Глава 2
23 июля 1939 года, Берлин
Оркестр играл только веселые, жизнерадостные мелодии. Люди смеялись и разговаривали громкими звонкими голосами. Все были счастливы, даже мальчишка лет пяти, закапризничавший вдруг и пустивший слезу, ровно через минуту повеселел и увлеченно стал рассказывать своей «мутти», как рыжий Франц из соседнего дома свалился с качелей прямо в лужу.
Орлову вовсе не хотелось есть. Мясо он заказал только для того, чтобы иметь возможность – замотивированную возможность – не отвечать на вопросы Игрока. Тот сейчас просто развлекается, ходит вокруг Орлова кругами, как акула. А потом бросится вперед, щелкнут многорядные челюсти… Или у акулы челюсти не щелкают? Не довелось Орлову близко видеть акулу в момент нападения. Тигра видел, медведя видел, а акулу…
Хотя – вот она, зубастая, сидит за столиком напротив Орлова, улыбается, рассуждает о преимуществе немецких вин над всеми остальными винами мира… Приятный, общительный и милый человек, прекрасный собеседник, будто и не объяснял пару минут назад Орлову, что бывший поручик – всего лишь послушное орудие в руках Игрока, пусть высокомерная, пусть обидчивая, но – игрушка.
И самое обидное в этом то, что Игрок прав.
Поначалу Орлов и вправду был благодарен Игроку за спасение. И был потрясен самой идеей путешествий во времени и впечатлен – это очень слабо сказано – необходимостью защищать течение времени, устранять возникшие помехи, выполнять за Вселенную мелкие действия, без которых реальность неизбежно искажалась или даже могла рухнуть, превратиться в бог знает что…
Это была настоящая работа. Самая настоящая работа на свете. Странно было только то, что Орлов оказался первым и единственным человеком в странном месте, откуда можно было наблюдать за ходом истории и своевременно определять угрозы для этого хода.
Будто самому Игроку идея защиты времени пришла вот только-только, только час назад, минуту… секунду решил он, что нужно что-то делать, осознал угрозу.
Или и вправду – только что?
Игрок объяснял Орлову, как пользоваться «воронками», как определять время и место их возникновения – это было интересно, очень интересно, но кто самому Игроку все это показал и объяснил? Не мог же обычный человек сам все это открыть или построить?
Или мог?
Или не обычный?
Или не человек?
Орлов старался об этом не думать. Он работал. Искал себе союзников, учился точно выявлять ключевые моменты событий, определять необходимые точки воздействия. Игрок подсовывал ему книги – и научные, и беллетристику, фантастику в том числе. О путешествиях во времени, о временных парадоксах, о развилках в истории – и никак не оценивал эти книги. Прочитали? Отлично, возьмите вот эту книгу еще… Насколько прав писатель? Это вы уж сами выясните со временем.
Вы стоите у истоков самой невероятной организации в истории, сказал как-то Игрок. Все эти писатели рассказывают о том, как работают конторы и институты, как уже сложившиеся команды, имеющие опыт и наработки, распутывают временные петли и предотвращают парадоксы и нарушения. А вам только предстоит такую организацию создать, найти людей, деньги, технику, продумать структуру, решить, насколько свободно можно вести себя в прошлом, определить, насколько гибко и эластично время, способно оно погасить колебания, или та самая бабочка из американского рассказа способна все изменить.
– У вас не кружится голова от громадности предстоящей работы? – спросил Игрок.
Орлов сказал, что нет, что не кружится. Сказал, что работу нужно делать с ясной головой и уверенностью в ее необходимости.
Красиво сказал, несколько высокопарно, но искренне. Игрок даже не спорил, дал время на подбор людей, а потом поставил задачу… Первую задачу, которая закончилась гибелью нескольких тысяч человек в древности и десятков людей в сорок первом году. Орлов не боялся крови, пролил ее немало еще до встречи с Игроком, но вот грязь…
Когда Игрок рассказал о новой задаче, Орлов вначале отнесся к ней спокойно. Он изучал историю той войны, знал, что Япония ударила по Перл-Харбору, что именно этот удар определил дальнейшее течение времени, и мог представить, какие катастрофические последствия для нормального – канонического – течения истории может иметь отказ Ямамото от удара по базе Тихоокеанского флота. Потом…
Потом все стало немного хуже.
Намного хуже, если быть честным перед самим собой.
– Скажите, Даниил Ефимович, – Игрок дождался, когда Орлов отложит вилку, – а как вы сейчас оцениваете значимость для Вселенной своей личности?
– Это вы о чем?
– Ну как же… Вы запросто общаетесь с великими людьми. По-настоящему великими, без преувеличений. Вы вхожи в кабинет к Сталину, имели встречу и беседу с Черчиллем… Это поднимает вас в собственных глазах?
– Не знаю, – на мгновение задумавшись, ответил Орлов. – Наверное, нет.
– Что так? – изумленно приподнял брови Игрок.
На его лаковом лице эта гримаса смотрелась странно, чтобы не сказать – неестественно. Должны были появиться складки, проступить морщины, а вместо этого брови будто переехали чуть выше и изогнулись. Словно кто-то стер предыдущее выражение лица и мгновенно нарисовал новое. Кисточкой на гладкой розовой болванке.
– А почему я должен подниматься в собственных глазах? Приходит водопроводчик в дом к барину, говорит, что с трубами непорядок, объясняет, что если меры сейчас не принять, то зальет все до первого этажа. Предлагает убедить остальных соседей, что это и их проблема… Водопроводчик что – становится при этом ровней жильцам этого дома? Он свою работу выполняет, и все.
– Работу… – задумчиво произнес Игрок. – Возможно, вы и правы. Только…
– Что?
– У вас нет амбиций, вот что. Это плохо. Вы отчего-то решили, что вашу работу можно выполнять только благородно, чисто… Как вы тяжело переживали ту историю с реактивными минометами… Я ведь знаю, что вы ходили в прошлое, лазили по руинам, пытались отследить, что же в этом городке было не так… А ничего такого в нем не было, просто я заставил вас их убить, потому что имел такую возможность. Чтобы макнуть вас в кровавое дерьмо. С головой макнуть. Троекратное погружение с головой, как при обряде крещения. Вы чувствуете себя просвещенным? Стало легче говорить о будущем? Или вы и дальше будете выбирать наименее кровавый путь? – Лицо Игрока снова лишилось выражения. – Меня утомляет ваше чистоплюйство и желание окружить себя такими же чистоплюями.
Орлов посмотрел на часы и быстро перевел взгляд обратно, на лицо собеседника.
– Ждете? – спросил Игрок. – И вам не нравится, что я составил вам компанию в такой ответственный момент? Но ведь вы не задумали ничего такого… нечестного? И пистолет, который вы держите в кармане, – это ведь всего лишь предосторожность. Правда? Вы ведь не собирались никого убивать здесь и сейчас? Вы же не можете убить человека только потому, что он вам неприятен? Иначе вы бы косили людей сотнями, тысячами и сотнями тысяч во всех странах и во все времена…
Орлов стиснул зубы.
– Иногда, – почти печально произнес Игрок, – иногда мне кажется, что я сделал ошибку, выбрав вас для этой работы… Для вас соблазн делать добро стал слишком большим испытанием. Похоже, что на такой ответственной… э-э… должности очень хороший человек так же вреден, как и плохой. Идейные люди не должны занимать ответственные посты. Слишком много возможности для воплощения их надежд и фантазий. Злодей станет убивать и подличать, перекраивать мир под свои воспаленные фантазии, создавать Темную Империю, если хотите. Гуманист будет строить утопию, мир всеобщего счастья… и прольет крови не меньше, чем злодей… Если не больше…
– А кто же тогда нужен? – спросил Орлов.
– Прагматик, – быстро ответил Игрок. – Эгоист, себялюбец… Он будет жить для себя, его вполне устроит его собственное благополучие, ему будет наплевать на судьбы остальных. Он создаст себе комфортные условия, уютный мирок для него самого. Что, в конце концов, ему нужно? Бабы? Жратва? Что еще? Чувство собственной значимости, которого вы начисто лишены? Вы полагаете, что он станет перестраивать мир, менять историю? Нет и нет. Он ленив, помимо всего прочего.
– Идеальный руководитель, – с иронией сказал Орлов.
– Вот! – воскликнул Игрок. – Вот именно! Вы поняли. Именно руководитель. В качестве исполнителя такой человек страшен, в качестве мелкой сошки он будет глотки рвать, лить кровь и рушить судьбы, лишь бы забраться на самый верх. А вот наверху он станет просто душкой… Как вам моя теория?
– Воняет от вашей теории.
– Не без того… А как иначе? Иначе – нельзя. Теория воняет, но на практике… на практике мы ее припудрим, надушим… Да и зная прекрасную особенность человеческого носа, мы можем быть уверены – через несколько минут мы привыкнем к этой вони и перестанем ее замечать. Кстати… – Игрок печально вздохнул. – Сделайте мне подарок, дорогой Даниил Ефимович…
– Какой?
– Подарите мне свой пистолет. Тот, что у вас в правом боковом кармане пиджака. «Браунинг», если не ошибаюсь?
– Это мое оружие…
– Если ровно через минуту ваше оружие не станет моим, то наша договоренность будет расторгнута. Вы готовы к этому? Прикиньте, что на ваше место я найду другого человека… У меня даже есть кандидат.
– Прагматик?
– И эгоист, будьте уверены. – Игрок взял со стола салфетку и бросил ее на колени Орлову. – Оружие, пожалуйста.
Орлов достал из кармана пистолет, завернул его в салфетку и передал Игроку.
– Вот и замечательно, – резиново улыбнулся Игрок, перекладывая пистолет себе в карман.
– Вы понимаете, что может возникнуть необходимость…
– Вы очень надеетесь, что такая необходимость может возникнуть, Даниил Ефимович. Вы собирались поставить меня перед неизбежностью выбора – рискнуть всем и убрать неприятного вам человека или позволить ему… А вот, кстати, и он… – Игрок налил себе в бокал вина. – Если, паче чаяния, такая необходимость возникнет, то я либо сам все сделаю, либо верну вам ваш «браунинг».
20 апреля 2012 года, Уфа
Торопов закрыл глаза; ему казалось, что солнце, отражаясь от носков начищенных сапог Нойманна, раскаленным прутом ударило в зрачки. Как он не заметил этих сапог сразу? Там, во дворе…
Да, длинный плащ, но ведь сапоги трудно спутать с ботинками или туфлями… Не обратил внимания? А если бы обратил? Если бы заметил необычную обувь – закричал бы?
Побежал бы прочь?
Гестапо…
И ведь не пистолет теперь пугал Торопова больше всего, не нож, украшенный готической надписью, а спичка в руке у штурмбаннфюрера. Обычная спичка. И шутливый тон Нойманна. И насмешка во взгляде Краузе.
Торопов открыл глаза – Нойманн стоял перед ним, заложив руки за спину и перекатываясь с носка на каблук и обратно. Голову немец чуть склонил к правому плечу и, казалось, с интересом рассматривал Торопова. Как скульптор перед каменной глыбой… перед древесным стволом, из которого предстояло вырезать нечто… Боже, вырезать…
И что странно, мелькнуло где-то в мозгу Торопова, где-то глубоко-глубоко, в темноте… Торопов даже не сразу осознал, что именно проплыло над самым дном его разума.
Откуда здесь гестаповцы? Здесь, в глухомани, в российской глубинке, в Уфе… Через шестьдесят семь лет после войны… Появились и ведут себя, будто имеют на это право, будто время не властно над ними. Будто это нормально, когда гестаповцы вот так, запросто, хватают ни в чем не повинного человека… А он не виноват ни в чем! Ни в чем! Нельзя, в самом деле, творить такое только за то, что Торопов писал на сайте… на сайтах… Нельзя!
Краузе стащил с себя куртку, бросил ее на прошлогоднюю хвою, устилавшую пространство между деревьев, тоже остался в черном мундире. На ремне – кобура. Расстегнутая кобура.
Водитель взял из машины «шмайссер» и отошел за деревья, туда, откуда приехал микроавтобус. «Шмайссер», упрямо повторил про себя Торопов, наплевать ему на то, что сам неоднократно по этому признаку уличал оппонентов в Сети в незнании истории и материала. Какая, на хрен, разница?
– Сколько вас заброшено сюда?
Торопов не сразу понял, что это у него спрашивает Нойманн. А еще не понял вопроса. Что значит – заброшено?
– Я не понимаю… – тихо сказал Торопов. – О чем вы?
– Ответ неверный! – радостно сообщил Краузе, шагнул вперед и ударил. – Неверный ответ.
Кулак врезался в солнечное сплетение Торопова, мир вокруг качнулся и стал меркнуть. Темнота поползла откуда-то из-за спины, заливая поляну, деревья, небо и солнце.
– Не спать! – крикнул Краузе, и его ладонь хлестнула Торопова по щеке. – Не спать!
– Я… не понимаю… вас… Вы меня с кем-то путаете… – еле слышно прошептал Торопов, все силы у него уходили на то, чтобы дышать и устоять на ногах. – Я хочу ответить, но я не понимаю…
– Ладно, – кивнул Нойманн. – Попробуем по-другому. Имя? Фамилия? Возраст?
– Андрей… Андрей Владимирович Торопов… – Мир вокруг перестал раскачиваться, говорить стало легче. – Тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения…
– Коммунист?
– Нет! Нет, что вы! – выкрикнул Торопов.
– И даже не были комсомольцем? – с усмешкой осведомился Нойманн. – Как же вы в НКВД смогли поступить?
– Я не вступал в НКВД! Я… Да. – Торопов бросил быстрый взгляд на Краузе и зачастил торопливо: – Да, я был комсомольцем… был. Тогда все были комсомольцами… Нас заставляли… Тогда ведь всех заставляли, вы же должны и сами помнить…
Торопов осекся, сообразив, что если немец и вправду гестаповец, то откуда ему это помнить? А сумасшедший Краузе может вообще решить, что это издевательство над ними, над их начальником… И снова ударит.
Не нужно меня бить. Не нужно!
– Всех, кто достигал четырнадцати лет, записывали в комсомол. – Торопов заискивающе улыбнулся, пытаясь поймать взглядом глаза Нойманна. – Как в гитлерюгенд. Ну, почти…
– Предположим, – кивнул Нойманн. – Предположим… Как вы смогли проникнуть в это время? Метод? Аппарат или через воронку?
– Что? – не поверил своим ушам Торопов.
Ему показалось… Показалось, что штурмбаннфюрер сказал «проникнуть в это время»… Показалось ведь? При всем безумии происходящего эта фраза просто не могла прозвучать. Не имела права.
Что значит – проникнуть в это время? Гестаповец полагает, что Торопов… Нет, чушь, конечно, это Торопов ослышался. Или Нойманн просто провоцирует его, желает получить повод для нового удара… Хотя, зачем ему повод для этого? Достаточно просто взмахнуть рукой… или двинуть коленом… Или просто кивнуть чокнутому Краузе и отойти в сторону…
И что значит – он попал в это время? Это его время, Торопова. Он живет в нем. Родился и живет. А они… Это они, гестаповцы, сюда попали. Они как-то проникли в его время и ведут себя, словно хозяева… Все наоборот, все вывернуто. В книгах о «попаданцах», к которым и сам Торопов приложил руку, все наоборот – наш современник попадает в прошлое и там его могут допрашивать. Вот там, в книгах, этот вопрос уместен. В устах чекиста, гестаповца, инквизитора…
– Простите… – пробормотал Торопов. – Что вы имеете в виду, когда говорите о проникновении в это время? Вы ведь что-то имеете в виду? Я не отказываюсь отвечать, я просто хочу понять вопрос… правильно понять… Поймите, я… я не безумец, чтобы с вами сейчас спорить…
– Не безумец, – подтвердил Нойманн холодно. – Вы комиссар. Большевик. У нас некоторые не верят, что такие, как вы, способны молчать под пытками. Я, если честно, тоже не до конца в это верю. Но у меня, как я полагаю, сейчас появится возможность проверить ваш фанатизм на излом…
Штурмбаннфюрер говорил и, как бы невзначай, крутил между пальцев заточенную спичку. Медленно, лениво.
Торопов сглотнул. Помотал головой, словно это движение способно отогнать наваждение.
– Я готов ответить на любой ваш вопрос… На любой! – выкрикнул Торопов. – Но для это я должен понимать этот вопрос. Я не смогу ответить на… даже если захочу… А я хочу, хочу ответить… Я…
В небе между веток появился самолет. Белая полоса инверсионного следа медленно ползла по голубому куполу. Люди летят на курорт. В Турцию или Таиланд… Они даже думать не думают о войне и гестаповцах… А тут…
Торопов не пытался понять, как все происходящее стало возможным, в голове бился вопрос «за что?». За что ему такое?
– Не отвлекайся! – Окрик и пощечина настигли Торопова одновременно. – Отвечай на вопросы штурмбаннфюрера. Не переспрашивай, а отвечай!
– Да как же?.. – простонал Торопов и медленно опустился на колени. – Как же я могу отвечать, если я не понимаю… Я Торопов Андрей Владимирович, был членом ВЛКСМ, высшее образование, историк.
– Историк… – повторил за ним Нойманн. – Так вы хотите сказать, что работаете на НКВД вслепую? Не знаете, что сотрудничаете с чекистами?
– С какими чекистами? Да, не знаю, не догадываюсь! Не знаю! – Торопов попытался вскочить, но зацепился ногой за корень, не смог удержать равновесия и упал лицом в прошлогоднюю хвою, рыжую и колючую. – Не знаю! Не знаю!
– А можно без истерики, господин… – Нойманн сделал паузу, – историк? Мы ведь не звери, готовы рассмотреть любую версию. Презумпция невиновности и для нас имеет значение. Мы – не НКВД. Для нас признание не является лучшим доказательством. Мы предпочитаем работать головой, а не кулаками… Не только кулаками… Значит…
Нойманн присел на корточки возле головы Торопова, сапоги скрипнули.
– Вы не знали, что работали с чекистами. – Голос гестаповца стал ровным, каким-то даже убаюкивающим. – Вы не подозревали, что эти палачи… эти мерзавцы втерлись к вам в доверие и используют в своих целях. Я вас правильно понял?
– Да… – Торопов повернул голову к Нойманну, хотел было выплюнуть хвоинки, попавшие в рот, но сдержался, сообразив, что это может быть воспринято как вызов, как оскорбление. – Вы меня правильно поняли…
– А сами вы чекистов не любите… – продолжил Нойманн. – Ни капли?
– Нет… Не люблю… Ненавижу! – почти искренне простонал Торопов.
Он и вправду начинал ненавидеть чекистов.
И что с того, что у него не было знакомых сотрудников НКВД? Торопов их все равно начинал ненавидеть – всех их, сталинских палачей! Из-за них он сейчас мучится. Из-за них! Будь они все трижды прокляты! Они…
– А как вы объясните это? – почти ласково, как у пойманного на лжи ребенка, спросил Нойманн.
– Что?
Кто-то – по-видимому, Краузе, – больно сгреб волосы Торопова и приподнял его голову.
– Вот это. – В руке Нойманна был листок бумаги, распечатка фотографии на цветном принтере.
На фото был Торопов в гимнастерке и фуражке. Знаков различия на гимнастерке видно не было, но фуражка была НКВД, по цвету не спутаешь, и на рукаве был шеврон.
А ведь Торопову тогда понравилась идея именно такую фотографию поставить в качестве аватарки на сайте. Он даже чувствовал себя в тот момент именно чекистом, выявляющим и разоблачающим врагов… Карающим мечом.
– Я жду ответа, – напомнил Нойманн.
– Это… это шутка… – прошептал Торопов, понимая, что выглядит эта его попытка оправдания жалко и нелепо. – Я… То есть мы… в Сети… вы ведь знаете, что такое Сеть?..
– Да, – засмеялся Нойманн. – Я знаю, что такое Сеть. Я много чего знаю об этом времени… Не отвлекайтесь на технические мелочи. Конкретнее, пожалуйста…
Нойманн посмотрел на свои наручные часы и покачал головой.
– И быстрее. Это в ваших интересах…
– Да, конечно… – Воротник больно врезался в горло, мешал дышать, Торопов дернул головой и замер испуганно, подумав, что этот жест тоже может быть как-то не так воспринят. – В Сети, на сайте, мы обсуждаем… говорим об истории, о книгах, истории посвященных… Мы спорим… полемизируем… И чтобы как-то отразить… отметить тех, кто с нами вместе активно участвует в дискуссиях, мы и делаем такие вот фотографии… Просто как отличие…
– Правда? – с иронией спросил Нойманн. – Я понимаю, когда кто-то из ваших коллег изображен в форме летчика или танкиста… Инфантильные люди обожают рядиться в настоящих мужчин, могу понять и тех, кто цепляет на себя незаслуженные звания и награды… У вас там и генералы есть, и орденоносцы… Но какую заслугу можно отметить, нацепив на себя форму чекиста? Я и сам уважаю настоящие воинские профессии… Но ваши чекисты – это не воины… Это палачи… Вы со мной согласны?
– Н-не знаю… – Торопов бросил быстрый взгляд в лицо Нойманна и торопливо добавил: – Да, согласен. Согласен, конечно… Это была шутка. Ирония, если хотите…
– Сарказм, – подсказал гестаповец. – И вот такие ваши тексты…
Нойманн достал из внутреннего кармана кителя лист бумаги, встряхнул его, разворачивая. – Фашистский последыш… либераст… клеветник… Это все тоже ирония?
Нойманн покачал головой и спрятал бумагу обратно в карман, не складывая, просто скомкал.
– Время!
Нойманн выпрямился, встал на ровные ноги.
– У нас еще куча времени, – сказал штурмбаннфюрер. – Еще семь минут до открытия плюс пятнадцать минут до закрытия… Не нервничай, Пауль…
– Я и не нервничаю. – Пауль сплюнул, плевок ударился в прошлогоднюю хвою перед самым лицом Торопова. – Чего мы с ним тут играемся? Просто влепить пулю…
– Хорошая идея, – поддержал Краузе. – Есть большевик – есть проблема… Так, кажется, у вас принято говорить?
Краузе толкнул Торопова ногой в бок.
– Я спрашиваю – так у вас говорят?
– Я… я не знаю… не знаю… я не сотрудник НКВД… я…
– Ты просто его поклонник, – сказал Краузе. – Что тебе нравится в НКВД: форма, работа, власть? Ответь, историк! Что тебе больше всего импонирует в деятельности чекистов? Возможность смешать человека с кровавой грязью? Ужас, который они внушали окружающим? Интеллигентская сволочь…
– Что вы так разволновались, дружище? – со смехом спросил Нойманн. – Можно подумать, впервые встречаете такой экземпляр? Мы же с вами понимали, что существует вероятность… С самого начала мы понимали, что этот то-ва-рищ может не быть путешественником во времени, а может оказаться обычным… да, интеллигентской сволочью… Среди наших, можно подумать, нет таких?
– Есть, конечно, есть… Только у них не спросишь, что их привело… Почему эти чистенькие мальчики из университетов так ненавидят обычных полицейских, криминальную полицию, постовых, всячески над ними насмехаются, придумывают клички и прозвища, а вот с секретными службами… С секретными службами сотрудничают с удовольствием и самозабвенно. А этот мог бы мне ответить… – Краузе снова толкнул Торопова носком сапога. – Нужно только спросить…
– Некогда, – с некоторым даже сожалением в голосе, как показалось Торопову, ответил Нойманн. – Поднимите его…
Торопова рывком поставили на ноги.
– Я последний раз задаю вопрос. – Нойманн смотрел в глаза Торопова в упор, с расстояния десяти-пятнадцати сантиметров. – Вы – сотрудник НКВД, заброшенный сюда через временные воронки?
– Я… Нет… – Все перед глазами Торопова плыло и туманилось. – Я – историк… литератор… и я… я прошу вас… прошу…
– Значит, мы можем констатировать, – спокойно сказал Нойманн, – что мы ошиблись и взяли человека, который ничего не знал о возможности временных переходов? Так?
– Да! – радостно выкрикнул Торопов. – Вы не того взяли! Я не знаю ничего о переходах во времени… Не знаю…
Краузе засмеялся.
– Что? – спросил Торопов.
– Не знал, историк. Не знал. Прошедшее время. А теперь – знаешь. Так ведь?
– Я ничего не знаю… Не знаю…
– Ну как же? Ты знаешь, что есть возможность путешествия во времени как минимум из тридцать девятого года в две тысячи двенадцатый. Иначе как бы мы сюда попали? – тихо произнес Краузе, наклоняясь к самому уху Торопова. – Ты знаешь – уже знаешь, – что мы работаем в этом вашем времени, изучили его… Ведь так? Откуда-то мы знаем о Сети, получили твою фотку с сайта, распечатали ее… Что это значит?
– Я ничего не знаю! Это ты говоришь… ты-ты-ты-ты… А я… – Торопов снова посмотрел на небо.
Теперь второй самолет тащил за собой белую линию по небосводу, и линия эта пересекала первую, уже почти растаявшую. Получался почти правильный крест. Крест на всем?
Ведь этот Краузе намекает… Даже не намекает, а говорит прямо, что Торопов теперь знает слишком много. Что Торопов может быть опасен для них, для их операции… И что Торопова теперь можно… нужно убрать…
Сволочи! Как вы сюда попали? Как? И что вы можете здесь делать? Это бред! Это невозможно! Они все подохли почти семьдесят лет назад. Их даже в плен не брали… Они просто не имеют права ему угрожать… Не имеют… И это значит, что это свои, просто притворяются. Переоделись и разыгрывают спектакль. Что с того, что у них есть форма и оружие? Любой мог надеть форму и купить макеты автомата и пистолетов в магазине – этого добра сейчас полно. И начать нести всякий вздор о путешествии во времени, будто содранный из очередной поделки о «попаданцах»… И…
– Сволочи! – теперь уже вслух выкрикнул Торопов. – Не притворяйтесь! Вы же никакие не немцы… не эсэсовцы! Вырядились… У вас же одежка – новье. Даже не обмятая толком. И сапоги, и ремни… Новодел нацепили! Автоматы ваши даже не поцарапаны и не потерты… Вы просто меня пугаете, сволочи! Пугаете! Отпустите меня, иначе все сядете! Все! Кто вас прислал? Кто? Эти, нацики? С этого…
От волнения и злости у Торопова из головы разом вылетели все названия враждебных сайтов. Он кричал, надсаживаясь, словно мог криком развеять наваждение, испугать этих подонков.
– Оставьте меня в покое! Если прямо сейчас вы меня отпустите, то я не стану обращаться в ми… полицию. – Торопов дернул плечами, наручники больно врезались в запястья. – Все закончится здесь и сейчас. Вы меня слышите? А если съемки этого попадут в Сеть, то вы сядете за похищение человека… Вы меня поняли? Поняли меня, уроды?!
– Да… – протянул Краузе. – Товарищ нам не верит…
– А ты бы поверил? – спросил Пауль. – Если бы тебя вот так…
– Я? Не знаю… – Краузе оглянулся на водителя и пожал плечами. – Наверное, нет…
– А что ты хочешь от него? Мы выяснили, что он не чекист, что несет всю эту большевистскую чушь не по заданию партии, а от чистого сердца… Все, тут от него пользы больше нет… – Пауль снял «шмайссер» с предохранителя и левой рукой передернул затвор. – Значит, нам нужно уходить. И оставлять его здесь нельзя…
Пауль говорил без угроз, слова произносил без эмоции, просто информировал всех присутствующих о реальном положении вещей. И это его спокойствие, деловитость его речи и рациональность его движений подействовали на Торопова сильнее, чем все, произошедшее этим утром.
Если с момента встречи с Нойманном и его командой Торопов просто боялся, тонул в ужасе, так до конца и не поверив в реальность происходящего, так и не сумев впустить в себя мысль о НАСТОЯЩЕСТИ всего происходящего, то вот теперь… только теперь, после слов Пауля, Торопов поверил окончательно.
Это – настоящие гестаповцы. И они на самом деле пришли сюда из тридцать девятого года, и у них не было задачи унизить или испугать Торопова. Им нужна была информация, и они ее получили. Они случайно взяли не того, ошиблись – с кем не бывает? Теперь им нужно уходить, скоро что-то откроется… Нужно уходить, и оставлять здесь человека, видевшего их, узнавшего о таких возможностях нацистской Германии… Нельзя здесь оставлять такого человека…
– Но мне ведь все равно никто не поверит… – простонал Торопов. – Даже если бы я стал рассказывать… я не стану, но даже если бы стал… Мне никто не поверит! Я…
Пауль медленно поднял автомат.
– Я прошу вас, господин штурмбаннфюрер… – прошептал Торопов. – Пожалуйста, господин штурмбаннфюрер… Я могу быть полезен. Я историк, я знаю… я помню… у меня хорошая память, я могу все рассказать вам… Вы ведь из тридцать девятого года? Вы сказали – из тридцать девятого. Из какого месяца? Из какого месяца, господин штурмбаннфюрер?!
Торопов сорвался на крик, на визг, ему было нужно, чтобы немец ответил, чтобы назвал месяц. Торопов много знал о той войне, многое помнил. Тридцать девятый год… Там многое могло произойти. Многое, что нужно изменить… Изменить время? Да черт с ним, со временем! Тут главное – выжить. Выжить…
– Из какого вы месяца? – Торопов заскулил. – Месяц, пожалуйста…
Нойманн положил руку на ствол автомата Пауля, опустил к земле.
– Из июля, а что?
– Из июля… – На потном, испачканном землей лице Торопова появилась улыбка.
Хвоинка, прилипшая к щеке, упала.
– В ноябре этого года… – Торопов закашлялся, но смог закончить фразу. – Восьмого ноября в Мюнхене… Будет празднование юбилея «пивного путча»…
– Чего? – с угрозой спросил Краузе.
– Восстания… Восстания. Празднование будет проходить в пивной «Бюргер»… «Бюргербройкеллер»… – Торопов с трудом выговорил название пивной, возблагодарив мысленно бога, что вообще его вспомнил. – Там на Гитлера… на фюрера будет произведено покушение… около десятка старых партийцев погибнет, шестьдесят человек будет ранено… если фюрер там задержится, то погибнет… он…
– Врешь, – сказал Краузе.
– Я не вру… не вру… Я хочу помочь… вам… Великой Германии… я хочу… я могу помочь… Фюрер ведь обычно долго выступает…
– И он что – погиб в тридцать девятом? – спросил Нойманн. – Тогда, восьмого ноября в том подвале?
У Торопова был соблазн… О, какой был соблазн у Торопова сказать, что да, что погиб фюрер (Торопова не удивило, что даже мысленно он называет Гитлера фюрером, и нет в этом наименовании для него ни обычной иронии, ни насмешки). Сказать, что бомба, те десять килограммов взрывчатки рванули, когда фюрер стоял на трибуне, что замысел Георга Эльзера сработал… А потом, когда немцы смогут проверить, свалить все на изменение во времени и истории. Мол, Торопов предупредил, и то самое чудо, о котором писали в статьях и книгах, произошло именно благодаря ему, и фюрер не случайно был краток в тот вечер и покинул собрание за тринадцать минут до взрыва…
И Торопов почти решился соврать, но… В самый последний момент. В самый последний момент он вдруг сообразил, что тогда его потенциальная ценность как источника информации для немцев будет сведена к нулю. Он просто не может знать новой истории, той, что будет происходить после спасения Адольфа Гитлера. Не может…
– Его спасло чудо, – облизав губы, выдавил из себя Торопов. – Он ушел за тринадцать минут до взрыва.
– Чудо! – засмеялся Краузе. – А ты на чудо не тянешь. Ты – просто испуганный человечек.
– А никто так и не понял, почему фюрер так быстро тогда закончил речь. Может, это благодаря тому, что я вас сейчас предупредил, а вы предупредили его? – Голос дрожал, но логическое построение Торопов возводил четко. – Если бы я вас не предупредил, то…
Краузе оглянулся на Нойманна, улыбка застыла на его лице. Медленно гасла.
– Врет? – с надеждой в голосе спросил Краузе у штурмбаннфюрера. – Ведь врет же?
Нойманн прищурился, рассматривая Торопова. Медленно сунул руку в карман плаща, достал «парабеллум».
– Я вам правду говорю! – крикнул Торопов в ужасе. – Правду! И еще нужно, чтобы фюрер изменил маршрут от своей машины к пивной, на старом его будет поджидать Морис Баво с пистолетом…
– Ну да, – кивнул Краузе, – Баво, да еще Морис, – типично немецкое имя…
Нойманн снял пистолет с предохранителя.
– Он из Лозанны… Он… Это правда! Передайте фюреру, чтобы он изменил маршрут следования… – Торопов ударился затылком о ствол сосны. Еще раз. Ему хотелось жить. О, как ему хотелось жить! Пусть даже ценой изменения истории, ценой уничтожения всего, что окружало его с самого рождения.
Жить. Жить-жить-жить-жить-жить…
Щелкнули наручники, освобождая Торопову руки.
– Повернись ко мне спиной, – сказал Нойманн.
– Ну… ну пожалуйста… – Торопов даже хотел снова стать на колени, но не смог заставить себя даже пошевелиться – дуло пистолета смотрело ему в лоб. – Не убивайте, я могу быть полезен… Я клянусь, что буду полезен…
– Ко мне спиной, – повторил Нойманн. – Считаю до трех. Раз.
Торопов повернулся.
Он стоял на вершине небольшого холма. Если его сейчас убьют, то тело… мертвое тело покатится по склону, довольно крутому в этом месте, и остановится у того вот пенька. Немец выстрелит в затылок. Они всегда стреляют в затылок. Так надежно. И безболезненно. Говорят – безболезненно. Хотя… откуда они это знают – писаки? Быстро – да, а вот безболезненно…
А что, если прав был Бирс в своем рассказе про Совиный ручей, и казненный за секунды агонии успевает прожить еще кучу времени? И если боль, мучения растянутся для Торопова на часы, а то и на годы…
Торопов втянул голову в плечи.
Можно было прыгнуть вниз и побежать. Эта мысль даже мелькнула в мозгу у Торопова, но мелькнула и исчезла. Он просто не мог себя заставить бежать. Он мог только стоять на ослабевших ногах и ждать, когда прогремит выстрел… Выстрел, которого он, может, и не услышит. Пуля пробьет ему затылок, разворотит мозг, взобьет его и выплеснет наружу…
– Я не хочу умирать, – пробормотал Торопов. – Я не хочу…
– Три шага вперед, – скомандовал Нойманн.
Торопов зачем-то кивнул, но не смог сдвинуться с места.
– Три шага вперед, оглох, что ли? – Краузе легко толкнул Торопова в плечо, и тот сделал шаг.
И второй.
И третий.
Солнце померкло. Исчезло. Наступила темнота.
Он не услышал выстрела. Он – не услышал выстрела! И это – смерть? Эта темнота – смерть?
Торопов рухнул на колени, прижал руки к лицу.
Вверху над головой шумел ветер, скрипело дерево, терлось веткой о ветку. Вскрикнула какая-то птица.
Торопов медленно убрал руки от лица, открыл глаза.
Темнота не была кромешной. Вверху между ветками деревьев были видны звезды – Торопов не сразу сообразил, что эти мерцающие огоньки именно звезды. Нужно было поверить в то, что вместо дня его теперь окружает ночь. Что, сделав три шага, он вдруг оказался в другом времени…
В другом времени?
Торопов вскочил на ноги, оглянулся и вскрикнул – в лицо ему ударил луч света – яркий, твердый.
– Вам повезло, господин историк, – прозвучало из темноты. – У вас появился шанс.
Свет резал глаза, но Торопов не отводил взгляда и не пытался прикрыться рукой – по его лицу текли слезы, и он хотел, чтобы немцы их видели. Они должны понять, что он… Они должны поверить в его искренность. Должны.
– Ладно, – сказал Нойманн. – Сейчас прогуляемся к машине, а утром мы с вами поговорим. Надеюсь, за ночь у вас не пропадет желание сотрудничать со Службой Безопасности?
9 июля 1941 года, Юго-Западный фронт
Линию фронта проскочили без проблем. Собственно, то, что это они линию фронта только что пересекли, Лешка сообразил не сразу, только когда заметил несколько осветительных ракет, взлетевших снизу, понял, что вот это вот и есть фронт.
Он, вытянув шею, попытался рассмотреть линии окопов, но ничего, кроме нескольких пунктиров трассирующих пуль, не увидел. Ночью все нормальные люди спят, напомнил себе Лешка и вздохнул.
Так то – нормальные.
А он с командиром, судя по всему…
Нет, за капитана Костенко Лешка был готов любому бить рожу в любое время, хоть днем, хоть ночью. На свете у Лешки больше и не было никого, кроме капитана и Олежки Зимянина. Экипаж – это крепче и надежнее, чем семья. Лешка был в этом уверен, убедился на собственном опыте.
Лешка снова вздохнул и посмотрел вверх, на звезды. Наверное, нужно было оглядываться по сторонам, высматривать немецкие истребители, только какие тут могут быть немецкие истребители? Ночью, в стороне от главного удара. Вот утречком, когда станет светло, вот тогда немцы снова разгуляются. И бортстрелкам, если они хотят вернуться живыми из полета, нужно будет крутить головой на все триста шестьдесят градусов…
Хотя и это помогает далеко не всегда. Встреча «петлякова» с парой «мессеров» чаще всего проходит для бомбардировщика невесело, а для стрелка-радиста этого бомбера – так и вообще печально.
Лешке везло. Возможно, ПОКА везло, но тут уж ничего не поделаешь. Ты стреляешь в истребитель, он – в тебя, у тебя один пулемет, у него четыре, или пара пушек, он может выбрать направление атаки, а ты… ты стреляешь-стреляешь-стреляешь, пока не закончатся патроны или твоя жизнь… Пуля с истребителя прошивает фюзеляж насквозь с двойным четким щелчком: тук-тук. Вход-выход. Услышал оба – повезло. А если щелкнуло только один раз – может быть, пуля застряла в тебе, может, даже уже и убила, только ты этого еще не знаешь.
«У-2» накренился, заходя в вираж, Лешка глянул вниз через борт и ничего не увидел – темнота и темнота. Оставалось надеяться, что Костенко ориентируется на местности и не придется кружить до рассвета, а потом…
Пилот биплана в машине шлемофона с очками не оставил, в результате Лешка летел с непокрытой головой, ветер свистел в ушах и резал глаза, стоило только высунуться из-за козырька кабины.
Но даже пригнувшись, Лешка не мог полностью спрятаться от ветра – в борту было две дырки от пуль, механики при ремонте на них внимания не обратили, и теперь две упругих струи воздуха выдували из-под Лешкиной гимнастерки остатки тепла. Нужно было перед полетом хотя бы комбинезон надеть, но было не до того.
Вообще он не сразу сообразил, что именно задумал их командир. Если бы во время полета капитан не попросил штурмана глянуть на двор крайней хаты в той деревеньке, а Лешка не вспомнил бы рассказ Костенко о том, как тот служил на Дальнем Востоке, то проморгали бы они капитана. А со взлетом на «У-2» командир и сам бы что-нибудь придумал.
Сказал бы, например, туповатому водителю бензовоза, стоявшему на посту, что есть приказ комполка слетать на разведку, приказал бы крутануть винт – всех делов. Никуда бы водитель не делся. И Лешка остался бы на аэродроме, и штурман… А что, кстати, штурман? Как командир сумел мимо него проскочить? Неужели Олежка вот так просто разрешил своему ближайшему другу совершить глупость, а сам остался в палатке, досыпать?
Лешка посмотрел на капитана. Тот управлял самолетом, высунув голову в сторону, что-то высматривая внизу. Шлемофон застегнут, кричи – не докричишься, а еще и мотор трещал немилосердно, отсекая от самолета все другие звуки. Ладно, успокоил себя Лешка, потом спрошу, как приземлимся.
Дико хотелось спать – вчера вылетали на рассвете, поспать перед полетом удалось всего часа три. Вернулись – спать не легли: пока сочиняли всем экипажем рапорт, пока сдавали машину приемщикам, пока обедали и собирали вещи… Потом Лешка заметил, что командир сам не свой, обсудил это со штурманом, и стало не до сна. Сейчас, несмотря на тряску, холодный ветер, грохот мотора, Лешка сполз на дно кабины и закрыл глаза.
Штурман сказал, что Лешка дурак. Сказал, что командир задумал глупость, опасную глупость, и экипаж обязан его остановить. Они его друзья, сказал штурман.
Пойди и доложи Товарищу Уполномоченному, предложил Лешка. Тот отреагирует, прицепится к капитану, как репей, будет сидеть рядом хоть всю ночь. Или в засаду ляжет у самолетика. Стукани, предложил Лешка.
Дурак, что ли, обиделся штурман. С Юркой поговорить нужно. Вот и поговори, сказал Лешка.
– Только он тебя слушать не станет, кто ты ему такой? – Друг. – А там – его семья. – Нет там никакой семьи, откуда она там могла взяться? – А если есть? Это же семья… От нее нельзя отказываться…
Лешка последнюю фразу тогда не произнес. Не смог, побоялся, что Олег даже не станет напоминать ему ничего, просто замолчит и отвернется, пожав плечами. Не Лешке рассуждать о семье и о том, что от нее отказываться нельзя…
…Комсорг сказал Лешке, что его могут исключить из комсомола. Сын предателя не может быть комсомольцем. Да, он не помогал отцу, но ведь и не помешал? Не помешал ведь, Леша? Я-то понимаю, что ты мог не знать, но вот бюро… Бдительность ты не проявил? Не проявил. Батя твой ведь не вчера с троцкистами связался, небось дома не особо сдерживался, что-то прорывалось у него. А ты прозевал! Позевал?
– Прозевал, – кивнул Лешка. – Не помню, чтобы он что-то такое…
– Не помню… – передразнил его комсорг. – Вот так же блеять будешь и на заседании бюро? Так же? Расслабился, не подумал, что даже самый близкий человек может оказаться врагом… Что писал товарищ Сталин про обострение классовой борьбы?
– И что мне теперь делать? – в ужасе спросил Лешка. – Что делать?
Он ведь мечтал об университете, хотел стать физиком. И что теперь? Кем может быть сын участника троцкистского подполья?
– А что еще ты можешь сделать? – Комсорг полез в карман куртки, достал листок бумаги. – Я вот для тебя набросал. Почитай. Потом пиши заявление, а я соберу сегодня собрание. Выступишь… Выступишь?
И Лешка выступил.
Одноклассники, сидевшие за партами, ему в глаза не смотрели. Слушали, глядя на крышки парт, на доску, на свои руки – куда угодно, лишь бы не видеть его лица.
– Я отрекаюсь от своего отца, я не хочу иметь ничего общего с мерзавцем, покусившимся на самое дорогое, что есть у советского человека… – Лешка чувствовал, что задыхается, щипало в глазах, лицо горело, но он упрямо продолжал говорить, произносил заученные слова и пытался убедить себя в том, что так нужно. Для него нужно, для матери его нужно…
Матери кто-то рассказал. Когда Лешка вернулся домой, она не поздоровалась с ним, не ответила ни на один его вопрос. Молча накрыла на стол, молча убрала грязные тарелки и помыла посуду. Когда Лешка утром проснулся – матери дома не было. На перемене после третьего урока его вызвал директор и сказал, что его мать сегодня утром попала под машину. Насмерть.
– У тебя еще есть родственники? – спросил директор.
Лешка хотел ответить, что да, что есть дед, но вспомнил, что дед Николай – отец его отца.
– У меня нет родственников, – сказал Лешка.
Через три дня его отправили в детский дом.
…Самолет резко встал на крыло, развернулся, двигатель вдруг стих, и стало слышно, как ветер свистит в расчалках между крыльями. Лешка вскинулся, сердце колотилось быстро-быстро, лупило изнутри в грудную клетку, пыталось подпрыгнуть и выскочить наружу через горло. Лешка выпрямился, подставил горящее лицо под холодный ветер.
Костенко оглянулся через плечо, лунный свет отразился на стеклах летных очков. Лешка показал ему большой палец правой руки, Костенко кивнул и отвернулся.
Самолет снижался, но как ни старался Лешка, рассмотреть, куда именно планирует аппарат, он не смог.
Вот будет смешно, если наскочит самолет на дерево, подумал Лешка. Хотя да, в этой степи дерево еще нужно будет отыскать. Значит, наскочим на какой-нибудь плуг или там борону. Ее положили зубьями кверху, чтобы не мешала… Лешка давно уже научился бороться с воспоминаниями. Нужно отвлечься, думать о чем-то легком, заставить себя улыбаться – воспоминания отступят. Всегда отступали, до следующего раза.
Какая борона? Какая может быть борона в июле? Ее утащили на колхозный двор или на машинно-тракторную станцию. Командир посадит машину четко и аккуратно. Спланируем, приземлимся… Ну, тряхнет немного при посадке – и все.
Лешка взял в руки винтовку. Длинная «трехлинейка» никак не вмещалась в кабину, ни вдоль, ни поперек. Не хватало, чтобы при посадке она вылетела наружу… Хотя лучше, конечно, ее потерять, чем разбить о нее лицо.
Справа от самолета внизу мелькнуло светлое пятно – луна отразилась от поверхности какого-то водоема. Наверное, командир по нему ориентировался. Сам-то он из этих мест, здесь вырос, отсюда в летную школу уехал. Значит, опустит аппарат аккуратно, без аэродромной эквилибристики.
И…
Удар, самолет подпрыгнул, потом снова ударился шасси о землю, подпрыгнул еще раз…
Лешка одной рукой держал винтовку, другой вцепился в край кабины.
Еще удар.
Сели. Самолет пробежал еще несколько метров и замер.
Лешка попытался сплюнуть за борт, но во рту пересохло.
– Как дела? – спросил Костенко, стаскивая с головы шлемофон.
– Вот всю жизнь бы только и летал на «У-втором», – сказал Лешка. – Комфорт, уют, бортпроводницы с прохладительными напитками…
– Будешь ждать, пока трап подадут? – осведомился Костенко, выбираясь из кабины.
Видно, что давненько он не садился и не выбирался из «У-2», не сразу попал ногой на ступеньку, чуть не сорвался, удержался руками за край пилотской кабины.
Лешка подождал, пока командир выберется на землю, подал ему винтовку, а потом выпрыгнул и сам.
– Хорошо, – одобрил Костенко. – У тебя сколько патронов к винтарю?
– Пять в магазине. – Лешка забрал свое оружие, снял его с предохранителя. – Часовому у нас больше не положено.
– У меня – восемь, – сказал капитан, передергивая затвор «ТТ». – И это значит…
– Это значит, что в перестрелку нам лучше не вступать, – закончил за командира Лешка. – А если что – смело действовать штыком и прикладом. У меня как раз есть оба. А у вас?
Костенко хмыкнул.
– Что делаем дальше? – спросил Лешка, пытаясь высмотреть, в какой стороне находится деревня, но ничего не смог разобрать. Несмотря на громадную луну в небе, видимость была метров на сто, дальше все терялось во мраке. – Где эта Чисто… как ее?
– Чистоводовка, – сказал Костенко и указал рукой вправо. – Вот там она, метрах в пятистах.
– Большая деревня? – Лешка вдруг осознал, что находятся они за линией фронта и что вполне можно нарваться на немца.
Лешка перешел на шепот.
– А немцев в ней нет?
– А черт его знает, – пожал плечами Костенко. – Когда сегодня пролетали – вроде ничего такого не видел. Ни машин, ни телег, ни зенитного огня. От трассы деревня в сорока километрах, от железной дороги – в пятидесяти. Фронт через эти места прошел с неделю назад. Может, немцев тут и нет. Что им тут делать?..
– Оккупировать, – сказал Лешка шепотом. – Они же оккупанты.
– Значит так. – Костенко взглянул на часы. – Остаешься здесь, ждешь…
– Ну? – изумился Лешка. – Вот так вот сижу и жду? И зачем?
– Не понял? – чуть повысил голос капитан. – Младший сержант Майский, выполняйте приказ.
– А если нет? – осведомился Лешка. – Если не выполню? Мы же с вами, товарищ капитан, вроде как в самоволке. И даже преступники. Я вон часовому по голове дал, а вы аппарат угнали. Какой такой приказ?
– Лешка, не зли меня…
– Я и не злю, я головой работаю и вам предлагаю. Что я тут делать буду? Ждать? Это чтобы со мной чего-либо не случилось или с самолетом? Если у вас что-то не так, то я никуда улететь в любом случае не смогу – не обучен. Да и не заведу эту шарманку в одиночку. Так? Если кто-то на аппарат наткнется, я, конечно, героически выстрелю пять раз и пойду в штыковую атаку, но и вы, значит, улететь не сможете. – Лешка вздохнул. – Я уж лучше с вами, товарищ капитан. На шухере постою. Знаете, как я на шухере умею стоять? У нас в детском доме никто лучше меня на нем не стоял… Ни разу пацанов никто врасплох не застал. Честно-честно… Даже когда в засаду мусорскую попали, так я заметил и…
– Так ты еще и малолетний преступник ко всем твоим достоинствам, – обреченным тоном произнес Костенко. – И… Я с тобой потом разберусь.
– Ага, после победы, – быстро согласился Лешка. – Лучше скажите, в какой дом двинемся?
Костенко вздохнул.
– Ну, товарищ капитан… – протянул Лешка. – Ну, в самом деле…
– Крайний дом, – сказал Костенко. – Зайдем со стороны огорода, собаки нет…
– А дом какой?
– Какой-какой, что, сверху не видел, какие тут дома? Мазанка с соломенной крышей. В деревне, когда я последний раз приезжал, было только два кирпичных строения – клуб и школа. Зато какие тут баштаны…
Костенко снова посмотрел на часы.
– Значит, сейчас – почти два часа ночи. Лучше бы нам обернуться за час, не дольше. А потом рванем домой, хотя и так и так придется линию фронта пересекать уже засветло.
– Проскочим, – уверенно сказал Лешка. – Лишь бы здесь все получилось.
Получится, мысленно пообещал Костенко и двинулся вперед, к деревне. Не может не получиться. Два белых, один красный – нужна помощь.
Капитан держал пистолет в опущенной руке, шел ровным шагом, не ускоряясь. Это при лунном свете поверхность кажется ровной и гладкой, а на самом деле… Под ногу попал сухой комок земли, капитан вполголоса выругался.
Спокойно, не психовать. Может, вообще просто нелепое совпадение. Тетка Гарпина стирала белье, потом повесила сушить, и случайно получилось… А он войдет в хату, здрасьте, дорогие родственники… Тетка будет рада, и дед Сидор тоже. С ходу предложит выпить самогона, который гнал до войны, не обращая внимания на попытки участкового поймать нарушителя государственной монополии…
И получится, что все было напрасно… Что напрасно он бил Олежку, напрасно потащил за собой Майского… Окажется, что Лиза с детьми не сюда приехала, не к его родственникам, а поехала дальше, на Донбасс, или даже в Сталинград.
Два белых и красный…
Они придумали этот сигнал в тридцать седьмом, когда Лизе с ребенком пришлось поселиться в селе километрах в десяти от аэродрома. Телефона не было, поэтому Костенко, возвращаясь из полета, всегда пролетал над деревней. Два покачивания крыльями – привет! Три белых – все хорошо, два белых и красный – срочно нужна помощь.
В октябре тридцать седьмого, когда группа белоказаков прорвалась из Маньчжурии через границу, сигнал этот выручил всех в деревне. И когда у Сережки, старшего сына, в сороковом вдруг начался жар, Костенко увидел сигнал, вывешенный Лизой, успел вывезти мальчишку в больницу… Врач сказал – в последний момент.
Два белых и красный…
– Тихо очень, – прошептал Лешка, подойдя к Костенко.
– Ночь… – сказал капитан.
– Да нет, не в том дело… Собак не слышно. – Лешка покрутил головой, словно это движение могло заставить деревенских собак подать голос. – У ваших, вы сказали, собаки нет, а у других? Всегда собаки перегавкиваются, сколько раз я был в деревне, всегда какая-то дура гавкнет, а остальные будут отвечать… А сейчас – тихо. Я от самого аэроплана прислушиваюсь – как вымерли собаки.
– Может, немцы прошли? – задумчиво произнес Костенко.
– Может, и немцы, – согласился Лешка. – Только давайте я первым схожу к хате.
– И что ты скажешь? Меня-то они узнают по голосу, а тебя? Дядька у меня такой, что может чем-нибудь и поперек спины перетянуть… А если в деревне действительно есть немцы? – Костенко потер ладонью подбородок, подумал, что уже второй день не бреется, нехорошо это. – Остаешься здесь, а я схожу в дом. Если какой шум или еще какая суета – уходишь.
– Куда? – спросил Лешка.
– Куда угодно. Через фронт к нашим, в примаки к какой-нибудь молодке… Просто уходишь, исчезаешь. Даже самолет не жжешь, чтобы себя не выдать. Понял?
– Понял. – Лешка присел на корточки, положил винтовку себе на колени. – Буду ждать.
– Жди, – сказал Костенко, хотел протянуть руку на прощание, но спохватился, что выглядеть это будет слишком уж мелодраматично, и пошел к дому.
Капитан шел по тропинке через огород и пытался вспомнить – много было собак в Чистоводовке, когда он приезжал сюда в отпуск, или нет? Лаяли, наверное, только тогда он на это внимания не обратил. А сейчас… Ну, уснули собаки, утомленные дневной жарой.
Возле дома росла яблоня – высокая, раскидистая, ее еще прадед Костенко посадил. От ствола яблони к оглобле, вкопанной в землю, была натянута бельевая веревка.
Костенко осторожно подошел к ней. Две ночных сорочки и красная блузка, которую он подарил Лизе в прошлом году. Два белых и красный.
Не примерещилось…
Костенко оглянулся на огород, но Лешку видно не было.
Ладно, пробормотал Костенко. Значит, два белых и красный, не ошибся. И вещи Лизины, значит, она с детьми добралась только сюда. Ничего, это не страшно. Он прилетел, значит, все будет хорошо. Просто прекрасно, как любила говорить Лиза. Хорошо, просто прекрасно.
Костенко осторожно подошел к дому. Окно было закрыто, но его на ночь всегда закрывают, чтобы не налетели мухи и комары с левады. Постучать?
Капитан прислушался. Тихо. Свет не горит.
Постучать в окно?
Костенко даже поднес левую руку к раме, но остановился. Нужно глянуть еще дверь. Мало ли что.
За себя он не боялся, но не хотел, чтобы все сорвалось из-за ерунды. Из-за какого-нибудь нелепого пустяка. Он постучит в окно, например, а в комнате возле него спит какой-нибудь немец. Лучше потерять несколько минут, чем лишиться всего…
Костенко посмотрел на восток, небо над горизонтом уже светлело, нужно все-таки поторопиться.
Дверь была закрыта изнутри на щеколду. Немудреный деревенский замок. Костенко осторожно нажал на клямку – плоский круглый рычажок над дверной ручкой, щеколда приподнялась. Костенко, не отпуская клямку, открыл дверь (она еле слышно скрипнула), пальцами бесшумно опустил щеколду.
Еще раз огляделся по сторонам – улица была пустынна. И собаки не лаяли.
Фонарик нужно было с собой брать. Не подумал.
Костенко осторожно вошел в дом.
У входа в небольшом коридорчике дядька хранил всякий скарб. Старые ведра, грабли, лопаты. Не зацепить бы.
Костенко осторожно двинулся по коридорчику, левой рукой, кончиками пальцев касаясь стены.
Дверь.
Капитан взялся за ручку. Если на засове, то придется стучать. Хотя в деревне почти никогда двери не закрывались. Так, прикрывали, чтобы куры не вошли или собака не заскочила.
Костенко потянул дверь на себя, замер, когда послышался тихий протяжный скрип. Подождал несколько секунд и снова потянул дверь.
В доме пахло травами. И чем-то жареным. А еще явственно воняло самогоном, не тем, что перегонял дядька, настоянным на ягодах, – разило откровенной сивухой. И разило сильно, будто кто-то разлил в комнате не меньше литра мерзкого пойла.
Костенко шагнул в темноту. Прикрыл за собой дверь.
В доме комната была одна. Поперек комнаты стояла большая печь, а за занавеской стояла двуспальная кровать, которую дядька с женой всегда уступали Костенко и его жене. Сами ложились на печке.
Стараясь ступать бесшумно, Костенко прошел к занавеске, осторожно отодвинул ее в сторону.
На кровати спали двое. В полумраке было не разобрать, кто именно, но, по-видимому, дядька и тетка Гарпына.
Как же их разбудить, подумал Костенко. Подойти, тронуть за плечо? Или просто окликнуть?
Мужчина на кровати всхрапнул – голос сильный, не старый. Не похож на дядькин прокуренный дискант.
В доме кто-то чужой…
Костенко попятился, зацепил ногой табурет, на пол, загремев, свалилась жестяная кружка.
Капитан замер.
– Кто здесь? – прозвучало от кровати, луч света скользнул по стене и уперся в лицо Костенко, ослепив его.
Если бы вопрос прозвучал по-немецки, капитан бы просто выстрелил, не задумываясь, но к нему обратились по-русски, и Костенко только прикрыл левой рукой глаза.
– Твою мать… – кровать скрипнула. – Какого хрена?..
– Уберите фонарь, – сказал Костенко.
– Ага, сейчас…
В темноте за фонарем раздался щелчок, капитан понял, что это сняли с предохранителя пистолет, вскинул свой «ТТ», но не выстрелил – невидимый противник мог держать фонарик в вытянутой в сторону руке, и выстрелив, Костенко вряд ли попал бы, но ответную пальбу спровоцировал бы в любом случае. И ответная пуля была бы куда точнее, чем его собственная.
– Пушку опусти! – приказал голос из-за фонаря. – Опусти, сказал, а то выстрелю! Ну!
Костенко медленно опустил пистолет.
– Хорошо, – одобрил голос. – Теперь положи пистоль на пол. На пол, я сказал! Дернешься – я тебе бошку прострелю… Положил!
Капитан скрипнул в бессильной ярости зубами, медленно наклонился и положил пистолет на пестрый вязаный половичок.
– К стене отойди.
Костенко выпрямился и сделал два шага назад. Проклятая кружка снова попала под ногу и снова загремела, отлетая к печке.
– Лизка, слышь, Лизка, проснулась?
– Да.
Костенко вздрогнул, услышав голос своей жены.
– А если проснулась, то встань и зажги лампу. Только между мной и гостем не лезь, а то ведь я обоих порешу. Рука не дрогнет. Потом, может, над твоей могилкой поплачу… Немного.
Костенко закрыл глаза.
Этого не могло быть. Его жена… И этот голос. Двуспальная кровать. Этого не может быть… Это не Лиза, просто родственники пустили кого-то на постой. Беженцев каких-нибудь…
Щелкнула, загораясь, спичка. Звякнуло ламповое стекло.
– А я тебя знаю! – провозгласил голос. – Мы ж с тобой, Юрка, знакомы! Глянь, Лизка, муж твой явился… Что, сбили тебя, авиатор?
Это был Никита Карась. Постаревший Никита Карась. В неверном свете лампы он выглядел лет на сорок. Недельная щетина на лице, мешки под глазами старили ровесника Костенко и делали его… страшнее, что ли…
А за спиной Карася стояла Лиза. В кружевной ночной сорочке, босая.
Она похудела, глаза запали… На щеке что-то блеснуло – слеза? Лиза плачет?
Нелепая ситуация. Страшная и унизительная – застать свою жену в постели с другим. Костенко был готов к чему угодно, кроме этого. Значит, сигнала не было? Она просто повесила стираное белье, а он… Он решил, что нужно ее спасать.
– А где Сидор Иванович? – спросил Костенко.
Дед Сидор никогда не позволил бы такого непотребства в своем доме. Быстро навел бы порядок. Да и тетка Гарпына не смолчала бы.
– Они… – тихо сказала Лиза и всхлипнула. – Умерли они… Два дня назад.
– Как умерли?
– А так, как в книге, – усмехнулся Карась, огонек лампы отразился в его глазах. – Помнишь, в школе читали? Жили долго и счастливо и умерли в один день… Я бы даже сказал – в одну минуту.
Пистолет в руке Карася качнулся, громадная тень скользнула по стене. Пушка была роскошная – длинноствольный «маузер»-«девятка».
– Умерли… – еле слышно произнес Костенко.
– Умерли, подохли… Как тебе больше нравится, – снова ощерился Карась. – Не лезли бы со своими криками – до сих пор были бы живы. Я их добром попросил – не суйтесь вы в мою личную жизнь. Так нет же, дед в драку кинулся, а когда пулю словил и подыхать стал, тетка Гарпына за нож схватилась… И как тут было ее не пристрелить? Ты не переживай, если что, умерли они быстро, не мучились почти. Тетка пулю в лоб заполучила, а дед первую в живот, а вторую – в голову. Дернулся так и затих… Хоть бы при детях драку не затевали, а то ведь каково оно мальчишке и девчонке смотреть, как мозги родичей по комнате разлетаются?
– Где дети? – севшим голосом спросил Костенко.
– А там, в комнате спят, – Карась указал на печку левой рукой. В правой у него был «маузер», и «маузер» неотрывно смотрел в живот Костенко. – Умаялись за день, набегались, их теперь и из пушки не разбудишь. Хотя… – Карась посмотрел на свой «маузер». – Из этой, пожалуй, разбудишь. Так что давай без стрельбы…
– Я оденусь, – сказала Лиза.
– А зачем? – засмеялся Карась. – И я, и он тебя всякой видели… и по-всякому… Мы с тобой, капитан, теперь вроде как родственники… Братья почти. Не дергайся, пристрелю… Тебя вначале, а потом детей твоих. Бабу не трону, баба мне пока не надоела. Ты ее хорошо научил, мне нравится… Старательная она у нас с тобой…
Карась, не глядя, схватил Лизу за плечи, притянул к себе. Сжал левой рукой ее грудь. Сильно, Лиза застонала, но отстраниться не посмела.
Конец ознакомительного фрагмента.