Цветы на нашем пепле. Том первый (Ю. С. Буркин, 2000)

1

Ливьен разбудила трескотня выстрелов. За время экспедиции это было уже пятое нападение на их караван. Выбравшись из шелкового спального мешка и быстро одевшись, она привычным движением сняла с крепления искровой автомат и осторожно выглянула из палатки. Как и все молодые теплокровные бабочки, она прекрасно видела в темноте, но в лагере никакого движения не заметила. Нападение, похоже, уже отбили и без нее – выстрелы раздавались из кустарника в глубине леса.

Пригнувшись, она вышла под открытое звездное небо, расправила крылья и вспорхнула в пронизанную свежестью ночь – в направлении шума и знакомых запахов соплеменниц.

Лететь пришлось недолго – минуты две, но когда она была еще на полпути, стрельба прекратилась. А когда добралась до своих, убедилась, что все обошлось.

Семь из двенадцати членов экспедиции (двое, видно, так и не проснулись, а двое часовых не могли покинуть пост) столпились над телом. Конечно же, это была урания, и конечно же, это был самец. Ливьен лишь мельком глянула на труп и отвела глаза: зрелище было ужасным. Чья-то пуля превратила лицо нападавшего в сплошное кровавое месиво.

Грудь, живот и руки дикаря были покрыты золотистой пыльцой. Ливьен знала из инструктажа, что это – окраска «любовной охоты».

– Проклятые идиоты! – обернулась к Ливьен экспедиционный биолог Аузилина. В ее миндалевидных фиолетовых глазах стояли слезы. – Теперь я всю жизнь буду чувствовать себя убийцей.

– Брось, – коснувшись поникших крыльев, обняла ее за плечи Ливьен, – он сам виноват.

– Да нет, Ли. Ты ведь знаешь, самое страшное в том, что они не хотят нас убивать. Они просто ищут любви.

– «Любви!..» – желчно передразнил Аузилину кто-то за спиной Ливьен. – Не называй этим словом то, чего им надо! Похоть – вот это подходящее слово!

Ливьен обернулась. Ах, вот это кто – старая Ферда. Ну, эта-то, наверное, уверена, что и в супружеской постели происходит сплошное изнасилование.

– Возможно, они хотят, чтобы их потомство росло в цивилизованном Городе и ассимиляция – единственный тому шанс, – вмешалась в разговор оператор думателя Сейна.

– У нас не может быть общего потомства, – просто, чтобы что-то сказать, констатировала общеизвестный факт Ливьен.

– Но они этого могут и не знать.

– Смотрите! – вскрикнул кто-то из склонившихся над телом. – У него на крыльях нет коричневых чешуек! Это метис!

– Ерунда, – возразила Ферда. – Метисы – выдумка неотесанных домохозяев. Обычный мутант, возомнивший из-за своего уродства, что он такой, как мы.

– Хватит болтать, – прервала обсуждение старший координатор экспедиции Инталия. – В лагерь. Не хватало еще нам дождаться здесь повторного нападения. – Она тряхнула крыльями и первая взмыла над травами. За ней последовали остальные.

Но спать легли не сразу. Несмотря на то, что завтра предстоял долгий и изнурительный труд (перенося имущество на очередное место стоянки, они по четыре-пять раз перелетали туда-обратно), возбуждение было слишком велико, чтобы успокоиться сразу.

Еще минут двадцать они просидели у костра, лакомясь подогретым нектаром и обсуждая происшедшее.

Есть темы, которых не следует касаться лишний раз. Дома это могло бы привести к беде. Но здесь атмосфера была несколько иной, и Ливьен решила сделать вид, что по молодости (а она была самой молодой в группе) не понимает этого.

– И все-таки, – с невинными интонациями произнесла она, хлебнув нектара, – почему бы не приобщить дикарей к культуре? От этого выиграли бы все: они перестали бы быть дикарями, а мы не опасались бы их нападений.

– А ты уверена, что мы ужились бы вместе? – с усмешкой отозвалась Инталия.

– Конечно! Мы вполне могли бы жить рядом, места хватило бы всем!

– Мы-то – да. А они? Кто знает, как они используют силу, когда обретут ее? Мы не имеем права рисковать, ответственность слишком велика. Пока думатели есть только у нас, мы должны стараться сохранить это положение как можно дольше. Когда дикарь глуп, с ним еще можно бороться, куда страшнее умный дикарь.

Ливьен показалось сомнительным выражение «умный дикарь». Какой же он тогда дикарь? Но она промолчала.

Заговорила Лелия, историк-археолог, неуставной, но легальный лидер группы, носящая живую диадему гильдии Посвященных. И обратилась она именно к Ливьен:

– На свете немало бессмысленных и несправедливых вещей. Почему, например, нам не разрешают брать в экспедиции самцов, в то время как они сильнее и выносливее? Почему…

Ее прервала Инталия:

– Лелия! Я могу простить подобные речи несмышленой девчонке, но ты, моя дорогая… Если такое повторится, по возвращению я вынуждена буду… – Она замолчала. А продолжила уже с другой, усталой, интонацией: – Ладно. Отбой.

Полуночники разбрелись по палаткам. Завернувшись в крылья, Ливьен еще долго не могла уснуть. Существовавшее положение в обществе Города маака казалось ей естественным, ведь она родилась и выросла в нем. Но все-таки… Какая-то странная тревога всегда таилась в ее душе. Чем дикари хуже нас, ведь они устроены точно так же? Почему самцы имеют единственную роль – домохозяев и продолжателей рода, в то время, как явно приспособлены природой к тяжелому труду и войне, уж, во всяком случае, не хуже, чем самки? Они не отличаются умом, но ведь им не разрешается образование в верхнем ярусе… Почему разговоры о думателях окутаны негласным запретом, хотя все и всё о них знают? Хотя нет, не всё. Откуда они берутся – думатели?

Она уснула, так и не ответив себе ни на один из этих вопросов.

Утро выдалось великолепное. Оставив палатку, Ливьен в какой уже раз залюбовалась окружающей красотой. Громадные деревья с широко расставленными корнями-подпорками, покрытыми мхом и растениями-паразитами, словно праматери-гусеницы из древних махаонских легенд, удерживали небо над их небольшой полянкой. Лианы, сложенные кольцами, петлями и спиралями, оплетали абсолютно всё – от корней до вершин, а концы их свисали обратно от вершин к земле. Громадные белые и желтые цветы вьюнов своим легкомысленным видом только подчеркивали суровую прелесть векового леса.

Стесняться было некого, и бабочки, разбуженные колокольчиком координатора, абсолютно нагие и безоружные выскакивали из палаток на свежий воздух, поочередно трясли вьюны за лепестки и, смеясь и визжа, умывались в осыпающейся росе. Только караульные на срок несения дежурства были лишены этого удовольствия: намочив крылья, бабочка временно лишается способности летать, и этим могли воспользоваться дикари или махаонские диверсанты.

Растирая тело душистым прополисом, Ливьен разглядывала своих раскрасневшихся подруг и в тысячный раз поражалась мудрости и утонченному вкусу природы, создавшей такое совершенство. Гармония изящества и рациональности. Тонкие талии и стройные ноги, упругие груди и темно-радужные крылья… Трудно поверить, что их предки – обычные бабочки-насекомые, довольно невзрачные крылатые червяки со злыми глазами, напрочь лишенные интеллекта.

Да и прочие представители фауны не идут с ними ни в какое сравнение!

Мелко вибрируя крылышками, чтобы те побыстрее обсохли, Ливьен задумчиво шагала к палатке, когда ее кто-то негромко окликнул. Ливьен оглянулась. Это была Лелия:

– Девочка, я давно наблюдаю за тобой и вижу, что ты постоянно погружена в размышления. Не тревожит ли тебя нечто такое, чего не замечают другие?

Вопрос обрадовал Ливьен. Пожалуй, именно Лелия была тем, с кем ей хотелось бы сойтись ближе. Но сама она на первый шаг не решилась бы никогда.

– Меня мучают вопросы, на которые я не могу найти ответов.

– Я могла бы помочь тебе. Когда-то я и сама страдала от несуразностей нашей жизни. Если хочешь, давай, встретимся и побеседуем. Сегодня ночью.

Ливьен согласно кивнула, и Лелия отвернулась. Ни Инталия, ни кто-либо из ее подручных не слышали их разговора, и уже это казалось Ливьен маленькой победой. Хотя почему она так это оценивает, она и сама вряд ли смогла бы объяснить. Ведь не могла же Посвященная всерьез опасаться навета координатора. Хотя, кто знает… Возможно, Лелия просто не хочет напоминать Инталии о своих неограниченных правах ради такой мелочи, как беседа с юной сумасбродкой?

Каждая бабочка-самка маака носит на голове золотую диадему с камнем – символ материнства и готовности к нему. Но только члены гильдии Посвященных имеют «живые Камни», дающие им законную власть над прочими. Это вовсе не значит, что они стоят вне критики и общественного долга. Напротив, сейчас, например, Инталия в любой момент могла приказать Лелии делать ту или иную работу, и та подчинится ей, как старшему координатору экспедиции. Однако если Лелия, поднеся ладонь к Камню, оживит его, тот вспыхнет ярким бирюзовым светом, и все, включая Инталию, обязаны будут выполнять ее приказы, не обсуждая.

Непослушание Посвященному, оживившему камень, строго карается Координационным Советом, а сейчас, по законам военного времени, может стоить ослушавшемуся жизни. Своим Правом Посвященные пользуются крайне редко, каждый такой факт впоследствии рассматривается Советом, и если повод оказывается недостаточно веским, бабочка лишается живого Камня.

Еще одна особенность. Камни различаются по старшинству, и возраст их отсчитывается от момента «рождения» – первой активации. Старший камень, загоревшись, гасит более молодой.

Весь день группа занималась привычными экспедиционными делами. Разобрав палатки и демонтировав пищеблок, путешественники компактно укладывали их в хитинопластовые мешки, а затем, ухватив поклажу за лямки по углам, вчетвером, сопровождаемые одной вооруженной охранницей, летели к месту очередной ночевки.

Таким же образом переносили и чехол с думателем. На этот раз его носильщиком была и Ливьен. И, как обычно в процессе его транспортировки, Сейна, державшая мешок с одного из углов, причитала:

– Девочки, девочки! Только осторожней! Он плохо спал этой ночью, и сейчас ему дурно. Переднюю сторону повыше! Еще выше, у него преджаберья затекают… Все, все, стойте, он больше не может, давайте, спустимся, передохнем!.. – Она буквально обливалась слезами.

– Отставить нытье! – по обыкновению рявкала Инталия, которая тоже всегда участвовала в его переносе. – Остановка только в лагере! – А затем, помягче: – Ничего, отлежится…

Ливьен понимала, что для координатора главное – не допустить возможность похищения думателя, а его самочувствие интересует ее постольку-поскольку. Случись думателю погибнуть, координатору, конечно, пришлось бы ответить перед Советом по всей строгости военного времени. Но утеря его живым – преступление много большее. Хотя не ясно почему, ведь общаться-то с ним все равно может только один единственный оператор…

Так, с причитаниями и окриками, драгоценный груз без остановок был доставлен к месту. Сейна тут же упала на колени, расстегнула мешок, откинула передний клапан флуонового чехла и, утерев краем крыла свое заплаканное лицо, приникла лбом к поросшему шелковистой щетиной морщинистому надлобью думателя – чуть выше жвал.

На этот раз Ливьен не полетела обратно, а, руководствуясь боевым расчетом, встала на охрану возле Сейны и ее питомца. Не в первый уже раз наблюдала она эту сцену, почему-то казавшуюся ей одновременно и трогательной, и непристойной. Закрытые глаза Сейны обрамились синеватой тенью. Ее удивительно красивое беззащитное лицо стало бледно-желтым, как воск, и приобрело выражение то ли боли, то ли – мучительного сладострастия. Время от времени по нему пробегала судорожная рябь, и в такие мгновения Ливьен казалось, что это – начало агонии.

Но нет. Как и всегда, все закончилось без осложнений. Минуло около получаса, и Сейна, обессиленная, отползла в сторону. Свернувшись калачиком, она моментально провалилась в глубокий, похожий, скорее, на обморок, сон. А оживший думатель начал шевелить жвалами, требуя пищи. Но кормить его в этот момент инструкцией строго запрещалось.

Ливьен, предохраняя Сейну от солнечного удара, накрыла ее несколькими крупными листьями подорожника, и, продолжая нести караул, погрузилась в размышления.

Думатель сильно напоминает обыкновенную куколку, только в два-три раза крупнее, и имеет отсутствующие у куколки жабры. А его жвалы и брюшные сегменты развиты в значительно большей степени. Благодаря последним он, кстати, даже способен передвигаться. Но очень медленно. Эта его способность упрощает уход за ним. Он абсолютно слеп и глух, но имеет острое обоняние. Когда Сейна проснется, она разложит перед ним весь его дневной рацион пищи – четыре порции в полуметре друг от друга, на одной прямой. В течение дня, ориентируясь по запаху и орудуя сегментами, думатель с передышками проползет это расстояние, поглощая порции одну за другой. И «поужинает» как раз перед заходом солнца.

Ливьен прекрасно сознавала, что, являясь абсолютно самостоятельным существом, думатель походит на куколку лишь по капризу природы, по недоразумению. Но сходство это в сочетании с беспомощностью задевали ее материнские чувства. Несмотря на отвратительный характер всех без исключения думателей, Ливьен иногда испытывала к ним приливы безотчетной нежности.

Как восхищала ее мудрость природы, создавшей бабочек, так же не переставала поражать ее и неисповедимость путей эволюции, произведшей на свет думателя – тварь не способную ни на что, даже на самозащиту и добычу пищи. Но умеющую думать. Думать на порядок быстрее и эффективнее любой, пусть даже самой что ни на есть способной, бабочки. Думать и телепатически передавать результаты своих размышлений оператору.

Новые технологии, изобретения, прекрасные произведения искусства – всем этим маака обязаны думателям. Можно сказать, только благодаря им бабочки стали цивилизованным народом. Недаром думателей так холят и лелеют… Но это сейчас. А раньше? Как выжили их предки в беспощадной межвидовой борьбе за существование? И почему они сотрудничают только с народом маака?..

Хоть часть вечно мучивших ее вопросов Ливьен надеялась разрешить в предстоящей беседе с Лелией.

Только к вечеру, когда новый лагерь был уже окончательно развернут, Сейна пришла в себя, и на этом дежурство Ливьен возле думателя автоматически закончилось. Но она тут же сама напросилась в команду заготовителей, которую Инталия сформировала в помощь поварам – собирать нектар и пыльцу, искать орехи, плоды и ягоды, а возможно даже, если повезет, поохотиться на съедобных рыжих муравьев. Это было интереснее, нежели бессмысленно прозябать в лагере, а по-настоящему устать она не успела.

Порхая от одного крупного цветка к другому и перекликаясь, чтобы не заблудиться, команда сборщиков углубилась в чащу. Время от времени то тут, то там раздавались выстрелы, но звуки эти не внушали тревоги: таким образом бабочки отгоняли назойливых птиц.

Поход обошелся без приключений. Котомки были наполнены, и команда вернулась в целости и сохранности. В принципе, бабочки почти не нуждаются в пище. Питание – основное занятие гусеницы, ее удел и смысл существования. Бабочке же для поддержания жизнедеятельности достаточно слегка перекусить один раз в пять-семь дней. Но в период тяжелых физических нагрузок питание все же рекомендуется более интенсивное. И Инталия придерживалась этой рекомендации.

Поужинав, члены экспедиции разбрелись по палаткам. Но Ливьен не спала. Выждав около часа, она выбралась наружу, сложила крылья и, стараясь не шуметь, подползла к палатке Лелии. Полог палатки не был застегнут, Ливьен приподняла его и нырнула внутрь.

– Ли? – услышала она тихий голос хозяйки.

– Да, это я.

– Тебя не заметили?

– Нет.

– Хорошо. У нас с тобой меньше часа.

Это Ливьен знала и сама: через час сменится караул, и перед тем, как отправиться на отдых, освободившиеся часовые произведут обход, проверяя, все ли на месте. Если к этому времени она не вернется в палатку, начнется переполох.

Рука Лелии коснулась ее плеча, затем сползла вниз, нащупала ладонь и потянула к себе. Способность видеть в темноте с годами притупляется, а Лелия была далеко не молода.

– Сюда, ближе. Располагайся.

Ливьен присела возле Посвященной.

– Так вот, девочка, – заговорила та. – Прежде всего хочу объяснить, зачем я позвала тебя.

Ливьен хотела сказать, что догадывается о цели их встречи, но сдержалась. А Лелия продолжила:

– Ты молода и любознательна. Тебя удивляют странности нашего бытия, и ты еще не научилась не замечать их. Любознательность в нашем обществе не считается добродетелью и не поощряется, более того, она подавляется – прямо или косвенно. Но именно те, кто ухитряется сохранить в себе это качество, входят в привилегированные слои. Гильдия Посвященных поручила мне подготовить себе замену – на случай, если я погибну. Посвященного враг постарается убрать прежде всего. В экспедиции должен быть кто-то способный взять в этом случае управление в свои руки и довести дело до конца. И я сделала свой выбор. Я, маака Лелия из семьи Чара, выбрала тебя.

От неожиданности у Ливьен пересохло в горле.

– Но почему?.. Чем я заслужила?

– Хотя бы тем, – усмехнулась Лелия, – что не разучилась задавать глупые вопросы. Тайный обряд свершится прямо сейчас. Или ты против?

– Нет, – выдохнула Ливьен.

– Молодец. Я знала, что ты ответишь так. Обряд прост и рационален. Прежде всего я открою тебе тайны нашего народа. Почему мы воюем с дикарями. Почему мы воюем с народом махаон. Почему наши самцы общественно-пассивны, и им не разрешается получать образование в верхнем ярусе. Кто такие думатели, и откуда они берутся… Это и многое другое. Но я не имею права давать тебе эту информацию, пока ты не получишь от меня живой Знак.

Лелия подняла руку, и оказалось, что она держит в ней диадему – точную копию той, что Ливьен носила с момента своего превращения из куколки в бабочку.

– А эту безделушку отдай мне.

Ливьен послушно сняла с головы украшение и протянула Лелии. Та, кивнув, приняла его, но когда Ливьен попыталась взамен надеть на свою голову драгоценный дар Посвященной, та остановила ее словами:

– Подожди. Зажми камень в кулаке. Он еще не знал ничьего прикосновения, и тот, кто коснется его первым, на век станет его единственным владельцем.

Ливьен накрыла камень рукой, согнула пальцы и ощутила, как неожиданно возникшее в ладони тепло, подобно электрическому разряду, пробежало по всему ее телу. Длилось это долю секунды и было скорее приятно, чем наоборот.

– Достаточно. Отпусти, – скомандовала Посвященная.

Ливьен разжала кулак, и чистый бирюзовый свет выхватил из тьмы тронутое улыбкой понимания лицо Лелии.

– Отныне, – слегка щурясь, торжественно произнесла она, – только твоя рука, эксперт Ливьен из семьи Сигенонов, сможет оживлять его. Наклонись.

Ливьен склонила голову и, совсем не к стати, полюбопытствовала:

– Живой камень – изобретение думателей?

– Ты неисправима, – терпеливо улыбнулась Лелия. Диадема легла на волосы Ливьен. – Вопросы в такой торжественный момент…

– Простите… – потупилась Ливьен.

– Но этим-то ты и нравишься мне. Да. Это изобретение думателей. Ты удивишься, если узнаешь, как давно они помогают нам. Даже бумагу и умение выплавлять из руд металлы подарили нашим предкам они.

Ливьен и вправду оторопела:

– А что же мы сами?.. Хоть что-то… – И сама перебила себя, испуганная догадкой: – А, может быть, это не они нам служат, а мы им?..

– Похвальная свобода мышления, – заметила Лелия одобрительно. – Я убеждаюсь, что не ошиблась в тебе, девочка. Но с думателями дело обстоит не совсем так, как ты предположила. Все значительно сложнее. К этой проблеме мы вернемся позже. Будем последовательны. Слушай же и постарайся не перебивать. Полученный тобою живой Знак внешне ничем не отличается от обычного украшения. То, что Камень живой, не знает пока никто, кроме тебя и меня. Пока есть я, ты должна хранить эту тайну. Свечение Камня, кстати, не только отличает его от простого, но и действует на подкорку мозга бабочки – таким образом, что все происходящее в этот момент раз и навсегда врезается в ее память…

– Я несколько раз присутствовала при оживлении Камня и ни разу не ощущала, что мою волю подавляют…

На этот раз Лелия слегка рассердилась.

– Я этого и не говорила. Будь внимательнее! Свечение влияет лишь на память, и распоряжение, которое ты даешь в момент активации, может быть сколь угодно обширным; исполнитель его запомнит. Так, например, ты уже никогда не сможешь забыть этот наш разговор.

Свет Камня был теперь не таким интенсивным, как в начале, но еще окрашивал лицо Лелии бирюзой. И выражение его было торжественно-суровым:

– Итак, запомни. Если я умру, а вероятность этого обстоятельства достаточно велика, ты должна активировать Знак и взять управление в свои руки.

– Смогу ли я?

– Обязана, – отрезала Лелия. – Да это не так уж и сложно. Тебе не придется постоянно контролировать подчиненных и командовать ими, ты ведь видишь, я не занимаюсь этим. Твоя задача – знать, куда и зачем идет экспедиция, при необходимости отдавать распоряжения координатору и лишь в самых чрезвычайных ситуациях – прибегать к непосредственному руководству, активируя Камень.

Ливьен хотела возразить, что она не знает, какова цель экспедиции, но сдержалась. И правильно поступила, потому что именно об этом и продолжила Посвященная:

– Скажи, почему, проявляя любознательность по всем иным вопросам, ты никогда не спрашивала, куда и зачем мы идем? Тебе не кажется противоестественным, что никто из вас не знает этого?

– Это – военная тайна…

– О, да. Но не для тебя отныне. Знай же: мы ищем Пещеру Хелоу.

Ливьен почувствовала, как кровь ударила ей в лицо. Сказанное Лелией было настоящим кощунством. Хелоу – бог махаонов, бог заклятых врагов маака, разрушающих их инкубаторы с несмышлеными гусеницами и куколками. Лишь за то, что маака – атеисты, не признающие Хелоу. Искать Пещеру Хелоу, значит – поверить в его существование, предав тем самым идеалы своего народа. Даже произносить вслух это имя считалось у маака неприличным.

Нарочито ровным голосом Лелия продолжала:

– Ибо прежде всего мы должны понять, кто мы, и откуда мы взялись…

То, что она говорила, было столь дико, что Ливьен, не зная как вести себя, инстинктивно попыталась встать.

– Сиди! – Властно произнесла Посвященная и крепче сжала ее ладонь. – И слушай. Затем ты теперь и носишь Знак, чтобы знать то, о чем другим запрещено даже думать.

Ливьен неохотно опустилась на циновку.

– Вопрос о том, существовал ли Хелоу на самом деле или нет – вовсе не причина, а лишь повод для войны. Причина – та же, по которой мы, не щадя, убиваем дикарей: мы и махаоны не можем ассимилировать, а значит, рано или поздно мир станет достоянием только одного вида. ТОЛЬКО ОДНОГО! – повторила она с нажимом. – Интерес же Совета, и прежде всего – НАШЕЙ Гильдии, – (Ливьен с трепетом осознала, что и она теперь – Посвященная), – к Пещере, которая, по некоторым данным, все же существует, носит отнюдь не абстрактно-академический, а жизненно важный военно-стратегический характер. Представляется вполне вероятным, что именно там, в Пещере…

В этот миг раздалось легкое шуршание, и полог палатки приподнялся. Лелия замолчала. Ливьен обернулась, и увидела, что внутрь просунулась огромная мохнатая лапа.

Вскрикнув, Ливьен отскочила к противоположному краю палатки. Лелия подслеповато прищурилась:

– Что случилось, Ли? – встревоженно спросила она.

– Кот! По-моему, это лесной кот! Где у вас автомат?

– Вот он! – Лелия выдернула искровик откуда-то из-за спины и теперь держала его на вытянутой руке.

Лапа, тем временем, несколько раз суетливо ударила о пол, проскребла в нем когтями глубокие борозды и вновь выжидательно приподнялась.

Решившись, Ливьен упала на пол и, расслабив крылья, перекатилась обратно к Лелии. Лапа ударила о землю, промахнувшись буквально на миллиметр.

Ливьен выхватила автомат из руки Посвященной и дала очередь по кожистым подушечкам лапы.

– Мяу! – возмутился хищник, ткань палатки с треском лопнула и отлетела в сторону. Полосатая морда чудовища хитро оскалилась, и он с размаху стукнул Ливьен второй лапой.

Уже теряя сознание, она почувствовала, как острые зубы хватают ее за крылья. А последним, что зафиксировало ее меркнущее сознание, был жаркий запах зверя и ощущение, что ее куда-то стремительно влекут. И – стрельба по зверю ее товарищей.

2

В первый и единственный раз до этого Ливьен наблюдала кота в верхнем ярусе инкубатора, на экскурсии по галерее фауны. Несмотря на огромные размеры, зверь показался ей удивительно грациозным и подвижным. Даже милым. Рядом с ним домашний любимец бабочек, гигантский богомол, смотрелся бы медлительной и неказистой букашкой. Да он и был насекомым, не более того. Кот же был ТЕПЛОКРОВНЫМ, и, именно поэтому к бабочкам был в какой-то степени ближе. Однако, отсутствие крыльев – у него и у нескольких более мелких теплокровных (исключая, само-собой, птиц), населяющих Землю (все они были грызунами) – казалось Ливьен патологией.

Совершенно бессмысленный с позиции рациональности, мохнатый, напоминающий гусеницу, отросток сзади туловища указывал на то, что предки монстра все же летали: у птиц хвост имеет важное аэродинамическое значение. Но почему этот рудиментарный отросток не только не исчез вместе с крыльями, но и развился до неимоверной длины, казалось загадкой, точнее – просто капризом природы.

И все же там, в галерее, когда цельнослюдяные стены делали кота абсолютно безопасным для экскурсантов, Ливьен ловила себя на мысли, что не может не любоваться изяществом этого полного оптимизма животного. Сейчас же, очнувшись и увидев над собой склонившуюся кровожадную полосатую морду, она испытала приступ парализующего волю ужаса.

Похоже, кот уволок ее глубоко в чащу: слух Ливьен не улавливал ни выстрелов, ни каких-либо других звуков искусственного происхождения, а ведь в лагере сейчас должен царить форменный переполох.

Бабочка лежала на мягком мху. Без сознания она, по-видимому, была не долго, во всяком случае, сейчас все еще ночь. Боль нигде не ощущалась. Значит, она не ранена. Кот сидел перед ней и внимательно наблюдал. Она шевельнулась, и кот с обострившимся любопытством склонил голову на бок.

Она перевернулась на живот и поползла. Но удавалось ей это недолго. Мягко, но мощно лапа кота придавила ее к земле и, подтянув на прежнее место, отпустила.

Ливьен быстро поднялась на ноги и побежала, расправляя на бегу крылья. Но взлететь не успела. Удар лапой повалил ее на землю. Кот встал, потянулся, сделал пару шагов к ней и, приблизившись, уселся вновь.

«Проклятый зверь! – чуть не плакала Ливьен от досады. – Он забавляется. Сейчас он сыт и будет так мучать меня, пока не проголодается, а я окончательно не выбьюсь из сил. А потом – сожрет».

Что же делать? Притвориться мертвой?

Ливьен замерла и закрыла глаза. Но кот был не так глуп. Он жаждал игр и провести его было непросто. Вытянув лапу, он выпустил коготки и осторожно притронулся к ее бедру. От укола Ливьен дернулась… Притворяться дальше не было смысла, и она вскочила. Кот отреагировал неожиданно: он вдруг подпрыгнул, и, встав на задние лапы, навис над ней всей своей тушей. В страхе она упала опять… Кот, мгновенно успокоившись, вновь уселся перед ней. Ливьен разрыдалась во весь голос. Было ясно, что живой из этой переделки ей не выбраться. Но пусть бы он убил ее сразу!

Кот придерживался иного мнения. Он в очередной раз осторожно подпихнул ее лапой, приглашая продолжить предсмертные игрища.

Слезы душили ее, но она была вынуждена встать и, пошатываясь, сделать несколько шагов. «Если бы знать, в какой стороне лагерь, – пронеслось в ее голове, – можно было бы так, „играя“, понемногу приблизиться к нему…» Даже если бы это и не удалось, если бы это не спасло ее, появилась бы хоть какая-то надежда и цель… Но сориентироваться не получалось.

Драться? С такой махиной? Но, может быть, это хотя бы ускорит дело? Ливьен наклонилась, схватила замеченный под ногами обломок сухой ветки, двумя прыжками подскочила вплотную к зверю и, целя в глаз, с размаху ударила. Но попала чуть ниже – в щеку.

Кота такой поворот событий несказанно обрадовал. Он «испуганно» выгнул спину, шерсть его распушилась, пасть издала громкий шипящий звук… Но этот псевдоиспуг моментально перешел в баловство. Кот неожиданно упал, перевернулся на спину и, задрав морду, чтобы не потерять бабочку из виду, несколько раз поочередно то правой, то левой передними лапами легонько ударил ее по бокам. Относительно легонько. Ливьен не сумела удержать равновесия и в какой уже раз свалилась на землю.

И тут кот взвизгнул. В этом звуке уже не было игры. Ливьен удивленно подняла глаза. Кот снова стоял на ногах. Тряся головой, он старательно тер лапой нос, словно пытаясь избавиться от назойливого муравья. Нет, не от муравья, а от вонзившейся в плоть стрелы. Стрелы дикарского лука!

Ливьен огляделась, но никого не увидела.

Раздался упругий свист, и еще две стрелы угодили в цель: одна – рядом с первой, другая застряла в кончике кошачьего уха, пробив его насквозь.

Кот обиженно мявкнул и, потеряв всякий интерес к Ливьен, грациозными прыжками умчался в чащу. Но облегченно вздохнуть она не успела. Слетая с травянистых листьев папоротника, к ней высыпало не меньше двух десятков вооруженных луками диких бабочек-ураний. Все они были самцами. Их одежду составляли лишь набедренные повязки из свежих цветочных лепестков, тела были покрыты черными и фиолетовыми разводами боевой раскраски.

Сложив крылья и бесшумно, как водомеры по озерной глади, скользя по мху, они окружили Ливьен.

Обессиленная, она сумела подняться только на колени и стала поспешно поправлять одежду. Но это не очень-то удавалось ей: ударяя, кот зацепил когтями воротник форменной шелковой блузы, и все ее левое плечо было теперь оголено, а вместе с ним наружу стремилась и маленькая упругая грудь.

Все так же беззвучно кольцо дикарей, убедившихся, что цивилизованная самка безоружна, подтянулось к центру, и множество рук и спереди, и сзади принялись ощупывать ее, стягивать с нее лохмотья. Глаза самцов горели вожделением, а лепестки их набедренных повязок не скрывали эрекции.

Душевных и физических сил Ливьен хватило лишь на то, чтобы, стоя на коленях и обхватив себя за плечи, дергаться и не позволять дикарям касаться груди.

Еще не успели на ее лице высохнуть слезы отчаяния, вызванные издевательством кота, как хлынули новые – слезы унижения и страха перед насилием. Но мало-помалу ее душу стала наполнять ярость.

«Грязные похотливые тараканы», – прошептала она. И придумать ругательство обиднее было, пожалуй, трудно: регулярные наплывы тараканьего племени – бич Города маака. Непрошеные гости не кусались, не являлись разносчиками инфекций и не были слишком уж прожорливы. Но они были ПРОТИВНЫ. Противны, огромны и ужасно плодовиты. Еще вчера твое гнездо принадлежало только тебе, и вдруг за одну ночь его оккупировала толпа невесть откуда взявшихся тварей высотой по щиколотку и такой силы, что, не будь они пугливы и осторожны, они вполне могли бы сбить тебя с ног. Они везде бесцеремонно суют свои грязные усы, они топчутся по обеденной подстилке, переворачивая посуду… Ночью, когда ты спишь, они могут даже пройти по тебе, того и не заметив; или наоборот – выясняя, съедобна ли ты, усами и лапками тебя ощупывать… Точно так же как сейчас эти дикари. Мерзость! Тараканов следует уничтожать!

Ливьен вскочила на ноги и, сжав кулаки, оглядела трусливо отпрянувших самцов.

– Ну, давайте, давайте, подходите, тараканы! – взвизгнула она, крутанулась всем телом в махаонском боевом приеме и ударила пяткой в челюсть ближайшего дикаря. Затем расправила крылья для полета – пусть уж они лучше расстреляют ее своими стрелами…

Но не тут-то было. Левое крыло оказалось поврежденным. Да будь оно и целым, взлететь ей не удалось бы все равно: жадные руки самцов уже ухватились за края ее крыльев, и теперь она не могла даже повернуться, чтобы ударить кого-нибудь еще. Она сделала несколько попыток, но лишь ощутила боль в местах срастания крыльев с телом, и при каждом рывке боль эта усиливалась.

За исключением вопля Ливьен, вся эта сцена проходила в полной тишине. Но тут ее нарушил чей-то гортанный окрик. Дикари отпустили Ливьен и неохотно расступились. И перед ней предстал самец неожиданного вида: если бы не дикарская одежда и краска на теле, она была бы уверена, что перед ней – маака. Ни расцветкой, ни формой крыльев он ничем не отличался от горожанина. Единственным отличием было более мощное телосложение.

Бросив толпе несколько слов на их тарабарском языке, он в упор посмотрел в лицо Ливьен пронзительным взглядом небесно-голубых глаз и обратился к ней на неожиданно сносном языке маака:

– Не бойся. Не убивать. Будешь жена Рамбая, – и ударил при этом себя в грудь.

Ливьен пораженно молчала, а самец, удовлетворенно хмыкнув, взял ее за руку и потянул к себе. Но ей удалось выдернуть пальцы из его ладони и на шаг отступить. Окружавшие их дикари неожиданно громко загоготали.

Ливьен ожидала увидеть на лице своего самозваного жениха злобное недовольство, но вместо этого обнаружила лишь удивление и тень обиды.

– Рамбай, – ткнул он себя пальцем в грудь, – хороший муж. Зачем не хочешь? Не красивый?

В душе Ливьен вынуждена была признать, что самец действительно красив. Но что из того?

– Я – самка, – ответила она мягко, стараясь не злить дикаря. – И я сама должна выбирать себе мужа.

– У вас так? – опять удивился Рамбай. Но тут же успокоился. – У нас не так. Ты – у нас. Пойдем. – И, снова ухватив сраженную его железной логикой Ливьен за запястье, повлек в чащу трав. Прихрамывая, она потащилась за своим «спасителем». Толпа недовольно гудела. Но Рамбай, не обращая на это внимания, продолжал говорить:

– У нас так. Самец выбирает. Я – самец. Своих жен выбирал сам. Всегда.

Ливьен передернуло. К тому же еще и многоженство.

Тем временем ее спутник сделал какое-то неуловимое движение, и в его свободной руке появилась стрела, точно такая же, как те, что отогнали кота. Он что-то сердито проворчал, переломил стрелу пополам и бросил обломки под ноги. Ливьен не сразу поняла, что произошло. А когда поняла, поразилась: он на лету поймал стрелу, посланную кем-то ему в спину! Его поистине дикарские слух и ловкость еще раз указали ей на разделяющую их пропасть.

Через несколько секунд стая ураний пролетела над их головами, и Ливьен сообразила, что они с Рамбаем двигаются пешком только потому, что он заметил повреждение ее крыла.

– Зачем тебе жена маака? – первой нарушила она наступившее молчание и, преодолев смущение, обосновала свой риторический вопрос: – Я не смогу продолжить твой род.

– Сможешь! – радостно сообщил он, остановившись, и поощрительно улыбнулся, вводя Ливьен в краску. – Сможешь, сможешь. Меня воспитало племя. Но мои родители жили в Городе.

Вот оно что. Ливьен слышала о случаях, когда заблудившуюся в лесу молодую бабочку маака подбирали и воспитывали дикари. Но она слышала так же, что найденыш при этом так никогда и не становился полноправным членом племени, был всячески угнетаем и унижаем. Что с этим самцом дело обстоит совсем не так, тут же подтвердил он сам, говоря без гордости, а, как бы, просто констатируя факты:

– Рамбай самый меткий и самый сильный, самый смелый и самый хитрый. Рамбай давно бы стал вождем, если бы имел потомство. Все мои жены были бесплодными, потому что я – маака. Роди мне несколько личинок, и я отпущу тебя. Если захочешь. Лучше – если не захочешь, – добавил он, а затем спросил: – Имя твое как?

– Ливьен.

– Ливьен, – повторил он задумчиво улыбаясь. – Ливьен красивая. – И вдруг беззастенчиво погладил ее неприкрытую грудь. У нее перехватило дыхание.

– А если ты мне не нравишься?! – выдавила она.

– Будешь жить со мной, пока не понравлюсь. Рамбаю нужна жена, а не рабыня.

И он повлек ее дальше.

Этот дикарь не только хорош собой, но не лишен и своеобразного благородства, – отметила она про себя. Однако, в контексте его притязаний, выказывать свою симпатию решила не спешить.

Наконец-то стало возможным определить хотя бы время: чуть забрезжил рассвет. Рамбай вновь остановился.

– Здесь дом, – объявил он.

Ливьен огляделась, но не заметила ничего похожего на жилище.

– Мы живем в дуплах. – Он указал вверх, в направлении кроны огромного дерева.

– Я взлететь – не смогу, – напомнила Ливьен.

– Держись, – Рамбай подал ей ладонь, подведя вплотную к испещренному трещинами стволу.

Казалось, целую вечность карабкалась она, держась одной рукой за руку порхающего Рамбая и помогая себе здоровым крылом. Наконец они добрались до края дупла, и она, обессиленная, рухнула на пол.

– Мое гнездо – твое гнездо, – приложив руку ко лбу, произнес дикарь, по-видимому, ритуальную формулу гостеприимства, затем демонстративно отвязал от пояса шнур с острозаточенным куском кости и воткнул его в стену.

Его жилище оказалось на удивление просторным и уютным. Оно не было поделено, как городские гнезда маака, на секции; это была одна, почти абсолютно округлая комната без четких переходов между полом, стенами и потолком. Переходы были тем паче незаметны, что все поверхности были оклеены толстым слоем мягкого ворса янтарного цвета. Здесь не было ни мебели, ни какой-либо утвари; только четыре лука и множество стрел, сложенные пирамидой, стояли посередине.

Ливьен неуверенно присела на пол, и Рамбай сейчас же улегся на ворс возле нее, сладко потянулся и, уже закрыв глаза, пробормотал:

– Будем жить хорошо.

Он заснул мгновенно.

Ливьен внимательно вгляделась в безмятежное лицо.

Да, он был красив. Ее слегка отталкивали волевые черты, столь не характерные для смиренных домашних самцов маака. Но, несмотря на противоестественность, это же, как ни странно, было и по-своему привлекательно.

Почему он не боится, что она убежит? Понимает, что с поврежденным крылом она слишком беспомощна? И по той же причине не страшится, что она просто убьет его, воспользовавшись его же оружием? Или самки его племени так забиты и безвольны, что и от нее он не ожидает никакой инициативы? Или просто сам он столь прямодушен, что и представить не может такого коварства?

Она легонько коснулась его предплечья. Таких упругих, словно налитых свинцом, мышц она не видела еще никогда. Мелькнула мысль, что с таким покровителем она будет в полной безопасности. Но Ливьен тут же одернула себя: стать наложницей дикаря?! Ни за что!

А дикаря ли? Она задумалась.

Несмотря на все трудности сегодняшнего дня, сон не мог пересилить ее возбуждения. Когда Рамбай открыл глаза, Ливьен все в той же позе сидела перед ним. Сразу, только заметив, что он проснулся, спросила:

– Откуда ты знаешь язык маака?

– Меня учила мама, – ответил он и сел.

– В Городе?

– Нет, в лесу. Вот она. – Он сунул руку в незаметную щель под ворсом пола и, бережно достав оттуда кусок высохшей светлой коры, подал его Ливьен. На коре чем-то черным неумело и схематично был нацарапан контур фигуры бабочки.

– Мама была красивая самка, – полувопросительно сказал он, явно ожидая от Ливьен подтверждения.

Но на нее рисунок впечатления не произвел, и она вернула его с неопределенным кивком.

Рамбай благоговейно коснулся коры губами и запихал ее обратно в щель.

– А как вы здесь оказались?

– Мама убежала из Города. И принесла сюда меня. Рамбай был еще личинкой.

– Почему ты называешь себя то «я», то «Рамбай»?

– Потому что я – Рамбай, – он для убедительности выпучил глаза и пошлепал себя ладонью по груди. Но потом честно признался: – Рамбай не понял твой вопрос.

– У нас о себе всегда говорят «я», – попыталась объяснить Ливьен, – и никогда не называют себя по имени.

– А-а, – понимающе кивнул он. – В языке маака есть слово «я», в языке племени – нет.

Ясно: дикари не пользуются личными местоимениями, вот он и сбивается на их лексику.

– А почему твоя мама сбежала в лес? Она нарушила закон и боялась наказания?

– Нет, мама была хорошая. Она… как объяснить?.. – он в затруднении скривил губы. – Рамбай помнит, что она говорила, но не понимает… – он беспомощно развел руками.

– А что она говорила?

– Что не хотела, чтобы из Рамбая сделали думателя.

– Что? – сказанное им не укладывалось в ее голове.

– Мама говорила, что слишком любила меня. И не хотела, чтобы из меня сделали думателя. – Повторил он. – Рамбай не знает, что это значит. А это у тебя что? – он коснулся рукой ее диадемы.

– Так, – уклончиво покачала она головой. В конце концов это – единственная связь с цивилизованным миром, которая осталась в ее распоряжении. – Украшение.

Слова Рамбая о думателе повергли ее в шок. Ведь они проливали свет на многое и переворачивали все ее представления о совершенстве общественных порядков Маака.

3

На первый взгляд, из того, что Ливьен узнала из беседы с Рамбаем, уклад жизни племени ураний показался ей простым и бесхитростным. Взрослые самки занимались хозяйством и учили тому же молодых, самцы – охотились, параллельно так же занимаясь обучением. Самец имел столько жен, сколько хотел и мог прокормить.

Первые часы, проведенные в гнезде Рамбая, она была так обеспокоена взаимоотношениями с ним, что многое пропускала мимо ушей. Но очень скоро и словами, и поведением он сумел убедить ее, что форсировать события не собирается. И она с облегчением предалась расспросам. Чем больше она узнавала, тем яснее ей становилось, что все не так просто.

Такими ли уж «угнетенными» были самки племени, если по его законам могли воспользоваться правом «развода»? Именно самка, прожив с самцом, который ее выбрал, обязательный срок – один детородный сезон – могла в любой момент безнаказанно уйти от него. Не отпустить или преследовать ее – преступление, наказуемое изгнанием самца из племени. Ушедшую от мужа самку мог взять в жены любой другой самец, и она должна была подчиниться – опять, минимум, на один сезон.

Самец же, взяв жену, уже не мог без ее согласия отказаться от нее. Как бы ни был он ею недоволен, он должен был содержать и терпеть ее столько, сколько она пожелает. Если же он, пытаясь спровоцировать самку на уход, начинал дурно с ней обращаться, по повелению вождя он наказывался – сперва публичным сечением, повторно – подрезанием крыльев, а в третий раз – смертью…

Верховная власть в племени принадлежала вождю. Такая ли уж эта власть неограниченная, если вождь остается на своем посту лишь до тех пор, пока превосходит всех прочих самцов в силе, ловкости и плодовитости? (Отсюда, кстати, желание Рамбая во что бы то ни стало иметь потомство.)

Если учесть, что Ливьен не имела информации, кто конкретно правит ее Городом, дикарская «диктатура вождя» показалась ей, пожалуй, даже «демократичнее», чем форма правления ее собственного народа.

Первым делом Рамбай слетал куда-то и, принеся сосуд из ореховой скорлупы, залил трещину на крыле Ливьен его содержимым – тягучим соком каучука. Сок быстро затвердел, и теперь она снова могла летать, но не могла сложить крылья, что было довольно неудобно. В Городе ее вылечили бы более эффективно, но секретом искусственной регенерации дикари пока не владели. Однако со временем крыло срастется и само.

Затем Рамбай дал ей костяную иглу с буроватой грубой нитью клещевинного шелкопряда, и Ливьен кое-как починила обмундирование.

Вернув ей способность летать, Рамбай вновь не предпринял никаких серьезных мер, которые могли бы предотвратить ее побег. Он только попросил ее произнести вслух: «Ливьен никогда не покинет тебя, Рамбай, без твоего разрешения». Глупо? Как сказать. Произнеся эту фразу, она поняла, что действительно никогда не нарушит эту клятву.

Урании, в отличие от цивилизованных бабочек, ведут ночной образ жизни. Потому еще Рамбай так обрадовался встрече с Ливьен, что именно нынешней ночью должен был состояться ежесезонный Праздник Соития, а он уже отчаялся найти самку, способную понести от него. Именно сегодня ночью Рамбай собрался вести Ливьен к Большому Костру, чтобы представить ее вождю и публично объявить своей женой. Он сообщил ей об этом до обидного легко, как о решенном деле, но Ливьен, зная теперь его удивительно добродушный нрав, решила не упорствовать. Только уточнила:

– Я правильно поняла: то, что я официально буду названа твоей женой, ни к чему меня не обязывает?

Рамбай поуточнял значения слов «официально» и «обязывает», а потом подтвердил:

– Ты должна будешь сезон прожить в моем гнезде. А позволишь ли ты мне оплодотворить себя, зависит от твоей воли.

Натурализм его ответа слегка покоробил ее, но само положение вполне устраивало. В конце концов, она была спасена от гибели в пасти кота и от изнасилования, и капризничать в ее положении было по меньшей мере некорректно. Она только спросила полуутвердительно:

– У тебя уже были жены?

– Да. Сначала – три, и потом, когда они ушли, еще одна… самка. И больше Рамбай никого не приводил в гнездо.

– Почему они уходили?

Рамбай нахмурился, но, помолчав, ответил:

– Они не могли зачать от моего семени. Я еще не понимал этого и, достигнув зрелости, взял сразу трех жен. Я мог прокормить их. Рамбай – лучший охотник.

Настроение у него явно испортилось, и Ливьен пожурила себя за бестактность. Но любопытство опять пересилило:

– Зачем же ты взял потом еще одну?

Он отвечал неохотно:

– Вайла была самой красивой девушкой племени. Она целый сезон тайно приходила ко мне и просила взять ее. Она хотела в мужья только Рамбая. Другие самцы знали это и не брали ее: она была бы им плохой женой. Вайла плакала и говорила, что сможет зачать от меня. Она очень этого хотела. Но этого не случилось.

Рамбай замолчал, отвернулся и уставился в стену. Ливьен прикусила язык. Ей очень хотелось узнать, куда же делась красавица Вайла, но она удержалась и не стала бередить явно не зажившую еще рану.

Конечно же она не собиралась прозябать здесь весь «детородный сезон». План ее был таков: пожить тут еще два-три дня, укрепить свою дружбу с Рамбаем, а затем – уговорить его отправиться вместе с ней на поиски экспедиционного каравана (справиться с этой задачей в одиночку она вряд ли смогла бы).

Такой поворот был тем более вероятным, что не только она расспрашивала Рамбая, но и он проявил живейший интерес к «Городу мамы». Ливьен рассказывала ему о хитинопластовых тоннелях улиц, переполненных весельем и случайными встречами, где для полета даже не нужно двигать крыльями, а следует лишь подняться к потолку, и поток искусственного ветра сам донесет тебя туда, куда нужно. Рассказывала о сферических парфюм-галереях, где сливки общества предавались наслаждению дегустации самых утонченных ароматов. Рассказывала и об инкубаторах, в которых не гибнет ни одна личинка, проходя путь от гусеницы и куколки до полноценной бабочки…

Правда, все это она и сама помнила уже не слишком хорошо, все это относилось к довоенному времени. И она рассказывала ему о сейсмических, электростатических и термитных минах махаонов, о нашествиях зараженных бешенством лесных клопов, об искровых автоматах и о кладбищах личинок…

Глаза Рамбая вспыхивали то восхищением, то бешенством. Она была уверена, что рано или поздно сумеет уговорить его отправиться с ней.

Наступила ночь.

Ливьен и Рамбай выпорхнули из дупла и полетели на еле уловимый запах Большого Костра. Впервые ночью в лесу Ливьен была без оружия и вне группы горожан-коллег. И, как ни странно, именно это заставило ее почувствовать, что лес – не враждебное и непонятное ей существо, а скорее наоборот – добрая мать, давно забытая дочерью, но всегда готовая принять ее.

Луна двигалась вместе с ними, и Ливьен отчетливо слышала, как то тут, то там падали на землю спелые плоды и сухие ветки, слышала, как цикады оглашают чащу золотистым звоном, и даже раздающийся время от времени крик неизвестной птицы казался не угрожающим, как обычно, а напротив – приветливым и радостным…

Может быть, так ей кажется от того, что рядом с ней Рамбай, и исходящее от него ощущение силы, надежности и спокойствия так не походит на вечную настороженность ее соплеменниц, стократно усиливающуюся в лесу?

Где-то в направлении их полета все яснее слышалось ласковое журчание ручья. Так и должно быть – поселение не могло расположиться слишком далеко от водоема.

Вскоре меж стволами мелькнул свет, а еще через несколько минут они вылетели к поляне с костром. И глазам Ливьен предстало живописнейшее зрелище. Точнее – действо, ведь составляющими его являлись не только зримые образы, но и звуки, и запахи.

Ритмичная пульсация низкого, на пределе слышимости, но мощного гула создавалась ударами копий воинов о натянутые меж деревьев толстые флуоновые паутины-струны. В такт им, искрясь, менялся цвет пламени огромного костра. Рамбай уже рассказал Ливьен о механизме этого чуда: костер выложен слоями специально подобранных горючих веществ, и слои эти имеют такую, точно рассчитанную, толщину, что скорость их сгорания соответствует ритму музыки. Так же ритмично менялись и запахи: слои были пропитаны благовониями.

Над костром в неистовом воздушном танце кружилось не менее пятидесяти обнаженных самок-девственниц, крылья которых, покрытые серебряной пыльцой, отражая огненные блики, создавали в полутьме калейдоскоп из быстро сменяющих друг друга геометрических орнаментов.

Темп волшебного танца и ударов по струнам нарастал. Ливьен, уже усевшаяся вместе с Рамбаем на ветку ближайшего к костру дерева, онемела от восторга.

Внезапно на ее слух со всех сторон обрушилась волна гортанных и в то же время мелодичных выкриков. Она огляделась. Деревья были усыпаны бабочками. Это были пары или группки – самец и две или несколько самок. И все они пели.

Пел и Рамбай, воздев руки и ритмично раскачиваясь из стороны в сторону. И Ливьен тоже захотелось включиться в этот хор, влить свой голос в раскатистый гармоничный поток… Но она не знала слов, не знала языка, на котором пелся этот гимн вечности жизни. (Так интуитивно она определила смысл этого песнопения.)

Оно прекратилось так же неожиданно, как и началось. Хоровод танцующих рассыпался, и в тот же миг из Костра в звездное небо фонтаном искр ударил разноцветный фейерверк. Гигантская лилия расцвела и опала. Костер горел теперь ровным желтым пламенем, а над ним зависло странное сооружение. На небольшой прозрачной площадке из паутины возлежал стройный мускулистый самец с головой, украшенной высоким башнеобразным убором. Нетрудно было догадаться, что это и есть вождь племени. Десятки нитей, словно спицы от оси, тянулись от его ложа к держащим их, порхающим в некотором отдалении, воинам.

В прерываемой лишь потрескиванием костра и журчанием ручья тишине вождь негромко произнес отрывистую фразу. Подданные нестройным хором ответили ему. Вождь вновь что-то коротко произнес, и с ветки одного из деревьев слетела пара бабочек – самец и самка.

Приблизившись к вождю, они зависли на расстоянии нескольких шагов от него. Вождь то ли проговорил, то ли пропел несколько фраз.

– Что он говорит? – шепотом спросила Ливьен.

– Рассказывает им, кто они, – шепнул Рамбай в ответ.

– Не поняла…

– Рассказывает им об их прошлой жизни, и теперь все сказанное станет их точным прошлым.

Ливьен не поняла все равно. Единственное разумное предположение: этот обряд – аналог уточнения анкетных данных перед регистрацией брака у горожан. Да, пожалуй, так.

Вождь закончил, самец-жених что-то ответил ему.

– Сказал, что все верно, – не дожидаясь вопроса, шепнул Рамбай.

Ливьен молча кивнула.

Вновь заговорил вождь.

– А теперь?

– Рассказывает им их будущую жизнь.

Предсказание? Или просто напутствие?

Вождь замолчал. Неожиданно самец и самка сложили крылья, быстро взялись за руки и рухнули вниз. У Ливьен перехватило дыхание. Но примерно в метре от вершины языков пламени бабочки отпустили друг друга и, взмыв вверх, полетели к своему дереву. Зрители загомонили, но тут же притихли: следующая пара уже порхала возле вождя.

Много раз повторялась одна и та же процедура. Вождь называл имя и к нему подлетал жених с одной или несколькими невестами. Брачующиеся выслушивали наставления и, совершив ритуальное падение к Костру, возвращались на свое место.

– Как он может упомнить их всех, да еще и подробности их жизни? – поразилась Ливьен.

– Не помнит, – пояснил Рамбай. – Советуется со жрецами, и они говорят ему все, что знают.

– Где они? – не поняла Ливьен.

– Они держат носилки. А слова передают по нитям.

Это было невероятно, но не верить Ливьен не имела никаких оснований. Возможно, дикари владеют каким-то особым языком, передающимся подрагиваниями нити?

Уже несколько десятков самцов представили вождю своих избранниц. И вот очередная пара падает вниз… Но что это?! Они не отпустили руки друг друга и упали прямо в огонь!

Толпа взревела. Ливьен в ужасе закрыла лицо руками.

– Вождь сказал, что не дает им права быть мужем и женой, – спокойно сказал Рамбай. – Самка была неправильная, и у нее могли быть неправильные личинки.

Искусственный отбор, вот что это такое, – догадалась Ливьен, – уничтожение генетических отклонений.

– И он приказал им умереть?

– Нет. Они могли бы отказаться друг от друга и разлететься в разные стороны. Но они не захотели этого.

– Почему?

– Одиночество для самки – позор.

Как это страшно и красиво.

– Быть одной – позор? – уточнила Ливьен.

– Да, если тебя уже пытались взять в жены.

Закусив губу, она покачала головой. Потом спросила:

– Но почему она не убила себя одна?

Рамбай посмотрел на нее, словно жалея. Как смотрят на тяжело больных.

– Как он мог жить без нее, если он ее выбрал?

С момента гибели несчастных влюбленных еще несколько самцов получили разрешение на брак. Но Ливьен все никак не могла смириться с увиденным.

– И он что, не знал, что она «неправильная»?

– Знал. Но не всем неправильным отказывают в браке. Это определяют жрецы. Он надеялся.

Три бабочки – самец и две самки – взявшись за руки, рухнули в Костер. Ливьен не стала уточнять причину этого поступка. Но Рамбай сам шепнул ей объяснение:

– Неправильный был самец. Он отпускал их, но они не захотели позора.

«Какая дикость, – подумала Ливьен, понимая теперь, почему урании называют себя „эйни-али“ – „дети любви“. – Какая прекрасная дикость!»

Примерно через час вождь произнес:

– Рамбай.

Кивнув Ливьен, тот устремился к центру. Она с замиранием сердца последовала за ним. А если разрешения не будет? Неужели и она по своей воле сожжет себя?

Вождь говорил. Рамбай отвечал. Вождь говорил снова. До сих пор Ливьен видела только два исхода: разрешение на брак или самоубийство. Волнуясь, но рассуждая трезво, она пришла к выводу, что второй вариант маловероятен, ведь Рамбай уже был женат, значит, раньше ему уже давали это разрешение, и принадлежность к иному виду не является для жрецов патологией, которую следует уничтожать. Возможно, потому, что она не могла передаваться по наследству, ведь жены Рамбая не могли забеременеть от него…

И тут Ливьен испугалась. Теперь, когда Рамбай нашел невесту-маака, его «патология» МОЖЕТ передаваться…

Она потеряла способность мыслить и тупо разглядывала вождя. Он был даже моложе Рамбая. Чуть ниже среднего роста самца маака, но одновременно и мощнее, и утонченнее. Уже привычные теперь ее глазу коричневые пятна внизу крыльев не казались ей уродством, а тонкие стрелки по краям были похожи на диковинные украшения. Все-таки урании – красивая раса.

С Рамбаем вождь разговаривал значительно дольше, чем с другими женихами. Или ей это только кажется? И тут произошло неожиданное. Рамбай не сложил крылья и не повлек Ливьен, как она ожидала, вниз, к пламени костра. Он просто шепнул ей: «Пошли», развернулся и полетел прочь – не к тому дереву, на котором они сидели до этого, а мимо, в чащу.

– Что случилось? – осторожно спросила Ливьен, когда они были уже далеко от Костра.

– Рамбая изгнали из племени, – ответил он с нескрываемой горечью.

– Из-за меня?

– Нет. Но пока не было тебя, Рамбай не был чужим, потому что не был опасным. Был просто бесплодным самцом. А ты можешь дать мне потомство. Но это будут не урании, а маака. Племя внутри племени.

– Ты мог бы остаться, улетела бы я одна.

– Отказаться от выбранной невесты – позор. К тому же Рамбай не хочет отказываться от Ливьен.

Она не знала, радоваться ей или огорчаться. Жалеть Рамбая, или он не нуждается в жалости?

– Ты не ожидал, что может так получиться? – спросила она, когда они уже уселись на мягкий ворсистый пол гнезда, и непроизвольно погладила его жесткие светлые волосы.

– Нет. Не ожидал. Законы племени имеют несколько слоев. Рядовой воин знает только верхний слой, а в нем сказано: бесплодный не может быть вождем. Жрецы знают все слои… Мы должны покинуть земли ураний до восхода солнца.

Тут только Ливьен заметила, что она плачет. Почему? Ведь все складывается даже лучше, чем она могла надеяться. Она придвинулась ближе и без смущения стала целовать его лицо. Самки маака не стесняются проявлять свои чувства.

Рамбай со страстью ответил на ее поцелуи. Но внезапно отстранился.

– Это слезы? – спросил он. – Тебе жалко меня? Не нужно. Рамбай теряет свое племя, и это больно. Но Рамбай перестал быть уродом. Вождь, перед тем, как изгнал меня, объявил нас мужем и женой.

Ливьен даже засмеялась от неожиданности. Как странно он все-таки рассуждает! Закон признал его чужаком, а он радуется, что этот закон поженил их.

А может, это правильно?

Рамбай почему-то засмеялся тоже и добавил, словно читая ее мысли:

– У племени больше нет Рамбая, а у Рамбая нет племени. Но у меня есть ты, а у племени тебя нет. Кто выиграл?

– Ты, – продолжая смеяться, ответила она.

– И Ливьен сможет продолжить мой род, ведь это главное?

– Да-да, я смогу, – улыбаясь ответила она и неожиданно почувствовала себя счастливой. – Я смогу, – повторила она, торопливо расстегивая блузу. – Прямо сейчас. Я буду очень стараться. А ты?

… – Вставай, жена моя, – услышала она сквозь сон. – Скоро взойдет солнце, и нас убьют.

Милая перспектива. Она села. Торопливо прикрыла нагую грудь ладонями, но тут же вспомнила все. Да, теперь уже довольно глупо прятать себя от него. Жена дикаря… Нечто в этом роде пророчила ей наставница верхнего яруса, пытаясь укротить ее слишком независимый и непоседливый нрав…

– Ты проснулась, о радость моих чресел? – присел Рамбай перед ней на корточки. – Поспеши.

Обращение было более чем сомнительным. Но ласковым. А учитывая, что речь идет о жизни и смерти, Рамбай, пожалуй, даже слишком мягок и неспешен.

Она вскочила и быстро оделась.

– Куда летим?

– Весь лес вне племени для меня одинаков, – довольно грустно заметил он. Но Ливьен сделала вид, что интонации не заметила, ведь только это ей и нужно было.

– Тогда – в наш лагерь. Ты сможешь его найти?

– А нужно ли нам искать его? – не двинувшись с места, спросил он. – Рамбай чужой там. Не лучше ли уединиться в чаще, оборудовать гнездо и отложить там тысячу личинок? Мы воспитаем новое племя – сильное, как я, и умное, как ты, о узор моих крыльев, Ливьен.

«Ну что за олух! Впасть в лирику в такой неподходящий момент!»

– Скажи, возлюбленная жена моя, – продолжал он, – с именем, певучим, как голос ручья. Скажи мне, Ливьен, не зачала ли ты еще?

– Я так быстро определять не умею! – огрызнулась она. Но тут же прикусила язык. Потому что Рамбай, разочарованно подняв брови, заметил:

– Да? А самки ураний – умеют…

– Ладно, научусь, – махнула она рукой. – Летим к нам. Я обещаю, тебя примут. – Она была далеко не уверена в своих словах, но необходимость заставляла хитрить. В конце концов, пока они летят, она что-нибудь придумает. – Главное найти дорогу.

– Нет такой дороги, которую не нашел бы следопыт Рамбай, – заявил он.

– Тогда – в путь.

И они вылетели навстречу солнцу.

4

– Ты уверен, что мы движемся ТУДА? – спросила Ливьен минут через двадцать полета.

– А ты уверена, что нам нужно ТУДА?

– Да. – Ливьен едва сдержала раздражение.

Рамбай покосился на нее. Вид у него был слегка виноватый.

– Тогда так, – сказал он и под прямым углом повернул направо.

Ливьен принялась про себя ругать его самыми грязными словами, какие только знала в языках маака и махаон. (Кроме этих ругательств на языке противника она не знала больше ни единого слова.)

Через некоторое время Рамбай вновь резко повернул направо.

– Стоп, – скомандовала Ливьен. Но он продолжал лететь, словно и не слыша ее.

Ливьен отстала и опустилась на свисавшую с дерева петлю лианы.

Пролетев метров пятнадцать в одиночестве, Рамбай заложил вираж и, вернувшись, сел рядом, демонстративно не глядя в ее сторону.

С минуту они молчали. Самец не выдержал первым:

– Жена не должна перечить мужу, – заявил он.

– Это у вас. А у нас муж не должен перечить жене.

– Нас соединил закон НАШЕГО племени, – напомнил он.

– Твое племя нас выгнало, и мы летим в мое, – парировала Ливьен.

– Рамбай не станет рабом самки! Запомни это! – в сердцах он ударил кулаком по лиане, и Ливьен чуть не свалилась с нее. Это ее окончательно взбесило. Вот и началась счастливая семейная жизнь.

– Никчемный дикарь! – заорала она. – Ты – маака, понимаешь, маака! Ты летишь ДОМОЙ и боишься признать это! Морочишь мне голову, рыскаешь туда и обратно! Но если ты не приведешь меня в лагерь, я улечу одна. Понял?! Трус проклятый.

Он, наконец, обернулся к ней. Его лицо, казалось, окаменело:

– Я ничего не боюсь. Но я не умею искать при свете. Днем я плохо вижу и почти не чувствую запахов.

И отвернулся снова.

Лишь теперь Ливьен вспомнила, что урании – бабочки ночные. Хотя Рамбай и маака, но он всю жизнь прожил в режиме ураний, и, по-видимому, его органы чувств адаптировались…

– Что ж ты не сказал сразу? – смягчилась она. – Давай, найдем место, где мы сможем переждать день, а с заходом солнца двинемся дальше. Отдохни.

Рамбай мрачно покосился на нее:

– Ты мне разрешаешь?.. – в его голосе слышались язвительные нотки.

«Ну, надо же, – изумилась Ливьен, – мы еще и чувство юмора имеем…»

– О, мой повелитель, – отозвалась она смиренно, – разве я могу разрешать или не разрешать тебе? Я пекусь единственно о твоем благе, и мне кажется, тебе было бы полезно немного поспать.

Рамбай озадаченно помолчал. Лицо его отчетливо отражало напряженную работу мысли.

– Ладно, – прекратил он тщетные попытки разобраться в значении ее интонаций. – Я тут приметил одно подходящее дупло. – Он помедлил, испытующе глянул ей в лицо, и, не удержавшись, добавил: – Рамбай наблюдательный.

– Самый наблюдательный, – поправила Ливьен.

Он неопределенно подвигал бровями, но пикировку решил не продолжать и соскользнул с лианы. Только по нервной, дерганой манере полета можно было догадаться, как он зол. Ливьен с трудом поспевала за ним.

Минут через десять они устраивались на отдых в маленьком, но вполне приемлемом дупле.

Рамбай улегся молча и моментально уснул. Ливьен же снова не спалось. Вечно мучившие вопросы опять навалились на нее, и к ним прибавилось несколько новых.

Например, почему племя ураний изгнало Рамбая, отпустив с ним и ее, в то время, как по логике межвидовой борьбы их следовало убить? Горожане маака обязательно поступили бы с парочкой попавших к ним дикарей именно так, предварительно, конечно же, проведя следствие, дознание, суд, красиво все обставив и убедив себя в том, что поступают единственно верным способом… Так кто же тогда большие дикари?

Мысли о думателях Ливьен просто гнала от себя. Какие-либо выводы по этому вопросу она решила делать только после того, как закончит прерванный разговор с Лелией. Обязательно побеседовав затем и с Сейной.

Главным же, что беспокоило ее, было то, как ее соплеменницы примут Рамбая. Точнее, если уж быть до конца честной с собой, то что они просто не могут его принять. Он – дикарь из племени ураний, а значит – враг; он – самец, а самцов не допускают к участию в экспедициях; он – самец, ведущий себя с абсолютно не допустимой для представителя его пола независимостью… Что рано или поздно Рамбай выведет ее к каравану, Ливьен не сомневалась. А дальше? Она не может предать его.

Реакцию Инталии, например, она прогнозировала в мельчайших подробностях. Та просто-напросто убьет Рамбая, опять же обставив дело так, что все будет выглядеть законно и справедливо…

Нет, надеяться можно только на поддержку Лелии, на ее власть Посвященной. Тут Ливьен вспомнила, что и сама теперь Посвященная. Только вот ВО ЧТО? Лелия так ничего и не успела ей толком рассказать. Но это-то как раз поправимо.

Мысль о том, чтобы, активировав свой Знак, просто приказать соплеменницам принять Рамбая в группу, была отброшена ею сразу, ведь Камень Лелии старше, и если та будет против, она без труда отменит этот приказ.

Сама того не заметив, она заснула, так и не найдя решение этой проблемы.

Ей снился эротический сон. А проснувшись, она обнаружила, что это и не сон вовсе. Что ее крайне обрадовало.

… – Да, именно здесь на нас напал кот, – Ливьен стояла возле освещенных яркой луной обломков палатки Лелии.

– Маака умеют делать грязь, – покачал головой Рамбай.

– Не поняла…

Он молча отвернулся и пошел по поляне, собирая обломки хитинопласта, клочки флуона, пустые капсулы из-под веществ, используемых самками для гигиенических растираний – прополиса, муравьиной кислоты и розового масла… Да, мусору на поляне было навалом.

– Брось! – нетерпеливо крикнула Ливьен. – Лес большой! Полетели!

Рамбай, упрямо не отзываясь, продолжал «санитарную уборку». Выругавшись про себя, Ливьен, чтобы хоть как-то ускорить процесс, стала помогать ему.

Собрав небольшую кучку мусора, Рамбай костяным ножом взрезал дерн, вынул небольшой его кусок, выкопал ямку, сложил мусор туда, закопал, а затем вернул дерн на прежнее место.

Он повторил эту операцию десятки раз. Через час поляна выглядела так, словно никакого лагеря тут никогда и не было.

Ливьен не стала спрашивать Рамбая, зачем ему все это понадобилось. Это мог быть инстинкт ураний; это мог быть принцип, ведь лес для него – дом, и мусор тут, возможно, так же раздражает его, как ей неприятна была бы грязь в ее городском гнезде.

Как бы ее не злила эта вынужденная задержка, в душе она была солидарна с Рамбаем, ей даже было слегка стыдно перед ним, словно в неопрятности уличили лично ее. И она не роптала.

Рамбай встал в центре поляны, закрыл глаза и стал медленно поворачиваться… Остановился.

– Они там, – указал он рукой направление.

Но Ливьен уже и сама знала, где они должны быть.

– Моя палатка стояла вот тут, клапаном – на север. Мы двигались на восток, значит, новый лагерь – там, – указала она в противоположную сторону.

– Они там, – упрямо повторил он, указывая на запад.

– Этого не может быть, Рамбайчик, – со всей, на какую только была способна, убедительностью в голосе, произнесла она. – Там – прошлая стоянка… – Внезапно она заподозрила, что этот глупый и чересчур уж чистоплотный самец нарочно морочит ей голову, намереваясь пройти по местам всех прошлых стоянок маака, чтобы убрать мусор и там. Это заняло бы у них, минимум, месяц.

– Там, – стоял он на своем.

– Этого не может быть, – повторила она. – Давай сделаем так. Сейчас полетим на восток. А если лагеря не обнаружим, вернемся.

– Давай. Но если твоих самок там не будет, Ливьен больше никогда не станет спорить с Рамбаем.

– И наоборот, – с удовольствием поддержала она.

– Да будет так, – ответил он, недовольно поджав губы, и взмахнул крыльями.

Они летели около двух часов. Никаких следов нового лагеря не было.

– Стой, – сдалась, наконец, Ливьен. – Так далеко они забраться не могли.

Рамбай молча развернулся, и Ливьен, кусая от досады губы, поспешила за ним.

Но что же могло случиться? Что могло заставить караван двинуться в обратную сторону? Ливьен терялась в догадках.

Они миновали очищенную ими от мусора поляну, а еще минут через сорок Ливьен почуяла знакомые запахи. Лагерь был минутах в трех.

Неожиданно Рамбай на лету ухватился за лиану, подтянулся, сделал подъем переворотом и уселся на нее верхом. Ливьен вернулась и спросила, нетерпеливо порхая на месте против него:

– В чем дело?

Вид у него был какой-то странный.

– Сядь, жена, – ответил он лаконично.

Ливьен почувствовала, что происходит что-то серьезное и спорить не стала.

– Рамбаю стыдно, – заявил он и опустил голову.

– Да что такое?! – даже испугалась она. Такой самокритичности от него она никак не ожидала.

– Рамбай говорил, что ничего не боится. Неправда. Я боюсь. – Он поднял на нее умоляющий лазоревый взгляд.

– Я и сама боюсь, – призналась Ливьен. – Будет очень трудно убедить их…

Но Рамбай, не слушая ее, закончил:

– Я боюсь, что маака сделают из меня думателя.

Ливьен замолчала и нахмурилась, пытаясь вникнуть в смысл услышанного.

– Я не знаю, что это такое, – продолжил он, – но мама знала, что это очень плохо.

Детские страхи – самые глубокие. Ливьен взяла его за руку и, не без горечи усмехнувшись, заверила его:

– Клянусь тебе, Рамбай, они не сделают тебя думателем. Ты уже вышел из этого возраста.

Он моментально повеселел:

– Полетели? – сжал он ее ладонь в своей.

– Подожди, – Ливьен почувствовала, что время для признания настало. – Тебе все-таки есть, чего бояться. Лагерь охраняют часовые, у них – автоматы. В дикарей они стреляют без предупреждения… Даже если они не убьют тебя сразу… Сначала мне нужно попасть в лагерь одной, все объяснить и доказать им, что ты – маака, что ты – мой муж, что ты будешь полезен экспедиции…

– Ты хочешь уйти от меня?

– Нет! – возразила она так пылко оттого, что где-то в глубине ее души теплилась эта трусливая мыслишка. – Поверь, если они не пожелают принять тебя, я сбегу и уйду с тобой в лес. Но я должна попробовать. Сейчас мы полетим дальше, но в лагерь я войду одна. А ты останешься ждать. Дай мне один день, только один, и я или позову тебя, или вернусь, чтобы уйти с тобой. – На миг она поставила себя на его место, и поняла, что никогда не поверила бы в искренность этих слов…

Он молча кивнул, отпустил ее руку и, соскользнув с лианы, полетел вперед.

Часовым была Ферда. Она медленно двигалась вдоль границы лагеря, держа палец на курке искровика. Внимательно вглядывалась в чащу, она изредка посматривала вверх, хотя трудно представить, чтобы кто-то решился на нападение с воздуха.

Ливьен жестом приказала Рамбаю молчать и оставаться на месте. Потом порывисто обняла его, поцеловала в губы и, стараясь не шуметь, слетела вниз, к корням дерева, дупло которого он избрал своим временным пристанищем. Сделала несколько шагов и уже набрала в легкие воздух, чтобы окликнуть Ферду, как та, заметив шевеление травы, без лишних слов дала в ее сторону долгую автоматную очередь.

Ливьен припала к земле. И с радостью осознала, что по счастливой случайности пули не коснулись ее.

«Ферда!» – хотела крикнуть она, но от волнения поперхнулась и вместо крика – закашлялась.

Пара густых очередей скосила траву над ее головой. «Проклятие! Она ведь еще и плохо видит в темноте! – вспомнила Ливьен о возрасте Ферды. – Нужно было дождаться другого часового!» Но перспектива лежать здесь, вжавшись в землю и боясь шелохнуться, тоже не слишком улыбалась ей. И она решила рискнуть еще раз.

– Ферда!

Тишина.

– Ферда!

– Кто там? Брось оружие, встань так, чтобы я тебя видела и не двигайся, иначе – стреляю!

Ливьен поднялась и развела руки в стороны, как у маака принято показывать, что ты безоружна.

– Это я – Ливьен!

– Ли?! – не поверила своим ушам Ферда. – Стой, где стоишь! Шелохнешься – убью!

Что она, с ума сошла, что ли?

Ферда сдернула с пояса акустическую гранату и отшвырнула подальше от себя. Оглушительный визг тревоги моментально поднял на ноги весь лагерь.

Спустя минуту все его обитатели стояли вокруг Ливьен, ощетинившись стволами искровиков.

– Откуда ты взялась? – с подозрением и неприязнью начала Инталия. – Как ты выжила, эксперт Ливьен?

Координатор явно с умыслом подчеркнула ее «сомнительную» гражданскую профессию.

– Я что, должна попросить за это прощения? – язвительно отозвалась Ливьен вопросом на вопрос. – Почему вы перебрались обратно?

– Вопросы задаю я! – рявкнула координатор. – Рассказывай подробно, где и как ты провела эти двое суток!

Подозрительность и осторожность свойственны маака, особенно в лесу. Но это было уже слишком. Ливьен огляделась. Лица соплеменниц были полны страха и даже, как ей показалось, ненависти. Что тут произошло, пока ее не было?

Ливьен поискала глазами Лелию. Уж она-то не потеряет самообладание ни при каких обстоятельствах. Но именно ее среди прочих не было.

Инталия направила искровик прямо в грудь Ливьен, повернула рукоять подачи топлива на полную мощность и процедила:

– Если ты немедленно не начнешь отвечать на мои вопросы, я разнесу тебя в клочья. Я НЕ ШУЧУ.

– Я буду говорить только в присутствии Лелии.

– То, что ты сказала, выдает тебя с головой. Лелия найдена вчера утром с горлом, перерезанным махаонским ножом. Только участники экспедиции знали, что она – Посвященная, и ее убили сразу после твоего исчезновения. Я подозреваю тебя… Нет, я ОБВИНЯЮ тебя в предательстве.

Лелия мертва! Какая потеря… Какая несправедливость – погибает именно тот, единственный, кому ты полностью доверяешь… Потому-то караван и повернул назад, что никто, кроме Лелии, не знает цели экспедиции… Кроме Лелии и меня. И она завещала мне…

Ливьен накрыла ладонью Камень диадемы, а когда отняла руку, ровный бирюзовый свет разлился вокруг. Инталия ошарашенно опустила автомат.

«Посвященная! Ли – Посвященная!..» – услышала Ливьен перешептывание за спиной.

– Да, я – маака Сигенон Ливьен – Посвященная. И я приказываю вам продолжать экспедицию, ибо знаю ее цель. Такова воля Совета, Гильдии и покойной Лелии из семьи Чара, Посвященной. – Ее саму удивило, как легко дается ей этот высокопарный стиль. Но она чувствовала, что все делает верно, что она – на высоте. Глаза окружающих восхищенно и радостно смотрели на нее.

– И еще, – продолжала она. – Отныне в экспедиции появляется новый участник, и ни один из вас не должен подвергать сомнению его самостоятельность и право быть одним из нас, быть нашим боевым товарищем. Рамбай! – крикнула она в темноту.

Не шевеля крыльями и абсолютно бесшумно, словно сухой осенний лист, Рамбай спланировал к ней. Лицо его было непроницаемо, как маска.

– Маака Рамбай, – представила она. – Воин и мой муж.

В глазах подруг она прочла недоумение, недоверие и даже брезгливость. Но с законом не шутят. Они подчинятся ей. А вот потом… Совет не простит ей включение в группу самца-дикаря.

А раз так – вперед! Вперед, а не назад. Вперед – к пещере Хелоу! Где и по каким признакам искать эту пещеру? ЗАЧЕМ ее искать? Лелия ничего не успела рассказать ей… Но в Городе и ее, и Рамбая ждет смерть…

– Завтра – отдых, послезавтра с утра – снимаемся, – будничным голосом распорядилась она. – Сейчас: часовые продолжают несение службы, Инталия, Рамбай и… – Она осмотрелась, – … и ты, Аузилина, поможете мне поставить палатку. Остальные – спать.

Повернувшись спиной к Инталии, она двинулась в лагерь.

Свет живого Камня уже начал меркнуть. Она осторожно оглянулась. Две самки и самец покорно шагали за ней.

5

Следующий день прошел без особых приключений. Лагерь отдыхал, если только можно назвать отдыхом полусонное ожидание, кто станет следующей жертвой махаонских лазутчиков.

Откуда они взялись? Официально территорию леса считают своей и маака и махаон, но конфликтов в этой связи не возникает: лес велик, спорить о том, чей он – так же глупо, как пытаться доказать, что только тебе принадлежит небо. Возможно, когда-нибудь вопрос этот и станет актуальным, но пока популяции цивилизованных бабочек слишком малы. И сейчас экспедиция углубилась в такую чащу, где встретить кого-то кроме дикарей просто невозможно.

Вывод: махаоны знали об экспедиции и следовали за ней от самого Города, выжидая удобный момент для того, чтобы убить Лелию. А может быть это – не первая экспедиция? Может быть подобные уже были и пропали, и начиналось все с убийства Посвященной? Не случайно Лелия предчувствовала свою гибель, или, во всяком случае, отдавала себе отчет в том, сколь велик риск. Она сама говорила об этом.

Если дело обстоит так, то ситуация парадоксальна: противник знал о цели экспедиции раньше, чем Ливьен – ее нынешний лидер… И, возможно, знает все то, что ей так и не успела открыть Лелия?

Были и другие «головные боли». С первых же минут общения с заново обретенными товарищами, Ливьен почувствовала, как изменилось их отношение к ней. Ее новый статус, а в еще большей степени – появление Рамбая, на немыслимое расстояние отдалили ее от них.

Но и с Рамбаем отношения не упрощались. Ему не нравилось здесь. Не нравилось и все. Он не обмолвился об этом ни словом, но то, что он чувствует тут себя не в своей тарелке, сквозило в каждом его жесте и в каждом взгляде. Скорее всего, он просто замечал плохо скрываемое презрение цивилизованных самок.

Ливьен не долго ломала голову, куда его пристроить. Оптимальное решение подсказала сама ситуация. Рамбаем усилили караул. Вооруженный теперь не только луком, но и искровиком, он заступил на пост. Инталия продолжала относиться к нему с недоверием и от этого решения была далеко не в восторге. Но Ливьен без особого труда настояла на своем.

Сама же, уединившись, попыталась собраться с мыслями и выработать наиболее рациональную линию поведения.

Итак, что она знает о махаонах? Прежде всего то, что они злобны и беспощадны. Но тот же взгляд им еще в инкубаторе внушали и на дикарей-ураний. Побывав же среди них, она изменила свое мнение. Скорее всего, не столь отвратительны и махаоны.

Воспринять эту идею Ливьен было не так уж сложно. Во всяком случае, проще, чем кому-либо другому. Ведь она, в отличие от подавляющего большинства маака, была хорошо знакома с поэзией махаон. Именно литература противника являлась ее гражданской специальностью, и в свое время она, литературный эксперт, была несказанно удивлена, получив назначение в эту экспедицию. Кому и зачем могли тут пригодиться ее знания? Решение Координационного Совета было загадочным.

Собственно, «литературы», в том значении, в каком это слово употребляют маака, махаоны не имеют. Есть только одно многотомное анонимное произведение – «Книга стабильности», состоящая из нескольких тысяч обособленных стихотворных строф. Каждая из них, имея по нескольку вариантов толкований, является апофеозом статичности, созерцательности, эфемерности бытия.

Будь то короткие сюжетные зарисовки, пейзажи, притчи или абстрактные ассоциативно-логические построения, все они призваны внушить читателю идею бессмысленности любого целенаправленного действия, любого преобразования окружающего мира, даже элементарного перемещения в пространстве.

Передаваясь из поколения в поколение, «Книга стабильности» лишь раз в несколько десятилетий бывает дополнена одной-двумя, опять же анонимными, строфами. «Книга» для махаон – одновременно и беллетристическое чтиво, и свод этических устоев, и кодекс поведения в быту, и сборник религиозных догм.

Профессиональной специализацией Ливьен было как раз доказательство безнравственности «Книги», пагубности ее философии. Пользуясь выполненным лингвистами официальным переводом «Книги» (изучать язык махаон было разрешено только им), эксперты маака к каждой ее строфе написали десятки аннотаций, показывающих, сколь губительна эта философия для бабочки-созидателя. (С этими аннотациями, а не с оригиналом знакомили прочих маака на занятиях верхнего яруса.) Ливьен и сама была автором чуть менее сотни таких аннотаций. Однако была у нее одна маленькая тайна. Полностью соглашаясь с тем, что «Книга стабильности» – произведение крайне упадочного толка, Ливьен… любила ее.

Она читала и перечитывала любимые строфы. И они завораживали ее своей отточенностью шарад, своей, если так можно выразиться, «экзотичностью мышления», непредсказуемостью ассоциаций. И всегда она поражалась: как народ, имеющий такой бездеятельно-созерцательный идеал, может быть в то же время столь изобретательным и агрессивным?

Махаоны – глубоко религиозны. Религия заменяет им и государственную власть, и науку, и культуру. В то же время, их техника и технологии не так уж сильно уступают маака. И это при том, что они никогда не пользовались услугами думателей.

Думатель. Вот, пожалуй, с чего следует начать!

Сейны в палатке не было, но искать ее долго Ливьен не пришлось. Оператор занималась профилактикой наружных заболеваний – протирала сегментированное тело думателя специальными растворами.

Ливьен подождала, пока ее заметят. Приостановившись, Сейна улыбнулась, кивнула и продолжила свое занятие. Ливьен коснулась ее плеча:

– Зайди ко мне.

Сейна появилась в ее палатке через несколько минут и присела, ожидая вопроса. И Ливьен не стала ходить вокруг да около:

– Как зовут твоего думателя?

– Зовут?.. У них нет имен.

Это так. Маака получает имя, лишь став бабочкой.

– А как ты хотела назвать его, когда была беременна?

Выражение лица Сейны изменилось так, что Ливьен стало не по себе. Но она не собиралась церемониться с тем, кто способен так изуродовать своего ребенка.

– Ах вот что, – произнесла Сейна тихо. – Ты ведь Посвященная. И все-таки, даже это не дает тебе права оскорблять меня. – Неприязнь и угроза в ее голосе внезапно сменились горечью. – Хотя, ты и сама теперь чем-то на меня похожа. У меня – ненормальный сын, которого я все равно люблю, а у тебя – ненормальный муж… Что ж, ты права, у него есть имя. Но кроме меня его не знает никто. Его зовут Лабастьер. И мне он дороже всего на свете.

Ливьен уже пожалела о своем резком тоне.

– «Ла-ба-стьер», – тихо повторила она по слогам. – Красивое имя… Если я позову его, он ведь все равно не услышит меня?

– Нет, – Сейна нерадостно усмехнулась. – Но если хочешь, я могу передать ему привет от тебя.

– Он меня знает? – удивилась Ливьен, почувствовав на сердце неприятный холодок.

– О, да. Он знает все, что знаю я. И даже больше. Только оценивает все по-другому. У него ведь другой жизненный опыт.

– И как он оценивает меня? И то, что с ним сделали.

– Он… Это зависит от настроения. Чаще всего он ненавидит нас всех, и в особенности свою мать. Но иногда вдруг решает, что ему повезло. Редко. И тогда он говорит, что утопился бы с тоски, если бы был таким тупым, как мы…

В лице Сейны было столько муки, что Ливьен испугалась.

– Прости, – она была уже не рада, что затеяла этот разговор. – Понимаешь, хоть я и Посвященная, но знаю далеко не все. Я не знаю, например, почему думатель не становится бабочкой.

– Не знаешь? – в голосе Сейны послышалось недоверие.

– Не знаю. Но… я не хотела причинить тебе боль.

– Не знаешь… – Сейна покачала головой. Казалась, ее мысли витают сейчас где-то далеко. – Что ж, я еще никому этого не рассказывала.

– Может быть, не стоит…

Но Сейна, не слушая ее, то и дело останавливаясь и выдерживая тягостные паузы, повела свой невеселый рассказ.

Ее семья – Абальт – имела некую родовую тайну. В чем она заключалась, Сейна не знала до самого замужества, но ореол таинственности ощущала с первых дней превращения.

Мать Сейны, Посвященная Руппи Абальт, служила смотрительницей группы гусениц в инкубаторе. Это непростое, но почетное занятие. Следить за здоровьем и правильным развитием личинок, помогать им легче переносить две обязательные линьки и закукливание; разматывать коконы, получая из них флуон – грубоватый, но прочный шелк… К той же традиционной в семье профессии она подготовила и Сейну.

Руппи была неразговорчива и не баловала дочь лаской. Нередко, без всякой на то причины, Сейне казалось, что она в чем-то провинилась перед матерью, особенно когда ловила на себе ее, брошенный искоса, испытующий взгляд. И еще ей казалось, что, глядя на нее, Руппи спрашивает себя: «Выдержит ли она? По силам ли ей?..» Что? В чем ее тайное предназначение?

Спросить об этом напрямик Сейна не решилась ни разу.

Слушаясь, как и положено, во всем прежде всего мать, душой она была больше привязана к отцу, что у маака, вообще-то, считается чуть ли не порочным. Во всяком случае, это серьезный пробел в воспитании.

Алабан не отличался умом, был сентиментален и слезлив. Но это-то и притягивало к нему Сейну. Руппи объясняла ей законы и правила, учила ее выживать и быть хозяйкой жизни… А Алабан рассказывал ей странные, нигде не записанные и передающиеся только устно предания самцов.

Однажды, прилетев с работы в гнездо позже обычного и в приподнятом настроении, Сейна объявила Алабану, что решила выйти замуж.

– И кто же твой избранник? – Алабан утер руки о фартук и присел на коврик возле нее, за обе щеки уплетающей куски жареной на вертеле устрицы. (Никто не умеет готовить ее так вкусно, как Алабан, и Руппи не раз отчитывала его за то, что он слишком балует Сейну необязательной пищей.)

– Его зовут Сафши, – сообщила Сейна. – Руппи только что познакомила меня с ним. Она сейчас там – в гнезде Мионитов.

– Он – Мионит?

– Да, он сын Посвященной Мионы. Он очень красивый и дисциплинированный. Когда Руппи спросила, не желает ли он, чтобы я взяла его в мужья, он ответил, что стать членом семьи Абальт – великая честь для него…

Тут только она заметила, что по щеке Алабана стекает слеза.

– Как она могла, как могла… – с трудом разобрала она его бормотание.

– Что ты? В чем дело? – она перестала есть и обняла его за плечи. Ей было немного смешно. Она привыкла к тому, что самцы тяжело переносят любое нарушение привычного хода явлений, пугаются любых перемен.

– Нет, нет, ничего, девочка… – бормотал он, успокаиваясь. – Ничего не случилось… Выходит, так надо…

…Сейна не придала серьезного значения этой сцене и вспомнила о ней лишь после официальной регистрации брака, когда ее неожиданно вызвали в средний ярус Координационного Совета, где располагается ложе гильдии Посвященных.

С трепетом вошла она в секцию со светящимися стенами. Что могло понадобиться тем, кто знает все секреты бытия, от нее – молодой смотрительницы гусениц?

– Ты – Сейна? – уточнила развалившаяся в гамаке пожилая самка, по всей видимости – секретарь Гильдии.

– Да, – кивнула она.

– И ты взяла в мужья сына Мионы из семьи Мионитов?

Она кивнула еще раз.

– Так знай, Сейна, что теперь мы вынуждены принять тебя в Гильдию, ибо должны открыть тебе одну из тайн маака.

Сейна почувствовала, как дрожат ее колени.

– Надень это. – Секретарь протянула ей диадему…

– Так ты – Посвященная?! – не выдержав, перебила Сейну Ливьен. – Почему же ты не стала преемницей Лелии?

– Мои права жестко ограничены. Я могу пользоваться Камнем лишь тогда, когда непосредственная опасность грозит жизни Лабастьера…

«Вот как, – подумала Ливьен, – оказывается, Право может быть ограниченным. Лелия ничего не сказала мне об этом. Или не успела, как и о многом другом?»

Сейна тем временем продолжала:

– Если я активирую Знак без достаточных на то оснований, в Городе меня будут ждать большие неприятности. Когда убили Лелию, угроза жизни Лабастьера стала, конечно, несколько выше. Но приказ возвращаться Инталия дала и без моего вмешательства.

– Мы пойдем дальше.

– Я знаю.

Ливьен помолчала, переваривая услышанное. По-видимому, Сейна считает, что когда она заменила Лелию, уровень опасности для жизни ее питомца (сына?) вернулся к прежней отметке.

– А если бы ты все-таки воспользовалась Правом, как об этом узнали бы в Городе?

– Как узнали? – переспросила Сейна, удивленно разглядывая Ливьен. – Ты не знаешь и этого?

Ливьен, смутившись, покачала головой.

– Оживая, Камень становится изопередатчиком, и секретариат Гильдии видит все происходящее вокруг него.

«Та-ак. Выходит, в Совете уже знают о Рамбае. И о том, что я объявила себя лидером экспедиции, не получив достаточных инструкций… Что ж, тем меньше смысла возвращаться».

По окончании ритуала посвящения секретарь Гильдии принялась, наконец, объяснять Сейне, чему та обязана такому доверию:

– Абальт и Миониты – семьи, способные к редуцированию думателей.

Сейна не поняла. Секретарь продолжала:

– Думатели – вовсе не особый вид насекомых, как принято считать среди непосвященных. Думатель – самая обыкновенная куколка с искусственно нарушенными гормональными функциями. Вместо того, чтобы превратиться в бабочку, такая куколка только увеличивается в размерах, видоизменяется, приобретает жабры, а главное – многократно возрастают ее интеллектуальные способности.

– Думатели – наши дети? – не могла прийти в себя Сейна. – Дети, которых мы изуродовали?..

– Это святое уродство, – перебила ее секретарь. – Но думатель слеп и глух, польза от него может быть только в том случае, если у него есть оператор, который становится его глазами и ушами. Способностью телепатически общаться со своей матерью обладают практически все куколки. Но у большинства она проявляется на уровне подсознания, на уровне эмоций. А вот даром СОЗНАТЕЛЬНО обмениваться информацией с плодом обладают представители лишь нескольких семей…

– Абальт и Миониты…? – упавшим голосом начала вопрос Сейна.

– Да, – кивнула секретарь. – Таких семей в Городе чуть меньше двух десятков, и ваши – в их числе. Но то, что ты и твой муж принадлежите к этим семьям – еще далеко не гарантия, что твой плод будет способен общаться с тобой. Бывает, что дар этот проявляется лишь через несколько поколений… Но, рано или поздно, он все же заявит о себе.

– Я НЕ ХОЧУ, чтобы мой ребенок стал думателем!

Секретарь, сердито глянув на нее, поерзала в гамаке. Затем ответила:

– Это твой долг перед народом маака. Думатели – наша единственная надежда на победу в борьбе с махаонами.

– Я не хочу, – упрямо повторила Сейна.

– Видишь ли, девочка, – нарочито ласково произнесла секретарь, но в лице ее явственно читалось раздражение. – Операцию гормонального взрыва твоей личинке сделают независимо от твоего желания или НЕжелания.

Сейну трясло.

– А если у меня не будет телепатической связи с ней?!

– Ей позволят стать гусеницей, затем – куколкой и расти еще в течение года. Связь, бывает, налаживается не сразу.

– А потом?

– Через год ее уничтожат. Общество не имеет достаточно ресурсов, чтобы содержать иждивенцев. К тому же это – гарантия того, что какая-нибудь упрямая бабочка не скроет, что телепатическая связь наладилась, и она уже общается со своим ребенком.

Слезы брызнули из глаз Сейны.

– Значит, вы убьете его… А если у меня родится второй ребенок?

– С ним повторится то же. Лишь пятая неудача признается последней, и шестой личинке, рожденной самкой из отмеченной даром телепатии семьи, гормональный взрыв не производится. Так, например, появилась на свет ты.

– Я у Руппи – шестой ребенок?! – не поверила своим ушам Сейна.

– Да.

Ей понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Наконец, собравшись с мыслями, она спросила:

– А если я скрою от вас, что телепатический контакт налажен?

– Чтобы твою куколку убили?

– По-моему, для нее это будет даже лучше…

– Не знаю, не знаю… Когда твой ребенок начнет мысленно говорить с тобой, ты полюбишь его. К тому же, сам он не будет считать, что смерть для него – благо… Вряд ли ты решишься против его воли убить его своей ложью. – Секретарь усмехнулась. – А тем более – убивать своих детей пять раз подряд…

Ливьен, ошеломленная, молчала.

– Я знаю, о чем ты хочешь спросить, – нарушила тишину Сейна. – Был ли Лабастьер моим первым ребенком. – На лице ее вновь блуждала горькая усмешка. – Да, тут мне «повезло». Он заговорил со мной еще во чреве. После него я получила право рожать и нормальных детей, но я не пожелала этого. Я не хочу, чтобы они испытали то же, что пришлось мне. Я хочу, чтобы моя ветвь рода Абальт прервалась. И Лабастьер хочет того же.

– Вот почему плакал твой отец. А твоя мать была так скупа на ласку… Пятерых ее детей превратили в уродов и убили, прежде чем родилась ты. Родилась, чтобы пройти тот же путь.

– Да. Позднее я поневоле заинтересовалась, давно ли и каким образом наше общество пришло к такому раскладу. И мне позволили это узнать. И в старину случалось, что куколка росла, не превращаясь в бабочку. Это было вызвано каким-то врожденным гормональным расстройством. Это было редкостью, горем, болезнью… А способность матери телепатически общаться со своим плодом – и вовсе преследовалась, считалась «колдовством», и самки скрывали ее.

Но бывали редчайшие совпадения: куколка не превращалась в бабочку и при этом обменивалась мыслями со своей родительницей. Так и появлялись думатели. Их несчастные матери нередко становились тайными советниками королей… Но несколько сотен лет назад это гормональное расстройство научились вызывать искусственно…

Мой отец принадлежит к роду, не отмеченному даром телепатии. Возможно, поэтому моя Руппи не стала оператором думателя. Ни один ее плод не заговорил с ней. Она хотела, чтобы я была счастлива, ей казалось, что страшнее, чем смерть детей, нет ничего… Вот она и нашла мне мужа Мионита.

– Ты могла бы просто не рожать…

– И через год мой брак был бы автоматически расторгнут. А я полюбила Сафши… А когда я услышала Лабастьера… Я люблю его, каким бы он ни был…

– Прости меня.

– Ничего. Мне было полезно выговориться.

– А что Лабастьер думает по поводу нашей экспедиции?

– Он возмущен, что ему не известна ее цель. Он знает, что его взяли для каких-то расчетов и логических операций по ее достижении. Но он хотел бы подготовиться. И вообще, он очень любопытен…

– Мы ищем пещеру Хелоу.

– Что?! – Сейна, отпрянув, уставилась Ливьен в глаза.

– Скажи ему только это. И пусть он сам попытается понять, зачем. Расскажи ему все, что знаешь о Хелоу и махаонах, и пусть он сделает выводы. Я хочу узнать их. Я хочу, чтобы отныне и он, и ты стали не только моими помощниками, но и настоящими друзьями. Передай ему это. Я постараюсь заслужить вашу дружбу.

Сейна продолжала неодобрительно смотреть на нее.

Ливьен было нетрудно понять ее оторопь.

– После того, что ты сказала, вряд ли я смогу…

– Эту экспедицию придумала не я. Я и сама была поражена, когда услышала о Хелоу от Лелии.

Это имя подействовало, как успокоительное лекарство. Сейна встряхнулась, словно заставляя себя решиться на что-то, а затем тронула ладонью руку Ливьен:

– Что ж, спасибо. Но знаешь… Лабастьер ненавидит нас, и он имеет на это право…

– Передай ему, что и я ненавижу тех, кто сделал его таким. Но в то же время преклоняюсь перед его умом. И еще скажи, что мой муж, Рамбай, тоже должен был стать думателем и избежал этой участи только потому, что его мать сбежала с ним в лес. Я думаю, Лабастьеру будет интересно познакомиться с Рамбаем и узнать, каким бы мог стать он сам…

Сейна испуганно прикрыла рот рукой. И Ливьен тут же поняла свою ошибку.

– Я не подумала. Конечно же, не говори ему этого. Ведь он сразу же спросит тебя, почему и ты не сбежала с ним…

Сейна покачала головой:

– Поздно. Мне уже не удастся скрыть от него эти мысли. Самое странное, что я до сих пор и не думала о такой возможности. Почему?.. Его мать была сильной… Я тоже хочу познакомиться с твоим мужем и расспросить о ней. Я тоже хочу узнать, какой могла бы стать Я.

Она резко повернулась и вышла прочь.

– Постой! – крикнула Ливьен ей вдогонку. – Сейна, я не хотела…

6

Вечером, проверяя караул, Инталия обнаружила, что исчез Рамбай. Повода для беспокойства за его жизнь у Ливьен не было: двое часовых и двое караульных отдыхающей смены, значительно менее приспособленные к местной обстановке, были живы и невредимы. Нет, было очевидно, что он просто самовольно улетел в джунгли.

Ни словом, ни движением Инталия, рапортуя, не выдала своих чувств по этому поводу. Но взгляд ее торжествовал… В финале рапорта она хладнокровно предложила вновь усилить караул, ибо Рамбай, побывав в лагере, знает и расположение, и систему движения часовых, и нападение дикарей под его началом грозит их легкой победой…

Само собой, Ливьен не одобрила эту меру.

Она и не подозревала, что успела так сильно привязаться к нему. Хотя, возможно, так действовала на нее атмосфера недоверия окружающих. Она чувствовала себя изгоем, изгоем был и Рамбай. С ним ей было легко. Оказывается, весь этот день она прожила в ожидании встречи с ним, чтобы рассказать обо всем, что узнала от Сейны и пережила за этот срок.

Но удар она выдержала стойко.

– Рамбай воспитан дикарями, – сказала она Инталии, строго глядя ей в глаза. – К сожалению, я не успела объяснить ему, что такое дисциплина, и сколь важна она в нашем положении. Это мое упущение, я признаю его. Он вернется.

На самом деле она была более чем растеряна. Значение и необходимость дисциплины Рамбай понимал не хуже городских самок, и она знала это.

– Нужды усиливать караул нет, – продолжала она. – С его стороны провокаций не будет.

Вот это она произносила уже с полной уверенностью. Какие провокации?! Он изгнан из племени, и он любит ее.

Любит? Как же он мог уйти, не посоветовавшись с ней? А вдруг с ним все же стряслось что-то непоправимое?..

Если он появится, она обрушит на него весь гнев, на какой только способна. А пока – нужно держаться. Нужно взять себя в руки еще крепче, чем прежде.

Приказав Инталии, не поднимая паники, в обычном порядке готовить группу к отбою, Ливьен прошлась по лагерю и, вернувшись в палатку, улеглась на циновку, не надеясь, правда, что сможет уснуть. Но даже если бы ей и удалось это, сон ее был бы недолог: минут через двадцать в палатку вползла Сейна. То, что она рассказала, перепугало Ливьен до дрожи в коленках, и она еще раз порадовалась, что завела себе подругу.

Оказывается, Инталия, в полном соответствии приказу Ливьен, паники не поднимала. Но часовым дала распоряжение при появлении Рамбая открывать огонь, даже без предупредительных окриков… Сейна случайно услышала это и поспешила сюда.

Формально координатор была абсолютно права. По ее логике Рамбай – или предатель, или дезертир. Даже если он и не имеет коварных намерений, он оставил пост, а по законам военного времени такой проступок карается смертью. Поэтому Ливьен не стала пытаться переубедить ее. Вместо этого она, поблагодарив Сейну, сама отправилась в палатку караула.

Выслушав ее, караульные отдыхающей смены – биолог Аузилина и стрелок Биньюат сухо ответили, что нарушать распоряжение координатора не имеют права. Ливьен, ругаясь про себя на чем свет стоит, была вынуждена оживить Камень. Караульные больше не спорили, но и не разговаривали с ней.

Также молча Ливьен сидела в их палатке до тех пор, пока они не ушли менять часовых. А когда появились снятые с поста – лингвист Иммия и стрелок Петриана – провела с ними ту же процедуру.

Выждав, пока свет Камня померкнет, она отправилась обратно к себе. Но отдохнуть сегодня ей было не суждено. В палатке сидел… Рамбай. Он вертел в руках неизвестное Ливьен, но явно стрелковое оружие, а у его ног лежала связанная тонкими стеблями лианы бабочка махаон, одетая в чешуйчатый и складчатый серо-зеленый комбинезон из кожи ящерицы.

Злость Ливьен на его безответственность рассеялась как дым. Более того, сама того не ожидая, она кинулась к нему на шею и покрыла лицо поцелуями радости.

Рамбай смущенно хмыкал. Наконец, отстранившись и несильно пнув ногой связанного, объяснил:

– Рамбай охотился.

Ливьен смотрела на его самодовольную физиономию и не могла заставить себя как следует на него рассердиться. «И не надо», – решила она. Вместо этого – то ли попросила, то ли приказала:

– Сиди тут. Я сейчас.

И вновь кинулась к палатке караульных.

Вернулась, ведя с собой Иммию.

Рамбай снял с губ своей добычи липкий лист почки гибикуса. У пленника появилась возможность говорить, и Ливьен обратилась к нему:

– Кто ты? – (Пока она даже не сумела разобрать, какого пола это существо.)

Иммия, переводя, коротко пробормотала ту же фразу на языке махаон.

Вместо ответа бабочка презрительно отвернулась и уставилась в стенку. Ее волосы были почти наголо острижены, лишь на макушке торчал собранный в тугой узел иссиня-черный клок. Обезображенное шрамом через всю левую щеку и переносицу, тонкое бледное лицо в голубоватых прожилках вен с успехом могло принадлежать как самке, так и самцу. Его выражение было непроницаемым, что, собственно, было естественно для религиозного фаната, не боящегося ни пыток, ни смерти. Об этом качестве махаонов известно всем. Никогда еще маака не удавалось развязать язык захваченному противнику. Потому их и предпочитают не брать в плен, а беспощадно уничтожать.

А раз так, смысла в Рамбаевой добыче было не много. Но Ливьен надеялась получить хоть какой-то минимум информации из случайно оброненной фразы, из поведения пленника… И ее дальнейшие действия были продиктованы скорее интуицией, нежели трезвым расчетом.

– Иммия, переведи, – кивнула она лингвисту. – Мы не хотим убивать. Хватит крови.

Удивленно глянув на Посвященную, Иммия залопотала на вражеском наречии.

– Здесь, в лесу, нет войны, – продолжала Ливьен. – Я не приказываю, я прошу: расскажи нам все, что ты знаешь о нашей экспедиции. Этим ты не предашь свой народ, ведь ты расскажешь только то, что мы знаем и без тебя. – (Иммия торопливо переводила.) – И мы отпустим тебя. Мы отпустим тебя, даже если ты ничего не скажешь. Ступай с миром. Но я прошу тебя рассказать о нас.

Она обернулась к Рамбаю:

– Развяжи.

Тот не шелохнулся.

– Я приказываю! – повысила она голос.

Что-то недовольно бормоча, Рамбай принялся возиться с путами. А Ливьен тихо произнесла, обращаясь к нему и Иммии:

– Будьте наготове.

Вскоре бабочка махаон была свободна. Первое, что она сделала, поднявшись, – приняла боевую стойку. Но искусство рукопашного боя изучается маака еще в инкубаторе. Ливьен и Иммия, вскочив тоже, поставили непроницаемые блоки. Рамбай же встал в какую-то свою, дикарскую, не менее грозную позу.

Махаон огляделся. На его правом колене стала отчетливо видна нашивка символа Хелоу – красный крест из двух одинаковых прямоугольников.

– Иди с миром, – повторила Ливьен, и Иммия вновь перевела эту фразу.

Махаон попятился к клапану, спиной раздвинул его и исчез за пределами палатки. Присутствующие недоуменно уставились на Ливьен. Отпустить врага? Того, кто, скорее всего, убил Лелию!.. Но оправдываться ей не пришлось.

Полог палатки вновь разошелся, и махаон тенью скользнул обратно внутрь. Он уселся в центре и что-то сказал.

– «Дайте мне нож», – перевела лингвист.

– Дай, – обернулась Ливьен к Рамбаю. Тот, все так же нехотя, отцепил от пояса шнур с костяным лезвием.

Махаон принял его и, сжав обеими руками, направил острие на себя. Ливьен испугалась, что он сейчас убьет себя, хотя и не понимала, почему. Но вместо этого тот протяжно заговорил:

– Так требует гордость, – («честь», «совесть», «душа»? – Иммия успевала быстро проговаривать варианты перевода, пользуясь тем, что бабочка говорила медленно, по-видимому, торжественно). – Вы одержали победу, и я, Дипт-Дейен, мать солдат, должна умереть.

Ливьен вспомнила, что воспитатели верхнего яруса не раз рассказывали о противоестественном понимании махаонами воинской доблести. Возможно, ее решение отпустить лазутчика было продиктовано этим, казалось, забытым, знанием?

– Но прежде я должна выполнить требования победителя, – продолжала тем временем Дипт-Дейен, – если они не наносят ущерба моему народу. Глупая («странная», «достойная лишь гусеницы»?) просьба рассказать вам о вас же, как раз и является таковой. Выполняя свой долг, я подчиняюсь. Слушай же.

Слепые слуги слепой науки, маака, не верят своему сердцу, но верят своим слепым детям-уродам. Народ Хелоу махаон знают своего создателя в двух ипостасях: Хелоу – мир («бог», «космос»?) и Хелоу – существо («тело», «животное»?) Первый прислал второго, чтобы сотворить множество куколок и сохранить их в пещере до тех пор, пока земля не очистится от скверны хаоса. Все мы – дети этой пещеры. Махаоны – верные дети, урании – блудные дети, маака – предатели.

Там, в пещере Хелоу, есть все, чтобы делать жизнь, есть и все, чтобы делать смерть. Наши предки первобабочки, зная это, ушли далеко от пещеры, запутали следы и запретили потомкам искать ее. Махаоны помнят это. Маака, обезумевшие в своей гордыне, преступают запрет древних и ищут Пещеру, не имея Веры. Твой караван – один из многих, и да будет он проклят, и да сгинет, как прежние. Я сказала, и моя гордость спокойна.

Ни Рамбай, ни Ливьен, ни Иммия, завороженные мрачным пророчеством, не успели и шелохнуться, когда Дипт-Дейен вонзила кинжал себе под сердце и рухнула замертво.

Прежде чем вынести труп, Ливьен отослала Иммию обратно в палатку караульных, а затем, предупредив Рамбая, чтобы он не вмешивался в разговор, сходила за Инталией. Координатор спала. При всей своей нарастающей к ней неприязни, Ливьен не могла не признать: на плечи координатора в последнее время свалилась непосильная ноша. Но разбудить ее пришлось. Та не задавала лишних вопросов.

Войдя за Ливьен в ее палатку, Инталия остолбенела:

– Что здесь стряслось?

– Рамбай выследил махаонского шпиона и убил его.

– А зачем приволок его сюда? – недоверчиво глянула Иммия на самца.

– Затем, что это единственный способ заставить вас верить ему. Или ты думаешь, я не знаю, что ты приказала часовым?

Лишь мгновение Инталия была в замешательстве.

– Этот приказ был обусловлен обстоятельствами, – ответила она, не отводя взгляд. – Я отменю его.

– Не трудись. Я уже сделала это.

Координатор нахмурилась. Мало того, что приказ, данный караульным конфиденциально, стал известен Ливьен, та еще и упразднила его. Инталия явно не могла смириться с переходом власти в руки самой молодой и самой взбалмошной бабочки группы. Да еще и приведшей в качестве мужа дикаря из чащи.

Но ей ПРИДЕТСЯ смириться. Ливьен и Инталия напряженно смотрели друг на друга.

– Учти, если ты еще хотя бы раз совершишь какие-либо действия или дашь распоряжения, касающиеся меня и Рамбая, не поставив в известность нас, ты дорого за это поплатишься, – процедила Ливьен. – Сегодня он спас жизнь всем нам. Запомни это.

Инталия опустила глаза, и Ливьен немного расслабилась:

– Сейчас вы с Рамбаем вынесете отсюда тело, и похороните его, как подобает хоронить воина. И пусть при этом присутствуют все наши. Я хочу, чтобы они поняли: Рамбай нам далеко не бесполезен.

Скрепя сердце, Инталия покорно кивнула и склонилась над мертвецом. Но Рамбай остановил ее:

– Я сам.

Он выдернул из груди самоубийцы кинжал, отер о ее же одежду и подвесил обратно себе к поясу. Затем легко вскинул тело на плечо и вышел из палатки. Инталия последовала за ним.

Только сейчас Ливьен как следует разглядела обвисшие крылья лазутчицы. Как и у всех махаонов, они были наполовину белыми, и Ливьен с трудом поборола в себе приступ брезгливой тошноты.

Похороны прошли так, как распорядилась Ливьен. Само по себе это было необычно: в нынешней войне тела поверженных противников сваливают в безымянные братские могилы… Но Ливьен твердо решила отдать дань уважения мужеству убитой. И даже произнесла короткую поминальную речь о долге и доблести, закончив строфой из «Книги стабильности»:

Одна из трактовок этого стихотворения: тот оказался спасителем соплеменников, кто не пытался бороться со стихиями. Если рассуждать логически, из этого можно вывести, что смерть – вершина доблести… С другой стороны, косвенно Ливьен напомнила товарищам, что врага уничтожил именно Рамбай, нарушивший дисциплину.

Когда они разошлись по палаткам, Рамбай заметил:

– Этот враг – не последний. Завтра Рамбай снова пойдет.

У Ливьен сжалось сердце. Снова маяться, не зная, жив ли он еще?.. Но если он прав, другого выхода нет. Не дожидаться же, пока махаоны нагрянут сами. Тогда может быть поздно.

…Остаток ночи они не сомкнули глаз. Они занимались любовью – без устали, в каком-то сумасшедшем упоении, словно соревнуясь друг с другом в выносливости и умении. Его полузвериные дикарские ласки и ее знания, полученные на специальных уроках верхнего яруса, дополняли друг друга.

Дойдя до исступления, в какой-то момент окончательно потеряв голову, они выползли из палатки и, не размыкая объятий, взмыли в небеса – так, как это иногда делают бабочки-насекомые.

Огромная луна освещала их своим колдовским светом, ветер ласкал разгоряченные обнаженные тела. Ароматы леса перемешивались с пыльными запахами лагеря и с запахами их собственного пота… То он, то она сбивались с ритма трепетания крыльев, и тогда Ливьен казалось, что они рухнут вниз и разобьются насмерть, и они действительно падали, падали, падали, но всегда успевали взять ритм и повиснуть над самой землей… И тогда они вновь устремлялись в высь.

Несомненно, часовые видели их, но любовникам было не до смущения. Хотя у Ливьен и мелькнула мысль, что, в принципе, по уставу в них должны были стрелять… Но никто, кроме них самих, не нарушил тишину. Они то шептали друг другу ласковые имена, то стонали, то даже кричали в экстазе… «Так любить можно только на краю гибели», – однажды пронеслось в голове Ливьен. И она, внезапно разрыдавшись, тут же объяснила себе происходящее: «Я боюсь, я безумно боюсь…»

… – Рамбай не знал, кто он, пока не встретил Ливьен…

Эта фраза, сказанная им под утро, удивительно совпала с ее собственным ощущением. Кем она была до этой ночи?

На рассвете кто-то подергал наглухо застегнутый клапан палатки. Рамбай моментально вскочил. Костяной кинжал белел в его сжатой руке.

– Кто? – крикнула Ливьен.

– Сейна, – отозвались снаружи.

– Это – друг, – объяснила Ливьен Рамбаю. – Спрячь нож. – И расстегнув полы, впустила гостью.

– Я говорила с Лабастьером, – без предисловий объяснила та причину своего визита.

– И что же он сказал тебе? – Ливьен обратилась в слух.

– Он сказал, что знает, где искать Пещеру. Он сказал, что это нетрудно было определить по некоторым известным ему закономерностям расселения маака и махаон.

– Откуда он может знать эти закономерности?

– Тем его разум и отличается от обычного, что способен получить абсолютно достоверный результат, анализируя сотни и тысячи косвенных данных. Если он сказал, значит, это действительно так.

– И где же находится Пещера?

– Мы с самого начала двигались в верном направлении, и учитывая наши темпы, мы выйдем к цели примерно через семь с половиной месяцев.

– Семь с половиной?! – Ливьен в ужасе схватилась за голову. С момента их выхода из Города прошло лишь полтора!..

– Да, он назвал именно этот срок. И еще он велел передать, что ты и Рамбай ему нравитесь. – Сейна смущенно улыбнулась. – Такое я слышу от него впервые.

– Спасибо, Сейна. Передай ему, что и он нам очень симпатичен… Он не говорил тебе, что мы можем найти в Пещере?..

Сейна замешкалась, затем ответила:

– Он сказал, что там ты найдешь то, что даст тебе власть над жизнями всех бабочек мира.

Ливьен спокойно кивнула, думая: «Это почти слово в слово совпадает с тем, что поведала нам Дипт-Дейен. И это, в конце концов, логично. Если учесть, что мы направляемся в Пещеру ХЕЛОУ – создателя всего сущего. Нужно только перешагнуть через атеизм, навязанный обществом маака…»

– Ли, ты даже не удивилась, – заметила, изучая ее лицо, Сейна. – Ты знала? Выходит, Хелоу существовал? Почему же мы воюем с махаонами?

– Потому что на этой земле есть место или только нам, или только им. Это борьба за выживание вида, Сейна, а религия – только повод. – Ливьен объясняла подруге то, что и сама узнала от Лелии совсем недавно.

– Но почему так? – не согласилась Сейна. – Есть же на свете РАЗНЫЕ птицы и РАЗНЫЕ жуки, и они не ведут друг с другом войну на уничтожение, им хватает места. Так почему не может быть РАЗНЫХ БАБОЧЕК?

– Птицы и жуки – дети природы, а мы – рабы разума. И междоусобица неизбежна. Потому что если ты имеешь разум, ты можешь доверять; а значит – можешь и НЕ ДОВЕРЯТЬ. С какой это стати я буду доверять чужаку? Я – хорошая, я уступлю ему, а он возьмет и обманет – наберется сил и уничтожит меня… Нет уж, я хорошая, но я постараюсь опередить его. И вот, от большого ума, мы все убиваем и убиваем друг друга. И так будет продолжаться, пока не останется кто-то один. Не подумай, что мне самой это по душе. Но что-то изменить в этом раскладе – не в наших силах. Или мы, или они.

А верить или не верить в Хелоу – это тут совсем ни при чем. – Сейчас Ливьен говорила уже больше с собой, чем с Сейной, пытаясь убедить саму себя в новых, чуждых ее натуре, идеях. – Хотя, если честно, меня больше всего мучает как раз это. Раньше я верила в себя, в свои ум и силу, в друзей и врагов, в науку и поэзию… Но если есть Хелоу, значит, нужно поверить и в главные понятия религии махаон – судьба, предначертание, провидение… Неужели мы не принадлежим себе? Неужели все действительно в руках кого-то свыше?! В руках этого распроклятого бога Хелоу?!!

– Хелоу – не бог, – вмешался вдруг молчавший доселе Рамбай. – Хелоу – очень большая, очень умная бабочка.

Ливьен и Сейна недоуменно уставились на него, потом переглянулись и вдруг захохотали, безудержно, как полоумные.

– Так говорят жрецы ураний, – пожал плечами Рамбай.

Он выглядел обиженным.

7

Мало-помалу Ливьен завоевывала авторитет и доверие соплеменниц. Она поставила это перед собой ближайшей целью и, хорошенько поразмыслив, поняла, как ее достичь. Прежде всего – не так часто пользоваться Правом, пореже напоминать остальным о своей исключительности. Она вспомнила, как скромно вела себя Лелия.

За неделю, прошедшую с той ночи, когда Рамбай поймал вражеского лазутчика, она, хоть руки постоянно и чесались, заставила себя ни разу не оживить Камень. И трудилась наравне с остальными, беспрекословно выполняя команды Инталии. Только не ходила в караул; когда же она спросила Инталию, почему та не ставит ее в этот наряд, та напомнила, что в караул не ходила и Лелия. Нельзя подвергать повышенной опасности того, кто единственный знает, куда и зачем они идут… Возразить Ливьен было нечего, не могла же она открыть, что знает не так уж и много.

Они не только вернулись в оставленный лагерь, но и успели после этого еще дважды сменить место дислокации, заметно продвинувшись по намеченному маршруту.

Ее скрытая война с координатором потеряла недавний накал. Похоже, Инталия признала-таки права Ливьен, и, удостоверившись в надежности Рамбая, отбросила подозрения.

Рамбай пропадал в джунглях, пытаясь найти следы махаонов, но не преуспел в этом. Ливьен начала склоняться к мысли, что его уверенность в том, что Дипт-Дейен была не диверсантом-одиночкой, а членом некоего преследующего караван отряда – ошибочна.

Искровик Рамбай вернул Ливьен и, кроме лука, был вооружен теперь трофейным махаонским пружинным ружьем – абсолютно бесшумным, стреляющим тонкими крестообразными лезвиями. Это было оружие ближнего боя, но в лесу иного и не нужно. Вращающиеся в полете лезвия были пострашнее любой пули.

К сожалению, на ремне Дипт-Дейен было только две запасных кассеты по сорок лезвий в каждой, а место, где лазутчица хранила боеприпасы, найти так и не удалось. С другой стороны, и этого должно было хватить надолго, ведь стрелять было не в кого.

Чтобы избежать недоразумений, Рамбай теперь не назначался в караул официально. Но когда он улетал в лес, у всех становилось легче на душе… Пожалуй, только старая Ферда продолжала поджимать губы при виде полуголого смуглого самца. Остальные же усвоили, что он – надежный защитник, и его появление в экспедиции – огромная для нее удача. Хотя Ливьен и подозревала, что в лесу он занимается не только охраной лагеря и поисками врагов, но и очисткой прежних мест стоянок каравана. Но она не спрашивала его об этом.

До той памятной сумасшедшей ночи любви Ливьен не считала Рамбая настоящим МУЖЕМ, ведь, в конце концов, браком их сочетали урании, по законам же Города маака они оставались чужими… Любовник, друг, экзотическое приключение, это – да… Но вот что-то переломилось в ее душе. Муж. Именно МУЖ. И она не хочет видеть рядом с собой никакого другого самца.

А он так редко бывает с ней…

Утешением для нее стала дружба с Сейной и нечто похожее на дружбу с Лабастьером.

Именно он передал ей через мать ответ на ее очередной вопрос: почему самцы в обществе маака находятся в таком неравном положении с самками.

Оказывается, много лет назад было все наоборот. Как раз самцы занимали главенствующее положение, самки же служили в лучшем случае «украшениями домов», чаще же – прислугой, наложницами, рабынями, если не сказать – домашними животными. Подобно самцам ураний, маака имели тогда по нескольку жен. Но столь мягких законов, как у лесных дикарей, у них не было. Да не было, как такового, и брака. Молодые самки просто покупались у отцов за определенную сумму. При желании и муж мог перепродать «жену» другому самцу.

Почему так сложилось, что сотни лет всем заправляли именно самцы, понять нетрудно. Они физически сильнее и выносливее, и они никогда не бывают так подолгу беззащитны, как самка в период беременности. А рожали самки ежегодно.

С развитием Города появились предпосылки для изменения этой ситуации. Во-первых, физическая сила в цивилизованном обществе утратила былой статус основной ценности. Во-вторых, запрет, снятый с противозачаточных средств, позволил самке иметь трех-четырех детей, а не десятки, как считалось естественным раньше.

Но кардинально все перевернул развивающийся институт думателей. Их становилось все больше. Все труднее дельцам и политикам становилось обходиться без них. И мало-помалу все ключевые позиции в науке, культуре, политике и производстве заняли самки-операторы думателей. Точнее, формально на высших постах оставались самцы, но без своих жен-советниц (именно так их тогда называли) они не могли ступить и шага. Функции самцов становились понемногу сугубо представительскими.

Так не могло длиться вечно. Рабский труд непродуктивен, в том числе и труд интеллектуальный. Наибольший расцвет получили те хозяйства, те отрасли и те семьи, где жены-советницы имели уже неприкрытую и неограниченную власть.

Но далеко не все самцы были способны спокойно воспринять эти изменения. Нередко жена-советница, чуть превысившая свои полномочия, бывала нещадно избита, а то и убита мужем. Кстати, никакого наказания самцу за убийство собственной жены закон маака не предусматривал… Убивали их и деловые конкуренты, и политические противники мужей, не боясь уж слишком сурового наказания… Но тогда погибал и думатель – беззащитный, всецело зависящий от своей матери.

И вот, чуть больше двухсот лет назад, по инициативе думателей в Городе разразилась беспощадная и беспрецедентная по своей жестокости гражданская война – «Великая война полов», начавшаяся с так называемого «Ночного бунта самок», когда в одночасье подавляющее большинство жен-советниц убили своих мужей. Самые влиятельные самцы таким образом были уничтожены. Но, несмотря на это, «Великая война полов» длилась еще более двух лет.

Надо заметить, что некоторые жены воевали и на стороне своих мужей. Но такие случаи были все же исключительными. И победили в конце концов самки. Это была страшная, кровавая победа. Самцов к концу войны почти не осталось: они уничтожались без суда и следствия. Права же тех самцов, которым все же сохранили жизнь, были так ущемлены вновь установленным законом, что возможность вернуться к прежнему была полностью устранена.

С тех пор порядок в Городе маака остается практически неизменным. И по сей день повторяются демографические взрывы и спады. Ведь перед своим «Ночным бунтом» жены-заговорщицы постарались забеременеть – правдами и неправдами. Нельзя же было допустить, чтобы род маака попросту прервался… А затем, в ходе войны, такого, чтобы самка забеременела, наоборот, почти не случалось…

Ливьен была заворожена рассказом Сейны. «Великая война полов»… Кто бы мог подумать?! И ведь главное, нигде в официальной истории, изучаемой в инкубаторе, нет даже упоминания о ней! Лишь немногие Посвященные и думатели владеют этой информацией…

Ливьен поинтересовалась у Лабастьера, считает ли он нынешний порядок справедливым. Тот ответил, что абсолютной справедливости не существует в принципе, но сейчас общество маака более справедливо, чем прежде. «Но почему бы не уравнять в правах самок и самцов?» «Равенство полов невозможно, так распорядилась природа».

«Как бы ни был мудр думатель, он все же не способен по-настоящему адекватно воспринимать окружающее, – подумалось Ливьен. – Ведь вся информация о мире поступает к нему уже преломленной сознанием матери…» Она же, чувствуя себя абсолютно равной Рамбаю, в чем-то превосходящей, но в чем-то даже и уступающей ему, решила для себя, что нынешний порядок в Городе не менее противоестественен, чем прежний.

Но более всего Ливьен увлекли конкретные исторические сюжеты времен «Великой войны». Например, история торговца Лирбьеры, его жен-советниц Биени и Вейты и их думателей. (Ливьен, кстати, не сразу смогла понять значение слова «торговец», ведь сейчас такой профессии в Городе не существует.)

Каждый состоятельный самец в те времена старался обзавестись женой, способной родить ему думателя. Это было залогом преуспевания. Такие жены стоили особенно дорого. Торговец Лирбьера имел всего двух жен, зато каждая из них, кроме обычных детей, продолжателей рода, подарила ему по думателю. И каждую из них он любил всем сердцем.

Последнее обстоятельство, правда, ему приходилось тщательнейшим образом скрывать от окружающих, ибо относиться к самке подобным образом считалось тогда в обществе постыдным, простительным только совсем юным самцам. Узнай о его чувствах к женам его деловые партнеры, они прервали бы с ним всякие контакты.

Жены отвечали Лирбьере взаимностью. Но обе они были членами тогда еще тайной гильдии Посвященных, активистками комитета.

Итак, торговец Лирбьера любил своих жен. И возможно от того, что чувство это было запретным, любовь его была абсолютно безрассудна. Ни Биени, ни Вейта и представить себе не могли, сколь хорошо их муж осведомлен о делах и планах заговорщиц. Лирбьера любил своих жен и считал недовольство самок своим социальным положением – справедливым. Он знал, что очень скоро Посвященные выйдут из подполья и начнут открытую войну. Он хотел сражаться на стороне своих возлюбленных жен. Но будучи самцом, он не мог рассчитывать стать их настоящим другом, другом по борьбе.

Раздумья его были мучительными и долгими. И он решился.

Объявив женам, что отправляется по делам в отдаленную провинцию (тогда еще Город не был единым конгломератом), Лирбьера на самом деле, уплатив не самому честному и не самому чистоплотному, но искусному врачу астрономическую сумму, сделал себе необычайную хирургическую операцию… Он сменил пол. Он стал самкой!

Никто до поры не должен был знать об этом, внешне Лирбьера почти не изменился, одежда без труда скрывала изменения. Только жены должны были знать правду и стать еще ближе… Любовь – всегда безумие, а уж тем более в те страшные времена.

Но судьба не вознаградила мужества. Лирбьера не знал точного срока, на который самками было намечено начало террора. Точнее, когда он покидал дом, срок установлен еще и не был.

Бунт самок произошел в одну из ночей его выздоровления после операции. Хирург, у которого он лежал дома (ведь операция была тайной), был заколот своей женой-советницей. Самого Лирбьеру спасла только демонстрация взбесившейся самке неоспоримых доказательств своей новой половой принадлежности.

Лирбьера уже мог летать, и он поспешил домой. В Городе царил хаос. Всюду на мостовых и в тоннелях валялись трупы, почти исключительно – самцов. Всюду слышались крики и плач, пальба и ругань. Лирбьера торопился. Да, наступили нелегкие и смутные времена. И теперь поступок его выглядел, пожалуй, не столь уж безрассудным. Он, Биени и Вейта будут по одну сторону баррикад!..

Лирбьера не знал, что подпольный комитет обязал их убить его. Напрасно они пытались доказать, что он не похож на других самцов, что он будет помогать самкам установить торжество справедливости… Комитет был непреклонен.

Вернувшись домой с заседания комитета и обсудив положение, Биени и Вейта отправили в мужнино загородное поместье своих нормальных детей, затем закололи своих думателей, а затем – повесились, обрезав предварительно друг другу крылья.

Эти четыре трупа и обнаружила по возвращении домой новоявленная самка Лирбьера. И именно под руководством этой бабочки прошла вся последовавшая за бунтом Великая война полов, самая кровавая война в истории маака…

Ожесточившись, Лирбьера стал инициатором всех самых диких, самых массовых расправ над самцами. Когда победа самок стала бесспорной, многие самцы, пытаясь спасти свои жизни, сделали себе ту же операцию, что и Лирбьера. И тогда он (или все-таки «она»?) собственноручно издал указ о «недействительности» таких «искусственных самок». Отныне всякая самка, уличенная в «искусственности», каралась смертью через отрубание головы.

Подписав этот указ, Лирбьера подтвердил его силу тем, что добровольно первым взошел на эшафот.

Теперь Ливьен знала, что и гильдия Посвященных, и Координационный Совет, и вообще – вся современная административная структура Города зародились именно в те жестокие годы. Почти все в этих структурах призвано прежде всего подавлять малейший намек на реакцию и сохранять секретность любой информации, опасной для установленного тогда порядка.

Неразвенчанных иллюзий у нее, пожалуй, не осталось ВОВСЕ. Однако она не могла не признать, что при всем при том, живя в Городе, она не ощущала на себе ничьего давления, не замечала несправедливости, лживости или чего-либо подобного. И она была вполне счастлива там.

Она поинтересовалась у Лабастьера, каковы взаимоотношения полов в обществе махаон, хоть и сомневалась, что он владеет и этой информацией. Оказалось, он знает это. Изначально общества маака и махаон были очень похожи, различие было только в повышенной религиозности последних. Возможно, потому-то у них не появилось института думателей и не случилось Войны полов. Самцы и сейчас занимают там главенствующее положение, самки же – предельно угнетены. И это еще одна причина взаимной ненависти махаон и маака.

Ливьен не была уверена, чье общество справедливей. Но война есть война. Дело, в конце концов, не в социальной структуре, а в сохранении вида.

…Минула еще одна неделя. Еще дважды караван успел сменить место расположения лагеря. Однажды, вернувшись утром из леса, Рамбай объявил:

– Будет большой дождь. Сегодня.

Дожди в лесу бывают нечасто, но экспедицию они парализуют напрочь: приходится отсиживаться в палатках, ведь под дождем бабочки не могут летать.

Приближение дождя бабочки чувствуют часа за два, и у них всегда есть время подготовиться. Сейчас Ливьен ничего подобного не ощущала.

– Ты уверен? – переспросила она.

– Когда Рамбай не уверен, он молчит.

– И как скоро он начнется?

– Через… – он глянул на подаренные ему Ливьен часы. – Через… – Он наморщил лоб еще сильнее. – Через пять часов и тридцать семь минут, – объявил он наконец.

Ливьен только развела руками. Что ж, лесные жители, конечно же, более тонко понимают природу, нежели горожане.

– И сколько же этот дождь будет длиться?

– Два дня.

Ого…

Ливьен нашла Инталию и рассказала ей о прогнозе мужа. Координатор не стала подвергать сказанное сомнению и не медля принялась суетиться с подготовкой. Два дня – большой срок.

Прежде всего лагерь, до того разбитый между деревьями, был перенесен метров на пятнадцать в сторону – на открытую поляну. Это позволило бабочкам, достав из капсулы рулон тончайшей, но прочной паутины, слегка под углом растянуть ее над лагерем, цепляя несущие нити за стволы окружающих деревьев. Затем паутину облетели сверху и опрыскали специальным влагоотталкивающим аэрозолем. Теперь дождевые капли будут шариками скатываться с опущенного края.

К концу работы уже и городские самки почувствовали приближение осадков. Более того. Стало ясно, что это будет не просто дождь, это будет гроза, а то и буря. Небо темнело с невероятной быстротой, словно на несколько часов раньше положенного наступал закат. Видно, сказав «дождь», Рамбай просто не совсем точно выразился по-маакски. Или эпитет «большой» показался ему достаточно весомым.

Немедленно вокруг каждой палатки в почву стали вкручиваться дополнительные крепежные буравчики. Кроме того, команда из трех бабочек собрала запас хвороста на два дня и теперь набивала его в специальные непромокаемые мешки…

Рамбай работал наравне со всеми, но вид у него был страшно недовольный. Он был медлителен и что-то все время бормотал себе под нос на языке ураний.

– Да что такое, наконец?! – не выдержав, заорала на него Ливьен, когда он раз в двадцатый выронил из рук рулон флуоновой нити.

Рамбай расправил плечи, искоса глянул на нее, молча развернулся и, обойдя палатку, нырнул внутрь.

Ливьен, искренне раскаиваясь, поспешила за ним. Он валялся на циновке лицом вниз.

– Рамбайчик, миленький, ну прости меня, я не хотела тебя обидеть. Я просто очень спешу, мы все спешим. А ты – всегда такой ловкий, такой сильный, сейчас почему-то такой… такой… неуклюжий. Я ничего не понимаю! Ну, извини меня, слышишь? – она обняла его за плечи.

Он резко перевернулся и вдруг закричал:

– Зачем работа?! Зачем столько делать?! Вокруг ходит махаон, я чую, он ходит! И он с любой стороны подойти может! Дождь, ночь, никто не увидит!

– Ну а что же делать, милый? Будем бдительнее…

– Почему не хотите в дупло? Сколько Рамбай говорил?!

В самом деле, он уже несколько раз повторял, что намного безопаснее было бы размещаться в дуплах, не мучаясь с развертыванием, и Ливьен, соглашаясь с ним, передавала этот совет Инталии. Но той эта идея не казалась столь уж блестящей. Имея определенные достоинства, вариант Рамбая имел и серьезные недостатки. Найти дупло подходящей величины для всех вместе, да еще и с имуществом, не так-то легко, и им пришлось бы разбиться, минимум, на три группы. Кроме того, хоть охранять вход и проще, чем вести круговое патрулирование, но ведь и выход, в случае нападения, тоже один… И доводы Рамбая, и контрдоводы Инталии казались Ливьен в равной мере логичными.

– Пойми, – как могла убедительнее заговорила она. – Я – не вождь. Я не могу…

Но он перебил ее:

– Ты можешь! Рамбай знает, можешь! Чтобы вот тут был свет, – он ткнул пальцем в диадему. – И они бы все тебя послушались.

Это так. Но не была она уверена в необходимости прятаться в дуплах! К тому же, она твердо решила не пользоваться Знаком, если можно обойтись без этого.

Как горько предстоит ей вскоре пожалеть об этой своей принципиальности!..

Но сейчас она решила применить маневр.

– Да, милый, ты, конечно, прав. Ты – умный. А я – глупая. Я забыла… Но сейчас уже поздно что-то менять. Пойдем, закончим нашу работу, а в следующий раз сделаем все так, как ты говоришь.

Рамбай подозрительно покосился на нее, затем, что-то недовольно ворча, выполз наружу. И они вновь принялись за укрепление палатки.

Черная туча уже полностью закрыла небо, и последнее крепление они устанавливали в полутьме. Чаща дышала сыростью и свежестью. Бабочки поспешно разбежались по палаткам, чтобы одеть на крылья предохранительные флуоновые чехлы. (Кроме часовых, которые позаботились об этом еще перед заступлением на пост.)

Рамбай флуон одевать отказался.

Справившись с застежками, Ливьен вместе с мужем выбралась обратно наружу. Они уселись у входа; гроза – зрелище редкое. Лес окутала мгла и над лагерем нависла какая-то глухая придушенная тишина. Словно ЧТО-ТО готовилось к прыжку… И Ливьен поняла тревожную нервозность Рамбая.

Минута ползла за минутой, каждая – словно тяжелая жирная капля ртути.

Но вот внезапно небо на миг осветилось, расколотое на куски многохвостой серебряной змеей. И грянул гром. Такой силы, что у Ливьен перехватило дыхание.

8

Плотные и черные, словно струи нефти, обрушились потоки воды на тонкую перепонку над их головами. Подул холодный промозглый ветер, и Ливьен, зябко поежившись, хотела было забраться внутрь, но Рамбай вдруг громко рассмеялся и обнял ее. Она удивленно всмотрелась в его лицо и заметила в обращенных к небу глазах странный возбужденный блеск.

– В такую грозу мое племя поет песни, – сказал он, не дожидаясь ее вопроса и не опуская головы. Вода бьет по листьям, листья – как струны. И каждый садится у края дупла. И Рамбай садился и свешивал ноги вниз. И вода била по ногам. Ноги – как струны. – Он снова диковато хохотнул и перевел взгляд на Ливьен, словно ожидая ее одобрения.

– А почему… зачем вы пели? – вместо этого спросила она.

– Весело, – ответил он и отвернулся, как будто объяснил странное поведение своих соплеменников более чем исчерпывающе.

Они помолчали. Рамбай снова посмотрел на жену, прочел на ее лице недоумение и, поджав губы, словно говоря, – «эх, горожанки, ничего-то вы в жизни не понимаете», – пояснил:

– Льется вода и стрекочут небесные цикады. Они хотят убить Рамбая, а ему – не страшно! В дупле сухо и тепло. Рамбай запел, а сосед – подхватил. И весь лес поет. Все вместе.

И в какой уже раз Ливьен почувствовала себя ущербной от того, что не ощущает сердцем общности со своим племенем. Но разумом она понимала, как это должно быть прекрасно. И даже это знание согрело ее. Или это рука Рамбая была так горяча?..

– Спой, – попросила она.

Он недоверчиво покосился на нее. Но она повторила:

– Спой. Пожалуйста.

Снова сверкнула зарница, громыхнуло, и вода над ними зашумела еще яростнее.

– Слушай, жена.

Он отпустил ее, нахмурился и принялся, еле заметно раскачиваясь взад и вперед, отбивать ладонями замысловатый ритм. Затем тихим цоканьем в ритмическую канву вплелись хлопки его крыльев за спиной. Рамбай закрыл глаза и запел.

Мелодия этой песни была странной, не похожей ни на что слышанное Ливьен доселе. Пение то и дело, едва начавшись, переходило в быстрый хрипловатый речитатив, последнее слово которого вновь пропевалось, начиная следующую мелодическую фразу… Так повторялось снова и снова, завораживая, заставляя грезить наяву о чем-то вне времени и вне понимания.

Ливьен тоже закрыла глаза и нырнула в эти непонятные, но полные экзотического очарования звуки, чувствуя себя маленькой рыбкой в разноцветной воде…

Сколько это длилось? Минуту или час?

Рамбай замолчал, но Ливьен открыла глаза не сразу, стараясь как можно дольше удержать в себе этот новый для нее, перламутровый мир. И рокот дождя помогал ей.

Но вот последний отзвук смолк в ее душе. Рамбай вновь обнимал ее. Что-то горячее подкатило к горлу.

– О чем ты пел?

– О том, как Рамбай любит свою жену, хоть она и не всегда его понимает.

Она сглотнула комок и осознала, что по ее щекам текут слезы. Что за хлипкая слезливая порода! Но ведь ничего подобного никто и никогда не пел ни ее матери, ни бабушке, ни прабабушке… Как они, наверное, счастливы, эти дикарки!

Она почему-то не хотела, чтобы Рамбай заметил ее слабость. Наклонила голову:

– Спасибо тебе. – Голос не выдал ее. – Спасибо. Пойдем спать.

В верхнем ярусе учили всему, только не объясняться в любви.

Ночью, проснувшись, Ливьен не обнаружила Рамбая возле себя. Оказалось, он снова сидит там же, у входа, и снова что-то тихо про себя напевает. Увидев Ливьен, объяснил:

– Жду.

Она не стала спрашивать, кого или чего. Ясно, что он ждет нападения махаонов. Ей же казалось, что его опасения беспочвенны. Да, слова Дипт-Дейен недвусмысленно подтвердили, что их экспедиция – не первая. Но ведь и махаоны, если они вообще существуют поблизости, не способны летать в такой ливень, а двух часовых вполне достаточно, чтобы надежно охранять лагерь по периметру. Особенно после той взбучки, которую Инталия устроила всем участникам экспедиции, когда Рамбай, никем не замеченный, протащил в лагерь плененного лазутчика… Но спорить она не стала. Знала, что переубеждать его бесполезно.

Она немного посидела рядом, прислушиваясь к его тихому пению и пытаясь вернуться в тот волшебный мир… Но что-то было не так. Уже не сверкали молнии и не рокотал гром. Было просто темно, холодно и сыро. Хотя бабочки и хорошо видят в темноте, но цветовая гамма их зрения при этом совсем иная, чем на свету: все, и предметы, и лица, приобретают мертвенный зеленоватый оттенок…

В конце концов, она потрепала его выгоревшие на солнце волосы и, с трудом забравшись обратно в спальный мешок (очень мешали чехлы на крыльях), вновь провалилась в сон.

День отличался от ночи лишь тем, что тьма сменилась пасмурной серостью. Часов в шесть в центре лагеря разожгли костер, но толку от него было немного, ветер моментально выдувал тепло из-под открытого со всех сторон тента. И все же пляшущие языки пламени грели душу. И все, кроме часовых, собравшись вокруг огня, до отбоя просидели вместе, неторопливо переговариваясь ни о чем.

Днем Рамбай немного поспал, а ночью вновь уселся перед палаткой.

…Ливьен проснулась от того, что кто-то осторожно трясет ее за плечо. Это была Сейна. По ее лицу было видно, что она сильно встревожена. Ливьен знала вечную причину ее тревог:

– Что-то с Лабастьером?

– Да. Он боится. Так боится, что совсем не может спать. И представь, Ли, он заявил, что перестанет бояться, только если рядом будет твой Рамбай.

Ливьен не успела удивиться. Она и не слышала, как муж появился в палатке, и теперь вздрогнула, когда он произнес:

– Надо принести думателя сюда.

– Может, лучше ты пойдешь к нему?

– Нет. Рамбай не оставит Ливьен.

– Ладно, – сдалась она, – нужно только предупредить Инталию.

Как ни странно, координатор не возражала.

– Делайте, что хотите, – махнула она рукой. И они втроем перенесли Лабастьера в палатку Ливьен.

Сейна, само-собой, устроилась тут же. Стало тесновато, но терпимо, если учесть, что Рамбай оставался снаружи. Только к исходившему от думателя резкому запаху мускуса привыкнуть было трудно. Но Сейна смущенно шепнула: «Он когда бояться перестанет, то и запах исчезнет». И Ливьен решила потерпеть.

Ей было немного обидно. Ей-то мечталось, что Рамбай, вынужденный два дня не вылетать в лес, побольше чем обычно посвятит времени ей. Выходило же совсем не так.

Беседа с Сейной текла вяло, и в конце концов Ливьен вновь задремала. Сон был тревожный, и то ли ей грезилось, то ли на самом деле, Рамбай, присев вплотную к клапану, стал о чем-то тихо переговариваться с Сейной. Проснувшись еще часа через полтора, она поняла, что это не сон. Только общался Рамбай не с Сейной, а… с Лабастьером.

То, что между ними происходило, вряд ли можно было назвать «беседой» в обычном смысле этого слова. Скорее это был «обмен информацией». Начала Ливьен не слышала, но вскоре поняла принцип их «обмена»: ответ за ответ, словно товар за товар. Они помогали друг другу понять мир. Думатель, который мог бы стать самцом, но так и не стал им, и самец, которого чуть было не сделали думателем.

И каковы же были их интересы? Для Ливьен они явились полной неожиданностью. Хотя, поразмыслив, она поняла, что все естественно и объяснимо. «Дикарь» Рамбай хотел побольше узнать об устройстве мироздания, о поднебесных высотах и о строении материи… А «мыслителя» Лабастьера интересовало, например, сколько у Рамбая было самок, как он с ними вел себя и что чувствовал.

… – Ха! Но если нет небесной паутины, а только воздух, воздух и воздух, то почему небо синее?! И на чем ночью держатся звезды? – Чуть агрессивно вопрошал Рамбай с коварными нотками в голосе.

«Не самый подходящий вопрос существу, у которого нет глаз», – отметила Ливьен про себя.

Сейна приникла к надлобью Лабастьера, передавая ему слова Рамбая. Затем выпрямилась:

– Вода прозрачная, а в ручье она серая или зеленая. Потому что ее много. Воздух синий, когда его много. – («Однако! – подумала Ливьен. – Он, оказывается, без труда оперирует цветовыми понятиями…») – Звезды – это солнца, и они просто висят в пустоте, – продолжала Сейна. – Но они очень далеко, там, где уже нет даже воздуха. Ты, конечно, спросишь, можно ли до них долететь. Но раз нет воздуха, то и крылья бесполезны. Есть и другие способы летать, но бабочки ленивы и недостаточно любопытны, чтобы строить специальные аппараты и пользоваться ими.

Сейна перевела дух. Потом «выслушала» очередной вопрос Лабастьера и задала его Рамбаю:

– Ты говорил, что когда ты превратился из куколки в бабочку, ты не сразу почувствовал себя настоящим самцом. Когда, как и почему это все-таки случилось?

«С помощью Рамбая он пытается наверстать те естественные и обязательные периоды жизни, которые ему самому испытать не довелось», – догадалась Ливьен.

– Когда Рамбай вышел из куколки, он был прожорлив, как гусеница. Несколько дней мама не успевала кормить меня. И я вообще ничего не знал, а умел только есть, ходить и летать, это все само получалось. Но я очень быстро всему учился и совсем ничего не забывал. И есть уже не хотел. Так было целое лето. Рамбай и сейчас помнит все, что было тем летом, каждую минуту. Чтобы выучить новый язык, сейчас Рамбаю понадобится год или даже два, а тогда язык ураний и язык маака я выучил за неделю… А в конце лета я вдруг понял, что я – настоящий взрослый самец. И что оплодотворить самку – это самое главное, остальное – на втором месте. Потому что главное, чтобы продолжалась жизнь… – Он помолчал. – Но я до сих пор не смог этого.

У Ливьен сжалось сердце от жалости. И вдруг она вздрогнула от собственной мысли: полуторачасовые менструальные выделения, случавшиеся у самок регулярно, каждые двенадцать дней, должны были пройти у нее еще неделю назад… «Вот так-так! Неужели я беременна?» Само-собой, никаких противозачаточных у нее не было, кто ж мог предполагать, что во время экспедиции… Откуда в лесу взяться самцу маака?

Она представила, как был бы счастлив Рамбай, узнай он… Но сейчас это было бы так не вовремя! Нет уж. Будем надеяться, что задержка вызвана теми физическими и психологическими нагрузками, которые выпали на ее долю в последнее время.

Сейна уже передала ответ Рамбая Лабастьеру и, вновь подняв голову, слушала очередной вопрос.

– Если звезды – это солнца, только далеко, и потому маленькие, то почему они стоят на месте, а солнце ползет по небу? Жрецы ураний говорят, что солнце – паук, а звезды – яйца, которые он отложил. Рамбай не верит жрецам. Но то, что говоришь ты, еще неправильнее. Если звезды просто висят в пустоте, то почему они не падают на землю? Рамбай всю жизнь прожил в лесу, но Рамбай не дурак. – К концу тирады в голосе его прозвучали нотки обиды.

«Да, трудно будет объяснить ему основы астрономии без чертежей и без понимания, что такое сила тяготения, и как она уравновешивает центробежную силу… Мне, наверное, было бы попроще, чем Лабастьеру». И она вмешалась:

– Рамбай, давай, я тебе это завтра сама объясню.

– Ты? – с сомнением протянул Рамбай. Видно, никак не свыкнется с мыслью, что самка может знать больше, чем он.

– Я, я. С астрономией у меня в порядке. Меня этому учили…

– Ладно! – согласился Рамбай, осознав, что выгадал, получив возможность задать Лабастьеру лишний вопрос. – Стой, стой! – закричал он Сейне, которая уже наклонилась к думателю. – Другое спрошу. Пусть ответит, почему думатель такой умный? Что, все куколки такие умные, а когда становятся бабочками – глупеют?

На этот раз Сейне пришлось наклоняться к Лабастьеру несколько раз и выдавать ответ порциями:

– Возьмем шире. Гусеница разумной бабочки почти ничем не отличается от гусеницы насекомого. Только размером. Ее задача – поглощать пищу и расти. Мозг у нее очень маленький, вмещающий только главные инстинкты. – («Ну, это не совсем правда, – подумала Ливьен. – Они все-таки посообразительнее, чем обыкновенные червяки. К тому же очень игривые, и вообще, симпатичные…») – Но вот гусеница достигла необходимой массы. Теперь она закукливается.

Куколка – это небольшой завод по постройке бабочки из накопленных гусеницей тканей. У насекомых этот процесс заканчивается созданием существа, единственной задачей которого является продолжение рода. Искать партнера, найти и зачать или оплодотворить, в зависимости от пола… У нас же куколка имеет и еще один этап развития – формирование мозга, несравнимого по размеру и сложности с мозгом насекомых.

Ты сам только что рассказывал, что после превращения очень быстро все усваивал, все понимал, но мало знал. Мозг был готов к работе, не было только информации.

А если сделать так, как сделали со мной – не дать куколке стать бабочкой как раз в период развития мозга, то процесс его увеличения и усложнения продолжается еще довольно долго. Мозг думателя примерно в четыре раза больше, чем мозг бабочки. Но он изолирован. И каждая песчинка информации, благодаря оператору попадающая в него, обрастает таким слоем мудрости, что становится жемчужиной…

«А наш Лабастьер еще и поэт, – заметила про себя Ливьен, – но от скромности он явно не погибнет». Она улыбнулась, вновь прикрыв глаза. Голоса Рамбая и Сейны звучали успокаивающе, словно баюкая. Завывания ветра и шум воды снаружи теперь совсем не казались угрожающими.

Ей снилось, что она в своем городском гнезде. Она сидит на коврике учебной секции, а ее любимчик, богомол Ю, который почему-то одновременно был и Рамбаем, примостившись на ее плече, щекочет ей ухо тонкими колючими лапками. Она, играя, легонько стукнула его пальцем по носу, а он в ответ пискнул ей на ухо, почему-то испуганным голоском самки: «Ли, просыпайся. Проснись!..»

Она встрепенулась. Сейна осторожно теребила ее за плечо.

– Что?!

Сон словно рукой сняло.

– Тсс. Рамбай сказал, чтобы мы приготовились к бою. Только тихо.

– Он что-то увидел?

– Не знаю. Но я и сама чувствую опасность. Какой-то странный запах…

Ливьен осторожно выползла из мешка, дотянулась до автомата и, вынув его из крепления, выглянула наружу.

И тут началось нечто невообразимое.

Рев и огненные вспышки раздались одновременно со всех сторон. Ночным зрением Ливьен увидела, что над их головами, прямо по водозащитной паутине носятся какие-то огромные четырехлапые тени.

Нечто светящееся и сферическое, размером с голову, провалившись сквозь паутину, упало рядом с палаткой караула. Полыхнуло, грохнуло, и от палатки остались только горящие обломки. Термитная бомба! Вначале она только горит, выделяя большое количество тепла и прожигая любые перекрытия под собой, а затем – взрывается. Успела ли спастись отдыхающая смена?! Кажется, да: неподалеку от зарева несколько маака вели непрерывный огонь по непонятным существам над головой.

Ливьен окончательно пришла в себя. Рамбая рядом не было, зато Сейна уже тоже строчила из автомата вверх. Ливьен вскинула искровик, выжала до отказа рукоять подачи топлива и полоснула первой очередью.

Еще одна бомба в клочья разнесла палатку Биньюат. И тут она увидела Рамбая. Сердце ее бешено заколотилось. Расправив крылья и не обращая внимания на пальбу, он летел вверх. Любая шальная пуля могла прекратить этот полет!.. Но нет, вот он достиг паутины, неизвестно как ухитряясь цепляться снизу за абсолютно гладкую поверхность и, помогая себе трепыханием крыльев, зажатым в одной руке кинжалом стал вспарывать нити и пленку застывшего аэрозоля.

Зачем?!

Влага хлынула в образовавшуюся щель и замочила ему крылья. Выпустив кинжал и ухватившись за край обеими руками, он беспомощно повис на губительной высоте. Только теперь Ливьен поняла смысл его действий: одно из носившихся по паутине существ провалилось в дыру, едва не зацепив его самого.

Так вот кто напал на лагерь! Это был серо-зеленый пятнистый варан, оседланный махаоном в комбинезоне того же цвета. Раньше Ливьен думала, что наездники ящериц встречаются только в древних легендах…

Варан упал удачно – на лапы, махаон, похоже, не был ни ранен, ни оглушен. Веер сверкающих дисков разлетелся от него во все стороны, и в стенке палатки, в двух сантиметрах от головы Ливьен появилось резаное отверстие.

Ленивыми, но быстрыми прыжками ящерица побежала через лагерь к краю поляны. Наездник прижался к ее спине, не слишком уютно чувствуя себя под перекрестным огнем. Но погубил его не кто-то из маака. Очередная бомба, упав сверху, взорвала походную кухню, и каким-то ее обломком махаона вышибло из седла.

Ливьен тем временем, бросив автомат, торопливо сдирала с крыльев влагоупорный флуон. Когда, наконец, ей удалось это, она взмыла вверх, уклоняясь от струй и брызг. Достигнув Рамбая, протянула ему руки:

– Держись!

Он уцепился сначала за одну руку, потом, отпустившись от паутины, схватил вторую. В этот миг рядом с ними сквозь щель провалились сразу две ящерицы. Одна тяжело рухнула вниз, другая же когтем передней лапы зацепилась за край и теперь болталась, корчась, извиваясь и делая дыру еще шире. Наездник не удержался на ее спине и упал, сломав о землю шею.

Рамбай был тяжел, и они с Ливьен тоже скорее падали, нежели приземлялись. Но это было все же мягкое падение. Кубарем прокатившись по земле, Ливьен вскочила на ноги, но Рамбай вдруг изо всех сил толкнул ее в сторону, и она упала вновь. А на то место, где она только что стояла, рухнула ящерица и, оглушительно визжа, забилась в агонии. Смрад, тот самый, отголоски которого Ливьен почувствовала проснувшись, волнами разносился вокруг.

Рамбай рывком поднял Ливьен на ноги. Она в оцепенении смотрела на умирающего пятнистого зверя. Рамбай встряхнул ее за плечи и, выдохнув ей в ухо одно только слово – «Думатель!», пригнувшись, поволок ее за руку в сторону их палатки.

9

Лагерь горел. На пути к палатке Ливьен запнулась и с ужасом поняла, что под ногами – скрюченное тело маака Кумбии, самой тихой, исполнительной и незаметной бабочки группы, правой руки старшего координатора. Сразу два крестовидных махаонских лезвия завязли в ее теле, одно – в левой части живота, другое – в левом же предплечье.

Пронзительный предсмертный вопль варана, словно удар хлыста сбил оцепенение с сознания Ливьен, и она, без автомата в руках, почувствовала себя беззащитной и как бы голой.

Искровик валялся возле палатки, рядом с Сейной и Инталией, палящих вверх, туда, где продолжали метаться по поверхности тента еще две ящерицы. Ливьен выдернула ладонь из руки Рамбая, схватила оружие и, упав на спину, на свои, превратившиеся в мокрые измятые тряпки, крылья, присоединилась к стреляющим.

– Нельзя позволять им уйти! – крикнула Инталия, и Ливьен в душе согласилась с ней. Нападение было столь внезапным и организованным, что, конечно же, махаоны должны были без труда стереть лагерь с лица земли. Так, или почти так, наверное, гибли все предшествующие экспедиционные караваны. Но в прежних караванах не было Рамбая!

И сейчас перевес был явно на стороне маака. Если же хоть один наездник скроется в чаще, о безопасности ослабленной группы говорить не придется.

Все это пронеслось в голове Ливьен в один миг. Похоже, не только она и Инталия отдавали себе в этом отчет. С противоположного края лагеря полыхнула вспышка, и в небо взметнулся ярко-зеленый луч.

Ну конечно! Как она могла забыть о ручной ракетнице, предназначенной для борьбы с крупными птицами! Скорее всего, стреляет Петриана, к которой это легкое оружие приписано боевым расчетом.

Первый снаряд не задел ни одно из чудовищ, зато второй вонзился варану в брюхо и с утробным хлопком разнес зверюгу на куски.

Но сидящий на нем махаон как раз за миг до этого собирался метнуть очередную термитную бомбу, и она выпала прямо из образовавшегося на месте ящера густого облака дыма. И взорвалась примерно в том месте, откуда вылетали ракеты. И больше они не вылетали.

Тем временем последний оставшийся наверху варан метнулся к краю паутины и исчез во тьме, перепрыгнув на ветку ближайшего дерева.

– Ушел! – в сердцах ударила себя по коленке Инталия. – Ушел, проклятый!

Да, не скоро теперь они смогут вздохнуть спокойно.

Лагерь представлял собой жалкое зрелище. Или горящие, или, наоборот, насквозь промокшие обломки. Грохот прекратился, и по сравнению с ним шум дождя, журчание стекающих из отверстий в тенте струй, потрескивание огня и стоны все это казалось тишиной.

Ливьен хотела предложить Рамбаю пройти с ней осмотреть руины, но обнаружила, что тот снова исчез.

Ее опередила Инталия:

– Все, Сейна, бояться больше нечего. Посмотри, как там думатель, а мы с Ливьен пробежимся. Может быть, кому-нибудь нужна помощь.

Сейна с готовностью нырнула внутрь палатки, а Ливьен и Инталия двинулись по территории.

Первым, что они нашли, был труп Аузилины. Той самой Аузилины, которая так переживала, подстрелив дикаря… По тому, что осталось от Иммии, нетрудно было представить, сколь мучительна была ее смерть: она сгорела заживо, оказавшись слишком близко от взорвавшейся термитной бомбы. Они узнали ее только по оторванной и потому не сгоревшей руке, валявшейся в двух шагах от обугленного тела.

Ливьен прошиб пот. До того, возбужденная, подстегиваемая порциями адреналина, она, хоть и ощущала страх, но не в полной мере осознавала весь кошмар происшедшего. И вот теперь он всей своей грязной липкой массой навалился на нее. Чтобы избавиться от него, Ливьен вскинула автомат и, выкрикнув в свинцовое небо махаонское ругательство, полоснула очередью в пустоту.

Инталия, таким нехарактерным для нее жестом, крепко обняла Ливьен за плечи, успокаивая ее; все их былые разногласия не имели теперь никакого значения. И они наверняка разрыдались бы, если бы не слабый хриплый стон поодаль:

– Ли…

Они бросились на звук, к дохлому варану – зов раздался из-за его туши.

Нет, ящер еще жив, что-то в нем еще теплилось. Дрожа мелкой рябью, он лежал на животе, поджав, словно готовясь к прыжку, мускулистые лапы. А под ним, по пояс придавленная его телом, распласталась на спине бедная Ферда.

Инталия уперлась в бок зверя и попыталась сдвинуть его с места. Бесполезно.

– Ноги… – простонала Ферда.

– Сейчас, сейчас, – запричитала Ливьен и тут догадалась, что следует предпринять. Она переложила автомат в левую руку, отбежала в сторону, вытащила из какой-то горящей кучи крупный обломок доски и, крикнув Инталии: «Тяни!» – сунула головешку ящеру под нос. Пахнуло паленой шкурой. Рефлекс сработал: чудовище на миг приподнялось на лапах и тут же, смрадно дохнув Ливьен в лицо, осело вновь.

Но выдернуть из-под его брюха Ферду координатор успела.

– Как она? – выпалила Ливьен, подскочив к Инталии, склонившейся над раненой.

– Скончалась, – поднялась та, отряхивая колени.

– Да ведь только что!.. – вскричала Ливьен.

Координатор кивнула:

– Да. Пошли.

…Стрелок Джибика умерла легкой смертью: лезвие пробило ей сонную артерию. А вот ее коллеге Биньюат… она находилась в палатке, когда туда попала бомба…

– Да остался тут хоть кто-нибудь живой?!! – истерично воскликнула Ливьен. И, словно в ответ, вновь послышался стон. Совсем рядом.

Махаон. У несчастного не было обеих ног.

Инталия, присев на корточки, склонилась над ним…

Неуловимое движение, и координатор с булькающим хрипом упала на спину. Махаонский кинжал торчал у нее из горла.

Бессмысленно длинной – минутной – очередью Ливьен превратила махаона в набитый пулями мешок. И всю эту минуту она, сама того не замечая, издавала протяжный крик, больше похожий на вой… Обойма кончилась, и искровик продолжал щелкать вхолостую…

Когда воцарилась тишина, Ливьен, вздрогнув, услышала над ухом голос Рамбая:

– Рамбай гнался и догнал. Хотел живьем, не вышло.

Она обернулась. В руке за черный вихор он держал срезанную с плеч голову махаона. По всей видимости, того самого, что удрал на последнем варане. Это, конечно, была удача, но Ливьен попросила:

– Брось…

Она уже не могла радоваться чьей-то смерти. Даже смерти врага.

Рамбай послушно разжал пальцы, голова упала на землю, и он ногой отпихнул ее в сторону. Ливьен приникла к его груди.

– Она только что была жива, – стуча зубами, кивнула она на Инталию, мертвыми глазами рассматривающую мертвую черноту вверху. – Этот гад…

– Рамбай видел, – остановил ее муж. – Но не успел. Идем.

– Надо проверить, может все-таки кто-то…

– Никто, – покачал он головой. – Рамбай проверил. Ты, я, Сейна и думатель. Больше живых маака нет. Рамбай думает, махаоны знали, где думатель и не стреляли туда, и не кидали туда бомбы. Рамбай думает, это он нас спас.

Сейна не обратила внимание на это странное умозаключение.

– Нужно потушить пожар, – сказала она.

– Не нужно. Вода потушит. Я нашел хорошее дупло. Пойдем быстрей, надо посмотреть еще одного врага. Пока не очнулся.

Последних слов Ливьен не поняла, но покорно двинулась за ним.

Так вот что имел в виду Рамбай. На полпути к палатке они наткнулись на сидящего спиной к ним и раскачивающегося взад и вперед махаона. Он был контужен.

Рамбай одним прыжком подскочил к нему и, стараясь не повредить крылья, болевым приемом завернул ему за спину руку. Махаон вяло сопротивлялся. Рамбай крикнул Ливьен:

– Что-нибудь связать!

– Зачем он нам нужен? – вскидывая автомат, закричала она в ответ. Ненависть снова вернулась к ней. – Отойди, я прикончу его!

– Не надо, – замотал головой Рамбай. – Втроем с думателем трудно лететь будет. Этот – будет помогать.

– Ты думаешь, он полетит? – с сомнением спросила Ливьен, памятуя о фанатизме махаонов. Но ствол опустила.

– Как стрекоза! – с раздражением в голосе заверил Рамбай. – Ну, давай же, непокорная жена, неси мне быстрее веревку!

Дождь кончился, но оставаться здесь, среди трупов, действительно было невыносимо. Решив отложить погребение погибших на завтра, лишенные влагой возможности лететь Рамбай, Ливьен и Сейна волоком тащили запеленутого в чехол Лабастьера к присмотренному Рамбаем дереву. На счастье, оно было не так уж далеко. К чехлу Рамбай привязал еще и чудом не сгоревший легкий мешок сухого хвороста.

Пленного они с собой не взяли, оставив его в лагере жестко прикрученным связанными руками к крепежному буравчику одной из сгоревших палаток. Сперва Ливьен была против этой меры, боясь, что кто-то из нападавших все же сумел уцелеть и теперь, вернувшись, освободит их пленника. И тогда их станет уже двое. Но Рамбай еще раз повторил, что махаонов больше нет. Он пересчитывал. А Ливьен уже не один раз убеждалась, что многих бед можно было бы избежать, если бы она безоговорочно доверяла его интуиции, чутью и опыту.

Когда добрались до дерева, Рамбай вскарабкался по мокрой коре вверх (только дикарь, всю жизнь проведший в лесу, был на это способен), а затем сбросил вниз конец прихваченного в лагере хитинопластового шпагата.

Сперва наверх был поднят хворост, затем, когда Рамбай вновь сбросил шпагат, им вокруг пояса обвязалась Ливьен. По ходу ее подъема Рамбай выбирал шпагат, все время держа его в натяжении. Продвигалась она медленно, несколько раз, поскользнувшись, срывалась и повисала, как паук на своей нити. Но Рамбай держал крепко и даже ухитрялся понемногу подтягивать ее наверх.

Насквозь промокшая, исцарапанная и перемазанная смолой она, наконец, в изнеможении распласталась на полу дупла. Знакомый тревожный запах пощекотал ей ноздри.

– Тут что, живет лесной кот? – испуганно спросила она Рамбая.

– Нет. Кот здесь бывает. Сейчас дождь, он не придет.

Стало ясно, что засиживаться на новом месте не придется, хотя Рамбай и добавил успокаивающе:

– У нас будет огонь. Кот боится.

Вдвоем они втянули наверх думателя, а затем к ним присоединилась и Сейна – бледная, с всклокоченными волосами и горящими, почти безумными, глазами.

Лишь появившись в новом жилище, она тут же кинулась к Лабастьеру, развернула чехол и, как всегда после его транспортировки, припала к надлобью.

Ливьен было больно видеть, как думатель буквально высасывает из ее подруги последние силы. Но… В конце концов, она – мать, и не Ливьен было решать за нее, что отдавать, а чего не отдавать своему, вновь отвратительно пахнущему от страха, чаду…

Дупло было довольно просторным. Рамбай развел небольшой костерок. Сейна, закончив свою миссию, отползла от думателя и лежала теперь поодаль, свернувшись клубком.

Ливьен колотил озноб, и огонь все никак не мог согреть ее. Она пыталась уснуть, но перед глазами снова и снова вставали эпизоды боя и еще более страшные картины его последствий. Раздавленная Ферда, сгоревшая заживо Иммия, Инталия с кинжалом в горле… Каждую из них она по-своему любила; пусть это и не проявлялось внешне, но каждая была близка ей…

Рамбай погладил ее волосы, но Ливьен это было почему-то неприятно, и она отстранилась. Она словно чувствовала вину за то, что жива, что сидит в тепле, рядом с любящим ее самцом, когда там, на поляне, лежат их окоченевшие трупы. Ей было плохо, но она не позволяла себе глушить эту боль.

Она снова села. Она не могла лежать. Рамбай хмуро глянул на нее, потом достал откуда-то из-за пояса небольшой мешочек и, высыпав из него на ладонь щепотку светло-коричневого порошка, поднес к ее лицу:

– Вдохни носом.

– Что это?.. – не столько на самом деле интересуясь или опасаясь, сколько чисто рефлекторно, спросила она.

– Сделай глубокий вдох, – повторил Рамбай, подставляя ладонь к самым ее ноздрям.

Запах был сладковатый, незнакомый, какой-то ОПАСНЫЙ. Но ей было все равно. И она изо всех сил шмыгнула носом.

Ей показалось, что от неистового жжения, сперва опалившего слизистую оболочку, а затем переметнувшегося в грудь и живот, глаза выходят из орбит. Дыхание сперло. Одной рукой она схватила себя за горло, силясь сделать хотя бы один вздох, другой сжала лоб, боясь, что голова расколется от вспучившегося изнутри болезненного напряжения… Она и не заметила, что нечаянно активировала этим Камень диадемы.

…Она неслась через спиральный тоннель, не касаясь его синих флюоресцирующих стенок. Она не могла касаться их уже потому, что ей было нечем сделать это: у ней не было ни рук, ни ног; вообще не было тела. Оно осталось где-то в далекой прошлой жизни, и там (Ливьен как бы ПОМНИЛА это) оно билось в безудержном, разрывающем легкие кашле. На самом же деле сейчас Ливьен мчалась в синем сиянии – выше и выше. Внезапно что-то лопнуло, и она выплеснулась в темное небо, высоко над тучами, в зеленовато-серебряный свет луны.

«Куда?» – спросила душа Ливьен сама себя.

«Конечно же, домой!»

И она, усмехнувшись от ощущения своего могущества, в один миг пронзила расстояние отделяющее ее от Города.

Свободно проходя через уличные перекрытия, она нырнула в материнское гнездо, в свою спальную ячейку и не узнала ее. Другие предметы, другие цвета и запахи. В обширном гамаке дремлет незнакомая пожилая бабочка.

«Для Совета я – мертва, и мое гнездо отдали кому-то другому, – догадалась Ливьен. – Но что они сделали с мамой?..» Она метнулась в средний ярус Совета и оказалась в смотровой палате Гильдии, о которой прежде не имела представления. Несколько бабочек сидели тут за овальным столом-пультом. Одна из стен помещения светилась бирюзой Камня. И она увидела огромное, в полстены, испуганное лицо Рамбая, а за ним – освещенные пламенем костра неподвижные фигуры Сейны и Лабастьера.

Миг тянулся и тянулся. Время остановилось, картина застыла и не менялась. Час, два, три… Она хотела закричать, но сумела издать лишь слабый стон… Но и его хватило для того, чтобы уничтожить это странное видение. Оно лопнуло, разбрасывая вокруг разноцветные искры… Ее сознание в один миг проделало обратный путь. И Ливьен открыла глаза.

Лицо Рамбая, склоненное над ней, было именно таким, какое она видела там… Где?.. Видела?..

Она осмотрелась.

– Сколько я..? Сколько прошло времени?

– Минут десять.

– Что это было? Что ты мне дал?

– Сушеный сок гриба пейота.

Ливьен ничего не знала о таком растении. Но дело было не в названии.

– Наркотик? У нас за это карают смертью.

– А у нас – изгоняют из племени. Но этим же жрецы лечат тех, кто без причины захотел умереть.

Ливьен прислушалась к себе. И неожиданно обнаружила, что ее депрессию сняло, как рукой.

– Рамбай беспокоился, что дал тебе слишком много.

– Нормально, – покачала она головой. И почувствовала, что ужасно хочет спать. Она устала. И это была НОРМАЛЬНАЯ усталость, и это будет НОРМАЛЬНЫЙ сон. Сейчас – получится. Она хотела сказать что-то еще, но не нашла в себе сил шевельнуть губами. И смежила веки.

Она ощутила, как Рамбай поцеловал ее в лоб и чуть-чуть улыбнулась в ответ, не открывая глаз.

Что же она видела только что? Сновидение? Или ее душа действительно совершила путешествие домой – в Город маака? Завтра она поподробнее расспросит Рамбая о свойствах этого странного порошка. А сейчас – спать, спать и спать. Спать, спать и…

10

Утро было таким свежим, таким солнечным, что пробудившись, Ливьен не могла заставить себя поверить, что все происшедшее накануне – не болезненный кошмар. Но проснулась она не в лагере, а в дупле, и тело слегка ныло от вчерашнего напряжения и ссадин…

Рамбай встал еще раньше: над костерком, распространяя аппетитный аромат, шкворчали прутики с мясом какой-то гусеницы или улитки. Сам он колдовал возле. А поодаль лежала кучка орехов и ягод.

Пожелав доброго утра, Ливьен подошла к краю дупла, повернулась и раскрыла крылья, так, что они оказались снаружи (внутри дупла ей не хватило бы места). Все в порядке, они обсохли, можно летать. Более того, во время всех ее вчерашних падений каучук, когда-то наложенный Рамбаем на трещину, почти полностью счистился. И стало ясно, что он уже и не нужен – ткани срослись.

Она подсела к огню возле Рамбая, и он снял с ее крыла остатки клея.

Перед Лабастьером, который, успокоившись, не распространял больше неприятный запах, лежал нетронутый кусок мяса. Видно, и думатель вчера вымотался до предела.

Спала и Сейна. Но ее пришлось разбудить: Рамбай и Ливьен собрались отправиться в разгромленный лагерь – похоронить убитых, очистить поляну от «мусора», забрать пленника и все, что может пригодиться. Рамбай хотел идти один, однако Ливьен сумела убедить его, что лучше знает снаряжение. Но главной ее целью было – лично отдать последний долг погибшим. Хотя и не с прежней остротой, но нелогичное ощущение вины за то, что она жива, продолжало мучать ее.

В дневном свете, по контрасту с сияющей зеленью леса, лагерь выглядел еще страшнее и сиротливее, чем ночью. Грязные, покрытые отвратительными кровавыми подтеками лохмотья тента болтались на ветру, словно силясь прикрыть от солнца обгорелые обломки, дохлых ящериц, промокшее тряпье и обезображенные тела бабочек.

Зачем?!! Кому нужны все эти бессмысленные смерти?

Или это СУДЬБА? ПРЕДНАЧЕРТАНИЕ? «Божий промысел» того самого ненавистного Хелоу, жилище которого они разыскивают?

Но почему же он так безжалостен не только к маака, но и к махаонам, которые раболепно поклоняются ему?

Ну уж нет, даже если он и существует, Ливьен никогда, НИКОГДА не станет молиться ему.

Ярость душила ее. И с той же ненавистью, что о вражеском божестве, подумала она и о Координационном Совете Города. Мало того, что от участников экспедиции скрыли ее цель, им не удосужились даже сообщить, что они – не первые, что все их предшественники погибли! (У Ливьен не было никаких оснований не верить тому, что сказала Дипт-Дейен.) Никто, никто из непосредственных исполнителей не представлял степень риска, на который идет… У Ливьен сами собой сжались кулаки.

…Она была никудышной помощницей Рамбаю. Она все никак не могла отогнать от себя видений прошлого. Начало экспедиции. Настроение такое, словно они собрались на продолжительный, но увлекательный пикник; все были веселы, полны жизни и оптимизма. Да разве могли их напугать какие-то полуголые дикари? Их, вооруженных автоматами и наукой?..

Двенадцать мертвых тел были перенесены к центру лагеря и сложены рядом. Восемь маака и четыре махаона. От Биньюат не осталось ничего, что можно было бы похоронить.

Пленный махаон неотрывно следил за Ливьен и Рамбаем водянистыми зелеными глазами. Он провел здесь ночь – в грязи, холоде и дыму, со связанными руками и почти без движения… Но увидев их, он не проронил ни звука, и Ливьен вновь подивилась выносливости и стойкости неприятеля.

Рамбай, отыскав небольшую походную лопату, принялся копать общую могилу, а Ливьен, откладывая в кучку то, что считала необходимым забрать с собой – боеприпасы и кое-что из утвари, сносила к краю ямы весь хлам, который тоже предстояло зарыть в землю…

Рамбай нашел среди отложенных Ливьен предметов сосуд с медом, смазал им махаону крылья и слепил их вместе. Теперь тот мог только идти. Но не хотел. Он просто падал на землю и не обращал на пинки и оплеухи Рамбая ни малейшего внимания. Ливьен не могла объяснить ему, что они не собираются убивать его, только Иммия владела его языком… Хотя и уговоры подействовали бы вряд ли. Ливьен хорошо помнила достоинство, с каким приняла смерть Дипт-Дейен.

Как Рамбай намерен заставить пленного помогать им нести Лабастьера? Похоже, он и сам этого уже не знает. Пока что все происходило наоборот. Так и не сумев принудить пленного двигать ногами, Рамбай, стиснув зубы, взвалил его себе на спину и протащил так почти пол пути. Потом вдруг остановился, бросил нарочито невозмутимого самца (на этот раз Ливьен сразу определила пол махаона) на землю и заявил:

– Ты была права, мудрая жена. Надо его убить.

Но теперь уже Ливьен не могла согласиться с таким решением. Слишком многих они уже похоронили сегодня.

– Развяжи его, и пусть летит на все четыре стороны.

– Ага, – проворчал Рамбай и, вновь взвалив пленника на себя, поволок его дальше.

– Это бессмысленно, – пыталась образумить его Ливьен, тащившая в свою очередь тяжеленный мешок с оружием и снаряжением, – ты зря тратишь силы и время.

– Мои силы. Мое время, – лаконично отозвался тот. Но вскоре, снова уронив махаона на землю, в изнеможении растянулся на мху возле него и прикрыл глаза.

– Надо его отпустить, – настойчиво повторила Ливьен, присаживаясь рядом.

– Или заставлю, или убью, – не поднимая век, ответил Рамбай. Потом добавил: – Но если я его убью, мы не сможем лететь с думателем.

Спорить с этим доводом было трудно, но и толку от его верности не было никакого.

Махаон продолжал спокойно наблюдать за ними.

– Но как ты хотя бы объяснишь ему, чего мы от него хотим? – Ливьен начала злиться.

– Надо пробовать, – заявил тот невразумительно и, со вздохом поднявшись, поволок махаона дальше. Добавив при этом то ли чистосердечно, то ли язвительно:

– Если Ливьен устала, пусть оставит все здесь, Рамбай потом вернется и подберет.

«Ну и ладно! – окончательно вышла из себя Ливьен. – Ну и тащись один, упрямый дикарь!..»

Бросив мешок и взяв искровик в руку, чтобы не мешал крыльям, она молча взмыла в небо и полетела вперед.

Страшно даже представить, что могло бы случиться, не обозлись она на Рамбая и не появись возле дерева на несколько минут раньше его.

Кот, серо-рыжий и полосатый, точно такой же, как тот, что когда-то напал на палатку Лелии, стоял задними лапами на ветке, под дуплом, засунув в него одну из передних. Ливьен оцепенела. Почему Сейна не защищается?! У нее есть автомат, у нее есть огонь! Да жива ли она еще?!

Стрелять в полете ужасно неудобно, а о точности не приходится и говорить. Но ничего иного не оставалось. Отдача развернула ее в воздухе, и, как и следовало ожидать, она промахнулась. Кот на выстрелы даже не обернулся, только дрогнуло его рыжее ухо, светящееся розовым на пробивающемся сквозь листву солнце.

Ливьен приблизилась настолько, что промахнуться стало уже просто невозможно и выстрелила вновь.

Кот взвизгнул, выдернул лапу из дупла и, цепляясь когтями за кору, быстро пополз вниз.

В дупло Ливьен буквально влетела, успев сложить крылья за миг до того, кубарем прокатилась по полу и больно ударилась обо что-то плечом. Концентрация мускусной вони была просто убийственной. Сейна, бессвязно причитая, стояла на коленях возле Лабастьера.

– Почему ты не стреляла?! – закричала Ливьен, садясь и растирая ушибленное место. И тут же успокоилась: вроде бы все живы.

– Я заснула, понимаешь?! – обратила на нее Сейна искаженное ужасом лицо. – Кот ранил его когтем! Это я виновата!

Ливьен разглядела обширную рваную рану на хитиновой спине думателя. Тело его вяло сокращалось, мотаясь из стороны в сторону.

Он никогда в жизни не чувствовал боли! – продолжала истерику Сейна. – Я не знаю, что с ним может случиться! Бедный, бедный! Я никогда не прощу себе этого!

– Хватит паниковать! – рявкнула Ливьен, понимая в то же время, что помочь не может.

Сейна прижалась к Лабастьеру и тут же, отпрянув, умоляюще сказала:

– Ему очень больно, а еще сильнее – страшно. Он просит, чтобы его вынесли наружу, там ему будет легче. Он очень просит.

Ливьен не стала спорить, ей и самой было уже невмоготу находиться в этом смрадном воздухе.

– Скажи ему, чтобы потерпел и не двигался, – скомандовала она. Сейна вновь склонилась над раненым чадом, и миг спустя Лабастьер замер, лишь изредка вздрагивая.

Они быстро свернули и застегнули его чехол, подхватили за лямки, подтащили к отверстию и, вылетев, аккуратно опустились на траву. «Да, – подумала Ливьен, – далеко с ним не улететь, даже если нести втроем…»

Кота не было и в помине. «Удрал зализывать раны», – злорадно усмехнулась Ливьен.

Чехол открыли, и думатель опять начал болезненно дергаться. А Ливьен еще раз рассмотрела рану. Похоже, ничего страшного; поврежден только хитин, глубже ткани почти не тронуты.

И тут из кустарника, заставив Сейну вскрикнуть от испуга, выбежал махаон. Он мчался, как угорелый, связанные руки держа вытянутыми перед собой. За ним еле поспевал Рамбай. Поведение пленного было совершенно непостижимым. Он поравнялся с Ливьен и Сейной, упал рядом и вдруг забился мелкой дрожью. Его глаза закатились, на губах выступила желтоватая пена, а вскоре он затих. Неподвижно лежал и Лабастьер.

– Что это с ним? – уставилась Ливьен на Рамбая.

Тот только недоуменно пожал плечами. А Сейна склонилась над думателем. Затем пораженно посмотрела на Ливьен:

– У него прошла боль. И он заснул.

Ливьен растерянно покачала головой. Потом указала на лежащего без сознания пленника:

– Может быть, это как-то связано с ним?

Они попытались привести махаона в чувство, но безрезультатно. Обморок был глубоким. Рамбай ножом перерезал веревку на его затекших запястьях.

Все разъяснилось, как только проснулся думатель. Сейна, сама пораженная полученными от него сведениями, сообщила, что Лабастьер еще никогда в жизни не был так счастлив, как сейчас. Во-первых, он узнал, что такое боль и, несмотря на муки, как никогда отчетливо ощутил свою связь с окружающим миром. Во-вторых, НА НЕГО НАПАЛ КОТ, то есть он как бы принял, пусть и пассивное, участие в сражении, и почувствовал себя при этом чуть ли не полноценным самцом маака…

Ну, а третье, и главное – то, что у него появился новый канал связи с реальностью, новый реципиент и собеседник: пленный махаон был телепатом. При том, намного более сильным, чем Сейна. Если та «слышала» мысли Лабастьера только вплотную к нему прижавшись, то махаон… Рамбай рассказал, что еще метрах в пятидесяти от их дерева тот перестал противиться движению. А через несколько шагов сам со всех ног помчался вперед. Нетрудно было догадаться, что случилось это как раз в тот момент, когда в тело Лабастьера вонзился коготь кота.

Сообщение это тревожило. Враг, обладающий превосходящими их способностями… На первый взгляд, опасаться было нечего, но кто знает… Не может ли, он, например, чем-нибудь повредить Лабастьеру? С другой стороны, похоже, именно он помог думателю избавиться от боли. Но кто знает, кто знает… Как бы там ни было, нужно быть начеку.

Сейна, испытывая нечто похожее на ревность, более подробно расспросила Лабастьера и выяснила, что поток сознания махаона буквально захлестнул его. Тот явно не старался специально общаться с думателем, просто его сознание было предельно «открыто». Лабастьер не знал языка махаон, но слова и мысли – далеко не одно и то же. И он уже многое знал о пленнике. То, что зовут его Дент-Байан, что в карательную команду он был включен именно по причине своих телепатических способностей, для того, чтобы найти думателя, уберечь его от гибели при нападении на лагерь маака и позаботиться о доставке в целости и сохранности в некую «цитадель мудрости».

И еще Лабастьер добавил, что в миг общения с махаоном «увидел» какие-то яркие образы, крепко запечатленные в сознании Дент-Байана, но пока он даже затрудняется определить, что они из себя представляют. Это не пейзажи и не что-либо еще. Более всего они похожи на зрительное воплощение неких абстрактных понятий или даже рассуждений.

Вот одна из этих картин. Плотный оранжевый вихрь навис над матовой, покрытой седой щетиной серой плоскостью. Вихрь бешено вращается, сужаясь при этом в диаметре, и из его центра к плоскости вытягивается веретенообразный отросток. Плоскость прогибается, как бы стремясь уберечься от соприкосновения с острым концом отростка. Впадина становится все глубже, ее стенки и дно растягиваются, напрягаются все сильнее… Внезапно «дно» лопается, вихрь стремительно входит в образовавшееся отверстие и исчезает по ту сторону плоскости. Края отверстия тут же смыкаются, плоскость медленно выпрямляется и разглаживается. Над седыми волосками светится изумрудная бездна…

Больше Лабастьер не успел рассказать ничего, потому что проснулся махаон.

«Разговор» с Дент-Байаном оказался на удивление легким делом. Если, конечно, можно назвать разговором общение через двух посредников-телепатов, один из которых – думатель. Ливьен задавала вопрос, Сейна мысленно передавала его Лабастьеру, тот – уже без слов, а в абстрактных образах – пленнику. Затем эта цепочка двигалась в обратную сторону. Точность передачи информации была, конечно, очень относительной, и определить степень искажения было просто невозможно.

Но почти сразу Ливьен добилась главного: не оставляющего сомнений согласия махаона помогать в транспортировке думателя. И это было подозрительно. И еще: Ливьен казалось, что Сейна чего-то недоговаривает. Во всяком случае, функцию переводчика та выполняла с явной неохотой. Наконец, прервавшись на полуслове, она заявила (на этот раз уже от себя):

– Ли, нам нужно поговорить наедине.

Ливьен была заинтригована. Наказав Рамбаю сторожить растирающего запястья пленника, она предложила Сейне подняться в дупло. И уже там накинулась на нее:

– Что происходит?! С чем ты не согласна?!

Та, не отводя взгляда, заявила тоном, не терпящим возражений:

– Мы возвращаемся в Город.

Ливьен остолбенела.

– В Город? С какой стати? Экспедиция продолжается.

– В таком составе? Две самки, дикарь, махаон и думатель? Мы чудом остались живы, и это чудо больше не повторится. Я не могу рисковать жизнью Лабастьера.

– Возвращаться ничуть не безопаснее…

– Обратный путь в три раза короче, чем расстояние до предполагаемого места нахождения Пещеры! Если она вообще существует. А потом еще – путь назад!

Ливьен не могла объяснить Сейне, что для нее и Рамбая появление в городе закончится, скорее всего, гибелью. К тому же она подозревала, что Сейна и сама понимает это. Но жизнь Лабастьера ей, конечно же, дороже.

– Мы пойдем вперед и только вперед, – отрезала она.

– Я не имею на это права, – покачала головой Сейна.

Ливьен решила воспользоваться последним средством и коснулась Камня. Бирюзовый свет сделал происходящее нереальным.

– Я приказываю тебе.

– А я приказываю ТЕБЕ, – выпалила Сейна и притронулась к СВОЕЙ диадеме. Камень Ливьен моментально погас, но бирюзовый свет в пещере мерцать продолжал. Как она могла забыть, что Сейна – тоже Посвященная, и ее Знак старше?! Стало ясно, что убедить ее ЗАКОННЫМ способом не удастся. И тогда Ливьен перешагнула эту черту.

– Мы будем искать Пещеру, – сказала она твердо. – А если ты будешь возражать или мешать мне, я убью Лабастьера. Так что для его жизни будет безопаснее, если ты подчинишься.

Сейна молча смотрела на нее ненавидящим взглядом. И ненависть эта была безмерна.

Ливьен испугалась и раскаялась. В один миг она потеряла подругу, получив взамен заклятого врага. Но никакие извинения уже не помогут. К тому же, извинись она хоть тысячу раз, она все равно не повернет обратно к Городу.

11

«Может быть, конечно, в Пещере думатель им вовсе и не понадобится, а его транспортировка – перестраховка Совета, – рассуждала Ливьен. – Возможно, это и имело смысл, когда их было много, но сейчас – излишняя роскошь… Хотя, кто знает… Уж лучше бы я отпустила Сейну, чем наживать врага. Но ведь она не смогла бы одна нести думателя, возвращаться пришлось бы и мне, прихватив с собой Рамбая… Нет, я поступила верно».

Допрос пленного продолжить не удалось. Сейна заявила:

– В мои обязанности не входят функции переводчика. – И удалилась спать. Настаивать Ливьен не стала – чтобы не накалять и без того взрывоопасную атмосферу в их небольшой теперь группе. Пока достаточно и того, что и Сейна (по принуждению) и махаон (по неясным пока Ливьен мотивам) полетят с ними и понесут Лабастьера. Позднее она постарается смягчить гнев Сейны.

И утром следующего дня они вылетели по маршруту.

Вчетвером они продвигались значительно быстрее, чем большим экспедиционным караваном. Они не тратили времени ни на перенос скарба, ни на развертывание лагеря. Все необходимое умещалось в их поясных рюкзачках. Они летели, держа чехол с думателем за четыре лямки, до тех пор, пока усталость не заставляла их опускаться на короткий отдых. Вечером, без какой-либо предварительной разведки, благодаря своему, поистине дикарскому, чутью, Рамбай всегда находил поблизости более или менее пригодное для ночевки дупло. (Дент-Байану на ночь Рамбай связывал руки и ноги – но таким образом, чтобы они не затекали. Предосторожность эта была нужна не только для того, чтобы махаон не сбежал, но и для того, чтобы он во сне не перерезал глотки своим пленителям.)

За четыре дня они преодолели расстояние, на которое раньше им потребовалось бы около двух недель, и если расчеты Лабастьера верны, они достигнут цели месяца через два… Горечь утраты товарищей несколько притупилась, но душа Ливьен продолжала болеть. Прежде всего от того, что Сейна излучала буквально физически ощутимые волны ненависти. И почти не разговаривала. Общаться Ливьен могла теперь только с Рамбаем, но и тот стал неразговорчивым, страдая от невозможности вести «ученые беседы» с думателем.

Только Дент-Байан, казалось, был абсолютно спокоен. Часто Ливьен замечала, как он смотрит в одну точку остановившимся взглядом, и лицо его при этом часто меняет свое выражение. Она догадывалась, что в эти минуты пленник «беседует» с Лабастьером. О чем?! Дорого бы она дала за то, чтобы хоть раз «подслушать» их «разговор».

Ну, ничего. Уж два-то месяца она вытерпит…

Но очередной перелет показал, что их экспедиция может затянуться, а то и остановиться на довольно продолжительный срок…

Сначала всё как будто бы было в порядке. Летели они как всегда невысоко, лишь чуть поднявшись над травами, прячась от беспощадного солнца в тени древесной листвы. (Перелеты даже нравились Ливьен: физический труд отвлекал ее от невеселых раздумий, и в эти моменты казалось, что они действительно составляют ОТРЯД, некую сплоченную боевую единицу. Это ощущение приносило хотя бы кратковременное успокоение.) И вдруг у нее закружилась голова от острого незнакомого запаха. Она с трудом удержалась от того, чтобы не разжать руку… Дурнота усиливалась, сопровождаясь желудочными спазмами. И Ливьен начала осторожно опускаться. Остальные, удивленно переглядываясь, последовали вниз.

Что это? Последствия действия той гадости, которой накачал ее Рамбай? Но прошло уже много времени… И что же это за отвратительная едкая вонь?!

Они приземлились у замшелого корневища старой секвойи. Ливьен тяжело дышала, пытаясь привести себя в норму усиленной дозой кислорода. Но ни головокружение, ни вонь не проходили. Внезапно она осознала, что это за запах. Так пахнет ОНА САМА, ее разгоряченное тело, ее пот… И сразу, без тени сомнения, она поставила себе диагноз: «беременность». Все-таки – беременность!

Только этого ей сейчас не хватало.

Рамбай встревоженным взглядом следил за тем, как она нервно расстегивает форменную блузу.

– Что с тобой, жена моя?

– Рамбай, я…

Но тут она явственно представила себе последствия откровенного признания. Конечно же Рамбай не позволит ей лететь дальше, таща тяжелую ношу. Он оборудует жилье, окружит ее заботой и лаской и будет упиваться своей, наконец-то обретенной, полноценностью самца… Беременность бабочки длится два с половиной месяца, за это время они вполне способны добраться до цели…

– Рамбай, я… я не знаю… Кружится голова. Похоже, я простудилась.

Рамбай с сомнением потрогал ее лоб.

– Огонь недуга не борется с твоим телом. Передохнем, я найду нужные травы. Рамбай умеет лечить.

Ливьен благодарно сжала его ладонь:

– Спасибо, дорогой. Но лучше ты отдохни тоже, я думаю, все пройдет само.

Рамбай нахмурился:

– Когда ты перестанешь, о, жена, перечить мне?! Ливьен умная, это так, но муж ВСЕГДА знает лучше…

– Хорошо, хорошо, милый, – замахала она руками, – делай что хочешь… – («Только бы твои лекарства не повредили ребенку», – добавила она про себя…)

Связав махаона, Рамбай отправился собирать травы, а Ливьен, растянувшись на мягком ковре из мха, закрыла глаза. Она не могла объяснить себе точно, почему так уверена в необходимости двигаться дальше. Но, кое-как собравшись с мыслями, она все же сумела сформулировать для себя более или менее приемлемую причину. В привычных координатах их нынешнее положение безвыходно. Она не считала возможным для себя избрать судьбу лесной жительницы, но невозможно и вернуться. Надеяться можно только на чудо. А именно ЧУДО обещает им Пещера Хелоу.

…Рамбай вернулся примерно через час, развел костер и принялся за приготовление своего варварского зелья. Ливьен принюхивалась с содроганием. Возможно, его варево и обладало обещанными целебными свойствами, но запашок имело омерзительный. (Отличить настоящую вонь от кажущейся в связи с беременностью, Ливьен была вполне способна. Да приступ и отступил уже.)

Рамбай присел перед ней на корточки, держа перед собой чашу из ореховой скорлупы с жидкостью оранжевого цвета:

– Выпей, о нежность в руках моих…

Ливьен уже давно привыкла к его «изысканным» эпитетам и не обращала на них особого внимания. Пить же эту гадость ей очень не хотелось.

– Я прекрасно себя чувствую, – попыталась она протестовать. – Я могу лететь…

– Пей, – настаивал Рамбай.

Зажмурившись и стараясь не дышать носом, она залпом осушила чашу.

На удивление, в отличие от запаха, горьковато-кислый вкус снадобья был по-своему приятен. Тепло, сперва наполнив желудок, растеклось по всему телу.

– Ну вот, мне уже и совсем хорошо! – поднялась она на ноги. Сейна и Дент-Байан молча наблюдали за ней.

– Нет, жена, – остановил ее Рамбай. – Я подыскал дупло, и сейчас мы пойдем туда. Ливьен плотно закутается и будет спать до завтрашнего утра. Только так лечит это лекарство.

«Проклятье!» – выругалась Ливьен про себя. Но делать нечего. Придется продолжать изображать недомогание, иначе Рамбай может заподозрить неладное. А впредь она будет осторожнее. Приступы болезненно-острого восприятия уже не будут для нее столь неожиданными, и она сумеет скрыть от окружающих свою слабость.

Она проснулась среди ночи, мокрая от пота. Отвар действовал вовсю. Приподнялась на локте. Рамбай лежал возле нее на боку, подперев голову ладонью. Похоже, он так и не сомкнул глаз.

– Зачем ты наблюдаешь за мной? – спросила она беспокойно. Вынужденные коротать ночи вчетвером, они с Рамбаем уже давно не были вместе (сейчас, в ее положении, это, возможно, было даже кстати; хоть и рановато).

– Мне хорошо, когда я гляжу на тебя, – ответил он просто. А помедлив, дополнил: – До тебя так было только однажды. И не так.

– Это было с той девушкой? – Неожиданно для себя Ливьен вспомнила лишь однажды произнесенное Рамбаем имя. – С Вайлой?

– Да, – кивнул он. – Но я не хочу говорить о ней.

– Почему? Тебе все еще больно?

– Тебе, – возразил он.

– Нет, – мотнула Ливьен головой. – Нет. Я хочу знать все. Больно, когда не знаешь.

Рамбай помолчал. Лицо его стало неподвижным, как маска.

– Ладно. Пусть. Слушай же.

Прижившись в племени, Пиолина, мать Рамбая, заняла в нем особое, хоть и шаткое положение: она занималась обучением детей горстки самых высокопоставленных «вельмож» племени – вождя и жрецов. Азы математики, географии, пения и стихосложения – все то, что маака проходят в нижнем ярусе инкубатора, показалось вождю не лишними и для подрастающей знати ураний. Поначалу Пиолина давала и кое-что из астрономии, истории и философии, но приставленный к ней для контроля и присутствующий на каждом занятии жрец Вайла Четвертый посчитал эти дисциплины вредными и подвергающими сомнению устои племени.

Юная Вайла была дочерью жреца. Имена жрецов передаются детям, независимо от пола, но если это самец, к имени прибавляется порядковый номер. Сына Вайлы Четвертого звали Вайла Пятый. Дочь звали просто Вайла. Она была лучшей ученицей Пиолины. Но никто, кроме Рамбая, не догадывался о главной причине ее успехов. Встретившись в первый же день ее обучения, они без памяти полюбили друг друга, и каждое слово матери возлюбленного имело для юной самки особое значение.

Это случилось в конце первого лета жизни Рамбая в воплощении бабочки. Вайла Четвертый привел к Пиолине свою только что вышедшую из куколки дочь, и Рамбай, раскладывавший на поляне коврики для сидения, встретился со взглядом ее миндалевидных глаз. И он поклялся себе, что она станет его женой.

Нередко, словно бы случайно проходя мимо гомонящей кучки учеников, толпящихся возле наставницы или молча сидящих перед ней, он украдкой бросал взгляд на Вайлу. И всегда он встречал ее ответную улыбку. А однажды им даже удалось перекинуться парой слов с глазу на глаз. Хотя самок, не бывших доселе в браке, всячески оберегают от контактов со взрослыми самцами наедине, и если бы их поймали во время беседы, были бы строго наказаны и он, и она. Разговор их был краток и прост:

– Ты будешь моей женой, – сказал он.

– Да, – ответила она, – но ты должен ждать.

– Моя плоть требует самки сейчас.

– Женись, – ответила он, – я же буду твоей второй или третьей женой. Или ты не прокормишь и двоих? – ее глаза блеснули озорными искорками. Ей ли было не знать, что несмотря на молодость, Рамбай уже признан лучшим охотником нынешнего сезона.

Потому Рамбай в ответ засмеялся и поспешил исчезнуть. Уже через неделю он поселился отдельно от матери, а в очередной Праздник Соития взял в жены сразу трех девушек.

Но к концу детородного сезона, когда он мог бы уже посвататься и к Вайле, ни одна из жен не зачала от него… И, боясь стать причиной гибели возлюбленной (им могли отказать в браке, и Большой Костер стал бы их уделом), он постарался забыть о ней.

Но он не хотел обидеть ее. Он явился в дом жреца и, признавшись в своих чувствах к его дочери, поведал ему и о своей беде. Он просил жреца рассказать обо всем дочери и подыскать ей хорошего мужа. Но на следующий же день, когда ночное племя погрузилось в сон, Вайла, нарушив один из самых строгих его законов, прилетела к Рамбаю (жены уже покинули его) и со слезами умоляла представить ее вождю как свою избранницу.

Впервые они были рядом так долго. И только истинная любовь удержала Рамбая от того, чтобы взять ее. «Нет, говорил он, – нет, радость моей жизни… И не прилетай ко мне, ведь ты умрешь, если об этом узнают жрецы…» «Мой отец – жрец, – отвечала она, – и он не допустит, чтобы с его дочерью поступили дурно». «Закон сильнее твоего отца», – говорил он…

Но она прилетела и на следующий день.

Связь их была тайной для всех, кроме ее отца. Он был хорошим отцом.

Вскоре быть рядом друг с другом стало так привычно и естественно, что им обоим стало казаться, что так было и будет всегда.

В жарких любовных объятиях Вайла часто рассказывала Рамбаю о молодом воине Карахе, сватающемся к ней. Рамбая мучила ревность, Вайла же, смеясь, подначивала его: «Ах, какие усики растут на лице Караха, а ресницы, ресницы – длинные, как у самки… Любая будет счастлива, если ее полюбит такой…» Но стоило ему нахмуриться или открыть рот, чтобы сказать все, что он думает о ней и об ее Карахе, как она набрасывалась на него с таким пылом, что ревности не оставалось места.

Но продолжалось все это недолго. Наступил очередной Праздник Соития. «Возьми меня в жены, возьми, – снова и снова уговаривала его Вайла, – если ты не будешь глупым, я понесу от другого самца, но никто не будет знать об этом, и мы будем счастливы всю жизнь!..»

Рамбая не пугали эти слова. Настоящая любовь сильнее ревности. Но и это уже не было выходом. «После первой неудачи жрецы не разрешат мне жениться, – объяснял он, – и нам придется выбирать между смертью и позором». «Отец уговорит их», – настаивала она. Но Рамбай не верил. А в последний день перед праздником, после разговора с отцом Вайла подтвердила сама: «Он не поможет. Жрецы не преступят закон. Он не смог уговорить их…»

И вот настала эта страшная ночь. Праздник. Даже ритуальный танец девственниц не подсластил той горечи, которую испытывал Рамбай, сидя в одиночестве на своей ветке.

Вождь подзывал к себе самцов с их невестами и диктовал им свою волю и волю жрецов. Рамбай, погруженный в свои печальные мысли, следил за происходящим вполглаза. Пока не услышал произнесенное вождем знакомое имя. «Карах». И рядом с молодым воином он увидел свою возлюбленную.

Рамбай не верил своим глазам. Неужели все, что она говорила ему… Хотя, конечно же, так будет лучше для них обоих.

Вождь объявил о своем согласии на брак Караха и Вайлы. И тут произошло такое, чего не помнили даже старейшины. Заговорила невеста:

– О вождь, я не смею ослушаться тебя, – сказала она. – Но я не смогу стать Караху хорошей женой, потому что люблю воина по имени Рамбай. Прости меня, Карах, – посмотрела она на своего жениха, а затем нашла глазами Рамбая. – Прости и ты, любимый. Но я не смогла бы жить без тебя. Запомни: я хочу, чтобы ты жил. Не вздумай предать меня своей смертью. Прощай.

С этими словами, сложив крылья, Вайла бросилась в Костер.

Рамбай кинулся было за ней, но увидев, что уже поздно, остановился и повис в воздухе. Боль утраты и вины пронзила его. Что он может сделать? Только одно… И он полетел к центру. Остаться жить с этой болью? Он не мог.

Но внезапно, словно эхо, он отчетливо услышал ее голос внутри себя: «Не вздумай предать меня своей смертью…» Так как же быть? Как быть?!

Его остановили слова Караха :

– Ты должен выполнить ее желание. Я ненавижу тебя, маака, не способный дать счастье самке. Но она любила тебя, и я беру себе твою боль и твою вину. Они сгорят.

И Карах кинулся в бушующий огонь вслед за Вайлой.

… – С тех пор Рамбай жил только потому, что так решила она. – Этими словами закончил он свое невеселое повествование. И, помолчав, добавил: – Пока не появилась ты.

Не все в его рассказе было понятно Ливьен, не все поступки казались логичными и правильными. Но было ясно главное: это была история НАСТОЯЩЕЙ любви. Ничего подобного невозможно представить себе в Городе. В ее родном цивилизованном… НЕСЧАСТНОМ Городе.

Она молчала, не решаясь первой прервать тишину, не решаясь обидеть Рамбая неосторожным словом, коснуться его еще не зажившей раны.

Чем может она, грубое неотесанное дитя эмансипации, сгладить свою вину за то, что вновь заставила его пережить самые страшные минуты жизни? Пожалуй, только признанием в том, что она ждет ребенка… Нельзя. Нельзя, но… И она неуверенно начала:

– Знаешь, Рамбай… я хотела тебе сказать… я…

– Молчи, самка, – перебил он, конечно же, уверенный, что кроме оскорбительных слов жалости и утешения, ей сказать нечего. Перевернулся с боку на спину и добавил: – Давай спать, возлюбленная моя жена.

– Давай, – согласилась она, взяв его руку в свою.

12

Чего угодно могла ожидать Ливьен от Сейны в их нынешнем положении и при их нынешних отношениях… Только не того, что произошло.

В этот вечер Сейна неожиданно нарушила свой бойкот. После очередного перелета она подсела к Ливьен, возле разведенного Рамбаем на открытом воздухе костра, и сама начала разговор:

– Я была неправа.

Ливьен обрадовалась, но постаралась не показать этого слишком откровенно. Она пожала плечами:

– Ты выполняла свой долг. Но я не могу вернуться в Город.

– Нет, я была неправа, – упрямо повторила Сейна. – С Рамбаем мы в безопасности, а значит, мы должны продолжать поиски.

Ливьен расслабилась.

– Я рада, что ты со мной, – с благодарностью глянула она на Сейну.

– Я случайно слышала ваш разговор.

Это Ливьен не понравилось. Но если Сейна не спала, не слышать она не могла при всем желании.

– Так больше нельзя, – не дождавшись ответа, продолжила Сейна. – Рамбай нервничает. Он – взрослый самец, вынужденное воздержание идет не на пользу его психике.

Стыдливость не свойственна маака, но – до определенных пределов. Ливьен слегка обозлилась.

– Что ты предлагаешь? Чтобы вы не только слушали, но еще и наблюдали?.. – боясь спугнуть установившийся вновь контакт с Сейной, она сдержалась от того, чтобы повысить голос.

– Не иронизируй. Мы всецело зависим от него, и мне небезразлично состояние его нервов. Есть простой выход: вы можете ночевать отдельно.

Ливьен не понравилось это предложение.

Но чем они рискуют? Предположим, Сейна хитрит. Но без Лабастьера она не улетит. Тащить его в одиночку – не сможет. Даже если допустить, что ей поможет Дент-Байан, думателя им далеко не унести и вдвоем. Другая опасность: Сейна отпустит пленника. Зачем? Он для нее не значит ничего, Лабастьер – все. И, наконец, последний вариант: сговорившись с пленным, Сейна освободит его, чтобы он убил Ливьен и Рамбая, а потом они вместе, не боясь погони, не торопясь двинутся обратно… Но это уже полный бред. Пойти на сговор с махаоном, убить своих… Да и Дент-Байану абсолютно незачем лететь в Город маака…

– Возможно, ты и права, – кивнула Ливьен Сейне. – Я поговорю с Рамбаем.

Того долго уговаривать не пришлось. Но он был бдительнее, а его подход к делу – радикальнее:

– Ее свяжем тоже.

– Ну нет! – возмутилась Ливьен. Она не могла себе представить, что ответит Сейне такой черной неблагодарностью на ее, скорее всего искреннее, участие. – Она во всем права. И она – свободная самка маака.

– Ладно, – неохотно согласился Рамбай, поразмыслив. – Но будем улетать туда, где нас не смогут найти.

Единственное, что теперь их беспокоило – безопасность Сейны. Махаон связан, и случись что-нибудь непредвиденное, защищаться способна только она. Они оставили ей целый арсенал боеприпасов. А сами улетели на такое расстояние, что, случись беда, выстрелы они все же услышали бы.

И эта ночь, впервые после долгого перерыва, стала для них ночью любви. Ливьен и забыла, как это бывает хорошо.

Только под утро они забылись в своем, ставшем таким уютным, тесном гнезде-на-одну-ночь.

Не проспав и часа, Ливьен очнулась с ощущением неуемной тревоги на сердце. Может быть, она во сне слышала выстрелы?

Она коснулась плеча Рамбая. Перекинувшись лишь парой слов, они поспешили к дуплу Сейны. Утренняя прохлада заставляла Ливьен ежиться налету, но предчувствие беды холодило еще сильнее.

То, что дупло оказалось пустым, сюрпризом для Ливьен не стало. Мысль о том, что они из элементарного похотливого эгоизма обрекли Сейну и Лабастьера на, возможно страшную, смерть, была для нее мучительна. Но Рамбай быстро приглушил голос ее совести трезвым рассуждением:

– Никто не ест крыльев. Никакой зверь не унесет сразу троих. Они сбежали.

– Куда они могли убежать – с Лабастьером?!

– Будем искать.

Прихватив оружие, они летели назад – без отдыха и почти без слов. Тут и там им встречались следы цивилизованных бабочек, но это могли быть и их собственные следы, оставленные, когда они двигались по маршруту.

Лишь к вечеру они прекратили полет, примерно в полпути от того страшного места, где происходила памятная битва с махаонами. (На такой предельной скорости, без думателя, им понадобился на это всего лишь день.)

– Бесполезно, – мрачно заявил Рамбай. – Мы летим не туда. Летим обратно.

Ливьен, стиснув зубы, молчала. Она не только была вымотана сама, но и чувствовала, как выбилось из сил маленькое существо у нее под сердцем.

– Ты устала, жена моя, – догадался наконец Рамбай. – Отдыхай. Рамбай будет искать дальше один.

Ливьен не стала возражать. Хотя бы уже потому, что понимала: ночью шансов на успех у него больше.

Они без труда отыскали дупло, в котором когда-то уже останавливались на ночлег. Ливьен с наслаждением растянулась на постеленной еще тогда, а теперь подсохшей, траве. Прикрыла глаза. Под веками нестерпимо жгло. Она полежала так, приходя в себя, несколько минут, затем открыла глаза, уверенная в том, что Рамбай уже покинул ее. Но он сидел рядом.

– Надо искать, – напомнила она.

– Рамбай не может бросить Ливьен, – ответил он. – Опасно.

Она очень обрадовалась такому решению, хотя сама просить его остаться – не стала бы. Но радость мгновенно сменилась отчаянием. Их осталось только двое…

– Полетим без них, – добавил он.

– Тогда спи, – выдавила она из себя и отвернулась.

В путь они двинулись утром. Снова – в первоначальном направлении. «Как это ни глупо, – подумалось ей, – но я продолжаю выполнять задание Совета. Не потому ли, что это дает хотя бы призрачное ощущение цели?

– Стой! – внезапно повис на месте Рамбай. – Запах!

Ливьен принюхалась, но особенного ничего не заметила. Обычные лесные запахи. Но Рамбай круто повернул влево. Ливьен не могла сказать уверенно, найдет ли, если понадобится, прежнее место стоянки… Но… не все ли равно?..

Вскоре и она почувствовала знакомый запах – запах испуганного думателя.

Рамбай повис перед деревом, облетел его, то поднимаясь выше, то вновь опускаясь.

– Здесь! – неожиданно воскликнул он и принялся ковырять костяным лезвием испещренную трещинами кору. И Ливьен разглядела, что тут она немного отличается по цвету. Это была «заплатка», поставленная на дупло!

Ливьен хотела напомнить Рамбаю об осторожности: спрятавшиеся беглецы могли открыть огонь. Но не успела: подцепив отошедший край, он дернул его и…

Внутри лежал Лабастьер. Один. Здесь же было спрятано и оставленное Сейне оружие.

Ливьен была потрясена. Чтобы Сейна вот так оставила сына? Или ее уже нет в живых? Махаон каким-то образом уговорил ее помочь ему, а добравшись до сюда, убил ее… Ливьен не хотела верить в это.

– Они спрятали его, а сами полетели дальше, – высказала она вслух другое, хоть и менее вероятное, но зато не такое страшное, предположение.

– Да, – отозвался Рамбай. – За помощью. Думатель тяжелый.

– Это значит… – Новая догадка осенила ее. – Это значит, где-то по близости есть лагерь махаонов?!

Рамбай согласно кивнул:

– Они вернутся, убить нас. Чтобы мы не нашли Пещеру. Надо искать лагерь.

– Зачем искать, если они сами сюда прилетят?

– Будем ждать, дождемся смерти. Махаоны – сильные воины. Дент-Байан знает Рамбая. Они будут готовы. Если побежим, они догонят… Надо найти лагерь, и Рамбай сможет убить их всех.

– А если мы не найдем?

– Если мы не найдем их, – раздраженно повысил голос Рамбай, – значит, и они не найдут нас… Не перечь мне, жена!

В его рассуждениях чувствовалась логика опытного бойца. Спорить не было смысла.

– И куда мы полетим?

– Рамбай думает, махаон оставил думателя на пути к лагерю. Значит, нужно лететь туда, – Рамбай, не колеблясь, указал направление. Его способность ориентироваться в лесу не требовала проверок.

Минут пятнадцать потратили на обратную закупорку думателя (медленно перемещаясь, он мог выпасть) и двинулись в путь. Ливьен чувствовала себя окончательно вымотанной. Ее спасало лишь то, что Рамбай периодически бросал ее, а сам нырял в чащу, отклоняясь от заданного направления в ту или иную сторону. Оставаясь одна, Ливьен испытывала панический ужас… Но это все же был отдых.

Местность мало-помалу становилась иной. Пологая равнина сменилась склоном холма поросшим ровными и гладкими, как жерди, деревьями. Между стволами тут и там валялись огромные валуны, покрытые мохом и желтыми цветами бегонии.

Стволы, тоже усыпанные множеством мелких цветов-паразитов, словно бы подпирали тяжелую плотную крышу из листьев. Солнце пробивалось только через редкие щели в ней, и полутьма делала торчащие из земли корни еще более похожими на кисти мертвых рук…

Пейзаж, конечно, был мрачный. Но смена все же радовала: Ливьен ужасно устала от прежнего лесного однообразия.

Рамбай в очередной раз нырнул куда-то в сторону, бросив:

– Жди.

Она примостилась на плоском камне (ветви деревьев были слишком высоко) и на всякий случай слегка приспустила рукоять подачи топлива на искровике. Хотя деревья тут росли достаточно редко и подобраться к ней незаметно было практически невозможно…

Не успела она подумать об этом, как буквально из ничего перед ней вырос Рамбай.

– Есть! – выпалил он.

…Лагерь махаонов раскинулся за холмом, там, где природа вновь становилась сочной и изобильной. Разбит он был явно давно и имел скорее капитальный, нежели временный, характер.

Спрятавшись над струящимся серебряной змейкой ручьем, на ветке одного из ближайших к лагерю деревьев, Ливьен и Рамбай внимательно разглядывали открывшуюся их взорам картину.

Она впервые видела строения махаонов. Понятно, что это – вариант «походный» и, скорее всего, то, что они видят, совсем не похоже на их настоящие дома. Но даже в этих конструкциях ощущалось нечто абсолютно чуждое мироощущению маака.

Они были неправильной грибовидной формы с входным отверстием сверху, в центре глиняной «шляпки». «Ножка» была деревянной. Таких «грибов» на поляне было пять. Стояли они кругом, а между ними, в центре, высился столб с красным крестом наверху – ненавистным знаком бога Хелоу.

На нескольких деревьях вокруг поляны были укреплены подвесные площадки, и Ливьен поняла, что часовые, благодаря этому приспособлению, обходят лагерь не только понизу, но и поверху – перелетая с площадки на площадку.

Но часовых не было. И вообще, лагерь казался неживым. Не наблюдалось ни малейшего движения. Лишь ветерок своими порывами время от времени тревожил покой деревьев, и те, качаясь и шевеля ветками, предостерегающе поскрипывали. Ветер же доносил до ноздрей Ливьен и какой-то сладковатый знакомый запах… Но она так и не вспомнила его.

Рамбай жестом приказал Ливьен не двигаться и, держа пружинное ружье наготове, осторожно спланировал с ветки на одну из караульных площадок. Лишь коснувшись ее ступнями, он сложил крылья и присел. Но никакой реакции на его появление в лагере не произошло. Он осторожно выпрямился и с полминуты оставался на месте, приглядываясь и ожидая. Ливьен, затаив дыхание, следила за ним.

Вот он вновь взмахнул крыльями и, приблизившись к «шляпке» одного из строений, несколько секунд порхал над ней. Затем встал на нее, опустился на колени и заглянул внутрь. Еще через пару секунд он скрылся внутри.

У Ливьен оборвалось сердце. Секунды превратились в вечность. Наконец она не выдержала и, прекрасно сознавая, что поступает неправильно, полетела туда же.

Не успела она коснуться ногами поверхности, как из отверстия высунулась голова Рамбая. Неодобрительно глянув на Ливьен, он повторил жестом: «Сиди тут», после чего скорчил гримасу, которая, по всей видимости, должна была означать: «О, строптивая самка, как смеешь ты не выполнять указания своего мужа?!» Затем выражение его лица вновь изменилось, и теперь оно означало: «Но я тебя люблю и прощаю, тем более что ослушалась ты единственно из опасения за мою жизнь…» Это было сложное выражение лица.

Рамбай вылез наверх и полетел к следующему «грибу», а Ливьен, не выдержав терзаний любопытства, влезла в этот, спустившись по вертикальной деревянной лестнице.

Здесь вполне могло поместится несколько бабочек, но жить постоянно, не стесняя друг друга – не более двух. Хотя, возможно, у махаонов иные, нежели у маака, понятия о комфорте.

Ничего, похожего на мебель, тут не было. Не было даже ковриков, на которые можно было бы прилечь. Зато весь пол был заставлен разнообразными сосудами самых причудливых форм. Ливьен не успела разобраться, чем служило это помещение – химической лабораторией, медпунктом или чем-то еще, как к ней спрыгнул Рамбай.

– Никого нет, – уже не опасаясь говорить во весь голос, объявил он, присев на корточки. – Ушли недавно.

«Ушли искать нас», – подумала Ливьен. А Рамбай продолжил:

– Смотри, что я нашел.

Он протянул руку. Ливьен пригляделась и узнала форменную блузу Сейны. Первой ее мыслью была мысль о сексуальном насилии, но она тут же отбросила ее: что же махаоны, так и таскают Сейну за собой голой? Может, они переодели ее в свой наряд? Или… они убили ее? Последняя мысль моментально превратилась в уверенность:

– Они убили ее! – воскликнула она вслух.

– Зачем раздели?

Ливьен хотела сказать, что они убили Сейну, сперва изнасиловав, но не успела, потому что Рамбай вскочил, вскричав:

– Знаю! Запах!

Он кинулся вверх по лесенке и Ливьен, ничего не понимая, поспешила за ним. Выбравшись, она тут же вновь уловила тот самый сладковатый аромат, который заметила сразу, как только они приблизились к лагерю. И сейчас она вспомнила, что это за аромат и поняла ход мыслей Рамбая. Так пахнет сок дионеи – растения-хищника, приманивающего к себе крупных насекомых, мелких грызунов и пожирающего их. В устных легендах самцов маака дионея, полуцветок-полузверь, как и октавия реггия, появилась вместе с бабочками – полунасекомыми-полутеплокровными и соперничала с ними в покорении мира. Потому-то, гласит легенда, никогда и не отказывается дианея «помочь» маака-самоубийце…

Сок дианеи парализует и анестезирует. Это легкая смерть.

Определить направление, откуда исходит запах, было нетрудно. Пролетев метров сорок от лагеря, Ливьен и Рамбай издали заметили розовеющие между стволами пятна.

Они опустились возле соцветия. Какой из цветов не пуст, было видно сразу. Он был раза в полтора крупнее остальных, и его волнистые края были плотно сомкнуты.

Осторожно! – осадил Рамбай порыв Ливьен, когда та потянулась к цветку. – Не так! Руки застынут. Рамбай знает как.

Он быстро подобрал вокруг несколько сухих веточек, поломал их, сложил в кучку и запалил. Едва язычки пламени коснулись растения, цветок заколыхался, будто тронутый ветром. Рывками, словно корчась, мясистые края стали подвертываться наружу – казалось, цветок-убийца разрывается между необходимостью отпустить свою жертву и нежеланием этого делать. Вот он принял такую форму, что Ливьен на ум невольно пришло непристойное сравнение. Что-то протяжно чмокнуло, края резко раздвинулись, и на землю, словно рожденное заново, вывалилось покрытое прозрачной слизью обнаженное тело Сейны.

У Ливьен подкосились колени, она опустилась на землю и ее стошнило.

Рамбай склонился над Сейной. Двумя пальцами разомкнул ее веки. И воскликнул:

– Она жива!

13

Это означало, что с того момента, как махаоны покинули лагерь, прошло не более трех часов. Так, во всяком случае, сообщил Ливьен Рамбай, более сведущий в повадках растения-хищника. Действие парализующих токсинов еще не коснулось сердца и дыхательных путей Сейны. Грубо говоря, она просто спала. Но сок дианеи успел поразить значительные участки ее кожи. Красные пятна, припухлости и кровоподтеки испещряли все ее тело.

Утерев губы и сдерживая новые спазмы, Ливьен разглядывала Сейну. И вывод ее был неутешителен. С такими ожогами долго бедняге не прожить. Состояние самой Ливьен было таково, что, глядя на изуродованное тело вчерашней подруги, она не испытывала никаких эмоций.

В какой уже раз на высоте положения оказался Рамбай.

– Трогать нельзя, – бросил он Ливьен и торопливо направился в один из махаонских «домов». Вскоре, вернувшись с сосудом, наполненным водой, и куском ветоши в руках, он принялся осторожно смывать с кожи Сейны едкий сок.

– Она выживет? – без тени надежды спросила Ливьен. Чувствуя себя беспомощной, как личинка, она, не узнавая себя, безропотно передала инициативу в руки самцу.

– Да, – неожиданно заверил тот. – И будет летать. Наверное.

По мере того, как ядовитый сок смывался с кожи, успокаивалось и вызванное им раздражение. Красные пятна становились бледно-розовыми, розовые исчезали совсем.

– Мы успели вовремя, – заметил Рамбай. – Еще час, и было бы поздно.

Он уже без опасений за собственные руки прикасался к коже Сейны, на второй и на третий раз протирая ее влажным тампоном. Орудовал он споро, и пришедшая, наконец, в себя, Ливьен, хоть и не испытывала бессмысленной ревности, но была поражена, сколь умело он так и сяк вертел податливое тело самки. А когда, широко расставив ей ноги, он аккуратно, словно акушер, промыл ей влагалище, у Ливьен захватило дыхание. Она понимала, что действие это носит сугубо медицинский характер, но, во-первых, беспокоилась (совершенно беспочвенно, конечно же), так ли считает и сам Рамбай, а во-вторых, удивлялась таким навыкам у дикаря.

Хотя… И дикарки, и цивилизованные самки рожают одинаково. Возможно, принимать роды в племени ураний – обязанность мужей, и каждый самец должен это уметь.

Еще через несколько минут Рамбай, уже не боясь ожечься, бережно взял Сейну на руки и, сопровождаемый Ливьен, двинулся за пределы лагеря.

Добравшись до ручья, он продолжил омовение тела, на этот раз – опустив Сейну в прохладную проточную воду. Теперь и Ливьен помогала ему.

Сейчас Сейна выглядела уже вполне прилично, опасение вызывало лишь ее затянувшееся коматозное состояние и несколько откровенных ожогов – на плечах, груди, ягодицах и щеках. В то же время, вселяло надежду то, что она стала еле слышно постанывать, когда вода попадала ей в рот. Веки ее при этом подрагивали и приоткрывались, но зрачков под ними не было, только болезненно-розовые, покрытые паутиной капиллярных сосудов, белки.

– Вот так, – сказал Рамбай, вынеся, наконец, Сейну на берег и расправив ей крылья, чтобы они быстрее просохли. – Теперь нужно ждать.

– Сколько?

Рамбай, присев на корточки, двумя пальцами приоткрыл Сейне веки. Ливьен, тоже присев, внимательно следила за его действиями.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Может быть, час. Или день. Или два…

– А если они вернутся?

Внезапно в Рамбае словно разжалась стальная пружина. Он вскочил на ноги и замер, как вкопанный. Ливьен с испугом смотрела на него снизу и впервые видела на его лице столь глубокую растерянность. В чем дело? Она оглянулась туда, куда смотрел он.

В двух шагах от них, держа под прицелом обоих, стоял махаон. И Ливьен показалось, что это – Дент-Байан. Но это мог быть и не он, ведь все махаоны для нее – на одно лицо. Она подумала об оружии и тут только осознала, что у него в руках: в одной – ее искровик, в другой – дисковое ружье Рамбая. Все внутри нее сжалось в ожидании выстрела…

Но махаон медлил. Почему-то он не убивал их. Если бы он хотел их просто убить, он бы сделал это еще до того, как они заметили его… Он сумел подкрасться к ним и завладеть оружием, и чутье Рамбая впервые дало осечку… Похоже, это достойный противник.

Выдержав основательную паузу, как бы дав Ливьен и Рамбаю в полной мере осознать всю безнадежность их положения и всю свою власть над ними, махаон медленно опустил оружие, а затем бросил его на землю, отступил на два шага и сложил руки на груди…

Этот жест мог означать только одно: что махаон желает мира, оружие же взял лишь затем, чтобы его не убили еще до того, как он успеет продемонстрировать свои дружеские намерения. Он рисковал. Он невозмутимо наблюдал за тем, как Рамбай и Ливьен, опасливо поглядывая на него, приблизились к своему оружию и подняли его.

Выждав, пока они вновь отступят назад, махаон шагнул к распростертой на земле Сейне и опустился перед ней на колени, так, что они коснулись ее головы.

Все-таки это действительно был Дент-Байан! Теперь Ливьен была просто уверена в этом.

Он протянул руки и положил свои ладони Сейне на виски. Затем закрыл глаза и застыл – неподвижно, как каменное изваяние. Он явно пытался помочь ей – каким-то своим, особенным способом. Что-то эта картина напоминала Ливьен… Да! Он обращается с Сейной так, как сама она – с Лабастьером… Так же, как оператор после транспортировки думателя, Дент-Байан, просидев так несколько минут, казалось, на глазах состарился на несколько лет, часть своей жизненной энергии отдав Сейне.

…Махаон отпрянул. Сейна открыла глаза. Упершись одной рукой в землю, она чуть приподнялась…

– Где я? – недоуменно спросила она, оглядываясь по сторонам. Махаон был теперь позади нее, и она увидела лишь Рамбая и Ливьен. Затем перевела взгляд на собственные обнаженные ноги и живот. Безуспешно пытаясь свободной рукой прикрыть грудь, она продолжала:

– Где моя одежда?

Ливьен подняла с земли и подала ей блузу. Сейна, согнув ноги, попробовала встать на колени, но, не удержавшись, неловко упала на бок и глухо застонала от боли.

– Подожди! – кинулась к ней Ливьен. – Я помогу!

– Убирайся! – не глядя на нее, сквозь слезы выкрикнула Сейна. – Я вспомнила! Я все вспомнила! Ты… Ты… – и она захлебнулась в истерических рыданиях.

– Успокойся, оденься, – Ливьен хотела погладить Сейну по голове, но та отмахнулась, больно ударив ее по руке.

– Оставь меня! Почему ты не даёшь мне спокойно умереть?! Кто просил спасать меня? Я ненавижу тебя! Будь ты проклята! – Ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий, а скрюченные пальцы в бессильной злобе скребли землю…

Истерика прекратилась так же внезапно, как и началась. Сейна молча села, взяла из рук Ливьен блузу, чтобы одеть ее, но лишь болезненно поморщилась: от прикосновения материи ожоги заныли еще сильнее.

Пошатываясь, она поднялась во весь рост и, морщась от боли, обмотала блузу вокруг бедер. Потом повернулась и, тут только увидев Дент-Байана, застыла, как статуя. Затем глухо промолвила:

– А этот предатель здесь откуда?

Тот смотрел на нее, не отводя взгляда.

– Я не знаю, откуда он, и не знаю, почему он предатель, – еле сдерживая раздражение, ответила Ливьен. – Я вообще ничего не знаю!

– А где остальные? – Сейна кивнула на Дент-Байана и стало ясно, что под «остальными» она подразумевает именно махаонов.

– НЕ ЗНА-Ю, – слегка повысив голос, с расстановкой повторила Ливьен. – Может быть, сначала ТЫ объяснишь мне, как ты здесь оказалась, почему…?

Сейна перебила ее:

– Там никого нет? – и вновь кивнула головой, на этот раз – в сторону лагеря.

– Нет.

Сейна всмотрелась в лицо Дент-Байана.

– Неужели… – начала она сама с собой, но, осекшись, обернулась к Ливьен: – Мы должны найти Лабастьера, тогда я смогу все тебе объяснить.

– Хорошо. Пусть так, – смирив гнев, согласилась Ливьен. – Но сможешь ли ты лететь?

Сейна расправила крылья и, сначала мелко дрогнув ими, сделала несколько взмахов.

– Вполне.

Возле дерева, в дупле которого был спрятан думатель, лежали мертвые махаоны. Шесть окровавленных, обезображенных трупа. Зрелище это вновь вызвало у Ливьен легкий приступ дурноты. Она начала смутно догадываться о том, что здесь произошло, однако выстроить точную логическую цепь пока не могла. Во всяком случае, то, что в живых остался лишь Дент-Байан, наводило на мысль, что он-то их всех и убил. И похоже, защищая Лабастьера. Полный абсурд.

Хотя этот махаон постоянно ставит ее в тупик. Перед тем, как полететь сюда, он заставил Рамбая вернуться с ним в опустошенный лагерь и прихватить с собой две термитные мины. Зачем?

Вчетвером они вынесли думателя из дупла и, отлетев подальше от места недавнего побоища, опустили его на землю. Сейна попыталась было войти с ним в контакт, но ее отстранил Дент-Байан и сам склонился над ним. Сейна благодарно улыбнулась ему и в изнеможении легла рядом. Разорванная пополам по шву блуза теперь служила ей не только набедренной повязкой, но и кое-как прикрывала полную грудь. Ливьен присела возле нее.

– Теперь ты расскажешь?

– О чем? Ты ведь уже обо всем догадалась…

– Ты хочешь сказать, что сбежала с ним добровольно?

– Да. Никогда ни один маака так не относился к Лабастьеру! Он его любит, понимаешь? И я люблю… их обоих.

Ливьен передернуло. Любить махаона!.. Любить мокрицу или двухвостку…

– У вас не может быть детей, – высказала она наиболее практический довод, доказывающий противоестественность такого союза.

– А я и не собираюсь их заводить.

Ливьен не нашлась, что возразить, потому спросила о другом:

– Ты хотела, чтобы махаоны убили нас?

– А ты хотела убить Лабастьера, – парировала та.

Конечно же, она не собиралась этого делать. Но она сказала… Сейна – мать. И она по-матерински серьезно и болезненно отнеслась к этой глупой угрозе… «Впредь буду умнее и осторожнее в словах», – подумала Ливьен, а вслух спросила:

– И куда бы вы отправились?

– Он рассказал мне, что религия запрещает махаонам создавать думателей. Но современная технология без них не может. Потому трофейные думатели – величайшая для них ценность. Их стараются захватывать вместе с операторами; хотя у махаонов и есть такие телепаты, как Дент-Байан – значительно более сильные, чем наши, но думатель трудится эффективнее, когда рядом с ним – мать.

– Они заботились бы о тебе… Ты продала нас врагу в обмен на личное благополучие…

– Нет. На жизнь Лабастьера. Хотя мне абсолютно все равно, что ты думаешь обо мне… Ты первая предала нас.

И вновь Ливьен почувствовала, что права Сейна. Эта нелепая угроза убить Лабастьера… Да, во всем происшедшем виновата только она сама…

– И что же случилось потом? – продолжила она расспросы.

– Мы спрятали Лабастьера, а сами направились в лагерь за подмогой для его транспортировки. Дент-Байан обещал, что ни мне, ни Лабастьеру ничего не угрожает. Нас вместе переправят в «цитадель мудрости»…

– Что это такое?

– Пока не знаю. Наверное, что-то вроде Совета… Не знаю. Лабастьер нашел его доводы убедительными, хотя сам хочет двигаться дальше к Пещере. Он ведь хочет знать все. Я не могла его послушаться. Я хочу, чтобы он жил… Но когда мы появились у периметра их лагеря, часовые объявили тревогу. Вот эти, – она мотнула головой сторону, где лежали трупы, – собрались вокруг нас, потом перекинулись с Дент-Байаном парой слов, тут же схватили меня, сорвали одежду и потащили. – Голос Сейны задрожал, она вновь переживала испытанные недавно страх и унижение. – Я думала, это он предал меня, – показала она глазами на Дент-Байана. – Мне стало немного легче, когда я увидела, что они волокут меня к дианее. Они не собирались насиловать или пытать меня, они просто хотели убить.

– Ты и сейчас думаешь, он предал тебя?

– Нет. Теперь мне кажется, он и сам не ожидал такого оборота. Но он видел, что спорить бесполезно и не сопротивлялся. Он повел их к Лабастьеру. А в дупле мы оставили оружие. И он воспользовался им, войдя туда первым. А потом вернулся, чтобы спасти меня.

– Он мог опоздать…

– Видимо, другого выхода не было.

Все это выглядело бы достаточно правдоподобно, если бы не неверная, по мнению Ливьен, оценка Сейны побуждений Дент-Байана.

– Они – фанаты веры, – обратилась она к Сейне. – Неужели ты думаешь, что он переступил через все ради тебя?..

– Не знаю. Я ничего не понимаю сама.

Тем временем махаон, закончив свое воздействие на думателя, выпрямился и сел, скрестив, как всегда, руки.

– Сейчас я все узнаю, – бросила Сейна и склонилась над Лабастьером.

Минут десять над поляной висела тягостная тишина. Ливьен внимательно разглядывала своих спутников. Рамбай, поигрывая пружинным карабином, то и дело бросал осторожные взгляды на махаона. Тот сидел, уставившись в одну точку, иногда вдруг закрывая глаза, и тогда – чуть заметно шевелил губами. Он опять «говорил» с Лабастьером. Сейна то и дело отстранялась от своего чада и напряженно морщила лоб, видно, приводя в систему получаемую информацию. Затем наклонялась снова.

Тряхнув головой, она объявила:

– Я все поняла. Он и впрямь не лгал мне. Когда захватывают думателя, его мать стараются заполучить тоже, чтобы вместе с ним отправить ее в «цитадель». Но было кое-что, о чем он не знал. Весь этот отряд, кроме него самого, состоял из братьев и сестер – детей одной матери. Такие семейные отряды у махаонов – норма. Но в семье не было телепата, потому взяли и его. А матерью всех этих воинов была…

– Дипт-Дейен, – догадалась Ливьен сама.

– Да. И они поклялись не оставить в живых ни одного маака из нашего отряда. Это была семейная клятва, и Дент-Байан ничего не знал о ней.

Все вставало на свои места, и чем дольше говорила Сейна, тем яснее становилась картина происшедшего.

…Когда они с Дент-Байаном вошли в лагерь махаонов, Сейна демонстративно держала руки так, чтобы часовому было ясно видно, что у нее нет оружия. По тревоге их окружили остатки отряда.

– Конечно же, ты жив, презренный бессрочник, – констатировал старший сын Дипт-Дейен – Райа. (Точнее – «Дент-Райа». Приставки «Дипт» и «Дент» указывают на пол носителя фамилии и на то, что самец или самка находятся в браке.) – О да, конечно же, ты жив! Погибают славные воины славных семей, а не такое отребье… Ни один из нас не принял бы жизнь в дар от маака, ни один не позволил бы пленить себя… – Он помолчал, усмехаясь и переводя тяжелый взгляд с Байана на Сейну. – Кто эта зловонная предательница веры, которую ты привел с собой?

– Ее зовут Сейна. Она – мать думателя, и она пошла со мной по своей воле.

– А где же сам несчастный, которого изуродовала ЭТА? – ткнул Райа Сейну в грудь.

– Мы спрятали его.

– Это хорошо, – кивнул Райа. – Тогда тебя убивать не будем. Мы убьем только ЭТУ…

– Я обещал ей, что дети Хелоу оставят ее с думателем.

– Ты достоин смерти, презренный бессрочник, лишь за то, что посмел обещать от нашего имени. – Райа кивнул своим сородичам и распорядился: – Предательницу веры отдайте второму созданию Хелоу.

Сейну поволокли к дианее, а Райа, шагнув к Дент-Байану, вырвал ружье из его побелевших от напряжения рук.

… – Почему «бессрочник»? И почему махаоны так презрительно к нему относятся?

– Полностью я не разобралась… Ведь они с Лабастьером общаются не словами… Но он мне передал именно «бессрочник», или «самец без потомства и без срока жизни», и это – оскорбительное прозвище. Единственное, что я поняла – откуда и зачем они берутся. На специальное обучение и последующую службу каждая семья махаонов отдает своего седьмого сына…

– Самки махаон так плодовиты?

– Не забывай: у них – многоженство. Имеется в виду седьмой сын одного отца. Да и таких – не много.

– И что же это за «служба»?

– Я не могу сформулировать точно. Это и служба, и обучение… Они становятся телепатами. Они не знают своей семьи, за что и презираемы остальными. Они не имеют права воевать, заниматься производительным трудом, даже быть простыми ремесленниками. Некоторые готовят смену, но большинство – приставлены к думателям. Их основная функция – связь, передача информации. Все они находятся на достаточно солидном правительственном обеспечении. «Бессрочник» – это презрительное просторечное прозвище. Еще, объясняя их положение, Лабастьер выразился так: «привилегированные изгои». Их мировоззрение отличается от мировоззрения обычного махаона. Их интеллект выше, они не столь ревностны в вере…

«Привилегированные изгои» – повторила Ливьен про себя. Институт «бессрочников» у махаон имел ту же природу, что и институт думателей у маака. И те, и другие без собственного на то согласия лишаются прав рядового члена общества в угоду неких высших целей… Ничего не будет удивительного, если выяснится, что и «бессрочниками» становятся не без медицинского вмешательства…

Она подняла руку, прервав Сейну, и сменила тему на более актуальную:

– Теперь мы вместе идем к Пещере?

– Да.

– И он? – Ливьен кивнула на Дент-Байана.

– Да, он полетит с нами. После того, что он сделал, ему нет пути назад.

– Но откуда кто-то может узнать о происшедшем?

Сейна пожала плечами:

– Я не знаю… И что-то еще беспокоит его, я не поняла – что. Подожди… – Сейна припала к надлобью Лабастьера. Поднявшись, сказала:

– Оказывается, у него дома остался кто-то, кто находится с ним в постоянной телепатической связи. Он не может прервать эту связь. Он говорит, что именно поэтому нам следует поспешить: за нами обязательно будет погоня. Земля махаон далеко, но мы перешли кордон, который доселе считался непреодолимым. Это обязательно вызовет переполох. И еще, он просит предать тела своих соплеменников огню.

14

Тела махаонов сложили в яму и запалили в ней термитные бомбы (вот, оказывается, зачем прихватил их Дент-Байан). Пепел засыпали землей. Речей не говорили.

После натирания какими-то собранными Рамбаем корешками, кожа Сейны окончательно пришла в порядок. И тогда она, наконец, оделась – в коричнево-зеленый костюм с красным крестом на колене. Форму сняли с одного из убитых. Щепетильность пришлось отбросить: запасного обмундирования маака не было. К тому же, при ее нынешних отношениях с Дент-Байаном, в этом была и определенная логика.

Сразу после процедуры захоронения, снялись с места и двинулись по маршруту.

…Неделя промчалась без приключений.

Былые отношения с Сейной не восстанавливались. Да Ливьен и не стремилась к этому. Трудно забыть предательство, даже если ты и нашел ему объяснение. К тому же, при всей своей широте взглядов, Ливьен не могла думать без гадливости о том, что Сейна живет с махаоном. Как когда-то ее товарки не могли простить ей замужество с дикарем (пусть и маака), так и ее саму теперь передергивало от отвращения при одной только мысли о близости Сейны с Дент-Байаном. А когда она вспоминала, что кто-то наблюдает за ними его глазами… что он как бы носит, не снимая, активированный Знак… она и вовсе не могла понять привязанность Сейны. Ну о каких «интимных» отношениях можно в этом случае говорить?

Но как бы то ни было, ситуация стабилизировалась, и это уже само по себе было достаточно хорошо. Теперь перед сном Рамбай не связывал махаона, но ночи они коротали в разных дуплах, разбившись на пары (Лабастьер при этом, конечно же, оставался с Сейной и Дент-Байаном). На всякий случай Рамбай не сообщал Сейне точного положения их с Ливьен очередного места ночлега.

Они быстро продвигались вперед.

Однажды им пришлось пересечь огромную поляну, одно воспоминание о которой с тех пор заставляло Ливьен содрогнуться. Это было кладбище кузнечиков. Похоже, они собирались сюда в предчувствии смерти со всего континента. На каждой травинке, на самом ее кончике, вытянувшись в предсмертной судороге, словно давая душе направление к звездам, чуть колыхался на ветру высохший трупик. Он, шелестя, падал к ногам путников и рассыпался на мелкие чешуйки, стоило лишь коснуться стебля. Сколько тысяч лет этому кладбищу? Ноги путников по щиколотку увязали в буро-зеленой пыли.

Но еще более ярким событием в этот период стала для Ливьен встреча с удивительными, невиданными ею доселе птицами. С самого раннего возраста Ливьен привыкла считать пернатых злейшими и опаснейшими врагами бабочек – как предков-насекомых, так и цивилизованных. Каково же было ее умиление, когда она впервые увидела изящных изумрудных пташек размером со шмеля. Трепеща крыльями, они совсем не по-птичьи жужжали и своими непомерно длинными клювами, словно соломинками, ухитрялись налету(!) пить из цветов нектар. А еще чуть позже стали встречаться колибри покрупнее, но зато окрашенные во все цвета радуги. Сочетания могли быть самыми разнообразными: желтая спинка, лиловое брюшко, бирюзовые крылья и красный хохолок…

К сожалению, долго любоваться этими удивительными созданиями не пришлось. Они перестали встречаться одновременно с тем, как почти напрочь исчезли цветы. Лес менял свой характер. Он становился строже. Пропали не только цветы на почве, но и вьюны на стволах. Пропали лианы. А сами деревья стали мощнее и кряжистее. Раньше Ливьен таких деревьев не видела, Рамбай же называл их «кебрачо».

Уж не сказывается ли приближение гор? Рамбай на этот вопрос ответить уверенно не мог. Когда они, в надежде подтвердить свою догадку, взлетели над кронами деревьев, они не увидели впереди ничего, кроме молочно-белой дымки тумана.

Однако вскоре близость гор, хоть и снова косвенно, но все же подтвердилась. Сначала на пути им встретилась небольшая речка. Перелетев ее, они неожиданно уткнулись в почти абсолютно вертикальную стену из скальной породы, высотой – метров в двадцать-двадцать пять. Поднявшись, обнаружили наверху точно такой же лес. А не прошло и суток, как эта ситуация повторилась. Сейна сообщила, что Дент-Байан знает об этом природном явлении из махаонских легенд, и называется оно «лестница Хелоу».

В течение недели они преодолевали террасу за террасой. Ступеней у «лестницы Хелоу» оказалось много. На одной из них внимание путников привлек странный, ни на что не похожий звук. Словно огромное племя дикарей, не прерываясь ни на секунду, колотит о тысячи струн-паутин… Сейна и Дент-Байан остались ждать, а Ливьен с Рамбаем полетели на звук, выяснить, что же это такое.

Это был водопад. Ливьен не верила своим глазам. ВОДОПАД! Она-то была уверена, что водопад – безответственная, но прекрасная выдумка древних сказителей. Зрелище было удивительно красивым, и несмотря на то, что вблизи водопада крупных деревьев не было, на отдых решили устроиться именно тут – прямо под открытым небом. Тем паче, что от привычных опасностей они, похоже, ушли…

До самого заката наблюдали они бриллиантовую игру микроскопических брызг на солнце. Затем, умиротворенно поболтав, завалились спать. (Рамбай и Ливьен помогли Сейне и Дент-Байану оттащить думателя подальше, и их группа, как и всегда в последнее время, разделилась на ночь на две части. Правда, теперь они уже не скрывали друг от друга свое местонахождение.)

…Две части. Ливьен уже привыкла к тому, что их отряд состоит нынче из двух супружеских пар… Но этой ночью ей довелось пережить одно из самых болезненных разочарований в своей жизни.

В последние дни она стала замечать, что слегка пополнела. Скоро ее беременность станет заметна окружающим. И уже сейчас близость с самцом могла привести к неприятным последствиям. Потому Ливьен уклонилась от нее, сославшись на сильную усталость. Рамбай не настаивал, в конце концов, хотя ощущение опасности и покинуло их, он все же был начеку и не хотел, чтобы кто-то мог застать их врасплох… И Ливьен преспокойно уснула, убаюкиваемая шумом воды.

Проснулась от ощущения, что она – совершенно одна. Протянула руку. Рамбая не было. Сон – как рукой сняло. Она поднялась и огляделась. В той стороне, где устроилась со своим «семейством» Сейна колыхался огонек костра. Ливьен пошла туда. Именно пошла, а не полетела. Почему-то ей не хотелось, чтобы ее заметили сразу.

Сейна, Рамбай и Дент-Байан сидели возле костра. Рядом, на подстилке, лежал Лабастьер. Ливьен услышала голос Рамбая, явно продолжающего разговор, который начался значительно раньше:

– … Почему же ты не можешь обмениваться мыслями с ней? – он указал рукой на Сейну.

Та наклонилась к Лабастьеру, затем, выпрямившись, произнесла:

– Он говорит, бессрочники не могут общаться друг с другом непосредственно, только через думателя. И это еще одна причина, почему думатели маака – величайшая для махаонов ценность. И тот, кто приставлен «слушать» его мысли ТАМ, – она неопределенно махнула рукой, – в «цитадели мудрости», делает это через своего думателя.

Тут только Ливьен сообразила, что, собственно, происходит. Рамбай беседует с Дент-Байаном! По цепочке – через Сейну и Лабастьера. Но почему тайком?! Почему не сказав ей об этом ни слова?! Похоже, она неверно оценивала нынешний расклад в их группе. Похоже, она – одна, а остальные – вместе…

Закусив губу, Ливьен прислушалась вновь.

– Спроси его, что он знает о Пещере, – задал очередной вопрос Рамбай.

Совершив все ту же процедуру общения с Лабастьером, Сейна ответила:

– Он говорит, что не верит в существование Пещеры. Он говорит, что ему приятно в этом кому-то признаться. Дома за такое высказывание он бы понес какое-то страшное наказание.

Она снова наклонилась над Лабастьером и продолжила:

– Он никогда не имел возможности поделиться с кем-то своими догадками. Хотя он и верит в существование Хелоу, он считает заблуждением официальную версию о двух его ипостасях – «существо» и «космос». Он верит лишь во вторую его ипостась, первая же, говорит он, пришла из древних легенд, сочиненных еще в те времена, когда бабочки не были способны к логическим абстракциям. Он считает, что Хелоу – высший дух, высший закон материи. Говорить же о Пещере Хелоу, о конкретном жилище бога – нелепое варварство.

– Как он прятал свои мысли, если их читают без его ведома?

– Карают лишь за мысль высказанную. Бессрочники убедились в том, что преступные мысли есть у каждого. Но считается, что пока они не высказаны, они не являются преступлением. Если один бессрочник попытается предать другого, ему придется произнести запретное вслух, и преступником станет он сам.

– Если он уверен, что Пещеры нет, зачем он пошел с нами?

Голос Сейны, когда она отвечала на этот вопрос, звучал несколько смущенно:

– Он сказал, что идет не с вами, а только со мной. Бессрочник не может жениться. Даже просто иметь самку. Ни одна самка махаон не станет «пачкаться» связью с ним. Но когда бессрочник входит в связь с пленной самкой маака, на это смотрят сквозь пальцы. Потому что для любого другого махаона это был бы ужасный позор. Для презираемого всеми бессрочника это как раз нормально. Он пошел в лес за самкой, и он нашел ее.

Рамбай презрительно выпятил нижнюю губу:

– Ради самки, которая к тому же не продолжит его род, он предал свой народ?

Сейна недобро блеснула глазами в его сторону и ответила сама, не обращаясь к Лабастьеру:

– Его народ презирал его, но уйти ему было некуда. Я – первое в его жизни существо, с которым он может говорить искренне и обо всем. А что касается продолжения рода… Направленного на обучение в бессрочники в первую очередь стерилизуют, и он после этого, не имея жены, носит приставку «Дент». Смеясь, бессрочников называют «женатыми на себе»…

Ливьен слушала, затаив дыхание. Обида на Рамбая за то, что он общается с остальными в тайне от нее, обида на всех за то, что они отторгли ее – все это отошло на второй план. На первый же вышла любознательность. Ей так мало известно о махаонах…

И Рамбай, словно подслушав ее мысли, продолжил расспросы, касаясь теперь не личности Дент-Байана и его побуждений, а истории и социальной структуры народа махаон.

В основе общественного порядка махаон лежит идея того, что теплокровные бабочки – высшая ступень развития НАСЕКОМЫХ. И именно колонии насекомых – пчел, муравьев, термитов – служат для них исходной структурной моделью.

Общество махаон, так же, как и маака, не имеет жестких вертикальных делений – на «высших» и «низших». Однако деление на кланы по горизонтали, чаще всего – по признаку принадлежности к тем или иным сферам деятельности, неизменно уже сотни лет.

Сын лекаря не может стать никем, кроме как лекарем. Сын жестянщика – только жестянщиком. Сын «хранителя тайны Хелоу» – «хранителем тайны Хелоу». Не это ли – истинное равенство? Исключение из правила составляют только бессрочники.

Тут Дент-Байан устами Сейны сообщил то, что, пожалуй, более всего поразило Ливьен во всем его рассказе. А именно: почему «привилегированных изгоев» называют «бессрочниками».

Для всех членов того или иного клана установлен совершенно определенный срок жизни. Не дожить до этого срока считается грехом, который ложится на всю семью. Но дожив до своего срока, махаон безболезненно умерщвляется. В обществе махаон практически нет стариков. Никто даже не пытается пережить установленный срок… (Ливьен припомнилось почему-то кладбище кузнечиков.) И только телепатам срок не установлен. Они – единственные умирают от старости, одряхлевшие телом и разумом. Вот и еще одна причина презрения к ним.

Несмотря на то, что в обществе этом царит освященный религией патриархат, фактическим правителем клана нередко является старшая самка; самец же просто-напросто пользуется положенным ему комфортом и пребывает в блаженной праздности.

Удивительный механизм имеет экономика махаон. Она, в общем-то, является доведенным до совершенства и веками отшлифованным до блеска натуральным хозяйством. Каждый клан точно знает когда, сколько и какому клану он должен предоставить своей продукции (услуг). Непрекращающийся плановый товарообмен приводит к тому, что каждый махаон имеет все необходимое.

Контроль и балансировку этой ювелирно-тонкой и в то же время громоздкой системы производит базирующийся в «цитадели мудрости» клан «счетчиков». Сейчас, когда народ махаон стал столь многочисленен, «счетчики» справляются со своими обязанностями лишь благодаря помощи думателей и сети связистов-бессрочников.

И все же, случается, механизм дает сбои. Чаще всего – от численной нестабильности кланов. Потому – контроль за рождаемостью – одна из важнейших функций «счетчиков».

Кроме бессрочников в непосредственном подчинении счетчикам находятся дружины клана жандармов, готовых навести порядок – где угодно и невзирая на средства. Но случается такое крайне редко. Каждый член сообщества сознает: от того, сколь четко выполняет свои обязанности лично он, зависит порядок ВО ВСЕЙ обменно-распределительной системе, а значит – зависит и непосредственно его жизнь. Так завещал Хелоу.

Слушая все это, Ливьен поражалась тому, что ничего из рассказанного Дент-Байаном не имеет ни прямого, ни косвенного отражения в изучаемых ею песнях «Книги стабильности». Хотя… Само название «Книги» прозвучало теперь для Ливьен совсем по-иному, нежели раньше.

Ливьен подумала и о том, что тоталитарная общественная система махаон напрочь лишает бабочек и свободы воли, и свободы выбора, но как раз в этот момент Дент-Байан, словно отвечая ей, заметил, что благодаря четкой отлаженности, многовековой традиции и освященности религией, данный порядок воспринимается всеми без исключения как естественный и единственно верный. Рядовой махаон чувствует себя внутри этой системы вполне счастливым. И Ливьен про себя признала, что в этом общества маака и махаон сходны, как личинки одной бабочки.

… – Спроси его, самка, – продолжал расспрашивать Рамбай, – почему бессрочники не главные? Они могут разговаривать так, что не услышит никто, они могут договориться… Другие без них ничего не могут…

«Действительно, – согласилась про себя Ливьен с Рамбаем, – они вполне могли бы диктовать условия. Однако мой муж еще и интриган…» А Сейна тем временем передала вопрос Лабастьеру и теперь, сосредоточенно морща лоб, излагала ответ махаона:

– Стабильность превыше всего. Изменения идут только во вред. Бессрочники и без того ни в чем не нуждаются. Нас презирают, но и власть не приносит любви. Добиться права на раннюю смерть? Но мы привыкли сознавать, что будем жить дольше других. Способность оплодотворять самок не вернет нам никто… У нас нет детей, ради которых стоило бы что-то менять…

– Почему же ты пошел с нами?

Сейна замешкалась с ответом. Наконец проговорила, явно озадаченная сама:

– Нельзя менять внутри. Но можно уйти вовне. Потому бессрочники всегда готовы к предательству. Потому их боятся, берегут и ненавидят.

В отсветах костра Ливьен явственно разглядела на лице Рамбая презрительно-брезгливое выражение. Да уж. Ту еще тварь подыскали они себе в помощники и союзники… Хотя, можно ли требовать верности от того, кого без его согласия превратили в изгоя. Пусть даже и «привилегированного»?.. Опять все тот же вопрос: можно ли оправдать предательство?..

Тут Сейна, помедлив пару секунд, продолжила:

– И еще Лабастьер добавил от себя, что пока он жив, Дент-Байану можно доверять без опаски.

Привязанность махаона к думателю была не совсем понятна Ливьен, но, по-видимому, тут нет никакого подвоха, ведь для Лабастьера сознание Дент-Байана – открытая книга.

– Спроси его, что он показывал Лабастьеру, когда они встретились впервые, – продолжил Рамбай. Сейна недоуменно приподняла брови:

– Не поняла…

– Лабастьер рассказал, что видел что-то непонятное…

Сейна кивнула, видно, вспомнив то, о чем говорит Рамбай, и наклонилась к думателю. Затем ответила:

– Дент-Байан говорит, что Лабастьер видел свою боль и то, как он снимал ее. Он говорит, что тогда еще не знал слов и мысленных символов Лабастьера, поэтому мог общаться с ним только на уровне зрительных образов. То, что видел Лабастьер, помогло Дент-Байану быстрее справиться с его болевым шоком.

Передав ответ, Сейна вновь склонилась над своим чадом, после чего выпрямилась и понимающе кивнула махаону.

– Что спросила Сейна? – подозрительно прищурился Рамбай.

– Тебе будет неинтересно.

– Что спросила Сейна?! – настойчиво повторил тот. В его голосе послышалась угроза.

– Рамбай, – Сейна устало провела рукой по лицу, – мы разговариваем с ним по нескольку раз в день. Ты ведь не сможешь контролировать нас все время. Сейчас я спросила, не бессрочники ли пишут «Книгу стабильности».

Рамбай расслабился и удовлетворенно кивнул. И спросил – скорее для порядка, нежели интересуясь всерьез:

– Что он ответил?

– Что бессрочники – самые образованные и самые талантливые из махаон. Но считается, что они не могут быть истинными выразителями духа. Потому они никогда не выступают авторами «Книги». Он считает это несправедливым. Он считает, что мудрость бессрочников пропадает зря.

Эта часть разговора коснулась профессиональных интересов Ливьен, и она прислушалась еще внимательнее. Сейна, вновь обратившись к Лабастьеру, продолжила:

– Бессрочники любят сочинять стихи, но записывать их им запрещено. Считается, что их творчество может только растлить умы других махаон. Потому бессрочники обмениваются своими творениями только друг с другом, мысленно. Дент-Байан привел Лабастьеру одно свое стихотворение, но тот не может передать его форму. Только содержание. Примерно так: «Ты никогда не один. Одиночество – счастье…»

«Да, – отметила про себя Ливьен, – даже одна эта строчка показывает, насколько идеалы бессрочников разнятся с идеалами тех, кто писал „Книгу“. И в то же время есть между ними какая-то неуловимая связь… Есть что-то общее… Возможно – поистине философская лаконичность тех и других?

Рамбай же тем временем явно потерял интерес к разговору. Он поднялся:

– Рамбай должен идти. Возлюбленная Ливьен – одна. Долго. Нельзя.

Ливьен испугалась, что не успеет вернуться на место незамеченной мужем и уже повернулась было, чтобы бежать, но тут услышала вопрос Сейны и замерла:

– А почему ты никогда не берешь ее с собой?

Рамбай помедлил, но потом все же ответил:

– Ливьен нужно много спать. В ее теле зреет плод Рамбая.

Его ответ поразил Ливьен.

Он знает. Знает!

Так вот почему он так ласков и осторожен с нею в последнее время, и в то же время никогда не настаивает на физической близости. Это устраивало ее, и она не интересовалась причиной…

Она передумала возвращаться незамеченной. Наоборот, она обернулась лицом к костру и вышла из-за ствола навстречу Рамбаю.

Он остановился в двух шагах от нее. Лицо его помрачнело.

– Ливьен подслушивала, – констатировал он. Но она не считала нужным оправдываться.

– Почему ты не сказал мне, что знаешь?! – почти выкрикнула она с возмущением.

– А почему Ливьен не сказала мне сама? – ответил он вопросом на вопрос. И этот ответ слегка обескуражил Ливьен.

– Я думала… – начала она растерянно. – Я думала, так будет удобнее…

– Рамбай тоже думал, что так будет удобнее, – чуть заметно, одними глазами улыбнулся он.

К месту ночлега они возвращались молча, не проронив больше ни слова.

15

Секретность, в которой до сих пор держала Ливьен свою беременность, служила, по-видимому, и определенным сдерживающим фактором. Стоило ей произнести это вслух…

Все негативные признаки этого состояния в одночасье навалились на нее. Слабость и тошнота, сонливость и раздражительность, внезапные переходы от эйфории к бездонной депрессии…

Но каков муженек?! А она-то думала, стоит лишь ему узнать о том, что она в положении, как он начнет мучать ее непомерной заботой, а то и вовсе заставит прекратить дальнейшее продвижение по маршруту… Как бы не так! Будучи, оказывается, в курсе событий, он с холодной расчетливостью поддерживал ее игру во «все нормально».

Почему?! Неужели его настолько увлек поиск Пещеры?

Это было странно. Но она не задавала вопросов. Игра продолжалась и после их короткого ночного обмена откровениями.

И эта игра имела дурные последствия.

Они поднялись на очередную ступень «лестницы Хелоу». Каменистая мрачная равнина, не только лишенная деревьев, но и лишь кое-где прикрытая зелеными травяными заплатами, сразу настроила Ливьен на самые дурные предчувствия. Потому-то она и заметила раньше остальных быстро растущую темную точку в низком линялом небе – в тот момент, когда их группа разбрелась по плато в поисках хоть чего-нибудь пригодного для разведения костра. (Связанное с подъемом понижение температуры по ночам уже давало знать о себе.)

– Птица! – крикнула Ливьен и, схватив искровик, двумя привычными движениями подготовила его к бою. Так же поступил и Рамбай. Сейна бегом вернулась к Лабастьеру, присев на корточки, привалилась к нему спиной и лишь тогда вперила ствол автомата в небо.

А вот Дент-Байан не понял смысла окрика Ливьен. Он, безоружный, находился от нее шагах в двадцати и, услышав тревожный возглас, удивленно оглянулся. Тогда она, понимая, что попасть в птицу с такого расстояния практически невозможно, только для того, чтобы указать махаону на опасность, все же выпалила в воздух.

Дент-Байан глянул вверх и, развернувшись, побежал к остальным. И в этот же миг черная туша камнем рухнула вниз.

В первый момент у Ливьен радостно дрогнуло сердце: она решила, что все-таки, даже и не надеясь на то, случайно подстрелила крылатое чудовище. Но птица, упав прямиком на махаона и накрыв его распахнутыми веерами крыльев, через мгновение живая и невредимая взмыла вверх. Дент-Байан корчился в ее костлявых, когтистых розовых лапах.

Остальные, задрав головы, беспомощно смотрели вверх: стрелять было нельзя – слишком велика была опасность угодить в махаона.

Птица набирала высоту. Она двигалась раза в два-два с половиной быстрее, чем могла бы лететь бабочка. Но ничего иного, кроме попытки преследовать ее – не оставалось. Рамбай расправил крылья. Его примеру последовала Ливьен, и они вместе вспорхнули в небо.

Боковым зрением Ливьен заметила, что к ним присоединилась и Сейна.

– Возвращайся вниз, к Лабастьеру! – крикнула ей Ливьен.

Сейна, лишь тут оценив степень опасности, которой подвергает думателя, покинув его, подчинилась. Еще бы. Ведь эта, унесшая Дент-Байана, птица, могла быть и не единственной…

Догнать ее, конечно же, невозможно. Но оставалась надежда, что они сумеют хотя бы проследить, куда она унесет махаона.

Но внезапно птица повисла на месте, судорожно и бестолково хлопая крыльями. Ливьен услышала ее злобное визгливое клекотание. Похоже, ее добыча доставила ей какое-то неудобство. Расстояние между похитительницей и преследователями стало сокращаться. Теперь Ливьен смогла разглядеть, что в воздухе идет беспощадная борьба.

Дент-Байан, стараясь вырваться, отчаянно извивался и колол птичьи лапы лезвием махаонского кинжала. Птица то озадаченно глядела на него немигающими змеиными глазками, то делала короткие ныряющие движения головой, пытаясь его клюнуть. Но тот ухитрялся уворачиваться от ее костяного жала. Одинаково туго приходилось обоим.

Птица стала терять высоту.

Рамбай тем временем значительно опередил Ливьен и сейчас оказался достаточно близко к пернатому хищнику, чтобы выстрелить, не боясь попасть в Дент-Байана. И все же из осторожности он еще чуть-чуть помедлил и поднялся выше. Теперь он и вовсе не видел махаона из-за птицы и мог стрелять абсолютно безбоязненно.

Ливьен видела, как птица, в очередной раз мотнув головой, сумела-таки клювом ударить Дент-Байана – в шею. У Ливьен перехватило дыхание. Тело махаона обмякло. Вот тут-то и раздался характерный упругий щелчок пружинного ружья Рамбая.

Издав звук, больше похожий на скрежет металла о металл, нежели на крик живого существа, птица разжала когти. Но, зацепившись за них одеждой или плотью, Дент-Байан не сразу выпал из ее лап.

Отбросив автомат, Ливьен ринулась вперед и вниз. Один рывок, и она оказалась в опасной близости от покрытого перьями чудища. Холодея от ужаса, она «поднырнула» под птицу и обеими руками уцепилась за щиколотку ноги махаона.

И – как раз вовремя. Птица нервно дернула лапами, раздался треск лопающейся ткани, и безжизненное тело Дент-Байана, удерживаемое Ливьен за ногу, беспомощно повисло вниз головой. Его вес был слишком велик для Ливьен. Лететь она не могла. Изо всех сил работая крыльями, она пыталась хотя бы уменьшить скорость падения; но та все же оставалась близка к смертельно опасной.

Краем глаза Ливьен видела грозную мохнатую тень, кружащуюся вокруг нее. Это раненая птица, не желая так легко расставаться со своей добычей, сопровождала их в падении. Но еще один выстрел Рамбая заставил ее бросить преследование. Похоже, на этот раз Рамбай задел ее основательно. Птица перестала обращать внимание на бабочек и пыталась теперь удержаться в воздухе. Но это ей плохо удавалось.

Земля стремительно приближалась к Ливьен, воздух свистел в ушах. У нее мелькнула мысль отпустить махаона; пусть хотя бы один из них двоих останется жив… Но она подавила в себе эту малодушную идею и, зажмурившись от напряжения, всю свою волю, все свои силы сконцентрировала на работе крыльев. Еще миг, казалось ей, и что-то лопнет внутри нее…

…Внезапно наступило облегчение.

Она больше не падает!!!

Она открыла глаза. Рамбай висел в воздухе напротив нее, держа Дент-Байана за руки. Он догнал их! Он успел!

Волна благодарности захлестнула Ливьен, она даже рассмеялась от избытка чувств… И не узнала свой смех. Он был похож на сухой болезненный кашель.

Она глянула вниз и буквально задохнулась от нового приступа хохота. Они висели… в метре от земли. Сейна, оставив Лабастьера, бежала к ним.

Они осторожно опустились на каменистую покрытую слоем бурой пыли почву, положили тело. Сейна упала перед Дент-Байаном на колени. А Ливьен, сотрясаемая нервной дрожью, обливаясь слезами и давясь ими, рухнула лицом вниз и все смеялась, смеялась, смеялась… «Это – истерика», – хладнокровно констатировала некая, оставшаяся спокойной, часть ее сознания. Но истерика от этого не прекратилась. Ливьен не хватало воздуха, она задыхалась…

– Ливьен, – услышала она голос Рамбая. Сильные руки самца перевернули ее на спину. Она подумала, как, наверное, ужасно она сейчас выглядит: перекошенный рот, свалявшиеся, испачканные пылью волосы, потная, красная от натуги физиономия… Она закрыла лицо руками, через силу сделала глубокий успокаивающий вдох… И тут же скорчилась от боли, пронзившей низ ее живота.

Она моментально перестала смеяться и, отняв ладони от лица, прижала их к очагу боли в паху.

– Что с Ливьен? Где больно? – Рамбай встревоженно заглядывал ей в лицо.

– Здесь… – простонала она, загибаясь. И тут же поняла: это схватки. Схватки! Она рожает. На неделю раньше положенного срока.

– Позови Сейну, – простонала она.

Спустя полчаса Ливьен, раздетая догола, лежала на мягком ложе из сухого мха, застеленного шелковым спальником. Сейна колдовала в двух шагах от нее, укрепляя над костерком прихваченную Рамбаем из махаонского лагеря посудину, наполненную водой.

Сам Рамбай при горячей поддержке Ливьен с места решающих событий был Сейной изгнан. Та, смотрительница гусениц в нижнем ярусе инкубатора, имела профессиональные навыки акушерки. Но походные условия и преждевременность родов заставляли ее нервничать.

Рамбай, то и дело косясь в их сторону, занимался раненым Дент-Байаном.

Рана махаона оказалась неопасной. Шейные позвонки уцелели, и он пришел в сознание почти сразу после приземления. Но его шея распухла и малейшее движение головой причиняло ему муки. Хотя об этом можно было только догадываться. Он стойко перенес прижигание раны раскаленным на огне лезвием и сейчас, когда Рамбай накладывал повязку, переносил и это без единого звука. Но Рамбай не мог не заметить, как при каждом его неловком движении вздрагивают и расширяются зрачки водянистых глаз.

Ливьен не могла похвастаться выдержкой Дент-Байана и молчала лишь в короткие промежутки между схватками.

Мучила ее не только физическая боль, но и глубочайшее разочарование. Если бы все это происходило с ней в Городе, она была бы уверена в счастливом разрешении от бремени, несмотря на его преждевременность. При нынешних же обстоятельствах это было практически невероятно. Ливьен знала, что в древности, когда у маака еще не был должным образом развит институт родовспоможения, погибал каждый второй новорожденный, даже если и был нормально доношен. Нередко гибли при родах и матери. Что-то в эволюции бабочек делало роды для них значительно более опасными, нежели для всех других живых существ.

По глупости, из какого-то нелепого благородства, она, спасая абсолютно чужое ей существо, теряет ребенка, а, возможно, и жизнь. Теряет ребенка Рамбая. Ребенка, зачатого в любви… Щемящее чувство безысходности переполняло ее душу. Лишь слезы немного облегчали боль.

…Схватки утихли, и она задремала. Проснулась же лишь на закате, укрытая огромными птичьими перьями. Все ее спутники расположились неподалеку, возле костра. Пахло жареным мясом. Ливьен чуть не стошнило от одной только мысли о пище.

Ее пробуждение первым заметил Рамбай.

Упруго поднявшись с корточек, он приблизился, держа в руке костяной нож с нанизанным на лезвие куском мяса.

– Съешь, возлюбленная жена моя, – предложил он, присев рядом и протягивая лакомство.

Ели сдерживая тошноту, Ливьен стиснула зубы и отчаянно помотала головой.

– Та самая птица, – ухмыльнулся Рамбай так, что не удержалась от улыбки и Ливьен. – Съешь. Ливьен нужны силы.

– Я не могу, – с трудом выдавила она из себя. – Убери.

Рамбай навесом бросил нож Сейне. Та поймала его, а он, вновь обернувшись к Ливьен, неожиданно заявил:

– Мне стыдно, жена моя.

Ливьен удивленно вскинула брови.

– Как только Рамбай понял, что Ливьен беременна, он должен был остановить ее. Рамбай захотел для себя и для Ливьен сразу два счастья – найти Пещеру и родить наследника. – Он горестно поник головой. – Рамбай забыл мудрость древних ураний: «двойное счастье – хуже несчастья»…

– Ты ни в чем не виноват, – начала было Ливьен успокаивать его, но приступ резкой боли в пояснице заставил ее замолчать. Боль усиливалась. – Сейну! Позови Сейну! – прохрипела она. В глазах померкло, и она потеряла ощущение времени. А когда пришла в себя, Сейна уже была рядом. И вновь – взрыв боли внутри.

– Рамбай… – тихонько простонала она.

– Я здесь, о слеза моей глупости. – Он склонился над ней и отер ей испарину со лба.

Вмешалась Сейна:

– Кажется, началось, – заявила она деловито. И тревожно добавила, разговаривая сама с собой: – Но почему не отходят воды?

– Дай мне ЭТО, – продолжала Ливьен тихо, обращаясь к Рамбаю.

Он сразу понял, о чем идет речь.

– Нельзя. Сейна сказала, сок пейота может убить ребенка. Мы говорили.

– Он умрет все равно. Но я не хочу умирать.

Сейна, сбросив с Ливьен перья, стояла спиной к Рамбаю так, что взбухший живот Ливьен был как раз между ее ног. И теперь она медленно присаживалась, опускаясь прямо на него.

У Ливьен зашевелились на голове волосы при мысли, что ей сейчас предстоит испытать.

Рамбай воровато покосился на Сейну, торопливо высыпал из мешочка щепоть знакомого порошка себе на ладонь и поднес ее к лицу Ливьен, приподняв ей голову другой рукой.

Ливьен торопливо втянула в себя воздух. Огонь опалил ее внутренности и, как и в прошлый раз, она почувствовала смертельное удушье. Но на этот раз не испугалась: вместе с удушьем пришло и облегчение.

И вот она уже висит в воздухе, глядя на себя сверху.

Сейна не только всем своим весом давила ей на живот, но и энергично раскачивалась взад и вперед. Распластанная под ней белой нагой лепешкой, Ливьен показалась себе отвратительной.

Ее ноги были широко раздвинуты и согнуты в коленях. Сейна протянула руки вперед. Рамбай стоял рядом с Сейной и что-то доказывал ей. И тут Ливьен увидела, ЧТО выходит из ее чрева. Нет, не обычная личинка, а нечто огромное, сферическое, синевато-серое с кровяными прожилками на блестящей от слизи поверхности.

Ливьен охватил было ужас, но она тут же отбросила его. «Э, нет, – сказала она, точнее – ее дух, себе. – Это проблемы той, что внизу. А я – свободна!». Она с усилием отвела взгляд.

И увидела нависший над миром неописуемой красоты закат.

«Я отправляюсь путешествовать!»

Даже если бы это случалось с ней каждый день, она вряд ли смогла бы привыкнуть к тому чувству освобождения ОТО ВСЕГО, в том числе и от физических законов вселенной, которое сейчас испытывала.

Домой? Нет. Ее уже не интересует, что происходит и там. А не посмотреть ли ей на страну махаонов? Да! Это будет любопытно.

Предположительно установив направление, она, словно не знающий расстояния световой луч, скользнула на тысячи километров вперед. И оказалась над угрожающе темной поверхностью воды.

Или направление, или расстояние были ею выбраны неверно. Она несколько раз обернулась вокруг себя. Берегов нет. «Океан», – догадалась она. Тот самый океан, которым, как учили ее в инкубаторе, покрыта вся поверхность земного шара.

И тут она со страхом поняла, что напрочь потеряла ориентацию в пространстве и не имеет ни малейшего представления, где находится тот небольшой и единственный на планете участок суши, на котором расположились и Город маака, и страна махаонов, и лес ураний и горы…

Она принялась бестолково метаться в пространстве, то снова выныривая над гладью океана, то – в пульсирующей слабым голубоватым светом бездне, то – в черноте земных недр…

С трудом взяв себя в руки, она, висящая на этот раз над дыбящимися штормовыми бурунами, попыталась рассуждать трезво. Сам процесс мышления в ее состоянии был странен. Словно МЫСЛЬ думает самою себя…

Но, как бы то ни было, она МОГЛА рассуждать.

«Действительно ли я – душа Ливьен, или все это сон, иллюзия, галлюцинация? Если верно второе, то не о чем и беспокоиться. А значит, на всякий случай следует предположить первое. Тогда – очередной вопрос. Душа сама собой вернется в тело, когда оно проснется, или же наоборот – только когда вернется душа, тогда оживет и тело? Допустим, это так. Тогда если душа не вернется, тело умрет… Она должна разыскать себя!»

Слегка успокоившись, она начала методично «прочесывать» поверхность планеты, совершая «прыжки» только в одном направлении, длиной примерно в тысячу километров.

Вода и только вода. На светлой – дневной – стороне планеты и на темной – ночной… Похоже, она вернулась в исходную точку. Развернувшись на девяносто градусов, она двинулась в направлении перпендикулярном прежнему.

Сколько все это длится? Годы? Миг?..

Но однажды, вынырнув из ничего, она увидела далеко под собой зеленое полотно суши. Нацелившись в сторону виднеющихся гор, она совершила очередной «прыжок», но, чуть не рассчитав, оказалась не возле, а внутри горы, в ее плотно спрессованном гранитном монолите.

Двинувшись вверх, она неожиданно очутилась в обширном, явно рукотворном помещении, в которое не проникало ни лучика света. Но «ночное видение» позволило Ливьен разглядеть многое.

Это был зал. И огромные предметы, наполнявшие его, не были похожи ни на что. Это была какая-то техника. Но странная, неземная техника. В то же время, казалось, что какая-то тайная жизнь теплится в этих переплетениях металлических труб, гроздях сфер и экранов… У Ливьен возникло ощущение, что кто-то подглядывает за ней. И ей стало страшно.

А особенно жутко ей стало, когда на идеально гладком полу она увидела останки бабочки – обглоданный временем костяк.

В своем нынешнем состоянии Ливьен не могла адекватно определять размеры предметов. Но скелет показался ей просто ОГРОМНЫМ.

В испуге она энергично «дернулась» в сторону и вылетела из горы на яркий солнечный свет. Слишком яркий – от того, что тысячами алмазных искр он переливался на неестественно белой, словно стерильной, поверхности.

Ливьен не сразу сообразила, что это. До сей поры она видела только искусственный снег. Кому и зачем понадобилось делать его столько?..

Она двинулась над снежным полем, удаляясь от вертикали скалы, и вскоре обнаружила пропасть. Скользнула вниз. Тут равнина была уже не такой безжизненной. Еще ступень… «Лестница Хелоу!» – догадалась она.

И тут же увидела своих. И себя. Собственное тело. Рядом сидела Сейна.

Ливьен обрадованно метнулась туда.

…И открыла глаза.

– Очнулась! Она очнулась! – закричала Сейна. И тут же затараторила: – Ли, ты была без сознания четверо суток! Я уже думала, ты не очнешься никогда! Ты не представляешь, как нам повезло! Личинка вышла в оболочке! Это – один случай на тысячи!

– Я была в пещере Хелоу, – еле слышно прошептала Ливьен.

Подлетевший на зов Сейны Рамбай произнес с благоговением в голосе:

– Он будет жить, возлюбленная мать моего потомка…

– Я была в Пещере, – повторила Ливьен и вновь закрыла глаза.

16

Подняться Ливьен смогла только на следующий день. Сейна подвела ее к небольшому углублению в почве, наспех облицованному Рамбаем обожженной глиной. Там, в теплой, почти горячей воде лежал ее плод – полупрозрачный, напоминающий яйцо насекомого, пузырь.

Никаких материнских чувств Ливьен не ощутила.

Рамбай и оправившийся от ранения Дент-Байан ежеминутно вычерпывали из углубления немного воды, выливали ее в подогреваемую на костре посудину, а обратно добавляли столько же, но уже горячей, поддерживая тем самым необходимую для развития личинки температуру.

Ливьен склонилась над «яйцом». Внутри, изредка слабо пошевеливаясь, плавала свернувшаяся гусеничка.

Ливьен выпрямилась.

– Я слышала раньше, что иногда, очень редко, ребенок начинает выходить прямо в оболочке, – обернулась она к Сейне, – но ведь ее тогда прокалывают…

– Рамбай не позволил мне этого сделать. Я боялась, что ты не выдержишь, но он заявил, что дал тебе сильный наркотик, и ты выдержишь все. Он спас ребенка. Теперь то, что ты не доносила его, не отразится на его развитии.

Ливьен кивнула. Не наученный горьким опытом, Рамбай вновь погнался за «двойным счастьем». И на этот раз ему повезло. Но могло случиться и по-другому. Уже во второй раз за последнее время она убедилась, что, несмотря на всю преданность и нежность, он, если это необходимо, способен без колебаний рисковать ее жизнью и здоровьем.

Но «победителей не судят».

Две недели тянулись как годы – в монотонном ухаживании за личинкой и запасанием для нее провианта. Гусеница маака ужасно прожорлива. Рамбай и Дент-Байан, оставляя присматривать за плодом самок, отправлялись в длительные перелеты вниз, к плодородным местам и возвращались с корзинами – полными лесных орехов, ягод, улиток и рыжих муравьев.

Фрукты нарезались тонкими дольками и развешивались сушиться на флуоновых нитях меж вкопанных в землю жердей. На тех же нитях сушились и муравьи, но – целиком. И большая часть мяса подбитой давеча птицы тоже была завялена впрок.

Как назвать ребенка, пока не решили. Да и не решали. В племени ураний гусениц не называли вообще, а давали имя позже – уже вышедшей из куколки бабочке. У маака гусеницам в нижнем ярусе присваивали порядковые номера. Тем более, что гусеница не имеет пола, и до ее превращения неизвестно – мужское давать имя или женское.

Так что, когда к концу второй недели окрепшая гусеничка, разрушив стенки оболочки, принялась беспомощно барахтаться в теплой воде, дежурившая в этот момент возле нее Сейна, крикнула так, словно вопрос с именем новорожденному был решен давным давно:

– Ливьен! Рамбай! Скорее! Ваш Первый проклюнулся!

«Ваш Первый», – отметила про себя Ливьен. Звучит так, словно точно известно, что будет и Второй и Третий…

До сей поры Ливьен не приходилось подолгу общаться с гусеницей, и если бы не Сейна, уверявшая, что все идет так, как и должно быть, она решила бы, что произвела на свет монстра. Первый ел не переставая. Он (она?) пожирал все, что ему давали – без разбора и ограничений. Только в первый день он включал в свой рацион и материнское молоко, а уже на следующий Ливьен с несказанным удивлением наблюдала, как ее маленькое мохнатое зелено-коричневое чадо носится по равнине в поисках съестного, умопомрачительно быстро перебирая десятком ножек-присосок.

И все же размер – было не единственным, что отличало Первого от насекомого.

Первый смеялся.

Поиск пищи Первый начинал с того, что приподнимался верхней частью корпуса над землей и, поворачиваясь ею из стороны в сторону, тщательно принюхивался. Наконец, уловив вожделенный запах еды, он заразительно хихикал (иногда даже падая на спину и подергивая в воздухе ножками) и несся к кучке провианта, только что заготовленного взрослыми…

Если он не ел, то спал, свернувшись клубком. Он рос не по дням, а по часам.

Он начал нравиться Ливьен. Ей было приятно и весело наблюдать за ним. Порой она даже чувствовала приливы нежности к нему, и ей казалось, что Первый отвечает ей взаимностью.

Что касается Рамбая, то он просто лопался от гордости.

Было решено, что когда Первый станет куколкой, они спрячут его в укромное место поблизости и продолжат поиск Пещеры. Им должно было хватить времени – добраться до нее, исследовать и вернуться – пока куколка не превратится в бабочку.

Пару раз Рамбай намекал Ливьен, что, мол, возможно, теперь спешить и не стоит, что, возможно, никакой Пещеры и нет… Но та стояла на своем. Она не рассказывала, что происходило с ней во время родов, но сама об этом забыть не могла. Она уже побывала в Пещере… И это был далеко не бред. Теперь она точно знает, что цель их поисков существует.

Наблюдая за Первым, Ливьен не раз поражалась его сообразительности и той быстроте, с которой он находит очередную (или внеочередную) порцию пищи. Поделившись этой мыслью с Сейной, она получила более чем неожиданное объяснение:

– Ему подсказывает Дент-Байан.

– ?.. – Ливьен недоуменно уставилась на Сейну.

– Твой Первый – телепат. Они разговаривают.

Телепат?! Откуда? Почему? В ее роду не было телепатов!

И тут же до нее дошло. Мать Рамбая унесла его в лес, боясь, что его превратят в думателя. Значит, у него в роду телепаты были…

Какое счастье, что Рамбай – дикарь, что они встретились с ним не в Городе. Случись по-другому, не миновать бы Первому судьбы Лабастьера…

Сейна добавила, что чтение мыслей имеет собственные, довольно странные законы. Она может «говорить» с Лабастьером, то же может делать и Дент-Байан, а вот «говорить» друг с другом они не могут. Первый общается с Дентом, но ни с ней, ни с Лабастьером у него связи нет…

Ливьен попросила Сейну узнать у Дент-Байана, что Первый думает, чего хочет, как к ним относится. Сейна не замедлила выполнить ее просьбу и сообщила вот что:

– Он очень любопытный, но глупый. – (Ливьен слегка покоробило такое определение.) – Он хочет знать все, но его память устроена так, что, поспав, он снова ничего не помнит. Если он не голоден, ему всегда весело, и он всех нас любит. Но если мы исчезнем в тот момент, когда он будет спать, он даже и не вспомнит, что мы когда-то были… Дент-Байан уверен, что Первый будет самцом; но я не поняла, как он это определил.

Случай, происшедший с ними вскоре, наглядно продемонстрировал Ливьен нрав и способности Первого.

В очередной раз самцы отправились на заготовки, но задержались дольше обычного. Сейна прилегла поспать, а Ливьен, присматривая за Первым, варила ему похлебку из улиток, которую он обожал (как, впрочем, и все прочее, что можно было запихать в рот).

Некоторое время он не давал Ливьен покоя, нетерпеливо кружа вокруг костра и принюхиваясь к исходящему от варева аромату. Стоило Ливьен лишь однажды на миг отвлечься, как он подскочил к котелку, сунулся в него, ошпарил нос и, обиженно заверещав и замотав головой, чуть не опрокинул варево в костер.

Ливьен была вынуждена строго на него прикрикнуть, и Первый, загрустив, удалился.

Некоторое время он, меланхолично понурившись, слонялся по территории стоянки, пока наконец не нашел себе очередное занятие. Подкравшись к шестам, меж которыми были натянуты нити с сушившимися припасами, и придерживаясь лапками за один из них, он попытался дотянуться до свисающего куска птичьего мяса. Попытка эта была обречена на неудачу, так как высота шеста раза в полтора превышала длину Первого, а взобраться по шесту Первый не мог: тот был слишком тонок.

Стоя на задних конечностях и держась остальными за шест, Первый принял вертикальное положение и даже ухитрился чуть-чуть подпрыгнуть. Но, шмякнувшись о землю, удрученно пискнул и дальнейшие эксперименты прекратил.

Похлебка поспела, Ливьен, обмотав ладони кусками ветоши, осторожно сняла ее с огня и поставила на землю – стынуть. А когда обернулась, Первого не увидела. Ливьен встревоженно огляделась. Позвала. Никто не откликнулся.

Ливьен вспорхнула над землей, но и тогда не увидела его. Никакого шевеления, насколько хватало взгляда.

В панике Ливьен разбудила Сейну и рассказала об исчезновении ребенка. В первую очередь Сейна «поговорила» с Лабастьером, но тот не имел никаких предположений. Тогда они вдвоем принялись за поиски.

В земле, метрах в двухстах от костра они обнаружили расселину, раньше на которую не натыкались. Она была столь узка, что спуститься в нее на крыльях было невозможно. Все что они могли предпринять, это идти вдоль этой трещины, то и дело наклоняясь и зазывая: «Первый! Первый!..» Но в ответ из бездны не доносилось ни звука.

– Если он жив, он уже отозвался бы, – заявила Сейна, и от этих слов по спине у Ливьен пробежали мурашки. Но Сейна не заметила в своем высказывании жутковатого оттенка и прагматично добавила: – Давай искать в другом месте.

Прошло около полутора часов, они вдоль и поперек облетели весь обжитый участок плато, но следов Первого не обнаружили. Ливьен была почти уверена, что он провалился в расселину. Чтобы отогнать от себя страшные мысли и видения, она повторяла про себя: »Ну, я найду тебя, я устрою тебе прятки! Ты не забудешь их, сколько бы не спал!» Но с каждой минутой угроза эта казалось все бессмыссленней и все чаще вместо нее Ливьен принималась клясть и корить себя за невнимательность.

Они добрались до скалистого края «ступени Хелоу». Где-то там внизу, за туманной дымкой, занимались добычей провианта самцы. Но у них есть крылья! А у Первого крыльев нет. Если он сорвался…

И в этот миг из тумана вынырнули Рамбай и Дент-Байан.

Вылетев им навстречу, Ливьен и Сейна обрушили на самцов полные смятения крики (хотя понимать их мог, конечно, только Рамбай):

– Первый пропал!..

– Его нигде нет!..

– Мы обыскали все вокруг! Там, в земле – щель…!

Лицо Рамбая стало суровым, в голосе послышалась чуть ли не угроза:

– Где была Ливьен?

– Я… Я была возле костра…

Мрачный, как туча, он увеличил скорость и, заложив вираж, полетел к костру. Остальные еле поспевали за ним.

Никто не посмел проронить ни слова. Пока они не добрались до места… И не увидели Первого. Который сладко дрых возле опустошенного и начисто вылизанного котелка.

– Где он был?! Где он прятался?! – еле сдерживая слезы облегчения и обиды, как могла более возмущенно вскричала Ливьен.

Сейна перекинулась с Дент-Байаном какими-то жестами.

– Разбудите его, Дент сейчас все у него узнает, – кивнула она Ливьен и поспешила к Лабастьеру.

Ливьен послушно растолкала Первого. Тот отряхнулся, осоловело посмотрел на взрослых, что-то недовольно пискнул и, улегшись поудобнее, задремал вновь.

Вернулась Сейна:

– Бесполезно. Он уже ничего не помнит, – сообщила она. И тут, наклонившись, подняла с земли предмет, доселе взволнованными путниками незамеченный.

Это был обруч, похожий на диадему самок маака, но чуть меньше диаметром. Он был иззелена-черен, покрыт кавернами и наростами глины, с большим утолщением с одной стороны. Чем бы ни был этот предмет, приволочь его мог только Первый; оттуда, где он побывал. Но где?! Где он побывал?!

Взрослые недоуменно вертели находку в руках, передавая друг другу. Ясно было одно. Это очень-очень старая вещь. И она имеет искусственное происхождение.

Когда находка во второй раз попала в руки Рамбаю, он присел на корточки, снял с пояса свой костяной кинжал и принялся скрести им о темную округлую поверхность. Вскоре очертания предмета стали более четкими.

– Золото, – определил Рамбай, не прекращая чистку.

В том месте, где на обруче было утолщение, обозначилась грань отполированного зеленого камня.

Да, это была диадема. Диадема с изумрудом. Но бабочка, когда-то носившая ее, была, по-видимому, раза в полтора меньше обычной.

Однако, когда Рамбай очистил предмет достаточно хорошо, уверенность покинула Ливьен. Дело в том, что камень не был, как это делается обычно, вкраплен в обруч, а был прикреплен к нему пятью загнутыми штырьками. И камень этот был ужасно велик – с половину кулака Рамбая.

Можно предположить, что когда-то в древности тут обитал низкорослый народ, для представителя которого обруч этот был как раз впору. Но таскать на лбу такой камень?.. Или этот обруч одевался на шею? Нет, это еще нелепее. Хотя от дикарей можно ожидать всего, что угодно.

Ливьен пригляделась еще внимательнее. Потрогала. Металл был гладок. В одном месте на его поверхности были выгравированы какие-то знаки.

Нет, вряд ли изделие столь совершенной чеканки могли изготовить дикари…

Сейну, похоже, терзали те же сомнения, что и Ливьен.

– Может, они носили камень на затылке, – без предисловия высказала она предположение. – Или эту штуку носила гусеница?..

– Возможно, – откликнулась Ливьен. – Если это была личинка вождя, ее вполне могли украшать подобным образом… Рамбай, ты никогда не слышал о таком обычае?

– Нет, Рамбай не слышал, – отозвался тот. – Рамбай думает, не нужно говорить зря. Нужно искать, где он был. Завтра будем искать. – Он отвлекся от работы и, взглянув на Ливьен, впервые с момента возвращения улыбнулся ей. – Это знак. Наш Первый будет великой бабочкой.

Сейна хмыкнула и бросила Ливьен:

– Иногда самцы говорят неглупые вещи.

Рамбай посуровел вновь:

– Идите спать, самки, – пробурчал он. – Рамбай будет сторожить. И думать.

Ливьен и Сейна не стали спорить с ним. Сегодня была его очередь первым заступать в караул. Через два часа он разбудит Дент-Байана, и тот сменит его. Затем наступит очередь Сейны. Ливьен пока в караул не ходила – она еще не вполне оправилась от родов.

Потому она и удивилась так, когда Сейна разбудила ее среди ночи:

– Ливьен, проснись. Только тихо…

– Что опять стряслось? – она напряженно села на подстилке и приготовилась к неприятностям.

– Ничего, ничего, успокойся. – Сейна опустилась перед ней на корточки. – Я просто подумала, что должна сказать тебе. Я описала обруч Лабастьеру, и он вроде бы знает, что это такое.

– Что же это? – не скрывая облегчения, Ливьен опять прилегла.

– Это перстень.

– Перстень? А что такое перстень?

– Украшение, которое древние самцы маака носили на пальцах.

– На пальцах? – снова переспросила Ливьен, но тут же, сообразив, что это означает, села вновь.

На пальцах! А она-то думала, что владелец обруча был меньше, чем современная бабочка…

– Да, – продолжала Сейна. – А ты помнишь, что сказал о Хелоу Рамбай?

– Нет, – призналась Ливьен.

– Он сказал, что Хелоу – просто ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ БАБОЧКА.

Сомкнуть глаз в эту ночь Ливьен больше не смогла.

Перед ее мысленным взором вновь и вновь вставал кошмар, который доселе она боялась даже вспоминать. Картина из ее наркотического бреда. Странные неземные предметы. Машины, которые, кажется, подглядывают за тобой. Гладкая зеркальная поверхность пола. И зеленовато-белые кости на нем. Кости ОЧЕНЬ БОЛЬШОГО скелета.

17

Утром принялись за скрупулезное изучение обнаруженной Ливьен и Сейной расселины, в которой предположительно побывал Первый. Вскоре какие-либо сомнения развеялись. Рамбай, видевший в темноте не хуже, чем при свете дня, углядел на одном из участков трещины, на глубине полутора-двух метров металлическую трубу. Точнее – два конца трубы с рваными краями, торчащие из каменистых стен. Было очевидно, что раньше они составляли единое целое, но, треснув, порода разорвала пополам эту древнюю коммуникацию.

Ширина трещины не позволяла воспользоваться для ее обследования крыльями. Рамбай и Дент-Байан слетали на предыдущую ступень «лестницы Хелоу» и принесли оттуда крепкую жердину, вполне способную выдержать вес бабочки. Привязав посередине неё флуоновую нить, они перекинули жердь через трещину, и Рамбай, цепляясь за нить руками, и упираясь ногами в стенки, спустился к трубе. Он примостился рядом с ней, на выпирающей из стены глыбе и крепко обвязавшись вокруг пояса, принялся за осмотр.

Диаметр трубы оказался как раз подходящим для того, чтобы в нее могла пролезть гусеница. Но для бабочки он был слишком узок.

Металл, из которого была изготовлена труба, на первый взгляд абсолютно не подвергся коррозии. Но когда Рамбай взялся за ее край и приложил некоторую силу, кусок белого сплава отломился, как ореховая скорлупа. Время изменило-таки физические свойства этого материала.

В какой из рваных концов трубы лазал Первый, определить было нетрудно. Из того, который шел в сторону их стоянки, торчал жгут почерневших от времени проводов. Когда Рамбай потрогал их, они рассыпались, словно зола. С другой стороны такого жгута не было. Значит, его уже разрушил Первый. Он был именно там, в той стороне, которая ведет к центру скалы.

Как он нашел эту трубу, как сумел спуститься и влезть в нее, осталось для взрослых загадкой. И уж тем паче загадкой было, куда он проник через нее, где побывал, откуда приволок пресловутую золотую вещицу. (Хотя на этот счет Ливьен и имела кое-какие соображения. Но она не спешила поделиться ими с остальными.)

Стоило Ливьен представить, скольким опасностям подверглось ее непутевое чадо, ее прошибал болезненный озноб.

А Первый тем временем, пережив две положенные линьки, начал вести себя по-новому.

Сегодня он уже не охотился за припасами, не носился как угорелый туда-сюда и не совал куда ни попадя свой любопытный нос. Нет. Сперва он на пару часов как бы впал в некую философскую рефлексию, а затем поведение его стало деловитым и целенаправленным.

Он готовился к закукливанию.

В нижнем ярусе городского инкубатора кокон личинке не нужен. И без того там поддерживаются необходимые температура, влажность и освещенность. Но инстинкт, несмотря ни на что, заставляет гусениц вырабатывать флуоновую нить. Она используется маака в промышленных целях.

Но в нынешних условиях поведение Первого было оправдано на сто процентов. Он с удивительным проворством выхватывал веточки из приготовленной взрослыми кучи хвороста и, смачивая соединения быстро схватывающейся слюной, плел из них нечто вроде продолговатой, поставленной вертикально, корзины с узким отверстием сверху. Скорее всего, Первый как-то прикрепил это сооружение к почве, иначе оно должно было упасть. Но как и когда он это сделал, Ливьен не заметила.

Вмешательство в этот процесс взрослых по совету опытной Сейны ограничилось лишь заготовкой прутьев.

Закончив изготовление каркаса, Первый, ловко перебирая лапками, принялся ползать по нему, многократно обматывая его вдоль и поперек флуоновой нитью. Спустя несколько часов ветки каркаса под гладкой сероватой, матово блестящей поверхностью уже не угадывались вовсе.

Наложив несколько слоев, Первый забрался на верхушку своей конструкции и нырнул в отверстие. А еще через несколько минут кокон зашатался и рухнул на бок.

О том, что Первый ведет внутри некую бурную деятельность, теперь можно было догадаться лишь по тому, как кокон дрожит и подергивается.

Ливьен решила, что в ипостаси гусеницы Первого больше уже не увидит, и у нее защемило сердце. Она успела привязаться к нему. Что ж, бессмысленно было ожидать от личинки слез прощания или иных проявлений сыновней нежности… И все же…

По задумке Рамбая кокон после закукливания Первого следовало куда-нибудь спрятать и замаскировать. Но инстинкты Первого сделали эту предосторожность излишней. Когда Ливьен уже потеряла надежду еще раз его увидеть, он неожиданно выбрался из кокона и принялся рыть почву рядом с ним. Выкопав небольшой продолговатый окоп с наклонным дном, Первый, упершись парой передних лапок в стенку кокона, столкнул его туда.

Кокон лег в землю под углом градусов в сорок пять и почти полностью скрылся из виду. На поверхности остался только торец с отверстием. Первый закидал яму щебнем. Если бы не отверстие, вряд ли кто-то смог бы теперь догадаться об искусственном происхождении этого холмика.

Лишь после этого Первый, удалившись окончательно, замуровался изнутри. Но прежде он совершил поступок, явно продиктованный не одними инстинктами и поразивший Ливьен. А именно: он утащил в свое логово «перстень Хелоу» (так про себя окрестила Ливьен его находку).

Зачем понадобился ему этот золотой предмет? Может быть… Может быть, Первый почувствовал, что контакт с древней и загадочной вещью даст ему нечто особенное в процессе таинства превращения?.. Если так, то прав был Рамбай, говоря о великом будущем Первого.

Размышляя, Ливьен глянула на мужа и убедилась, что тот расценивает происшедшее так же. Никогда еще не видела она на его лице такой смеси гордости и блаженства.

Заметив ее взгляд, Рамбай поспешил принять невозмутимый вид. Но сказал:

– Даже личинки ураний, живущих в лесу, не умеют прятать свой кокон. – Многозначительно помолчав, он продолжил. – В племени, изгнавшем Рамбая, есть обычай: перед свежим коконом личинки кладут несколько предметов. И по тому, что она захватит с собой, определяют ее дальнейшую судьбу. Рамбай взял стрелу и стал охотником. Первый взял изумруд – камень мудрости и власти.

О да, это было похоже на предзнаменование. Но в то же время, Ливьен испытала и легкое разочарование. Оказывается, манеру тащить что-нибудь с собой в кокон имеет не только ее вундеркинд-Первый, но и прочие гусеницы. И по большому счету, тут ему и взять-то больше было нечего, кроме перстня, который, кстати, и находился к кокону ближе всего… Что же касается Рамбая, то кем еще, кроме как воином, он мог стать?

Итак, забота о ребенке отошла в прошлое, и путники вновь принялись готовиться в дорогу.

Превращение из куколки в бабочку длится около месяца. Они должны были уложиться в этот срок.

Прежде, чем лететь дальше, Ливьен настояла на изготовлении теплой одежды. Она помнила снежную равнину из своего «бреда».

Рамбай поначалу ни о чем таком не хотел и слышать.

– Объясни, жена моя, – язвительно вопрошал он, – зачем Рамбай должен обрастать шерстью, как дикий кот, или покрываться перьями, подобно глупой птице? Рамбай – не кот и не птица!

– Чем выше мы поднимаемся в горы, тем становиться холоднее, – терпеливо объясняла Ливьен. – Ты ведь и сам это заметил. А дальше будет так холодно, что не будет таять снег.

– Рамбай никогда не слышал такого слова.

– Снег – это вода, которая от холода стала твердой.

– Ха! – Рамбай презрительно усмехнулся. – Всегда я знал, что самки из Города только кажутся умными! «Твердая вода!» – передразнил он. – Личинка махаона не смогла бы придумать ничего глупее… Займись сборами, жена, и не морочь мне больше голову.

Но Ливьен не отступала:

– Я не двинусь с места, пока у нас не будет теплой одежды!

– Сейна! – рявкнул Рамбай.

Сейна отложила возню с чехлом Лабастьера и подошла к ним.

– Прошу тебя, самка, – с легкой издевкой в голосе обратился к ней Рамбай, – спроси премудрого Лабастьера: может ли быть вода твердой, и нужна ли нам какая-то особая одежда, чтобы двигаться дальше? Рамбай сделает так, как скажет думатель… – он победно зыркнул на Ливьен.

«Нет, не зря Городом правят самки! – раздраженно думала Ливьен, пока Сейна общалась с Лабастьером. – Эти спесивые болваны абсолютно не способны прислушиваться к чужому мнению! А что может ответить Лабастьер? Вся его информация – опосредованна. Откуда ему знать о том, что творится в высокогорье – там, где не бывала еще ни одна бабочка?!»

– Лабастьер сказал, что Ливьен права, – объявила Сейна вернувшись. – Теплая одежда нужна. Следует утеплить и его чехол.

Рамбай обескураженно уставился на нее.

– Он так и сказал? – переспросил он недоверчиво.

– Так и сказал.

– И твердая вода бывает? – спросил он так, что стало ясно: до истерики остался один шаг.

– Об этом я не спрашивала. Я и сама знаю. От холода вода твердеет и превращается в лёд.

– Ливьен называла другое слово, – все с той же, не предвещающей ничего хорошего, интонацией заметил он.

– Я рассказывала ему про снег, – пояснила Ливьен. – Понимаешь, Рамбай, лед – твердый, а снег – мягкий…

– Снег!!! Лед!!! – взорвался он наконец. – Вода твердая, вода мягкая!!! Ответь мне, самка, – продолжал он голосом, полным сарказма, – научи глупого Рамбая: бывает ли вода жидкая?..

– Бывает! – зло рявкнула Ливьен.

– Это хорошо, – покивал он, ехидно прищурившись. – А может быть, вода умеет плясать на лесной поляне, украсив себя цветами магнолии? Или вода кусается, выскакивая из дупла? Или она летает по воздуху, пока никто не видит?!!

– Если ты так глуп, что сунешь свой нос в кипяток, вода укусит тебя, – взяв себя в руки, мрачно ответила Ливьен. – А вода, которая летает по воздуху, называется «пар»… Ты обещал поступить так, как скажет Лабастьер. И хватит об этом.

Рамбай скрипнул зубами. Но промолчал.

Однако говорить о необходимости теплой одежды оказалось много проще, чем сделать ее. Ливьен пожалела, что не поставила этот вопрос раньше.

Два дня подряд Рамбай и Дент-Байан спускались на «ступень» ниже в поисках какого-нибудь зверька, шкурку которого можно было бы выделать. Но тщетно. Ничего подобного тут не водилось.

Были еще перья, оставшиеся от хищной птицы, но Ливьен не представляла, как их можно использовать. Выход подсказал Дент-Байан.

Срезав пух с нескольких перьев, махаон набил им свой спальный мешок, а затем, чтобы пух не сбивался в один край, прошил мешок нитью – несколькими строками, крест накрест. И это свое изделие он предложил в качестве утепляющей прослойки в кожух Лабастьера.

Ливьен и Сейна с воодушевлением восприняли эту идею и принялись за работу. Искромсав спальники, они получили в результате четыре удлиненных теплых жилета с широкими щелями для оснований крыльев. Спереди эти неказистые одеяния зашнуровывались флуоновой нитью, ей же затягивались на бедрах.

Рамбай заявил, что никогда и ни за что не оденет эту уродливую тряпку. Но пока что его и не заставляли этого делать. Жилеты свернули и запихали в раздувшиеся поясные рюкзачки. Только изделие Дент-Байана сразу вложили в чехол Лабастьеру, от чего тот стал раза в полтора объемистее.

Собрали и остальные пожитки. Можно было лететь.

Неожиданно задержал Рамбай.

Встав на колени возле холмика, под которым прятался кокон с куколкой Первого, он закрыл глаза и принялся что-то быстро и негромко говорить на дикарском наречии ураний.

Что это было? Молитва? Прощание? Напутствие? Ливьен не знала. И не решилась спросить. Но встала на колени с ним рядом. И почувствовала неожиданное волнение. Вернувшись сюда, она встретится с бабочкой маака, которую не видела еще ни разу в жизни. И это будет ее ребенок. Ее Первый.

Если, конечно, она вернется…

Она должна вернуться!

Сейна и Дент-Байан в терпеливом ожидании молча сидели поодаль.

18

На третьи сутки полета, к вечеру, они добрались до очередной отвесной стены и остановились на привал у ее подножия.

«Подзарядкой нервной энергии» Лабастьера теперь занимался Дент-Байан, а не Сейна. У него получалось быстрее и безболезненнее.

Равнина, над которой они летели в последний из трех дней, была не горизонтальной, а заметно забирала вверх. И уже тут похолодало настолько, что путники поспешно облачились в свои импровизированные утеплители. Рамбай, перестав ворчать по поводу времени, потерянного на их изготовление, поступил так же, как и остальные. Тем паче, что собранный для костра сухой мох (а ничего другого тут уже и не росло) дыма давал больше, нежели тепла.

Путники тесно сбились вокруг костра. О сне в таком холоде страшно было даже подумать. Но и продолжать полет без отдыха сил уже не было.

Желая поддержать товарищей, Рамбай тихонько запел, мерно покачиваясь в такт. Ливьен узнала эту песню. Именно ее он пел во время ливня накануне боя с махаонами. И действительно, стало как будто теплее, во всяком случае, ей. Она даже ухитрилась задремать, положив голову Рамбаю на плечо и покачиваясь вместе с ним.

Ей снилось счастье.

Снилось, будто бы они с Рамбаем летят над прекрасным светлым городом. А между ними, уверенно работая крыльями, порхает юный самец с божественно сияющим ликом. Это ее Первый? Или это бог Хелоу? Или и тот, и другой одновременно?.. Она оглянулась, и дыхание ее захватило от радости: позади них летели все, кто, казалось бы, так недавно покинул с нею Город. И строгая Инталия, и старая Ферда, и сентиментальная Аузилина… А чуть впереди прочих, ближе всего к ней, к Рамбаю и к юному незнакомцу – Лелия с лучезарной улыбкой на устах.

Сейна помнила, что всех их нет в живых. Но несмотря на это, ей казалось вполне естественным, что они летят вместе.

Она хотела спросить Лелию, где они, что это за город под ними. Но не успела открыть рот, как уже услышала на свой вопрос мысленный ответ Посвященной:

«Это Город, в который мы стремимся с момента своего рождения. Город, где нет места лжи и злу. Где нет различий между видами бабочек… Ты и раньше знала об этом Городе».

«О, да, – отвечала Ливьен без звука, – я встречала упоминания о нем в Книге стабильности. Кажется, встречала… – Она вдруг засомневалась. – Но если даже встречала, то он – из поверий махаон. Выходит, они верны? А мы – мертвы? Так?»

«Нет. Мы тут уже давно. А вас еще нет. Мы вернулись лишь за тобой и за твоим мужем. Вы – в пути…»

«А Сейна? А Дент-Байан и Лабастьер?»

Лелия нахмурилась:

«Они еще не готовы. Но и они будут с нами».

И вдруг лицо Лелии утратило четкость. Словно затянулось туманной дымкой. И Ливьен почувствовала, что теряет высоту.

Она глянула вниз, но Города там не было. Только боль.

Она хотела закричать, но услышала лишь собственный стон.

И с трудом разлепила склеенные инеем ресницы.

…В зеленоватом спектре ночного зрения она разглядела склонившиеся над ней лица Сейны и Дент-Байана. Махаон энергично тряс ее за плечи, а Сейна старательно растирала ей лицо ладонями.

– Живая! – обрадовалась Сейна, увидев, что глаза Ливьен открылись. – А я уже испугалась, что мы потеряли тебя! Вставай! Разомнись!

Зачем они разбудили ее? Было так хорошо. Ливьен вновь смежила веки и моментально погрузилась обратно в теплую ласковую мглу. Но грубые руки Дент-Байана опять вернули ее в реальность.

– Ли! – кричала ей в лицо Сейна. – Проснись! Если ты не проснешься, ты умрешь!!!

Боль во всем теле. Холод. Страх.

Страх!

Она испугалась, что НИКОГДА не увидит Первого бабочкой. Она испугалась, что ее прекрасное видение – только сон, а когда она умрет, он исчезнет, и не будет НИЧЕГО…

Она встрепенулась, попыталась встать… Но тут же упала: подогнулись пронзенные болью колени. Сейна кинулась массировать ей ноги.

Костер не дымился. А следить за ним вызвался Рамбай. Рамбай!

Ливьен приподнялась на локтях и нашла его глазами. Дент-Байан уже пытался разбудить его. Только слабое размеренное дыхание выдавало то, что тот еще жив. Рамбай-богатырь, Рамбай-бесстрашный герой, Рамбай-неуязвимый и ловкий дикарь оказался бессилен перед тем, к чему природа никак не могла его подготовить – перед холодом, который никогда не встречается в плодородной низине джунглей.

Его приводили в чувство втроем. Испугавшись за мужа, Ливьен перестала ощущать собственную боль в обмороженных руках и ногах. Они били его по щекам, они трясли его, они массировали его лицо и конечности…

Наконец тот глубоко вздохнул и протер воспаленные глаза. И возиться с ним осталась одна Ливьен. Сейна и Дент-Байан тут же переключились на Лабастьера.

Как ни удивительно, на думателя холод подействовал менее пагубно, нежели на остальных. По словам Сейны, он лишь пожаловался, что стал «медленнее думать». Хотя этого следовало ожидать. Думатель – почти куколка. А процессы в куколке при пониженной температуре протекают медленнее и на долгий срок могут затормозиться вовсе.

Выяснилось, что первым всполошился Дент-Байан. Он вспомнил стихотворение из их «Книги», в котором некого Охотника у врат Пещеры убивает «свет луны». А по представлениям махаонов, луна излучает холод. Ливьен тут же вспомнила этот стих. В нем же говорится, что прежде, чем погибнуть, Охотник ослеп от белизны. Если раньше эта фраза казалась ей просто малопонятной метафорой, то сейчас наполнилась конкретным смыслом. Кто знает, как действует на зрение полное отсутствие цветов на заснеженном плато?

Но какие сделать из этого практические выводы? Сейчас было ясно одно. Они чудом остались живы, и сидеть на месте больше нельзя. Нужно двигаться – вперед (точнее – вверх) или назад. Коротко посовещавшись, выбрали все-таки первое.

Конец ознакомительного фрагмента.