Чашка напитка рода человеческого
Сначала чай употребляли в качестве лекарства, и постепенно он превратился в популярный напиток. Как утонченную забаву поэты впервые воспели чай в Китае VIII века. В XV веке японцы возвели его в культ для эстетов, получивший английское название тиизм (от слова «ти» – чай). Тиизм представляет собой культ, в основе которого поклонение всему прекрасному, что обнаруживается среди презренных проявлений повседневной жизни. Его поборниками насаждается чистота и гармония, загадка обоюдного милосердия, романтика общественного порядка. По своей сути, это – поклонение «несовершенству», и оно выглядит робкой попыткой совершить нечто возможное в условиях невыносимого существования под названием жизнь.
Философия чайной церемонии видится отнюдь не примитивным эстетством в обычном значении этого слова. Ею предполагается соединение эстетики и религиозного убеждения при определении взаимодействия человека и природы. Ею предполагается гигиена, потому что от человека требуется соблюдение чистоты своего тела; рачительность уюта в простоте вместо усложнения жизни роскошью; придается нравственная форма нашему восприятию пропорции относительно величия Вселенной. В ней воплощается истинный дух восточной демократии, так как все ее приверженцы ощущают себя аристократами вкуса. Благоприятным условием для распространения тиизма послужила затянувшаяся самоизоляция Японии от остального мира, располагавшая лучших представителей нации к самоанализу. Японские дома и привычки, одежда и кухня, керамика, глазурь, живопись, даже сама литература – все носит на себе отражение влияния тиизма. Всякий человек, изучающий культуру Японии, не может не заметить его присутствия. Тиизм пропитывает изящество благородных будуаров и проникает в жилище простолюдинов. Наши крестьяне владеют искусством составления цветочных композиций, наш самый заурядный труженик способен в полной мере воспринять всю красоту скал и вод. В своем повседневном общении мы говорим о человеке, что внутри у него «отсутствует чай», если он не чувствует трагикомичный смысл личной драмы. А вот неукротимому эстету, не обращающему внимания на будничную трагедию и дающему волю своим необузданным эмоциям, мы ставим диагноз как человеку, внутри которого «перебор чая».
Случайного наблюдателя может озадачить такое большое внимание вроде бы к пустякам. «Что за буря в стакане воды!» – подивится он. Но если задуматься над тем, насколько все-таки мала чаша простой человеческой радости, как быстро она наполняется слезами, насколько легко осушается до осадка из-за нашего неутомимого стремления к неизведанному, то тут же пропадает желание укорять себя за слишком серьезное отношение к чашке чая. Человечество повинно кое в чем и похуже. Слишком большие жертвы принесены поклонниками Бахуса, умудрились даже воздать незаслуженные почести Марсу. Почему бы не вверить свою судьбу царице цветочного мира камелии (чай также называют камелией китайской. – Пер.) и не наслаждаться теплым потоком сочувствия, текущим с ее алтаря? В жидком янтаре, помещенном в керамическом сосуде цвета слоновой кости, посвященный ценитель способен обрести пикантность Лао-цзы[1] с нежной сдержанностью Конфуция и эфирный аромат самого Будды Шакья-Муни[2].
Неспособный ощутить в себе ничтожность великих качеств человек, скорее всего, не распознает величия мелочей в других людях. Средний европеец с его врожденным самодовольством увидит в чайной церемонии очередное проявление тысячи и одной диковинки, символизирующих для него затейливость и инфантилизм Востока. Он привык считать Японию варварской страной, потому что ее народ исповедовал искусство кроткого мира; а теперь он называет ее цивилизованной, так как японцы сеют безграничное насилие на просторах несчастной Маньчжурии. Последнее время на Западе появились многочисленные отзывы на кодекс самурая как искусство смерти, приносящее японским воинам радость от самопожертвования. Но мало кто уделил внимание тиизму, в котором воплотилось японское искусство жизни. Если наша претензия на цивилизацию должна опираться на ужасную славу войны, лучше уж мы в глазах европейцев останемся варварами. И лучше мы дождемся времени, когда наше искусство и наши идеалы заслужат должное уважение.
Когда на Западе поймут или попытаются понять Восток? Нас, азиатов, часто ставит в тупик все это забавное переплетение фактов и вымыслов, созданных европейцами вокруг нас. О нас пишут, будто нам для поддержания жизни достаточно благоухания лотоса, а то и поесть мышей с тараканами. В этом проявляется либо беспомощное изуверство, либо низкое сластолюбие европейцев. Духовность Индии они высмеяли как невежество, благоразумие китайцев – как тупость, японский патриотизм – как продукт присущего этому народу фатализма. Говорят, что мы легче переносим боль и раны по причине грубости организации нашей нервной системы!
Почему бы не устроить потеху над нами?! В Азии отвечают тем же самым. Поводов для веселья появилось бы еще больше, узнай вы все, что мы придумали и написали о вас. Там можно найти все очарование предстоящим, все неосознанное благоговение перед чудом, все невысказанное возмущение несправедливостью всего того, навязанного нового и не получившего еще определения. Вам присваивали чрезмерные добродетели, чтобы считать их предметами зависти, обвиняли в таких образных преступлениях, что даже осуждению их подвергнуть нельзя. Наши древние писатели – знающие свое дело мудрецы – сообщили нам, что где-то под складками вашей одежды прячутся пушистые хвосты, а питаетесь вы фрикасе из младенцев! Мало того, у нас к вам имелись претензии и пострашнее: мы привыкли считать вас самым никчемным народом на планете, так как вы исповедуете истины, которым никогда не следуете.
Былые заблуждения нас быстро покидают. С торговлей во многие восточные порты без особого приглашения пришли европейские языки. Азиатская молодежь хлынула в западные колледжи за необходимым современным образованием. Наши ограниченные способности не позволяют глубоко вникать в вашу культуру, зато, по крайней мере, мы стремимся узнать как можно больше нового. Кое-кто из моих соотечественников переусердствовал и слишком рьяно перенял многие ваши обычаи и ваш этикет, наивно полагая, будто все достижения нашей цивилизации заключаются в крахмальных воротничках и шелковых цилиндрах. Самое печальное и грустное во всех этих притворных проявлениях – наша готовность ползти к Западу на коленях. К несчастью, представители Запада никогда не пытались достичь достойного понимания Востока.
Христианский миссионер приходил делиться своим учением и совсем не готов был к восприятию традиции паствы. Вы пользуетесь сведениями о нас, почерпнутыми из редких переводов нашей богатейшей литературы, если вообще не из анекдотов заезжих путешественников. И редко случается так, что благородное перо кого-то масштаба личности Лафкадио Хирна или же автора «Сплетения индийской жизни» (The Web of Indian Life)[3] озаряет азиатский мрак факелом наших собственных настроений.
Быть может, многословием по поводу культа чая я выдаю свое незнание предмета. Самый дух учтивости требует, чтобы человек говорил только то, что от него ждут слушатели, и не больше. Но я не собираюсь выступать в роли учтивого тииста. Уже столько много зла причинено взаимным непониманием нового и старого миров, что нет нужды извиняться за свою лепту в достижение взаимопонимания. Начало ХХ столетия было бы избавлено от зрелища кровавой бойни, если бы в России снизошли до того, чтобы лучше узнать Японию. Какие ужасные последствия для человечества лежат в презрительном пренебрежении к восточным проблемам! Вожди европейского империализма, считающие вполне допустимым нелепый крик о «желтой угрозе», не отдают себе отчета о том, что народы Азии тоже могут пробудиться на наступление «белой катастрофы». Вы можете смеяться над нами, что, мол, внутри нас «слишком много чая», но разве нам не дано заподозрить, что у вас, людей Запада, «какой-либо чай» в строении тела отсутствует изначально?
Давайте прекратим перебрасываться эпиграммами с континента на континент и посмотрим если не строго, то мудро на достижения в своем полушарии планеты. Наше развитие шло разными путями, но ничто нам не мешает дополнять друг друга. Вы захватывали сферы влияния в силу своей неугомонности, а мы достигли гармонии, пусть даже не способной устоять натиску извне. Хотите – верьте, хотите – нет, но в некоторых отношениях Восток гораздо состоятельнее Запада.
Как-то странно, что по-настоящему представители рода человеческого познакомились за чашкой чая. Это – единственная азиатская традиция, получившая всеобщее признание. Белый человек глумился над нашей религией и нашими нравственными нормами, однако наш коричневый напиток он принял безоговорочно. Теперь послеполуденное чаепитие в западноевропейском обществе считается неотъемлемым ритуалом. Доказательством становления культа для нас служит то легкое постукивание подносов и блюдец, ласкающий слух шелест одежды гостеприимных дам и знакомый всем порядок добавления в напиток сливок и сахара. Философская покорность гостя судьбе, ожидающей его в загадочном убранстве ритуала, показывает в этом конкретном случае абсолютное торжество восточного духовного начала.
Древнейшее упоминание о чае в европейской летописи обнаружено в сообщении арабского путешественника о том, что после 879 года основными источниками поступлений в Кантоне (Гуанчжоу) служили сборы с поставок соли и чая. Марко Поло сообщает о смещении в 1285 году китайского министра финансов за самоуправное повышение ставки сбора на чай. Как раз в период великих открытий европейские народы начали все больше узнавать о присущей Востоку крайней противоположности Западу. В конце XVI века голландцы привезли сообщения о существовании приятного напитка, настаиваемого на Востоке на листьях некоего куста. Такие путешественники, как Джованни Батиста Рамузио (1559), Л. Альмейда (1576), Маффеи (1588), Ташейра (1610), тоже упоминали напиток под названием чай. Первые партии чая в Европу прибыли на судах Голландской Ост-Индской компании в 1610 году. Во Франции его узнали в 1636 году, а в Россию чай пришел в 1638-м. Англичане попробовали его в 1650 году и заговорили о нем как о «безупречном и одобренном всеми врачами китайском напитке, называемом китайцами «ча», а другими народами «тай», то есть «ти» (чай)»[4].
Пропаганда чая, как и всех полезных нововведений в мире, шла с большими потугами. Вечные противники всего и вся вроде Генри Савиля (1678) осудили чаепитие как порочную привычку. Джонас Ганвей (автор «Эссе о чае», 1756)[5] утверждал, будто из-за употребления чая мужчины теряют свою стать и миловидность, а женщины – свою красоту. В самом начале чай стоил весьма дорого (около 15 или 16 стерлингов за фунт) и не мог пользоваться широкой популярностью. Поэтому чай считался «венцом утонченных угощений и развлечений, преподношением, достойным принцев и вельмож»[6]. При всех такого рода препятствиях привычка к чаю стремительно получала широкое распространение. В первой половине XVIII столетия кофейни Лондона фактически становились чайными домами, где находили себе приют такие выдающиеся деятели, как Аддисон и Стиль, коротавшие время за «порцией чая». Этот напиток вскоре стал жизненной потребностью, то есть налогооблагаемым товаром. Нам напоминают в этой связи, какую важную роль он играет в современной истории. Жители колониальной Америки терпели притеснения до последнего человеческого предела, пока на чай не ввели обременительные пошлины. Отсчет американской независимости ведется с момента, когда в воду бостонского порта полетел первый ящик чая.
Конец ознакомительного фрагмента.