Глава II
Время остановилось?
В тот решающий день мама и папа сидели на кухне.
– Вот, мать, послушай. – И папа положил на стол свой знаменитый диктофон. – И тебе станет ясно, что другого выхода у нас нет. – Он включил диктофон. – Это мне Иван Трофимыч переписал со своей записи.
Иван Трофимович – это генерал, папин начальник, они уже сто лет вместе служат и дружат. А у генерала в кабинете на нескольких телефонах автоматы такие стоят – включаются, если нужно записать разговор. От этого иногда очень большая польза получалась, много анонимных звонков удавалось установить и кого надо найти и наказать.
И вот что там было, на этой записи.
«Неизвестный:
– Товарищ генерал, нам ваш полковник Оболенский хорошо знаком. Он наш враг. Беспощадный, отважный и очень опытный офицер…
– Личные и профессиональные качества полковника Оболенского, – резко оборвал его генерал, – мне известны лучше, чем вам.
Неизвестный:
– Тем более. Со всеми своими качествами он стал у нас на пути. Его разрушительное следствие поставило под удар несколько значительных организаций, но самое главное – очень высоких государственных лиц…
– Тем хуже для них. Незачем высоким лицам связываться со всякой шпаной и оказывать ей взаимовыгодное покровительство.
– Ну… им виднее, с кем связываться. Но речь не о том. Мы могли бы предложить Оболенскому деньги. Даже очень большие деньги. Но как нам известно – он «мзду не берет». Мы могли бы физически устранить его, но эта акция, пожалуй, ничего бы не дала…
– Так что вам надо? – Иван Трофимович терял терпение из-за наглости незнакомца.
– У нас есть предложение. Точнее – совет. Вы должны, товарищ генерал, позаботиться о своем офицере, но главным образом – о его семье.
– Вы угрожаете?..
– Мы предлагаем. Ваша прямая обязанность, ваш долг – обеспечить безопасность жене и детям Оболенского. Поверьте, мы не сторонники подобных акций, мы действуем цивилизованными методами, но что поделаешь – у бизнеса свои законы. И они посильнее законов государства.
– Ваше предложение несколько запоздало, – сухо ответил генерал. – Вчера я подписал приказ об отстранении полковника Оболенского от расследования с последующим увольнением со службы.
Было долгое молчание. Как будто растерянное.
– И на каком основании?
– Вот это вас уже никак не касается. Это совершенно внутреннее дело Министерства внутренних дел».
Так красиво ответил Иван Трофимович и положил трубку.
Установить, кто ему звонил и откуда, не удалось. У современных жуликов большие технические возможности.
– И что будет? – спросила мама. – И за что тебя уволили?
– В свое время узнаешь.
Мы с Алешкой тоже об этом узнали в свое время. К сожалению, не сразу.
Дома у нас началась какая-то странная жизнь. Все время какие-то секреты, шепотки, недомолвки. У нас так никогда не было, никаких секретов друг от друга. Даже Алешка не всякий раз вымарывал в дневнике записи о «плохом поведении в классе и в рекреации». Впрочем, он их не столько вымарывал, сколько исправлял. Закрашивал мазилкой «вредную» запись, сделанную Любашей, и поверх нее писал другую. Лешка, я говорил, здорово рисует. И поэтому, наверное, здорово может скопировать любой почерк. Правда, «правильнописание» у него хромает больше, чем у Винни-Пуха. Однажды мама прочитала вот такую запись: «Расказзал на уроки пра варону и лисицию. Атлична!» – и задумчиво сказала:
– Что такое случилось с Любовь Сергеевной? Может, заболела?
– Да, – сказал Алешка, забирая дневник. – Она чихает, и у нее рука от этого дрожит.
– Чеххает и дражжит, – вздохнула мама.
Обошлось без угла и «подзатылка».
Как-то все это странно. Как-то тревожно.
Через несколько дней папа опять собрался в командировку. На этот раз надолго, как он сказал, почему-то глядя в сторону.
В прихожей, куда мы все вывалились проводить его, он не пошутил, как обычно, только обнял маму и кивнул в нашу сторону:
– Ты им все правильно объяснишь, да?
Мама как-то странно взглянула на нас и стала поправлять свои красивые волосы вздрагивающей рукой:
– Не беспокойся, Сережа. Они все поймут, они не дурачки.
И папа ответил тоже странно:
– Вот это меня и тревожит. Берегите маму, – сказал он нам. – Что бы она вам ни сказала, это все будет правильно. Но вы ей не верьте.
Опять странные слова…
И с этими странными словами папа ушел. Вернее, уехал на той же красной машине с кожаным верхом.
И дом наш сразу опустел. И елки нет, и папа уехал. И мама ушла в ванную.
– Плакать пошла, – деловито сказал Алешка. – Ты давай, Дим, ее слушайся.
– А ты?
– Как получится. – Он сказал это так серьезно и сурово, что я даже насторожился и схватил его за ухо.
– Пусти, – спокойно сказал Алешка, – мама идет.
Неужели он опять что-то узнал раньше меня, что-то очень важное?
Мама вышла из ванной спокойная и с накрашенными ресницами. Мы втроем пошли в нашу комнату и уселись на Алешкину тахту.
– А все-таки пусто без елки, – ровным голосом сказала мама. Будто хотела сказать, что пусто без папы.
– Зато, – сказал Алешка, – она теперь в родной среде. В снегу по колено.
Мама притянула его к себе и по привычке попыталась пригладить его хохолок на макушке. То восклицательный, то вопросительный, то возмущенный. Но никогда – растерянный.
– А чего это ты часы здесь повесил? – спросила его мама. – Почему не убрали?
– Пусть побудут с нами, – сказал Алешка. – Папа когда вернется?
– Не знаю. Часов в десять, – машинально ответила мама.
Алешка снял часы со стенки и перевел стрелки на без пяти десять:
– Будем ждать.
Вот так в нашей семье начался новый отсчет времени…
Сумрачно как-то. Тревожно. Что-то мне не по себе. Что-то как-то не так. И дело, я это чувствую, вовсе не в папиной командировке. Он и раньше, бывало, уезжал надолго. Правда, в этот раз он уехал как-то странно. Мне даже показалось тогда, в прихожей, что у него какие-то виноватые глаза. Но что-то еще не дает покоя. Вроде мелкой занозы. Так-то ее не чувствуешь, а как заденешь – сразу колко царапнет. И тетя Зина каждый вечер с мамой на кухне шепчется. А тут еще Ирка Орлова пристала:
– Димон, расскажи мне про Базарова, сочинение скоро. Он плохой или хороший?
– Когда как.
Эту Ирку я раньше не замечал. Да и как ее заметишь, у нее столько дел. Ходит на музыку, на прыжки в воду, на спортивные танцы, в консерваторию, на выставки, балетом занимается. Только и мелькает, как галка за окном. А Димон ей про Базарова расскажи.
– А сама что, учебник потеряла?
– Да мне некогда.
– Ну да, – тут мне вспомнился стишок из далекого детства: – «Драмкружок, кружок по фото, а мне еще и петь охота».
Ирка, видно, этот стишок не знала, потому что с удивлением посмотрела на меня. И тут я увидел, какие у нее пушистые и длинные ресницы. Как у нашей мамы.
– Ладно, – неожиданно для себя сказал я. – Напишу тебе сочинение.
– Ой! Правда? Спасибо! Я побежала! – И чмокнула меня в щеку. – Опаздываю! Пока-пока.
Сочинение немножко меня отвлекло, но чувство, что еще что-то случится, меня не оставило. В глубине души я его ждал. И дождался…
Вечером, после ужина, мама сказала:
– Ребята, мне надо с вами поговорить. Пойдемте в комнату.
Мама села на Лешкину тахту, прямо под бумажными часами, а мы, немного встревоженные, примостились по бокам. Ждали – сейчас начнется разговор о всякой успеваемости, о всякой дисциплине, о всяких учительских жалобах… Вот если бы…
Мама вздохнула и сказала, пряча свои красивые глаза, как папа тогда в прихожей:
– Ребята, вы уже почти взрослые. И умные…
– Почти, – уточнил Алешка, почему-то взглянув на меня.
– И умные, – повторила мама, будто не решаясь продолжить. Но решилась: – В общем, мы с папой решили пожить отдельно…
Вот так и рухнуло все на свете. Я никак не мог и не хотел в это поверить. Мама и папа такие взрослые и умные – и делают такую глупость. Ведь они с четвертого класса как взялись за руки, так и идут вместе. Шли, вернее.
Я посмотрел на Алешку – я очень испугался за него. А он смотрел на маму широко распахнутыми глазами и хлопал ресницами. А потом деловито сказал:
– Ага! Он, наверное, влюбился. В ту рыжую тетку, которая его увезла. – Мама промолчала. – Она ничего, немного красивая. Только ноги очень длинные. Она когда за руль садится, у нее голова между коленками торчит. Да, Дим?
Удивительный ребенок! Рухнул мир, распалась дружная семья, а он о каких-то рыжих длинных ногах! Я боялся, что мама сейчас заплачет, но она только поправила волосы и сказала:
– Все! Об этом больше ни слова. И хорошенько запомните: если кто-то будет вас спрашивать о папе, ответ один – не знаем, где он…
– И знать не хотим, – резво добавил Алешка. – Да, мам?
Мама пожала плечами:
– Ну, может, не так уж резко…
Да, мама у нас сильная, с характером. Да и Лешка не размазня. А меня эта новость чуть ли не раздавила. Конечно, мне приходилось слышать, что довольно часто муж и жена расходятся, создают новые семьи, начинают делить детей и имущество, но чтобы такое могло произойти в нашей дружной семье – и в страшном сне не приснится…
Мама ушла на кухню, Алешка – за ней. Мне было слышно, как они о чем-то разговаривают. Почему-то довольно спокойно. И мне стало очень одиноко. Хотелось пожаловаться близкому человеку, услышать от него слово поддержки. Но тут я сообразил, что теперь в нашем доме я старший мужчина. И поддержка нужна не мне, а маме. Возьми себя в руки, Димон!
Я взял себя в руки и сел за сочинение. Тут у меня проблем не было. Наш классный руководитель по кличке Бонифаций считает, что у меня «определенно имеются способности к литературе». Сочинение получилось, я это чувствовал – и свои, и чужие мысли уложились в него хорошо. Так что и не поймешь – где мое, а где чужое.
Я позвонил Ирке, сказал, что сочинение готово, и напомнил, чтобы она не забыла переписать его своей рукой. А то ведь у нее тыща дел и занятий – вполне может сдать непереписанное.
Тут опять пришла тетя Зина. Каждый вечер ходит. Теперь я знаю зачем. Маму поддерживает и успокаивает.
Лешку они из кухни выпроводили, но я решил все-таки попробовать «снять информацию». И начал шляться туда-сюда – то в коридор почесаться, то на кухню попить, то в туалет зачем-то… И кое-какие обрывки их разговора ухватил.
– А кто она такая, разлучница твоя?
– Они работали вместе, – нехотя ответила мама. – Она у них в научно-техническом отделе служила. Хороший специалист, Сережка говорил.
– Я бы таких специалистов в мужской коллектив не допускала. Чтоб не разоряли. – Тетя Зина помолчала. – А из себя-то она как?
– Симпатичная.
– Ну уж не лучше нас с тобой! Вот дурак твой Серега! Лучше бы уж он ко мне ушел. Все к дому поближе. И к детям рядом был бы. А как ребята? Сказала?
– Сказала. Переживают.
– Может, вернется еще. Одумается. От такой, как ты, только сдуру можно уйти.
– Ты вот что, Зинк, – мама стала говорить тише, – ты любишь посплетничать…
– А то! – тетя Зина не обиделась, а даже обрадовалась.
– Ты говори по дому, что он в дальней командировке. И обязательно вернется.
– Сделаю, подруга. Давай-ка еще чайку тяпнем.
– И помни, Зина, если кто-то совсем чужой поинтересуется у тебя о Сережке, ты скажешь…
– Уж я найду, что сказать! – Тетя Зина произнесла эти слова таким тоном, что я даже испугался за того человека, которому эти слова придется услышать. – Я ведь не очень из себя, но зато не дура. Все поняла!
А вот я не все понял из этого разговора. В голове у меня запуталось еще больше, и защемило в сердце.
Пошли тоскливые дни. Несмотря на то что весна добралась и до нашего микрорайона. Снег сошел с тротуаров, обрушился с крыш, деревья, отряхнувшсь от него, расправили свои ветки, готовясь одеть их свежей весенней листвой. Оживились голуби, еще больше обнаглели вороны. Возле помоек стали тусоваться и распевать дикие коты и кошки…
Бонифаций раздал нам после проверки сочинения. Ирке он, сияя, сказал:
– Вот уж от вас, Орлова, не ожидал!
Ирка покраснела от гордости и тут же отпросилась с урока в спортзал.
– От тебя, Дима, я тоже не ожидал. – Это Бонифаций сказал кислым голосом.
Еще бы! Все свои мысли я вложил в Иркино сочинение, а свое слепил из каких-то банальных остатков.
– Ты о чем думал, Дима, когда писал?
Знали б вы, Игорь Зиновьевич, о чем я думал. Ничего не ответив, я сел и отвернулся окну. За ним синело чистое небо и неторопливо плыли по своим делам редкие кучки белых облаков…
Иногда после уроков я не спешил домой – не хотелось почему-то. Уходил в парк и бродил там собачьими тропками. В парке под деревьями кое-где еще лежал снег. Сморщенный, замусоренный – скорей бы уж дотаивал. Мне почему-то порой казалось, что, когда весна совсем уж одолеет зиму, все повернется к лучшему.
Только одно меня сильно удивляло и даже обижало. Мама и Алешка почему-то не больно страдали. Конечно, мама иногда вдруг задумывалась, Алешка вдруг кидал быстрый взгляд на свои волшебные бумажные часы – но ни мама, ни Алешка не заламывали руки («О, горе мне, горе!») и не хлюпали мокрыми носами. Заметил я только, что Алешка стал внимательнее к маме и даже без всяких уговоров съедал по утрам ненавистную овсянку. Сидит, стучит ложкой на тарелке, наворачивает. И задорно говорит маме про папу:
– Ничего! Война придет – хлебушка попросит. Да, мам?
– Еще как попросит-то, – кивала мама, сдерживая улыбку.
– А мы ему не дадим! – это Лешка злорадно сказал.
– Ну… – мама немного замялась. – Немножко все-таки покормим.
– Ладно, покормим. И опять отпустим.
– Там видно будет, – говорит мама, забирая у него пустую тарелку.
Тут – суматошный звонок в дверь: ворвалась тетя Зина.
– Овсянку будешь? – спросила ее мама.
– Однозначно, подруга! Я вся в нерве! Сижу дома, никого не трогаю. Заходит какой-то хмырь. – Тетя Зина обрисовала его жестами – чуть немного от пола и в две руки в ширину. – Пупс такой.
– Теть Зин, – вмешался Алешка, – хмырь или пупс?
– А что, есть разница? – удивилась тетя Зина.
– Однозначно. Хмырь – худой, высокий и носастый. А пупс – круглый и розовый.
– Разбирается! – хмыкнула тетя Зина в его сторону. – Лопай овсянку.
– Уже слопал, – сказал Алешка. – А дальше что?
А дальше этот хмыристый пупс вручил тете Зине листовку, где было радостное сообщение: «Мы открылись!» Новый магазин. Первому покупателю – подарок. Если он сделает покупку на тыщу рублей.
– Ну я его намылила, конечно. А он, подруга, знаешь, что спрашивает: мол, соседи ваши дома? Ну я говорю: к ним сейчас не ходи. Не до подарков им. От соседки мужик недавно ушел.
«Страдает?» – спрашивает.
«Тебе-то что?» – говорю.
«А куда ушел-то?» – спрашивает.
«Дальний Восток», – говорю. Ну он тут начал выступать: кто да кто, где да где? Я уж хотела его веником по башке, а тут мой Гоша как гаркнет мужским басом: «Отвали!» – только мы этого пупса и видели.
Я особенно не прислушивался к этому трепу, но удивился, что маму он так заинтересовал. Она даже спросила:
– Зинк, а он еще в какие-нибудь квартиры заходил? Ты не заметила?
– А то я дура! Как Гоша его пуганул, так он и умелся. По ступенькам загремел.
– Спасибо, Зин. Каши добавить?
Тетя Зина доела овсянку и ушла к своему Гоше. А мама задумчиво помыла посуду. А Лешка спросил:
– Дим, а Дальний Восторг – это где?
– Восток, – поправил я. – На Дальнем Востоке.
– Понял.
А вот я не понял. Мама просила тетю Зину распустить слух, что папа в командировке, а она насплетничала совсем про другое. Запуталась тетя Зина. Или это я запутался?