© Виталий Полищук, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Я сидел в кресле напротив большого телеэкрана, на котором что-то пела Катерина Голицына.
Звук был почти отключен, мелодия и слова поэтому – почти не слышны, однако же приятно обволакивали и словно бы убаюкивали.
Я обдумывал свой новый роман. Находясь одновременно в состоянии полурасслабленности-полудремы, и именно поэтому, наверное, мои фантазии как-то незаметно вдруг принялись переплетаться с реалиями. Вот так, окунувшись в прошлое, я как-то незаметно и уснул.
И именно во сне мне вновь вспомнилось в с е.
Предисловие
Даже не знаю, с чего начать эту невероятную историю, случившуюся со мной… О событиях, которые произошли, увы, на середине – переломе моей жизни. А не в далекой юности, когда и свободою горим, и сердца для чести живы, и вообще – именно в молодости нашей и должно происходить все невероятное, потому что тогда-то и протекала наша полнокровная, настоящая жизнь!
А ныне… что ж, ныне – прозябание, свойственное временам возрастной преклонности.
Пожалуй, все-таки начну с совершенно случайного знакомства. Которое произошло десять лет назад в Москве ранним утром на разделительной полосе асфальта улицы Панферова, что пересекает проспект Ленина невдалеке от выхода метро «Университет».
К этому выходу метро я, кстати, и направлялся.
Было около семи утра, сентябрьское солнышко еще только-только всходило, но поток автомашин на улицах столицы был уже плотным, причем автоводители – наглецы, дальше некуда – я стоял на пешеходном переходе, прямо на середине улицы, то есть на разделительной полосе, и терпеливо ожидал.
Ждал, пока хотя бы у одного из водителей заговорит совесть, и он в соответствии с правилами движения затормозит, автопоток остановится, и я смогу на законном основании спокойно пересечь улицу по «зебре» пешеходного перехода.
Терпения мне было не занимать, этому меня научила профессия – но о ней чуть позже. Так что я не злился, стоял себе, ждал и размышлял о своем, мальчуковом, и даже не сразу заметил, что стою уже не один. Рядом, держа мальчика лет пяти за руку, оказалась в этот момент молодая мама, которая почему-то не задержалась на разделительной линии, а вознамерилась шагать через улицу и дальше, не взирая на несущиеся блестящие тойоты, вольво, мерседесы и БМВ.
Клянусь, если бы я, резко присев и вытянув в сторону руку, не придержал эту пару, громадный черный джип, который пронесся мимо на скорости километров 90 в час, не притормозив и даже не бибикнув, сшиб бы их.
Водители двух следующих машин, успевшие разглядеть происходящее на переходе, тут же затормозили и пропустили нас.
Инстинктивно я крепко взял за свободную руку малыша и все вместе, словно бы тесной семейной троицей, мы миновали дорогу.
– Что же вы так… – начал я, поворачиваясь к спасенным лицом и совсем уже собравшись было прочитать им нотацию, но тут увидел лицо и глаза девушки. Они поразили меня.
Ее лицо было необычно скуластым, верхняя и нижняя пара скул, слегка выдаваясь, делала его каким-то угловатым и на первый взгляд даже ассиметричным. Ее прическа… ну, если это можно было назвать прической, представляла из себя пучки светлых волос, торчащих в разные стороны и на первый взгляд волосы эти выглядели грязными и спутанными, но уже через пару секунд я понял, что все не так – это нечто сложное, причем такое сооружение из волос стоило, скорее всего, весьма дорого.
Но, конечно, не это поразило меня. Как я упоминал выше, меня буквально потряс взгляд ее больших голубых глаз.
Он выражал страдание и муку. И страх, но не страх от только что пережитого на дороге – это был глубинный и долговременный страх, скорее даже ужас от чего-то перенесенного недавно.
Язык мой тут же прилип к гортани – какие уж тут нравоучения… Я замолк, не зная, что сказать, а сказать ведь что-то было просто необходимо, ну, не бросать же человека в т а к о м состоянии…
И тут вдруг подал голос мальчик. Он внезапно обхватил мои колени, прижался к ним и крикнул:
– Папа! Папуля!
Я замер, не зная, что делать. Как-то машинально я погладил мальчугана по вихрастой голове и поднял голову, уставившись в лицо матери – что происходит, взглядом вопрошал я.
Она сделала шаг ко мне, приблизила лицо к моему уху и прошептала:
– Пожалуйста, не отрицайте, только не отрицайте! Я вам все объясню!
Я подхватил на руки мальчика, тут же крепко обнявшего меня и уткнувшегося лицом в мою шею, и сказал:
– Ну, здравствуй, с ы н о к!
Так началось то, что с большой натяжкой можно было бы назвать приключением. Увы, лишь первое, весьма короткое, время.
Предшествовало же всему этому следующее. Хотя нет, лучше уж я начну издалека.
Родился я в 1952 году в Азербайджане, в маленьком городке Хачмас, что на границе с Дагестаном. Для слабо знающих географию – это Северный Кавказ, побережье Каспийского моря и регион влажных субтропиков.
Отец мой – офицер, демобилизовавшийся по ранению в самом конце войны, приехал по эвакуации в Азербайджан, здесь женился, закончил вечернее отделение юрфака, и году эдак в 1960 мы переехали на его родину – в Западную Сибирь на Алтай.
В то время здесь полным ходом строились оборонные предприятия. Чаще всего они относились не к Минобороны, а к так называемому Министерству среднего машиностроения. Ну, была в СССР такая форма сокрытия от взоров мировой общественности части оборонной промышленности – называлась она «средним машиностроением».
Отец работал прокурором одного из степных районов Кулундинской степи, мама была учительницей.
Именно в Кулундинской степи были несколько озер, вода из которых представляла собой р а п у – так назывался раствор редчайших солей. На берегах озер быстро возводились секретные номерные химкомбинаты, работавшие, в частности, и с радиоактивными материалами. Все вышесказанное и определило мою судьбу. После окончания школы меня пригласили в райотдел КГБ и предложили поступить на учебу в высшее учебное заведения под названием КИП Минсредмаша.
Ну, а чему вы удивляетесь? Ведь были же КОС Минобороны в Балашихе под Москвой – курсы переподготовки офицерского состава, на которых фактически готовили профессионалов высшего класса для «Альфы», «Вымпела» и «Витязя»…
А наши курсы подготовки инженерного персонала Минсредмаша располагались в краевом центре Барнауле и готовили уникальных специалистов для работы в спеццехах и спецлабораториях химпредприятий Министерства среднего машиностроения… То есть фактически – на предприятиях оборонки.
О, это были очень своеобразные учебные курсы. Нас учили не столько собственно инженерному делу, сколько специфическим умениям быть терпеливыми, внимательными, хладнокровными. И по большому счету – бесстрашными.
Нам предстояло работать под землей, в защищенных свинцовыми стенами помещениях, и весь наш рабочий день состоял из следующих этапов.
Медосмотр – причем не формальный, как у шофера перед выездом на линию, а углубленный. Состояние здоровья перед спуском в шахту должно было соответствовать медицинским стандартам не менее чем на 99,98 процента…
Затем надевание спецкостюма. Этот этап включал проверку костюма сначала техником, затем каждым из нас, и только после этого мы обряжались в громоздкое одеяние, напоминающее скафандр глубоководника. Весь этап отнимал почти час времени.
Спуск в помещение спеццеха (мы называли этот этап «спуском в шахту») отнимал почти полчаса. По пути вниз проводилось дезинфекция костюма – обмыв его водой и сушка.
Работали мы по двое, причем один совершал все рабочие операции, второй был на подстраховке и кроме этого контролировал действия основного инженера – чтобы не перепутал показания приборов, правильно осуществлял регулировки аппаратуры. Ну, и в случае, если произойдет «ЧП» (например, вдруг потеряет сознание один из нас) второй был о б я з а н довести процедуру регулировки аппаратурных блоков до конца и только затем совершить все действия согласно аварийного регламента.
Непосредственно в лаборатории под землей можно было находиться не более получаса.
Основной инженер поочередно снимал показания приборов, сверял их с нормативными в журнале, делал запись. Если показания откланялись, следовал доклад наверх, где в это время находились представители конструкторской группы, те давали рекомендации по осуществлению регулировок, после чего оставалось пощелкать несколькими переключателями и повернуть некоторые тумблеры, приводя стрелки приборов в нужное положение.
За 5 минут до окончания 30-минутных работ ревела сирена и начинала мигать красная лампа. Инженер-дублер быстро проверял еще раз показания приборов, запрашивал разрешение на выход из помещения лаборатории и начинался самый мучительный этап – подъем. Он длился около часа, в это время костюмы снаружи несколько раз обрабатывались спецсредствами, высушивались, а перед выходом «из шахты» наружу внимательно исследовались механическими манипуляторами, снабженными различными приборами-искателями.
Если не было радиационного фона, химического заражения и еще бог знает каких опасностей, мы выходили наружу.
Из костюмов нас осторожно извлекали техники, и теперь уже наши тела тщательно «обнюхивались» датчиками. Затем нас обследовали врачи.
Далее следовал обед в столовой – рацион был выше всяких похвал! – и после часового отдыха нас вновь осматривали медики. Только после этого служебный транспорт развозил нас по домам.
На следующий день все повторялось, только теперь дублером был второй из нас.
Выходной день – воскресенье. В этот день в нашем подземном «бунгало» колдовали ученые – это был их день регламентных работ.
Каждые три месяца у нас был трехнедельный санаторий плюс неделя отпуска «для решения личных вопросов».
Каждые три года – двухмесячный отпуск (естественно, с обязательным трехнедельным пребыванием в санатории) и отдыхом на Черном море. Или – в другой местности, «по желанию заказчика».
Конечно, уже после нескольких первых смен нам становилось ясно, что все мы – смертники. Но что было делать?
На пенсию мы выходили в 35 лет, отработать «под землей» необходимо было 10 лет. Поэтому сразу после окончания учебного заведения КИП мы несколько лет работали наверху – изучали устройство костюмов, проводили тренинги по моментальному латанию порванной ткани скафандра, использованию спецмедикаментов (на бедре у нас была аптечка с десятком препаратов, причем каждый из них в случае необходимости нужно было колоть строго в определенное место тела.
Поэтому, когда через два-три года мы начинали работать под землей, мы могли себе оказать первую помощь столь отработанными движениями, что наверное, напоминали в это время не людей, а скоростных роботов.
То есть риск заражения, казалось бы, был сведен к «нулю».
Да и дипломы нам на руки не выдавали. В трудовой книжке, в анкетах указывалось «высшее инженерное образование», а дипломы свои мы в руках держали лишь несколько минут, когда нам их вручали, а затем представитель первого отдела забирал их и хранились наши документы об образовании аж в министерстве в Москве.
На руки нам их не выдавали даже после выхода на пенсию.
А пенсию нам назначало также министерство, и размер ее по советским-то временем был ого-го! Триста пятьдесят рублей.
О размере зарплаты умолчу, о точном месте расположения комбинатов – тоже. Ну, а какую продукцию выпускали комбинаты – мы, собственно, и не знали.
Так что в этот сентябрь мне исполнилось 54 года, причем на пенсии я был уже почти 20 лет.
Да, упомяну, что после 90-го года, когда Минсредмаш был упразднен, у господ демократов не поднялась рука лишить нас пенсии – наши деньги были размещены среди льгот чернобыльцев, «семипалатинцев» и прочих пострадавших.
Да к слову сказать, подобных мне пенсионеров-«минсредмашевцев» в живых осталось несколько сот всего. На всю огромную страну…
…Мы шли по пока еще пустынной аллее, мальчик весело бежал впереди, а вот его мама почему-то взяла меня за руку и теперь крепко держала меня. Помолчав какое-то время, я спросил:
– Как хотя бы звать моего сына?
– Ванечка… А меня – Евгения…
– Очень приятно… – я хмыкнул и в свою очередь представился: – Виктор.
Ваня тем временем вернулся к нам, снова обнял мои колени и спросил, вновь загоняя меня в тупик:
– Пап, ты никуда больше не уйдешь от меня? А, пап?
Я повернул лицо к Евгении. Она смотрела на меня с мольбой.
– Пожалуйста… – чуть слышно прошептала она.
Я подхватил мальчика на руки. Я прижал его к себе, понимая – нужно быстро что-то решать. И я сказал, прекрасно осознавая, что делаю глупость, что это – авантюра.
– Конечно, нет, Ванечка! Ну, если только командировки будут…
Так я попытался навести мосты к возможному отступлению. Увы, они чуть было тут же не обрушились. Потому что умненький мальчик принялся выпытывать, что такое командировки, а узнав – принялся скрупулезно уточнять сроки возможного отсутствия папы.
Я выкручивался, как мог. И разозлился на Женю, но когда Ваня вновь побежал вперед, она как-то сразу ссутулилась, глаза ее поблекли и она тихонько сказала:
– Первый раз вот так вот бежит один впереди… Как все дети.
Губы у нее задрожали и я прикусил язык. Однако, помолчав какое-то время, я не мог не спросить у нее:
– Женя, давайте все-таки объяснимся. Это же ребенок живой, не кукла какая-то. Что мы будем делать дальше?
Она остановилась, схватила меня за обе руки и спросила:
– Вы москвич?
Глаза ее светились надеждой.
– Нет, я проездом в Москве, но если нужно – могу задержаться.
И тут она сделала то, чего я ну никак не ожидал. Она обняла меня, прижалась ко мне и каким-то горячечным шепотом заговорила на ухо:
– Спасибо вам! Спасибо! Я все вам объясню! Вы поймете!
Подбежавший именно в этот момент коварный ребенок закричал во весь голос:
– Мама с папой целуются!
После чего «мама с папой» с пунцовыми лицами отпрянули друг от друга.
– Куда мы идем? – чтобы как-то сгладить неловкость, спросил я.
– Вот сюда! – Евгения, отвернувшись от меня и поправляя волосы, показала рукой на стоящий метрах в пятидесяти слева новенький красного кирпича дом какой-то необычной архитектуры. – Здесь мы с Ваней и живем. Пойдемте, я накормлю вас завтраком и все, наконец, объясню, хорошо? А вы расскажите о себе…
Я вздохнул, смиряясь с неизбежным.
– Ладно.