Совет второй
Дозируй помощь со стороны
Меня всегда удивляет, что молодые люди, когда решают обзавестись детьми, рассчитывают на помощь собственных родителей – материальную и физическую. Ну с материальной все ясно – в нашей стране детей принято содержать до их пенсии. Здесь каждый решает сам, как поступать. Конечно, ничего плохого здесь нет – почему бы не поддержать детей, если у вас есть такая возможность? Но когда я слышу истории, как, к примеру, тридцати- и даже сорокалетние «деточки» живут за счет родителей, то всегда вспоминаю восточную мудрость: если отец работал, а сын бездельничает, то внук будет просить милостыню.
Помню прекрасно себя – никогда мне и в голову не приходило скинуть сына на руки бабушкам, няням, воспитателям в садике, чтобы самой наслаждаться жизнью. Конечно, иногда молодым родителям надо выбираться куда-то вдвоем, без ребенка – во-первых, чтобы не потерять романтики в отношениях, во-вторых, чтобы просто не сойти с ума от бесконечных проблем. Да и бабушкам и дедушкам – теперь-то я это знаю по себе – в удовольствие поиграть, погулять с внуками, сходить с ними в парк, в кино, в цирк, или даже прихватить их на пару недель в отпуск? Молодость вспомнить, когда вот так же ездили с их родителями, да и детям помочь. Но отказаться от себя, от своей жизни – здесь может быть только добровольное согласие. Приставать к теще или свекрови буквально с ножом к горлу, требуя, чтобы она бросила работу и стала «профессиональной бабушкой», – я считаю, это неправильно. Помните замечательный фильм «По семейным обстоятельствам», где дочь, которую играет Марина Дюжева, требует от матери (прекрасная роль Галины Польских), чтобы та ушла с работы и в качестве аргумента восклицает: «Ведь она же твоя внучка!» На что мать жестко парирует: «Прежде всего она твоя дочка!» И кстати, отдавая ребенка на воспитание теще или свекрови, вы рискуете получить «на выходе» совсем не того человека, с которым сможете дружить, с которым вы понимаете друг друга с полуслова. Это няне, человеку, в общем, временному, которому вы платите, на минуточку, деньги, можно мягко, но настойчиво сказать: «У нас так не принято» или «Делайте так и не делайте этак». С бабушкой такие номера не пройдут – она привыкла воспитывать вас, так что вашего ребенка тоже рассматривает как собственного, которого можно лепить «по образу и подобию». История Маши, дочери моих друзей, – тому доказательство. Имена я на всякий случай изменила.
Маша росла единственным избалованным ребенком в окружении взрослых, каждый из которых готов был в любой момент сорваться, чтобы исполнить каприз принцессы. Марусечка захотела немецкую куклу, как у подружки по садику? Мама, моя подруга Наташа, немедленно через знакомую спекулянтку втридорога эту куклу достала (дело было на излете эпохи застоя, когда не то что кукол – иногда и куска мяса было не купить). Дедушка, кряхтя и постанывая, рискуя слечь с радикулитом, катал деточку на спине, потому что их высочество соизволили захотеть поиграть в лошадку. Ну и разумеется, каждое лето – море (ребенку нужен целебный южный воздух), лучшие врачи, потом престижная школа, самые дорогие репетиторы, и – вожделенный филфак МГУ. Вскоре Маруся познакомилась с будущим мужем Володей, тоже студентом, не то второкурсником, не то третьекурсником технического вуза. Словом, таким же, как она, юнцом. Что и говорить, перспектива брака на втором курсе ни родителей, ни бабушек-дедушек не порадовала. Но слово Маши было в семье законом, да и остановить ее всегда было невозможно. Ни аргументы, ни уговоры не действовали. Каким чудом Володя уговорил своих родителей на эту «авантюру», как назвала бракосочетание сына Машина свекровь, для меня, да и для всех было загадкой. Но факт есть факт – Маша и Володя поженились и стали жить в отдельной кооперативной квартире, заблаговременно купленной дедушкой и бабушкой для любимой внучки. На дворе были 90-е, время лютое, с деньгами, продуктами было не очень. Но Маша была выше прозы жизни. Это, впрочем, было несложно – ее мать несколько раз в неделю проведывала молодых с сумками, набитыми продуктами, баночками, судочками и кастрюльками. Виктор, Машин папа, нет-нет, да совал дочери купюру – «на шпильки и глупости». Жизнь, одним словом, у молодоженов была отличная, и впереди было еще несколько беззаботных студенческих лет. Они любили шумные компании, поездки к друзьям на дачу и так далее. И тут – гром среди ясного неба. Маша узнала, что беременна. Как горько шутил Виктор, Маруся узнала, что любовь – не встречи на скамейке, от поцелуев бывают дети. Конечно, она совсем не хотела, да и не была готова стать матерью. То есть теоретически она была не против, но позже.
Что думал по этому поводу юный супруг Володя, неизвестно, потому что он всегда думал так, как Маша. В его семье было принято слушать мать – Машина свекровь Эвелина Павловна была женщиной строгой и властной. Но при этом умной. Знала, когда кнут сменить на пряник. Ее супруг жену уважал, слегка побаивался и готов был каждому встречному рассказывать, какая у него Элечка умница, какая замечательная хозяйка и прекрасная мать. Мать Эвелина Павловна была и вправду хорошая. Володя всегда чувствовал ее поддержку, порой весьма навязчивую, но его это никогда не смущало. «Мама лучше знает, что тебе надо» – эту фразу Эвелина Павловна сделала рефреном своих отношений с сыном. А он и не протестовал. Так удобнее. Знаете, многие мужчины говорят, что служить в армии им нравилось, потому что не надо думать – знай себе исполняй то, что за тебя решили другие. Вот и Володины отношения с матерью чем-то напоминали армию: упал, отжался, мама знает лучше…
Маруська наша Эвелине Павловне решительно не нравилась: вертихвостка, к тому же больно много о себе понимает. К тому же она отдавала себе отчет в том, что с появлением Маши ее годами выстраиваемые отношения с сыном станут совсем другими – Володечка переползет из-под ее каблука под Машин. Маша вряд ли станет играть по ее правилам. «Мама знает, как лучше» – с насмешливой, своенравной Машкой такой фокус не пройдет.
Девочка, которую назвали Настей в честь Машиной бабушки, всего пару месяцев не дожившей до рождения правнучки, была беспокойной, болезненной. Ей были нужны врачи, массаж, усиленное питание, особые смеси. Словом, все то, что в начале девяностых найти было немыслимо. На прилавках стояли в ряд банки с солеными зелеными помидорами и бычками в томате. Наташа с Виктором особо помочь детям не могли – НИИ, где они работали много лет, развалился, директор сдал огромные площади в аренду, а люди оказались на улице. Те, что помоложе и пошустрее, стали челноками или пошли работать в первые кооперативы. А Наташа и Виктор растерялись: ездить в Польшу и Турцию за шмотками вроде не по возрасту, стоять за прилавком – тем более. Наташа пыталась давать уроки математики и физики недорослям, но это были копейки. А тут Виктора разбил инсульт: уж очень он страдал из-за неприкаянности, никчемности, очень болезненно реагировал на все, что происходило. Наташа не отходила от него днем и ночью, помогать Маше, как раньше, уже не могла.
И тогда Эвелина Павловна объявила, что ради «детей» готова поменять работу: уйти из общеобразовательной школы, где она преподавала домоводство, в коррекционный интернат – там и платят больше, и регулярные продуктовые заказы дают. И здесь Маруся совершила первую стратегическую ошибку. Ей бы вежливо, но твердо отказаться от «жертвы» – дескать, спасибо, дорогая Эвелина Павловна, очень ценим вашу самоотверженность, но мы уж как-нибудь сами. Но она была так растеряна, так напугана, что не справится одна с ребенком, что не сможет дальше учиться. Да что там – вся жизнь пойдет под откос!
Теперь Эвелина Павловна имела полное право по-хозяйски заявиться к ним в квартиру в любое время, открыв дверь собственным ключом, бесцеремонно заглянуть в кастрюли, попенять Маше, что она плохо ухаживает за ее сыном, не слушая возражений, сварить «детям» борщ – в соответствии с ГОСТом, не зря же она преподавала домоводство. Машка рассказывала, что все свои действия ее свекровь сопровождала комментариями, будто и не выходила из класса: «Закладываем в наш борщик зажарочку», «А теперь картошечку, форма нарезки – кубики со стороной шесть миллиметров», «О, наш борщик почти готов, для подачи нам понадобится сметанка». Маруся уверяла, что от всех этих уменьшительно-ласкательных суффиксов у нее пропадает молоко. Особенно ей было неприятно, когда свекровь так же по-хозяйски брала из кровати Настеньку и принималась инспектировать.
– Ну-ка посмотрим, как твои родители тебя запеленали, – говорила она, и Маше казалось, что Эвелина сейчас ей скажет: «Плохо запеленала! Садись, два, без матери завтра не являйся!»
– А сколько же раз твоя мама с тобой сегодня гуляла? – спрашивала свекровь у двухмесячной внучки, словно игнорируя стоящую рядом Машу. – Ленится твоя мама на улицу выходить, не до того ей, видно, – сварливо заключала Эвелина, поджимая губы. – Ну ничего, бабушка уже пришла, сейчас она порядок-то наведет.
Маша пробовала возражать:
– Эвелина Павловна, зачем вы так? Такое ощущение, что вы Насте мать, а я мачеха. Она уже скоро все понимать начнет, вы же ей внушаете, что я ее не люблю и не забочусь о ней!
Эвелина сначала отмалчивалась, но однажды, резко развернувшись, дала-таки отпор:
– А ты заботишься? – Лицо у нее стало красным, голос визгливым. Маша подумала, что плохо знала свекровь – ей бы на рынке картошкой торговать, а не в школе работать. – Заботишься? Да ты о себе заботишься, все думаешь, как бы сбежать хвостом крутить. С подружками часами трындишь, пока ребенок в мокрых пеленках надрывается! Лишний раз на воздух девочку не вывезешь, ждешь, когда Вова придет. А он, между прочим, учится и работает. Его не припахивать после работы надо, а супу налить и дать отдохнуть! И деньги, что он приносит, не на помады и мазилки всякие тратить, а на ребенка! И ты мне не указывай, что мне внучке говорить! Я на вас пашу, между прочим, ишачу с утра до вечера! Думаешь, легко мне с этими дебилами работать? Но не жалуюсь! И не сомневайся, не ради тебя я это делаю и даже не ради сына. А ради внучки! Твои же ни копейкой, ни куском хлеба не помогают! Мать-то твоя хоть бы раз в неделю приезжала с внучкой погулять! Так нет, нашла отмазку – муж у нее, видите ли, болен! А кто сейчас здоров? Нет, ты мне скажи! Я, что ли, здорова? Или муж мой? Да у меня давление под сто восемьдесят! А ничего, работаю!
Эвелина сама себя накручивала, голос у нее становился все громче и тоньше, и Маше, на которую в жизни не повышали голос, показалось, что свекровь сейчас разобьет удар. Ей сделалось по-настоящему страшно. И еще – очень обидно. Все, что говорила Эвелина Павловна, было несправедливо, особенно нападки на родителей. Виктор уже несколько месяцев не вставал, не говорил, только жалобно мычал и плакал. Наташа похудела, вымоталась. За ночь ей удавалось поспать от силы часов пять, и то не подряд. У нее рвалось сердце при мысли, что Маша одна с ребенком, что ей надо вернуться в институт, доучиться, получить диплом. Но с кем оставить Настеньку? Где взять денег на няню? Ответов на эти вопросы у нее не было, впору было самой заплакать. Она и плакала, но дочь старалась подбодрить.
А Маша обнаружила, что Эвелина приходит к ним все чаще, а уходит все реже. И когда приходит свекровь, она, Маша, становится лишней.
И тут ей бы повернуть ситуацию: решительно взять все в свои руки, забрать у свекрови ключ от квартиры, в конце концов! Но слаб человек! Маша рассудила, что, если Эвелина все равно приходит каждый день часа в три и уходит поздно вечером, а иногда и вовсе не уходит, остается ночевать в их однушке, значит, можно перевестись на вечерний и снова зажить развеселой студенческой жизнью.
Она даже стала себя ловить на том, что ждет прихода свекрови. Лишь в замке поворачивался ключ, она, схватив сумку, с низкого старта бросалась вон из квартиры. Подальше от Настиного крика, ненавистного быта, пеленок, распашонок и кашек. Сначала ей было стыдно, но потом она уговорила себя, что так всем лучше: бороться с Эвелиной бесполезно, она прочно оккупировала место в их квартире и заняла роль Настиного самого близкого человека. Разговаривать на эту тему с Володей Маша попробовала лишь раз и поняла, что муж ей не союзник. Он стал ее горячо убеждать, что «мама хочет только как лучше, она любит Настеньку, у мамы опыт и вообще…»
– Что «вообще»? – сорвалась тогда Маша. – Может, ты, как и твоя мамаша, считаешь, что я не люблю собственную дочь? Не желаю ей счастья? Думаешь, я не слышу, как она с тобой по вечерам шепчется на кухне? Не понимаю, что это она на меня бочки катит? Как был маменькиным сынком, так и остался! Мужик ты или где?! Мы с тобой уже и не спали целую вечность! До секса ли тут, когда мамаша рядом с нашей кроватью раскладушкой скрипит! И ты ведь ей не скажешь, что не надо у нас ночевать!
Володя растерялся от такого напора. Ему не хотелось ссор, он понимал, что ни за что не укажет на дверь собственной матери. К тому же его все устраивало: он приходил вечером, действительно очень уставший, а на столе дымился мамин «борщик», на стуле висела мамой же выглаженная рубашка (Машка считала, что гладить одежду – мещанство), Настя, в чистых ползунках и распашонках, умиротворенно сопела. Если Эвелина Павловна не оставалась ночевать, девочка почему-то никак не хотела засыпать, яростно сучила ножками и ручками, сбивала пеленки в мятый, неопрятный ком, кричала, иногда у нее даже поднималась температура. Она словно чувствовала, что Эвелины нет, а родителей, видно, за родных людей не держала. А что секса нет… Ну нет. А у кого он с маленьким-то ребенком есть? Володя готов был на все, в том числе на воздержание, лишь бы не пришлось портить отношения – в идеале, конечно, лучше бы сохранить мир и с матерью, и с женой. Но если выбирать… И он понял, что выберет маму.
Наташа в те редкие минуты, когда находила время позвонить, делилась со мной опасениями: дочь ведет себя легкомысленно.
– Представляешь, звоню вчера в одиннадцатом часу, а Эвелина сообщает, что Маши нет дома. И таким голосом противным добавляет: «А ее, Наталья Александровна, в такое время никогда не бывает». Я прямо себя как на родительском собрании почувствовала, ей-богу. С Машкой говорить бесполезно. Она на все отвечает, что учится, надо сдавать хвосты, которые накопились, пока она с Настенькой сидела. Но чувствую: завелся у нее кто-то. О Володе она ничего не рассказывает, как будто нет его.
А Маша правда пыталась наверстать упущенное, те месяцы, когда ее однокурсницы развлекались, наряжались, ходили на дискотеки и в только появившиеся кооперативные кафе и рестораны, а она, «как приговоренная», гладила пеленки и катала коляску по парку. Нет, конечно, она любила Настеньку, но – как бы помягче сказать – себя она любила тоже. И отказываться от удовольствий ради ребенка больше была не намерена. А Володя? А что Володя? У Володи есть мама, «борщик» и рубашка на стуле. И больше ему, похоже, ничего не надо. А ей, Маше, надо. И она свое от жизни возьмет. Да когда же еще брать, как не сейчас, когда ей едва за двадцать, когда она молода, свежа, когда так хочется жить, когда душа поет и рвется из клетки?
И тут у нее действительно закрутился бешеный роман. Виталий Игоревич читал зарубежную литературу начала XIX века и был кумиром студентов. На его лекции приходили с других курсов, потоков и даже из других вузов. Элегантный, подтянутый, с благородной сединой. Коллеги-преподаватели говорили о нем не без зависти: «Проездом из Оксфорда». Он действительно был каким-то нездешним, тем и покорил Машу. Еще о нем говорили, что он «еще тот ходок». Рассказывали, что часто приглашает хорошеньких студенток сдавать зачет у него дома («Ну вы понимаете…»). Но Маша была уверена, что она у Виталия единственная, что он любит только ее, только ей цитирует наизусть пьесы Ибсена и стихи Джона Донна, только ей дарит цветы, только с ней он так нежен, предупредителен, так по-джентльменски обходителен. Только с ней он гуляет поздно ночью по Нескучному саду и только с ней целуется под фонарями. А секс? Куда там Володиной молодости до опыта Виталия!
Ей вообще казалось, что Володя, дочь, Эвелина со своим «технологичным борщиком» и картошкой «кубиком шесть миллиметров» – это все было не с ней, приснилось. Домой она теперь возвращалась заполночь, приготовив историю про редкие книги для курсовой, которые есть только в спецхране Ленинки. Но никто ее ни о чем не спрашивал. Володя уже давно спал, раскинувшись на их двуспальном ложе, рядом на раскладушке похрапывала свекровь в бигудях и с ночным «крэмом» на лице, Настя, предусмотрительно накормленная кефиром, спокойно спала. Маша юркала под одеяло, максимально отодвигалась от мужа и хотела только одного – поскорее проснуться завтра, дождаться прихода свекрови и бежать к Виталию.
Если Настя просыпалась среди ночи, Маша к ней не подходила – все равно Эвелина опередит. Свекровь и правда с первым Настиным писком вскакивала, брала девочку на руки, шептала ей что-то ласковое, и Настенька умолкала, успокаивалась и, причмокивая, засыпала.
Наташа, понимая, что происходит с дочерью, пыталась с ней серьезно поговорить:
– Машка, ты сама не понимаешь, что делаешь. Ты же своими руками все разрушаешь. Ведь ты любила Володю.
– Мам, ну какая разница – как любила, так и разлюбила. Ну неприятен он мне! Не мужик, а тряпка какая-то! «Да, мамулечка, конечно, мамулечка, ты права, мамулечка!» И все шепчутся, шепчутся! Я вообще в собственном доме себя постоялицей чувствую! Всюду эта Эвелина! В шкафу ее одежда, в ванной ее бигуди, в кухне все стерильной марлечкой прикрыто! А запах «Красной Москвы!» Это ж атас! У меня скоро астма начнется! Чуть что не по ней – визжит, как торговка на базаре: «Я на вас ишачу!» Слово-то какое, мам! «Ишачу»!
– Машка, но ты должна быть ей благодарна…
– За что, мам? За то, что не любит меня? Из собственного дома меня выживает? Куском попрекает? Мужа против меня настроила? Вот погоди, Настенька подрастет, она и ее накрутит, можешь не сомневаться!
Наташа не знала, что сказать. Измученная безнадежностью, болезнью мужа, безденежьем, издерганная и невыспавшаяся, она была плохим советчиком. Конечно, не надо было идти у Машки на поводу и давать согласие на этот брак. Дети поженились и родили ребенка. К тому же дети, выросшие в разных песочницах, – понятно было с самого начала, что Володя и его родители – люди не их круга и что с Эвелиной, при всей Наташиной дипломатичности, врожденном чувстве такта и терпимости, ей общего языка не найти. И внучка, выращенная этой чужой женщиной с замашками базарной торговки, будет чужим человеком. Это Наташа, человек, смотрящий на жизнь всегда очень здраво, понимала со всей очевидностью. И исправить положение могла только Маша, если бы сама взялась за воспитание ребенка, пожертвовала учебой, личной жизнью. Но образумить дочь Наташа не могла. Был бы Виктор здоров! Он всегда был для дочери авторитетом, всегда находил какие-то правильные слова, чтобы убедить ее. Но Виктор уже никогда не будет прежним. Дай бог, чтобы не хуже. И у Наташи не было выхода, кроме как решить: «Будь что будет». Сил что-либо изменить у нее не было.
Как известно, жизнь полосатая, как зебра, – истина хотя и банальная, но спорить с ней никто не станет.
Машку ждало разочарование, впрочем, любой здравомыслящий человек, хотя бы немного знающий уважаемого Виталия Игоревича, мог бы это разочарование предсказать. Все произошедшее было так просто и так по́шло, что аж противно. Маша решила правда наведаться в Ленинку – начать писать курсовую, пока не отчислили. Она поднималась на «Библиотеке Ленина» в город, а на соседнем эскалаторе ехал он – ее любимый, мужчина ее мечты, ее рыцарь, к ногам которого она бросила семейную жизнь. Ехал он не один – на ступеньке выше стояла тоненькая блондинка с распущенными волосами, а рука Виталия Игоревича лежала на ее талии, иногда съезжая ниже. Нет, они не целовались, до такой вульгарщины почтенный профессор не опускался. Но сомнений в том, что его с блондинкой связывают вовсе не платонические отношения, не было. Видно, не только с Машей он гулял в Нескучном и не только она слушала Ибсена и Джона Донна в его исполнении.
Маша словно застыла. Теперь она все делала машинально, по большому счету ей было на все наплевать. Она даже не сразу поняла, что Володя от нее уходит – супруг ей сообщил об этом, запинаясь и краснея.
– Девушка – бывшая мамина ученица, – простодушно поделился он с Машей.
– Эвелина Павловна познакомила тебя с девушкой из коррекционного интерната? – без особого любопытства спросила Маша, опять-таки отметив некую водевильность ситуации. Раньше бы она не отказала себе в возможности съязвить, но не теперь, когда ей казалось, что жизнь закончилась и уже никогда не начнется.
– Нет, конечно! – горячо заверил ее муж, теперь уже, видимо, бывший. – Олеся давно у мамы училась, когда она еще в обычной школе работала. Она у нее любимой ученицей была, вот мама и…
– Давай без подробностей, Вов, – прервала его Маша. – Ну подложила маман тебе девицу, которая лучше всех борщи варит. Поздравляю!
И тут подала голос Эвелина Павловна, которая все это время стояла за дверью кухни, готовая в любой момент защитить своего Володечку от нападок «этой гулящей фифы».
– Олеся – девушка порядочная, не то что некоторые, которые и о муже забыли, и о дочери родной! И Вову она любит! А Вова любит ее! И работящая! Она и готовить, и шить, и вязать умеет! И рубашки будет гладить!
– Так вы, Эвелина Павловна, Володе жену нашли или домработницу? – поинтересовалась Маша, больше для порядка. Хотелось, чтобы все поскорее закончилось, чтобы эти чужие люди ушли наконец из ее квартиры, чтобы можно было лечь, зарыться головой в подушку и плакать сколько влезет, жалеть себя, обманутую и никому не нужную.
Но Эвелина явно подготовилась к разговору и желала продемонстрировать все «домашние заготовки».
Она припомнила Маше и то, что та «плохо ухаживала за Володей, не обихаживала его», и что «уюта в доме отродясь не было», и что «Володечке пришлось на вечерний перевестись и работать пойти, чтобы на сережки-помадки зарабатывать».
– Хорошо мы с отцом похлопотали, чтобы его в армию не забрали. А и забрали бы, ты бы небось не заплакала. Поди и обрадовалась – кот из дома, мыши в пляс. Хвостом-то вертеть при живом муже! – Эвелина, как всегда, сама себя распаляла, и остановить ее не могла никакая сила.
«Надо перетерпеть. Еще немного – и она замолчит», – уговаривала себя Маша и, чтобы отвлечься, начала читать про себя «Евгения Онегина», которого знала наизусть с детства. «Мой дядя самых честных правил…» – пушкинские строки настолько диссонировали с Эвелининым визгом, что хотелось демонстративно заткнуть уши. А Эвелина Павловна перешла к любимой теме – вспоминала, что они с «отцом», так она и в глаза и за глаза называла собственного мужа, «вложили в свадьбу вашу, будь она неладна трижды, денег поболе родителей-то твоих».
– А гостей с вашей стороны было аж на шестеро больше! Да и гости – тьфу! – Тут Эвелина смачно сплюнула на ею же вымытый «мыльно-содовым концентрированным раствором» пол. – Ни подарков, ни денег. Книги дарили да цветы. А жрали не меньше других, порядочных, которые деньгами дали или хрусталем. А Пал Поликарпыч, тот вообще ковер подарил! И не думай, что я тебе его оставлю.
– Ваш ковер на антресолях, мне он не нужен, я давно вам предлагала его забрать.
– И сережки с фианитом, которые мы с отцом тебе подарили, будь добра отдать! Мы их дарили невестке, а не шалаве гулящей.
– Володя, – нежно обратилась Маша к бывшему супругу, – а ничего, что в твоем присутствии меня так оскорбляют? Я все-таки мать твоего ребенка.
Лучше бы она этого не говорила!
– Мать она! Нет, вы слышали?! – с новой силой завопила свекровь, обращаясь к невидимой аудитории. – Мать! Да какая ты мать! Родить, мил моя, дело нехитрое! А ты поди воспитай! Ночами не поспи, как я! В парк в любую погоду с колясочкой! Пюре протирай горячее через марлечку, кисели поотжимай! И все это после работы, между прочим!
Маша поняла, что они дошли до любимой темы: «Я на вас ишачу».
Так и есть. С этого конька Эвелина так быстро не слезет. И Маша приготовилась к длинному монологу. Володя все это время молчал, теребил в руках чайную ложку, время от времени ронял ее на пол и, краснея от натуги, лез за ней под стол.
А Эвелина не унималась:
– Дебилов этих из-за вас терплю, а я, между прочим, заслуженный учитель! Меня и в роно, и в гороно знали, я на Доске почета висела. Да если бы я в эту школу дебильную ради вас не ушла, давно б уже завучем стала! А там, глядишь, и директором! Сидела бы сейчас в кабинете и горя не знала! Почет сплошной и уважение! Подарки опять же! Но нет, пришлось все бросить! Родители-то твои никчемные, им на внучку плевать!
– Как вам не стыдно, Эвелина Павловна! – Маша почувствовала, что расплачется прямо сейчас. Накануне она заезжала к родителям, и папино лицо стояло у нее перед глазами. Ее папа, весельчак, остроумец, который легко подтягивался на турнике, лучше всех катался на лыжах, бесстрашно съезжал с любой горы, превратился в глубокого старика, неподвижное растение. Он узнавал и ее, и маму, но сказать ничего не мог, бессильно мычал что-то, из мутных глаз непрестанно текли слезы. А мама? Красавица мама превратилась в сухонькую старушку. Ее руки, когда-то белые, холеные, с безупречным маникюром, с крупными серебряными кольцами, стали красными, распаренными от бесконечной стирки. И такая у нее тоска в глазах, такая безысходность…
К счастью, словно желая помочь матери, поддержать ее, заплакала Настенька. Маша устремилась к дочери, но Эвелина, как водится, опередила, подскочила, схватила Настю, принялась менять подгузник. Делала она все, надо признать, гораздо ловчее родной Настиной матери.
Володя скоро съехал – отправился к работящей и домовитой Олесе. Маша особо не переживала – все перегорело. Наташа, кажется, убивалась больше дочери: сердце разрывалось от того, что вся жизнь полетела под откос.
Но самое большое разочарование она испытала, когда поняла, что у Маши нет ни на йоту материнских чувств. Настя ее раздражала, она злилась на девочку из-за того, что та не ест, не спит, капризничает. И как-то так само собой получилось, что Эвелина снова стала приходить сидеть с внучкой, а потом и вовсе забрала Настю к себе – ну не жить же с бывшей невесткой в одной квартире!
Маша опять была свободна, и свобода эта ее пьянила. Конечно, она регулярно навещала дочь, гуляла с ней – была для нее кем-то вроде «воскресного папы». Тем более что Володя к девочке интереса не проявлял и не появлялся ни в воскресенья, ни в другие дни недели. Он с самого начала не воспринимал дочь как объект своей заботы и продолжал к ней так относиться. Для него она была кем-то вроде младшей сестренки, которую родители зачем-то родили на старости лет. А тут его домовитая Олеся родила мальчика, и Володя о Насте и вовсе забыл, полностью погрузившись в быт новой семьи. Мальчика-то он как раз с рук не спускал, кормил из бутылочки, менял подгузники – словом, вел себя как нормальный муж и любящий отец.
Маша пришла в себя, словно проснулась, к Настиным пяти-шести годам. Она резко повзрослела и поняла, что людей вокруг много, а родных – почти нет. Виктор к тому времени умер, Наташа превратилась в собственную тень, посыпались болезни. После смерти мужа из нее будто вытащили стержень. Молодые люди, которые вились вокруг Маши тучами, делать предложение руки и сердца не спешили. Наташа звонила мне и плакала в трубку.
– Не надо было Марусе разрешать тогда замуж идти за этого Володю. А теперь и Настя – чужой человек. Эвелину называет мамой Элей, Машу зовет только по имени, на контакт не идет, дичится. Совсем не наша девочка.
Мне хотелось сказать, что Маша сама свою жизнь пустила по ветру, сама сделала свой выбор. Но я молчала – не добивать же Наташу, которая и так была не в лучшем состоянии.
Настя действительно звала Эвелину Павловну мамой, а родную мать – исключительно Машей. Когда девочке исполнилось тринадцать, Маша решила поговорить с ней по душам, предложила жить с ней и ее мужем, Павлом, неплохим, кстати, человеком, они и до сих пор вместе, тьфу-тьфу не сглазить. Но Настя решительно отказалась. Маша списала это на переходный возраст, продолжала звонить, приходить, приносить дорогие подарки. Но Настя смотрела исподлобья и на все уговоры, как заведенная, повторяла: «Никуда не пойду. Здесь мой дом». Эвелина Павловна, кстати, Маше общаться с Настей не мешала. При всей своей недалекости она была женщина трезвая, расчетливая, с цепким житейским умом. Она рассудила, что на Машином чувстве вины можно неплохо подзаработать, и постоянно требовала денег – то на ремонт Настиной комнаты, то на мебель, то на телевизор во внучкину комнату. Маша понимала, что ремонт столько не стоит, что телевизор хорошо бы включать реже, а если он появится в Настиной комнате, то она будет его смотреть день и ночь без перерыва. Настя вообще Машу разочаровывала. И прежде всего тем, что была к ней холодна, равнодушна. Могла часами тупо пялиться в телевизор, книг не читала, на все предложения сходить на выставку, в театр отвечала, что ей «неохота» и все норовила затащить мать в магазин – «пошопиться». И от этого слова Машу передергивало. А что делать? Писать жалобу можно только на саму себя. Не ее ребенок, а Эвелинин. И исправить уже ничего нельзя.
А мне в этой истории всегда было жалко не только и не столько Машу («Кто из нас в молодости не ошибался», как говорила героиня Евгении Ханаевой в «Москва слезам не верит»), но прежде всего Настю. Ведь ее судьба могла сложиться совсем иначе, если бы ее мать была взрослее, мудрее и смогла бы задвинуть свое «я» ради ребенка.
Конец ознакомительного фрагмента.