Глава десять
«Что ж, а теперь я предлагаю отправиться в отдел главного металлурга и посетить лабораторию», – предлагает Литвак.
Немного подумав над предложением, корейцы его принимают и удаляются с замами Прайса. Едва за ними закрывается дверь, я, совершенно обессилевшая, сажусь прямо на стоящий рядом ящик.
«Отстрелялись», – говорит Разумовский, хотя весь огонь мы с Фарбером приняли на себя.
Начальник кладет руку своему заму на плечо, как будто желая подбодрить, и они вместе уходят обратно в сектор, а я остаюсь.
Закрываю лицо ладонями, и некоторое время сижу так, потом поднимаюсь и захожу к Инге. Она вот вообще предпочла не высовываться, как и всегда. Мне нужно прийти в себя, а для этого ничего нет лучше, чем заняться рутиной работой, поэтому начинаю подписывать маршрутно-сопроводительные карты, которые скопились за три дня. Их оказывается довольно много, и пока я рисую свою загогулину на каждой, успеваю подумать и о Фарбере. Если он хотел произвести впечатление, то ему это по всем статьям удалось. У меня до сих пор в голове звучит его голос, растолковывающий корейцам, что да как с нашими подшипниками. Да, это вам не Тышлер, который всерьез полагал, что сепараторы из латуни следует называть «латуневыми», а старые станки с новым двигателем смогут работать на околосветовых скоростях, и не Пюрешка, который, как та собака, которая все знает, но связать двух слов, чтоб доходчиво объяснить другим, не может.
В общем, к концу рабочего дня я уже привыкаю к тому, что, чем бы ни занималась, все время думаю о Фарбере. Ведь он, насколько хорош, что смог за столь короткое время разобраться во всех тонкостях. Не то чтобы я считаю всех остальных безнадежно тупыми, но… вообще да, именно так я и полагаю.
К пяти часам иду на директорское совещание, где уже с порога Прайс встречает меня не иначе как:
«Вот и второй триумфатор дня».
Так как единственное, о чем я думаю, зайдя в кабинет – что Фарбер предпочел прийти сюда в одиночестве, без меня, и что он уже сидит на своем обыкновенном месте, а я опоздала – поэтому не совсем понимаю, о чем директор ведет речь. Тем временем Прайс подходит ко мне, встает рядом и обнимает одной рукой за плечи.
«Господин Привалов, – обращается директор к моему боссу, – вы воспитали чудного профессионала, знатока своего дела. За это Вам моя персональная благодарность. И Вам, господин Литвак за Роберта, разумеется, тоже. Корейцы заявили, что Роберт произвел на них сильное впечатление».
«А кто-то сомневался?» – задает заместитель директора по производству риторический вопрос, и они с Фарбером обмениваются торжествующими улыбками.
Наконец, Прайс разжимает свою хватку, и я получаю возможность занять своё место рядом с начальником своего сектора, что я незамедлительно и делаю. Мы слушаем получасовую речь о том, что заготовительные участки должны предоставить в сборочные до конца недели, а затем Прайс сообщает, что скоро ожидается приезд главных акционеров корпорации. Для них не нужно будет готовить животрепещущие истории о том, как работают отделы секторов, зато придется привести производственную и другие зоны в надлежащий вид. Хочется спросить у Прайса, чему же отдать предпочтение: изготовке и контролю продукции или уборке, но, как несложно догадаться, такой вопрос вряд ли придется ему по душе, а я хочу хотя бы на этот день остаться в его глазах одним из триумфаторов, поэтому молчу до самого завершения нашего заседания.
На выходе Онорин предлагает:
«Слушай, Ксеня, может, тебя ещё разок дверью долбануть, чтобы добавить сообразительности? В прошлый раз помогло же».
В его тоне нет злости, а одна лишь обида. Слышала, новая начальница отдела технического контроля сектора С, которая по совместительству является женой Тышлера, не так успешно прошла корейский допрос, и вызвала возмущение. Конечно, им обоим с Онориным досталось, а нас только что на доску почета не повесили – обидно, должно быть. Понимая чувства Онорина, я не злюсь на его предложение, а спокойно парирую:
«Ну, сообразительности моей для двух секторов все равно не хватит, а вот как правильно очищать станки, научить могу. Приходи на мастер-класс».
Онорин смеется и игриво обхватывает мою шею рукой и начинает легко трясти, приговаривая:
«Обязательно, обязательно приду».
Он отпускает меня и проходит вперед, а я преследую и, догнав, несильно толкаю. Кирилл отвечает тем же. Мы, вероятно, так и продолжали бы беситься аки дети малые, вызывая недопонимание и неодобрение окружающих, но вдруг кто-то громко называет меня по имени. Оборачиваюсь и вижу, что босс жестом приглашает подойти к нему. Когда все уходят, и мы остаемся с ним вдвоем, он повторяет недавний жест Прайса, обращаясь ко мне так же ласково:
«После нашего утреннего разговора я почувствовал, вопреки твоим словам, что произошла какая-то неприятность. Ты обычно ничего не скрываешь, а говоришь как есть, а здесь… мне пришлось поговорить с Давидом, и он рассказал, с чем связано твоё подавленное настроение».
Привалов замолкает, ожидая, вероятно, объяснений, оправданий – чего угодно, но я упорно молчу и думаю, что можно принять предложение Онорина с дверью, только если он хорошенечко приложится ею к голове моего братца.
«Я бы хотел тебе сказать, что рад. Да, я счастлив за тебя, что, наконец, прекратились бесполезные отношения с бесполезным человеком…»
«Послушайте, – тут уж я не выдерживаю и вырываюсь из объятий босса, – вы не вправе…»
«Нет, это ты послушай, – прерывает меня Привалов настойчиво, но в то же время мягко, как умеет он один, и я действительно готовлюсь выслушать его, – ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понимать, что я не из тех, кто считает абсолютно всех рабочих необразованными, невоспитанными дикарями».
Он снова замолкает, а у меня появляется мысль, что мой босс приписывает всем нам – именно нам, потому как я тоже вижу себя на стороне обычных работяг – качества очень похожие на те, что он только что отверг. Мне становится неприятно. Привалов ведь совсем не противный мужичина, в его внешности даже есть что-то благородное, поэтому слушать подобную ерунду в его исполнении ни капельки не хочется. Дело осложняется ещё и тем, что я вижу: босс искренне беспокоится обо мне, и очень осторожно подбирает слова, хотя, конечно, не имеет никакого права лезть в чужое дело.
«Дело не в том, что кто-то выполняет ту или иную работу, а в том, отчего он её выполняет, понимаешь?»
Нет, я не совсем улавливаю, каким образом в этом вопросе первопричина становится важнее факта, но слушаю. Мы хоть и медленно, но все же идем в сторону сектора А, так что я не могу сказать боссу, что мне не по пути и свернуть в другую сторону, как бы мне этого ни хотелось.
«Если человек занимается тем, что ему нравится, тем, что считает важным, нужным для него самого и человечества в целом, то он прав, сколь бы нереспектабельной была его профессия и мала зарплата. Но их единицы, ты согласна. Большинство – это те, кто ненавидит свою работу, ежедневно, если не ежеминутно, жалуется на начальство, на низкий уровень дохода. Так ведь? Но, несмотря ни на что, продолжают работать, мучая себя и других людей».
«У Владлена зарплата такая же, как у меня», – напоминаю я боссу, и его рот открывается от удивления.
«Но дело не в этом, – Привалов явно уходит от скользкой темы, – а, впрочем, ты права, не стоит мне в это лезть».
Видимо, желание объяснить мне основы своего философского учения, у него пропадает – и на том спасибо. Проверено: если не хочешь продолжать диалог с начальством, нужно затронуть тему зарплаты. Можно для убедительности мелочь на проезд стрельнуть, пригрозив, что иначе на работу не сможешь прийти до получки. Обычно одного упоминания слова «зарплата» достаточно для того, чтобы босс в течение минуты ретировался под каким-нибудь, пусть даже самым нелепым, предлогом. Так и сейчас: Привалов испаряется, не закончив мысль о том, насколько благословенны те, кто нашел своё предназначение, и, напротив, прокляты вечные жалобщики.
Тем временем наступает пора идти домой, но я сворачиваю в сепаратный сектор. Там с семи до семи работает Яна – моя подруга. У меня вообще их раз, два и обчелся, так вот Яна – одна из них. При моей должности и подозрительности дружить со сверстницами довольно проблематично: у меня мало свободного времени для развлечений, но много самомнения из-за того, что самостоятельно зарабатываю с шестнадцати лет, и уже кое-чего добилась. С Яной, которая старше меня на четыре года, я общаюсь с первой недели своего появления на заводе, поэтому знаю, что она меня терпит не потому, что я какая-никакая начальница, а по другой неизвестной причине.
Яна занимается протяжкой отверстий для роликов. Они, как шарики, являются телами качения подшипника, но… мы в своем секторе такие не собираем, поэтому я могу вполне спокойно отвлекать подругу от работы, если только на горизонте не замаячит Тышлер.
Кратко, но вполне содержательно я пересказываю Яне все основные моменты визита корейцев. Она слушает и усмехается, что очень часто делает, и вообще она относится к тому типу людей крайностей – или она зла настолько, что готова испепелить окружающих одним взглядом, или хохочет над каждой моей шуткой. Промежуточного состояния для Яны не существует, но она довольно легко переходит от негатива к позитиву и без проблем возвращается обратно.
«Тут у нас ходят разговоры про вашего Фарбера, – сообщает Яна, когда я заканчиваю рассказывать, – говорят, что он очень дружен с Литваком. Некоторые даже считают, что слишком даже дружен, если ты понимаешь, о чем я».
«О, вполне в духе заводских сплетников – приписывать роман кому угодно с кем угодно. Но это, по-моему, уже перебор. Литвак женат, у Фарбера есть девушка, но, я так понимаю, они для прикрытия, да?»
Яна смеется, а я вздыхаю. Почему-то мысль о том, что каждый день рядом со мной ходят люди, которые говорят про Фарбера настолько гадкие вещи, после сегодняшнего его выступления перед корейцами кажется мне особенно отвратительной. Такая новость отбивает у меня желание говорить, и остальные полчаса беседу берет на себя Яна. Она рассказывает мне про сестру, которая бросила пить и устроилась в супермаркет продавцом. Теперь она не только начала хоть сколько-то зарабатывать, но ещё – таскать домой продукты. Слушаю нехотя. Все-таки не стоило рассказывать мне о ходящих вокруг Фарбера грязных инсинуациях, потому что они вернули меня в прежнее состояние эмоционального ступора, если так можно выразиться.
«Он занимает своё место вполне заслуженно», – говорю я вдруг не к месту, и Яна удивленно переспрашивает:
«Кто? Какое место?»
Не считаю нужным пояснять, поэтому просто извиняюсь и ухожу к себе в сектор.