем и великим князем Иоанном Васильевичем, который повелел «устроити друкарское художество, еже бы сим… наполнити книги». Во искупление последовавших затем несчастий и нестроений Бог «воздвиже» на Руси «рог спасения в дому новаго и кроткаго Давида, благовернаго и христолюбиваго государя… Михаила Федоровича и сына его», государя Алексея Михайловича. Если бы Господь не дал Руси «такова крепка помощьника», то Русь, с его точки зрения, имела бы судьбу Содома и Гоморры. (Таким образом, в доказательстве легитимности появляется и аргумент исторической целесообразности.)

Исключительна заслуга Романовых, особенно Алексея Михайловича, «яко же другаго Соломона царя», в духовной истории Руси и славянства, ибо именно Алексей Романов «утолил» настоящий «душевный глад» (возникший после и в результате Смутного времени), приложив «к прежде бывшим книгам художеством друкарства и иных книг немало». Автор перечисляет изданные при царе Алексее Святцы с летописью, Жития Саввы Сторожевского, Сергия и Никона Радонежских, Лествицу, Книгу Ефрема Сирина. Но особенно (и заслуженно) выделяет он именно Соборник, «юже аз, – эмоционально переходит он на повествование от первого лица, – воистину нарицаю Рай» (л. 880).

В эту же историческую концепцию, разработанную коллективно и связавшую воедино важнейшие этапы духовного, государственного и культурного развития России с антиеретическим и просветительским книгопечатанием первых Романовых, книжная публицистика XVII в. вводит традиционное и постоянное восхваление «славянского» языка, «браздодержателями» которого являются во всей вселенной именно русские цари. Труды по составлению славянской книжности начались с «мужа свята и премудра» «учителя словенам и болгарам» Кирилла Философа, который «предаде» свои труды князю Владимиру (Минея общая, 1609 г. Предисловие. Л. 1–3; Азбука В.Ф.Бурцова, 1634)[130].

Поистине гимн объединяющему народы славянскому языку опубликован также в предисловии «Книги о вере единой» (М., 1648). Автор его утверждает, что славянский язык «широк есть и великославен, совокупителен и умилен и совершен, паче простаго и лятскаго обретается и имеет в себе велию похвалу не токмо от писаний богословских и песней церковных, с греческого им переведенных <…> богоугодных, тем языком в Великой и Малой Русии, в Сербех и Болгарех и по иным странам действуются». «Однако, – жалуется автор предисловия, – мнози ныне свой хлеб и сокровища духовная во чтении и поучении изобилных книг словенских оставивше, за чужий, иже смертоносным ядом устроенный хлеб хапаются» (л. 3–3 об.).

Последнее соображение и делало, очевидно, эту проблематику особенно актуальной. Ведь идеи «панславизма» и России как олицетворяющей его силы проповедовались во время непрестанной, вовсе не закончившейся «вечным докончанием» 1634 г. борьбы с Литовско-Польским государством, прекратившейся только после Андрусовского соглашения 1669 г., а также с Турцией. Русские цари в «таковое» «напастное» время, повелевая «преизобилно» печатать божественные книги и рассылать их «во все концы вселенный», объявляют себя «защитниками» языка, т. е. национальных традиций славян, и «истинными хранителями» веры. Эта концепция, прежде всего историко-культурная, так как неизменно опирается на древнюю традицию, не только оставалась актуальной для первых Романовых, но и предвещала решительные шаги Церкви по пути книжной справы.

Царь Алексей Михайлович. Миниатюра из Титулярника 1672 г.

Четко сформулирована эта теория в послесловии к первому московскому изданию Толкового Евангелия Феофилакта Болгарского (1649). В нем кратко изложена – так, как понимали ее московские печатники, – вся история текста книги: она непосредственно связывает искупительную жертву Сына Божия со «спасительной мыслью» царя Алексея Михайловича «типографским художеством печатным тиснением издати ю во общую ползу». Изложение истории текста Толкового Евангелия сопровождается напоминанием о творчестве апостолов, продолжением труда которых, с точки зрения автора, были сочинения Иоанна Златоуста, и, наконец, «его же последи, сокращение и христословне изъясни» блаженный Феофилакт, архиепископ Болгарский, «убежден от Марии, царицы Болгарский» (л. 316 об.). Таким образом, печатная деятельность царя Алексея Михайловича прямо трактуется как выполнение призыва Сына Божия, обращенного к апостолам: научить Евангелию «вся языки».

Продолжая тему роли династии в просветительской книгопечатной деятельности, спасении и сохранении чистоты веры, предисловия и послесловия изданий, вышедших при первых Романовых, постоянно обращаются к проблемам божественной сущности государственной власти и ее задачам. Сущность идеи «о значении власти Московского государя» и ее изменении в результате Смуты удачно проанализирована в написанных Е.Ф.Тураевой главах книги «Начало династии Романовых»[131]. Разбирая «доводы» в пользу избрания царем именно Михаила Романова, изложенные в «Утвержденной» грамоте и в Грамоте, разосланной в города, Тураева обратила внимание на то, как с самого начала его правления традиционные идеи о «Промысле Божием», определяющем судьбу трона, и о личных качествах «природного государя» объединяются в документах с важнейшей после Смуты и настойчиво подчеркиваемой идеей избрания «по приговору всея земли». Под «всей землей» понимались здесь и географические, и социальные признаки[132]. В документах не только перечисляются русские земли, но также указано, что в избрании царя Михаила согласно участвовали: «бояре, и околничие, и чашники, и столники, и стряпчие, и дворяне московские, и приказные люди, и дворяне из городов, и дети боярские всех городов, и головы, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и гости, и черных слобод и всего Государства Московского всех чинов люди». Ранние документы новой династии постоянно подчеркивают, что, несмотря на долго длившуюся Смуту, новый царь избран именно по воле «всей земли», но «не по человеческому хотению» (ибо «тот не царь, кто по хотению человеческому»), ниже «по человеческому угодию», ибо «глас народа – глас Божий». Таким образом, «устами» и «волею» «всей земли» исполнился Божественный Промысел[133].

Однако чем более укреплялась династия, тем менее охотно вспоминала она свое происхождение «по воле» народа. В книжной публицистике в дальнейшем постоянно повторяется и развивается только мысль о Промысле Божием, который проявляется теперь в любом действии царя. Поэтому авторов послесловий все более занимает иная проблема – соотношение власти царя и власти Церкви. Эта тема решается различно – в зависимости от времени выхода издания в свет, отражая реальный характер этих взаимоотношений.

До возвращения патриарха Филарета в середине 1619 г. из польского плена даже идею послужить книгопечатанием истинной вере книжная публицистика приписывает царю, которому внушил ее сам Бог. Более того, юный царь объявляется в предисловии к изданию Служебника 1616 г. непосредственно пекущимся даже о самом сложном и спорном – «о исправлении в службах божественная литоргия», чтобы «вся Церковь Божия державы царствия его единогласно вопияла» (л. 1 нн.). Согласно изданиям до начала 20-х гг. XVII в. (Октоих, 1618, Минеи служебные, 1619), именно сам государь совершает «подвиг не мал», чтобы «божественное писание» в виде печатной книги дошло до русских церквей и русских людей. Как правило, в этих текстах царь сам принимает решение, которое только сообщает иерархам Церкви, с восторгом его принимающим.

Однако характер изложения темы книгопечатания существенно изменяется в годы патриарха Филарета, являвшегося соправителем или даже подлинным правителем России. Согласно послесловию Потребника 1633 г., Господь просвещает «смысл и очи сердечные» и царю, и «великому архиерею и пастырю… великому господину и государю святейшему Филарету патриарху Московскому и всея Русии». Более того, возникает необычный термин, применяемый авторами-издателями к этим двум «великим государям», – «честная сия и изрядная двойца во благочестии и правде и святыни» (л. 517–518).

Однако смерть Филарета (12 октября 1633 г.) сразу же меняет тон послесловий. В Азбуке Василия Бурцова[134], вышедшей 20 августа 1634 г., снова говорится, что Бог идею издания книги «вложи во ум… скипетроносцу единому благочестия браздодержателю и ревнителю… веры» и даже «единому рачителю божественных догмат», «высокопрестольному» царю Михаилу Федоровичу[135]. Особенно показательно с этой точки зрения славословие Михаилу Федоровичу в Каноннике 1636 г., занимающее 14 страниц текста (76–82 последней пагинации).

Вновь меняется ситуация при патриархе Никоне, который сразу стал фактически единовластным хозяином Печатного двора. В пространном (18 страниц) предисловии к сборнику «Скрижаль», изданному в 1655–1656 гг., т. е. в самое сложное время полемики вокруг церковных реформ, и содержащему и послание патриарха Паисия Никону, и «Соборное деяние», обнаруживаются совершенно иные акценты. В предисловии в одной фразе, правда со всеми должными эпитетами, говорится, что «пресветлый… Богом венчанный… царь» «печется» о «богоугодном правлении», «расширении царства», «освобождении… рода христианского», упоминается кратко и о «защищении» им «церкви апостольской» (с. 7).

Патриарх Никон. Рис. XVII в.

Зато патриарх восхваляется и прославляется в столь гиперболически торжественных выражениях, что они кажутся невозможными даже в рамках «панегирического» стиля или стиля «второго монументализма»[136]. Почти весь текст послесловия посвящен прославлению величия Никона и поруганию невежества и духовной злобы нападающих на него врагов «истинной веры». Славословие патриарху начинается утверждением, что «богоизбранный святейший патриарх» – «первопрестольный в богоначальствующем… свещенноначалии свещенноначальник; богоданный в светловодительстве всея Великия и Малыя и Белыя России светловодитель, благотщаливый словенского стада Христова пастырству своему… пастырь» (с. 8). Таким образом, в титуловании патриарха повторена даже основная формула территориального простирания царской власти.

После низложения Никона традиция прославления царя как единого и единственного представителя божественной и земной власти, божественности источника и смысла его политики возрождается и развивается. События середины века, связанные с изданием печатного свода законов, унификация и бюрократизация управления государством, напряженность социальной и духовной борьбы, нерешенность основных внешнеполитических проблем постоянно получают отражение в книжной публицистике, демонстрируя ее все более последовательную и прямую ориентацию на укрепление самодержавия.

Об этом позволяют судить послесловие Кормчей книги, написанное еще при патриархе Иосифе (до 1650 г.), и предисловие к книге «Жезл правления» Симеона Полоцкого, составленной по определению Собора русских и греческих иерархов и им же одобренной (вышла между 10 февраля и 10 августа 1667 г.). За годы, прошедшие между этими двумя изданиями, состоялись церковные реформы, полностью принятые государством; раскол Православной церкви превратился в постоянный факт внутренней жизни; патриарх Никон провозгласил превосходство «священства» над «царством», а себя стал именовать «Великим государем» и затем оказался в ссылке. Публицистические дополнения обеих книг подчеркивают, что в столь трудное время, переживаемое народом, по словам послесловия к Кормчей (л. 642–647), «Новому Израилю не от Египта бежащу, но от лютаго греха» особенно необходимо твердое руководство в отстаивании истинной веры. В послесловии Кормчей книги излагается мысль о том, что «кормчество» – главнейшее качество и «в кораблеплавательном художестве чювьственнаго мира», и в «художестве кораблеплавательном божественного Писания». Отсюда важность изданной книги, поскольку «мудрокормный кормчий и великоразумный хитрец» Алексей Михайлович «восхоте к своему хитрому и мудрокормному кормчеству царствия своего… и сие духовное кормничество предати»[137].

Концепция Божественного Промысла и исторической необходимости воцарения новой династии, настойчиво проводившаяся государственной печатной публицистикой, отнюдь не отличалась новизной, ее основные идеи вполне традиционны и накрепко связывают в политическом отношении XVI и XVII век. Достаточно сравнить с ними содержание и терминологию Грамоты об избрании на престол Михаила Романова, во многом повторяющую, в свою очередь, аналогичный документ Бориса Годунова[138]. В российские города рассылалась Грамота, в которой об избрании царя Михаила говорилось, что вся Русская земля просила «с великим молением и воплем, чтоб всемилостивый Бог дал нам… на все государства Российского царствия государем, царем и великим князем всея Русии, от племени благовернаго и праведнаго государя царя и великого князя Федора Ивановича всеа Русии племянника… чтоб, по милости Божии, впредь царска степень укрепилась навеки».

Царица Мария Милославская (1626–1669)

Насколько точно послесловия московских изданий выражали политическую идеологию времени, показывает почти современное событиям изложение их в Хронографе, как бы продолжающее сказанное в Грамоте 1613 г.: «Тогда приемлет богопорученное ему Московского государства скифетродержание и нача правити мудрокормный царствия корабль и бысть православию глава и богозрачному благочестью начало и государь всем благоверным, иже под солнечным течением»[139].

В издании 1667 г. патриарх Иоасаф и собор архиереев обращаются к «Благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему Великому Государю Царю и Великому князю всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, и многих царств и княжеств и земель Восточных, Западных, Северных и Южных отчичю и дедичу, наследнику и обладателю» (см. л. 1–3 нн.). Далее формулируется просьба патриарха «со всем освященным собором» принять Церковь «под кров крилу твоея… да крепостью защищения… десницы твоея… пребудем» – т. е. Русская церковь прямо обращается к «высоте царского престола».

Предисловие этого издания содержит разработанное учение о «четверогубой» сущности («силе») царской власти, или, как говорится в самой книге, «царского престола», а именно силе правления, утверждения, наказания и – отдельно – казнения, которые распространяются на все четыре перечисленные в титуловании царя стороны вселенной. С этого времени царь прославляется в качестве единого кормчего как в мире материальной светской жизни, так и в мире духовном. И если глубокий знаток этого периода С. Ф. Платонов прав, говоря, что в начале правления Романовых все делалось по указу великого государя и «по всея земли приговору» и что «коллективный характер власти… вне сомнения», то он же констатирует и принципиальное изменение характера власти Романовых в дальнейшем[140].

Царица Наталья Кирилловна Нарышкина

(1651–1694)

Царевна Софья Алексеевна (1657–1704).

Худ. А. Антропов

В книжной публицистике по-своему отразился рост «самодержавства». Прежде всего, начинает видоизменяться датировка изданий. Раньше, как правило, датирующими признаками служили годы правления царя и патриарха, затем стало появляться имя наследника – в большинстве изданий 30-40-х гг. XVII в. назван Алексей Михайлович. Титулование всей семьи царя казалось на рубеже веков «своечинием». Так определял дьяк Иван Тимофеев стремление царя Бориса Годунова «з женою… купно и с чады повсюду певатися». Прекрасно понял дьяк и цель такого поведения – стремление «имя свое вкорени и памятну быти в роды»[141].

Перечисление всей царской семьи в печатной книге встречается в издании трех текстов Присяг 1654 г. В этих присягах клятва «не изменити» и «служити верно» приносится не только самому государю, царице, шести их детям, но даже и тем, кто родится в царской семье в будущем. На девяти страницах (л. 8 об. – 12 об.) первой присяги трижды повторены все восемь членов царской семьи, пять раз – имена царя, царицы и наследника и один раз – только самого государя. В это же время в послесловиях московских изданий начинают указывать и членов царской семьи, пока еще только мужчин[142]. Таким образом, со второй половины XVII в. то, что ранее казалось предосудительным – постоянное упоминание всей царской семьи в ектеньях повседневных богослужений и особо в праздничных службах, – одновременно переходит в тексты всех послесловий и в основном благодаря именно печатной книге становится обязательной частью титулования в документах, чинах молебнов и т. п.

Этот обычай, введенный книжной публицистикой при первых Романовых и укрепившийся в 60-х гг. XVII в., затем достигает в ней крайнего развития, целые страницы в традиционных по своей сути и форме послесловиях изданий заполняются полными титулованиями всех членов царской семьи, напечатанными крупным шрифтом в разрядку. В синодальных же изданиях с начала XVIII в. он захватывает и литургические тексты, превращая, например, службу св. Димитрию Ростовскому в славословие царице, имя или титул которой упоминаются в службе хотя и реже имени Господа, но, по крайней мере, не реже имени прославляемого святого. Позднее в трудах Верхней типографии Симеона Полоцкого появляются посвящения царю – как прозаические, так и стихотворные. Например, в Псалтыри рифмованной 1680 г. опубликовано обращение к царю:

Социальная тема возникает в предисловиях и послесловиях, как правило, в двух планах. Первый очевиден: царь как представитель Бога на земле, поставленный кормчим и самодержавным правителем «на Московское государство и на все великия государства Российскаго царства и на великия княжества на Киевские и на Черниговские, на всю Малую Русь…» (Три чина присяг…, л. 9-10), охраняет, защищает, просвещает, судит, оказывает милость, спасает тело и создает условия для спасения души каждого, кто приходит «под его руку». Это самое важное для истинно христианского царя: главным содержанием его деятельности старопечатная публицистика считает, в согласии с христианским этическим учением, заботу о спасении души всех и каждого. Поэтому одной из излюбленных тем предисловий и послесловий стало прославление царя, оделяющего паству спасительным «хлебом души», утоляя душевный голод православных.

Однако, хотя речь идет именно о духовном предстательстве царя, идея духовного спасения и защиты в первой половине и середине XVII в. в восприятии любого русского не могла быть оторвана от защиты вполне материальной. Достаточно напомнить, что на смену «страшному разорению и запустению страны»[144] в итоге Смуты пришли московский бунт 1648 г., новгородское и псковское восстания 1650 г., опустошение многих земель моровым поветрием 1654–1655 гг., Медный бунт 1662 г. и, наконец, движение Степана Разина (1667), не говоря уже о бесконечных войнах, закончившихся на время только в 1667 г. Но сама книжная публицистика, кроме, может быть, слова о «напастном» времени, «не замечает» социальных проблем, настойчиво обещая всем и каждому подданному царское предстательство перед Богом.

Царь Федор Алексеевич (1661–1682)

Вместе с тем социальная идея раскрывается и путем объяснения всеобщей полезности печатных книг. О всеобщей нужде в божественных книгах напоминает почти каждое развернутое послесловие. В Октоихе 1618 г. цель царя – «слово истинно… всем по чину… предложити, и церквам Божиим во украшение и повсюду православным Христианом печатным тиснением предати». В Минее на сентябрь 1618 г. царь печется «о словеси истиннем изложением печатным писмены ко спасению душам християньского закона многочисленнаго словеньского языка своея великия державы» (л. 85 последней пагинации). Евангелие учительное 1629 г. напечатано с целью «раздавати всем богатьство благочестия ко спасению душам… народам многочисленаго словенскаго языка». Канонник 1641 г. сообщает, что царь «многочисленный печатный книги учини… всякая бы християньская душа на всяк день и нощь просвещалася и освещалася». Часовник 1633 г. издан «в началное человеком научение, еже к божественным догматом присно всех наставляющее»[145]. «Жезл правления» 1666 г. направлен «на покорение всех учению и сказанию».

Замечательно, что эта «всеобщность» рассматривается в текстах послесловий и с точки зрения психологического воздействия божественного учения на любого человека. В послесловии к четвертому изданию Поучений Ефрема Сирина говорится: «Кто бо святаго сего преподобнаго отца Ефрема наказания слыша, и не умилися или не прослезися… и плоды покаяния не принесе… Блудный, вместо блужения приносит целомудрие, лихоиметель – давание… Аще бы и варварскую кто душю имый, и той, окаяв свою совесть, и воспомянув его словеса, не умягчится ли… Сладости бо ради его поучения многажды и князи, и вельможи, и… всяк правоверный християнин, не токмо инок, но и мирянин, пропитая и сию книгу, умилится душею и сокрушится сердцем и смирится умом»[146].

Самым широким адресатом книги из перечисленных в послесловиях является указанный в Толковом Евангелии Феофилакта Болгарского, в московском издании 1649 г. В нем говорится (л. 317), что книга необходима «всякому роду, возрасту же и сану: царем и князем, начальникам и начальствуемым, воином и простым, богатым и убогим, инокам и мирским, мужем и женам, юным и престаревшим, безчисленно всем». Именно поэтому царь и повелевает: «Типографским художеством, печатным тиснением издати ю во общую пользу». Однако заявление о такой предельной широте «адресата» может быть понято как фраза чисто панегирическая или, скорее, «дипломатическая», выражающая интерес государства, а не теоретическую «мечту» печатника. Уместен поэтому еще один вопрос – о действительной роли этих текстов, о действительном, а не гипотетическом читателе и адресате.

В книгах, используемых для обучения и самого широкого домашнего богоугодного чтения – Псалтыри, Часовнике, Каноннике, – столь широковещательные фразы, конечно, отвечали действительности. Печатный двор даже только в изучаемые годы издавал эти книги десятки раз, тиражом («средним») не менее 150 тыс. экземпляров. Толковое Евангелие, о котором идет речь, впервые появилось в Москве в 1649 г., а повторено было только в 1698 г. 1200 экземпляров книги ценою 2 рубля 25 алтын, вышедшей в 1649 г., могли адресоваться только сравнительно ограниченному кругу людей, прежде всего – служителям Церкви.

Само содержание издания – толкование единственного и важнейшего, непререкаемого авторитета христианской традиции, Нового Завета, – с очевидностью предназначено людям грамотным, и прежде всего пастырям, призванным не только объяснять его в проповедях прихожанам в тысячах церквей, но и проводить в жизнь приходов и епархий его заповеди, нравственное, этическое и социально-политическое учение христианства, опирающееся именно на толкование Писания. Таким образом, целью ставилось воздействовать, прямо или опосредованно, на самые широкие круги русского общества.

Молодой царь Петр Алексеевич Романов. Худ. Готфрид Схалкен. Конец XVII в.

Одновременно возникает еще один вопрос, прямых источников для ответа на который нет. Кто же действительно читал послесловия и предисловия московских изданий? Насколько и как выполняли они те цели, ради которых их составляли и сопровождали ими каждый экземпляр тиража большинства текстов – и литургических, и учебных, и учительных? Именно эта последовательность составителей и доказывает, что не столько издаваемые на Печатном дворе книги, имевшие всегда четкое назначение и функцию, сколько именно их предисловия и послесловия были рассчитаны на сравнительно широкий круг читателей и могут быть отнесены, как писал А. С. Демин, уже к литературе массового предназначения[147].

Не менее «идеально» и настойчиво звучат в этих текстах, кроме социальных, и патриотические идеи, связанные буквально со всеми аспектами духовной и государственной деятельности «избранного и прославленного» во вселенной царя (патриотические темы предисловий и послесловий исчерпывающе изучены в указанной выше работе А. С. Елеонской). В комплексе изданий того времени создается всеобъемлющий идеальный образ русского самодержца как источника и абсолютного носителя всего, что только может входить в идеальное для XVII в. понятие «великого православного русского государя». Поэтому «верно и праведно», всеми своими силами, «не щадя головы своей до смерти», служить царю – означает служить России и Богу. Славить царя, его мудрость, мужество, благочестие – такой же долг каждого, как и бороться с военным натиском иноплеменных «агарян».

Таким образом, в 20-70-е гг. XVII в. – время правления двух первых представителей династии Романовых – Московский печатный двор выпустил в свет, очевидно, около 400 изданий общим тиражом, достигавшим более полумиллиона экземпляров. Эти книги, как говорилось почти в каждой из них, царь хотел «по всей бы своей велицей Русии разсеяти, аки благое семя в доброплодныя земли, яко да множится и ростет благочестие во всей его Русьстей земли, и всяк благоверен учится и да навыкает, и паки малыя отрочата учатся и вразумляют». В каждой из этих книг богослужебные тексты сопровождались сочинениями, славящими идеальный обобщенный образ царя, самодержавного правителя «Богом избранной» страны. Впервые в России эти тексты не только были написаны для массового читателя, но и действительно стали государственной публицистикой. Высокий панегирический стиль, граничащий, с одной стороны, с литургикой (по крайней мере, вызывающий именно эту ближайшую ассоциацию), а с другой – с гиперболическими образами народного эпоса, былины и сказки, создавался талантливыми (к сожалению, традиционно анонимными) авторами. Они использовали для возвышения образа царя самые различные доводы и ассоциации – от угроз «казнением» до умиления милосердием владыки земного и одновременно наместника Владыки Небесного, Единственного, кто может реально обеспечить защиту земную и вечное спасение.

Этот идеальный образ, сопровождавший или предварявший каждый экземпляр полумиллионной печатной продукции государевой Московской типографии, быстро расходился действительно во все концы Великой Руси, к южным и западным славянам, на далекий Афон, в тысячи иных мест, где книга продолжала еще долго работать, сохранив свою значительность в традиционной культуре русского старообрядчества фактически до сегодняшнего дня. Глубоко внедренная в общественное сознание, «царистская» идея во многом способствовала укреплению власти Петра I, заново оживала в имени то Петра III, то Александра I и в конце концов, в определенном смысле, пережила и саму столь активно созидавшую ее династию.

Важность данной темы объясняется прежде всего тем, что от ранних периодов русской истории непосредственно сохранились именно литургические памятники, которые для XI–XII вв. составляют 90 % всех дошедших до нашего времени рукописей, для XIII–XIV вв. – не менее трех четвертей и даже для XV в. – более половины всех имеющихся в распоряжении историков подлинных текстов. Они давно являются предметом изучения лингвистов, исследователей истории Церковного устава на Руси, археографов, книговедов, но фактически очень мало исследовались как ценный, а для ряда проблем и незаменимый исторический источник.

Первостепенной обязанностью Церкви и православного государства, как она понималась обществом, было обеспечение возможности ежедневного литургического уставного общественного богослужения в храмах, а также богослужения частного – треб, совершаемых по всем сколько-нибудь важным поводам жизни человека, семьи, общества. Литургический текст сопровождал любого члена Русской православной церкви в течение всей жизни – от рождения (и даже до него) до смерти (и после нее). Специальные и обязательные литургические чины освящали все основные этапы жизни любого индивидуума и любого коллективного субъекта, которые признавались государством только после совершения обязательного специального богослужения. Это положение справедливо, идет ли речь о русской армии, деятельности приказов, государственной администрации всех уровней, жизни крестьянского, дворянского, царского двора. Закладка дома и города, сельскохозяйственная деятельность, начало издания любой книги на Печатном дворе – все начиналось или сопровождалось молитвой. Существовали специальные молитвы: «В начало и конец всякому делу», «В начало научению книжному», о спасении от пожара и мора, на прекращение дождя и на «бездожие», на «рытье кладезя» и «аки что в кладезь впадает поганое». Можно таким образом перечислить большинство событий в жизни личности и коллектива, по случаю которых полагалось обращаться с просительной или благодарственной молитвой к высшим силам, следуя нормам литургического текста и указаниям Церковного устава.

Словосочетание «литургический источник» не представляется вполне корректным, так как, во-первых, под этим термином можно понимать и все тексты, используемые во время богослужения, и тексты, входящие в важнейшие суточные неизменяемые богослужения, и дополняющие их тексты, состав которых зависит от периода лунного года, дня солнечного года и дня седмицы (недели). Во-вторых, согласно Уставу православного богослужения, его конкретное календарное осуществление, даже если возьмем только службу одних суток, представляет собой сложную систему, сформированную по устным правилам из текстов разного «жанра», возникших в разные периоды истории, находящихся в различных типах книг. И сочетание этих текстов для конкретного богослужения также зависит от сочетания лунного годичного цикла, дня солнечного года и дня седмицы, на который оно приходится.

Круг необходимых для совершения уставного общественного богослужения книг в позднем русском Средневековье исчислялся 10–20 типами: Евангелие, Апостол, Псалтырь, Минеи (12 или 2), Триоди постная и цветная, Служебник, Октоих, Шестоднев, Часовник (Часослов), Пролог, Устав. Сюда примыкают книги певческие, а также представляющие собой или части других, выбранные для удобства использования, или, наоборот, соединение нескольких книг в одной, или их адекватную замену. Например, в Канонник входят каноны – основные изменяемые тексты служб дней солнечного и лунного церковного года, а также каноны внекалендарные (ранние издания Канонника легко спутать с Часовником, так как и те и другие включали ряд общих текстов). В Псалтыри следованной (или Псалтыри с восследованием) собраны тексты собственно Псалтыри и богослужебных к ней добавлений: Часослова, Канонника, необходимых разделов Церковного устава и нескольких календарных приложений. Примером замены может служить замещение 12 Миней служебных двумя книгами – Минеей общей и Минеей праздничной.

Вновь создаваемые службы, т. е. службы именно русским святым и праздникам, написанные, как правило, русскими авторами, довольно долго в традиционные типы литургических книг не входили, а переписывались отдельно. В печатные Минеи они также до 20-х гг. XVII в. почти не включались[149]. Затем значительная часть служб праздникам и святым русского и славянского происхождения была издана в составе богослужебного сборника – Трефологиона (Цветослова), пять книг которого были напечатаны на Московском печатном дворе в 1637–1638 гг.[150]

В состав фактически каждой службы суток, седмицы, праздников входили тексты Писания – как Нового, так и Ветхого Завета. А вся Псалтырь, в зависимости от века и места богослужения (монастырская или приходская церковь), прочитывалась (и прочитывается) в течение одних суток или одной седмицы. Тексты, в том числе одни и те же, могут распеваться (целиком или частично) и в этом случае неразрывны с их мелодией (которая также может быть разной). Более того, одни и те же тексты, аналогично литургическому пространству и литургическому времени, могут иметь в контексте конкретной службы различное значение, проявлять, акцентировать различные пласты своего – как правило, многозначного – содержания.

Даже эти краткие замечания показывают, как размыто и неопределенно было бы понятие литургического источника. Поэтому анализу должен подвергаться литургический текст, т. е. специально написанный, созданный и использовавшийся прежде всего для целей богослужения.

Конкретный экземпляр такого текста и в большинстве случаев его прототип можно датировать, нередко локализовать, а изредка даже персонифицировать, т. е. установить его автора. При таком понимании объекта исследования вошедшие в текст данной службы или в данный чин богослужения фрагменты разных книг Писания могут быть рассмотрены под углом зрения задач и содержания именно всей службы, ее «героя» и ее эпохи. В таком контексте они становятся важной смысловой частью богослужения и чаще всего четко раскрывают его основную идею.

Литургические тексты, новые русские службы создавались талантливыми деятелями своего времени и оберегались всем авторитетом Церкви и государства более внимательно, чем даже правовые или политические.

Как правило, богослужения «на потребу» совершались далеко не только по «формальной» общественной необходимости, а по воспитанной веками действительной внутренней потребности, которая становилась и оставалась существенной частью менталитета любого индивидуального и коллективного субъекта средневековой России, сопровождая человека в будни и праздники, в дни величайших общественных и личных событий, во время раздумий, печали и радости.

Таким образом, первой характерной чертой литургических текстов как исторических источников является всеобщность их функции как относительно самого процесса жизнедеятельности общества, так и относительно любых социальных субъектов, это общество составляющих.

Эта очевидная «внесоциальность» литургических текстов в определенном смысле является чисто внешней, так как многие из них по самой своей направленности по-разному воспринимались представителями разных социальных слоев. Конечно, речь идет далеко не обо всем объеме литургической литературы, а об определенных чинах, посвященных раскрытию социально-политического учения, – например, о чинах присяги, исповеди и т. п. Эта проблема – одна из основных при изучении социальной и исторической психологии эпохи, общее и различное в которых во многом формулировалось именно в зависимости от литургического текста – важнейшего источника по проблемам государственной идеологии и политики[151].

Особенно яркой с этой точки зрения является Служба на Положение Ризы Господней, написанная в 1625 г. митрополитом Киприаном (Староруссинским; с 12 декабря 1624 г. – митрополит Сарский и Подонский) по случаю дара шаха Аббаса, пославшего в Москву часть одеяния, которое считалось хитоном Иисуса Христа[152].

Важнейшие черты литургического текста как источника: его уникальная временная и социальная «всеобщность», наивысший, наравне с Писанием (которое, как уже сказано, составляло обязательную часть богослужения), авторитет, личное участие в богослужении (в идеале – каждого), персональная и коллективная заинтересованность – определяют влияние литургического текста на историческую психологию и на характер национального менталитета русского народа[153].

Знание и умение понимать литургический текст значительно облегчает осмысление сложных вопросов прошлого. Анализ литургических текстов общественного богослужения помогает понять возникновение, роль и прочность складывания и поддержания так называемой царистской идеи – народной веры в доброго «царя-батюшку». Тезис христианского учения: «Нет власти не от Бога» – определял обязательность развитой и постоянной молитвы за властей предержащих. Ежедневные неизменяемые богослужения включали многократные (пять-шесть раз и более в службах даже будничного дня) «просительные» молитвы, «ектеньи», во время которых присутствующие в храме молились прежде всего за царя (имярек), членов его семьи и за остальные духовные и светские власти, а те должны были обеспечить возможность праведной жизни каждого молящегося и спасения его души. Церковная и светская власти следили за правильным во время богослужения «возношением царского имени», т. е. за точностью формулы именования верховного правителя, которая менялась по мере укрепления русского самодержавия, но всегда четко выражала самую сущность государственной идеологии. Нарушение формулы во время богослужения рассматривалось как преступление и приводило к самым тяжелым последствиям – не только снятию церковного сана, но и осуждению на каторжные работы. Тем более преследовался отказ от молитвы за царя, приравниваемый к прямому бунту против верховной власти. Вся ранняя история русского старообрядчества – пример борьбы с царем-антихристом, и прежде всего – в форме отказа от произнесения обязательной молитвы за него.

Вместе с укреплением единодержавия изменялся и календарь годичного церковного богослужения. В XVIII в. уже почти треть дней года была предназначена для обязательного богослужения в честь представителей правящей династии – дни ангела, восшествия на престол и поминовения членов царского рода. Эти службы должен был, под страхом наказания, со всей торжественностью совершать сам соборный протоиерей или иерарх, если таковой в церкви в этот день мог совершить службу. Богослужения посвящались как прославлению господствующей власти, так и проклятию ее противников. Ежегодно в первое воскресенье Великого поста совершали чин анафематствования[154], во время которого проклинались враги Православной церкви и православного государства, начиная с Ария и кончая новыми российскими бунтовщиками. Возникли хорошо известные чины богослужений, в которых призывались громы небесные на головы врагов православного государства (молебны о победе над «агарянами» и т. п.) и формулировались цели внешней политики. Согласно этим текстам, необходимость расширения границ государства объяснялась тем, что миссия русского царя и его обязанность перед Господом – победить инаковерных и освободить покоренных ими православных.

Специальные чины и тексты молебнов систематически создавались в зависимости от потребностей церковной и государственной жизни. Таковы созданные и напечатанные осуждающие противников церковных реформ патриарха Никона чины «О умирении и соединении православный веры и [освобождении от бед, належащих православным от сопротивных сопостатов»[155], в которых проклинались «еретики и раскольники», «противники» Русской православной церкви и православного царя. Литургические тексты русского происхождения отнюдь не были, как недавно считалось, малопонятными, далекими от интересов каждого, лишенными напряжения, равнодушно воспринимаемыми молящимися. «Звери лютые», «отступники звероподобные», «пасти кровавые» – вот как описывает противников церковных реформ патриарха Никона вышеупомянутый молебен, тем не менее названный «О умирении…». Из литературных памятников XVII–XVIII вв. эти тексты своей страстностью больше всего напоминают слова Радищева: «звери лютые, пиявицы ненасытные…» В том же молебне говорится об учении «раскольников» как о «безбожном», «хульном, безглавном и юродобесящемся», которое Бог должен «разрушить, искоренить, ни во что же обратить» и обязательно «под нозе верному христианскому царю покорить».

В текстах русских служб наряду с вошедшими в фольклор образами встречаются народные поговорки и эпитеты. В то же время текст богослужения не мог быть написан обыденным языком, от которого литургический язык должен был обязательно отличаться. (Слово в богослужении – тема, заслуживающая специального рассмотрения.) Цели, для которых предназначался литургический текст, достигались только при условии не просто понятности, но обязательной доходчивости и эмоционального воздействия. И действительно, если литургический текст несравним ни с одним типом средневековых текстов по своей всеобщности, то так же уникален он и по силе своего влияния, обеспечиваемого не только частой повторяемостью, но и личной заинтересованностью каждого, и сопровождающим слово богослужения воздействием литургической музыки, церковной архитектуры и живописи, особого света и даже запаха, – богослужение в храме воздействовало почти на все человеческие чувства, чем и достигалось его особое влияние на верующих.

Природу литургического текста как исторического источника во многом определяет его синкретичность, характерная вообще для средневековой культуры и литературы. Для литургического текста, а значит, и для характера изложенной в нем информации синкретичность и сопровождающая ее обобщенность принципиальны. Однако всеобщность в богослужении, когда речь идет о земных делах, исходя из самой учительной функции литургического текста, раскрывается в конкретном. Например, во время чтения Всеобщего синодика[156] в тысячах русских церквей XVII в. люди молились за всех православных христиан, ранее почивших, но не просто «за всех умерших», как стали произносить позднее, а конкретно – за умерших определенным типом смерти; при этом могли перечислять 25 (!) причин смерти. В одном из текстов рукописного Синодика XVII в. вначале перечислялись пять типов смерти во время военных действий, а затем поминали людей «от немец, вогулич, самоеди погибших», что позволяет локализовать список Синодика северными землями Руси, скорее всего их Северо-Востоком, так как в том же списке Синодика есть детали, характерные для Урала: упоминаются души людей, «с высоты гор спадших», «в пещерах ископанных и в расщелинах каменных измерших, в пропастех земных ужную смерть приимших» и «по повелению цареву златую руду копавших и Персию засыпанных». Последнее же, 25-е прошение заставляет нас воочию увидеть быт XVII в. Оно посвящено памяти «кусом подавившихся и крохой поперхнувшихся». Трудно рекомендовать более полную по содержанию, более краткую по объему и совершенно точную, согласно самой своей функции, характеристику жизни российского общества раннего XVII в., чем этот текст.

Хотя к этим источникам едва ли нужно подходить только с точки зрения наличия в них информации о конкретных фактах истории и о репрезентативности этой информации, такая информация в определенных литургических текстах тоже встречается; ее происхождение и функция обеспечивают максимальную ее достоверность. Однако в разветвленном, детализированном и функциональном литургическом мире, как и во всей структуре рожденных функционированием сложного общества источников, необходимо знать, где искать ту или иную прямую информацию. Например, в текстах синодиков кафедральных соборов нередко приведены имена людей, погибших в битвах за Отечество, которых нет ни в летописях, ни в каких-либо иных источниках[157]. В Синодике кремлевского Успенского собора перечисляются люди, погибшие во многих битвах на протяжении веков.

Эти имена, по самой сущности и целям текста, должны были полностью соответствовать исторической реальности. Нередко в этих чинах мы находим неожиданные для столь «высокого» документа факты, однако вполне понятные с точки зрения той эпохи, – например, много говорит историку проклятие корчемникам, продающим «зелье» в розлив (рюмками). Уточнить датировку издания на Московском печатном дворе так называемых Листов о поклонах, в которых изложено решение Русской православной церкви по одному из спорных вопросов богослужения, послужившее непосредственным поводом начала раскола, увидеть напряжение и силу борьбы против этого решения, так же неожиданно позволяет чин анафематствования кремлевского Успенского собора (1684). В его тексте содержится анафема неизвестному еретику, замазавшему дегтем текст печатного «листа о поклонах» прямо на стене Чудова монастыря.

О службах русским святым сами церковные историки[158] писали как о «слишком житейских». Однако до настоящего времени нет какого-либо обобщающего их характер, особенности и историческую информацию исследования, подобного известному труду В. О.Ключевского. В отечественной литературе нет исследования (пожалуй, кроме уже давней книги Ф. Спасского), обобщающего материал служб русского происхождения на том археографическом и источниковедческом уровне, который сегодня достигнут применительно к другим типам памятников. Тексты служб ранним русским святым, подчас созданные через десятилетия и века после смерти реальных персонажей, изучались редко. Но именно они сыграли неоценимую и не оцененную еще роль в становлении русского национального менталитета, например в вопросах «терпения» – так много объясняющей черты национального характера, воспитанного на идеале русских святых. Достаточно напомнить характерный для России культ блаженных, ставших даже официальными покровителями высшей светской власти.

Специального изучения требуют и богослужебные чины, созданные в целях обслуживания самых разных и неожиданных для современного человека сторон государственной жизни. Например, политическое содержание текста «помазания на царство» или чины на закладку нового города, на победу над «супостатами», во время междоусобия или эпидемий.

Неисчерпаемый материал о жизни человека русского Средневековья мы находим в текстах богослужения «на потребу», т. е. на все те случаи жизни индивидуального и коллективного субъекта, когда им необходимо было освящение, признание, помощь и защита. Поскольку Церковь должна не только учить принципам богоугодной жизни, но и контролировать их исполнение, следя, чтобы грехи «искупались», ряд текстов посвящен именно этой задаче. Уникальную информацию содержат чины исповеди, составленные специально для разных категорий исповедующихся – иерархов, представителей власти, мужей и жен, юношей и девиц. Исповедь – покаяние в грехах и их прощение – и с точки зрения Русской православной церкви, и с точки зрения государства – важнейшее событие. Без исповеди невозможно причастие, а без причастия невозможно не только спасение души, но поступление на государственную службу или венчание, т. е. создание признаваемой государством семьи, обладающей правом наследования. Приведем только два говорящих сами за себя примера. В тексте исповеди начала XVII в. из 37 вопросов о грехах иерархов Русской православной церкви 12 вопросов (типа: не ставил ли попов за мзду) посвящены различным формам симонии, т. е. использования высокого церковного положения для достижения личной выгоды. В вопросах исповедующимся мирянам перечислены все запрещенные игры (в том числе шахматы) и зрелища. Для времени русского, даже позднего, Средневековья характерны многие древние формы исповеди и других молитв «на потребу». Это показывает исповедь женатых мужчин, которым задаются многочисленные вполне конкретно сформулированные вопросы о формах интимных супружеских отношений, которые все были греховны, кроме необходимых «для чадородия»[159].

Данная работа посвящена исследованию текстов печатной книги. Эта тема значительно полнее освещена в работах, связанных с изучением раннего рукописного наследия. Печатная книга XVII в., как показано выше, была уже широко распространена и имелась фактически в каждой церкви. Отношение к печатной книге прекрасно сформулировано в послесловии к Часовнику учебному 1685 г., в нем говорится, что молитва – ваше учащегося «глаголание» к Господу, а содержание книги – «Божия к вам беседа». Этому восприятию литургического текста в значительной степени, как уже упоминалось, способствовало воздействие синтеза церковных искусств: роспись церковных стен, иконописные лики, музыка песнопений, торжественные облачения церковнослужителей и даже запах ладана, – все это создавало совершенно особое влияние литургического слова.

В средневековом русском обществе не было не только принципиальных атеистов, но и сознательно неверующих. Встречается много недовольных приходским священником или епархиальным архиереем, состоянием церковной жизни; неправильным, на взгляд сомневающихся, пониманием вероучения или отправлением богослужения. Однако и проявляющие сомнения люди всегда обращались с верой к высшему Судье и готовы были ради веры идти на смерть.

Обязательное для всех общественное богослужение в идеале, по Уставу, должно было совершаться в храмах согласно календарю. В основе его лежали неизменяемые тексты, предназначенные для суточного богослужения, совершаемого в определенные часы. Именно эти тексты, повторяемые изо дня в день и содержащие самые общие положения христианской веры и христианской истории, составляли основу обучения вере и грамоте. Таким образом достигалось единство воспитания и образования, максимально широкое знание богослужения и его глубокое восприятие.

Воспитанный в советское, да и в перестроечное время человек с трудом понимает цели и сущность общественного богослужения, но историк не может не считаться с существовавшей и существующей для десятков поколений людей в течение многих веков (и все более – сегодня!) «литургической реальностью», в которой для верующего создается возможность непосредственного молитвенного общения с силами небесными. Вспомним возглас, утверждающий в наиболее таинственной части литургии верных, что «ныне силы небесные с нами служат». Персонализм христианства, особенно разработанный и действенный в православии, предполагает возможность и необходимость прямого молитвенного общения конкретной личности, человека, живущего в исторически определенном времени и пространстве, с вневременной, внепространственной, а значит, бесконечной и вечной личностью Божественной Троицы[160]. Особое значение в этом играла и церковная архитектура, обращающая не только глаза, но и «очи духовные» к «небесам», а окружающая молящегося живопись – «умозрение», или «богословие в красках» – призывала к словесному образу, расширяя и углубляя сведения и воздействие кратких тропарей и кондаков канонов праздникам и святым каждого дня[161].

В литургической реальности преодолевается несопоставимость и несоотносимость небесного и земного. Для этого необходимы, по учению Церкви, люди, получившие силой Духа Святого право совершать таинства (иереи, архиереи), слово (чин, последование, чинопоследование) богослужения, предписанное Уставом, а также специальное место (храм, алтарь), освященный архиереем антиминс и другие условия, необходимые для вхождения личности верующего в литургическую реальность, которые создавались Церковью. Все построение суточного, седмичного и годичного кругов богослужения готовит прихожанина к восприятию литургического времени и литургического пространства. Время в богослужении то бесконечно ускоряется (в службах суток символически повторяется вся церковная история – от сотворения мира до воскресения Христова), когда «миг равен вечности», то раздвигается – в службах года, то приближается к себе самому – например, в богослужениях Страстной седмицы. То же происходит и с литургическим пространством, когда храм становится вселенной, в которой пребывают Господь и Силы Небесные, а алтарь – то яслями младенца Христа, то гробом, то троном Божества.

Представить действительное влияние литургической реальности на народное сознание и менталитет людей прошлых столетий помогают примеры и из нашего времени, связанные с особенностями средневекового народного сознания, сохраненного русским старообрядчеством, пятый век исповедующим принципиальный традиционализм как основу своего исторического мироощущения. Говоря со многими наследственными сторонниками старой веры, мы, пройдя через ряд недоразумений и ошибок, вынуждены были понять, что большинство из них воспринимают события последних столетий не как собственно историю человечества, а века, прошедшие со времени раскола, – не как историческое время.

Христианское понимание процесса истории – это история раскрытия в мир идеи понимания Бога, возрастания ее в мире и людях. Поэтому высшая точка человеческой истории в этой системе координат – пребывание на земле воплощенной второй Божественной ипостаси. С приходом же и победой в последней православной стране в середине XVII в. антихриста, по учению всех направлений старообрядческого движения (выраженному реже сознательно, чаще бессознательно), история останавливается, прекращается, а точнее – продолжается только в пределах старообрядческих общин, для сохранивших «истинную» веру. Поэтому задаваемые неопытными исследователями вопросы об истории веры вызывали всегда у информанта желание рассказать об апостолах, о святых Ольге и Владимире…

Время собственной жизни тем более не воспринималось как время историческое, а только как время личного опыта, которым можно и должно поделиться с молодыми.

Летом 1976 г., когда американцы подлетали к Луне, мы работали в беспоповских старообрядческих общинах Нижегородской земли (Горьковская область). И тогда видели страх, испытываемый старым знакомым, поспорившим «на бороду», что «Господь не допустит людей коснуться Луны», так как это уже не земное, а «небесное» пространство, земным тварям недоступное. Каясь в своем греховном споре и боясь потерять незаменимый символ истинности и мужественности, наш знакомый пытался найти с нашей «ученой» помощью выход из создавшегося положения. Но, прежде чем нога астронавта коснулась первого из небесных тел, коллективный традиционный разум общины нашел приемлемое разрешение противоречия. Было признано, что не люди нарушили заветы Писания, а Господь, в руках которого время и просторы Вселенной, расширил земное пространство, включив в него и ближайшее к Земле небесное тело[162].

Учитывая тысячелетнее влияние литургических текстов и литургической реальности на народное сознание, гораздо легче понять особенность народного менталитета: идеи и положения, рожденные текстами богослужения, закрепляются в нем как конкретизация и жизненное воплощение основных постулатов Писания. В этом контексте вполне определяется и конкретно-историческая проблема сочетания в народном сознании христианства и язычества, продолжающего и ныне жить в так называемом народном православии, которое пользуется, например, языческими по своей сущности, хотя вполне христианскими по форме заговорами-молитвами. Недаром книги, в которые входили эти тексты в их народном варианте («поганые», то есть неправильные, «дурные» требники), как правило, официальной Церковью уничтожались. Эта проблема, столь актуальная и всесторонняя для средневековой Русской церкви, в более позднее время по вполне очевидным причинам также перешла в сферу богослужения. Сегодня она снова становится все более актуальной.

Можно было бы назвать еще многие снова и снова возникающие в историческом массовом сознании проблемы, в большей или меньшей степени, прямо или косвенно объясняемые требованиями и содержанием православного богослужения. Таковы вопросы истинной и ложной власти и ее легитимности, истинной и ложной Церкви, человеческого долга и т. п. Очевидно, что каждая новая эпоха дает свои ответы на эти вопросы, ссылаясь на одни и те же слова Писания и богослужения; возможность многозначной интерпретации их заложена в сущностных особенностях литургического текста.

Остается пока еще нерешенной проблема типологии богослужебных текстов как исторических источников. Поскольку им всем свойственна фактически единая общественная функция, наиболее четкая классификация этих текстов возможна исходя из внутренних принципов организации самого богослужения. Такой подход позволяет выявить тексты неизменяемых суточных служб, формулирующие наиболее общие положения православия, конкретизирующие основные моменты христианской истории; изменяемые части служб двунадесятых и великих праздников лунного и солнечного церковного года; тексты богослужения «местных» (русских) праздников и памятей русских святых. Среди текстов, не обязательных для всего общества, т. е. «на потребу», необходимо выделить тексты, обслуживающие всестороннее функционирование семьи и личности, сопровождающие человека в самых различных жизненных ситуациях, несомненно во многом определяющих историческую психологию эпохи. Более подробно эти проблемы исследуются в следующей статье данной книги – «Слово богослужения и этноконфессиональное сознание русского народа».

Во все века, когда складывалось массовое православное сознание российских народов и во многом основанный на нем народный менталитет, идеи и положения православного вероучения, так же как государственные, патриотические и другие, доводились до сознания народа более всего и прежде всего через тексты богослужения. Молитвенное общение с Господом было и остается величайшим долгом и величайшим счастьем любого христианина. Церковь как Дом Божий на земле и православное государство, как выше уже отмечалось, должны были обеспечивать возможность повсеместного совершения уставного общественного богослужения и условия совершения богослужения «на потребу» для каждого индивидуального и коллективного субъекта. Человек как член правомочной семьи, признанной обществом, обладающий правами и обязанностями члена этого общества и подданного государства, мог стать таковым только как воцерковленный член Русской православной церкви. И поэтому каждый существенный этап в жизни личности, так же как и вся повседневная жизнь с ее обязанностями, радостями и горестями, совершаются, освящаются и социализируются путем обязательного общественного или частного богослужения, специальные тексты которых охватывали буквально все возможные случаи социальной жизни личности и коллектива.

Чины, молитвословия, молитвы «на потребу» находятся в книге Требник. В XVII в. на Московском печатном дворе вышли 19 изданий Требника, в том числе в 1639 г. две громадные книги: требники Иноческий и Мирской (552 л. и 682 л., обе книги 2°). Первое издание Требника (4°, 783 л.) вышло 25 ноября 1623 г. Было напечатано 1016 книг себестоимостью 1 рубль 20 алтын. Печатались книги на «новом» стане наборщика Дорофея[164].

В ближайшие два года вышли еще два издания Требника (13 декабря 1624 г. и 08 мая 1625 г.). В 1642 г. Требник вышел и в самостоятельной типографии Василия Бурцова. Всего с 1623 по 1697 г. (последнее издание Требника в XVII в.) в Москве было напечатано 22 000 экземпляров этой необходимой для жизни российского общества книги. Именно эти издания и используются в предлагаемой работе[165].

Чтобы понять значение Требника, достаточно перечислить некоторые молитвы и чины, сопровождающие, очищающие и освящающие приход в мир нового человека. Еще до рождения младенца его родители обращались к Господу с молитвой или чином «в чадотворение». Само рождение, наречение имени сопровождались детально разработанными специальными текстами, освящавшими фактически все этапы и детали прихода человека в мир. Назовем хотя бы некоторые из этих молитвосло-вий: «Молитва жене по рож[д]ении младенца», «Молитва жене по рождении и женам, прилунившимся на рождении том», три молитвы «бабе», младенца «приемшей» (повивальной бабке), «Молитва, дитя в колыбель класти», «На пострижение власов младенцу впервые от рож[д]ения его», «О наречении имени младенцу во осьмый день», «Последование молитвы матере со младенцем в сороковый день».

Например, на первое «пострижение власов младенцу» в нескольких молитвах вспоминается и пострижение волос иереев, и «постригание святых апостол», которым Господь подал «во влас место веру и словеса». Священник же, в связи с первым пострижением младенца, обращается к Господу: «Владыко, Господи Боже, подаждь рабу твоему сему, имя рек, постригающему главу, мысль праведну, житие добродетелно, да по заповедем Твоим жив, угодная перед Тобой сотворь и да сподобится стояния одесную Тебе».

И далее вся человеческая жизнь во время важнейших ее событий (и особенно несчастий) поддерживалась и освящалась, сопровождалась специальными молитвами. Насколько эти чины были разработаны, можно установить, только просмотрев содержание любого из печатных Требников.

Вот, например, некоторые из содержащихся в них чинов и молитв: «Чин, бываемый на трапезе за приливок о здравии», «Молитва на копание кладязя и о обретении воды», «Молитва над новым кладязем», «…аще что скверно впадет в кладязь», «Молитва над ситом»,«…внегда что скверно впадет в сосуд вина, или масла, или меду, или во ино что», «Молитва на учение грамоте детем», «О отроцех, неудобо учащихся», «на путь идущим», «на рать идущим», «внегда отпущати в плавание корабли», «Молитва начати вино и мед», «Молитва над солию» и над «приносимым плодом овощей», «Молитва над гумном». Можно напомнить также молитву во «еже благословити стадо», последование «в бездожие», последование «в сухость от бездожия», канон «в страх труса», канон «в прещение губительные немощи» и молитву «в… язву смертную», молитву «в прещение громов и молнии», молитву «от злорастворения ветров и бури морские» и на многие иные случаи жизни человека.

В качестве примера приведем тексты из молитвы «В путь идущим»: «Господи Боже наш, истинный и живыи путь, спутешествовавый угоднику своему Иякову и странствовавый рабу своему Иосифу, спутешествуи, имя рек, рабу твоему, Владыко, и изми того от искушении и разбоиства, и всякого навета и обуревания избави, и в мире и благопространстве устави, всякоя правды промысл творяша по заповедем твоим и исполнена житейских и небесных благ бывша»; «Владыко, Господи Боже отец наших, Тя просим… якоже бе изволил еси Сам взыти со угодником Твоим Моисеом… тако же и ныне Сам иди с рабом Твоим сим, имя рек, и Своими сими, храня их день и нощь»[166]. В этих словах прекрасно прослеживается один из принципов составления молитвенных текстов, обеспечивающих их особую силу, воздействие, всеобщее значение и звучание, независимо даже от непосредственной, внешней цели молитвы. Это и постоянное обращение к Писанию и Преданию, учет всех возможных искушений и несчастий, от которых может избавить Бог через молитву к Нему, и удивительная многозначность молитвы. Например, в данном случае представление о Господе как истинном, живом пути каждого сразу же превращает внешне бытовой и функциональный текст в молитву о духовном пути, духовной жизни, единственной истинной «живой» жизни христианина.

Особенно важна еще одна черта этих текстов, которая четко и твердо отразилась в вере народа в близость Господа к каждому верующему, в возможность призвать Его помощь во всякой конкретной нужде, которая сама становится только поводом просьбы о всеобъемлющей помощи Господа.

Нет необходимости напоминать о соответствующих чинах венчания, различных для всех случаев вступления в брак: чин венчания первым, вторым, разрешенным в особых обстоятельствах третьим браком, вдовствующего мужа (жены) со вступающей в первый брак невестой и т. д. И это только незначительная часть содержания книги Требник. В одной из последних работ М.М. Громыко[167] сформулировала основные принципы, по которым можно определить степень проникновения православия в этноконфессиональное сознание народа. Выделенные ею направления православного вероучения действительно находят наиболее яркое и постоянное раскрытие как в неизменяемых суточных, так и в созданных на Руси изменяемых текстах богослужения.

Но особенно четко можно проследить их в молитвах именно Требника. Совершенно очевидно, насколько содержание этих общеизвестных и повсеместно читаемых текстов может раскрыть и детализировать реальную историческую обстановку, образ жизни и народный менталитет своего времени. Объем статьи (и даже книги!) не позволяет не только раскрыть, но даже поставить вопрос о многообразии содержания русских литургических текстов «на потребу». Поэтому подробнее остановимся только на текстах нескольких функциональных молитвословий. Поскольку духовного в этом мире нет без материального, можно вполне доказательно продемонстрировать влияние литургических текстов на важнейшие аспекты материальной жизни общества. Эту жизнь, как уже было сказано, тексты богослужения не только освящали, но именно они придавали ей определенную форму и статус социального явления. Приведем несколько примеров.

М.М. Громыко в вышеупомянутой статье на первое место среди признаков народного религиозного сознания поставила всеобщность православного поминовения усопших. Действительно, древнейшие тексты Русской православной церкви на дни поминовения умерших – одни из самых важных среди служб «на потребу». Они призваны помочь присутствующим не только вознести молитвы за преставившегося человека, но и в значительной степени облегчить тяжесть утраты живым. Удивительной красоты и эмоциональной глубины заупокойные службы не могут оставить равнодушным никого, кто хоть раз задумывался о бренности своего существования. Их функция еще и в объединении всех живущих в молитвах за умерших, независимо от времени, социального положения и места их в государственной жизни. Поэтому знание их обязательно для тех, кто стремится понять русскую культуру.

Значение и возможности этих текстов далеко выходят за рамки собственно заупокойного богослужения, поскольку по самой своей сущности они содержат изложение основ православного вероучения и поведения верующего в мире.

Чтобы напомнить красоту и глубину заупокойных служб, приведем несколько «покойных стихир» второго гласа из чина погребения мирянам[168]: «Яко цвет увядает, и яко сень мимо грядет, разрушается всяк человек… Увы мне, колик подвиг имать душа разлучающися от телесе. Увы, тогда колико слезит и несть, иже помилует ея. Ко ангелом очи возводящи – бездельно молится; к человеком руце простирающи – и не имать помогающаго. Тем же, возлюбленная моя братия, разумевше краткую нашю жизнь, преставленому покоя от Христа просим… Приидете, видим чюдо выше ума: вчера был с нами, ныне же лежит мертв. Приидите, разумеем, что мятущеся совершаем, како зде вонями мажутеся зловонием смердяще; како иже зде златом красящеся – без красоты и без лепоты лежит… Все суетие человеческа, елико не пребудет по смерти не пребывает богатство, ни снидет слава, человецы, что всуе мятемся… Дым есмь житие се: пара и персть, и пепел, вмале является и вскоре погибает… Где есть мирское пристрастие, где есть маловременных мечтание, где есть злато и сребро, где есть раб множество? Все мятеж, все пепел, все персть, все сень… Прииде смерть, яко хищник, приступи тлитель и разруши мя… и бых, яко не быв, лежю ныне…»

Трудно передать всю важность и всеобъемлемость мыслей, изложенных в прекрасных словах заупокойных стихир: бренность всего живого и всякого материального стяжания; непостижимость смерти, страх и тяжесть смертного часа грешника, невозможность умершего грешным получить спасение ни от земных, ни от небесных сил; обязанность всех живущих молить Христа о даровании покоя усопшим. И основная мысль, звучащая в каждом слове богослужения: «все суета человеческа, елико не пребудет по смерти»!

Именно заупокойные тексты рано стали неотъемлемой частью многих словесных и музыкальных форм и народной, и профессиональной русской культуры, вызвали к жизни памятники изобразительного народного искусства. Вспомним, например, те же заупокойные стихиры пятого гласа: «…аз есмь земля и пепел, и паки разсмотрих во гробех, и виде кости обнажены и рех, убо то есть царь или нищь, или праведник, или грешник, но покой, Спасе, с праведными».

Несомненно, именно во время заупокойной службы особенно сильно запечатлевались в сердцах и умах оплакивающих усопшего слова о неизбежности наказания за грехи: «Безчислено будет блудно живущим мучение, скрежет зубом, и плач неутешимыи, мрак без света, и тма кромешная, и червь неусыпающии, и слезы неполезны, судия неумолимый»[169]. Этим темам посвящены многочисленные духовные стихи, широко распространенные в прошлые века, а ныне сохраненные общинами русских старообрядцев: «Человек от живет, как трава растет», «С другом я вчера сидел, // Ныне смерти зрю предел…», «Горе мне грешному суще, // Горе добрых дел не имуще…» и многие иные[170].

Один из самых тяжелых моментов – последнее целование усопшего; навсегда запоминаются поэтому бесконечно печальные стихиры на целование: «Днесь суетных надежа, и земных прелесть и слава угасе, и любовь. Се бо разлучается душа от тела, зрак разрушается, и помрачается лице, уши затыкаются, и уста заграждются, руце увянувше, и нозе гробу предаются. Воистину суета человеческая. Мене, друзи, послушавше, приидете, целуйте сущаго прежде с нами бывша. Уже бо не имамы его видети, гробу предается, перстню покровен, во тму слется, с мертвыми погребается. Друзи, приидете и ужики се разлучаемся, воистину суета человеческая. Кое разлучение, братие, кии плач, кии вопль в нынешний час, приидете убо целуем»[171].

Именно тексты заупокойной службы в значительной степени наполнены мыслями о сущности христианского вероучения. Этого требуют и сама логика заупокойной службы, и ее несомненное сильнейшее воздействие на верующего. Так, в заупокойных стихирах шестого гласа мы находим краткое, точное, но и эмоциональное изложение ряда самых сложных догматов христианства: «Начаток ми и состав, зиждителное Твое бысть повеление, восхотев бо от невидимаго и видимаго мя живо составити естество. Тленное ми тело от земля создав, дал же ми еси душу Божественным своим и животворящим вдохновением. Тем же, Спасе, раба своего во стране живущих и в краях праведных покой. Болезнь Адаму бысть древа вкушение, древле во Едеме, егда яд змий изблева, тем бо вниде смерть… Но пришед Владыка, низложи змия и Воскресение нам дарова, к Нему же убо возопием, пощади, Спасе, его же прият со святыми покой <…> яко человеколюбец, Слово Божие существенное, младенец быти изволи, плоть прием и душу мыслену и самовластну, того ради во двою совершену естеству рожденному Сыну Божию поклонимся…»[172]

По духу и мыслям к заупокойным службам близок чин архиерейской службы «Како выходит святитель на воспоминание Страшнаго Суда Господня»[173]. В нем мы находим страстные слова о необходимости постоянной готовности к смерти и последнему Суду Господню, а также повторение грозных образов Апокалипсиса: «Егда поставятся престоли, и отверзутся книги, и Бог на Суде сядет, о, кии страх тогда, аггелом предстоящим в трепете, и реце огненеи текущи, что сотворим тогда, иже во мнозех гресех повиннии человецы… И кто постоит страшнаго оного ответа… Тогда труба возгласит велми, и основания земли подвижатся, и мертвии от гроб воскреснут, и в возраст един вси будут, и всех сокровенная явлена предстанут пред Тобою…»[174]

Таким образом, именно тексты заупокойного богослужения, постоянно напоминая и готовя человека к его смертному часу, кроме того, донося до каждого образы и тексты Писания, раскрывают глубокие догматические положения. В тексты какого бы молебна, канона или чина мы ни вчитались, как правило, мы обнаружим в них незабываемые, яркие образы, чаще всего взятые из Псалтыри или иных книг Писания, которые воспринимаются всеми верующими во время богослужения, становясь не только частью этноконфессионального сознания, но и создавая образное богатство народной культуры.

Как отчасти уже было показано, Русская православная церковь внимательно относилась ко всем периодам и этапам сельскохозяйственных работ. С точки зрения характеристики массового народного сознания особенно интересны чины и молебны, которые служили для охраны посевов и в случае природных несчастий. «Чин, бываемый на нивах… аще случится вредитися от гадов или иных видов» сопровождался тремя молитвами, «заклинаниями» мученика Трифона, как они названы в Требнике 1658 г.[175] Согласно этому чину, после литургии священник и молящиеся снова обращаются к Господу, который, «землю украсивыи злаком и травою и различием семен, сеемых по роду, и всю цветы вообразив в благоукрашение, благословил еси ю», с молитвой «о ниве или любом стяжании». В ней люди просят: «…стяжание сие… благослови е, сохрани е неврежденно от всякого чарования и обаяния и всякаго зла… и коварства лукавых человек; и даждь ему приносити плоды вовремя исполнены благословения Твоего; и всякаго зверя, и гада, червь же и мухи, и ржу, зной и вар, и безгодныя ветры вред наносящыя, отжени от него…»

В молитве св. мученика Трифона мы находим перечисление почти всех представителей фауны, которые вредят посевам, виноградникам и другим возделываемым землям. Вот некоторые цитаты из этого текста: «Заклинаю вас, многовиднии зверие, червие, гусеницы, хрущи и прузи, мыши, щуры и критицы и различный роды мух и мушиц, и молии, и мравии, овадов же и ос, и многоножиц, и многообразные роды ползающих по земли животных и летающих птиц, вред и тщету нивам, виноградом, садом же и вертоградом наносящыя… да не обидите виноград, ниже ниву, ниже вертоград, древес же и зелен раба Божия, имя рек, но отыдите на дивия горы на неплодныя древеса… изыдите от мест наших на места, яже предрех вам, непроходимая и безводная и неплодная»¹. Знание этих молитв, всегда сугубо конкретных в своих просьбах, во многом должно способствовать пересмотру существующей в науке оценки ряда текстов как народных заговоров.

При знании вполне ортодоксальных формулировок молитв периода XVI–XVII вв. многие так называемые заговоры окажутся народным перефразированием или определенным переосмыслением текстов православного богослужения.

Вот, например, фрагмент «Последования о избавлении от духов нечистых» по московскому Требнику 1658 г.: «Заклинаются Богом Вседержителем Богодухновенным гласом человеки вдохнувшим и апостолом содействовавшим, и всю вселенную благочестия исполнившим: убойся, бежи, бежи, разлучися, демоне нечистый и скверный, преисподний, глубинный, лстивый, безобразный, видимый безстудия ради, невидимый лицемерия ради, и деже аще еси, или отъидеши; или сам еси Веелзевул, или сотрясаяй, или змиевидный, или звероличный, или яко пара, или яко птица, или нощеглаголник, или глухий, или немый, или от нашествия устрашаяй, или растерзаяй, или наветуяй, или во сне тяжце, или в недузе, или в язе, или в смесе скоктаяй, или слезы любосластныя творяй, или блудный, или злосмрадный, или похотный, или сластотворный, или отраволюбивый, или любонеистовый, или звездо-волхвуяй <…> или безстудный, или любопрителный, или непостоянный, или с месяцем применяяися, или временем неким сообращаяися, или утренний, или полуденный, или полунощный, или безгодия некоего, или блистания, или по случаю сретился еси, или от кого послан еси, или нашел еси внезапу, или в мори, или в реце, или от земли, или из кладезя, или от стремнины, или от рова, или от езера, или от трости, или от вещества, или от верху земли, или от скверны, или от луга, или от леса, или от древа, или от птицы, или от грома, или от покрова баннаго, или от купели водныя, или от гроба идолскаго, или отнюду же вемы или невемы, или от знаемых, или от незнаемых, и от непосещаемого места отлучися и пременися, устыдися образа, рукою Божиею созданнаго и воображеннаго, убойся воплощеннаго Бога подобия, и не сокрыйся в рабе Божием, имя рек, но жезл железный, и пещь огненная, и тартар, и скрежет зубный, отмщение преслушания тебе ожидает. Убойся, умолкни, бежи, не возвратися, ни сокрыйся со инем лукавством нечистых духов, но отъиди в землю безводную, пустую, неделанную, на ней же человек не обитает»[176].

Еще более выразителен другой фрагмент молебна: «Запрещает тебя Господь, диаволе, страшным Своим именем: устрашися, вострепещи, убойся, разлучися, потребися, бежи, падый с небесе, и с тобою вен лукавии дуси: всякий дух лукавый, дух нечистоты, дух лукавства, дух нощный и дневный, полуденный и вечерний, полунощный, дух мечтанный, земный или водный, или в дубравах, или в трости, или в стремнинах, или во двупутиях и в трепутиях, во езерах или реках, в домех, во дворех и в банех преходяи и вреждаяи, и изменяяи ум человеческий вскоре. <…> Отлучитеся от раба Божия (от рабы) имя рек: от ума, от души, от сердца, от утроб, от чюветв и от всех удов его (ея), во еже быти ему (ей) здраву и всецелу и свободну знающу своего Владыку и Зиждителя всех – Бога»[177].

Столь значительные фрагменты текстов приведены специально, чтобы показать, насколько эти тексты близки своей невероятной конкретикой народному сознанию, насколько полно в них учтены и все вредители полей, и все типы злых сил, какие только могло представить народное воображение.

Несомненно, что с распространением печатной книги не исчезли рукописные требники, синодики, самые разнообразные народные сборники молитв-заговоров, однако в XVII в. в каждой церкви были названные выше требники, рукописные же тексты или отрицались, или воспринимались с осторожностью и, как правило, использовались в кругах старообрядцев-беспоповцев. Именно московская печатная книга, вышедшая до середины XVII в. в старообрядческих общинах и во второй половине XVII в. – в кругах Русской православной церкви стала и оставалась основным инструментом влияния, сила которого и достигалась Церковью путем литургического служения.

Вся личная и социальная жизнь человека, как уже говорилось, сопровождалась молитвой, необходимой и максимально действенной поддержкой при любом общем, природном, государственном и семейном событии. Примером может служить замечательный текст молебна в случае грозы: «Возгремел бо еси с небесе, Господи, и молния умножил еси, и смутил еси нас. Пременися гневом си благоутробне, к Тебе бо прибегаем <…> Да не сожжет ны огнь ярости Твоея, ниже да пояст нас ярость молний и громов Твоих <…> Укроти гнев Твой, и в тихий ефир воздуха преложи и солнечными лучами на лежащий мрак, и мглу разсеки, и в тихость претвори»[178].

Близка по теме и специальная молитва «О избавлении от злораствореных ветров и бури морския». В ней мы находим краткое изложение основ христианской космогонии, учения о сотворении мира и Божественном Промысле: «Владыко, Господи Боже наш, иже ипостасным и безначалным словом животворящим, единочестным Твоим Духом от несущих в бытие привед всяческая, иже морю положив предел песок, и мерилом иже падию измеривый небо, дланию же – землю, иже меры и правила, и уставы <…> и обхождения солнечная, растворенми стихий, манием Твоим си содержаи неизреченне»[179].

Скорее всего, именно молитвы, читаемые часто в сложных и даже трагичных обстоятельствах, особенно запоминались и воздействовали на средневековое сознание. Тем более когда речь идет о ветхозаветных темах: ведь тексты Ветхого Завета в Москве были напечатаны впервые только в Библии 1663 г., не считая ветхозаветных чтений Триоди. Эта печатная Библия не была принята многими русскими людьми, исповедующими старообрядчество, в кругах которого бытовала Острожская Библия 1581 г. Ивана Федорова, затем перепечатанная в 1913 г.

Попытаемся конкретизировать воздействие богослужебных текстов на складывание и утверждение только двух признанных черт русского национального характера, которые важны с точки зрения понимания как нашего прошлого, так и настоящего и будущего русского народа.

Первая из них – проблема терпения, вторая была названа в указанной статье М.М.Громыко идеей «монархизма», имевшей в народе «прочную христианскую основу».

Терпение, по учению христианства, не только одна из основных добродетелей Веры, но, по словам Тертуллиана, все остальные добродетели – смирение, кротость, воздержание – образуются в «школе терпения». В определении христианской любви (1 Кор. 13: 3–8) апостол Павел на первое место ставит именно долготерпение, образец которого – долготерпение Господне; прп. Ефрем Сирин, популярный не менее св. Иоанна Златоуста в России автор, призывает: «Потерпи Господа в день скорби, чтобы покрыл тебя в день гнева», ибо «кто приобрел терпение, тот приобрел упование и спасение». В основе христианского учения о терпении лежат точные и образные слова Писания: терпение – испытание веры (Иак. 1:3); терпение происходит от скорби (Рим. 5:3) и именно терпением люди спасают свои души (Лк. 21:19); терпение дарит людям Бог (Рим. 15:5), и оно дает человеку опытность (Рим. 5:4) и т. д.

Учение о терпении, на котором основываются все остальные христианские добродетели, очень рано вошло практически во все основные русские службы. Впервые службы русским святым были включены в печатную Минею сентябрьскую 1619 г.[180] В конце книги, «у задней доски», были напечатаны службы нескольким русским святым, в том числе при. Сергию Радонежскому, мученикам и исповедникам Михаилу, кн. Черниговскому, и боярину его Феодору, кн. Давиду и Константину Смоленским.

Едва ли нужно аргументировать тезис о неоценимом влиянии на русскую духовность, русскую святость и народную русскую жизнь образа при. Сергия Радонежского, который по своей популярности в русском народном пантеоне может быть поставлен непосредственно после Николая Чудотворца. Поэтому особенно показательно, что в тексте службы прп. Сергию, в отличие даже от его жития, на первый план выдвигаются крепость веры и подвиг терпения преподобного как основы всех иных величайших его добродетелей. Уже в третьей стихире малой вечерни говорится почти в терминах народной пословицы, что прп. Сергий «угасил углие страстей потом воздержания и терпения»[181]. В прекрасных образах следующих стихир (шестого гласа) раскрывается понятие подвига терпения: «Преподобие отче, кто исповесть труды твоя и болезни, или кии язык изречет жестокое твое житие, бдение же и сухоядение, и иже на земли лягание, худость ризную и память смертную». Далее в службе многократно говорится, что прп. Сергий «показа на земли – в лощениях, в молитвах и во искушениях – образ крепкого и неленостного терпения»[182].

Исходя из текста службы видим, что именно бесконечно терпеливый отказ от всего плотского позволил при. Сергию «пощенья страданиями утвердиться и яко злато в горниле искушений сияя явитися». Самыми яркими с интересующей нас точки зрения являются включенные в текст службы в качестве прямой речи поучения прп. Сергия «ко учеником»: «Не устрашимся подвига постнаго – да страшнаго гиеньского мучения избежим»; «Согбени будут руци – да воздеются же ся к Богу. Нози же утверждены на молитве предстояти». Еще более выразительны тексты, с которыми, по словам службы, прп. Сергий «ко всем глаголюща»: «Терпяще мучения нынешняя мужьствене, веселуяся будущим… Люты скорби, но сладок рай. Болезнени труды, но присносущно восприятие. Мало стерпим, да венцы нетленными украсимся». И именно к прп. Сергию, как к непорочной душе ради «крепкого терпения», обращается, по словам службы, «Русская всеосвященная и великая Церковь с православными князи, иноки же и простые с молитвои о спасении душ верующих»[183].

Не менее подробно разработана тема терпения и в службах князьям-мученикам, терпеливо и мужественно отдавшим жизни за веру и землю Русскую. Высший подвиг христианского терпения показали юродивые во Христе или Христа ради юродивые (блаженные). Словом «урод» или «юрод» переводились греческие многозначные слова цюрод или оаХод, означающие понятия от «простой», «глупый» – до «безумный»[184].

Исторические судьбы русского общества сделали именно юродивых особо почитаемыми народными святыми. На Руси первый святой юродивый – Исаакий прославился уже в конце XI в. К концу XVI в. каждый крупный город Руси имел своих юродивых – святых заступников, которым были посвящены храмы или престолы. При этом юродивых почитали не только простые люди, но во многих аристократических домах для них находилось гостеприимное убежище. В XVII в., особенно после раскола, Русская церковь стала относиться к людям юродствующим (блаженным) подозрительно, а Синод в 1732 г. издал указ о заточении таковых в монастыри.

Наиболее разработана тема терпения как христианского подвига в службе русскому святому, само имя которого стало символом этой добродетели, – св. Василию Блаженному, Христа ради юродивому Московскому. Хотя святые – юродивые, или блаженные – известны с раннехристианского времени (св. Исидор, ок. 365 г.?)[185], однако в литературе многократно отмечалось, что обилие святых блаженных и необыкновенно высокое их почитание является особенностью именно русского православия. Все службы русским святым блаженным полны прославления подвига терпения.

Уже первая стихира малой вечерни, т. е. собственно начало службы Василию Блаженному 2 (15) августа, формулирует сущность подвига святого: «Труды и терпением готову юрод миру, но Христу мудр, в терпении и страдании тверд явися»[186]. Стихира по 50-м псалме подробно раскрывает образы терпения блаженного, в которых он явился миру «крепкостоятелен». Эти же мысли повторяются в стихирах на литии: «В народе наг ходя, не срамяся, мразы и жжения солнечнаго не уклонялся, мудрейшим юродством, терпением и страданием Христу наследова, богатство нося в душе некрадомо»[187]. В тропарях пятой песни канона, где также раскрывается понятие христианского терпения, на первом месте как самый великий подвиг названо «безыменство», т. е. отказ блаженного ради Господа от собственной личности и даже собственного имени, а также «телесное удручение, досаждение неразумных и нищета»[188]. Почти все седальны службы блж. Василию также начинаются мыслями

0 терпении: «Явися чуден в терпении твоем» (седален по первой стихологии); «Приобрящеши Христу многими трудами и терпением» (седален по второй стихологии); «Радуйся, яко терпеливо Христу работая» (седален пятого гласа). Седален четвертого гласа указывает и причину столь высоких подвигов святого: «Вселися в тя Отец и Сын и Святой Дух, и дарова тебе терпение и мужество и храбрость духовную»[189].

В службе найден удивительный образ для определения блж. Василия, который стяжал во многом терпении плоды Духа Святого и стал поэтому «земный ангел и небесный человек», который послужил «Владыце во мнози терпение и тем сказася равен Семиону Юродивому, Андрею Цареградскому, Павлу Фивейскому, Максиму Чудному и Прокопию Великому» и даже самому «бедному Лазарю»[190]. Поэтому, как говорится в тексте службы, святой не только просветил Российскую землю, но и «в дальних странах явися еси чуден». В конце службы блж. Василий призывается: «…непрестанно воздежи руце за ны ко Господу, моляся за царя правое л авнаго и царицу его и чад их, и за князи, и вси людие, да избавит ны от пленения и междуусобныя брани»[191].

И, хотя это не является предметом данной работы, необходимо обратить внимание на отражение в службе Василию Блаженному духовных поисков и полемики XV–XVI вв. В службе постоянно подчеркиваются духовная мудрость и духовный подвиг Василия, основанные на высочайшем телесном долготерпении. В службе прямо говорится, что святой Василий «всегда душевными очима на умные силы взирати изволил».

Таким образом, в русских службах не только страстотерпцам, мученикам и блаженным, но и прп. Сергию – венцу русской святости, ставшему на многие века идеальным образцом русской духовности, – на первое или, по крайней мере, на особое место выносится прославление христианского подвига терпения.

Напомним теперь собственно народные пословицы о терпении, столь многочисленные и разнообразные, что, насколько удалось выяснить, в таком количестве и качестве их нет ни у одного иного народа. Вот некоторые из них, прямо соответствующие ряду приведенных выше формул богослужения: «Без терпения нет спасения»; «За терпение дает Бог спасение»; «Не потерпев, не спасешься»; «Час терпеть, а век жить»; «Терпи горе неделю, а царствуй год»; «Терпи горе, пей мед»; «Капля камень точит»; «Дятел и дуб продалбливает»; «Терпи, казак, атаманом будешь»; «Терпение дает умение»; «Терпение и труд все перетрут»; «Терпение в люди выводит»; «Оттерпимся – до чего-либо дотерпимся»; «Работай – сыт будешь, молись и терпи – спасен будешь» и многие другие. (Однако ставшее одной из национальных черт русского менталитета долготерпение, которое так часто демонстрирует наша история, имело, очевидно, и свою вторую сторону в виде страшного русского бунта. Об этом также говорит одна из народных пословиц: «Терпит брага долго, а через край пойдет – не уймешь».)

Постоянно возникающей в большинстве русских служб также является тема Божественного происхождения любой власти. Положение христианства «Несть власти не от Бога» (Рим. 13: 1) получает в русских литургических текстах четкое, конкретно-историческое, но значительно расширенное содержание. Литургические тексты питали не только собственно монархистскую, или царистскую, идею, но гораздо шире – патриотическую идею Русского государства, которая действительно соединяла религиозное и государственное сознание[192].

Так, ежедневно утренняя служба в десятках тысяч русских церквей начиналась с испрашивания у Господа всех возможных благ правящему царю и поименно называемым всем членам царской семьи. Ектении, в которых возносились от лица всех присутствующих в храме молитвы за здравие, благополучие, сохранение, победу и т. д. «благоверного и христолюбивого, Богом избранного и Господом венчанного царя и великого князя, государя и самодержца всея Руси» и его «благоверной и христолюбивой царицы и великой княгини, и их благородных чад», повторялись многократно в течение богослужения одних суток. Кроме того, праздничные службы, любые русские службы, как мы уже видели на примере службы блж. Василию, содержали соответствующее обращение к святому о покровительстве российскому царю и властям.

Эта тема, настойчиво проводимая в литургических текстах XVI и XVII вв., в XVIII в. становится чуть ли не превалирующей. Естественно, монархические и государственно-патриотические идеи прежде всего характерны для служб святым, сама канонизация которых была вызвана во многом политическими событиями, как, например, службы успению, обретению и перенесению мощей св. царевича Димитрия.

В XVIII–XIX вв. появляются многочисленные молебны, посвященные тем или другим военным или политическим событиям. Например, зимой 1826 г. в Синодальной типографии Москвы было напечатано «Последование благодарственного и молебного пения ко Господу Богу, даровавшему свою помощь благочестивейшему государю нашему императору Николаю Павловичу на ниспровержение крамолы, угрожавшей междоусобиями и бедствиями государству Всероссийскому». Ектении «о победе на агарян», молебное пение «Егда царю ити противу супостаты» и «Во время брани» издавались в XVII в. неоднократно[193], а в XVIII в. известны уже десятки изданий молебнов в честь одержанных русским воинством побед.

Кроме того, из служб и молебнов на потребу, или по определенному случаю, начиная с XVII в. добавляют к вседневным ектениям о государе еще и специальные молитвы. Вот, например, такая молитва в молебне «во время заразительной и губительной немощи» 1771 г.: «Молимся о благочестивейшей самодержавнейшей великой государыне нашей императрице Екатерине Алексеевне всея России, о державе, победе, пребывании в мире, здравии и о спасении ея». И далее возникает поразительная формула, которую в молебнах, чинах и вообще в этом типе прошений можно проследить со значительно более раннего времени: «Господу Богу нашему наипаче поспешити и пособити ей во всех, и покорити под нози ея всякого врага и супостата».

В XVIII в. сложился календарь из 63 дней поминовения членов правящей династии, среди которых, правда, еще не было святых, но молебны и панихиды в их дни рождения, преставления, тезоименитства должен был обязательно служить под страхом серьезных кар иерарх или протоиерей. «Реестр о бываемых повсягодно… поминовениях по государех» издавался в XVIII в. десять раз, причем при каждом издании его объем увеличивался. «Указ о возношении имен императорской фамилии за богослужением» издавался в XVIII в. три раза. В данном контексте можно напомнить о том значении, которое придавали Русская православная церковь и государство формуле правильного возношения полного именования государя. Эта формула, произносимая во время богослужения, стала с конца XVII в. важнейшим признаком лояльности или, наоборот, показателем непризнания Божественной власти правителя.

Если мы снова обратимся к текстам русских Требников, то увидим, что не только жизнь индивидуального, но и любого коллективного субъекта русского общества со дня его создания на всех важнейших этапах функционирования также освящалась и социализировалась литургическими текстами. Наиболее важные из них с точки зрения государственной жизни постоянно правились и терминологически, и содержательно в зависимости от конкретно-исторических реалий. Причем многие из этих реалий также можно установить на основании данного текста.

Это особенно ярко видно на текстах молитв перед исповедью для представителей различных категорий общества или присяг поступающих на государственную службу людей. Интерес представляют многие молебные чины, причиной появления которых были государственно-политические события, такие как чин «окладки града», неоднократно уже упоминаемый «Молебен о победе на агарян», в котором монархическая идея и роль защитника всего народа перед врагами и перед Господом выражены особенно полно.

В московском печатном Требнике 1651 г. есть несколько молебнов, посвященных испрашиванию победы русскому царю и его воинству над врагами. Их тексты предельно функциональны и выразительны: «…благовернаго же царя нашего… его же Твоим именем почтена устроил еси владети, и Твоему надеющася пособию и укреплению, даруй ему, якоже Константину, победы, огради его оружием истинным, оружием благоволения венчай его, осени на главе его в день брани, укрепи мышцу его, возвыси десницу его, утверди его власть, покори под нозе его вся супротивная, видимыя и невидимыя враги, возгласи в сердцы его о святей церкви, и о врученных ему Тобою словесных Ти овец, яко да вси в тишине его тихо и безмолвно житие поживут по Твоему благоволению»[194]. Там же мы находим изложение государственных задач русского царя: «…и покори ему вся иноплеменныя сопротивныя языки, даруй ему мирен живот и благоугодная Ти творити всегда тех сподоби. Боляры его в послушании и страсе немздоприимны (выделено мною. – И. П.) сохрани, воинство его на вся языки борителны укрепи, люди и народ в целомудрии и мире пребывати благоволи, всяко угобзение, яже от земля благих в державе их даруя…»[195]

Уже с начала XVII в. фактически все без исключения новые богослужебные тексты в честь канонизированных святых, государственных побед или других событий подчеркивают как важнейшую патриотическую тему не только богоизбранность власти, но и исключительность, богоизбранность России. Если вспомнить религиозно-политическую идею XVI в. «Москва – третий Рим, а четвертому не бывать», то, очевидно, ее наиболее полное выражение, и главное, рассчитанное на всеобщее усвоение, осуществлено, как выше указано, митрополитом Киприаном в службе празднику Положения Ризы Господней, установленному в 1625 г. в честь передачи в Москву шахом Аббасом части хитона Иисуса Христа. Текст, изданный на Московском печатном дворе для обязательного и повсеместного ежегодного богослужения, используется наряду с прославлением Христа и великой реликвии, с Ним связанной, прежде всего для особого прославления Москвы – «града, Богом избранного, Богом почтенного, Богом превознесенного, паче града Иерусалима; града, под нозе которого» Господь положит все нехристианские народы; а также для прославления русского царя – единственного легитимного главы православия, также самим Богом «избранного, названного и поставленного»[196]. Можно утверждать, что именно эта служба, наряду с иными созданными или отредактированными в первой половине XVII в., содержат оптимально полное, рассчитанное на все слои русского общества и, несомненно, до них систематически доводимое изложение государственно-патриотической идеи, столь важной для народа, победившего Смуту и интервенцию начала XVII в.

Можно также отметить, что молебны, чины, молитвы, освящающие жизнь общества и государства, предназначались для важнейших событий и были настолько детализированы, что, например, существовали различные молитвы: «Внегда отпущати к плаванию корабли» и «судном ратным, отпущаемым на противныя»[197]. Вторая из них во всем напоминает молитву «В путь идущим», так же обращаясь к примерам Писания, а затем конкретизирует молебные прошения: «Боже, Боже наш, иже на морю походивый, яко же на суши, и святые Твоя ученики от смущения того свободив пришествием Ти, Сам и ныне, Владыко, сплавай посылаемым судном на враги Твоя, и кротки и благоутишны ветры тем посылая, и гладие волнено подавая тем море, подаждь мужествовати плавающим, на них же посланы быша…»[198]

Темы святости, Креста Господня как важнейшего символа христианства, несения страданий «за други своя», соборности и многие другие составляли живую душу богослужения. Как мы пытались показать, эти тексты охватывали все сферы жизни личности и общества во все века существования Русской православной церкви. Именно на их примерах можно проследить постоянное влияние богослужебных текстов на этно-конфессиональное сознание русского народа.

Постоянное восприятие богослужебных текстов, несомненно, воспитывало в массовом религиозном сознании не только понимание и принятие основных добродетелей православия и способов их достижения, но также и глубоких мистических категорий. Систематическое присутствие на литургии, когда пространство храма становится бесконечной вселенной, а литургическое время бесконечное количество раз возвращается к тому самому и единственному времени Распятия и Воскресения, когда хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Иисуса Христа, несомненно воспитывает особые качества массового религиозного сознания, на которые современная наука часто не умеет еще обратить внимание.

Одним из важнейших условий действенности богослужебных текстов является их язык и особая эмоциональность. В вышеприведенных цитатах уже показано, насколько действенным, точным и красивым, в отличие от общепринятых воззрений, было слово богослужения. Нельзя забывать также, что именно литургические тексты имели совершенно особое воздействие, так как Церковь в православном храме обращалась не только к разуму и сердцу, но ко всем чувствам верующих, для чего использовались высочайшие достижения русской культуры и искусства: храмового зодчества, литургической музыки, иконописи, свет и даже запах. Да и вне храма большинство из этих условий сохранялось в благодарной памяти и продолжало определять особую проникновенность православной молитвы. Остается только вспомнить замечательные слова, сказанные о ней русским поэтом:

Хотя каждый из людей старшего поколения с детства привык к мысли об особой важности книги в жизни общества и каждого его члена, нам все-таки трудно представить истинное значение книги в период вхождения Руси древней, средневековой в Новое время с его мобильностью, новым местом в нем личности, расширением и углублением власти государства, освоением колоссальных территорий, несравненно большей интеграцией с другими народами и государствами. И в эти годы единственным способом коммуникации, обучения, образования, полемики, распространения религиозных и государственных идей, планов правительства оставалось печатное слово, книга. Большинство документов – указов, грамот и т. п., реакция государства и Церкви на событие или попытка это событие предопределить – стали распространяться в печатном виде. Действия государства и Церкви неизбежно объяснялись и опирались на постулаты, изложенные в книге. Во второй половине XVII в. единственной всеобщей коммуникацией становится именно московская печать, которая теперь не просто обслуживает все основные направления социальной деятельности индивидуального и коллективного субъекта, но превращается в оперативную силу, доносящую сведения, решения и идеи, нужные Церкви и государству, во все концы России. Сегодня, используя документы архива Приказа книг печатного дела, мы можем проследить именно этот процесс, сделавший печатную книгу одним из факторов, подготовивших новую Петровскую эпоху и ставших ее неотъемлемой частью.

Из четырех главных проблем истории книги, которые были сформулированы С.П. Лупповым[201], в статье приведены материалы по трем темам: создания, распространения и использования книги[202]. Однако само положение и роль именно печатной книги в России второй половины XVII в. делают любые источники по ее истории также комплексными, отражающими многие вопросы церковной, экономической, социальной и государственной жизни, каждый из которых имеет обширную специальную литературу. Книга вводит нас в самую гущу культурной, социально-политической и религиозно-полемической жизни Церкви, государства и общества; материалы Печатного двора отражают самые сложные, а порой и неожиданные аспекты этих проблем. Однако в обзорной статье автору пришлось абстрагироваться от большинства вопросов, выходящих за рамки собственно истории московского книгопечатания.

Четвертая проблема – создание, исследование книжных собраний и коллекций – может быть поставлена для интересующего нас времени после тщательного исследования первых трех и требует специальной работы.

Начать исследование продукции Московской типографии второй половины XVII в., казалось бы, логично с анализа наиболее актуальных изданий, необходимых после раскола Русской церкви для острой полемической борьбы с инакомыслием. Однако не менее важной была просветительская деятельность Московской типографии, издание учебной книги, которая без всяких преувеличений теперь была рассчитана на обслуживание всех регионов государства и всех социальных слоев общества.

Именно эта функция определяла и возможность воздействия печати на русское общество, и саму подготовку этого общества к Новому времени. Как уже неоднократно говорилось[203], учебная книга этого времени одновременно служила обучению грамоте, основам веры и социального «богоугодного» поведения. Обучение начиналось с Азбучки («учебной», «малой» или «на листу»), расширенным вариантом которой был Букварь («Азбука с добавкой», «Азбука с орацеями», «Азбука большая» и др.). Почти все эти книги до нас не дошли, так как просто «зачитывались» поколениями людей, учившихся по ним вере и грамоте.

В 1615–1652 гг., как удалось установить по данным архива, на Печатном дворе книги для обучения издавались не менее 78 раз (27,5 % 283 известных изданий) и вышли общим тиражом не менее 100 тысяч экземпляров, что составляло более трети суммарного тиража всех известных нам изданий первой половины XVII в. Эти данные позволили принципиально пересмотреть бытовавшую в науке концепцию, отрицавшую историко-культурное значение деятельности Московского печатного двора. Тщательное изучение делопроизводственных книг архива Приказа книг печатного дела за вторую половину века позволяет говорить уже о последовательной и принципиальной ориентации типографии на издание учебной литературы. Из 410 «книжных» изданий, зафиксированных на Печатном дворе за 49 лет и четыре месяца (сентябрь 1652 – 1 января 1701), не менее 143 раз выходили книги, используемые для обучения (35 %).

В течение всего изучаемого периода особое внимание, как и ранее, Церковь и правительство неизменно уделяли изданию литургической книги, в том числе и самых важных текстов богослужения, необходимых каждому верующему и всему государству в целом.

Если первыми действиями патриарха Никона были запрет «метаний» (т. е. земных поклонов) во время великопостной покаянной молитвы и изменение формы перстосложения при крестном знамении (троеперстие вместо двуперстия), то первой книгой, которая была по приказу Никона правлена по греческим образцам, естественно, стал Служебник – книга, содержащая тексты литургий, чинопоследование проскомидии и пресуществления, т. е. приготовления к таинству, и самого величайшего таинства христианской веры – претворения хлеба и вина в Тело и Кровь

Христа, причащение которыми совершенно обязательно для спасения души верующего православного человека. Второй правленый при Никоне Служебник вышел в августе 1655 г. и предварялся развернутым предисловием (напечатано по прямому указанию Никона) – документом, зафиксировавшим результаты собора Русской церкви 1654 г. и одновременно уникальное положение Никона, который прославлялся наряду с царем и аналогично ему. Впервые в печати именно в этом издании применительно к патриарху Никону и царю Алексею Михайловичу появляется термин «двоица» («премудрая», «благочестивая», «богомудрая», «богоизбранная сугубица»), показывающий всем не только церковное, но и политическое влияние Никона, в эти годы фактически равное влиянию самого царя Алексея Михайловича.

Уже в этом Служебнике косвенно появляется обращение к Никону, которое ранее применялось только в обращении к царю, – «да возрадуются вси живущии под державою их… под единым их государским повелением». (Даже в 1669 г. еще правили в Архиерейском чиновнике вместо именования патриарха, характерного для Никона – «всесвятаго, богоизбранного нашего государя и владыки», – на простое «нашего господина и владыки».) Именно это реальное положение патриарха как «великого государя», его почти неограниченная власть в церковных делах и позволяли Никону, несмотря на серьезное сопротивление, начать и проводить реформы, получив в полное распоряжение Печатный двор, и печатная книга стала их выражением и проводником[204].

Во второй половине века возникший с выходом Служебника 1655 г. прецедент становится традицией, сделавшей самые канонические издания остро актуальными и даже документальными. Лучшим примером этого снова являются Служебники, изданные в 1655–1658 гг. шесть (!) раз. Фактически все последующие издания книги также содержали актуальный, в том числе документальный, материал, а пятое и шестое – в качестве второй части имели Толкование литургии активного участника московских церковных соборов Константинопольского патриарха Паисия. Эта практика проводится во второй половине XVII в. достаточно последовательно: например, Псалтырь учебная и Учебный часослов в 1684 г. дополняются статьями о троеперстном сложении[205].

Конец ознакомительного фрагмента.