Финиковая косточка. 11 писем к любимой
unus
Ты, конечно, помнишь тот вечер. С низким солнечным светом, с летящей паутинкой на фоне высоких облаков, с невесомым июльским ветром, мягкой, дымящейся золотом пылью под ногами.
Тот поворот, манящий волшебством прохладной тени, с густым еловым и земляничным запахом, падающими на мягкую тропу косыми синими лучами.
Я и сейчас вижу след твоей босоножки – врезавшийся в мою память чёрно-белой фотографией. При желании, я отыскиваю её в туманных переулках влюблённости.
Вижу овал и рисунок, напоминающий ёлочку, вмятину каблучка. В долгом шаге через ручей, успеваю увидеть в отражении медленной воды твои ноги, выше колен, до безумного сумрака…
В слабом дуновении ветра, что ласково перебирает локоны у виска, волнует подол твоей юбки, навевает твой аромат – именно такой, легкой, недоступной, до стука в висках – желанной – он падает навсегда в страничку лета, погружаясь и всплывая, вздыхая предутренним сном.
Обернувшись, спросила.
– Как ты жил до меня?
И я, растерявшись, не в поисках ответа, а оттого, что взглянув в пропасть личного одиночества, задумался.
– Небо, наверное, знает, и ты.
И начал целовать ладони. Тёплые, с неуловимым ароматом миндаля в ложбинках пальцев.
– Дурачок!
А сама улыбалась, со счастливой искоркой на губах.
За рекою, за лугами, в небесной дали, клубились фиолетовые тучи. Жёлтыми штрихами стреляли слепящие молнии. Дробью накатывался рокот. В коротких паузах шелестящего сухостью воздуха и надвигающейся грозы, под мгновенно потемневшим небом, с порывами вздрагивающей листвы, среди шёпота разнотравья и бледности испуганных ромашек, с непостижимой тишиной перед очередным восторгом грома, я увидел – тебя.
Такой, какой ни кто, никогда не видел.
duo
Мы сидели за столиком летнего кафе. Не знаю, помнишь ли ты тот жаркий, безветренный день. Официант, молоденький, гибкий, со стрижеными усиками под орлиным носом, принёс нам мороженое и две чашечки кофе. Взглянул на тебя, замораживая время.
Я вспыхнул, взлетая в сладостном жаре предстоящей драки, охватываясь ознобом, до ледяного холода на губах, до хруста на костяшках пальцев.
И ты, мгновенно почувствовав моё состояние – взяла мою руку, поцеловала в щёку.
– Тихо, тихо! Ну что ты. Лучше расскажи мне, что было там?
Наградив моего оппонента равнодушным взглядом. Он сник, и я увидел, что он – совсем мальчишка.
Военный аэродром. Клубы пыли и рёв двигателей. Батальон наш развалился на пыльной площадке под скудной тенью старого платана. Липкая слюна и отвратительная на вкус вода. Жарко так, что плавится позвоночник. Самолёт прибывает через полтора часа.
Володя Соловьёв, мой друг по учебке, рослый, широкоплечий парень, легко отжимающийся на руках от земли 120 раз, с белым вихром над загорелым до кофейного цвета лицом, лениво закуривая третью сигарету подряд.
– Неужели среди этих азиатских просторов нет приличной водки?
– Вопрос?
– Ответ! Дома, в такую жару, я уезжал на дачу. В Москве скука, в жаркие дни – просто гибельная. А там! Речка Пахра, знаешь, заросшая по берегам осокой, чуть выше – огромными лопухами, ивами и черемухой, и маленький домик на берегу. Мать целое лето проводила там; огурцы, помидоры, редиска, смородина. Да что я тебе говорю? Вечером я уходил на танцы, брал в магазине портвейн, глотал из горлышка, прятал бутылку в кустах акации. Светлана. Она всегда возле арки меня ждала. А я как увижу, меня дрожь пробивала. Знаешь? Тонкая такая, словно тень, а глаза…
– Первая рота! Становись! Повзводно! Командиры взводов – ко мне!
В трюме транспортника мгла. Оружие, подсумки – на себе. Остальное снаряжение – под ноги. Сидим плотно, два ряда в середине, вдоль грузового отсека, и два – возле бортов. Гул двигателей отдаётся в серебристой клетке фюзеляжа. Раскалённый день остался внизу. Крылья, при наборе высоты, вздрагивают от напряжения. Я пытаюсь увидеть в иллюминаторе последний клочок родной земли.
– Афган! Видишь? Мы уже за рекой!
Крепко сбитый, с выпуклой грудью и мощной шеей, он ловко вынимает из недр своего вещмешка фляжку. Протягивает мне.
– Пей! Чтобы при возвращении выпить!
И я, морщась, с горечью в горле, глотаю спирт.
Это старшина взвода, в третий раз пересекающий границу с пополнением. «Хорошее помнится, плохое забудется» – его слова. Вот только, чему он меня научил, самому не пригодилось. Погиб, от внезапного миномётного огня, ночью, под Пешаваром.
– Ну вот, мороженое растаяло.
Произнесла ты, коснувшись ресниц. Слёзы?
– Ты плачешь? Ну что ты. Что ты?
Мы долго танцевали в тот вечер. Обнимая тебя, охватывая талию, чувствуя колени и грудь, заглядывая в глаза – уверовал, выжил в той войне – ради единственной счастливой встречи. Падало солнце, крик чаек носился над волнами, в блеске твоих зрачков я видел оранжевый цвет моря. И нежное прикосновение твоих пальцев тоже было оранжевым, как твои волосы в апельсиновых лучах.
Вот то платье – на узких лямках, со сборками на груди, обрезанное выше колен,
с волнующим – вниз от пояса – колоколом. Почему я вспоминаю его? До осязания на подушечках пальцев.
Луна втекала в окно бледною рекою, серебрилась тонкая занавеска, за нею чернела вишня и цикады, цикады – непрерывный ночной звон, до небес.
– Их кажется больше чем звёзд.
Сказала ты мне, переводя дыхание.
Окутанный горячим шёпотом, в нервном возбуждении, торопясь, разрушая последнее препятствие, задержал на руке твое платье. Лишь на секунду. Вдыхая обворожительный девичий запах. Снял с запястья часы. Зачем? Боялся поцарапать тебя рубчатым браслетом? Они так и остались на полу, одиноко высвечиваясь фосфористым зелёным глазом. Впрочем, не важно.
tres
Ан-12, словно оступившийся динозавр, провалился так резко, что заснувшие бойцы встрепенулись, озираясь, возвращаясь в реальность, приникли к иллюминаторам.
Горы, горы, с разламывающими ущельями, с беспорядочной жуткой красотой. Также жутко и небо тёмной, глубокой синевы, без единого облачка.
Зубцы скал, громадные осыпи, горизонтальные слоёные рисунки отложений на склонах. Ниточки дорог со шлейфами пыли.
Крыло очерчивает полукруг над вершинами, погружается в пропасть, в полумрак, снова резко теряет высоту, стремительно чертит над выжженной солнцем древней землёй. Мягкий удар, и, сбрасывая скорость, мы катимся, медленней и медленней, и я внезапно понимаю – обратной дороги нет. Что именно с этого момента, каждый из нас не принадлежит самому себе.
И война, жадно раскинув руки, принимает нас в свои объятия.
– Прибыли! Рота! Встать!
Распахивается грузовой люк, и мы, в два ручья вытекаем из чрева транспортника в предвечерний, сухой, настоянный дикими травами, воздух Баграма. На стоянках, в стороне от взлётной полосы, застывшие силуэты эскадрилий истребительной и штурмовой авиации. Вдали слышен шум вертолёта, и в направлении этого рокочущего тревожного звука, навстречу нам, торопливо движется взвод парашютно-десантной бригады. Лица их, потемневшие от солнца, обветренные, даже не поворачиваются в нашу сторону. Я ещё не знаю, что Олег, через полгода вытащивший меня с того света, сейчас среди них, с пулемётом на плече. С равнодушным взглядом от недосыпания, сплёвывая на ходу – «опять салажат привезли», и рукою ощупывая карман, убеждаясь, что сигареты на месте.
– Наверное, хорошо, что мы не познакомились до этого.
Сказав мне это, сжала мою ладонь. В ночном свете, крепко обняв, я долго целовал твои глаза.
– Почему?
– Я бы не смогла жить в паузах между письмами.
– Я бы писал одно письмо утром, другое вечером. Впрочем, действительно, вру.
Ничего бы не получилось. Война не терпит пауз. Война – это ещё
и нелепая смерть.
И довольно. Прости. Тебе надо выспаться.
Вздохнула, улыбнулась сквозь сон. А я долго лежал, слушая свое и твое сердце.
Они, как оказалось, разговаривают между собой. Неслышно, советуясь, и успокаивая друг друга. И не я это придумал.
К завтраку вышла в одной рубашке, колени искрились в солнечных лучах, пронизывали насквозь ткань, высвечивали кончики грудей. Пряно несло из открытого окна утренней свежестью, травой, омытой ночным дождём.
Глаза, и губы, дыхание, быстрое движение руки, стягивающей подол как можно ниже. Боже!
Завтрак пришлось отложить.
Кофе остыл, но омлет мы съели мгновенно.
Залитый солнцем стол. Твои горячие ладони. На вазочку с вареньем села пчела, замерла, вздрагивая крылышками цвета охры, беспокойно вращая глазами.
Ты, глядя на неё, не двигаясь, в легком испуге, распахнув ресницы – прошептала.
– Она, тоже?
И мы долго хохотали в то утро. Пока чайник, задохнувшись от пара, клокоча сверкающей крышкой, не заявил о готовности. Помнишь? Каким невероятно вкусным нам показался кофе.
quattor
Население кишлака, что мы окружили на заре – где по разведданным укрылись моджахеды, прошагавшие сотню миль по горам из Пакистана – исчезло.
Все, до единого. Блеяли овцы, доносился собачий лай, дотлевали угольки очагов за дувалами, плавал сладкий запах дыма. Озлобленно кричал ишак, привязанный к древесному высохшему стволу.
Капитан Никодимов, быстро оценив ситуацию, затаптывая окурок в жёлтой пыли, скомандовал.
– Разбиться по двое! Осмотреть окраины кишлака! Искать кяризы!
И увидев наши недоумённые лица, добавил, смягчив тон.
– Подземные ходы так называются. Каналы для воды. Забавные, доложу вам, коммуникации.
И пробасил, напустив серьёзности.
– Никакого мальчишества! Максимум осторожности! Вниз не спускаться! Через час собираемся на восточной окраине кишлака, определимся в дальнейших действиях.
Рассредоточиться!
Если вам не приходилось добывать огонь при помощи трения деревянных палочки и дощечки с углублением, то и не пытайтесь. Ничего не получится. Древний человек был более изобретателен, чем мы предполагаем.
Афганистан открывался неохотно и осторожно, как ветхий талмуд.
Древний, вечный, первобытный. Пыль и камни.
С устоявшимися традициями и укладом; четырёхчасовой послеобеденный отдых, пятикратный намаз. Где, хлеб, возведённый до святости, преломляют руками, больший ломоть протягивают гостю, меньший оставляют для себя.
А жестокость к непрошеным гостям – это тоже оттуда, из глубины веков.
Кяризы копались поколениями, триста – четыреста и более лет назад, тщательно, со знанием дела и законов ирригации. Когда говорят – великие мастера, это про них, пуштунов.
Кяриз, это подземный канал для сбора подпочвенных вод и вывода их на поверхность.
А теперь представьте маленькую гордую страну, её разбросанные кишлаки, ущелья, пропасти и перевалы, горные хребты – то, к чему нас хоть поверхностно, но готовили.
Кяриз не входил в этот список. В первый раз, когда я спрыгнул на его каменное дно, со звонким хрустом под каблуками, и таким глухим, сырым эхом – отчего замерло сердце. Сверху на меня глядели встревоженные лица бойцов. Поразился высокому своду канала, уходящего вдаль. Сделав несколько шагов, увидел разбегающиеся в стороны ходы с человеческий рост. Свистнул. Спустился Никодимов.
– Ну, что тут?
– Пусто. Чёрт его знает, что там в ответвлениях.
– Осмотрим по возможности.
Он закурил от зажигалки, помотал рукой.
– Взвод! Ко мне!
Вниз посыпались ребята. Сразу стал тесно от говора, оружия, возгласов. Все возбуждены, детство играет с нами очень долго, порою до последнего вдоха.
– Тихо!
Никодимов вынул фонарь, направил луч, обшаривая стены кяриза. Склонился, внимательно разглядывая что-то.
– Здесь они!
Протянул раскрытую ладонь, и мы увидели тонкую прядку овечьей шерсти, перевязанную красной нитью.
– Давай наверх, бойцы! В этом лабиринте их не взять. Тут – они хозяева.
И добавил.
– На выходе подождём! Базуку мне дайте.
Когда все поднялись на поверхность, рванул пуговицу возле горла, покрутил шеей. Расставив ноги, вскинул на плечо гранатомёт, и, направив его в глубину тоннеля, нажал спуск. Снаряд с горячим шипением сорвался с направляющей, свечой, зримо, понесся в пустоту, грохнул взрывом.
– Всё! Наверх!
Я так торопился, что забыл позвонить тебе. С чемоданом в руке пришлось вернуться, отпирая дверь, слыша переливчатый сигнал, распахнул, схватил, приник к трубке.
– Слава Богу! Я уже думала, что-то случилось!
– Случилось! Я люблю тебя! И еду с тобой к морю, на целый месяц!
– Сумасшедший! Я уже выхожу, такси ждет!
– Я следом! До встречи на вокзале.
– До встречи!
В купе по-утреннему сумрачно. Опустив чемодан на пол, приняв с твоей руки дорожный саквояж, не отрываясь от влажных губ, нашаривая за спиной и найдя, щелкнул замком на двери. Ты смогла только слабо вскрикнуть от прикосновений моей горячей и нетерпеливой руки к прохладному бедру, скрытому юбкой. Потеряв всю осторожность, не слыша ни шагов, ни голосов, ни убыстряющегося колёсного стука, падали, проваливаясь в обморочную дрожь.
– Еще можно, на минутку.
Шепнула, темнея глазами, откидываясь навзничь.
Поезд набирал ход, вагон мягко раскачивало, за окном летел бесконечный лес, взлетали и пропадали провода, вдруг, неожиданно – ухнуло тугим громовым раскатом. Стекло покрылось мокрыми следами стремительных капель.
– Нас преследуют грозы!
Улыбнулась ты, приподнявшись на локте из окутывающего нас облака.
– Блеск! Гроза, это небесная радость, выдох, выброс накопленной энергии.
Ну, вот как – у нас сейчас с тобой.
Смутилась. Дёрнув меня за мочку уха.
– Шалун! А я в детстве до ужаса боялась гроз.
– Ты просто не догадывалась, что они отсчитывают время до нашей встречи.
Вспомни! Это сладкое, смутное томление. Ожидание, чего то нового, неизведанного. Той же послегрозовой свежести, с дымкой над влажной землёй, наконец. Помнишь? Сгущающийся страх, надвигающаяся темень, когда ждёшь следующего громового раската в шуме дождя, а его всё нет и нет – вдруг – пробивая ознобом по спине, ударит, раскалывая небо, покатится чёртовым колесом по чёрным тучам, удаляясь и замирая. И слышен только звон капель, звук льющейся воды с крыш.
Целуя плечо и вдыхая твой запах, неожиданно вспомнил, что на войне не довелось увидеть ни одной грозы. Ни разу. Такая вот мелочь.
К тому же и ты оборвала эту мысль, найдя своими губами – мои.
quinque
Когда поезд, под Севастополем, жарко грохоча среди меловых, скалистых стен, втянулся в темноту тоннеля, я навсегда запомнил сияние твоих глаз, даже в сумраке я отчетливо видел каждую черточку лица, ресницы, припухшие губы.
– Страшно?
– Нет.
Прошептала, чуть слышно.
– А мне страшно. Страшно потерять тебя.
И мы опять умолкали в затяжных, долгих поцелуях. В купе витал аромат яблок, купленных на какой – то маленькой станции под Мелитополем.
Я спрыгнул на раскалённый перрон, с проросшей травой между плит, со щебетом птиц и криками торговок в прогретом прозрачном воздухе, принял тебя, придерживая за талию, легкую, красивую, в сарафане в мелкий цветок и белых туфельках.
Как мы были торопливы во всём!
Возвращались бегом, в одной руке я держал твою ладонь, в другой корзину полную яблок.
Мы ели их вдвоём, откусывая поочерёдно от хрусткого сочного бока. В приоткрытое окно туго дуло солёной морской сыростью. Плыли холмы с виноградниками, выпуклые поля с красными всплесками маков. Весело, по-южному, светило высокое солнце. Помнишь?
И вкус твоих губ, и дыхание – в аромате фруктовой, долгожданной поры.
– Шахов! Запроси штаб дивизии! Срочно!
Никодимов щелчком выбил сигарету из пачки. Прикурил.
Мы лежали кто где, используя складки местности. Держа на прицелах вход кяриза.
Припекало. Я перекатился к Соловьёву.
– Слышь, Володя! Как думаешь, дождёмся мы их?
– Ты на капитана взгляни! Он уже что-то придумал. Сейчас со штабом согласует, всё станет понятно.
Никодимов долго убеждал по связи о необходимости ликвидации объекта, сыпал своими соображениями, координатами, нервно поправляя амуницию. Дважды расстегнул и застегнул кобуру пистолета. Затем отдав наушники связисту, взглянул на нас, осмотрелся. Глянул на часы, отдернув рукав.
– У нас 15 минут! Авиация поработает! Взвод! За мной!
Перепрыгивая через камни, повёл за собою в сторону ущелья. Спина сразу взмокла. Вдыхая горячий воздух, перехватывая поудобней ремень автомата, я вдруг понял смысл сказанного капитаном. Мы бежали вниз по склону, сбивая сапогами колючие сорняки, преодолевая неглубокие овраги, оскальзываясь на глинистых подъемах. В горле пересохло, ноги, до кончиков пальцев, наливались нестерпимым жаром, словно бежишь по кипящей воде. Обогнув широкую каменистую осыпь, свернули на еле видимую тропу. Петляя, она терялась в каменном нагромождении. И здесь, возле скалистой вертикальной стены капитан поднял руку.
– 5 минут отдыха!
И в ту же секунду, с неба, свалившись рёвом двигателей, появилось звено МИГов, сделав боевой разворот, легли на цель, скользнув над кишлаком и взмыв в синеву, снова развернулись – дрогнула тяжело земля, вздыбилась, заклубилась пылью, закрывая полнеба – и ещё раз, и ещё. Из-за взрывного грохота, я не заметил, как ушли истребители, будто их и не было. В оседающих клубах золотилось солнце. Под ногами юрко сновали изумлённые ящерицы, и я, разглядывая восхитительный окрас их блестящих спинок, позавидовал, единственным – оставшимся безучастными к случившемуся.
Конец ознакомительного фрагмента.