Церковь и мир на пороге Апокалипсиса. Часть I (архимандрит Рафаил Карелин, 2010)

Человек – загадочное существо…

Человек – загадочное существо. Это сочетание противоположностей. Он одновременно велик и ничтожен; он обладает внутренней свободой и в этом смысле является тенью Божества на земле – и в то же время опутан, как тонкой паутиной, своими страстями, привычками, ставшими его природой, властными требованиями мира гордого и безбожного, демонической силой греха, которые обезволивают его, делают медиумом темных сил и влечений. Человек беспомощно бьется в этой паутине.

Земля в океане космоса – пылинка. По поверхности этой пылинки ползают странные существа. Они пребывают в непрестанном беспокойстве, волнении и в борьбе друг с другом. И в то же время эти однодневные существа, затерянные в углу вселенной, чувствуют, что на них лежит великая миссия, что они – владыки этого огромного мира. На земле жизнь представлена в различных формах, и все животные довольны своим существованием, только один человек не удовлетворен ничем. Он вечно тоскует о чем-то, о какой-то потере. Он чувствует ложность своей жизни, хоть и не знает другой; так может тосковать только царь, потерявший свое царство. Рожденный в темнице не знает свободы, потому и не может тосковать о ней.

Жизнь на земле имеет свои жестокие законы, человек обусловлен ими. В этом отношении он – предмет этого мира, он находится под влиянием среды и под воздействием внешних сил. И в то же время он чувствует себя внутренне свободным; он чувствует ответственность за свои поступки перед лицом высшей Правды. И здесь парадокс: если человек свободен как высшее надмирное существо, то почему он отдан во власть физических и иных законов? Почему он живет в разрушительном потоке времени и над ним висит дамоклов меч смерти? А если он – существо, подобное другим существам, то откуда у него нравственное чувство и совесть? Откуда чувство своего былого величия и какой-то трагической потери?

Человек живет одновременно в двух мирах: во внешнем и внутреннем. Его тело подобно телу других животных, только, может быть, более слабое и хрупкое, чем у зверей, но человек имеет то, что отличает его от всех существ, что делает его жизнь не только космической, но и надкосмической. Его духовная сущность не измеряется в величинах времени и пространства. По своей материальной структуре человек – явление космоса. Он обусловлен тысячами причинно-следственных связей: искра, вылетевшая из недр земли и погасшая во мраке космической ночи. Но дух его имеет иные измерения, он надмирен и поэтому больше самого космоса. Обычно человека называют микромиром, это понятие перешло от древних философов. Но на самом деле душа человека – это макромир, который больше, чем все вселенные, взятые вместе.

Существует феномен, называемый болью. Болит живой организм, мертвое тело не чувствует боли. И в то же время боль – это спасительный сигнал о том, что организму грозит опасность. Разочарование человека в этом мире, душевная боль говорят о том, что человек нравственен и в то же время – что жизнь его, направленная только на внешнее, ложна. Опытом всей истории доказано, что человек может найти счастье только в Боге, только в Боге начинается его истинная жизнь. Здесь, на земле, счастья нет, здесь – жизнь червя, питающегося прахом.

Блаженный Августин писал, что только «бездна Божества может наполнить бездну человеческого сердца». Эта бездна человеческого сердца больше всех космических пространств, глубже черных ям вселенной, больше всех космических творений, взятых вместе, больше самого принципа бытия и небытия. Бездна человеческого сердца – это богоподобие, поэтому эфемерный червь, ползающий по земле – песчинке космоса, в своем духовном аспекте является владыкой всей вселенной и частицей мира, который лежит за ее пределами.

Человек одновременно чувствует себя свободным господином своего бытия и рабом, продающимся на невольничьем рынке этого мира. Он чувствует, что свобода – это высшая ценность, но редко понимает, что такое свобода. Нельзя быть свободным во внешнем мире, где царствуют время и смерть, – это иллюзия. К такой свободе стремилась и стремится большая часть человечества, но получает только лишь разочарование и горечь от еще больших потерь. То, что считают свободой – внешняя свобода – превращается в страсти и соперничество, то есть в новый вид рабства, только вывернутого наизнанку. Подлинная свобода – это независимость от внешнего. Высшим проявлением свободы является молитва как обращение к Божеству.

Абсолютная жизнь Божества – это высшая, истинная и единственная свобода, и только через включение в нее жизнь человека может стать свободной, остальное – иллюзия и мираж.

Царь и пророк Давид говорил: Только в Боге успокаивается душа моя (Пс. 61, 2). Он владел царством, был любим народом, одерживал блистательные победы над врагами, но только в Боге находил покой сердца и простор внутренней свободы. Зло не просто насильничает над человеком, оно обманывает человека, надевая маску «добра». Один из обманов сатаны – отвлечь человека от Бога путем ложного добра; закрыть его внутренний мир, оставить его жить во внешнем. В церкви часто повторяются слова: раб Божий. Эти слова вызывают досаду у многих современных людей, они даже шокируют их. Между тем в них заключается огромный потенциал свободы. Раб принадлежит только одному господину, который купил его у работорговца. Быть рабом Божиим – значит перестать быть рабом людей, перестать чувствовать зависимость от людей, сбросить с себя эти невидимые цепи; добро от человека принимать как добро от Бога, совершенное посредством человека, и быть благодарным Богу, а зло от человека принимать как наказание от Бога, осуществленное через человека для нашего спасения, поэтому также благодарить Бога. Во всем видеть благую волю Божию, совершающуюся на нас, а на людей смотреть как на орудия и средства для воплощения воли Божией и осуществления Божественного промысла о нас. Поэтому одинаково не следует ни привязываться к людям до состояния раба, ни иметь вражды к ним. Слова раб Божий означают, что мы должны никого не иметь рабами и ничего не требовать от человека, даже самого близкого к нам. Правило не быть ни господином, ни рабом открывает человеку путь к его собственной душе, вырывает его из круговорота мира. Принимая от людей все, как от Бога, мы сами должны для человека делать так, как для Христа Спасителя, невидимо пребывающего в нем, и поэтому не ждать ни от кого благодарности. Если мы ожидаем от человека благодарности, то ставим его в зависимость от себя, и наше добро обращается в порабощение. Если бы мы всегда помнили, что все, что мы делаем для человека, принимает Бог, то все наши действия приняли бы мистический смысл, метафизическую глубину.

Первое условие на пути к духовной свободе – в минуту опасности предавать себя и своих близких Богу. Второе – иметь правильную шкалу ценностей: не путать второстепенное с первостепенным. Мы часто растрачиваем время, свое и чужое, на малонужные или пустые дела. Но даже доброе дело становится грехом, если ради него забывается и не исполнено главное – как если бы часовой оставил пост и пошел обрабатывать поле. Главное в жизни человека – это стяжание благодати Духа Святаго. Этот свет будет озарять не только нашу жизнь и нашу душу, но станет источником жизни для других. Поэтому в Библии написано: Воля Божия есть освящение ваше (1 Фес. 4, 3). Самым большим благодетелем для человека является тот, кто открыл ему этот свет, кто пробудил его дух. По сравнению с этим мирские добродетели стоят ступенями ниже. Мы часто заменяем благодать суррогатом, подделкой: ласковостью, нежностью, излишним вниманием; шутим и развлекаем человека, думая показать этим свою любовь к нему. Но если бы мы пребывали в молитве, то благодать, даже без наших слов, утешила бы нашего ближнего. Поэтому аскетизм в древности воспринимался не как индивидуальное спасение человека, а как высшая форма добра для всего человечества, и монашество – стяжание Духа Святаго – понималось не как эгоцентризм или брезгливое отношение к миру, а как жертва за людей. Поэтому высшей формой добра, высшим подвигом, притом самым трудным и напряженным, является вхождение с молитвой в свой внутренний мир, пробуждение сердца и обращение духа к Богу через слова молитвы. Молитва – это реанимация человеческого сердца, переход из царства смерти в царство жизни. Молитва сопряжена с трудами и болью, особенно вначале. Но ведь когда больной пробуждается от забытья или обморока, то он чувствует боль. Вне боли нет возвращения к жизни. Жить – это значит пробудить сердце, заставить его чувствовать, мыслить и говорить. У святых Отцов слово «сердце» часто служит синонимом души. Человек настолько живет, насколько включено в жизнь его сердце.

О церкви и расколе

Вопрос. Что такое Церковь?

Ответ. Наиболее глубокое, существенное и, мы сказали бы, всеобъемлющее определение дал апостол Павел в Послании к Ефесянам: Церковь – это Тело Христа Спасителя, Главы, наполняющего все во всем (Еф. 1, 22).

Вопрос. Что значит это определение? О каких свойствах Церкви оно говорит?

Ответ. Церковь – живой организм. Это благодать Божия, объемлющая собой все разумные творения, пребывающие в благодати через послушание, покорность и преданность ей. Церковь вечна и божественна, как действие вечных Божественных энергий, как свет, льющийся из глубин Триипостасного Божества. И вместе с тем Церковь сотворена, так как она объемлет собой творения Божии, созданные во времени. Цель Церкви – осуществить единство между Творцом и Его творением, возвести мир из его ограниченного и условного бытия в свободу и полноту Божественной жизни, в приобщение Божественных совершенств.

Церковь – Тело Христа, следовательно, она едина как в земном, так и в космическом измерениях. В Псалтири космос сравнивается с ризой – одеждой Божества, а в Новом Завете Церковь названа мистическим Телом Христа Спасителя. Святые Отцы говорят, что Господь создал Вселенную ради Церкви.

Итак, первое свойство – это единственность Церкви.

Второе – Церковь всемирна и универсальна. Земная Церковь органически соединена с Небесной Церковью. Через Церковь преодолевается двойственность (диада) духа и материи, и космос одухотворяется в своем будущем преображении. Церковь – Тело Главы, Того, Кто объемлет Собой все. Следовательно, путь в Небесную Церковь лежит только через земную, а точнее – это два аспекта одной Церкви. Церковь – живой организм, а живой организм невозможно создать искусственно. Невозможно создать искусственным лабораторным путем живую клетку из химических элементов клетки, и так же невозможно искусственным путем на основе догматов, канонов, обрядов и совокупности того, что мы знаем о Церкви, создать новую Церковь. Все это будут мертвые теоретические построения, манекены и куклы, лишенные жизни. Христианская Церковь – это не создание человеческого интеллекта или даже религиозного гения, а вечная жизнь, данная Духом Святым в день Пятидесятницы.

У нетленного Главы Нетленное Тело, поэтому Церковь не подлежит смерти или рождению. Она одна и та же, и в Божественной благодати тождественна себе самой!

Апостол Павел в Послании к Евреям сравнивает Церковь с Небесным Иерусалимом, где обитают вместе ангелы и души праведников.

Вопрос. Какие еще определения Церкви содержатся в Новом Завете?

Ответ. Апостол Павел в Послании к Ефесянам говорит о том, что Церковь – «Невеста Христова». Образ Церкви-Невесты является главным содержанием ветхозаветной книги «Песнь песней», которую древние экзегеты сравнивали со святая святых ветхозаветного храма.

Вопрос. Что означает этот символ?

Ответ. Вечную, всецелую, неизменную, непоколебимую любовь Божества к Церкви Его.

Невеста – единственная любовь своего небесного Жениха. Она сонаследница Его величия и славы. По словам священномученика Киприана, только Церкви обещано царство вечного света, вечного богообщения. В «Песни песней» написано: Ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе (Песн. 4, 7). Прекрасна благодать Божия, обитающая в Церкви; души, в которых вселяется благодать, становятся прекрасными и ангелоподобными. Невеста единственна. Те «другие», которые захотят похитить ее имя, – только жалкие блудницы; она – возлюбленная. Человек может изменить своей любви, а любовь Бога крепче ада и смерти – она неизменна. В Церкви нет пятна или порока, поскольку Церковь – прежде всего невидимая сила, преображающая мир. Солнечный свет, озаряя землю, остается чистым, хотя бы его лучи падали в болота и выгребные ямы.

В «Песни песней» есть таинственные слова: Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою (Песн. 8, 6). Печать – знак неизгладимой любви. Церковь всегда в памяти Божией, в свете Его истины. Когда мы говорим: он близок сердцу, то подразумеваем самое близкое духовное единение, одна душа как бы отображается в другой. Царская печать не может быть стерта, не может быть разрушена, искажена и подменена. Церковь едина. Другая церковь – это уже поддельная печать, это преступление против «Невесты Христовой», это ложь против обетования Божественной любви.

Перстень – знак вечности. Перстень – знак, которым обмениваются при обручении жених с невестой, залог любви, у которой нет конца, в которой не может быть перемены. Перстень при обручении – это клятва, что не будет второй невесты, что любовь неразделима, что измена подобна муке ада.

Десница Божия – это действие благодати в мире. Перстень на деснице Божией – знак того, что все деяния Божии, от самого мироздания до бесконечного преображения мира, совершаются для Церкви, так как в Церкви скрыта цель всего мироздания. По словам апостола Павла, Церковь – столп и утверждение истины (1 Тим. 3, 15). Столп означает непоколебимость Церкви, ее вечное пребывание в истине. Истина – не только учение Церкви, истина – сама ее жизнь; истина – это благодать, которая действует в ней со дня Пятидесятницы. Истина – это непрестанно совершающаяся Пятидесятница в богослужениях и таинствах Церкви. Поэтому Церковь не может быть построена искусственно. Поэтому все ереси и расколы (пусть не для самих раскольников), называются не церковью Божией, а человеческими именами. Об этом писал уже священномученик Ириней Лионский во II веке.

Церковь – утверждение истины. Истина утверждается через действие Духа Святаго на человеческое сердце. Дух Святый дает человеку непосредственное свидетельство, внутреннюю достоверность, что учение Евангелия – истина. Но в то же время Церковь является хранительницей вероучения, поэтому верить в Церковь – это принимать то, что она принимает, и отвергать то, что она отвергает. На главный столп опирается вся тяжесть здания, а на Церковь Божию – тяжесть всей вселенной.

В древности цари после военных походов воздвигали из каменных плит или цельного гранита столпы, на которых писали об одержанных победах над врагами в память своим потомкам. А на Церкви – вечные письмена о том, как Христос победил сатану и ад и как христианин может стать победителем в духовной битве.

Апостол Павел и апостол Иоанн Богослов называют Церковь и Царство Божие Небесным Иерусалимом, где обитают вместе ангелы и души святых. Иерусалим означает «мир Божий», мир как духовное единство в любви и благодати. Мир – это Бог, обитающий в своих творениях.

Вопрос. Что такое раскол?

Ответ. Само слово «раскол» означает разделение, расчленение, дробление, отторжение части от целого. Раскол – это грех против любви, на которой основано единство. Где нет любви, там не может быть благодати.

Раскол имеет три плана: экклезиологический, психологический и оккультный. Экклезиологический план – неверие в обетование, которое Спаситель дал Церкви, дерзкое разрушение всех церковных канонов, попытка создать новую «церковь» без святой Пятидесятницы. Психологический план – гордыня, властолюбие и непослушание. Оккультный план – противостояние благодати Божией, действующей в Церкви.

Вопрос. Мы хотели бы рассмотреть раскол с точки зрения экклезиологической. Раскольники утверждают, что как раз они являются единственно истинной церковью, и все перечисленные выше свойства Церкви относятся к их общине. В чем основная ошибка раскольников?[3]

Ответ. Раскольники игнорируют соборный принцип и иерархическую структуру Церкви. Они считают, что при наличии единомысленного с ними архиерея можно искусственно создать новую Церковь. Но от большего происходит меньшее, а высший благословляет низшего; епископ получает благодать своего сана от Церкви, следовательно, он не равен Церкви, а меньше ее, поэтому он со своими сторонниками не может создать, как бы сочинить новую Церковь. В противном случае епископ был бы больше Церкви.

Вопрос. Как понять зависимость епископа от Церкви?

Ответ. Епископа избирает собор епископов поместной Церкви, который уполномочивает совершить хиротонию нескольких архиереев как своих представителей. Епископа судит собор епископов, который может лишить его кафедры, запретить к служению, извергнуть из сана. Кроме того, епископ подчинен старшему в области епископу (митрополиту или патриарху). Вопросы, касающиеся церковной жизни, решает Синод, а в некоторых случаях Собор. Человек, находящийся на иерархической лестнице, может передать другим меньшее, чем имеет сам. Поэтому епископ, будучи меньшим, чем Церковь, не может создать Церкви. Порывая общение с Церковью, он лишается того, что дала ему Церковь. Поэтому раскольничий епископ не может совершать ничего священного.

Вопрос. Верно ли раскольники говорят, что Церковь – это чистота вероучения, которую, по их мнению, сохраняет их община?

Ответ. Чистота вероучения – необходимое свойство Церкви, но еще не Церковь. Иначе новозаветная Церковь строилась бы постепенно в течение трех с половиной лет Евангельской проповеди Христа Спасителя и была бы завершена Его последней прощальной беседой. Но Церковь была создана в день Пятидесятницы, во время схождения Духа Святаго на Апостолов. Господь перед Своими страданиями обещал Своим ученикам ниспослать им Духа Святаго, Который будет наставлять их на всякую истину.

Христианское вероучение – не абстрактная доктрина, а действие Духа Святаго – Духа Истины Церкви, где вероучение неразрывно с литургикой и иерархической преемственностью. Церковь хранит чистоту веры в единстве любви, в единстве между поместными Церквами, в единстве небесной и земной Церквей, в единстве народа и иерархии. Это единство является непременным условием для действия в Церкви Духа Святаго, Который есть Хранитель Истины, Учитель Истины и Сам – абсолютная, совершенная и живая Истина. Отпадение от Церкви раскольников во имя догматического правдоподобия, основанного на личных мнениях, влечет за собой потерю Духа Истины. Поэтому всякий раскол – это область духовного мрака, пустоты и лжи, где не может существовать и сохраняться ни единство любви, ни вероисповедальная чистота.

Вопрос. В чем выражается единство Церкви в ее земном плане? Где конкретный, видимый принцип этого единства?

Ответ. В соборности как выражении сознания всей вселенской Церкви, которая, по словам апостола Павла, имеет «ум Христов». Каждый раскол – это борьба против Церкви и прежде всего противопоставление своего группового, в сущности, замкнуто-сектантского мышления соборному разуму. Трагический пример противопоставления себя вселенской Церкви представляет история Римской кафедры. Многие считают, что причиной ее падения была латинская ересь «филиокве» и другие несовместимые с Православием отклонения, но они являлись скорее следствием, чем причиной. Причина – желание поставить себя над вселенской Церковью, игнорирование соборного мышления как принципа сохранения истины. Именно поэтому частные ошибки и отклонения, которые были бы исправлены в соборном единстве, вошли в практику и сознание Рима, а затем были догматизированы. Всякий раскол – это претензия части представлять собой все целое.

Церковь – это живое тело, поэтому часть, отторгнутая и вырванная из организма, становится мертвым, гниющим куском.

Вопрос. Раскольники говорят, что у них есть свой епископат, свой синод, следовательно, есть и своя соборность?

Ответ. В начале каждого раскола мы видим непослушание и восстание против Церкви. Из самоволия не может возникнуть соборности, а от запрещенного епископа – иерархии. Один из Отцов писал, что диавол – это обезьяна Бога. Мы можем сказать, что раскол – это обезьяна Церкви.

Вопрос. Раскольники ссылаются на пример преподобного Максима Исповедника: когда его убеждали вступить в евхаристическое общение с еретиками и говорили, что все патриархи приняли монофилитство, тот ответил, что если весь мир примет ересь, то он все равно останется с истиной. Верно ли раскольники на основании этого делают заключение, что одному человеку во всем мире можно хранить истину?

Ответ. Преподобный Максим сказал – «если весь мир», но само слово если свидетельствует о том, что он вовсе не допускал этого, оно означает, что фраза условна. Здесь риторический прием, когда гипербола подчеркивает и усиливает мысль о том, что истина выше всего, в том числе евхаристического общения с царем и патриархами, принявшими ересь. Здесь еретики пытались обмануть преподобного Максима, говоря, что вся вселенская Церковь приняла монофилитство, и он ясно видел эту ложь. Ересь приняли только Константинопольский и Антиохийский патриархи, а Иерусалимский патриарх и Римский папа сразу же отвергли ее. Александрийский патриарх принял ересь временно, по ошибке, а затем, убежденный Максимом Исповедником, вернулся к Православию. В Константинопольской и Антиохийской Церквах большинство епископов, священников и мирян оставалось православными. Поэтому на VI Вселенском Соборе ересь монофилитства была отвергнута и осуждена. Преподобный Максим Исповедник отказался от совместного причастия с лицами, которые явно и всенародно приняли ересь, а в его лице пытались найти себе поддержку.

Преподобный Максим Исповедник, посвятивший свою жизнь борьбе с ересью, никогда не отождествлял вселенскую Церковь с еретиками и не пытался создать свою собственную Церковь.

Вопрос. Раскольники ссылаются на правила Константинопольского Собора (называемого Софийским по имени кафедрального собора) о том, что с епископом, учащим народ ереси, следует прервать молитвенную связь и не поминать его имени на литургии.

Ответ. В правилах Собора нет никакого основания для раскола как выхода из Церкви и образования новой иерархии, напротив, обвинители епископа должны обращаться с жалобой к местному собору и ожидать его решения. Если суд малого собора не удовлетворил какую-нибудь из сторон, то она может принести жалобу или апелляцию к большему – окружному собору, но до этого подчиниться решению первого суда епископов. Неподчинение соборному суду навсегда лишает права обращаться к высшей инстанции, так как само неповиновение становится обвинительным приговором. Что касается разрыва молитвенного общения с иерархом-еретиком, то здесь предполагается учение ереси в проповедях, которые являются органической частью богослужения, учение о ереси как о церковном догмате, упорство в еретическом мнении, несмотря на увещания со стороны епископов-собратьев. Разрыв молитвенного общения с архиереем – это временная мера до решения собора, который должен или оправдать архиерея, или отлучить его от Церкви, или принять от него покаяние. В то же время правило Софийского Собора запрещает выходить из повиновения епископа по причине личных подозрений. Все церковные каноны основаны на вере в то, что Дух Святый – Дух Истины – всегда будет пребывать в Церкви, и поэтому вселенская Церковь не может впасть в ересь и лишиться спасительной благодати. Ни одно правило святых Апостолов, Вселенских и поместных соборов не содержит даже намека на то, чтобы чистоту догматов можно было бы сохранить через ломку церковной структуры.

Вопрос. Раскольники говорят, что у них свой епископат и своя Церковь. Что Авксентий[4], имя которого они носят, был епископом православной Церкви, а когда Церковь впала в ересь, то он и его последователи сами стали Церковью.

Ответ. Мы уже сказали, что епископ получает свою благодать от Церкви через хиротонию – как меньший от большего, поэтому своей благодатью он не может создать Церковь, то, что больше него. Епископ, запрещенный Церковью и при этом совершающий служение, уже святотатствует, ворует и похищает священное у Самого Бога.

Вопрос. Раскольники называют себя «православной североамериканской греческой Церковью». Что это значит?

Ответ. Церковь не абстракция, а реальность. Каждая церковь имеет свой статус. О какой Церкви говорят раскольники? Если она автономная, то кто ей дал автономию? Если автокефальная, то какие поместные Церкви признали ее? Если она вселенская, то как может она именоваться по имени народа и региона? Значит, это Церковь с неизвестным Православию, несуществующим и ложным статусом. Но так как раскольники считают ее единственно православной во всем мире, то в их глазах она должна быть «вселенской» Церковью, а название североамериканская греческая – временное прикрытие, нужное для того, чтобы скрыть и замаскировать свою претенциозность и явную нелепость. Если они – вселенская Церковь, то их архиерей должен обладать властью главы вселенской Церкви, то есть быть «папой Православия», так как соборность здесь невозможна. Соборность – то качество Церкви, которое присуще ей всегда, а не создается по мере умножения архиереев. Если же они будут утверждать, что внутри их раскола существует принцип соборности, то значит, каждое их собрание будет представлять всю полноту вселенской Церкви и равняться Вселенскому Собору, который может принимать и утверждать догматы, образовывать поместные Церкви и так далее. Если они – вселенская Церковь, то, значит, они могут дать своему представителю в Грузии звание католикоса-патриарха или экзарха. А так как в настоящее время существует около 10 раскольничьих группировок, из которых каждая считает себя истинно православной Церковью, то в Грузии могут появиться сразу же несколько экзархов и несколько патриархов, и мы можем быть свидетелями той картины, которая раньше могла происходить в доме умалишенных, где несколько человек в одной палате утверждают, что каждый из них Юлий Цезарь или Александр Македонский. А так как каждый раскол имеет тенденцию к распаду и дроблению, причем каждая часть также считает себя единственно православной, то число архиепископов, экзархов и патриархов может увеличиваться в геометрической прогрессии. В этот бедлам хотят загнать верующих людей, потерявших чувство ответственности перед Церковью.

Вопрос. Раскольники представляют обвинения, которые нам кажутся серьезными.

Ответ. Ошибки, грехи и несовершенства присущи всем людям, какое бы положение они ни занимали. Как раз поэтому православная Церковь считает притязания Римского первосвященника на безгрешность в вопросах веры и благочестия абсурдными. Но Церковь и иерархия – это настолько великие дары Божии, что не могут быть поставлены в зависимость от человеческих немощей и несовершенств лиц, получивших апостольскую власть, поэтому служение этих лиц спасительно для народа. В Евангелии от Иоанна пастырем назван тот, кто входит дверьми в овчий двор, а вором и разбойником – тот, кто хочет проникнуть туда другим путем. По толкованию экзегетов, овчий двор – Церковь, ворота – законная хиротония, воры и разбойники – еретики и раскольники, которые, разрушая ограду, то есть церковную структуру, воруют и похищают души людей. Увести человека из Церкви – это значит духовно убить его. С худшим из православных архиереев можно спастись путем терпения и послушания, только не слепого, а разумного, то есть послушания в русле Евангельских заповедей и церковных правил. А перейти к лучшему из раскольничьих архиереев – значит оказаться в благоустроенном морге, запертым вместе с трупами, хотя бы этот морг внешне имел форму храма.

Вопрос. Почему же глава раскольников не назвал себя патриархом, а только епископом, а затем архиепископом?

Ответ. Во-первых, как мы сказали, по тактическим соображениям раскольники назвали себя греческой Церковью, а глава греческой Церкви носил звание архиепископа, поэтому одно повлекло за собой другое. Самозванный архиепископ и самозванный патриарх мало чем отличаются друг от друга. Затем возникает вопрос: каким патриархом назвал бы себя Авксентий? Если он считает свою общину единственно вселенской Церковью, то титул этого патриарха должен бы быть «Патриарх патриархов». Даже титул «вселенский Патриарх» означал бы поместную Церковь, в данном случае Константинопольскую, что не отвечало бы претензиям раскольников на единственную истинную Церковь. Для их «самосвятства» просто не оказалось бы титула во всей истории Православия. Но от имени не меняется сущность дела. Раскольники вторгаются в поместные Церкви, хозяйничают в чужих епархиях, рукополагают священнослужителей, совершают вторичное миропомазание и так далее, то есть не считаются ни с какими церковными канонами. Даже католическая Церковь запретила именовать своих епископов по названиям ранее существующих православных епархий, поэтому действия раскольников по своему самовластию превзошли даже цезаристские тенденции Римских пап. Они похожи скорее на полномочия диктатора в военное время, который может по своему усмотрению отменять любые законы, вплоть до конституции. Звание архиепископа у главы раскольников столь же условно и маскировочно; на самом деле он ведет себя как монопатриарх. Но монопатриархи рождают не соборную Церковь, а новых архимонопатриархов, для которых церковные каноны – это их собственная неограниченная воля.

Вопрос. Если епископ ушел из Церкви в раскол, но над ним еще не произнесено отлучение, то насколько он сохраняет благодать, полученную в Церкви, и может ли он вообще называться епископом?

Ответ. Церковь произносит официальное отлучение для того, чтобы оповестить народ, что бывший епископ стал лжеучителем и ему нельзя воздавать чести, принадлежащей архиерею. Согласно определению II Вселенского Собора, «все, что он совершает, ничтожно». Святой Киприан Карфагенский пишет: «Церковь во епископе, а епископ в Церкви», – Церковь не может существовать без епископа, а епископ без Церкви. Покидая Церковь, епископ, священник и мирянин теряют все, что получили в Церкви – по словам святого Киприана Карфагенского, даже имя христианина.

Епископ, нарушивший архиерейскую присягу послушания Церкви, теряет апостольскую благодать, его нельзя уже назвать епископом, как погасший луч нельзя назвать светом. То же самое относится к священнику, который одновременно нарушает две клятвы священнической присяги: послушание законному архиерею и послушание Церкви.

Церковные правила запрещают брать благословение у еретиков и раскольников; оно называется «суесловием». Апостольские правила категорически запрещают молиться вместе с отлученными от Церкви не только в их собраниях, но даже на дому. («Помолившийся с отлученными, сам отлучен да будет» – 10-е апостольское правило.)

Вопрос. Может ли грех архиерея, совершенный против Церкви, быть оправданием для раскола?

Ответ. Раскол хуже всякого греха против Церкви, так как он представляет собой отвержение самой Церкви. Господь сказал: Исследуйте Писания (Ин. 5, 39). В Библии мы можем найти ответ на наши сомнения и недоразумения. Первосвященник Аарон еще до его призвания во священство тяжело согрешил: поддавшись угрозам, он сделал идола в виде золотого тельца и учредил в честь его праздник. Этот грех был настолько тяжел, что Господь хотел уничтожить весь израильский народ, и только молитва пророка Моисея отвратила гнев Божий. Моисей просил Господа или помиловать согрешивших людей, или вычеркнуть его самого из числа живых. Здесь мы видим, что участие в грехе брата пророка не явилось для народа оправданием. Церковное послушание – это послушание воле Божией, а лживое послушание – это удовлетворение своих страстей ссылками на чужие преступления. Но Аарон после своего грехопадения стал первосвященником, «призванным от Бога» (Евр. 5, 4). Когда Корей, Дафан и Авирон восстали против законной церковной власти и потребовали предоставить им честь и право совершать жертвоприношение, то гнев Божий постиг их: разверзшаяся земля, как ад, своей пастью поглотила их, а огонь, сшедший с небес, испепелил их сторонников. Эта казнь была похожа на гибель Содома, поэтому раскольники должны задуматься, образом чьего конца, Церкви или раскола, является гибель преступного Пятиградия. Хотя грех священников мог быть для восставших поводом к обвинению первосвященника, но мятеж в Церкви, попытка силой захватить храмовую власть и не принадлежащий сан, был осужден Богом и предан всенародной казни. Благословение, данное Аарону и его потомкам, – быть священниками ветхозаветной Церкви – не было отменено до времен новозаветной Церкви, хотя к этому роду принадлежали богоубийцы: Анна и Каиафа.

Библейские книги говорят нам о многих преступлениях, которые были совершены священниками и первосвященниками (1-я книга Маккавеев одного священника называет безбожником, нечестивцем[5]), но мы не найдем ни одного случая, чтобы церковное благочестие было бы возобновлено и сохранено через раскол. Народ смотрел на грехи священников как на наказание за свои грехи и видел спасение во всеобщем покаянии, а не в расколах.

Вопрос. Можно ли найти подобные примеры в истории новозаветной Церкви?

Ответ. Во время арианских, монофизитских и иконоборческих смут были периоды, когда казалось, что весь Восток погружается в ересь. К началу патриаршества святителя Григория Богослова в Константинополе из полутора тысяч храмов только один принадлежал православным. Почему же никто из православных архиереев не создал свою собственную Церковь с новой, идущей от него иерархией? Святитель Афанасий Александрийский большую часть своей жизни провел в ссылках и заключениях, однако он не объявил себя и своих сторонников новой Церковью, а боролся за Православие до самой смерти, если можно так выразиться, в Церкви, объятой пламенем.

На Флорентийском соборе почти все греческие архиереи приняли позорную унию. Почему же ревностный борец за Православие святитель Марк Ефесский не объявил поместные Церкви, которые были представлены на Флорентийском соборе еретиками, упраздненными, и не стал хозяйничать в чужих епархиях?

Святые Отцы знали, что Церковь непобедима и непреоборима силами ада, поэтому дыхание благодати развеет темные тучи ересей, и солнце Православия вновь ярко засияет над миром.

Образ Христа

Все Священное Писание христоцентрично: Ветхий и Новый Заветы можно сравнить с двумя окружностями, вложенными друг в друга. Христос – центр Ветхого Завета, к которому ведут, как силовые линии от периферии, пророческие откровения и храмовые прообразы; Христос – центр Нового Завета, от которого идут, как лучи солнца, вечный свет Евангелия и сила благодати. В последние века перед пришествием Христа на землю, в эпоху нарождающегося раввинизма, образ Мессии подвергся искажениям, главным образом под действием национальных утопий, что привело к трагическому результату: большинство иудейского народа не поняло и не приняло Иисуса из Назарета. Где искажается образ Христа, там искажается или вовсе уничтожается христианство. Спасение человека – это его преображение по образу Христа Спасителя через благодать Духа Святаго. Иногда христиане задают вопрос: «Разве не спасется еретик, если он был замучен за Христа?». Но в каждой ереси и секте сам образ Христа подменен. За какого Христа отдал свою жизнь еретик? Какой Христос может быть запечатленным в его душе не визуально, а в Духе Святом? За кого он отдал жизнь – за истинного Христа или за свое искаженное представление о Христе, за лжехриста, который не может быть Спасителем и Искупителем? У древних еретиков-докетов, упоминаемых в посланиях Иоанна Богослова, Христос – это некая космическая сила, пришедшая на землю не во плоти, а в призрачном эфирном теле. Это учение делало два важнейших Евангельских события – Распятие и Воскресение – простым сценическим представлением, поэтому Иоанн, Апостол любви, запрещал приветствовать гностиков-докетов как своих братьев и принимать их в свой дом. Может ли образ Христа, пришедшего на землю как театральная маска, спасти гностика-еретика, если даже он отдаст жизнь свою за идею, за такого иллюзорного Христа? В апостольские времена существовала секта эбионитов, то есть «бедных», которые учили, что Христос – один из пророков, рожденный Марией и Иосифом, и требовали исполнения всей ветхозаветной атрибутики и обрядности. Мог ли такой мессия спасти от смерти и ада не только других, но и самого себя? Для позднейших гностиков Василида и Валентина Христос был силой Божией, эоном, пришедшим в материальный мир, чтобы вывести из него другой эон – Софию. Об этом учил еще в апостольские времена первый гностик Симон-волхв, а в XX веке старые гностические заблуждения собрал и проповедовал другой гностик – Рудольф Штайнер.

Для Талмуда Иисус – сын прелюбодеяния и обманщик, для магометан – сын Девы и пророк, который, однако, не был распят и не воскрес: за него распяли Симона Киринейского, а Христа Аллах взял на небо, как пророка Илью; он должен прийти в последние времена, чтобы умереть и лечь в могилу в Медине, рядом с Магометом. В Коране написано, как Аллах вопрошает Иисуса: «Говорил ли Иисус, что он Бог?» На что тот отвечает категорическим отказом. Магомет сравнивает себя с Духом-Утешителем, о Котором возвестил Иисус. В теософии, индийской и европейской, образ Христа аморфен и неоднозначен, для Вивекананды, знаменитого проповедника йоги, Христос – это миф и выдумка, некий абстрактный художественный образ; такого же мнения Елена Блаватская. Рамакришна, Шюрре и другие считают Христа великим посвященным на уровне Будды и Магомета, притом с явным предпочтением Будды. Кришнаиты хотят присвоить себе Христа, выдать свое учение за обновленное Евангелие. Они учат, что Христос – это одно из многочисленных воплощений Кришны. Массированное наступление восточных оккультных систем на Европу и Америку поставило перед индийскими и тибетскими гуру задачу заменить образ Христа другим, темным ликом; тогда без Христа падет христианство, как крепость, взорванная изнутри, и на развалинах прежних христианских храмов будут построены руками самих европейцев буддийские и шиваитские капища.

В XX веке стали появляться десятки провокационных заявлений о якобы найденных древних рукописях, в которых говорится, что Христос учился в Тибете, что после Распятия Он был в обморочном состоянии, Его исцелили ламы и помогли бежать на Восток, где Он окончил жизнь: одни указывают как вторую родину Христа Тибет, другие – Бирму, третьи – Японию. Существует одна японская фамилия, которая считает, что ее клан ведет свое происхождение от Христа, женившегося на японке, и даже показывает чью-то могилу, выдавая ее за могилу Иисуса.

Индийские брахманы оказали яростное сопротивление христианству. Апостольская проповедь нашла себе почву только в Южной Индии, населенной дравидскими племенами. Жрецы древней Индии применили тактику борьбы с христианством, которая не удалась элите эллинистического мира. Они объявили Евангелие неудачным вариантом буддизма и брахманизма. Некоторые из Евангельских эпизодов и притч были в результате сложной интерпретации включены в биографию Будды и ведийскую мифологию. Достаточно просмотреть ранние и поздние варианты жития Будды, чтобы увидеть эти вставки и интерпретации, похожие на заплатки из чужой одежды. Этим методом пользуются их преемники – современные гуру, пытающиеся доказать, что их учение – это элитарное и эзотерическое христианство.

Значительную роль в искажении христианства сыграл гностик и манихей Рудольф Штайнер. Для него Иисус – сын от брака Иосифа и Марии, причем в новорожденного младенца вселяется душа другого, ранее умершего младенца Иисуса; таким образом, в ребенке живут две души (напомним, что слово «шизофрения» означает раздвоенность, которая субъективно ощущается больным как присутствие в нем двух существ). Иисус Штайнера – слабовольный, нравственно несовершенный человек. Во время угрозы со стороны язычников он готов принести жертву идолам, то есть отречься от Бога, и только глубокий обморок спасает его от богоотступничества. В 30 лет на Иисуса сходит Христос – солнечный эон, заключающий в себе 7 элогимов, то есть 7 космических духов. Иегова идентифицируется с архангелом Михаилом. Во время погребения тело Иисуса упало в расщелину земли, где нашло себе могилу. Воскресения Христа во плоти не существует. Пасха – это иллюзия; воскресает эфирное тело Христа, в котором Он через девятнадцать веков вновь невидимо пришел в мир (1914 год). На открытии антропософского храма в Швейцарии, в котором стоят изображения языческих богов, Штайнер прямо говорил, что миссия его жизни – реабилитация язычества, и эту древнюю гностическую ересь, вернее, букет ересей, нам преподносят как истинное христианство и пытаются убедить, что оно не противоречит Евангелию и Церкви, а только углубляет их. Кстати, главный свой труд, почему-то малоизвестный среди современных антропософов, Штайнер назвал «Пятым Евангелием»; возможно, эту книгу сознательно скрывают от широкой аудитории, чтобы раньше времени не отпугнуть прозелитов. Самого Иисуса Штайнер объявил воплощениями Заратустры и Будды.

Свой вклад в искажение образа Христа внесли и литераторы. Во главе литературных профанаций стоит Ренан, который в прошлом веке написал книгу «Жизнь Иисуса», похожую на романтический детектив. За эту книгу Ренан получил в подарок от бельгийских масонов ручку с золотым пером. По случаю выхода книги, написанной этим бывшим воспитанником иезуитов, римский папа объявил трехдневный пост в католическом мире, указав на нравственное падение человечества, на фоне которого могла появиться такая нравственная грязь. Литературные традиции Ренана продолжил Булгаков в своем романе «Мастер и Маргарита». Там Христос – наивный утопист, безвольный мечтатель, не понимающий, чему он учит и к кому обращается со своим учением; Христос Булгакова бессилен против зла и греха человечества. Кроме бледных и многословных проповедей об абстрактном добре, он ничего не может дать. Образ Иисуса, названного Булгаковым Иешуа, создан как будто для того, чтобы контрастно подчеркнуть другой образ, образ его антипода – Воланда, который является носителем деятельного добра. Воланд – это сатана не в христианском, а в манихейском понимании, это князь тьмы, который через зло творит добро. В своем романе Булгаков старается незаметно внушить мысль, что Евангелие – выдумка Апостолов, то есть повторяет позицию неоплатоника Порфирия и эклектика Юлиана Отступника, которые считали, что Иисус неплохой человек, но Апостолы сделали из Него Сына Божия. Апофеозом романа является картина Вальпургиевой ночи, которая по своему литературном мастерству может соперничать с Вальпургиевой ночью Гете. Есть одно странное совпадение, наводящее на мысль, что роман Булгакова написан непосредственно под действием демонических сил, а именно, Булгаков указал место лифостротона, тогда еще не обнаруженного археологами под последующими застройками Иерусалима. Раскопки 60-х годов, во время которых были открыты мощенный каменными плитами двор и часть лестницы римского судилища, подтвердили описание Булгакова.

Продолжателем Булгакова в русле литературной романтики на религиозные темы, но уже не мистической, а атеистической окраски, стал писатель Айтматов. Мусульманин взялся писать о христианстве, – неужели потому, что уважает его больше, чем ислам? Вовсе нет. Если бы он повел себя так бесцеремонно с мусульманством, то, возможно, его ожидала бы судьба Рушди, во всяком случае, суровое порицание со стороны единоверцев; а христиане съели приготовленную им похлебку, да еще поблагодарили, так и не поняв, в чем здесь дело. В отличие от Булгакова, Айтматов не медиум, а функционер антихристианских сил. В романе «Плаха» он старается показать, что Православная Церковь – это давно отжившая бездуховная корпорация, которая изгоняет из себя все честное и нравственное. Профессор-священник и исключенный из семинарии студент Авдий, представители как будто двух полюсов в христианстве, на самом деле оба безбожники и атеисты. Профессор носит несуществующее в семинарии звание «координатора» словно для того, чтобы подчеркнуть, что он страж системы, безликая и обезличивающая сила, и ему на самом деле все совершенно безразлично, кроме чувства собственной сытости. Авдий – скептик, для которого Бог – это только состояние души, а объективно Бога не существует (почти плагиат рассуждений Луки из пьесы «На дне» Горького, только в еще более атеистическом варианте). Автор подводит к мысли, что Христос остался бы историческим ничтожеством, иудейским хиппи, если бы не был распят. Слава Христа – это слава от бессмысленной жертвы, от самоубийства на кресте, то есть слава Герострата. Герой повести Авдий выбирает смерть как средство для самоутверждения: без нее он оказался бы никем и ничем.

В настоящее время выявляется еще одна интерпретация Христа – это Христос-космонавт. В английской Церкви есть секта, управляемая епископом Робертсоном, она-то и называется «Христос-космонавт». Звезда волхвов интерпретируется как космический корабль, а вознесение Христа – как возвращение к высшим цивилизациям, которые послали Его на землю.

Мы говорим о грубых искажениях образа Христа, но к изменению Его образа ведет всякое догматическое отклонение, поэтому только в Православной Церкви, в ее литургическом бытии существует истинный образ Христа. Христос – это сердце христианства. Если сравнить христианство с другими религиями, то можно найти отдельные сходства и аналогии, но в них нет главного – Христа, а если удар в сердце будет сделан тонким, как бритва, лезвием стилета, то хотя бы на поверхность выступило лишь несколько капель крови, человек станет трупом. Спасение – это уподобление Христу через стяжание Духа Святаго. Христос невидимо пребывает в Церкви, живет в ее богослужении, действует в ее таинствах, присутствует в ее обрядах, в иконописи и песнопениях. Жить во Христе – это значит быть включенным в жизнь Церкви.

Об отрицании церкви

Одним из важных разделов православной догматики и богословия является учение о Церкви. Если времена двух первых Вселенских Соборов были эпохой тринитарных споров, когда в постановлениях Никейского и Константинопольского Соборов выкристаллизировалось из Священного Писания и Предания православное учение о Святой Троице, а время последующих Соборов, включая последний, VII Никейский Собор, – эпохой христологии, когда учение о Христе, органически содержавшееся в Евангелии, приняло форму догмата, то последние века выдвинули на первый план богословских изысканий экклезиологические проблемы. Учение о Церкви – это основная граница, разделяющая православный и неправославный мир. Учение Церкви о Церкви остается невыясненным для многих христиан и поэтому вызывает частые сомнения и недоумения. Одни отождествляют Церковь с церковнослужителями и священнослужителями и на основании их этического и интеллектуального уровня делают свои выводы о самой Церкви (это примитивное конкретное мышление); другие, напротив, смотрят на идею Церкви как на абстракцию, и поэтому произвольно манипулируют тезисами и текстами, не считаясь с Церковью как с исторической реалией. (Для таких взглядов характерен адогматизм, а в последнее время экзистенциализм.) Понятие о Церкви то расширяется до пределов космоса (оригенизм и софиология: «Церковь – это литургисающий космос», С. Булгаков), то сужается до пределов общины: секты и группы верующих во Христа (протестантизм), то прилагается к любой религии независимо от ее содержания вплоть до сатанических религий (суперэкуменизм и теософия), то признается одна будущая небесная Церковь, членами которой могут стать люди различных конфессий и даже неверующие, в зависимости от их нравственного уровня (либеральное христианство). Здесь религия сводится к понятию нравственности, этики и, теряя догматическое содержание и мистическую глубину, низводится до утилитарных норм поведения. Центром такой религии становится не Бог, а человеческое общество; целью – не богообщение, а польза, которую личность может принести коллективу.

Такая безрелигиозная религия может действовать под маской нетрадиционного христианства. Современная интеллигенция, будучи преимущественно интеллигенцией технократической, лишенная традиций и аристократизма прежних поколений, склонна в своей значительной части игнорировать или отвергать Церковь. Для нее Церковь представляется антиподом свободы, системой запретов, в рамках которой не может проявляться индивидуальное творчество тех, кто желает экспериментировать с религией, как физики в своих лабораториях. Принцип иерархии, подчиненности, необходимый для борьбы с эгоизмом и своими страстями, им чужд. Напротив, они привыкли смотреть на человеческий рассудок как на универсальный инструмент, который может своими силами вскрыть все тайны бытия физического и духовного миров, поэтому они склонны, едва соприкоснувшись с религией, повторить слова Уитмена: «Скажи мне, кто прошел дальше всех, чтобы мне пройти еще дальше». Если им не удается превратить Церковь в полигон для испытания своих изобретений и идей, то такие попутчики вскоре порывают с ней и называют себя «свободомыслящими христианами» или «христианами для себя». Затем у них начинается полоса богостроительства, а если находятся сообщники, то церковного строительства.

Близко к ним стоят модернисты, которые не отрицают Церковь, но считают ее эволюционирующим организмом и поэтому стараются приспособить к вкусам и понятиям современного им общества. В этом случае не мир идет за Церковью, а Церковь идет за миром. У экспериментаторов и модернистов не хватает религиозной интуиции, чтобы отличить вечное от временного, духовное от материального, не хватает культуры мысли, чтобы увидеть предел и границы возможностям человеческого разума, за которыми простирается область тайны и веры, не хватает нравственного чувства, чтобы ощутить и понять свою греховность, необходимость изменить себя по идеалу Церкви, а не Церковь изменить по своему подобию. У них не хватает аристократизма духа, чтобы оценить значение преемственности и традиции. В настоящее время нередко можно услышать вопрос: «Я верю в Бога и принимаю Евангелие. Зачем нужна Церковь?»

Всякий организм может существовать только в своей жизненной среде, вне ее он погибает. Церковь – это жизненная среда христианина, это духовная атмосфера, которой он дышит. Церковь – это мистическое тело Христа Спасителя. Церковь земная и Небесная неразрывно соединены друг с другом в Духе Святом. В земной Церкви открывается Небесная Церковь; она реально присутствует в каждом богослужении. Церковь – это царство Божие, начинающееся на земле и продолжающееся в вечности. Церковь всегда обращена к вечности, она приготовляет человека для вечности. Церковь в апокалиптических пророчествах представлена в образе Матери, рождающей в муках ребенка. Церковь в муках и боли рождает каждого христианина для вечной жизни. Онтологический аспект Церкви – это Церковь как реализация Божественных обетований, как динамика духовной жизни, как поле Божественных сил и энергий, в которое включается человеческая душа.

Церковь – это единство любви человека к Богу и людей друг к другу. Здесь психологический аспект Церкви. У человека есть потребность к общению: собираются вместе родные, сходятся друзья; первые – в знак солидарности, вторые – в силу общности взглядов и интересов. Человек ощущает в этом общении душевную помощь и поддержку. С друзьями горе становится более легким, а радость увеличивается. Если человек делится с друзьями тем, что имеет, то становится как бы богаче, если прячет это от других для себя, то становится беднее. С друзьями его жизнь как бы расширяется, становится более полной и емкой. А Церковь – это воплощение высшей духовной любви в главных ее проявлениях: в молитве и таинствах.

В искреннем общении с друзьями образуется некое поле единства, которое продолжает связывать их даже на расстоянии. В Церкви это – поле благодати Божией и единство веры, высшая форма реализации любви в общей молитве и в мистическом соучастии в таинствах. Церковь – это световой круг, за пределами которого лежит мир с его нераскаянными грехами и страстями, с его эгоизмом, бегущим от Бога в область хаоса, в никуда.

Многие недоумевают: «Зачем нужна совместная молитва? Дома наедине с самим собой молиться спокойнее, легче и лучше». Церковь – это единство в молитве. Малые капли дождя собираются в один поток, под мощным напором которого не могут устоять даже каменные глыбы. Свет множества свечей сливается в одно сияние, озаряющее огромное пространство храма. Молитва Церкви – это световой столб, устремленный к небу, молитва одного человека – это только вспыхнувшая искра. Но церковная молитва больше, чем молитва всех людей, находящихся в храме, которая вменяется каждому как его собственная молитва. В храме вместе с людьми молятся святые и Ангелы, поэтому в богослужении участвует вся полнота Небесной и земной Церкви. В этом тайна Церкви.

Духовная жизнь – это непрестанная битва с силами ада, с духом мира и со своими страстями. В Церкви христианин чувствует себя как в непобедимом войске, вне Церкви он один выходит на сражение с демоническими силами греха и зла. Храм – это духовная скала, вершина которой касается неба. В храме, не сливаясь, а взаимно проникая друг в друга, соединяются три сферы духовного мира, именуемые небом, космосом и преисподней. В храме пространство трех миров как бы предельно сжато до плотности большей, чем плотность алмаза. В качестве примера возьмем популярную в наше время космогоническую гипотезу о первичном сверхплотном веществе, из которого, по этой теории, образовался космос; объем его был таков, что вся метагалактика могла бы уместиться на ладони. Для нас это, конечно, только образ той концентрации пространства и времени, когда вся священная история и вся вселенная (видимый и невидимый миры) пребывает в храме не как в своей модели, а реально. В храме время в циклах и ритмах богослужения принимает свойство вечности, а вечность открывается в человеческом сердце через соприкосновение с благодатью. Встреча души со Христом в молитве и таинствах Церкви – этот поразительный опыт вечности – открывается человеку как новая жизнь, где все иное, неведомое и неповторимое.

Многие не понимают смысла церковных обрядов. Это знаковая система, особый символический язык, в котором заключено и зашифровано Божественное откровение, это – мистическое ви́дение христианскими подвижниками духовного мира и путь к этому ви́дению; то, что в Библии написано словами, в храме воплощается в символах и обрядах.

Не только с мистической, но даже с утилитарно-психологической точки зрения храм выделяется как место, специально посвященное молитве и богослужению, отличающееся от мирских жилищ с их земным бытом, где на самих вещах лежит печать тревог и забот их хозяев, где обычная обстановка, по закону ассоциативных связей, погружает мысль в круговорот земных дел и забот.

Храм – это место, где каждый предмет является священным символом, напоминает о вечности. Церковь – духовное училище. Те, кто сомневается в необходимости Церкви, забывают, что свое образование или профессию они получили не в своей комнате, а в школах и училищах, получили знания от своих учителей. Основа всякого учения – это преемственность. Необходимо не только знание, но и наличие методов и традиций, согласно которым эти знания передавались бы ученикам. С гностической стороны Церковь – это непрерывный световой поток духовных знаний, идущий от Христа через Апостолов и их преемников. Вне Церкви этот свет, проходя через призмы человеческого восприятия, раздробился бы и затем погас. Кто из людей полностью мог усвоить Божественное откровение и передать потомкам во всей чистоте духовный свет?

Нам могут возразить, что имеется Библия как Слово Божие. Но сама Библия понимается неадекватно. Церковь хранит толкование Библии, восходящее к апостольскому преданию, и богослужение как аналог Библии. Вне Церкви не только затемняется и теряется смысл Священного Писания, но вне Церкви ветхозаветной и новозаветной не существовало самого свода библейских книг; вне Церкви не могло бы произойти разделения книг на канонические, неканонические, апокрифические. Вне Церкви не был бы составлен святоотеческий комментарий этих книг, так как не существовало бы экзегетических и герменевтических традиций. Каждому предоставлялось бы понимать Библию по мере сил и знаний, которые всегда недостаточны, а также под воздействием своих страстей и гордыни, которые часто властвуют над рассудком. Такой человек оставался бы в кругу своих собственных представлений без объективных ориентиров. Вне Церкви христианство превратилось бы в аморфное, расплывчатое учение, не существовало бы догматики как различия метафизической истины от метафизической лжи. Тот, кто не предает значения догматам, забывает, что каждый догмат – это истина, напоенная вечным светом, которая вносит в душу и сознание человека жизнь и свет, делает ее способной к богообщению. Ложные догматы – это искаженное представление о Божестве, ложь против Бога, которая вводит в душу и ум смерть и распад, а ересь – это инъекция яда, впрыснутая в главный нерв человеческого сознания. Вне Церкви не было бы различия между мировоззренческой истиной и ложью, Православием и ересью. Вне Церкви не существовало бы знакового языка икон, обрядов, священных предметов храма, самого богослужения, объединяющего людей в ее едином сердце. Вне Церкви люди с духовными и мистическими потребностями принуждены были бы создавать свои собственные знаковые индивидуальные системы, которые, возможно, фиксировали бы образы их подсознания, придавая этим образам сакральное значение. Религиозное искусство вне Церкви выродилось бы в абстракцию или в поэтические иллюстрации – аллегории индивидуальных состояний; при этом демонические образы, всплывающие из недр подсознания, из глубин души, могли бы восприниматься как видения духовного мира. Вне традиций священные символы, оторванные от корня, искажались бы и заменялись новыми, а так как человек по своей греховности и страстности ближе к демоническому миру, чем к небу, то эти знаки и образы стали бы проявлением демонофилии, как в современном авангардном искусстве.

Народ в световом поле Логоса превращается в Церковь, в духовное тело, объединенное любовью и верой, единой целью и общностью средств (священной символикой). Народ вне Логоса превращается в толпу, живущую концентрированными страстями и импульсами своего темного подсознания. В Церкви человек созидается как личность (духовно-нравственная монада), вне Церкви высшей ценностью объявляется или безличностный коллектив, или индивидуальность. Личность – это выявление и реализация целевой идеи человека, то, что сближает людей между собой. Индивидуальность – это те свойства человека, которыми он отличается от другого; характерно, что у современных светских философов понятие личности слилось с гиперболизированной индивидуальностью и внецерковное религиозное искусства занято поисками возможностей выявления и отражения индивидуальности или замещения ее абстракциями. Одним из средств этого служит гиперболизированный смех и гиперболизированный ужас – атрибуты демона.

Об обрядах церкви

Обряд – это сложившаяся знаковая система, исполняющая информационную и коммуникативную роль. Церковные обряды – это последующий за Священным Писанием гностический пласт, который имеет сходство и различие со священной символикой. Обряд отличается от символа тем, что он более конкретен, более узок по своему объему, чем символ, более подвержен факторам истории и разнообразен по своим формам, то есть более обусловлен.

Символ имеет аналогическое значение: он возводит ум человека от низшего к высшему, от известного к неизвестному, от невидимого к видимому. Обряд включает человека в уже известную данность. Но обычно обряд не отделен от символа; он основан на фундаменте символических знаков, только берет определенный аспект многогранного символа, как бы конкретизирует символ и приспосабливает его к целевой задаче.

Религиозный обряд включает человека в сферу духовных реалий, в поле вечных Божественных энергий, в мир вневременных, внепространственных измерений. В своей повседневной жизни мы выражаем себя через систему символов и обрядов, без которых человек остался бы самозамкнутым существом, вещью в себе, а так как человек – общественное существо, то, отбрасывая и ломая образы, он оказывается разрушителем общественных этических структур. Обряд, как и символ, не может быть истинным или ложным, добрым или злым, реалией или иллюзией, он – средство выражения. (Нравственные категории относятся к содержанию, которое должен выражать символ или обряд, но не к самому обряду как средству выражения, основанному на традиции, на выкристаллизованном веками опыте человечества – опыте общения.)

Яркую попытку мыслить вне символики и обрядов предприняли киники, которые призывали человека к непосредственному выявлению своей сущности. Киники вышли на сцену мировой культуры как разрушители всех интеллектуальных и нравственных ценностей во имя свободы человеческого духа, но вместо того, чтобы стать освободителями от рабства, они превратились в клоунов и паяцев истории. Разрушая общественные обряды, они в то же время создавали свои обряды и символические действия, например, бочку Диогена. Разрушая образы, они создали свой образ циника.

Безумие поражает прежде всего две способности человеческой души: творчество и самосознание. Психически больной человек обычно или теряет способность к творчеству, или оно приобретает у него спорадический характер; то же происходит с самопознанием как оценкой своего внутреннего состояния. Душевнобольной – преимущественно эгоист, потерявший сочувствие к окружающему миру. Творчество и самопознание основаны на символике. Мы осознаем себя как личность только с того времени, когда наша психика стала организовываться и включаться в знаковую систему слова (человеческая речь). Киники отождествляли обряд со злом, но как философская система кинизм оказался пустоцветом – кроме острот с широким спектром, от забавных афоризмов до пошлостей, он ничего не мог дать. Он был паразитом, питавшимся кровью осмеянной им жертвы, но сам был бесплоден. Диоген покончил жизнь самоубийством, убедившись во время лихорадки, что никакими язвительными насмешками над болезнью нельзя уничтожить жар в собственном теле и боль в костях; другой ученик его последовал его примеру, когда понял, что не может победить время и старость. Диогена называли безумным Сократом.

Кинизм был подобен соляной кислоте, которая, попадая в трещины общества, разъедала их. Но отрицание и язвительная ирония не могли дать ответ: кто такой человек и для чего он пришел в этом мир; напротив, киники отрицали духовную субстанцию и духовные ценности, они имели дело с эмпирическим человеком. Идея о возрождении человека казалась им бессмысленной и иллюзорной; они хотели не возрождения, а освобождения, что в своем логическом конце приводило к отождествлению человека с его физиологическими функциями. Первым было освобождение от своей собственной души, второе освобождение – это освобождение от общества. Разрушая обряды и символы, киники порывали связь с прошлым, будущим и с той средой, в которой они существовали; этический и философский антисимволизм неизбежно приводил их к крайнему индивидуализму и изоляционизму. Одной из разновидностей современного цинизма является экзистенциализм, который рассматривает человека как эмпирическую данность, включая при этом в эмпирику все психическое содержание человеческого индивидуума. Философия экзистенциализма, этого декадентского цинизма, смотрит на традиции, обрядность и символику как на рабство духа. Сартр – это Диоген XX века, только менее талантливый и отважный, чем «синопский пес».

Искусство – это интимная сторона философии. Искусство киников было карикатурой; искусство экзистенциалистов вылилось в безумие и бред, то, что принято называть абсурдом. Разрушая обряд и символ, они разрушают логос человеческой души; тогда из черных бездн индивидуальности, соединенных с космическими и духовными безднами, вырываются призраки смерти и разрушения, подобные бесформенным грезам опиофага. Разрушение обрядности как знаковой системы религии приводит к двум противоположным полюсам; или к рационализации религии, к замене литургических глубин плоской словесной интерпретацией, или к экстатическому мистицизму, древнему дионисизму. Современное так называемое авангардное искусство, отрицающее принципы гармонии (как киники отрицали символику), окрашено в черные цвета демонической мистики, потому нередко состояние толпы после концертов рок-музыки похоже на вакханалию.

Церковные обряды – это не нечто внешнее и механическое по отношению к душе человека, это каналы, по которым благодать Божия сообщается человеческой душе, это тот стержень богослужения, опираясь на который люди, присутствующие в храме, могут духовно сближаться до понимания единого живого мистического тела. Церковный обряд имеет два направления: вертикальное и горизонтальное; вертикальное – как богообщение, направленность души из материального мира в духовный, и горизонтальное – как объединение стоящих в храме людей в одной вере, в одном мистическом переживании, в одном молитвенном потоке. Разрушение обряда – это разрушение духовной коммуникации, это низведение религии на плоскость философских абстракций или в темную область дионисийского мистицизма, хаоса, в область подсознания и инстинктов, в область призраков и грез. В этом демоническом состоянии повторяется древнее сказание о том, как вакханки убивают Орфея; исступленные чувства убивают дух.

Церковный обряд – реалия другого измерения, нежели слово, потому он не может быть раскрыт и заменен словом, как луч живого света, который несет в себе тепло и жизнь, не может быть заменен словесной теорией о природе света. Церковный обряд может быть понят только в храме, в непосредственном переживании, поэтому в литургике объяснение обрядов и комментарии богослужения занимают сравнительно малое место: религиозные реалии понимаются в той степени, в какой они воспринимаются. Обряд понимается так, как он принимается, то есть через изменение и возрождение самой человеческой души. Литургию невозможно объяснить. Это тайна, ее можно только пояснить, указать на определенные целевые идеи и аналогии, но она навсегда останется тайной, которую должно в благоговении пережить человеческое сердце. Потому обряд одновременно скрывает и открывает; он скрывает внутреннюю жизнь Церкви от посторонних, любопытных и наглых глаз, – скрывает, как плотным покровом, – и в то же время открывает верующей душе завесу во «Святая Святых», – но постепенно, в меру ее внутренней подготовленности, чтобы слишком яркий свет не ослепил ее.

Для рационалистических сект, которые уничтожили символику богослужения, религия застыла на уровне катехизаторства; для экстатических сект она превратилась в возвращение к древнему хаосу, в игру со своим подсознанием и миром падших духов. Киники особенно злобно ненавидели христианское учение. Если стоики относились к христианству с холодным презрением, считая его достоянием одной невежественной толпы, а пифагорейцы и платоники, обладающие большей проницательностью, – как к своему главному интеллектуальному противнику, то киники ненавидели христианство как своего лютого врага и в период гонений на Церковь часто выступали в роли провокаторов и доносчиков (жизнь Иустина Философа), и сами римские императоры нередко прибегали к услугам киников в борьбе с христианством. Но синкретическая философия язычества оказалась бессильной против небесного света Евангелия. Огромная государственная машина империи не смогла сломить дух христианских общин. Тогда на арену вышли киники и актеры с их оружием: насмешками, ложью, клеветой, – демон принял личину обезьяны, передразнивающей Бога. Основа христианства – любовь и благоговение перед святыней, основа цинизма – гордость и презрение ко всему во имя себя самого.

Нередко сектанты называют храмовое богослужение и совершение таинств колдовством, а церковные ритуалы – магическими обрядами, поэтому остановимся на принципиальной разнице между мистикой и магией. Основа христианской мистики – любовь к Богу; христианские обряды и таинства являются средством богообщения. Основа магии – гордыня, желание подчинить себе окружающий мир посредством воздействия оккультных сил. Для мистики Бог – высшая ценность, конечная цель и главное содержание бытия. Для магии высшей ценностью является падший человек с его необузданными страстями, которые он стремится реализовать любыми средствами. Христианство требует от человека уподобления Богу. Желание мистика – быть послушным Богу; проявление этого чувства – молитва: «Да будет воля Твоя!». Занятие магией – это агрессия по отношению к миру, стремление посредством определенных магических формул и действий подчинить себе мир. Цель магии всегда утилитарна и не выходит из пределов земной жизни. Цель мистики лежит за пределами земного бытия, это – включение в вечность. Маг употребляет силы демонического мира, но в то же время страшится его. Явление демонов вызывает у мага чувство ужаса. Мистик стремится к встрече с Христом через благодать Духа Святаго в своем сердце, и состояние богообщения является для него самым отрадным и светлым событием, которое навсегда запечатлевается в его памяти. Явление духов в магических обрядах происходит в визуальных или слуховых формах. Мистик видит в человеке образ и подобие Божие; прощение обид становится для него потребностью духа. Магия смотрит на человека как на инструмент; понятие личности для нее не существует. Прощение обид и жалость в магических ритуалах считается малодушием. Мистик говорит: «Я хочу умереть для себя, чтобы жить для Тебя». Маг говорит: «Я хочу жить только для себя».

Мистика и магия противоположны друг другу не только по своему содержанию, но даже по своим знаковым системам, но о магических обрядах лучше умолчать. Тертуллиан говорил, что это пародия на литургию, черная месса, которая служится в аду сатане, то есть мрачная карикатура на святыню. Во многих колдовских обрядах употребляется ритуальное поругание святыни. Кто заявляет о сходстве церковных ритуалов и магии, тот или совершенно невежественный, или одержимый демоном человек.

Мистика неотделима от нравственного возрождения человеческой личности. Чем выше нравственность человека и чем ближе она к Евангельским заповедям, тем больше расширяется круг духовных познаний человека. Духовная мудрость имеет своим источником не внешние знания, а внутреннее состояние, о котором сказано: «блаженны чистые сердцем, потому что они увидят Бога». Магия требует от человека не нравственности, а только концентрации внимания. Магия по своему ползучему унитаризму, неразборчивости в средствах и по ориентации на оккультные, космические и психические силы ставит целью для человека самоутверждение в этом мире, развивает в нем гордыню и эгоцентризм, которые в свою очередь являются субстратом всех страстей и психических комплексов.

Главное средство мистики – молитва, благодарность Богу, благоговейная беседа с Ним, исповедание грехов, просьба, прославление Бога. В магических обрядах не существует ни благодарности, ни исповеди, ни просьбы как мольбы о помощи, ни благоговейной беседы души с Богом; в магии другая форма общения: повеление, договор, соглашение, приказ. Маг обращается к духовному миру тоном императива. Мистик переживает благодать как обновление души, как покой и вечность. Маг, получая в общении с демоническим миром его черную энергию, переживает ее как прилив извне чужой силы, несколько напоминающей ощущение от электричества. Его состояние – тяжесть души, смятение сердца, безжалостность даже к самым близким людям, соперничество и в то же время тайное желание смерти. У мистика сердце открыто для Бога, у мага сердце закрыто для всех. Бог для него чужд, от безразличия до ненависти; демонам он повелевает, как дрессировщик связанным зверям, но всегда с тайным страхом, что эти путы могут разорваться и зверь умертвит его. Христианская мистика – это обращение человека к Богу как к Личности. Личность, а не безликая сила может быть предметом любви. В магии, демонологии личное общение отсутствует; магические заклинания обращены к демоническому миру, к миру деструктивному, следовательно, безличному. Демоны обладают индивидуальностью по прежней ангельской иерархии как уровнем сил и возможностей, притом эта иерархия опрокинута, как пирамида, и кто стоял во главе, пал ниже всех. Но бесы лишены свойств личности, нравственности и самопознания; самопознание их выродилось в познание материального мира и зла. Они обусловлены своей ненавистью к Богу и людям до полной потери свободной воли как выбора между добром и злом, следовательно, они безличностные индивидуумы.

Иногда заговоры обращены к олицетворенным (персонифицированным) силам природы, здесь – замена Бога космосом. Характерно, что в эзотеризме язычества главную роль играли хтонические (земные) и подземные божества (Пан, Дионисий, Деметра и др.), магия обращена не к небу, а к земле и аду. Маг, как гипнотизер, посредством заговора заставляет темные силы выйти из своего мрачного подземелья и служить ему. Центр мистических переживаний – человеческое сердце. Под действием благодати оно делается мягким, как воск. Магия имеет своим инструментом человеческий рассудок; при магических обрядах сердце как будто умирает, оно сжимается и становится твердым, как камень. Мистика имеет свои ритуалы, но для нее главное не форма, а содержание, чувство любви и единства с Богом. Магия ставит форму над содержанием; она стремится к внешне точной форме магических ритуалов, их содержание сводится к загадочным знакам и именам, которые становятся паролем для адского мира. В магических ритуалах можно различить два вида колдовства: 1) шаманство, когда маг искусственно доводит себя до экстаза и его душа, отделяясь от тела, сходит на время в мир преисподней; 2) вызов духов из преисподней к себе путем заговоров и магических обрядов. Для христианина-мистика необходим аскетизм, в том числе аскетизм в миру, жизнь по заповедям, участие в таинствах Церкви. Для магии этого не требуется, здесь условие-следствие только одно: чтобы человек сделал душу свою заложницей адского мира.

Общение – это уподобление. Для уподобления светлому миру требуются огромные труды и борьба с собой, а темный мир, кипящий злобой и страстями, близок к состоянию падшего человека, поэтому для общения с демоном ничего не надо, кроме обращения к нему. Нередко человек смотрит на заговоры и гадания как на невинную игру; в таком случае он похож на ребенка, который разводит костер в собственном доме, не зная и не понимая, что произойдет потом. Всякое соприкосновение с демонским миром наносит глубокие психические травмы. Всякое обращение к любого вида магии, хотя бы в виде шутки, должно быть исповедано как тяжкий грех. Некоторые говорят, что при помощи магии можно совершать добро: излечить от болезни, предупредить об опасности и так далее, но не надо забывать, что ложь употребляет добро и правду как приманку, чтобы легче и полнее овладеть своей жертвой. Метафизическое зло не может творить истинного добра.

Нередко наши оппоненты спрашивают: «А для чего вообще нужна символика и обряды, не лучше ли в простоте души молиться Богу?». «Богослужение должно быть не символическим, а реальным», – говорят они. Однако здесь таится противоречие. Само слово уже есть условный знак, оно не реалия в смысле тождества с обозначаемым предметом или событием, а условное, знаковое, абстрагированное отражение реалии в системе звуков и графики, поэтому, зашифровывая содержание в форме слова, мы уже прибегаем к отвлеченной системе моделирования действительности, что является одним из характерных отличий человека от других существ, населяющих землю. Вне слова наша мысль не может подняться над уровнем земной материальной предметности и получить некоторое познание о духовном мире, находящемся за пределом нашего чувственного (сенсорного) восприятия. Мы воспринимаем мир не адекватно, а через его энергии, которые трансформируются в нашем сознании в модели реальности. Например, цвета и звуки – это трансформация волн, которые преломляются через органы наших чувств, поэтому мы под покровом материальности видим не мир, какой он есть, в самих сущностях предметов, а только свойства, действия и энергии, зависящие от возможности механизма нашего восприятия. В будущей жизни мы увидим мир в других измерениях. Наше представление о мире также условно и моделировано. Познание – это раскрытие невидимого; вечная жизнь будет вечным познанием, раскрытием вечно нового; в этом раскрытии предыдущее будет относиться к последующему, как подобие к действительности, а эта действительность окажется только подобием при переходе в другое состояние на новой ступени богообщения. Поэтому говорить о реальности как адекватности вне символики невозможно. Апостол Павел пишет, что здесь мы видим неясные отражения, как в тусклом зеркале, а там увидим воочию. Платон и другие философы сравнивали наше чувственное видение мира с теневыми отражениями предметов.

Отклоняясь несколько в сторону, скажем, что математика – «душа» остальных наук – вся основана на условности и абстракции; все цифры, числа и формулы являются символическими знаками. Любая наука прибегает к моделированию и схематизации. Буквы, ноты, астрономические таблицы и географические карты – это все тоже условные знаки, которые расширяют возможности и границы человеческого познания. Храм является моделью вселенной и символом небесной Церкви, которая наполняет этот символ реальным содержанием. Круг годовой литургики, записанный в богослужебных книгах, можно условно сравнить с картой неба, только это духовное небо, по которому проходит путь человеческой души. Вне символа и обрядов невозможны общая молитва и общее богослужение, где необходимы порядок и ритм. Поэтому те, кто отрицает церковные обряды во имя непосредственной реальности (которая для нас является целью, а не данностью), на самом деле вынуждены создавать свои собственные обряды, например, обряд преломления хлеба у баптистов, сборники песнопений и так далее. Можно убедиться, что каждая община и секта создали свою обрядность, которая со временем переходит в традицию.

Революция стремится уничтожить обряды, чтобы люди забыли свое прошлое, но затем вынуждена спешно создавать свои новые искусственные обряды. Они в большинстве случаев оказываются мертворожденными и постепенно заменяются возобновлением или имитацией прежних обрядов. Движение хиппи как революция против общественной этики, стремление к свободе от морали начинается также с отвержения норм поведения как светской обрядности, а кончается созданием своей системы ценностей – антиэтики, для поддержания которой необходима и своя знаковая система.

Церковный обряд – это традиционный священный символ, посредством которого человек имеет возможность вступить в общение с символизируемым, воспринимать его энергии, включиться в мир духовных реалий. Поэтому модернизм является врагом Православия. Не зная глубины церковной символики, он стремится приблизить обряды к душевному состоянию человека, его эстетическим потребностям, интеллектуальному уровню восприятия и так далее, то есть символ из средства духовной коммуникации (что требует внутренней подготовки и очищения самого человека) превращается в способ удовлетворения душевных потребностей. По сути дела, здесь происходит оземление самой Церкви. Всякое сочинительство священных символов похоже на создание новой реформированной Церкви, а с православной точки зрения – это ритуальная ересь. Обряд и символ не имеют ни предметновещественного, ни миметического свойства с содержащимся в них смысловым гносисом, с тайнописью духовных реалий или событиями священной истории. Здесь связь – в плане идей и энергий, поэтому литургия – такое же откровение, как и Священное Писание. Консерватизм Православия – это сохранение тайны. Обряд, придуманный человеком, быстро исчерпывает себя, он может быть эффектен, но остается лишенным глубины, его эффект – новизна душевных ощущений, то есть то, что противоречит духовному созерцанию, и такой принцип модернизации требует постоянной перемены обрядности и атрибутики, как наскучившей песни или надоевшей одежды, поэтому реформаторство обречено на постоянное сочинительство. Обряд при этом переносится из области духа в область души, берет на себя несвойственные ему эстетические и развлекательные функции, не помогает, а противостоит молитве или, что не менее опасно, искажает внутренний характер молитвы, делает ее сентиментальной, восторженной и нередко просто фамильярной. Поэтому Православие представляет собой не только чистоту догматики, но также чистоту богослужения, традиционализм ритуалов.

Духовный и материальный миры имеют между собой различие и сходство как творение единого Создателя, как две картины, написанные художником: одна – цветовыми красками, другая – тонкими штрихами туши, где едва намечены контуры предметов. Если бы отношения между духовным и материальным мирами заключались только в сходстве и степени их совершенства, то изображение духовного мира носило бы образно-картинный характер; если отношения между ними заключались бы только в несходствах и отрицаниях, то изображение духовного мира носило бы совершенно условный, произвольный и абстрактный характер, как некий договорный знак. Но так как взаимоотношения между двумя мирами носят характер сходства и различия, то символ и обряд содержат в себе элементы одного и другого, как иероглиф содержит в себе абстрагированный намек на картину, имея характер скорее не сходства, а ассоциации.

Рассмотрим храм как священный символ. Храм – это дом, в высшем смысле слова – обитель души. Храм – изображение духовного эона, мистического пути души к Богу, вечности, где события прошлого и будущего переходят в настоящее; физическое место, где присутствует духовный мир, пространство, заключающее собой бесконечность, место, где земля соединена с небом.

Каждый храм – это не пространственный, а энергетический центр вселенной, откуда исходят, как радиусы, волны, но окружности как таковой не существует. В то же время храм является зашифрованной моделью вселенной: его купол – подобие небосвода, стены – горизонта, алтарь, возвышающийся над общем залом храма – суши, обитаемой людьми, восходящей из пучины моря. Это, так сказать, низший аспект символа, а высший – небесная Церковь, духовный мир, где устремление ввысь означает вечное поступательное движение души к Богу. Окружность купола – вечность, крест в основании храма – любовь как содержание вечной жизни. В то же время храм – не статичный, а динамичный символ: он не только указывает на будущее преображение мира во вселенскую Церковь, но кладет начало этому преображению. Сужающийся до точки купол храма означает врастание космоса в духовный эон, а округленный купол в виде пламени – огонь, который преобразит мир, отделит добро от зла, тьму от света и одухотворит саму материальность.

Итак, символ является ключом к истине, а обряд – каналом благодати, которую Господь назвал живою водою. Вне символа человеческая мысль о духовном мире или повисла бы в пустоте, или замкнулась бы в кругу фантазии, то есть в области человеческих представлений, имеющих в своей основе метафизическую ложь падших духов.

О крещении

Одним из главных принципиальных расхождений между православными и баптистами является вопрос о крещении младенцев. Баптисты категорически отвергают крещение детей как насильственный акт над ними, поэтому нам надо рассмотреть этот вопрос в следующих пунктах:

1) Имеют ли родители власть и право решать за ребенка важные для него вопросы, если от этого зависит его благополучие и даже жизнь?

2) Нуждаются ли дети в благодати Божией?

3) Как протекает духовная и психическая жизнь ребенка?

4) Соответствуют ли обеты крещения предназначению человека? Если соответствуют, то отказ от них является не проявлением, а злоупотреблением свободной воли.

5) Существуют ли аналогии крещения в Ветхом Завете, если да, то каково отношение Ветхого Завета к участию в них детей?

6) Может ли ребенок быть лишен плодов крещения без ущерба для себя?

Основой христианской сотериологии (учения о спасении) являются следующие три универсальных факта:

1) грехопадение Адама как источника и потенциального носителя всего человечества легло клеймом отвержения и проклятия на его потомков, которые жили, живут и будут жить на земле до конца ее существования;

2) Сын Божий, став Сыном человеческим, взял на себя проклятие и грехи всего мира. Его распятие было жертвой и священнодействием;

3) в таинстве крещения Голгофская Жертва усвояется каждому человеку как жертва, принесенная лично за него.

Каким образом грех распространяется на последующие поколения? Создание человеческой души является актом творческой силы Божества, но в то же время оно совершается при участии душ родителей. Поэтому человек – уникальное и неповторимое явление, а не копия своих родителей, и в то же время он генетически связан с ними, о чем свидетельствует не только телесное, но и душевное сходство. В этом соучастии душ родителей происходит передача первородного греха, подобно тому, как из загрязненного источника текут мутные воды. Каким образом передается наследственная порча? Через материальный субстрат или другими неведомыми нам путями? Мы этого не знаем – это тайна. Но для нас важен тот факт, что грех в своей безграничной универсальности поглотил, как воды всемирного потопа, все человечество, и поэтому печать греха уже лежит на еще не рожденном младенце. С возрастом в грех включается воля ребенка, и тогда он становится произвольным, личностным грехом. Поэтому непорочность ребенка – выражение весьма условное. Это скорее непроявление его порочности на уровне сознания и воли.

Грех – разрыв между Богом и человеком, и только благодать Божия может восстановить потерянную связь и союз. Возможно ли действие благодати на ребенка? Священное Писание утвердительно отвечает на этот Вопрос. Пророк Иеремия был освящен благодатью еще до своего рождения. Пророк и Предтеча Иоанн возрадовался во чреве праведной Елисаветы, когда она встретила Деву Марию. Значит, младенцы подвержены действию благодати. Лишить ребенка крещения – значит насильственно отстранить его от воздействия благодати, то есть препятствовать цели и предназначению его жизни.

Младенца, еще не научившегося произносить человеческое слово, ни в коем случае нельзя сравнить с животным. Наиболее интенсивная психическая жизнь проходит в раннем возрасте, когда ребенок получает и перерабатывает самый большой объем информации. С возрастом объем этой информации резко уменьшается, и усвоение его становится более поверхностным, поэтому психологи ищут корни характера, привычек и заболеваний во впечатлениях раннего детства. Ребенок эмоционально чутко реагирует на окружающую его среду, только он опирается не на слово, а на более непосредственное восприятие мира, поэтому наши воспоминания детства, проходящие в плане рефлексий, обычно начинаются с того периода, когда мы овладели связной речью. Младенчество является важнейшим периодом для формирования психики человека. Видение мира ребенком для нас тайна, но непосредственное восприятие в переживании и информация, лежащая глубже слова, дают ему возможность переживать явления духовного мира, может быть, с большей, чем у взрослого человека, интенсивностью. С возрастом душа затемняется и грубеет от раскрывшихся в ней страстей и волевых грехов. Священное Писание и опыт жизни говорят о реакции ребенка на святыню. Многие матери замечают особое состояние ребенка в день причастия, как бы озарение внутренним светом и покоем. По-видимому, для ребенка больше, чем для взрослого, открыт мир светлых и темных сил. Ребенок, как и взрослый, носит в себе образ и подобие Божие, следовательно, он нуждается в духовной жизни, и родители должны стараться не заглушить, а пробудить эту жизнь посредством церковных таинств и молитв, а также домашних молитв в присутствии ребенка. Если родители окружают тело ребенка заботой, кормят и одевают его, не дожидаясь того возраста, когда он скажет сам, что согласен есть и пить, то почему они не должны удовлетворить самую главную потребность человеческого духа – потребности у ребенка общения с Богом и духовным миром через Христа в Духе Святом?

Так как укоренилось мнение, что крещение во младенчестве не только игнорирует свободное самоопределение ребенка, но является насилием над его личностью и волей, то нам необходимо ответить на вопрос: что такое религиозное чувство? Является ли оно врожденным свойством человеческой души или приобретается впоследствии? Христианство учит, что религиозное чувство является главным субстанциональным качеством души как образа и подобия Божиего; в нем главное отличие человека от животного. У животного имеется эмоциональный мир, может быть, не менее динамичный, чем эмоциональный мир человека. У животных существует в примитивных формах то, что можно назвать рассудком, то есть умение находить связь между причинами и отдаленным следствием и делать выбор в меняющихся ситуациях. У животного имеются инстинкты более тонкие, чем у человека, но у животных никогда не было обнаружено религиозного чувства. Здесь принципиальное различие между человеком и теми, кого привыкли называть его «меньшими братьями». Но религиозные чувства, как и остальные способности человеческой души, можно развить и заглушить.

Религиозная жизнь человека является синергизмом двух воль: Божественной и человеческой, двух действий – благодати совершающей и ответа человека, принимающего благодать. Воля имеет не только аспект выбора; более важное свойство воли – это сосредоточение и внимание, поэтому у духовных писателей воля и внимание часто выступают синонимами.

Ребенок еще во чреве матери воспринимает поступающие к нему сигналы, то есть внимает им; это уже важное действие. Однако выбор определяют во многом родители и среда. Психологи отметили интересный факт: обучение до рождения. Оказывается, ребенок тянется к своей матери потому, что узнает ее голос. Это обучение происходит в плане, пока что недоступном нашему анализу. Сюда включается и состояние души матери, то, что можно назвать духовной гигиеной. Духовный опыт народа предписывал матери во время беременности читать продолжительные молитвы и часто причащаться. Естественно, мать читает молитвы и причащается, не спрашивая ребенка, хочет ли он слушать молитвы или участвовать через состояние матери в церковных таинствах. Можно ли рассматривать чтение матерью молитв как принудительное участие в этом младенца? Замечено также, что грехи и преступления, совершенные матерью в период беременности, тяжелыми впечатлениями ложатся в душу ребенка и впоследствии предрасполагают его к тем же грехам. Ребенок должен быть окружен определенной духовной атмосферой, которая необходима ему, как свет растению. В духовном мире нейтральных состояний не бывает. Когда исчезает поле светлых сил, то вакуум заполняется темными сатанинскими энергиями; где нет добра, там возникает зло.

Все христианские конфессии, а также секты, отрицающие крещение младенцев, согласны, что религиозное чувство врожденно человеку, как инстинкт вечности, оно может быть искажено и заглушено, но полностью уничтожить его невозможно. Оно есть данность человека, которую необходимо развить. Дети стоят ближе к духовному миру. Наблюдая за маленькими детьми, психологи свидетельствуют, что они видят в физическом пространстве то, чего мы не видим. Часто взор ребенка фиксирует то место, которое кажется нам пустым, он эмоционально реагирует выражением лица или плачем на присутствие неких духовных существ, а плач ребенка – это средство самопроявления, сигнал, который может отражать целую гамму его эмоций, недоступных для нашей расшифровки.

Является ли крещение младенца насилием над его свободной волей? Если свободная воля рассматривается как возможность и право выбора, то здесь происходит выбор между духовной жизнью и духовной смертью. В этом выборе родители являются не посторонними лицами, а людьми, соединенными с ребенком любовью и ответственными за него. Что приобретает ребенок при крещении? Он становится членом Церкви, получает благодать как неистребимую печать в своем сердце. Его жизнь протекает под покровом светлого духа, который называется ангелом-хранителем; тем самым крещение – это начало жизни во Христе. Чем раньше благодать начнет действовать на душу ребенка, чем менее он будет подвержен космическим импульсам зла и греха, тем правильнее сформируется его характер, тем глубже и действеннее будет его общение с Богом.

Что теряет ребенок, получив крещение? Нам ответят: его не спросили, то есть лишили возможности выбора. Но ведь главный вопрос – правильно или нет сделан выбор. Если христианство истинно, то органическое включение ребенка в Церковь как в поле истины – самое большое благо, которое могут совершить для него родители. Но если бы даже христианство не было истиной, то ребенок ничего бы не терял; крещение было бы пустым обрядом. Нам могут ответить: но человек как свободное существо имеет право и на ошибку выбора. Права на ошибку, как и на грех, не существует; имеется возможность ошибки. Но допустим и это. В таком случае человек, который предпочтет христианству другую религию, перейдет в нее, не считаясь с крещением, так как, отвергая христианство, он отвергает и силу крещения и ответственность за него; поэтому здесь христианство не является некой физической преградой или лишением человека права на духовное самоопределение[6].

Баптисты говорят, что преждевременно получивший благодать может не понять этого дара, согрешить против благодати и потерять ее. Во-первых, без благодати тот же человек согрешил бы еще сильнее; во-вторых, после крещения человек, испытавший действие благодати, не становится безгрешным в том смысле, что никто не удерживает в себе полноту благодати. Каждый день христианина омрачен грехом, и вся жизнь ревностного христианина является тяжелой мучительной борьбой с грехом и злом в его душе. Здесь победы чередуются с поражениями, поэтому премудрый Соломон пишет: семь раз упадет праведник и встанет (Пр. 24, 16). Свет благодати открывает в человеке бездну его греха. Напротив, нередко порочные, испорченные люди считают себя праведными и безгрешными.

Вопрос о крещении связан с различными взглядами православных и протестантов на следствие первородного греха и действие благодати на человека. Православные считают, что первородный грех внес глубокое расстройство в психофизический организм человека на всех его уровнях, однако не уничтожил образа и подобия Божия в человеке как потенциал добра и волевую самоуправляющуюся монаду. Протестантизм склонен думать, что первородный грех уничтожил добро в человеке, и сам человек способен только ко греху и злу.

В православной сотериологии человек – активный соучастник своего спасения, соработник Богу на ниве своей души. Утверждая, что спасение совершается через действие благодати, Православие подчеркивает необходимость содействия ей самой человеческой личности. Эти взаимодействия души с благодатию Божией и, с другой стороны, – с импульсами сатанинских сил, проникающих в душу извне, и со страстями, гнездящимися в самой душе, создают сложную картину духовных состояний человека. Усвоение благодати, этот внутренний путь к Богу, является непрестанной духовной борьбой, оканчивающейся только со смертью человека. Протестантизм придерживается идеи пассивности человеческого начала перед действием благодати, поэтому принятие Духа Святаго рассматривает не как процесс, а как акт, который поддерживается верой человека, уверенностью в своем спасении; человек, получивший спасение в крещении, выражает посредством добрых дел свою благодарность. В протестантизме нет глубокого анализа внутренней жизни человека. Тщательно разработанная в православной аскетике стратегия борьбы с демоническими искушениями и страстями, учение о молитве и так далее чужды протестантизму. Протестантизм развил бурную миссионерскую деятельность, разработал методы бесед и проповедей, дискуссий и полемик с привлечением обширного арсенала научных открытий и гипотез, широко использовал метод психологического воздействия. Он практикует благотворительность, способствовал переводу Священного Писания на языки различных народов и племен, но так и застыл на катехизаторстве. Если духовное рождение – это акт наития и благодати, и человек уже спасен, лишь бы у него была уверенность в своем спасении, то литургика и аскетика становятся малоценными. Протестантизм потерял мистическую глубину и из Церкви сделал собрание, выражение человеческой солидарности.

Вера баптиста – это уверенность в своем спасении, то есть субъективный процесс. Поэтому баптисты вошли в союз с евангелистами и пятидесятниками, отрицающими необходимость крещения, а также с меннонитами, которые, подобно кальвинистам, учат о божественном предопределении, разделившем мир на две части: спасенных и погибших, вне жизни и воли самих людей. Сектанты игнорируют длительную борьбу благодати и греха в сердце человека, а считают спасение мгновенным актом преображения души благодатью. Они низводят веру со степени духовных интуиций и проникновений в мир вечных сущностей до субъективного переживания радости о своем избранничестве. Для них вера – это убежденность в своем спасении. Баптисты не понимают, почему надо крестить младенца, в каких внутренних муках рождается душа для Христа, пока, по слову апостола Павла, «не изобразится в душе Христос» (Гал. 4, 19).

Семейная жизнь и воспитание ребенка – сложный процесс. В семье осуществляются многогранные взаимоотношения между супругами и детьми, но главная идея христианской семьи – это союз во Христе, как говорит апостол Павел, «домашняя церковь» (Рим. 16, 4). Для христианина религиозный аспект семьи имеет первенствующее значение. Основа семьи – это треугольник: муж, жена и ребенок. Сюда могут быть включены другие члены, но главный треугольник остается. Дети до крещения являются членами семьи в биологическом, психологическом и юридическом значениях, а в религиозном аспекте они выпадают из понятия членов домашней церкви; следовательно, духовное единство семьи еще не осуществлено, и главная идея единства в мистической благодатной жизни только предполагается, но реально отсутствует. Семья без детей всегда расценивалась как ущербная; было только одно исключение: когда супруги добровольно отказывались от брачной жизни и посвящали себя Богу, но тогда образовывалась другая форма и структура взаимоотношений, не совпадающая с понятием семьи.

При ограничении прав родителей крестить своего ребенка религиозный аспект семьи разрушается, ребенок низводится на степень оглашенного, который является только учеником, но не членом Церкви. Мы говорим о праве крестить детей, потому что, по слову древнего апологета, «душа – по природе христианка». Если бы был выбор между религиями как выбор между мистическими путями и дорогами к Богу, тогда было бы понятно, что человек может выбрать путь, соответствующий его призванию и индивидуальности. Но христианство не имеет альтернативы, которая могла бы заменить его. Перед человеком два пути: к жизни и к смерти, к Богу и к дьяволу. Вне крещения человек находится под печатью первородного греха, во власти вечной смерти. Родители не знают, спасутся ли их дети, но они надеются. Вера, надежда и любовь родителей, желание ребенку блага, как себе, и соучастие его в вашем благе благодати – вот нравственные основы крещения. Ребенок может не оправдать крещения, но и получивший крещение в старости также может не оправдать его. Противостоит вере гордыня, а заповедям – развращенная воля. Рождая физически ребенка, мать тоже не знает, что выйдет из него и оправдает ли он в своей жизни имя человека, однако она надеется, что ее ребенок будет ее утешением и счастьем, поэтому даже плотское рождение соединено с верой, надеждой и любовью.

Господь после крещения от Иоанна удалился в пустыню, где был искушаем от демонов. Христианину предстоят искушения и борьба. После крещения покой бывает только кратким утешением, как бы отдыхом, а истинный покой – в благодати, в состоянии будущей жизни, в тайне вечности, – покой, который завоевывается в жестокой борьбе.

Ветхий Завет содержит в себе не только пророчество о Мессии, но и прообразы Нового Завета. Таинство крещения является воссоединением человека с полнотой Церкви через жертву Христа в Духе Святом. Первый плод крещения – прощение первородного греха, через который осуществилась власть демона над человеком. Прообразом этого таинства в Ветхом Завете служил обряд обрезания, который стал обязательным со времен Авраама, но существовал еще до Авраама у многих народов мира. Первым плодом этого обряда являлось включение ребенка в ветхозаветную Церковь. Он становился членом религиозной общины. Обряд совершался в восьмой день. Восемь – знак вечности. Обряд указывал на предназначение человека к вечной жизни. Во время обряда младенцу давалось имя, – знак спасения. Метафора имя, записанное в книге жизни, часто встречается в Библии. Имя – принадлежность личности. Ангелы и люди имеют имена. У животных нет имени, а есть кличка как звуковой сигнал. Имя – достоинство человека, имя носит в себе идею возможности принадлежать к небесной Церкви. Обрезание крайней плоти имело два значения: первое – нравственное, борьба со страстями. Здесь берется половая страсть как концентрат всех страстей, которые надо обуздывать силой ума и воли. Это указывает на будущее очищение души от первородного греха, который человек получает в крещении. Второе – мистический аспект, посвящение потомства Богу, так как Потомок Адама должен, по божественному обетованию, «стереть голову змея»; другими словами, обряд поддерживал веру в рождение Мессии.

Крещение – это исполнение обетования и воспоминание о смерти и воскресении Спасителя. Обряд обрезания соединен с пролитием крови младенца, которое указывает на искупительную жертву. В Библии содержится категорическое повеление Аврааму об обрезании его семьи, домочадцев и рабов. Эта заповедь повторно дается Моисею, она распространяется на пришельцев, живущих среди израильтян и составляющих вместе с ними одну религиозную общину. Прообраз не может содержать ложную идею; обрезание младенцев в Ветхом Завете свидетельствует о необходимости присоединения младенца к Церкви (ветхозаветной), что в новозаветное время совершается через таинство крещения. Все возражения баптистов против крещения младенцев с таким же основанием можно отнести к обряду обрезания младенцев. Божественное повеление подтверждало необходимость этого обряда; значит, еще более необходимо раскрытие и исполнение его символов и пророчеств в Новом Завете, то есть таинство крещения. Если баптисты говорят, что время Ветхого Завета прошло, то и мы согласны с этим, но именно потому, что Ветхий Завет раскрылся, исполнился, осуществился в Новом Завете, как зерно, умирая в земле, продолжает жить и раскрывается в колосе пшеницы.

В Послании апостола Павла к Колоссянам явно указывается связь между обрядом обрезания и крещения как прообразом и его исполнением. Обрезаны обрезанием нерукотворенным, совлечением греховного тела плоти, обрезанием Христовым; быв погребены с Ним в крещении (Кол. 2, 11–12). Вне крещения не может быть спасения, потому что только в таинстве крещения Голгофская Жертва становится жертвой в отношении к крещаемому, как бы принесенной лично за него. До пришествия Христа на землю души умерших сходили в ад, в том числе души младенцев. Если бы младенцы могли быть спасены одной своей личной невинностью, несовершением сознательных грехов на уровне рефлексивной одиночности своих действий, то тогда и во времена Ветхого Завета души младенцев не сходили бы в ад, дожидаясь времени искупления и спасения. Кто родится чистым от нечистого? Ни один (Иов. 14, 4).

В Посланиях, а особенно в Деяниях святых Апостолов рассказывается о крещении целых семейств. После проповеди Апостолов в Самарии принимали крещение села, то есть все их жители. В Деяниях апостолов указано, что крестился дом темничного стража и дом начальника синагоги Криспа (Деян. 16, 33; 18, 8), дом Стефана (1 Кор. 1, 16). Под домом подразумеваются все члены семьи, родственники, а также слуги и рабы, если они дают согласие в юбилейные годы пребывать с хозяином до самой смерти. Возражение, что в этих семьях не было детей, малоубедительно, оно не выдерживает критики. Крисп, который со своим домом принял крещение, был начальником синагоги. По законам Талмуда, ни раввином, ни начальником синагоги не имеет право быть человек, не имеющий детей, так как это воспринималось как знак наказания и отвержения. Многочисленность детей и потомков считалась наградой за праведность, поэтому бесчадие иудея или его взрослых детей преграждало ему путь к каким-либо должностям в синагоге.

В книге Бытие (17, 11) обрезание названо знамением завета, знаком союза (крещение – это вхождение в Новый Завет, осуществление союза). Этот обряд в новозаветной Церкви исчез не потому, что он был признан ошибочным, а потому, что он осуществился с приходом Мессии. Необрезанный… мужеского пола… в восьмой день истребится… ибо он нарушил завет (Быт. 17, 14). Эта казнь нарушителей завета – прообраз вечной смерти тех, кто остался без крещения.

Второй прообраз таинства крещения в Ветхом Завете – это Ноев ковчег (1 Пет. 3, 18–21). Вместе с тем это образ Церкви, в которую человек входит через крещение. В волнах всемирного потопа погибло все человечество, кроме тех, кто вошел в ковчег, в том числе погибли дети и младенцы. Грех был уничтожен вместе с грешниками, так как в то время еще не было Церкви Христовой и возрождающего действия ее, которое могло бы исцелить душу человека, положить разделение между человеком и грехом, дать силы человеку противостоять тому потоку греха, зла и разврата, который покрыл землю до водного потопа.

Еще один ветхозаветный прообраз крещения – прохождение израильтян через Чермное (Красное) море. Все прошли сквозь море; и все крестились в Моисея в облаке и в море (1 Кор. 10, 1–2). Облако – символ благодати, море – купели крещения. Сам Моисей – прообраз Христа в смысле пророческого служения. Через Моисея дан Ветхий Завет, через Христа – Новый Завет. Израильтяне вышли из Египта вместе со своими семьями, они прошли по дну расступившегося моря, держа на руках своих детей и младенцев, следовательно, в событиях, имеющих прообразовательный смысл, участвовали младенцы.

Если младенцы не способны к осознанной вере на уровне суждений, то они не лишены другого аспекта – веры на уровне интуиций и мистических переживаний. Господа окружали дети; ученики Христа, видимо, считая, что дети неспособны к пониманию Евангелия, не допускали их ко Христу, но Господь сказал: Не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное (Мф. 19, 14). Вряд ли эти слова можно понять только в буквальном смысле. Душа приходит ко Христу через действие благодати. Дети ощущали благодать, потому спешили ко Христу, встречали и окружали Его, между тем как их отцы, обученные букве закона, проявили большую холодность. Особенно это было видно во время торжественного входа Господа в Иерусалим, называемого Вербным Воскресением. Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу (Мф. 21, 16, ср. Пс. 8, 3). Сердце детей оказалось более восприимчивым к Свету Евангелия, чем изощренные умы иудейских книжников. В Евангелии от Марка написано, что Господь благословил детей и возложил на них руки. Благословение – это священнодействие, значит, дети были способны и готовы принять благодать Божию.

Одной из важных причин крещения младенцев в самом раннем возрасте служит неизвестность срока человеческой жизни. Апостол Павел говорит о том, что день спасения – сегодня, а завтрашний день для нас неизвестен. Смерть посещает не только глубоких старцев, стоящих на краю могилы, но умерщвляет детей, как серп земледельца срезает вместе с пожелтевшей травой еще не распустившиеся цветы. Она вырывает младенцев из рук матерей. Надписи на могильных плитах говорят о том, сколько детских душ ушло в неведомый мир еще до того, как они начали произносить первые слова. Мы не владеем временем, а время владеет нами.

Будущее неведомо и непроницаемо для человека, как темная бездна. Смерть – это разлучение души и тела. После смерти крещение души невозможно. Душа идет в вечность с клеймом первородного греха не как волевой участник преступления, а как потенциальный носитель зла, уходит, не возрожденная благодатью, не получив крещения водой и духом, без которого, по слову Спасителя, никто не может получить Царствия Небесного (беседа Христа с Никодимом). Нужно как можно раньше ввести ребенка в поле действия благодати. До крещения благодать Божия действует извне, после крещения она обитает в сердце человека. О том, что ребенка надо воспитывать с самого рождения, знали уже древние мудрецы. Однажды мать принесла ребенка к Сократу с просьбой научить, как воспитывать его. Сократ спросил: «сколько ему лет?» Мать ответила: «Два года». Сократ сказал: «Поздно, теперь надо перевоспитывать». При крещении ребенка мы стремимся к тому, чтобы благодать с самого раннего возраста, действуя в нем, невидимо воспитывала и учила его.

О почитании святых

Все протестантские деноминации и секты категорически отрицают молитвенное призывание святых, основываясь на том, что единственный посредник и ходатай за человеческий род перед Богом – Иисус Христос и что, поклоняясь святым, мы этим самым похищаем славу у Бога и отдаем ее подобным нам людям. В поклонении святым протестанты усматривают тайное идолопоклонство и считают, что языческий пантеон вторгся в Церковь, скрыв своих богов под другими именами. Из всех протестантских конфессий только одна англиканская Церковь допускает гимны в честь святых, где прославляются их подвиги и добродетели, но отсутствует молитвенное призывание. В сущности эти гимны носят не литургический, а нравственно-дидактический характер на уровне нравоучительных повествований. Ответим сначала на вопрос: почему мы почитаем святых?

Слово «святой» многие люди понимают как «высоконравственный человек». В миру эти понятия часто употреблялись как синонимы. Человека, бескорыстно преданного своему делу, называли святым, доброго и милостивого называли святым. Между тем, нравственная сторона личности – это только одно из условий святости, а сама святость означает гораздо больше: близость человека к Богу, соединение благодати Божией с душой человека, озарение всего его существа вечным нетленным Божественным светом. Святой – это нерукотворный храм, в котором Божество невидимо обитает присутствием и явлением Своих сил, поэтому, прославляя святого, мы прежде всего прославляем Бога, избравшего его, освятившего его и таинственно живущего в нем. Мы не отнимаем славу от Отца, когда прославляем детей, которых Он воспитал. Мы не унижаем полководца, прославляя воинов, потому что их победа – это его победа. Мы поклоняемся святому прежде всего как храму, в котором обитает Бог. В то же время спасение – это синергизм двух воль – Божественной и человеческой: Божественной, которая пробуждает человека к духовной жизни и дает силы бороться с грехом, и человеческой, которая принимает благодать и покоряется ей; поэтому, прославляя Бога, мы прославляем подвиг жизни святого – человека, подобного нам, но в отличие от нас имевшего пламенную решимость скорее умереть, чем отдаться во власть греха. Мы прославляем человека, по природе подобного нам, но преображенного благодатию Божией и вознесенного ею на ангельскую высоту.

Прославление святого заключается прежде всего в молитвенно-литургическом почитании, а затем в воспоминании его жизни, которая является назиданием для нас как пример исполнения Евангелия для посильного подражания ему. Мы прославляем святого, как прославляем победителя, потому что святость – это венец тяжелой борьбы с демоническими силами, с языческими обычаями и предрассудками мира, которые опутывают человека, как сеть, наброшенная гладиатором на своего противника, и с самим собой, со страстями, восстающими на дух. Святость – это соответствие человека своему высшему предназначению. Слово церковь означает сосредоточие, собрание. И это собрание или единство наиболее полно осуществляется в литургической жизни. Молитва к святым – это вера в единство земной и Небесной Церкви, реальное присутствие Небесной Церкви в сакральном пространстве храма. Прославление святых – это вера в бессмертие души, которая общается с живущими на земле. Господь сказал: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова, Бог не есть Бог мертвых, но живых (см. Мф. 22, 32; Мк. 12, 26–27; Лк. 20, 37–38).

Молитва – это лучи духовной любви. Апостол Павел сказал, что в будущем веке упразднятся вера и надежда, но останется любовь. Вера исчезнет, так как мы воочию увидим то, во что верим, надежды не будет, так как исполнится то, чего мы ожидали, а любовь останется; не только останется, но в вечной жизни будет похожа на разгорающееся пламя. Вечная жизнь – это вечное приближение к Богу. Способность любить имеет свои измерения, и любовь становится все более глубокой и интенсивной. Любовь – содержание будущей жизни, поэтому мы обращаемся к святым с молитвой. Молитва, как и любовь – свободный акт человеческой души. Молитва – одно из условий общения земных с небесными. Любовь деятельна, святые желают нам добра, может быть, больше, чем мы сами желаем себе, но они не вмешиваются насильно в нашу жизнь. Само добро несовместимо с насилием, поэтому святые ждут нашей обращенности к ним, и этот диалог осуществляется в молитве, особенно в храмовой молитве.

Из Священного Писания мы знаем, что святые обладали особыми дарами Духа Святаго: исцеляли больных, избавляли от смерти, прогоняли демонов, предсказывали будущее, видели на расстоянии, знали мысли и так далее. Бог – это Дух, вездесущий, вневременной и внепространственный. Святые видят и слышат нас в Духе Святом. Некоторые сектанты говорят, что душа после смерти до Страшного суда находится в состоянии сна, однако сон – это состояние тела, а не души. Нервная система – это пограничная полоса между душой и телом, но структурно она относится к миру физическому. Во сне происходит восстановление, очищение нервной системы, обработка информации, полученной человеком, но душа в это время не спит; состояние сновидения – это ее деятельность при уменьшении телесных импульсов и активизации подсознания. Если бы душа умершего погружалась в состояние беспамятства и забытья, то любовь не могла бы оставаться в душе после смерти. Любовь же динамична и активна. Сектанты возражают нам, что в ветхозаветной Церкви отсутствуют праздники в честь святых, гимны и молитвы Церкви в честь святых. В ветхозаветное время души праведников сходили в ад, ожидая своего искупления. До распятия и воскресения Христа Спасителя между землей и небом пролегала непроходимая пропасть, поэтому святые сами нуждались в искуплении и спасении, сами находились во временной власти демона и ада. Человечество должно было быть вначале искуплено и земля соединена с небом, тогда человеческая природа в Лице воскресшего и вознесшегося на небеса Спасителя и спасенных Им праведников стала достойной прославления и вечной жизни. Славить того, кто находится в аду, и просить тех, кто еще разлучен с Богом, было бы преждевременно и поэтому бессмысленно.

Любовь расширяет пределы человеческой жизни. Есть изречение: «Живет тот, кто любит, и живет настолько, насколько умеет любить».

В сферу общения христианина входит не только ограниченный круг людей, с которыми он встречался и был связан в этой жизни, но и огромное поле всей священной истории человечества, световыми вершинами которого являются святые. Они пребывают духом или волей своей в Церкви. Мы осуществляем общение со святыми через молитву. Это мистическая связь. Существует еще онтологическая связь: и они и мы включены в единое духовное тело Церкви, тело Христа. У нас один ходатай пред Богом – Христос, в том смысле, что Голгофская Жертва – это единственный путь, по которому человек может придти к Небесному Отцу. Кровь Авеля, пролитая его братом, вопияла к небу об отмщении, кровь Христа ходатайствует о нас и умоляет Бога о прощении. Что же касается ходатайства святых, то они являются нашими сомолитвенниками и старшими братьями. Они молитвенно ходатайствуют пред Богом о нас, чтобы Бог по любви к ним дал бы нам те блага, которыми одарил их и сделал бы достойными этих благ. Их молитва тоже жертва, но если Господь на кресте искупил нас Собой, то святые просят, чтобы Господь одарил нас так, как их, услышал нас так, как услышал их, то есть себя (как объект Божественной любви) заменяют нами. Любовь хочет страдания других взять на себя, а свою радость разделить со всеми. Любовь – это мистическое единство, которое не интегрирует личности: каждая из них, оставаясь собой, живет другим и в другом, отчего ее жизнь становится более глубокой. Рай – это море света, где лучи любви идут от одного ко всем и от всех к одному.

Протестанты, будучи чужды мистики и литургических глубин Церкви, сравнивают ее с пантеоном богов. Но язычество – это замена единого абсолютного и трансцендентного Божества космическими и историческими феноменами, олицетворенными и облеченными в форму мифов. Язычество как религия хтонических (земных и подземных) богов вырождается в демонопоклонение и демонологию с магией, с магическими ритуалами, экстатическими прорицателями, оргиями и гекатомбами, вакханалиями и сатурналиями. Это атрибуты языческого мира, к какому бы региону он ни принадлежал. Этот кипящий страстями демонический мир язычества, языческих богов, враждующих и соперничающих друг с другом, объединился в единый военный лагерь против Церкви Христовой. Там не было альтернативы: или сатана в многоликом виде Пана, Сатурна, Шивы, или Христос. Христос победил ад и мир. Силою Христа святые побеждают грех. Их жизнь – уподобление Христу. О них сказал Господь: Кто Мне служит, Мне да последует, и где Я, там и слуга Мой будет (Ин. 12, 26). Христос невидимо пребывает в Церкви, следовательно, и они в Церкви с Христом.

Языческий Рим, воздвигший пантеон как свой духовный акрополь, посылал христианских святых на съедение голодным львам и в пламя костров, а теперь протестанты сравнивают с пантеоном сонм христианских мучеников, отдавших жизнь за имя Христа. Разорвав связь между земной и Небесной Церковью, отвергнув молитвы святых, протестанты логически должны были отвергнуть молитвы христиан за умерших. По мнению протестантов, Церковь бессильна помочь тем, кто перешел за грань земного бытия. Там их ожидает только одно – возмездие. Там человек находится в некоем вакууме, изоляции. Апостол Павел говорит, что любовь пребывает во веки (см. 1 Кор. 13, 8). Сектанты лишают умерших любви, предоставляя их себе самим. Это безразличие или беспомощность, которая превращается в жестокость к умершим, несовместима с потребностью человеческого духа помогать не только живущим на земле, но и тем, кто ушел в другой невидимый мир. Для протестантов ад – это Аид, где нет надежды, куда не проникают лучи любви и молитвы.

В ветхозаветной Церкви было почитание Ангелов. Изображение Херувимов стояло в алтаре иерусалимского храма. Господь сказал, чтобы никто не унизил в своем сердце даже ребенка, потому что его Ангел-хранитель видит лицо Небесного Отца (Мф. 18, 10). Если малое дитя достойно уважения ради его Ангела, то какого почитания требует достоинство самого Ангела, – а святой, по словам псалмопевца, «в малом умален от Ангела» (Пс. 8, 6): Ангел уже утвержден в добре и благодати, а святой до конца земной жизни находится в огне духовной борьбы. Господь дал людям, народам и странам Ангелов-хранителей. Библия повествует о том, что Ангелы принимают участие в Священной истории мира. Ангелы – духи, пребывающие в благодати Божественной любви. Помогать людям – не обязанность Ангелов, а их духовная потребность и желание. Они любят людей как образ Божий; они любят людей потому, что за человеческую душу отдал Себя на распятие Сын Божий. Они любят людей, потому что сама любовь хочет распространить благо на других; она подобна вину, переливающемуся через края чаши. Святые по мере сил своих подражали Христу; дело Христа – спасение человечества, поэтому святые должны продолжать дело Христа, способствовать спасению людей и каждого человека. Они – носители добра, но они, выражаясь современным языком, не интервенты добра, любовь их деликатна. Они помогают нам невидимо и ждут, пока мы не призовем их. Каждый человек чувствует в сердце своем светлые и темные импульсы, идущие, как волны, из двух миров. Если он обратит свое сердце к миру света, к душам, ставшим по благодати Божией христоподобными и богоподобными, к Ангелам и святым, то он будет чувствовать себя не одиноким и оставленным перед силами зла, а в великой духовной семье, где его братья придут к нему на помощь, защитят его, не оставят в руках демона, обольстителя и человекоубийцы. Святых можно сравнить с опытными воинами, которые провели всю свою жизнь в духовной борьбе, знают силу и хитрость духов ада, знают нашу немощь, сострадают нам и готовы придти на помощь тем, кто призывает их имена. Протестанты же превратили сакральную Церковь в только земную общину, разрушили связь между землей, небом и преисподней.

Конец ознакомительного фрагмента.