Глава 3
Ранние осенние сумерки обволокли шоссе легким белым туманом и сыростью. Они ехали молча, думая каждый о своем. Золотые лучи фар вонзались в туманную плоть, и ее белые бородатые клочья бросались под колеса.
– Так смотри не пей с Арно, – вдруг напомнил ему Вадим.
– Я уже понял, Вадим, мне повторять не надо.
– Извини. – Вадим помолчал и добавил: – Сам понимаешь, если он сорвется… Вот я и боюсь.
– Ты алкоголизм имел в виду, когда сказал мне, что история в некотором роде из личной жизни дяди?
Вадим неопределенно покачал головой.
– И алкоголизм тоже… И не только. Но это долго, так что давай отложим на потом.
В Париже было тепло, светло, шумно и тесно. Величественные дома вплывали тупыми носами в перекрестки, как корабли. Красные козырьки кафе простирались над столиками, выплеснувшимися, по случаю хорошей погоды, на тротуары вместе с потоками света, вкусными запахами и черно-белыми официантами в длинных фартуках. Максим крутил головой по сторонам, думая, что завтра утром первым делом он отправится гулять по городу.
Они затормозили возле четырехэтажного дома на тихой улочке без реклам и туристов. Максим открыл одним из ключей входную дверь и чуть было не вошел в зеркало, занимавшее всю стену от пола до потолка и создававшее иллюзию коридора. Вадим снисходительно улыбнулся.
Маленький лифт доставил их на третий этаж, куда выходили две двери. Дядина пахнула на них дорогим мужским одеколоном и табаком. Квартира была просторной, по-мужски опрятной и неуютной, выдавая отсутствие женщины в доме. Добротная мебель стояла непродуманно и казалась купленной случайно, в разных местах и в разное время. Вадим показал ему комнату для гостей.
– Располагайся, – сказал он. – Чувствуй себя как дома. У тебя все есть, не надо ли чего привезти?
– Не беспокойся.
– Ну хорошо… Арно должен быть скоро. Я, может, заскочу ненадолго, проведаю вас. Но мешать не буду, твой дядя ангажировал тебя на весь вечер целиком.
«Боится, что Арно пить будет, – подумал Максим. – Проверить хочет, мне не доверяет. Похоже, я в Каннах тогда сильно поддержал мнение о склонности русских к водке!» Он усмехнулся:
– Давай заходи, контролер.
– Да ты что, я так просто!
– Разумеется. Все равно заходи.
Вадим покачал с сомнением головой и ушел.
Максим обошел квартиру. Две спальни – одна дядина, с мебелью из темного дерева и фиолетовым постельным бельем с мордами тигров на наволочках; другая для гостей – светлого дерева и простым бельем в зеленую полоску (спасибо, что не с тиграми!). Двойная гостиная, меньшая часть которой была превращена в библиотеку. Стеллажи с книгами поднимались по левой стене до потолка – все больше старинные переплеты неярких благородных тонов, тускло светившиеся золотым тиснением. Должно быть, достались от родителей. Максим разглядывал названия, вдыхая неповторимый запах старой бумаги…
Столик стоял у окна. Изящный, словно парящий на своих тонких гнутых ножках туалетный столик, инкрустированный разными породами дерева, с изображением двуглавого орла с короной в пышном цветочном орнаменте. Наследство. Максим потрогал его гладкую поверхность…
…Дмитрий Ильич давно предчувствовал необходимость покинуть родину. Не хотелось, но угроза чувствовалась в воздухе. Ему не нравились, очень не нравились все эти рабочие волнения, все эти сходки и листовки, эта интеллигентская припадочная любовь к народу. Народ – это бедные, необразованные, грубые и ограниченные люди, а остальные, значит, не народ? Странное представление о народе у российской интеллигенции, исключившей самое себя из этого понятия! Странное и опасное представление…
Он потихоньку готовился. Продал имение под Питером, кое-что из имущества. Наталья была против, плакала, перефразируя «Вишневый сад», – не хочу, чтобы по нашему парку гуляли топоры! – но он сумел настоять.
После октябрьского переворота Дмитрий Ильич решил: все, надо ехать. Но снова отложил отъезд, увлеченный надеждой, что власть большевиков долго не продержится. Началась Гражданская война, интервенция, Дмитрий Ильич чуть было сам не подался в ополчение, но пароходство переложить было не на кого…
Когда их бывшее поместье под Питером сожгли, когда не только по их саду, но и по всему их старинному дому гуляли топоры и народ писал и гадил в дорогие вазы, Наталья снова плакала и сжимала его руки: «Ты был прав, ты был прав!.. Как это страшно, что ты оказался прав!..» И он, он тоже с трудом сдерживал слезы…
Максим очнулся и вздохнул. Диалог у него не складывался, слова не находились. Он жалел иногда, что не родился в эпоху немого кино. Бессловесного кино. Максим умел чувствовать и передавать в своих фильмах молчание или бессвязную, бредовую, к себе самому обращенную речь, которая равна молчанию; он умел передавать паузы и позы, он умел вмещать в кадр состояния, настроения и смыслы. Но слова – это был ненужный ему в его работе инструмент. Особенно теперь, когда он задумал коснуться темы, на которую было сказано уже так много слов, что все они стерлись и поблекли. И он никогда бы не подумал приблизиться к теме революции, сталинизма, разбитых режимом судеб и жизней, если бы это впрямую не касалось его семьи. Если бы он не ощущал своего долга перед теми, чьи имена ушли в небытие, словно никогда не существовали; были вычеркнуты безжалостной рукой из метрики его отца и его собственной…
Однако ж без слов не обойтись, их нужно придумать. Причем простые слова, обычные, каждодневные. Оставив за плечами несколько нашумевших фильмов, которые критика называла то авангардом, то заумью – в зависимости от симпатий авторов статей, – Максим почувствовал, что богатство языка кино, как и любого другого языка, лежит в его классическом пласте. Никакой сленг, как бы ни был он оригинален, не способен дать те же выразительные возможности, что обыкновенный классический язык. И ему хотелось теперь говорить простым и доходчивым, классическим киноязыком, ему хотелось показать трагедию, убийственную в своей простоте. И именно эта простота была для Максима непростой задачей. Если в его прежних фильмах люди пили чай, то это было для того, чтобы показать – как это красиво – чай, как это красиво – пьют, как это красиво – в саду. Топазная струя, пронизанная солнцем, бьет в тонкое белое дно чашки… Но теперь ему хотелось не столько любоваться жизнью, сколько жить. И кажется, еще никогда ему не были так нужны хорошие диалоги…
Максим снова вздохнул, похлопал дружески столик по изузоренной прохладной столешнице и занялся своим чемоданом. Он достал свои подарки – русские сувениры, разумеется, икру, провезенную тайком через таможню, водку, которую тут же с сожалением убрал, памятуя наказ Вадима. В шкафу нашлось полотенце, и, покидав одежду на кровать, он направился в ванную.
Ночь коротка,
Спят облака, —
доносилось оттуда, перекрывая шум воды, —
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука, па-па-па-па-па…
Кажется, звонил телефон. Максим закрутил краны. Нет, он не ошибся, это действительно звонил телефон. Подойти?
Ага, голос Арно! Должно быть, пришел уже.
– Арно? – позвал Максим. – Дядя, это ты?
Не получив ответа, он снова прислушался. Нет, это был автоответчик: «…Начинайте говорить после бип-сонор…»
Однако звонивший говорить не стал, и по квартире разносились гудки отбоя. «Ну и ладно, – лениво подумал Максим. – Это, наверное, Арно звонят, не мне ведь?»
Но телефон снова настойчиво зазвонил, будто звонивший знал, что кто-то есть в квартире. Едва вытершись, он обмотался полотенцем и всунул мокрые ноги в тапочки. Может, это Вадим или Арно… Максим решился и снял трубку.
– Алло?
– Здравствуйте, – раздался женский голос. – Я говорю с Максимом?
– Да-да, – удивился Максим, – это я.
– Это Соня у телефона. Дочь Арно.
– Да-да, здравствуйте, очень рад.
– Максим, папа вам обещал приехать к ужину, как я понимаю?
– Мы так договорились…
– К сожалению, он не сможет приехать. Мне неловко об этом говорить, но я не буду делать секрета: он выпил лишнего за обедом… Я не могу его отпустить. Он останется ночевать у меня. Сожалею, но вашу родственную встречу придется отложить до завтрашнего дня. Хорошо?
– Разумеется, конечно…
– Рада была с вами познакомиться. Надеюсь, скоро мы сможем встретиться и познакомиться поближе… Всего доброго!
– Я тоже надеюсь… Всего доброго!
Максим растерянно положил трубку. Такого поворота он не ожидал. Значит, дядя не приедет сегодня. И Максим остается в одиночестве на этот вечер… Досадно. И потом, Соня так быстро с ним попрощалась… Она, видимо, не разделяет их взаимного с Арно интереса к истории рода и родне. Особенно, может быть, к родне… Его это задело.
Впрочем, что ему до неведомой Сони? Он никому не собирается навязываться.
Сияние довольного Вадима потускнело, когда он узнал о звонке Сони.
– А если снова запьет? – мрачно вопрошал он. – Позвоню-ка Соне, что там у них происходит, как она могла допустить, чтобы Арно пил? Что же она, не понимает…
– Ты как наседка над цыпленком. Успокойся, подумаешь, выпил! Проспится. Разве ты не видишь, как Арно рад работе? На запой не променяет, не паникуй.
Вадим с сомнением посмотрел на Максима.
– Ты только Соню поставишь в неловкое положение… – пожал плечами Максим. – Она и так, по-моему, смущена… Все равно ведь уже ничего не изменишь.
– Ладно, – вздохнул Вадим, – делать нечего. Подождем до завтра, надеюсь, что… Тогда, слушай, раз у тебя вечер освободился, я тебя приглашаю ужинать. Идет?
Максим хотел спать. Было около полуночи, для человека творческого время детское, но утром он еще находился в Москве, по московскому времени было уже два, и, кроме перелета, за этот день произошло слишком много событий, слишком много впечатлений. Он разморился в глубоком плюшевом кресле дяди.
– Я, признаться, устал… Извини. В другой раз с удовольствием.
– Ну смотри. Ты совсем падаешь? – спросил Вадим.
– Нет… Ничего, – соврал Максим. – А что?
– Тогда давай посмотрим план сценария?
– Хорошая мысль.
– А я пока жене позвоню.
Максим полез за сценарием в чемодан. Вадим заворковал в телефон:
– Слышишь, Максим, Сильви тебя тоже приглашает!
– Я с удовольствием. Завтра… или послезавтра… если вас устроит.
– Ну да, он устал, все-таки самолет и разница во времени… – объяснял жене Вадим.
Максим достал бумаги, разложил, и Вадим погрузился в чтение, изредка задавая вопросы.
…Когда наконец они оба пришли к согласию, что ехать надо, Наталья уже была беременна – на третьем месяце. Они долго обсуждали эту новую ситуацию и снова решили подождать с отъездом. До родов. Что там, во Франции, какие условия их ждут (все нажитое ведь не вывезешь, придется забирать то лькосамое необходимое), какие врачи – они ничего не знали. А тут – лучший врач города был их ближайшим другом… Решили списаться со своими французскими родственниками, расспросить, как и что, даже, может, попросить помощи: снять к их приезду жилье… Однако на успех надеялись слабо: во Францию письмо еще можно было отправить, были оказии, люди уезжали; а вот получить ответ…
«Ехать! – колотилось в сознании Дмитрия бессонными ночами. – Немедленно ехать!»
«Без истерик!» – строго приказывал он себе при свете дня.
Чем больше округлялся живот у Наташи, тем страшнее было ехать – и тем страшнее было оставаться.
Когда стало ясно, что интервенция не удалась и Белая армия отступает, Дмитрий Ильич понял: теперь или никогда. «Едем», – сказал он Наташе. Наталья Алексеевна была на восьмом месяце…
Телефон нарушил сосредоточенную тишину.
– Сними, – сказал Максим, – это все равно не меня.
Вадим снял трубку.
– Алло… В каком смысле завтра?.. – вдруг растерянно переспросил Вадим. – Извините, я не понял… Соня! Это ты? Здравствуй, детка! Я думал, это Сильви… Да, Вадим… Не ожидала? Вот, решил заглянуть. Тебе Максима позвать? Да, я в курсе. Ох, нехорошо это, да чего уж там, теперь поздно говорить… Надеюсь, завтра он будет в порядке… С Максимом? Ну, я думаю, да, погоди, спрошу у него.
Вадим оторвался от трубки:
– Соня нас приглашает на обед завтра. Поедем?
Максим кивнул.
– Да, спасибо за приглашение, – снова уткнулся в трубку Вадим. – В полдень, хорошо. Права? Наверное, погоди, сейчас спрошу.
Вадим снова повернулся к Максиму:
– У тебя есть водительские права, ты водишь?
– Да… А что?
– Есть у него права… А ты не позволяй ему пить! – воззвал он в трубку. – Да, понимаю, конечно, у меня он тоже разрешения не спрашивает. Ладно, завтра вместе будем стоять на страже… Так, до завтра, моя дорогая, рад буду тебя повидать. Ты тоже у нас давно не была… Нет, спасибо, но Сильви завтра с детьми к бабушке едет… Да-да, к двенадцати. Целую тебя.
Он положил трубку.
– Соня рассчитывает на тебя в случае, если Арно завтра опять выпьет… Чтобы ты сел за руль его машины. Ох, не нравится мне это! Ну ничего, завтра я ему пить не дам.
…Его сухая, аристократическая рука гладит прохладные, шелковистые волосы Наташи, наматывая легонько каштановые пряди на пальцы и распрямляя колечки, которые тут же свиваются вновь…
…Ее белая кожа, похудевшее, осунувшееся лицо с очертившимися скулами; легкие, едва заметные веснушки, тревожные карие глаза, прозрачные руки с синими тонкими ручейками вен, торчащий немного кверху живот…
…Тонкий батист, кремовые рукодельные кружева – ее нижнее белье, которое она складывает в громоздкий чемодан при пляшущем свете свечи, рыже путающемся в батисте: электричества давно уж нет…
…Как она поднимает глаза от чемодана, глядя на Дмитрия, который расхаживает по комнате, бросив свой чемодан недосложенным, и, размахивая руками, рассуждает об их жизни в эмиграции, пытаясь убедить жену и самого себя в том, что все будет хорошо… хорошо… хорошо… В ее глазах – снисходительное согласие: она ему не верит, она прячет страх на дне светло-карих глаз, в которых дрожит свеча, она прячет этот страх от него – и от себя… Она говорит ему…
«Хотел бы я знать, что она говорит ему, черт!»
…Наташа в очереди у тюрьмы, чтобы узнать хоть что-то о судьбе мужа, передать передачу… Из тех очередей, что описала Ахматова…
…Наташа в лагере, поседевшая и исхудавшая. Мысли о сыне. Глаза. Бесцветные губы. Корявые, натруженные, старческие руки.
Нет, не могу, я через это не пройду, слишком больно – «по живому».
– …Что-что? Извини, Вадим, я задумался.
– Я понимаю, что это твоя семья и тебе каждая деталь близка и дорога, но для сценария здесь не хватает интриги, не хватает авантюризма, приключения… Я хочу сказать, что это драматическая история, задевающая сердце русских, но для французов нужно еще что-то, какая-то зацепка, понимаешь? Он слишком серьезен, твой план, в нем воздуха не хватает… Что-нибудь занятное бы найти, какой-то исторический анекдот[6], изюминку… Как царица столик подарила твоей прабабушке, например. Не знаю, подумай. Воздух нужен…
– Мне не хватает конкретности того времени. Плоти и крови. Я рассчитываю тут у вас в библиотеках пошарить, мемуары поискать – у нас ведь ничего из белоэмигрантской литературы не печатали… Арно мне советовал одну, «Воспоминания графини З.» называется, но я ее в Москве не нашел. Там, по его словам, очень точно описана эпоха русской эмиграции… А по французской части сценария мне понадобится твоя помощь – у меня пока только самые общие наброски характеров…
– Это я заметил.
– Да?
– А ты думаешь, нет?
– Сдается, мне будет интересно с тобой работать, – усмехнулся Максим.
– Ты почему финал не сделал? – спросил Вадим.
– Потому что у меня нет финала.
– Не усложняй, Максим!
– Да нет, я его просто не нашел. Никак не могу остановиться в этой истории, готов даже наш сегодняшний разговор включить в сценарий, твои съемки с дядей…
– Я тебя понимаю… Знаешь, с той недели сядем вместе. Вечерами… Сейчас фильм у меня должен хорошо пойти, я чувствую, хорошо и без нервотрепки. Для меня эта сцена сегодня была решающей…
– Я это понял.
– Да?
– А ты думаешь, нет?
– Сдается, Максим, что мне будет интересно с тобой работать.
Оба рассмеялись.