Чёртов посох
(Репортаж из поднебесья).
«Время – понятие относительное. Её можно растянуть до бесконечности или сжав до размера песчинки наполнить абсолютной правдой. А потом, превратив в пыль развеять во Вселенной, создавая новую Галактику истиной правды. И снова искать истину среди миллионов звезд?»
«И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы».
«Бог говорит с нами лицом к лицу только тогда, когда у нас у самих есть лицо».
Вместо пролога
День на удивление выдался ясным. Весь предыдущий день и вечер я тешил себя надеждой, что будет нелетная погода и отложат прыжки. Но тщетно. И вот старенький «кукурузник», оторвавшись от бетонки, качнув зелеными облупившимися крыльями, набирал высоту. Прыгнуть с парашютом для человека, которому стул, поставленный на стол, чтобы завернуть лампочку, была уже высота – кружилась голова и тряслись поджилки – была мечтой всей жизни.
– Такого страха раньше не было, – говорил я инструктору, синеглазому «однокашнику» Иршату Шарипову, бывшему летчику, сохранившему оптимизм, несмотря на жизненные неурядицы, стараясь перекричать рев мотора.
– Мы же с тобой в летное училище поступали, страх появился потом. Когда я сдуру по бесплатному билету профсоюза полез на Останкинскую башню посидеть в Серебряном зале с двигающимся полом. Попивая шампанское полюбоваться огнями вечерней Москвы.
Но когда нас, изрядно накачанных не только шампанским, вывели на смотровую площадку с прозрачными полами, сердечко и ёкнуло. Я почему-то под собой почувствовал не высоту, а бездну пропасти и от падения в которую отделяло лишь тонкое стекло, словно треснувший лед. Пришлось поменять профессию промышленного альпиниста на плотника.
Вот и сейчас боязнь высоты даже хуже чем на горе Ай-Петри в Крыму. Помню, так же дрожали колени там, наверху, когда я, желая посмотреть на море с высоты птичьего полета, к желтым ограждениям подошел только после трех стаканов «Черного полковника». Вино придало мне смелости и силы, стал ощущать себя как-то по-новому. А может, все-таки надо было «дернуть» грамм сто пятьдесят коньяку. Для храбрости!?
– Ничего, клин клином вышибают, вот прыгнешь с парашютом, и все пройдет! – Тебе легко сказать, прыгнешь, но как это сделать? Признаться, один раз я уже прыгал в Коктебеле в Крыму во время летнего отпуска. Хотя ощущения были неописуемыми, назвать это прыжком было трудно. За пятьдесят гривен вместе с парашютом подцепили с берега на длинном фале, потаскали за катером над заливом и бросили в холодное море у горы Хамелеон. Да и страх не прошел. А мне хочется свободного полета, как во сне – раскинуть руки – крылья и парить над землей.
– Сейчас полетишь!
И вот я в дверях с извечным Гамлетовским вопросом, облаченный в комбинезон, каску, кроссовки, очки и два парашюта: спереди и сзади. Я последний. Прыгнувшие до меня разноцветными зонтиками рассыпались под моими ногами и, описывая замысловатые круги, летели к земле. Последние наставления Иршата:
– Отсчитай до десяти, а потом со всей дури тяни вот за это кольцо, если вдруг парашют не раскроется, отцепишь основной, как я тебя учил и дернешь вот за это кольцо, орать можно, но только не матом – внизу все-таки девушки-спортсменки. Легкий толчок в спину и я уже лечу к матушке-земле…
Ощущения были странными, сначала захватило дух и все сжалось пониже живота. Так бывает на качелях, когда уходишь вниз и в маленьком самолете на воздушных ямах. Но тут была одна бесконечная яма.
– Ирша-а-ат! Чтоб тебя, – орал я на всю округу. Потом меня закрутило, воздух забивался в рот так, что невозможно стало дышать. Закрываю рот, открываю глаза и вижу, мало того, что меня раскручивало, но я еще летел лицом вверх. И вмиг осознал, что мой парашют в таком положении не откроется. Пытаюсь перевернуться – не получается. Не знаю, как это вышло, но я дёрнул за кольцо. Наверное, с перепугу. Я ждал обещанного Иршатом хлопка, но его не последовало. Посмотрев наверх, вместо купола увидел нечто похожее на кусок простыни с подушкой, от которого к моим ногам тянулись «бельевые» веревки. Меня охватил дикий ужас и перед глазами замелькали кадры из моей прожитой и будущей жизней, пронеслись годы и тысячелетия, спрессованные в мгновения…
Глава первая. Миг первый
…Старый родительский дом. Тускло догорала засиженная мухами керосиновая лампа со сколотым закопченным стеклом, подвешенная к матице кривой ржавой проволокой. В воздухе висел запах сгоревшего фитиля, прелых листьев и полыни. Из щели в матице торчала ветка можжевельника – верное средство от нечистой силы, и прутик тальника – незаменимый воспитатель, который служил для нас с братом, скорей всего, как наглядное пособие, чем как орудие возмездия за наши детские шалости, которые иногда выходили за рамки «мелких». Справа на бревенчатой стене была прибита вывернутая наизнанку, уже сухая шкурка жертвенной козы, рядом тикали часы-ходики, отчитывая последние секунды, потому что гиря вместе с ножницами для стрижки овец и ржавым висячим замком уже коснулись пола, что означало – часы вот-вот остановятся. Вместе с часами должно было остановиться не только мое время, но и время всей Вселенной.
Потолка и крыши почему-то не было, и с высоты, без единого облака осеннего неба, зловеще подмигивали звезды. Я лежал на широкой родительской кровати с резными спинками. На стекле старого серванта отражались моя перебинтованная голова и тело, чем-то напоминая мумию. Рядом на скрипучем стуле, сгорбившись, сидела старушка – мать и концом большого цветастого платка украдкой утирала предательские слезы, с трудом сдерживая вырывавшийся из груди ужас отчаяния.
«Уходишь ведь, сынок…» «Куда это», – в недоумении спросил я. «На сабантуй…» Я пытался вспомнить, и не мог понять, где это так меня угораздило. Но видимо где-то сильно приложился головой, что не только тело, но и мозги оставались без движения. И я лишь подсознанием понимал, куда именно уходил, я ощущал каждой клеточкой моего еще молодого организма, как по капелькам, по частицам, уходила моя, может быть и никчемная, но моя собственная жизнь. Дальше была темнота. Небытие… Небо осветилось зеленым мерцающим светом. В лучах лазерных прожекторов, заполняя все небо, торжественно рядами пролетали самолеты. За ними тянулись огромные полотнища с портретами властителей Земли от Македонского и Ирода, до Ельцина и Рейгана. Если это был сабантуй, то не деревенского или районного, а, скорей всего, международного масштаба. Где разного цвета кожи люди веселились, участвовали в состязаниях, боролись на кушаках и бегали в мешках, плясали и пели на всех языках мира, и, что интересно – я понимал. «С праздником, дорогие товарищи»! – доносилось из небесных динамиков.
«Ура – а»! – ликовали люди, и в воздух взлетали разноцветные шары. Но вдруг самолеты начали пикировать и с их люков с воем посыпались бомбы. Рушились дома. Горела земля. Яркая вспышка озарила небо. Свернув пространство в трубочку, начал вырастать огромный белый гриб.
«Ну, вот и все»! – подумал я.
Но это было еще не все. Небо опять осветилось тревожным мерцанием, полнеба закрыл силуэт уже высохшей, растянутой козьей шкурки. Она просвечивалась, и на ней были видны синие засохшие вены. И вот вены начали пульсировать, и по ним потекла синяя кровь, от краев к середине, проявляя очертания нечеловеческого лица: горбатый нос, стеклянные глаза с красными кошачьими зрачками, волосатые уши, изогнутые назад рога, за спиной перепончатые крылья. Вперед вытянулась волосатая, с засохшими следами крови, когтистая рука, холодные глаза задвигались в поисках чего-то, потом буравящий взгляд упёрся на меня, и хриплый голос потряс небеса: «Это он виноват. Он ничего не сделал»!
«И чего это я не сделал»? – подумал я, чувствуя спинным мозгом арктический холод.
Тут кровать с грохотом раздвинулась, и я полетел вниз.
«Что за шутки», – подумал я, пролетая мимо мешков с картошкой, вилков белокочанной капусты и банок с варением в подполье. По времени я уже должен был прекратить падение, ударившись о грунт, но я летел дальше и видел, как все сильнее и сильнее трепыхались края оборванных простыней в проеме моей кровати.
Я летел в перевернутую воронку, создавая за собой вакуум. В горловину, а ею была моя кровать, теперь начало всасывать всё.
Я летел в бездну. Мимо меня пролетали обломки досок, кирпичей и битых стекол. За ними машины с зажженными фарами, блеющие овцы. Самолеты, даже падая, обстреливали друг друга ракетами. Видел, как детская коляска, сорвавшись со стопора, медленно выехала на проезжую часть дороги, по которой, ускоряясь, мчался «BMW» с затемненными окнами. Они, столкнувшись, тоже полетели вниз. Я пытался остановить коляску, дотянувшись рукой, но вдруг отяжелевшие руки и ноги не послушались меня…
Страх, отделившись от меня черной тенью и превратившись в тень косматой старухи, стал нагонять меня, тянулся костлявыми руками и, разинув беззубую пасть, наконец, проглотил меня целиком.
Затянуло и Землю, развернув ее в плоскости, словно географическую карту, планеты и всю солнечную систему…
«Я не виноват!», – кричал я. Но слов моих не было слышно.
Мир летел к чертям собачьим, вместе с ним и я. И я должен был что-то предпринять, что-то исправить и все вернуть на свои места, но я, как двоечник у школьной доски, не выучивший урок, тупо озирался по сторонам, ожидая подсказки, и ничего не мог придумать. Справа и слева, сталкиваясь, взрывались планеты, из обломков которых вырастали буквы, а буквы выстраивались в слова: «Виновен! Виновен! Виновен!»
Что-то непонятно, сон, не сон. Надо было бы уже и проснуться, но я не мог. И где-то в глубине души осознавал свою причастность к тому, что произошло. Но только отчасти.
И вот я сижу на корточках в очереди. Для меня такая поза всегда была чистым наказанием, чего нельзя было сказать про заключенных при пересылке и южан, которые часами могут сидеть на корточках на остановке, ожидая автобус. Чего-то ждем, а чего – непонятно. Ноги затекли до невозможности, но вставать было нельзя. Неписанные правила. Нарушителей отправляли в конец очереди.
Потолка и стен не было. Может и были, но они были скрыты вязкой сумеречной дымкой. Был только пол, который двигался как лента транспортера. Стало припекать, откуда-то снизу. Воздух был пропитан смердящим запахом гниющего мяса и атмосферой беспредельного ужаса. Сидеть было невозможно. На ногах нестерпимо болели когда-то полученные порезы и ссадины. Каждая заноза опухла и гноилась. Я попытался изменить положение тела. И тут же обжегся обо что-то горячее.
– Осторож-жней! Смотреть ж-же надо! – донесся до меня, откуда-то снизу, слабый голос.
– Извините, – сказал я.
Пригляделся. Это был с подпаленными крыльями Майский жук, очень похожий на тех, которых мы ловили в детстве и сажали в спичечную коробку, а потом, испытывая их судьбу, выпускали над костром. Мои глаза полезли на лоб!
– Что, новичок? – спросил Жук.
– Да, – ответил я. – А чего мы тут ждем?
– Увидишь, – прожужжал он, порхая над горячей жаровней с высокими краями, похожей на утятницу. Не имея возможности ни сесть, не взлететь.
Меня удивила обстановка «приемной», абсолютно никакого сервиса: ни кресел, ни газет, ни журналов, чтобы скоротать время.
– А что, кресел тут не дают? – спросил я.
– Дают, для тех, у кого гемоггой, – картавя, вмешался сосед справа. Я где-то уже слышал этот голос.
Я поднял голову.
– Академик Сахаггов, – представился он. Это был худющий верблюд, со свалившимся на бок горбом. Его, видимо, давно мучила жажда, и ему хотелось пить. Хотя рядом журчал арык, но он был за высоким забором. Временами, когда стоны и душераздирающие крики немного затихали, было слышно журчание воды. Воды – как символа связи между прошлым, настоящим и будущим.
– Да – а, – удивился я.
– А те, у кого болят передние конечности, те ожидают в подвешенном состоянии, – сказал академик, пережевывая свою жвачку.
– Чтоб служба медом не казалась, – вмешался басом однорукий, боевой генерал, вися на другой, вывихнутой руке. Представился. – Генерал Лебедь.
От его камуфляжного кителя, пробитого осколками взорвавшегося вертолета, пахло еще порохом и керосином.
– Ну и дела, – сказал я, оглядывая очередь, состоящую из всех людей, живших на Земле у которой не было ни конца, ни края, и, насколько хватало обзора, они представлялись:
– Вернадский.
– Микеланджело.
– Хемингуэй.
– Брюллов.
– Айвазовский.
– Чехов.
– Булгаков.
– Достоевский…
– А долго ждать-то? – спросил я.
– Тут время не имеет никакого значения, – сказал Жук.
– А все же?
– Где-то в промеж-жутке между мигом и вечностью.
– Ну, ты и философ, – улыбнулся я.
– Так и есть. Диоген я, из Синопа.
Я подставил палец.
– Спасибо, – сказал Жук-Диоген.
– Даниил Бородулин из Кордон-Тибиля, – представился я.
– А это не тот Диоген, который жил в бочке, и смеялся над традиционными формами жизни, и объявил себя «гражданином мира»? Жил как собака и хотел помочь человечеству вернуться к матушке природе? И тактично послал самого Александра Македонского? – выдал я свои скудные энциклопедические познания о нем.
– Вот поэтому и летаю теперь над ж-жаровней…
– И как давно?
– Пока не будет следующей реинкарнации – переселения души.
– А это уже ад? – в недоумении спросил я.
– Нет, скорей всего предбанник. Или приемник-распределитель, называй, как нравится, – прогремел басом генерал.
– А где Рай?
– Рай там, на Земле, – сказал Жук-Диоген, рассмеявшись вместе со всеми.
– Извините, – сказал я в недоумении. – Я не могу, согласится с тем, что вы называете Раем, после того, что я там видел. Земля больше похожа на испытательный полигон для человечества, не более того, где каждый должен пройти свою дистанцию, в конце которой, может быть, выдают карточку – билет с пометкой о годности к дальнейшему перевоплощению.
Но тут что-то щелкнуло. И я куда-то переместился…
… – Ну что, Бородулин, он же Гадюкин, он же Билкис, он же Абдул-Саид, он же… Далее был длинный список имен и фамилии, тех, кого я когда-то представлял. – Будем сразу признаваться или играть в несознанку? В глаза смотреть, в глаза!
Теперь я догадался, что влип и влип по-крупному. И контора здесь была серьезная. И заправлял тут всем этим тот самый с крыльями – мужик серьезный, имя которого всуе никто не вспоминал и не произносил вслух, дабы не накликать беду.
Я весь сжался от страха.
– Ну что!? Начнем с самого начала, с сотворения Земли… твою мать!?
– Намекаете на то, что я был Адамом? – несмело спросил я.
– Ишь, куда хватил! Нет! Ты был ползучим гадом… мать твою! – кричал «Крылатый», жестикулируя. Пальцы, скрученные временем, плохо слушались, и получалось по блатному – веером. Мне было плохо. От вони и смрада тошнота подкатила к горлу. Да еще этот с вопросами! Мне мат всегда резал слух. Ну, когда молотком по пальцам, это понятно. Но он специально крыл отборным трехэтажным матом, чтобы, значит, мне было еще хуже. Но я перечить не мог. Он тут главный! Ничего не попишешь?
Из его слов мне сразу стало ясно, что он люто ненавидел самого Творца, всех матерей, и особенно тех, кто что-то создавал: писателей, художников, скульпторов и композиторов.
– Мне не понятно, – спросил я, – почему я попал в эту компанию? Что я сделал такого, что удостоился такой «чести»?
– Ты, мать твою, должен был укусить Еву за ляжку, – продолжал он, читая мои мысли. – Или хотя бы яблоки в саду. Нет же… вместо этого ты увивался за ней… глазки строил, чтоб тебя… сука ползучая…
– Так она же из ребра Адама? Я за нее не в ответе…
– Вот именно! Не то ребро – не те пошли потомки. В результате, и мне хлопотно и Создателю лишняя головная боль! А у нас с ним Договор, чтобы все поровну было: света и тьмы, добра и зла, смеха и слез. Где какой-нибудь перекос, тут же где-то отзывается катастрофой вселенского масштаба…
– Я требую адвоката! – сказал я.
– Что, насмотрелся голливудких фильмов?
Тут он щелкнул пальцем. Вжик!
…И я уже на Дне Рождения Земли. Представляешь? Первый день! Всё с иголочки: небо синее, синее, вода чистая, как слеза младенца, горы, умытые дождем, блестят, как у кота яйца… Оба-на! С кем поведешься, от того и наберешься! Это я уже нахватался от «Крылатого». Так вот все новехонько! Трава зеленая – презеленая, ни одна, прошу прощения, падла… еще не успела загадить. Куда не ползи, везде чистота. Кругом ягоды и фрукты, и никаких там тебе химикатов. Ни комаров, ни мошек, одни пчелы где-то наверху жужжат. И Ева бегает голышом по зеленой траве, и с Адамом заигрывает, смехом заливается, водичкой из ручья кокетливо ножкой на него брызгает. Красивая такая, зараза!
Кусать, говоришь? Чем кусать-то? У меня и яда-то нет. Потому как я тут одни ягоды и фрукты глотаю. Пойду лучше на камушке под яблоней погреюсь.
И только устроился на солнышке калачиком, как тут что-то щелкнуло… И я предстал перед «Крылатым».
…«Крылатый» посмотрел на меня своими кошачьими глазами с таким видом, как будто знает обо мне абсолютно все.
– Скажи-ка… мать твою! Почему вы со своим дружком Федькой Караваевым забор Семенову ломали? Вспоминаю. Но после райской жизни ничего в голову не идет.
– Хватит, балда, скрипеть мозгами. Все равно толку никакого – он щелкнул пальцем, запахло озоном… и морозной свежестью.
…И я уже качусь с Мельничной горы. Мне тогда было лет пять или шесть. И мы с ребятами катались с карьера. Кто на чем: санки, лыжи, коньки – все было в ходу. А я стащил у мамы бельевое оцинкованное корыто с закруглённым днищем и на зависть ребятам пролетал со свистом по рыхлому снегу до самого пруда!
– Смотрите, смотрите! Чья-то корова сбежала, – закричал один из пацанов, показывая мокрыми от снега рукавицами в сторону Ледяной дороги. Туда, куда еще затемно уезжали наши родители ставить стахановские рекорды, вырубая лес. Еще был далек тот день, когда на месте нашего поселка будет шуметь молодая посадка сосен и елей в человеческий рост. И лишь старые липы, как немые свидетели случившегося, будут еще долго стоять в тех местах, где была семилетняя школа, клуб, гаражи и магазин.
Не станет леса – не станет и работы. И разъедутся люди кто куда, в поисках работы и хлеба насущного. Чтобы потом иногда приезжать во время летнего отпуска. И, искупавшись в обмелевшей речке Тибильке, порыдать в зеленой траве, вспоминая о былых днях трудной, но счастливой жизни.
Все обернулись. Впереди машины, груженной лесом, под гудки и улюлюканье двух грузчиков в полушубках, сидящих на бревнах, устало бежал олень. Видимо, гнали его с самого «Шайтан барака», где заготовляли лес для сплава. Летом дороги раскисали. И поэтому лес старались свозить к сплаву по Ледяной дороге, которую специально расчищали от снега и поливали водой, превращая дорогу и обочины в сплошной каток и ледяные горы. Через них не то чтобы зверю, но и человеку не выбраться. И звери, попав в этот ледяной желоб, бежали до самого поселка.
– И вовсе это не корова, а лось, – сказал один из ребят постарше.
– Айда, смотреть!
Нас как ветром сдуло. Когда мы, запыхавшись, прибежали к магазину, на площади уже толпились люди. И даже колхозницы из соседнего колхоза, постоянно устраивающие скандалы в очереди за хлебом, высыпали из магазина, побросав свои очереди.
Это был олень-подранок. Видимо, кто-то в него стрелял.
И его уже успели поймать и привязать к столбу с хрипящим громкоговорителем, из которого пела женщина «про милого и не подшитые валенки». С груди и колен передних ног сочилась кровь. Большие карие глаза в страхе косили по сторонам.
Весть о том, что поймали оленя, с быстротой молнии облетела поселок. И все кому не лень, спешили посмотреть на лесного красавца.
И вот, как всегда это бывает, наглядевшись, начали спорить, что с ним делать. Мнения сразу разделились надвое. Мы, дети, женщины и мужики посердобольнее – настаивали выходить оленя на конном дворе и отпустить на волю в Урман. Но другая половина была полна решимости пристрелить и поделить мясо поровну.
Когда спор дошел до высшего накала, и все выстроились стенка на стенку, и были уже готовы к решительным действиям – стоило кому-нибудь чихнуть, все бы восприняли как сигнал к действию – появился Семен Семенович Семенов, по прозвищу «Моряк». В своей неизменной черной шинели морского офицера с якорями на пуговицах и черной шапке со следом кокарды на лбу.
– Что за шум, а драки нет?
Все в поселке его побаивались. То ли потому, что он был признанным убойщиком скота и постоянно носил в сапоге остро наточенный охотничий нож с красивой инкрустированной металлом ручкой, то ли из-за его нелюдимости. Знающие люди поговаривали, что он был настоящим коммунистом и сидел в Сталинских лагерях. И выпустили его после смерти вождя. Мы, дети, думали, что он убил своим ножом своего мучителя и вышел из тюрьмы. А потом освободил и других, потому что время от времени в поселке появлялись такие же, как он, угрюмые люди в военных шинелях и устраивались на работу. Семенов и разрешил весь спор. Подошел к столбу и полоснул ножом по горлу оленя. Все ахнули!
Вечером в нашем доме тоже варилось оленье мясо, принесенное моим отцом скорее по незнанию, чем по умыслу. Он весь день был на конном дворе, где работал конюхом. И до вечера провозился с жеребой кобылой начальника леспромхоза Романова, пока та не разрешилась, и не знал всего того, что произошло днем. Ему сказали, что зарезали раненого оленя, и мясо поделили всем желающим.
Когда ужин был готов, мама пригласила всех к столу. Но я продолжал сидеть на сундуке и тупо смотрел на бешеную пляску огня в печке, пожирающего скомканные листки прошлогоднего календаря, и думал, что мы все умрем, как умирали в печке листки календаря, подбрасываемые мной.
– А что, тебе особое приглашение требуется, – строго посмотрел на меня отец.
– Я не буду есть ваше мясо, – сказал я.
– Это еще чего! Ремня захотел?
– Все равно не буду. Хоть убейте, как того оленя…
– Оставь его, отец! Заболел, наверное – весь день на улице, – сказала мама, погладив меня по головке. – Не хочешь есть? Иди, попей молока и ложись спать.
Я так и уснул, свернувшись на сундуке калачиком со слезами на глазах. Мне, как и многим в этот вечер, было жаль оленя, погибшего от рук Семенова.
В поселок пришла весна. Ее ждали все. Особенно я. Потому что на Мельничной горе возле нашего дома появлялись проталинки с мягкой и зеленой травой. Где можно было играть в лапту, ловить Майских жуков, сажать в спичечные коробки, и, наигравшись, испытывая их судьбу, выпускать над костром. А потом, раздевшись до рубашки, можно было бегать босиком наперегонки до самого Семеновского забора под обрывом и обратно. А за забором Семенова уже набухали почки яблонь и вишен. По словам ребят постарше, яблокам Семенова не было по вкусу равных во всем поселке. Им уступали даже сортовые яблоки из школьного сада.
Но весна уже ударила по черно-белым клавишам снега и проталин, чтобы исполнить свой концерт. Робко зажурчали ручьи, засвистели скворцы в сопровождении барабанного боя дятлов в сосновом бору, далекое урчание тракторов, трелюющих тяжелые бревна к сплаву и, наконец, оглушительный рев водопада через плотину у мельницы будоражили в наших душах высокие и чистые мотивы.
И мы с Федькой в очередной раз добежав до забора и, даже не сговариваясь, орудуя палками и теми же оторванными штакетниками семёновского забора, сделали прорехи в нескольких местах и убежали.
К возвращению Семенова с рыбалки, прогибающегося под тяжестью улова и огромного Сака, ватага поселковских коз уже успела полакомиться корой яблонь и молодыми побегами.
То ли нам показалось маловато, что мы натворили, то ли захотелось полюбоваться плодами нашего труда, мы, опять вооружившись палками, пошли к забору Семенова. И только оторвали по штакетнику, как откуда-то выскочил поджидавший нас Семенов с колом. Мы с визгом бросились обратно. Не запутайся Семенов в своих огромных болотных сапогах в проволоке – досталось бы нам на орехи.
А потом мы долго наблюдали за черной тенью Семенова в щель из нашего сеновала, пока он не ушел. Но вечером, когда пришли родители, Семёниха побывала в нашем доме и доме Караваевых.
Федьку высекли в тот же день. Но мое воспитание отложили назавтра по причине отсутствия папы. Он был на дежурстве на конном дворе.
– Ты почему чужой забор ломал? Что, своего не хватает, – строго спросил меня отец на следующий день, наматывая на руку широкий солдатскую ремень.
– А пусть оленей не режет. Мы еще его Ваську отметелим, пусть только выйдет.
– Я те отметелю! Так отметелю, что есть будешь стоя! Но бить все-таки не стал. И потом я слышал, как он говорил маме:
– Что ни говори, пацан-то прав. Если по правде, я его тоже недолюбливаю. Несколько раз ему отказывал подводу, когда он просил подвезти то дров, то сено.
Знал бы я тогда, что Семенов был настоящим мужиком, я бы ему не то, что забор ломать, я бы ему новый забор поставил, да еще покрасил. Мы жили тогда в бараке на четыре семьи. И каждому, кто хотел построить свой дом, Леспромхоз выделял делянку со строевым лесом.
И вот отец с мамой вдвоем за месяц заготовили почти весь необходимый лес. Оставалось только немного допилить и, собрав все бревна вместе, вывезти их из леса. Но тут мама надорвалась. И даже не могла ходить. А осень была уже не за горами. И до снегов надо было справиться с работой.
И вот мама, опираясь на палку, пошла к соседям напротив, Косоротовым, сын которого работал начальником гаража, и вся техника была в его руках.
По правде говоря, Косоротовы мне не нравились. Потому что Косоротов всегда ругался, когда я лазил на их забор или пробегал, дребезжа, с ободком от велосипедного колеса пред их воротами.
Мама попросила помочь допилить выделенный участок леса и вывезти заготовленный материал в посёлок. И за эту работу предложила тонкие концы бревен, которые вполне могли пойти на строительство бани.
Косоротов с радостью согласился. Но когда привезли спиленный материал и свалили возле нашего дома толстые, а возле его дома тонкие бревна, его начала «душить жаба».
Вернее, не его, а его жену Клавдию, женщину злую и сухую, как щепка.
И вот, подначенный женой, Косоротов подаёт жалобу в суд, мотивируя несправедливостью разделения продукта совместного труда.
И суд, как ни странно, постановил: «Разделить все поровну. И возместить ответчиком судебных издержек – триста пятьдесят рублей». По тем временам деньги немалые. Да их уже и не было уже. И пришлось отцу продавать бревна, оплачивать все расходы и отдавать Косоротову деньги. Узнав о несправедливости, Семенов выступил защитником. И мы, подав кассационную жалобу, высудили уже по справедливости. Но деньги все равно надо было отдавать. И вот мама вместе со мной пошла к Косоротовым относить деньги. Дома была одна Клавдия Ивановна, и как всегда была не в духе, но деньги взяла и положила в комод.
– Ничего, – говорила мама уже дома, обливаясь слезами. – Как-нибудь проживем.
Но вечером зашел к нам сам Косоротов и начал требовать деньги.
– Какие, еще деньги? – удивилась мама. – Я же днем отдала твоей жене!
– Она говорит, что не брала. Пошли к Косоротовым, но Клавдия Ивановна клялась всеми святыми, что денег не брала. Маме стало плохо.
– Пусть руки твои отсохнут, – сказала мама в сердцах и заплакала.
– Да – а, Рамзия Султановна, – сказал Семенов, не понаслышке знавший Законы и Уголовный кодекс. – Надо было отдавать деньги при двух свидетелях. А несовершеннолетние дети не могут быть свидетелями.
Пришлось отдавать и другую половину денег, уже при свидетелях, влезая в долги. Тут даже Семенов ничего не мог сделать.
Косоротовы праздновали победу. Но недолго. И в самом деле, Клавдии скрутило руку, которая вскоре стала сохнуть. А Косоротову перекосило лицо. И он теперь своим видом оправдывал свою фамилию.
Вот тут-то они забегали, каждый день приходили к маме и просили снять проклятие, предлагали деньги. Но мама сказала: – Я тут не причем. Это Бог вас наказал.
Я еще не знал, кто такой Бог, но зауважал Его крепко.
И вскоре возле школы освободился двухквартирный дом. И мы, отпилив простенок и поставив посередине печь, переехали туда, подальше от Косоротовых, и зажили не ахти какой, но спокойной жизнью. Если можно было сказать спокойной, не было и дня, чтобы мы с братом не просыпались ночью от крика посетителей из-за вставляемой мамой на место вывихнутой чьей-то руки или ноги. Мама лечила настоями из трав, заговорами и даже принимала роды. А как же иначе, до районной больницы двадцать с лишним верст. И малыши не ждали, пока высохнут дороги после дождя, а зимой прекратятся метели. У них было своё расписание и, как всегда, неожиданное. И маме в любую погоду приходилось бежать к роженицам. По народным приметам определяла погоду и разгадывала сны.
Мама уважительно обращалась к старшим и младшим по возрасту, и даже с маленьким детям. И поэтому любовь взрослых и детей к ней была бескорыстной. Мама знала много разных песен и былин, веселых и поучительных рассказов, наизусть читала молитвы и суры из Корана, соблюдала посты. И поэтому моя мама была нарасхват в месяц Рамадан и Курбан-байрам и приносила оттуда нам с братом гостинцы в виде разных вкусностей. В доме всегда было полно народу. Одни уходили, другие приходили. И поэтому самовар, раздувание которого входило в мою обязанность, когда я был дома, никогда не остывал.
Прошли годы. И сноха Косоротова Зоя Павловна, достигшая пенсионного возраста, которая в своей жизни палец об палец не ударила на производстве, оформив документы, начала хлопотать о пенсии. Но Семенов, а они жили вместе уже в другом поселке, узнав об этом, выступил против нее и оставил сноху Косоротова ни с чем. Так что виноват я перед Семен Семеновичем за то, что его забор ломал, и при случае готов пред ним извиниться. … Но тут щелкнуло, и я предстал перед Крылатым.
Глава вторая. Миг второй
– От одного человека ничего не зависит, – сказал я, с опасением взглянув в сторону Крылатого.
– Еще как! – сказал он, раскуривая трубку и, выпуская дым из-под пышных усов, щелкнул пальцем.
…И вот я уже в горах щиплю траву. Кругом такая красота, что хочется кричать. И я кричу, но эхо отзывается диким ржанием. Воздух, пропитанный ароматами знойного лета, будоражит в памяти приятные чувства: хочется полежать и покататься на зеленой траве. Но тут подходит ко мне какой-то бородатый мужик в папахе и бурке, закидывает ружье за спину, ловит меня за узду, садится на меня верхом и со свистом бьет нагайкой. «Ну, Крылатый, совсем обнаглел, – подумал я, с места беря в галоп, – Не хватало мне быть еще и лошадью и возить на спине какого-то абрека»! Летим во весь опор по горным тропам. На поворотах краем глаза отмечаю, что за нами скачет еще один всадник и тоже с ружьем и кинжалом на поясе. Но тут за поворотом появляется повозка с хорошо одетыми и веселыми людьми. Чувствуя, как он осаживает меня, я подумал, что он будет дорогу спрашивать, но он как жахнет из ружья, я даже оглох.
– А ну, – говорит он через зубы. – Давайте сюда дэнги и золото. Нэ-то, секир башка!
Те отдали все ценное. Лица у них почему-то сразу погрустнели. Одна из женщин даже заплакала. Дальше они поехали своей дорогой, а мы – своей.
– Ну что, Кобо-батоне, когда делить-то будем? – спрашивает его подельник, подъехав поближе.
– Поделим, не бойся. И скачем дальше. Но тут нам навстречу – солдаты, и тоже с ружьями.
– А ну, стой! – командуют они. – Кто такие?
– Проезжие мы. Заблудились, – говорят абреки, а сами разворачиваются. —
Да это же те самые, которые грабят на дорогах. И по описаниям подходят. А ну, стой! – кричит один из них, видимо, старший. И опять бьют меня нагайкой по бокам, и так больно! Беру с места в карьер и мчусь быстрее ветра. Сзади слышны выстрелы и свист пуль. Мой хозяин тоже отвечает одинокими выстрелами из нагана. Подельник его давно отстал, видимо, в него попали. Мчимся во весь опор, но тут впереди пропасть и я, разгоряченный погоней, прыгаю через нее. Но расщелина оказалась шире, чем я думал, и задние копыта провалились. И хозяин мой, не удержавшись в седле, падает назад и запутывается в стременах. Тут я собираю все свои силы и вытягиваю себя вместе с моим наездником из пропасти. Запахло сероводородом…
– Лучше бы ты свалился в пропасть вместе с ним, – говорит Крылатый с грузинским акцентом. – Не было бы того, что случилось потом во время его правления. Мне-то это было как бальзам на душу, но это не понравилось Творцу.
– А ничего, что он, приняв разутую и раздетую страну, защитил от фашизма. Поднял страну из руин до космических высот? И, как известно, победителей не судят.
– Это там возможно и не судят, а тут меня еще как судят. Если победили, значит, кого-то загубили и отняли чужую жизнь. И все они у меня в особом списке, чистилище проходят, пока не отмоются их души. А без чистки только дети до трех лет потому-что еще не успели нагрешить и домашние животные.
– А верблюд ведь тоже домашнее животное? – робко вставил я, – Так почему он тоже мучается вместе со всеми в «приёмной»?
– Эта безмозглая тварь, так и не стала «домашней» так и шастает по пустыням без воды и пищи. Нет, ты часом не оборзел? Я еще ему объясняю… так, о чём это я? А, у меня тут всех судят, а правителей тем более.
– Да и не было еще такого правителя, который бы радел за свой народ, – сказал я. И тут же пожалел об этом, наблюдая за тем, как он демонстративно поднимает руку, чтобы щелкнуть пальцем.
…В распахнутые двери влетает знойный ветер, а вместе с ним и какой-то арапчонок и падает ниц.
– Госпожа, Вам депеша от самого царя Соломона. Оборачиваюсь. Никого. Что, это ко мне? Смотрю – одежда на мне какая-то странная. Начинаю ощупывать себя сверху вниз. Груди мои почему-то большие и мягкие! Спускаюсь ниже, а там ничего и нет!
– Ну, Крылатый! Ну, Нечистый, не хватало мне быть еще и трансвеститом? – выругался я.
– Госпожа Билкис! Вам приглашение от самого царя Сулеймана, говорят, доставила какая-то птица и улетела обратно.
– Ступай, – говорю ему я. А самого любопытство разбирает. Бегу к зеркалам. А оттуда смотрит на меня девица неписаной красоты. У меня даже челюсть отвисла. По мере того, пока мы смотрим друг на друга, она начинает мне нравиться. И в самом деле, она была очень красива. Но я где-то читал, что у царевны Савской – Билкис, по слухам были козлиные ноги. Со страхом задираю платье и вижу, что ножки вполне приличные и даже очень! И их, полагаю, надо прятать от чужих глаз, чтобы не сглазили. И тут же одергиваю платье, с тревогой озираясь по сторонам. – Итак приглашение самого царя Соломона, – рассуждал,… вернее рассуждала я вслух, разглядывая послание с печатью израильского правителя. – Ехать, не ехать? Может, он хочет взять меня в жены? Да и так говорят, у него семьсот жен и триста наложниц! Но он очень богатый и мудрый правитель! Неплохо поговорить с ним, да испытать его загадками и вопросами, насколько он умен. А там посмотрим.
Звоню в колокольчик. Двери распахиваются, и важно входит мужчина лет пятидесяти с ятаганом на боку.
– Да, Госпожа! Желаете чего?
– Пришло приглашение царя Соломона. И в полнолунье выезжаем к нему. Сто верблюдов нагрузите товарами да благовониями, золотом и драгоценными камнями. Еды и воды не жалейте – дорога длинная и опасная. Да людей вооруженных не забудь.
– Слушаюсь, Госпожа Билкис.
Путь был долгим и утомительным. Но все-таки стоило столько трястись на верблюдах через пустыню, чтобы встретится с самим царем Соломоном. К городским воротам выехал сам правитель верхом на резвом скакуне с небольшой свитой и, увидев меня, расцвел в улыбке:
– О, Госпожа Билкис! Я был наслышан о Вашей красоте, но не думал, что до такой степени. Вы очаровательны! Вас проведут в Ваши покои. Отдохните с дороги. А потом милости прошу к нам, побеседуем.
Стол ломился от яств. Блюда менялись одно за другим. Музыка и танцы наложниц способствовали к мирной беседе. И мы говорили с ним обо всем. На седьмой день нашей беседы он сказал:
– Моя Госпожа! Мне кажется, что мы с Вами родственные души. И не мешало бы нам стать еще ближе…
– Это невозможно. И, по моему, Вам и без меня достаточно своих наложниц?
Конец ознакомительного фрагмента.