Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира. Глава 1. Конкуренция (Ниал Фергюсон, 2011)

Две реки

Запретный город (Цзыцзиньчэн или Гугун) в сердце Пекина строили более миллиона рабочих из материалов, свезенных со всех концов Китая. Запретный город почти с тысячей строений, символизировавший могущество династии Мин, – не только обломок некогда величайшей цивилизации, но и напоминание о том, что ни одна цивилизация не вечна. Еще в 1776 году Адам Смит мог считать Китай “одной из самых богатых, то есть наиболее плодородных, лучше всего обрабатываемых, наиболее трудолюбивых и самых населенных стран в мире… Эта страна богаче любой части Европы”. И все же он оговорился, что Китай пребывает “в состоянии застоя”[64]. Смит был прав. Менее чем через столетие после постройки Запретного города (1406–1420) начался упадок Востока. Тогда нищие и склочные микроскопические страны Западной Европы начали свою почти неудержимую экспансию, длившуюся полтысячелетия, а великие империи Востока постепенно впали в кому.

Почему Китай уступил первенство Европе? Смит считал, что китайцы оказались не в состоянии поощрять внешнюю торговлю и поэтому не сумели воспользоваться сравнительными преимуществами своей страны и извлечь выгоду из международного разделения труда. Есть и другие объяснения.

В 40-х годах xviii века Шарль Луи де Секонда, барон де Монтескье, в бедах Китая винил деспотию, обусловленную невероятно большим населением, умножившимся из-за климата[65]:

Азия… совершенно не имеет умеренного пояса, и ее страны, расположенные в очень холодном климате, непосредственно соприкасаются с теми, которые находятся в климате очень жарком, каковы Турция, Персия, Китай, Корея, Япония и государство Могола. В Европе, напротив, умеренный пояс очень обширен… каждая страна по своему климату весьма сходна с соседней; в этом отношении там не встречается резких различий… Отсюда следует, что в Азии народы противостоят друг другу, как сильный слабому; народы воинственные, храбрые и деятельные непосредственно соприкасаются с народами изнеженными, ленивыми и робкими, поэтому один из них неизбежно становится завоевателем, а другой – завоеванным. В Европе, напротив, народы противостоят друг другу как сильный сильному; те, которые соприкасаются друг с другом, почти равно мужественны. Вот где великая причина слабости Азии и силы Европы, свободы Европы и рабства Азии, причина, насколько мне известно, никем еще не выясненная[66].

Позднейшие европейские авторы считали, что Запад превзошел Восток благодаря технике, например приведшей к Промышленной революции. (Именно так решил граф Макартни после своего явно провального посольства в Китай в 1793 году.) Другой аргумент, популярный в XX веке, гласит, что конфуцианская философия препятствовала нововведениям. Однако эти современные объяснения ошибочны. Первое из шести “приложений-убийц”, которыми располагал Запад и которых был лишен Восток, не имело отношения ни к коммерции, ни к климату, ни к технике, ни к философии. Оно, как понимал уже Смит, заключалось прежде всего в институтах.

Если бы вы посетили в 1420 году Темзу и Янцзы, вы поразились бы увиденному. Янцзы была встроена в сложную судоходную систему Пекин – Нанкин (протяженностью более 805 км) – Ханчжоу. Основой ее служил Великий канал длиной более 1600 км. Начатый в vii веке до н. э. канал со шлюзами (x век) и изящными мостами (один из них – Баодай, многоарочный “Мост драгоценного пояса”), при императоре Чжу-ди (Юнлэ) из династии Мин (1402–1424) восстановили и улучшили. Когда главный инженер проекта Бай Ин закончил плотины и отвел русло Хуанхэ, ежегодно по “реке для сплава хлеба” в обе стороны проходили до 12 тысяч барж с рисом[67]. Около 50 тысяч человек обслуживали инфраструктуру канала. На Западе, конечно, величайшими из великих каналов останутся венецианские. Но даже бесстрашного венецианца Марко Поло, посетившего Китай в 70-х годах xiii века, впечатлило судоходство на Янцзы:

Кто своими глазами не видел, не поверит, сколько больших судов поднимается по той реке. Кто сам не видел, не поверит, какое множество товаров сплавляют купцы вниз и вверх по реке. Она так широка, словно как море[68].

Великий канал не только был главной артерией внутренней торговли Китая. Он позволил правительству регулировать цены на рис посредством пяти государственных зернохранилищ: власти скупали зерно тогда, когда оно дешевело, и продавали, когда дорожало[69].

Столица империи – Нанкин (население в 1420 году составляло от полумиллиона до миллиона человек) – вероятно, была в то время крупнейшим городом мира. Здесь столетиями процветали хлопчатобумажное производство и шелководство. При императоре Чжу-ди (Юнлэ) он стал и научным центром. Девиз Юнлэ переводится как “вечная радость”, но, вероятно, тому времени лучше подошла бы характеристика “вечное движение”. Величайший из минских императоров ничего не делал кое-как. Например, создание компендиума китайской науки (более 11 тысяч томов) потребовало усилий более 2 тысяч ученых. Эту энциклопедию, почти 600 лет остававшуюся крупнейшей в мире, превзошла лишь “Википедия” в 2007 году. Но император не был доволен Нанкином. Вскоре после своего восшествия на престол он заложил на севере новую столицу: Пекин. К 1420 году, когда закончилось строительство Запретного города, Китай, безусловно, мог считаться самой развитой цивилизацией мира.

В начале xv века Темза по сравнению с Янцзы представляла собой тихую заводь. Правда, Лондон был оживленным портом, основным узлом английской торговли с континентом. (Ричард Уиттингтон, самый известный из лорд-мэров города, торговал тканями и заработал состояние благодаря растущему экспорту шерсти.) Верфи столицы Англии процветали благодаря непрекращающимся войнам с Францией. У Шедуэлла и Ратклиффа, где дно было илистым, корабли могли встать на ремонт. Правда, Тауэр, в отличие от Запретного города, внушал не почтительный трепет, а ужас.

Все это едва ли впечатлило бы китайского путешественника. Тауэр на фоне Запретного города с его многочисленными залами выглядел просто лачугой, Лондонский мост рядом с мостом Баодай казался недоразумением, а уровень развития навигации в Англии был таким, что корабли ходили лишь по Темзе и Ла-Маншу, держась в виду знакомых берегов. Ни англичанин, ни китаец тогда и вообразить не мог английские корабли на Янцзы.

Лондон, куда Генрих V вернулся в 1421 году после побед над французами (самая известная – при Азенкуре), едва ли можно было назвать хотя бы городком. Протяженность старых, многократно латанных стен составляла около 4,9 км, – малая часть длины стен Нанкина. Основателю династии Мин на возведение стен вокруг своей столицы понадобилось более 20 лет. Они имели башни-ворота настолько большие, что лишь в одной из них можно было разместить 3 тысячи воинов. Эти стены строились на века и почти целиком сохранились. От средневековых же стен Лондона сейчас почти ничего не осталось.

По стандартам xv века Китай был относительно приятным местом. Жесткий феодальный порядок, установившийся в начале эпохи Мин, смягчала активная внутренняя торговля[70]. В Сучжоу, в Старом городе, и сейчас заметны следы расцвета: тенистые каналы и изящные улочки. Жизнь современников-англичан в городах была совершенно иной. Черная смерть – бубонная чума, вызванная переносимой блохами бактерией Yersinia pestis, которая настигла Англию в 1349 году, – уменьшила население Лондона примерно до 40 тысяч человек (менее Ую населения Нанкина). Кроме чумы, частыми гостями были сыпной тиф, дизентерия и оспа. Но и без эпидемий Лондон являлся опасным местом – из-за антисанитарии. Канализации не было, и в городе стояла страшная вонь (в китайских городах экскременты систематически собирали для удобрения отдаленных рисовых полей). Когда Уиттингтон был лорд-мэром (четырежды: между 1397 годом и его смертью в 1423 году), улицы Лондона были вымощены отнюдь не золотом.

Школьников учат тому, что Генрих V – одна из героических фигур английской истории, и противопоставляют его слабовольному Ричарду II (правившему прежде Генриха IV – предшественника Генриха V). Печально признавать, но королевство было очень далеко от “царственного острова” из шекспировского “Ричарда II”. Скорее оно было “заразным островом”. Драматург описывает Англию так: “…второй Эдем, // Противу зол и ужасов войны // Самой природой сложенная крепость”[71]. Тем не менее, продолжительность жизни в 1540–1800 годах в Англии составляла в среднем 37 лет (в Лондоне – 20 лет). Почти каждый пятый английский ребенок погибал в первый же год (в Лондоне – почти каждый третий). Генрих V взошел на престол 26 лет от роду и умер от дизентерии в 35 лет. До сравнительно недавнего времени историю творили, как правило, молодые.

Насилие было обычным делом. Воевать с Францией англичане уже привыкли, а когда они не воевали с французами, то сражались с валлийцами, шотландцами и ирландцами, а иначе дрались – за корону – друг с другом. Отец короля Генриха V захватил трон силой, а сын, Генрих VI, таким же образом его утратил в начале Войны Алой и Белой розы: тогда 4 короля лишились своих корон, а 40 пэров – головы (в бою или на эшафоте). В 1330–1479 годах четверть представителей английской знати погибла насильственной смертью. Убивали, конечно, не только дворян. Данные начиная с xiv века свидетельствуют, что ежегодно в Оксфорде происходило более 100 убийств на 100 тысяч жителей. Лондон считался несколько безопаснее: здесь ежегодно регистрировали около 50 убийств на 100 тысяч. Самые высокие показатели в современном мире дают Южная Африка (69 на 100 тысяч), Колумбия (53 на 100 тысяч) и Ямайка (34 на 100 тысяч). Даже в Детройте в опасных 80-х годах XX века регистрировалось 45 убийств на 100 тысяч[72].

Жизнь англичан в те времена была, как позднее отметил Томас Гоббс, “одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна” (Гоббс назвал это “естественным состоянием”). Даже такое видное семейство из Норфолка, как Пастоны, не могло всерьез рассчитывать на безопасность. Маргарет, жену Джона Пастона, изгнали из своего жилья, когда она пыталась настаивать на законном праве семьи на поместье Грешем, занятое наследником предыдущего владельца. Джон Фастолф оставил Пастонам замок Кайстер, однако герцог Норфолкский осадил его вскоре после смерти Джона Пастона. Осада длилась 17 лет[73]. И при этом Англия числилась среди преуспевающих и в наименьшей степени пораженных насилием стран Европы! Во Франции жизнь была еще беспросветнее, тупее и короче – и ситуация к востоку все ухудшалась. Еще в начале xviii века француз ежедневно потреблял в среднем 1660 килокалорий (почти минимум требуемого для поддержания жизни; около половины среднего современного западного уровня), а средний рост мужчин в дореволюционной Франции составлял 165 см[74]. Во всех континентальных странах, о которых есть средневековые данные, убивали чаще, чем в Англии (а худшим местом неизменно оказывалась Италия, славная не только своими художниками, но и наемными убийцами).

Иногда говорят, что такая жизнь в Западной Европе являлась своего рода преимуществом. Поскольку бедняки умирали чаще богатых, они, возможно, так или иначе способствовали дальнейшему процветанию последних. Черная смерть, кроме прочего, привела к росту дохода на душу населения в Европе. Выжившие – поскольку рабочих рук не хватало – могли заработать больше. Верно и то, что дети английских богачей имели гораздо больше шансов дожить до зрелости, чем дети бедняков[75]. И все же маловероятно, чтобы эти особенности европейской демографии объясняли разницу в положении Востока и Запада. Сейчас есть страны, жизнь в которых почти столь же бедственна, как и в средневековой Англии, и где из-за голода, мора, войны и насилия средняя продолжительность жизни ничтожно мала, где долго живут лишь богатые. Опыт Афганистана, Гаити и Сомали показывает, что эти обстоятельства отнюдь не благоприятны. Далее мы увидим, что Европа совершила рывок к процветанию и могуществу вопреки смерти и гладу, а не благодаря им.

Ученым и читателям стоит помнить о смерти. “Триумф смерти”, шедевр Питера Брейгеля Старшего (1525–1569), разумеется, не отражал действительности, однако художнику не пришлось и изобретать от начала до конца тошнотворную картину смерти и разрушений. Землю наводнили воинственные скелеты. На переднем плане мертвый король, чьи сокровища уже бесполезны, а рядом собака грызет труп. Вдали двое повешенных, четверо колесованных и еще один, которого вот-вот обезглавят. Армии сражаются, дома горят, корабли идут на дно. Мужчин и женщин, молодых и старых, военных и гражданских, гонят в узкий тоннель. Никто не получит пощады. Даже трубадур, воспевающий свою возлюбленную, обречен.

Брейгель умер в 40 с небольшим лет, будучи младше, чем я сейчас. Век спустя итальянский художник Сальватор Роза написал, возможно, наиболее впечатляющую картину на тему memento mori – “Хрупкость человеческой жизни” (L’umana fragilitа). Чума, опустошившая в 1655 году Неаполь, родной город художника, забрала жизнь его маленького сына Розальво, а также брата, сестры, ее мужа и пятерых из их детей. Ангел смерти выступает из тьмы позади жены художника, чтобы взять их сына как раз тогда, когда ребенок делает первую попытку что-то написать. Латинская надпись на холсте гласит:

Conceptio culpa

Nasci pena

Labor vita

Necesse mori

“Зачатие – грех, рождение – боль, жизнь – тяжкий труд, смерть неизбежна”. Можно ли дать более краткое описание жизни в Европе в то время?

Евнух и единорог

Чем объяснить превосходство Востока? Прежде всего, сельское хозяйство здесь было гораздо производительнее европейского. В Восточной Азии продуктивность рисоводства была очень высокой, и поля площадью 1 акр [0,405 га] хватало, чтобы прокормить семью, тогда как в Англии для этого требовалось в среднем 20 акров. Это объясняет, почему население Восточной Азии было больше населения Западной Европы. Конечно, живший в эпоху Мин поэт Чжоу Шисю смотрел на сельчан сквозь розовые очки:

Здесь десять семей… много поколений жило бок о бок. Дым от их очагов смешивается везде, куда ни глянь; так и люди объединяются для ежедневной совместной работы. Сын одного человека – глава западной семьи, а дочь другого – жена западного соседа. Холодный осенний ветер овевает жертвенник духа земли. Поросят и рисовое вино приносят в жертву Предку. Старик колдун жжет в кумирне бумажные деньги, мальчики бьют в бронзовый барабан. В тишине туман укрывает посадки сахарного тростника, и капли дождя падают на поля таро, когда люди возвращаются после обрядов домой, расстилают циновки и беседуют, слегка пьяные[76].

Такие буколические сцены – лишь часть правды. Впоследствии поколения западных людей были склонны думать об имперском Китае как о статичном обществе с аллергией на нововведения. В работе “Конфуцианство и даосизм” (1915) Макс Вебер указывал, что конфуцианский рационализм есть средство “приспособления к миру”, в то время как Западу свойственно стремление к “овладению миром”. Эту точку зрения отстаивали философ Фэн Юлань в “Истории китайской философии” и кембриджский ученый Джозеф Нидэм в многотомном труде “Наука и цивилизация в Китае”. Такие объяснения, апеллирующие к культуре (привлекательные для тех, кто, подобно Фэну и Нидэму, сочувствовал маоистскому режиму после 1949 года), трудно согласуются с тем фактом, что до эпохи Мин китайская цивилизация упорно стремилась овладеть миром – с помощью техники.

Мы не знаем, кто именно изобрел водяные часы: египтяне, вавилоняне или китайцы. Однако известно, что в 1086 году Су Сун соединил водяные часы с анкерным механизмом и получил первые механические часы: 12-метровую “башню с движимыми водой [армиллярным] прибором и символизирующим [небо глобусом]” (шуй юнь и сян тай). В 1272 году Марко Поло видел в Даду [Пекине] колокольню с таким механизмом. Настолько точных механизмов в Англии не знали до постройки астрономических часов для соборов в Норидже, Сент-Олбансе и Солсбери.

Считается, что печатный станок появился в Германии в xv веке. На самом деле его изобрели в xi веке в Китае. И бумага появилась в Китае раньше, чем на Западе. (То же касается бумажных денег, обоев и туалетной бумаги[77].)

Часто говорят, что сеялку изобрел английский агроном Джетро Талл в 1701 году. В действительности ее построили в Китае за две тысячи лет до него. У “ротеремского плуга” с изогнутым железным отвалом – главного орудия сельскохозяйственной революции в Англии xviii века – имелись китайские предшественники[78]. “Книга о сельском хозяйстве” (Нун-шу; 1313) Ван Чжэня описывает технику, во многом не известную его западным современникам[79]. Китай пережил и собственную промышленную революцию. Первая доменная печь для выплавки чугуна появилась не в Колбрукдейле в 1709 году, а в Китае около 200 года до н. э. Старейший железный мост построили не англичане, а китайцы – в провинции Юннань[80]. Объем выплавки железа, достигнутый англичанами в 1788 году, не превышал китайский показатель 1078 года. И это китайцы совершили революцию в ткачестве благодаря прялке и шелкомотальному станку с ременной передачей (эти устройства попали в xiii веке в Италию)[81]. И, конечно, далеко от истины утверждение, будто китайцы пользовались порохом, лишь чтобы пускать шутихи. В книге Цзяо Юя и Лю Цзи “Руководство огненного дракона” (Холунцзин; конец xiv века) описаны наземные и морские мины, ракеты, а также полые ядра, начиненные взрывчаткой.

Китайцы раньше всех обзавелись химическими инсектицидами, рыболовными катушками, спичками, магнитным компасом, игральными картами, зубными щетками и тачками. Общеизвестно, что гольф изобретен в Шотландии. Однако в “Записях с восточной веранды” Вэй Тая (Дунсюань билу; xi век) описана игра чуйвань (чуй – “бить”, вань – “шарик”) со специальным мячом, лунками и 10 клюшками (среди них цуаньбан, пубан и шаобан, аналогичные нашим клюшкам типа “вуд” №№ 1, 2 и 3). Китайцы инкрустировали клюшки нефритом и золотом, из чего видно, что тогда, как и сейчас, гольф был игрой богачей. И это далеко не все. В начале xv века Китай оказался на грани технического прорыва, который мог сделать императора Чжу-ди (Юнлэ) хозяином не только Срединного государства, но и буквально “всего, что под небом”.

В Нанкине можно увидеть полноразмерную копию “плавучей сокровищницы” (баочуань) адмирала Чжэн Хэ, самого известного китайского мореплавателя. Длина корабля составляла около 120 м – почти впятеро больше “Санта-Марии”, на которой в 1492 году Христофор Колумб пересек Атлантику. Флот Чжэн Хэ состоял более чем из 300 огромных океанских джонок. Эти суда с множеством мачт и переборками для увеличения непотопляемости были гораздо крупнее строившихся в xv веке в Европе. Флот Чжэн Хэ брал на борт до 28 тысяч человек и был крупнее любого западного до Первой мировой войны.

Чжэн Хэ был удивительным человеком. В возрасте 11 лет его взял в плен Чжу Юаньчжан (Хунъу), основатель династии Мин. Как тогда было принято, пленника кастрировали – и сделали слугой Чжу-ди, четвертого сына императора, который позднее силой захватил трон и стал править под девизом Юнлэ. За верную службу император дал Чжэн Хэ задание – изучить Западный океан.

Во время шести плаваний эпического масштаба (1405–1424)[82] флот Чжэн Хэ посетил Таиланд, Суматру, Яву и некогда великий Каликут (ныне Кожикоде в индийском штате Керала), Темасек (ныне Сингапур), Малайский полуостров, Цейлон (Шри-Ланка), Каттак (индийский штат Орисса), Ормуз, Аден и Джидду на Красном море[83]. Формально экспедиции в Западный океан предпринимались ради поиска пропавшего вместе с императорской печатью Чжу Юньвэня (правил под девизом Цзяньвэнь), предшественника Чжу-ди. (Любопытно, пытался ли таким образом Чжу-ди искупить убийство, открывшее ему путь к трону, или скрыть факт его совершения?) Впрочем, поиски пропавшего императора не были истинным мотивом.

Перед седьмым, последним своим путешествием, Чжэн Хэ получил повеление отправиться “в Ормуз и другие страны, с кораблями различного размера числом 61… взять с собою цветные шелка… и закупить пеньку”. Его помощникам было приказано “закупить фарфор, железные котлы, дары, оружие, бумагу, масло, воск и прочее”[84]. Может показаться, что поход имел коммерческую подоплеку: у китайцев были товары, нужные купцам Индийского океана (фарфор, шелк и мускус), а у тех было что предложить китайцам (перец, жемчуг, драгоценные камни, слоновую кость, считавшийся целебным рог носорога)[85]. Но император (как позднее понял Адам Смит) мало думал о торговле. Эпиграфический текст того времени гласит: Чжэн Хэ должен был “вручить им [чужеземным народам] дары, дабы показать, сколь велика преобразующая мощь [царственной] добродетели, и обращаться с ними мягко”. Взамен Чжу-ди (Юнлэ) желал, чтобы иностранные правители платили ему дань, как это делали близкие соседи, и так признали его власть над собой. Да и кто отказался бы склониться перед владыкой, располагающим таким флотом?[86]

В ходе трех из своих плаваний Чжэн Хэ достиг восточного побережья Африки. Китайцы не задержались там надолго. Около 30 африканских правителей прислали своих посланников. Тех пригласили на борт, чтобы они признали “вселенское господство” минского императора. Правитель Малинди (ныне Кения) прислал дары, среди которых был живой жираф. Чжу-ди лично встретил животное в воротах своего нанкинского дворца: в жирафе признали чудо-зверя цилиня (единорога) – “символ совершенной добродетели, совершенного управления и совершенной гармонии в империи и вселенной”[87].

В 1424 году, однако, гармония ушла. Чжу-ди умер, и вместе с ним были похоронены внешнеполитические амбиции Китая. Плавания Чжэн Хэ прекратились (последняя экспедиция в Индийский океан состоялась в 1432–1433 годах). “Морской запрет” (хайцзинь) не приветствовал плавания. С 1500 года китайца, замеченного в постройке судна более чем с двумя мачтами, приговаривали к смерти, а в 1551 году преступлением стал выход в море на двухмачтовом судне[88]. Отчеты о путешествиях Чжэн Хэ уничтожили, а сам адмирал умер во время плавания и, по-видимому, был похоронен в море.

Каковы причины поворота политики? Нехватка денег? Придворные интриги? Расходы на войну в Аннаме (ныне Вьетнам) оказались неожиданно высокими?[89] Недоверие конфуцианцев к “странным предметам”, привезенным Чжэн Хэ, – к тому же жирафу? Вероятно, мы не узнаем этого, однако последствия добровольной изоляции Китая очевидны.

Подобно полету “Аполлона” на Луну, путешествия Чжэн Хэ стали великолепной демонстрацией богатства и технических достижений. Посещение китайцем-евнухом восточно-африканского побережья в 1416 году во многом сопоставимо с высадкой американцев на Луну в 1969 году. Но, свернув программу изучения заокеанских земель, преемники Чжу-ди лишили это предприятие экономических перспектив.

Этого нельзя сказать о походах мореплавателя из маленького королевства, лежащего на другом конце Евразии.

Гонка за пряностями

Недавно взошедший на престол португальский король Мануэл поручил Васко да Гаме великую миссию. Конечно, все четыре корабля португальской экспедиции поместились бы в одной “плавучей сокровищнице” Чжэн Хэ, а численность всех моряков да Гамы составляла лишь 170 человек. Но достижение поставленной цели – новые земли и пряности – могло склонить чашу весов на сторону Запада.

Европейцы были не в состоянии производить у себя корицу, гвоздику и мускатный орех, однако нуждались в них. Древний маршрут транспортировки пряностей пролегал по Индийскому океану и Красному морю либо по суше через Аравию и Анатолию. К середине xv века последний отрезок этого пути взяли под контроль турки и венецианцы. Португальцы сообразили: если найти другую дорогу в Азию – вдоль западного побережья Африки и вокруг мыса Доброй Надежды, – то сверхприбыльный бизнес может оказаться у них в руках. В 1488 году Бартоломеу Диаш, тоже португалец, обогнул мыс Доброй Надежды, однако вынужден был возвратиться. Это произошло за 9 лет до того, как да Гама прошел путь до конца.

Инструкции короля Мануэла сообщают нам нечто очень важное о методах, которыми западная цивилизация расширяла свое влияние за морем. Как мы увидим, у Запада было более одного преимущества. Главным из них была, конечно, жесткая конкуренция, ставшая двигателем Великих географических открытий. Европейцы, отправлявшиеся вокруг Африки, отнюдь не стремились за символической данью. Речь шла о том, чтобы обойти своих конкурентов в экономическом и политическом отношении. Успех да Гамы означал бы, что Лиссабон обставил Венецию. Европейские экспедиции xvi века – гонка за пряностями – были аналогом космической гонки XX века.

Восьмого июля 1497 года да Гама поднял паруса. Португальцев, четыре месяца спустя обогнувших мыс Доброй Надежды, не интересовал вопрос, каких экзотических животных они должны привезти своему повелителю. Они жаждали узнать, получилось ли у них найти то, что не вышло у других европейцев – новый маршрут транспортировки пряностей.

Васко да Гама достиг Малинди в апреле 1498 года – спустя 82 года после того, как Чжэн Хэ сошел здесь на берег. Китайцы мало что оставили в Африке после себя, кроме небольшого количества фарфора и ДНК. Считается, что около 20 китайских моряков, потерпевших кораблекрушение у острова Пате, спаслись. Они взяли в жены африканок и познакомили местных жителей с шелковым производством и особым стилем плетения корзин[90]. Португальцы, напротив, сразу увидели потенциал Малинди как торговой фактории. Да Гаму взволновала встреча с индийскими купцами, и почти наверняка с помощью одного из них он поймал муссон, принесший португальские корабли в Каликут.

Стремление к торговле было отнюдь не единственным различием между португальцами и китайцами. У пришельцев из Лиссабона была черта, которую Чжэн Хэ проявлял очень редко: беспощадность. Когда Заморин, правитель Каликута, не проявил должного интереса к дарам португальцев, да Гама взял в заложники дюжину местных жителей. Во время второй экспедиции в Индию (уже с 15 судами) он бомбардировал Каликут и увечил пленных матросов. Рассказывают, что да Гама, захватив судно, возвращавшееся из Мекки, приказал сжечь его вместе с паломниками.

Португальцы творили бесчинства, поскольку знали: открытие нового торгового маршрута может встретить сопротивление. Они верили в насилие. Аффонсу д’Албукерк, второй вице-король Индии, с гордостью сообщал своему повелителю в 1513 году: “Заслышав о нашем прибытии, [местные] корабли исчезают, и даже птицы перестают скользить над водой”. Впрочем, против иных врагов бессильны и пушки, и шпаги. Половина членов первой экспедиции да Гамы не перенесла плавание – не в последнюю очередь потому, что их адмирал пытался плыть домой вокруг Африки против муссонных ветров. На родину вернулись два из четырех португальских кораблей. Да Гама умер от малярии во время третьего плавания в Индию (1524). Его останки покоятся в великолепной усыпальнице в монастыре иеронимитов в Лиссабоне. Другие португальцы приплыли прямо в Китай. Некогда китайцы могли смотреть на европейских “варваров” с безразличием, даже с презрением. Теперь жаждущие пряностей “варвары” явились к самым границам Срединного государства. Впрочем, хотя товары португальцев мало заинтересовали китайцев, первые привезли серебро, на которое в империи Мин был большой спрос: в качестве платежных средств металлические деньги вытесняли бумажные, а также трудовые повинности.

В 1557 году португальцы добрались до Макао – полуострова в дельте реки Чжуцзян. Среди неотложных дел оказалась постройка ворот Порташ-ду-Серку с надписью: “Бойтесь нашего величия и уважайте наше достоинство”. К 1586 году фактория Макао приобрела такое значение, что ее признали “городом Святого имени Господня в Китае”. Макао стал первым из европейских сеттльментов в Китае. Луис (Луиш) де Камоэнс, воспевший в поэме “Лузиады” экспансию португальцев, сосланный в Индию за нападение на королевского слугу и некоторое время живший в Макао, удивлялся: как крошечная Португалия с населением менее 1 % населения Китая могла надеяться захватить торговлю громадных азиатских империй? Тем не менее соотечественники де Камоэнса организовали цепь факторий на побережье Африки, в Аравии и Индии, в Малаккском проливе, на “Островах пряностей” (Моллукских островах) и даже дальше Макао. Если остались еще неоткрытые земли, писал Камоэнс о португальцах, они откроют и их[91].

К заморской экспансии присоединились и другие европейцы. Вслед за Португалией в дело вступила Испания. Испанцы перехватили инициативу в Новом Свете (см. главу 3) и основали форпост на Филиппинских островах, откуда можно было переправлять в Китай мексиканское серебро[92]. В 1494 году Тордесильясский договор разделил мир между двумя иберийскими державами, и те смогли взглянуть на имперские достижения с наибольшей уверенностью в себе. Однако голландцы – непокорные и предприимчивые подданные испанской короны – также высоко оценили потенциал нового маршрута торговли пряностями. К середине xvii века они превзошли португальцев и в числе судов, огибающих мыс Доброй Надежды, и в отношении тоннажа. Старались не отстать и французы.

А что же англичане, чьи территориальные притязания не шли дальше Франции, а ноу-хау была продажа шерсти фламандцам? Могли ли они остаться в стороне, узнав, что испанцы и французы, их главные соперники, деятельно обогащались за морем? Нет, не могли. В 1496 году Джон Кабот, отправившийся из Бристоля, предпринял первую попытку пересечь Атлантический океан. В 1553 году корабли Хью Уиллоби и Ричарда Ченслера покинули Дептфорд, чтобы найти Северо-Восточный проход в Индию. Уиллоби погиб от холода в 1554 году, а Ченслер добрался до устья Северной Двины, а затем по суше в Москву, ко двору Ивана Грозного. Вернувшись в Лондон, Ченслер, не теряя времени, учредил Компанию Московского государства (“Общество купцов-искателей для открытия неизвестных и до этого обычно не посещаемых морским путем стран, областей, островов, владений и княжеств”) для торговли с русскими. Подобные проекты получали поддержку короны, поощрявшей не только тех, кто стремился за Атлантику, но и тех, кто искал дорогу к пряностям. Уже в середине xvii века английская торговля процветала от Белфаста до Бостона, от Бенгалии до Багамских островов.

Мир впал в безумие конкуренции. Но открытым остается вопрос: почему европейцы с большим, чем китайцы, энтузиазмом относились к торговле? Почему да Гама был столь жаден, что был готов пойти на убийство ради денег? Ответ можно найти на картах средневековой Европы: здесь буквально сотни стран, от королевств на западном побережье до россыпи городов-государств между Балтикой и Адриатикой. В Европе xiv века насчитывалось до 1000 государств, 200 лет спустя – около 500 более или менее независимых образований. Почему? Самый простой ответ – география. В Китае три крупных реки: Хуанхэ, Янцзы и Чжуцзян, и все три текут с запада на восток[93]. А в Европе множество рек, и текут они в разных направлениях. Не забудем и о горах, например Альпах и Пиренеях, а также лесах и болотах Германии и Польши. Монголам было проще добраться до Китая. Европа же была менее проходима для орд и поэтому испытывала меньшую потребность в единстве. Мы не можем сказать точно, почему после Тимура азиатские нашествия на Европу прекратились. Может быть, российский щит стал крепче? Или монгольские лошади окончательно предпочли степную траву?

Конечно, гибельные конфликты случались и в Европе: вспомним хотя бы о Тридцатилетней войне (середина xvii века) в Германии. Тому, кто жил у границ примерно дюжины крупнейших европейских государств, вообще очень не везло: в 1550–1650 годах эти страны находились в состоянии войны в среднем % времени. В 1500–1799 годах Испания воевала 81 % этого времени, Англия – 53 %, Франция – 52 %. Однако непрерывная война приносила и выгоды. Во-первых, она вела к совершенствованию военной техники. Фортификация должна была идти вперед, поскольку артиллерия становилась мощнее и маневреннее. Руины замка “барона-разбойника” неподалеку от Зехайма в Южной Германии служили предупреждением: в 1399 году Танненберг стал первым в Европе укреплением, уничтоженным при помощи пороха.

Морские суда европейцев оставались небольшими, и не без причины. По сравнению со средиземноморской галерой, облик которой мало изменился с римских времен, португальские каравеллы конца xv века удивляют своим балансом между скоростью и огневой мощью. Каравелла могла нанести больший урон, чем любая из гигантских джонок Чжэн Хэ, и ей проще было маневрировать. С 1501 года французы стали размещать орудия вдоль бортов. Это усовершенствование превратило европейские корабли в плавучие крепости[94]. Если бы Чжэн Хэ и Васко да Гаме случилось воевать, вероятно, португальцы пустили бы неуклюжие китайские громадины на дно так же быстро, как они расправились с меньшими по размеру, но более маневренными арабскими доу в Индийском океане. Впрочем, в 1521 году при Танмане (нынешний Гонконг) минский флот разбил португальский.

Выигрыш от почти постоянных конфликтов в Европе состоял и в том, что доходы соперничавших государств, из которых оплачивалась война, постепенно росли. Государи Англии и Франции в 1520–1630 годах были в состоянии собрать гораздо больше налогов (в граммах серебра на душу населения), чем китайские[95]. С xiii века итальянцы, а следом и другие европейцы экспериментировали с небывалыми доселе механизмами государственных заимствований и заложили фундамент современного рынка облигаций. Институт государственного долга в Китае эпохи Мин не был известен, он появился лишь во второй половине XIX века под влиянием европейцев. Другое фискальное новшество всемирного значения – идея голландцев предоставлять монопольные права на торговлю акционерным обществам в обмен на долю доходов, а также признание того, что торговые компании (по сути, субподрядчики) действуют в государственных интересах и против конкурирующих правительств. Ост-Индская компания, учрежденная в Голландии в 1602 году, и английские подражатели с аналогичной вывеской стали первыми настоящими капиталистическими корпорациями. У них были управляющие, уставный капитал, свободнообращающиеся акции и дивиденды. На Востоке не было ничего подобного. Хотя королевские доходы благодаря торговым компаниям выросли, королевские прерогативы сократились. В государстве эпохи раннего нового времени появились дополнительные влиятельные игроки: банкиры, держатели облигаций, управляющие торговых компаний.

Наконец, из-за усобиц ни один европейский монарх не мог стать могущественным настолько, чтобы препятствовать открытию и освоению заморских земель. И когда турки вторгались в Восточную Европу (в xvi и xvii веках это происходило неоднократно), в Европе не было владыки, который мог приказать португальцам сосредоточиться на угрозе с Востока[96]. Напротив, европейские монархи, соревнуясь друг с другом, поощряли торговлю, завоевания и колонизацию.

Религиозные войны бушевали в Европе более века после Реформации (см. главу 2). Но даже кровавые конфликты между протестантами и католиками, а также репрессии против евреев имели положительные стороны. В 1492 году евреев изгнали из Кастилии и Арагона. Сначала многие из них искали убежища в Османской империи, но после 1509 года еврейская община появилась и в Венеции. В 1566 году, в результате восстания голландцев против испанского владычества и образования протестантской Республики Соединенных провинций, Амстердам стал еще одним оплотом терпимости. После высылки в 1685 году из Франции гугенотов они нашли приют в Англии, Голландии и Швейцарии[97]. И, конечно, религиозное рвение стало одним из факторов для заморской экспансии. Португальский принц Энрике (Генрих Мореплаватель) поощрял моряков исследовать африканское побережье – отчасти в надежде, что они найдут мифическое государство пресвитера Иоанна, который мог бы помочь Европе справиться с турками. Васко да Гама в придачу к требованию об освобождении от таможенных пошлин нагло настаивал, чтобы правитель Каликута изгнал магометан и начал кампанию пиратства против мусульманских кораблей, идущих в сторону Мекки.

Короче говоря, характерная для Европы политическая раздробленность не позволяла построить что-либо даже отдаленно напоминающее Китайскую империю. Это также побуждало европейцев пытать счастья (в экономическом, геополитическом и религиозном отношениях) в далеких землях. Можно сказать, то была иллюстрация правила “разделяй и властвуй”, хотя, как ни парадоксально, именно благодаря тому, что европейцы были разделены, они правили миром. Для Европы малое было прекрасным, поскольку влекло за собой конкуренцию – не только между государствами, но и в их рамках.

Официально Генрих V был королем Англии, Уэльса и даже Франции, на которую он предъявлял права. При этом в сельской Англии власть в действительности находилась в руках крупной феодальной знати – потомков баронов, исторгнувших Великую хартию вольностей у короля Иоанна, а также джентри и бесчисленных церковных и светских корпораций. До Генриха VIII короли не могли приказывать церкви. Города нередко пользовались самоуправлением. И, что особенно важно, крупнейший коммерческий центр страны был почти независим. В Европе тогда имелись не только государства, но и сословия: дворянство, духовенство, бюргерство.

Можно проследить генеалогию и структуру Лондонской корпорации (City of London Corporation) до xii века. Иными словами, замечательно, что лорд-мэр, шерифы, олдермены, советники, члены гильдий (livery companies) и фримены (полноправные граждане) – все это существует более 800 лет. Лондонская корпорация, один из ранних образцов автономного коммерческого предприятия, – с одной стороны прототип современных корпораций, с другой – предшественница самой демократии.

Уже в 30-х годах xii века Генрих I даровал лондонцам право избирать шерифами и судьями тех, “кого они сами пожелают”, и отправлять правосудие и вести финансовые дела без вмешательства короны и других властей[98]. В 1191 году, когда Ричард I воевал в Святой земле, Лондон приобрел право выбирать себе мэра, и это право в 1215 году подтвердил король Иоанн[99]. Поэтому Сити никогда не трепетал перед короной. Мэр Томас Фицтомас, заручившись поддержкой лондонцев, в 1263–1265 годах поддержал восстание Симона де Монфора против Генриха III. В 1319 году Эдуард II вступил в конфронтацию с Сити: торговцы дорогими тканями (mercers) стремились избавиться от зарубежных конкурентов, и, когда король не пошел на уступки, “лондонская чернь” поддержала его низложение Роджером Мортимером. При Эдуарде III удача отвернулась от Сити. Итальянские и ганзейские купцы закрепились в Лондоне не в последнюю очередь потому, что они предоставляли английской короне ссуды на хороших условиях (это продолжилось и тогда, когда на престоле оказался несовершеннолетний Ричард II)[100]. Лондонцы не поспешили на помощь монарху во время восстания Уота Тайлера (1381) и тогда, когда Ричарду II бросили вызов лорды-апеллянты. В 1392 году король лишил Лондон его свобод и привилегий, однако 5 лет спустя щедрый “дар” (10 тысяч ф. ст.) лорд-мэра Ричарда Уиттингтона вернул городу автономию. Ссуды и подарки короне стали ключом к независимости. Чем богаче был Лондон, тем он становился влиятельнее. Уиттингтон предоставил Генриху IV по меньшей мере 24 тысячи ф. ст., его сыну Генриху V – около 7,5 тысячи[101]. Сити конкурировал не только с короной: соперничество шло и в границах Лондона. Его гильдии ведут свою историю со средневековья: ткачи образовали корпорацию в 1130 году, пекари – в 1155 году, рыботорговцы – в 1272 году, ювелиры, портные и суконщики (merchant taylors) и скорняки – в 1327 году, торговцы тканями (drapers) – в 1364 году, торговцы дорогими тканями – в 1384 году, бакалейщики – в 1428 году. Эти “мастерства” (misteries) обладали не только значительным влиянием на определенные сектора экономики, но и политической властью. Эдуард III признал это, когда объявил, что стал “братом” гильдии портных и изготовителей поддоспешной одежды (linen armourers), позднее названной гильдией портных и суконщиков. К 1607 году ее почетными членами значились: 7 королей и королева, 17 принцев и герцогов, 9 графинь, герцогинь и баронесс, более 200 графов, лордов и других дворян, а также архиепископ. Сейчас 12 “больших корпораций” (торговцы дорогими тканями, бакалейщики, торговцы тканями, рыботорговцы, ювелиры, скорняки, портные и суконщики, галантерейщики, торговцы солью, торговцы железными изделиями, виноторговцы) участвуют по большей части в церемониях, однако некогда у лондонских ремесленников и купцов была настоящая власть. В лучшие времена они могли и драться, и пировать друг с другом[102].

Между прочим, многоуровневая конкуренция – между государствами и в пределах государства (и даже города) – помогает объяснить быстрое распространение и совершенствование механических часов в Европе. Уже в 30-х годах xiv века Ричард Уоллингфордский установил на южном фасаде трансепта Сент-Олбанского аббатства удивительно сложные астрономические часы. Они демонстрировали движение Солнца и Луны, звезд и планет, приливы и отливы. Механические куранты были не только точнее китайских водяных часов. Они не должны были оставаться достоянием придворных астрономов. И если на соборе в некоем городе появлялся прекрасный циферблат, соседи чувствовали себя обязанными последовать этому примеру. Из Франции после 1685 года изгоняли часовщиков-протестантов, а Швейцария с удовольствием их принимала. И, как и в случае военной техники, конкуренция вела к прогрессу: часовщики допускали мелкие усовершенствования, которые, накапливаясь, положительно сказывались на точности и элегантности продукции. В конце xvi века, когда иезуит Маттео Риччи привез в Китай европейские часы, они настолько превосходили восточные приборы, что их встретили настороженно[103]. В 1602 году Риччи по приказу императора Ваньли нарисовал на рисовой бумаге прекрасную карту мира, причем поместил Китай в центре. Но, скорее всего, он понимал, что в техническом отношении Китай уже дрейфует к периферии.

Распространение башенных часов (позже и часов помельче) благодаря растущей точности их хода шло рука об руку с подъемом Европы и распространением западной цивилизации. С каждым собранным хронометром уходило еще одно мгновение эпохи восточного величия.

Восточная Азия по сравнению с “лоскутной” Европой являлась (по крайней мере в политическом отношении) однотонной. Главными врагами Срединного государства на севере были монголы, совершавшие опустошительные набеги, а на востоке японцы, промышлявшие пиратством. Со времен Цинь Шихуанди, “первого императора” (221–210 годы до н. э.), наиболее опасной для Китая представлялась угроза с севера. Соображения безопасности потребовали огромных вложений в оборону. Ничего подобного Великой стене Европа со времен императора Адриана[104] до Эриха Хоннекера не видела. Не менее грандиозной была ирригационная сеть Китая. Синолог Карл Виттфогель, одно время придерживавшийся марксистских взглядов, видел в ней важнейший продукт “гидротехнического” восточного деспотизма.

Запретный город в Пекине – еще один памятник монолитности китайской власти. Чтобы получить представление об ее мощи и своеобразном этосе, нужно через Врата высшей гармонии (Тайхэмэнь) пройти в Зал высшей гармонии (Тайхэдянь; здесь стоит Драконий трон), затем в Зал срединной гармонии (Чжунхэдянь; личные покои императора), а после в Зал сохранения гармонии (Баохэдянь; здесь проходили заключительные экзамены для поступающих на государственную службу). Ясно, что идея гармонии неразрывно связана с идеей неделимой императорской власти[105].

Как и у Великой стены, в xv веке у Запретного города не имелось аналога на Западе и тем более в Лондоне, где власть делили король, Палата лордов и Палата общин, Лондонская корпорация и гильдии. У них были дворцы и палаты – но, по восточным меркам, очень скромные. И в то время как средневековыми европейскими королевствами управляла группа потомственных землевладельцев и священнослужителей, отбираемых по прихоти монарха, Китаем на всех уровнях управляла конфуцианская бюрократия, пополняемая, вероятно, при помощи самой сложной в истории экзаменационной системы. Кандидат на чиновничью должность должен был пройти изнурительные трехступенчатые испытания. Для этого строили специальные экзаменационные центры. Один из них и сейчас можно увидеть в Нанкине: огромное, обнесенное стеной здание с тысячами комнатушек едва просторнее туалета в железнодорожном вагоне:

Эти крошечные кирпичные “купе” [писал европейский путешественник] были около 1,1 метра в длину, 1 метр в ширину и 1,7 метра в высоту. Имелись два каменных выступа, первый из которых служил столом, второй – сиденьем. Два дня, пока шел экзамен, за кандидатами зорко наблюдали… Единственным дозволенным перемещением был приход слуг, разносивших пищу и воду или уносящих испражнения. Когда кандидат уставал, он мог достать принесенные с собой постельные принадлежности и отдохнуть. Но яркий свет в соседней ячейке, вероятно, заставлял его вновь браться за кисть… Некоторые кандидаты лишались рассудка от напряжения[106].

Без сомнения, после трех дней и двух ночей в такой обувной коробке лишь самые способные и, конечно, целеустремленные, выдерживали экзамен. В ходе аттестации акцент делали на знании конфуцианской классики – Четверокнижия (Сы шу) и Пятиканония (У-Цзин), что требовало запоминания 431286 иероглифов, и на умении написать строго формализованное “восьминогое сочинение”[107] (с 1487 года)[108]. Конечно, экзамен такого рода предполагал очень жесткую конкуренцию, но отнюдь не порождал стремление к переменам. Письменный китайский язык служил воспроизводству консервативной элиты и гарантией невмешательства масс в ее дела. Здесь заметен сильный контраст с европейскими языками. Итальянский, французский, испанский, португальский и английский языки были пригодны для высокой литературы и при этом доступны широким кругам благодаря относительно простому, допускающему распространение образованию[109].

Мудрость гласит: “Обычный человек удивляется необычным вещам. Мудрец удивляется обыденным”. Однако на пути, которым шел Китай в эпоху Мин, встречалось слишком много обыденного и слишком мало нового.

Срединное государство

Цивилизации – сложные явления. Столетиями они могут процветать, а после внезапно обратиться в прах.

Династия Мин воцарилась в Китае в 1368 году. Военачальник Чжу Юаньчжан, ставший императором, сделал девизом своего правления “Разлив воинственности” (Хунъу). Почти три следующих столетия, как мы видели, Китай почти во всех отношениях превосходил остальные цивилизации, а в середине xvii века эта сложная система пошла вразнос. Конечно, не следует переоценивать прежнюю стабильность. Чжу-ди (Юнлэ) наследовал своему отцу Чжу Юаньчжану только после гражданской войны и свержения законного правителя – своего племянника. Но кризис середины xvii века, бесспорно, оказался разрушительнее. Политическую борьбу усугубил налогово-бюджетный кризис, поскольку снижавшаяся покупательная способность серебра обесценивала сборы[110]. Непогода, голод и эпидемии сделали страну беззащитной перед восстаниями и иноземными вторжениями[111]. В 1644 году Пекин взяли повстанцы во главе с Ли Цзычэном. Чжу Юцзянь, последний минский император (девиз правления – Чунчжень), не вынеся позора, повесился. Драматический переход от конфуцианской гармонии к анархии занял немногим более десятилетия.

Великобритания и Китай: соотношение ВВП на душу населения, 1000–2008 гг.

Итоги правления династии оказались катастрофическими. В 1580–1650 годах население Китая сократилось на 35–40 %. Замкнутость обернулась западней, особенно для такого сложного общества, как китайское. Оно достигло равновесия – впечатляющего, но хрупкого. Сельское хозяйство могло прокормить на удивление много людей, но лишь при крайне статичном общественном устройстве, которое буквально перестало воспринимать что-либо новое. Это была своего рода ловушка. Когда что-то пошло не так, ловушка захлопнулась: для выхода из кризиса не нашлось ресурсов. Правда, во многих трудах империя Мин предстает процветающим государством с оживленной внутренней торговлей и рынком предметов роскоши[112]. Однако недавние исследования китайских ученых показывают, что в эпоху Мин доход на душу населения не рос, а основной капитал таял[113]. Напротив, в Англии, население которой в конце xvii века росло, заморская экспансия сыграла важнейшую роль в выводе страны из мальтузианской ловушки. Благодаря трансатлантической торговле появились новые продукты питания, например картофель и сахар (1 акр [0,405 га] посадок сахарной свеклы дает столько же калорий, сколько 12 акров пшеничного поля[114]), а также изобилие трески и сельди. Колонизация избавляла страну от избыточного населения. В результате с течением времени увеличивались производительность, доходы, потребление пищи и даже средний рост людей.

Сравним англичан с японцами, живущими на островах, расположенных на примерно таком же расстоянии от побережья Евразии. В то время как англичане упорно стремились к расширению своего влияния (“англобализация”), японцы после 1640 года, при сёгунах Токугава, взяли противоположный курс, на самоизоляцию (сакоку, буквально “страна на цепи”). Поскольку все контакты с внешним миром были запрещены, Япония не сумела воспользоваться выгодами, которые несли быстро развивавшаяся мировая торговля и миграция. Результаты самоизоляции поразительны. К концу xviii века более 28 % рациона английского крестьянина составляла продукция животноводства, в то время как рацион японских крестьян на 95 % состоял из злаков, главным образом риса. Это объясняет различие в росте англичан и японцев, проявившееся после 1600 года. Средний рост английских преступников в xviii веке составлял 170,2 см, а японских воинов – 158,8 см[115]. Так что когда Восток и Запад встретились, они не сумели посмотреть друг другу прямо в глаза.

Задолго до Промышленной революции небольшая Англия выигрывала в сравнении с великими цивилизациями Востока благодаря торговле и колонизации. Отказ Китая и Японии от внешней торговли и курс на интенсификацию разведения риса привели к тому, что с ростом населения доходы упали. То же произошло с питанием, средним ростом и производительностью. Когда случался неурожай или хрупкому сельскому хозяйству что-либо угрожало, результаты были катастрофическими. Англичане оказались удачливее и в выборе наркотиков. Привыкшие к алкоголю островитяне в xvii веке получили встряску от американского табака, арабского кофе и китайского чая. Кофейня служила отчасти фондовой биржей, отчасти кафе, отчасти чатом[116]. Китайцы же закончили летаргией опиумных притонов, причем их трубки наполняла Британская Ост-Индская компания[117].

Не все европейцы, подобно Адаму Смиту, замечали застой китайского государства. В 1697 году Лейбниц заявил, что желал бы над своей дверью иметь вывеску: “Справочное бюро китайских знаний”, а в книге “Последние новости из Китая” предложил, чтобы “к нам присылали китайских миссионеров, которые объясняли бы замысел и практику ‘естественной теологии’, как мы посылаем миссионеров к ним, чтобы наставить в богооткровенном учении”. “Не нужно превозносить китайцев, – писал французский философ Вольтер в 1764 году, – чтобы признать… их империя поистине лучшая из тех, которые когда-либо видел мир”. Два года спустя физиократ Франсуа Кенэ издал труд “Китайский деспотизм”, в котором восхвалял примат сельского хозяйства в экономической политике Китая.

Те же из англичан, которые сильнее интересовались торговлей и промышленностью и менее охотно прибегали к идеализации Китая как способу завуалированной критики собственного правительства, признавали, что китайское общество находится в состоянии застоя. В 1793 году посольство во главе с будущим графом Джорджем Макартни (Макартнеем) отправилось к императору Цяньлуну, чтобы попытаться убедить его открыть Китай для внешней торговли. Хотя Макартни принципиально отказался выполнять коутоу[118], он преподнес Цянь-луну достойные дары: планетарий немецкой работы и, “вероятно, самую большую и совершеннейшую линзу, когда-либо изготовленную”, а также телескопы, теодолиты, помпы, “электрические машины” и “огромное устройство, предназначенное для того, чтобы объяснять и демонстрировать принципы науки”. Дряхлого императора (Цяньлуну было за 80 лет) и его приближенных это не слишком впечатлило:

Теперь стало ясно, что вкус [к наукам], если он когда-либо у них имелся, совершенно утрачен… [Все] … утрачено и потеряно невежественными китайцами… которые, как говорят, тотчас после отъезда посланника свалили все в чуланы Юань-минъюаня [Старого Летнего дворца]. Не больший успех имели образцы изящества и ремесел, отборнейшие британские изделия. Единственным чувством, которое, по-видимому, пробудилось в душах придворных при созерцании этих предметов, была подозрительность… Такое поведение, вероятно, можно объяснить своего рода государственной политикой, препятствующей введению новшеств.

Китайский правитель передал королю Георгу III высокомерное письмо: “Мы имеем абсолютно все. Я не придаю цены странным или хитро сделанным предметам и не нуждаюсь в изделиях вашей страны”[119].

Провал Макартни символизирует начавшееся около 1500 года смещение центра силы с Востока к Западу. Срединное государство, некогда колыбель изобретений, превратилось в посредственную страну, враждебно настроенную к иноземным новинкам. Часы – гениальное китайское изобретение – вернулись на родину в усовершенствованном европейцами виде, снабженные гораздо более точным механизмом с пружинами и шестеренками. В Запретном городе есть зал, где выставлена обширная императорская коллекция часов. В отличие от Цяньлуна, пренебрегавшего техникой, его предшественники одержимо собирали часы, и почти все они были изготовлены в Европе либо жившими в Китае европейцами.

Запад показал свою силу в июне 1842 года, когда в ответ на уничтожение запасов опиума рьяным китайским чиновником английские корабли дошли по Янцзы до Великого канала. Китай был вынужден уплатить контрибуцию в 21 миллион серебряных долларов, открыть для британской торговли 5 портов и уступить остров Гонконг. Своего рода ирония (и вместе с тем закономерность) заключалась в том, что переговоры, приведшие к подписанию первого из неравноправных договоров Китая, шли в нанкинском храме, посвященном адмиралу Чжэн Хэ и благоволившей ему богине Тяньфэй, покровительнице мореплавателей.

Сейчас в Китае снова строят суда: огромные, способные плавать вокруг земного шара. Они уходят в плавание нагруженные китайскими товарами и возвращаются с сырьем, необходимым ненасытной экономике. В июне 2010 года я посетил самую большую верфь Шанхая и был поражен невероятным размером судов на стапелях. Это зрелище заставило померкнуть воспоминания моего детства о доках Глазго. Фабрики Вэньчжоу дают сотни тысяч костюмов и миллионы пластмассовых ручек. Воды Янцзы бороздят бесчисленные баржи, доверху нагруженные углем, цементом и рудой. Конкуренция, компании, рынки, торговля – от всего этого Китай когда-то отвернулся. Теперь все иначе. Чжэн Хэ, воплощение китайского экспансионизма, снова кумир Китая. Дэн Сяопин, величайший реформатор постмаоистской эпохи, однажды заявил:

Ни одна страна не может развиваться, закрывшись ото всех, не поддерживая международные связи, не привлекая передовой опыт развитых стран, а также достижения передовой науки и техники и иностранный капитал. Мы, как и наши предки, испытали этот горький опыт. В начале эпохи Мин, при Чэн-цзу, когда Чжэн Хэ бороздил Западный океан, наша страна была открыта. После смерти Чжу-ди династия пришла в упадок. В Китай пришли завоеватели. С середины эпохи Мин до Опиумных войн, за 300 лет изоляции, Китай обнищал, отстал в развитии и погряз в темноте и невежестве. О самоизоляции не может быть и речи.

Это вполне правдоподобная интерпретация истории (и замечательно близкая к Адаму Смиту). Если бы 30 лет назад вы сказали, что через полвека крупнейшей экономикой станет китайская, от вас просто отмахнулись бы. Если бы в 1420 году кто-либо заявил, что Западная Европа станет производить товаров больше, чем вся Азия, а через 500 лет средний англичанин будет в 9 раз богаче среднего китайца, его тоже сочли бы фантазером.