Царьградская пленница. Часть первая. Ольга (А. М. Волков, 1969)

Темная весенняя ночь была спокойна. Чуть слышно журчал Днепр под высоким берегом. Тихо колыхались привязанные к кольям челны. Обитатели Черторыя мирно спали в низеньких белых хатах. В предутренней дремоте забылись собаки, не чуя опасности.

А опасность неотвратимо приближалась. Большая шайка печенегов, оставив коней в ближней роще, неслышно окружала поселок. Кочевники старались отрезать жителям Черторыя выходы к реке и в поле.

И вдруг страшный шум наполнил окрестность: раздался гортанный визг печенежских воинов, остервенело залаяли пробудившиеся собаки, заревел скот в хлевах.

Выскочив из домов, люди в ужасе заметались по дворам, по улице, пытаясь спастись. Враги были повсюду. Из-под соломенных кровель уже поднимались языки пламени, багровыми сполохами озаряя тьму.

В первые же мгновения вражеского набега рыбак Стоюн вскочил с постели, за ним поднялась испуганная жена Ольга. С печи скатились полусонные дети: шестнадцатилетний Зóря и Светлана, на год моложе брата.

– Скорее в тайник! – прокричал рыбак.

Едва очнувшись от сна, Зоря и Светлана поспешили к лазу, прорытому под задней стеной.

Мать подняла откидную доску, и Светлана поползла по узкому проходу, выводившему в склеп под двором. Брат последовал за ней.

– Зорька, я боюсь! – задыхаясь, прошептала Светлана. – Смертынька наша пришла…

– Ништо! Здесь нас не найдут. Отсидимся. А ты ползи! – Он попытался повернуть назад голову. – Матушка! Где ты, матушка? Скорее спускайся!..

Но Ольга не успела присоединиться к детям. Хату окружили враги. Едва женщина закрыла ход в убежище, как дверь упала под ударами кочевников и зарево близкого пожара осветило избу. Два печенега, отталкивая один другого, лезли в дверной проем.

– Врешь, нас просто не возьмешь! Мы незваных гостей вот так встречаем!..

Рослый силач Стоюн дважды поднял и опустил топор, и нападающие свалились мертвыми. Но силы были слишком неравны. Внезапно в грудь Стоюна возле правого плеча вонзилась стрела, и рыбак рухнул на земляной пол.

Один из печенегов выволок рыдающую Ольгу на улицу, другой поднес факел к соломенной крыше…

Опомнившись от первого испуга, мужики дрались отчаянно. Они пустили в ход вилы, топоры, колья. Некоторым счастливцам удавалось прорваться к спокойному Днепру или буйному Черторыю, и они прыгали в челны, отпихиваясь от берега руками. Но иных и там настигала печенежская стрела, и беглец валился вниз головой в темную воду…

Среди всеобщего смятения и разгрома только усадьба княжеского тиуна,[1] боярина Ставра, держалась крепко. Самого Ставра в эту ночь не случилось дома, но его подручный Григорий Кавун быстро наладил оборону. Липовое било, висевшее посреди двора, надрывалось стенящим, неистовым гулом: «Тревога! Тревога! Все к оружию!..»

Княжеская челядь, укрывшись за высоким частоколом, прильнула к бойницам, и если кто из нападающих приближался к тыну, его поражала меткая стрела.

Такой отпор устрашил кочевников, и они держались поодаль от маленькой крепостцы, возвышавшейся посреди села.

Светало.

Печенеги шныряли по дворам и хатам в поисках добычи и пленных. Русские женщины и девушки дорого ценились на восточных рынках. Красивые, рослые, они попадали в гаремы знатных мусульман. Славянских мальчиков заставляли принять магометанскую религию и воспитывали из них храбрых воинов.

Ольга была связана спиной к спине со стариком Ондреем Малыгой, который тоже попал в плен. Несчастная женщина потускневшими от слез глазами старалась разглядеть, что делается у их дома. Но дым пожарища заполонил воздух, на улице была суматоха, и Ольга ничего не увидела.

Врагам недешево обошлась ночная битва. Хотя русские и были захвачены врасплох, в схватке полегло много кочевников. На улице виднелись трупы в узорчатых халатах, широких шароварах и мягких сапогах.

Внезапно орда всполошилась. Предводители сзывали людей. Всадники, пронзительно гикая, гнали награбленный скот в степь. Печенеги, снимавшие одежду с убитых, бросили свое занятие и поспешили к лошадям.

Что случилось? Ольга взглянула на Днепр.

– Боже правый! – с надеждой вскрикнула она. – Княжеские дружинники спешат на помощь!

Ондрей Малыга мрачно отозвался:

– Голубка моя, они не поспеют. Нехристи наших ждать не станут…

На широкой глади Днепра, курившейся утренним туманом, виднелось несколько больших лодей, наполненных кметами.[2] Быстро поднимались и падали весла, сверкали стальные наконечники копий, блестели лезвия обнаженных мечей. Это киевляне, заметив дым необычного пожарища, спешили на выручку вотчине Ярослава.[3]

– Держитесь, братья! Держитесь крепко! – кричали ратники.

Но Ондрей Малыга был прав: помощь явилась слишком поздно. Кочевники бросили медлительных волов и овец, навьючили лошадей награбленным добром, посадили перед собой пленников и на рысях двинулись на восток, топча нивы, покрытые изумрудно-зелеными всходами.

Шайка печенега Арслана разорила Черторый в середине месяца травня года 6538-го.[4]

Крупные набеги многочисленных орд в то время уже прекратились, но небольшие отряды разбойников, набегавшие из Дикого Поля,[5] проскальзывали между пограничными укреплениями, возведенными по берегам рек Стугны, Ирпени и Трубежа, и уходили обратно, оставляя за собой смерть и разрушение.

Подожженные кочевниками хаты пылали. Киевские воины, челядь боярина Ставра и уцелевшие жители села тушили пожары.

Кузнец Трофим проник в горевшую хату Стоюна и выволок оттуда рыбака. Он притащил из реки воды в шапке и стал лить на голову Стоюна. Тот открыл глаза.

– Живой! – радостно воскликнул кузнец.

– Хату гасите… – прошептал Стоюн. – Ольгушка… Детей из тайника…

Трофим созвал людей. Огонь быстро потушили. Детям рыбака покричали, что опасность миновала, и наглотавшиеся дыма Светлана и Зоря выползли на воздух.

– А где же родимая? – растерянно спросила Светлана, озираясь вокруг.

– И впрямь матушки не видать, – удивленно пробормотал Зоря.

Соседка Акулина горестно покачала головой.

– Увели вашу родимую нехристи, – печально сказала она. – Бедные сиротинушки! И батю вашего не пощадили окаянные!..

Нежданное горе потрясло детей. Светлана заголосила. Зорю охватило желание бежать за похитителями, вступить с ними в борьбу и отбить мать. Но юноша понял, что не с его слабыми силами избыть беду, и горестно склонился над отцом.

Среди хаоса и разрушения начал восстанавливаться порядок. За дело принялся княжий тиун Ставр. По его приказу мертвых поселян сносили в одно место, чтобы потом предать христианскому погребению. А трупы печенегов сбрасывали в быстрый Черторый, и волны с плеском подхватывали их и уносили прочь.

Раненых перевязывали, укладывали на мягкую рухлядь, вытащенную из хат, поили водой. Женщины спускались в тайники, вытаскивали ревущих детей, успокаивали, кормили.

Пожары прекратились, и лишь кое-где из-под соломенных крыш вырывался сизый дымок. День наступал яркий и радостный, но сумрачно было на душе у людей: они потеряли близких и свое добро, нажитое годами тяжелого труда.

Особенно горько обитателям Черторыя было слушать упреки сурового боярина Ставра.

Он не потерпел от набега никакого урона. Но управитель боялся, что пострадают княжеские доходы, и укорял сельчан за то, что не выставляли по ночам стражу.

Боярин Ставр приказал собрать всех жителей села.

– Никому потачки не дам! Как князю платили в прошлые годы, так и ныне отдадите! Хоть из земли выкопайте, а чтобы оброк был вовремя внесен! – грозно объявил боярин.

Смерды,[6] тайно злобясь, слушали эти жестокие слова. А Угар, сильный, высокий мужик, сжимавший в жилистой руке дубину, которой еще недавно уложил трех печенегов, гневно шептал:

– Хватить бы тебя дубьем, чтобы перестал лаять на мир!..

Поселяне разошлись по дворам. Жизнь, неумолимая жизнь, предъявляла свои требования. Сейчас – горе, впереди – заботы… Надо прокормиться самим, да и князю внести оброк.

Зорю с другими подростками отправили в поле – собирать стадо, которое печенеги оставили в спешке. И тут оказалось, что разбойники перекололи почти всех волов.

Люди поспешили снять с убитого скота шкуры и заготовить впрок мясо: деревню ждали трудные времена.

Безутешная Светлана отдалась заботам об отце. Она пробралась в дом, сорвала с оконца бычий пузырь и, стоя посреди хаты, махала рушником, выгоняя дым в окно и в дверь. Натаскала соломы на постель, и люди перенесли в избу бесчувственного Стоюна. Раненый хрипло и прерывисто дышал, на губах вскипала кровавая пена.

Когда с него сняли рубаху, на правой стороне груди увидели конец обломившейся стрелы.

Старик знахарь Агей, выбравшийся из подпола своей избенки, осторожно извлек стрелу из груди Стоюна. Он залепил рану хлебным мякишем, смешав его с паутиной.

Затем туго затянул грудь раненого полотенцем и повернулся к заплаканной Светлане…

– Не горюй, дочка, у тебя еще не все пропало. Матушку твою увели, зато батько будет жив.

Обрадованная девушка бросилась на шею старику. А тот, оглянувшись вокруг, нет ли поблизости доносчика, прошептал:

– Перуну молись, касатка! Нашему Перуну и Дажбогу:[7] они вернут твоему отцу силу, мать в неволе сохранят. А христианский бог – он нам чужой, он грекам благоволит, а до русичей ему дела нет.

Светлана тоже шепотом пообещала:

– Я стану нашим богам молиться, деду, и за матушку, и за батю!

– Вот и ладно, ласточка! – обрадовался Агей. – А ты домовому хлеб под печь кладешь? – поинтересовался он.

– Зачем, деду?

– Ну как же! Это он избу и ее хозяев хранит. Вот и вашу хату от огня сберег.

– Буду класть, деду!

– А я тебе мазь принесу, добрую мазь из семи целебных трав: хорошо раны залечивает и огневицу[8] выгоняет.

Светлана горячо благодарила доброго старика.

Стоюн пришел в сознание только на третий день. Первое время ему не говорили, что Ольга уведена в плен. Но скрывать от рыбака горестное известие с каждым днем становилось труднее. Когда больному обо всем рассказали, он несколько дней находился на краю гибели. Только ласки и заботы детей, неотступно находившихся у его постели, спасли Стоюна.

Раненого утешал мудрый знахарь Агей, ежедневно его навещавший.

– Крепись, человече! – говорил Агей, ласково глядя на Стоюна выцветшими голубыми глазами. – Тебе детей поставить на ноги надобно. Мыслишь ли ты о том? Да и жену, может, еще увидишь, хотя и в плену она. Разве тебе неведомо, что полоняников выкупают?

– Мне это ведомо. Да чтобы выкупить, потребно знать, где Ольга. И без казны дело не сладить.

– Казну накопишь, а полоняники, бывает, и объявляются.

Как ни слаба была эта надежда, она благотворно подействовала на больного. Он решил: «Не поддамся, тебе, смерть, ни с чем уйдешь, старая!»

Стоюн начал поправляться. Он сам напоминал Светлане, чтобы девушка ставила под печь домовому хлеб и плошку с молоком – благо корова уцелела во время набега.

Хлеб оставался, молоко исчезало. Семья и этим была довольна:

– Любит наш батюшка молочко!

И все-таки выздоровление больного шло очень медленно, и немало выпил он топленого медвежьего жира, очищающего дыхание. Этим жиром Стоюна по-соседски снабжал охотник Горислав.

Намного быстрее вылечился бы от раны богатырь-рыбак, если бы на душе у него было спокойно. Но покоя не было. Каждую ночь он видел во сне, как печенеги уводят Ольгу в плен. Стоюн метался на постели, дико кричал:

– Бей их! Бей проклятых нехристей!..

Светлана просыпалась, будила отца, и тот долго не мог прийти в себя.

Над полями и лесами шел во всей своей величественной красе серпень,[9] когда Стоюн в первый раз после печенежского набега, сопровождаемый Зорей, сел в челн с веслом в руках. Все-таки жизнь взяла свое, и рыбаку отрадно было чувствовать новую силу в мышцах, отвыкших от работы, и видеть, как послушный челн режет волны быстрого Черторыя.

Во время долгой болезни Стоюна село отстроилось. Кто был позажиточнее, у кого в тайнике стояли сундуки, а в сундуках хранились куньи и лисьи меха, те отправлялись в Угорское[10] и там на пристани покупали избу. Изба качалась на воде в виде плота с перемеченными бревнами, с досками для потолка, с дверными и оконными косяками. Эти плоты пригоняли умельцы из богатых лесами верховий Днепра.

Покупку сплавляли в Черторый. И там мастер-домостроитель в два-три дня собирал жилье и вместе с хозяевами праздновал скромное новоселье.

А у кого в кошеле не водились гривны и ногаты,[11] те поступали по-другому. В те времена смердам под тяжелым княжеским гнетом жилось трудно, и они держались большой дружной семьей… делили друг с другом и горе и радость, издавна привыкли помогать тем, на кого сваливалась беда. Ставивший избу собирал помочь. Помочане рубили на островах колья и прутья, колья вбивались в землю, оплетались прутьями, плетень обмазывался снаружи и изнутри глиной, жаркое южное солнце высушивало хату, и жить в ней было ничуть не хуже, чем в рубленой избе.

Соседи помогли Стоюну – соорудили новую соломенную кровлю. Светлана с подругами обмазали и побелили хату, и она стояла нарядная, сверкая свежей соломой на крыше. Добра печенеги успели утащить немного, и все было бы хорошо, но Стоюна и его детей не покидала одна неотвязная мысль: «Нет нашей родимой… Горюет она в чужой, дальней стороне…»

Уже несколько дней шайка Арслана уходила на юго-восток. Первое время, пока не осталась позади цепь русских застав, разбойники спешили, боясь преследования.

– Торопиться надо, а то догонит рус, – переговаривались печенеги, подгоняя лошадей.

Они были грозой мирных жителей, а с княжескими ратниками сражаться не решались.

Потом кочевники успокоились, и движение отряда замедлилось. Кони бежали неспешной рысью, топча некошеные травы. Над караваном высоко в небе парили орлы, а по следу шли волчьи стаи: хищники чуяли, что им будет хорошая пожива. Печенеги бросали в степи трупы невольников, не перенесших тягот пути.

Без конца, без края расстилалась вокруг ковыльная степь, и по ней от ветра катились волны, словно в море. Часто встречались насыпанные бог весть кем курганы – могилы давно забытых вождей. Разбросанные по равнине, равнодушными глазами смотрели на людей каменные бабы…

Ночью над степью расстилалось темное южное небо с мириадами ярких звезд. Отряд останавливался на ночлег.

– Кончай ехать, начинай отдыхать! – распоряжался Арслан. – Дать русам по куску конины да бурдюк воды. Пускай пьют-едят. Мы добрые, ха-ха-ха!

– Куда побегут? – рассуждали печенеги. – Кругом степь, в степи волк, над степью орел. От нас не уйдешь!

И несколько десятков мужчин, женщин и подростков сбивались у костра, горестно разговаривали о своей беде.

Через несколько дней случилось большое несчастье. Вечером один из кочевников обратился к Арслану:

– Мясо кончилось, господин. Что прикажешь делать? Охоту начинать?

В поймах встречавшихся по пути речек, заросших камышом и кустарником, было полно болотной птицы, кабанов, лосей. Но Арслан лениво сказал:

– Зачем охота? Зарежьте три лошади!

Сырое конское мясо, провяленное под седельными потниками, было любимой пищей степняков.

– А как с пленниками? Лошадей на всех не хватит.

– Э, не знаешь? – зевая, протянул Арслан. – В первый, что ли, раз? Прикончите пленных, кто послабее. Вот и хватит лошадей.

Погибли два подростка и Наталья, добрая пожилая женщина, постоянно заботившаяся о товарищах по неволе. Все трое слегка прихварывали, но стойко переносили тяготы похода. Это трагическое происшествие застало русских пленников врасплох: их привела в ужас такая жестокая, бессмысленная расправа.

Прошло больше недели. Заготовленное мясо было съедено. И Арслан снова приказал резать лошадей. Но теперь русские знали, что за этим последует, и их охватил ужас. Кому пришел черед упасть под ножом жестокого степняка?

И тут Ольгу охватил безудержный порыв. Не помня себя, бледная, с горящими глазами, она бросилась к печенежскому князьку.

– Не позволим убивать коней! – яростно выкрикнула Ольга. – Охоту устройте, лосей, диких коз на мясо бейте!

Ее слова перевел Ондрей Малыга. Побывавший в плену у кочевников, он знал печенежский язык.

Удивленный Арслан возразил:

– Какое тебе дело, женщина! Наши кони, что хотим, то и делаем. Хотим едем, хотим – режем.

– Кабы вы только коней резали! – продолжала Ольга. – А то вы наших людей убиваете, что на этих конях сидят. За что вы их лютой смерти предаете?

– Я тебя первую зарежу, сердитая баба, чтобы ты не баламутила людей! – пригрозил Арслан.

Но как только Малыга перевел его слова, в толпе пленников произошло движение.

Несколько человек сразу бросились к предводителю шайки.

– Всех режь! – раздались грозные голоса. – Убивай всех подряд, поганая рожа! Здесь, на степи останемся лежать! Шагу не ступим отсюдова!..

Бунт невольников удивил и испугал Арслана. Раньше такого никогда не бывало.

Кочевник понимал, что всему виной Ольга, но убить ее не решился. Он чувствовал, что за этим последует смерть многих, а это было ему невыгодно.

– Плетями запорю! – закричал Арслан.

Русские решительно наступали на печенегов. И видно было, что пленников покинул страх и они готовы на все.

Арслан уступил. Перебить всех невольников не входило в его расчеты. Какая польза от этого ему, Арслану?

– У, храбрая баба! – с кривой усмешкой молвил князек. – Сильно храбрая! В жены тебя возьму, ты мне смелых батыров[12] народишь.

– Живой не дамся! – крикнула Ольга.

Кочевники остановились в первой попавшейся речной долине, набили дичи и наготовили мяса на много дней пути.

Слабые и больные пленники смотрели на Ольгу с обожанием – они понимали, что обязаны ей жизнью.

Среди невольников большим уважением пользовался дед Ондрей Малыга. Как многие старики, он любил поговорить и обычно заканчивал свою речь каким-либо нравоучением.

– Жизнь пережить не поле перейти, – говорил Малыга на другой день после столкновения с печенегами. – Много в ней и плохого и хорошего. Терпеть и крепиться надобно. Вот поглядите на меня: держусь и сила есть, а ведь немало годов прожил я у поганых…

Старик начал долгий рассказ о том, как схватили его и других горемык злые вороги, набежавшие на Русь в последний год княжения Владимира Святославича.[13]

– Вот так же гнали нас Диким Полем сначала на восход солнца, а потом на полдень, – неспешно повествовал Ондрей, разгребая ветки в костре, чтобы лучше горели. – Мыслил я тогда: «Николи уж не будет мне ни жизни, ни воли…» Ан нет, по-другому вышло!

– Спасся ты, дедынька? – наивно спросил подросток Сысойка.

– А как бы ты думал?! Шесть годов протомился я в полону в печенежском стойбище, это верно. А потом послал князь Ярослав большую силу, да как ударила та сила на нехристей, враз разбежались они по всей степи, а русские полоняники домой возвернулись.

– Я помню, деду, как ты на Черторый пришел, – откликнулась Ольга. – У меня тогда Зорьке седьмой годок шел.

– Да, девять лет я у вас с той поры пробыл, и опять довелось в неволю идти! – со вздохом сказал Малыга.

– Почему так получилось, деду? – спросил один из слушателей. – Говоришь, княжья рать погромила неверных, а ныне сызнова они верх берут. Али силы нашей не хватило утвердить за собой эту землю? Ведь она страсть хорошо должна хлеб родить…

Старик ответил:

– Силы нашей русской на все хватило бы, да князья не в ладу живут. Вот нашего хоть бы взять Ярослава: немало годов пришлось ему с братом Святополком биться, доколе не одолел он его и не укрепился на киевском столе. А битвы эти нам дорого стоят: русских воев кровь там льется, а ведь на этой крови земля наша держится…

Каждый вечер предводитель шайки кривой Арслан расставлял вокруг стана сторожевые посты, которые менялись по три раза в ночь.

– Зачем это, деду? – спросил как-то раз Ондрея молоденький Сысойка. – Какому быть ворогу в глухой степи? Здесь не токмо городов, а и сел-то нет. Одни каменные бабы торчат.

– Своих опасается, – объяснил Ондрей Малыга. – Они добычу у нас взяли, а другое племя может ее перехватить.

Слова деда Ондрея оказались пророческими. В одну из ночей чутко дремавших пленников разбудил гортанный визг кочевников.

– Выследили Арсланку, – сказал Малыга. – Вишь, бьются.

В темноте дрались всадники и пешие, слышался бешеный храп лошадей, доносились боевые крики и стоны раненых. Нападающие потерпели поражение и рассеялись по степи. Утром русские увидели на земле несколько трупов. Убитых раздели, но хоронить не стали. Караван двинулся в путь.

Остался позади страшный тысячеверстный[14] путь, остались в Диком Поле в добычу зверям и хищным птицам трупы погибших невольников. По верованиям славян, души непогребенных носились по ночам над пустынной степью, оплакивая свою печальную судьбу. И горе запоздалому путнику, встретившему эти мрачные призраки…

Вдали, на высоком, правом берегу Северского Донца зачернели низкие, скученные строения: город Сугров.[15] Пленники горестно опустили головы: исчезла последняя надежда возвратиться на родину.

В Сугрове заметили приближение каравана. Из хижин высыпал народ: растрепанные грязные женщины, увешанные монистами, голые чумазые ребятишки.

– Наши вернулись! Наши полон ведут!.. – радостно кричали встречавшие.

После величавого Киева с его пышными боярскими хоромами, златоглавыми каменными церквами и мощными укреплениями русским невольникам казалось странным, что беспорядочное нагромождение мазанок Сугрова тоже называлось городом.

Однако для бесчисленных мелких орд, разбросанных на сотни верст вокруг по степям, Сугров служил важным торговым центром, куда кочевники наведывались по три-четыре раза в год.

Сугров был известен и в дальних южных краях. Сюда приезжали купцы из Крыма, с Дуная и даже из самого Царьграда.[16]

Ондрей Малыга хорошо знал Сугров по первому плену. Он объяснял Ольге:

– Земля эта допреж наша, русская, была, и наши люди ее населяли. А потом набежали поганые – тому уж два века будет, и многие русичи так и остались тут.

– Как же они с неверными уживаются? – удивилась Ольга.

– Ох, касатка, нашему брату, хлебопашцу, нигде не сладко. На родине, вестимо, лучше, однако и там гнем шею под боярским ярмом. А здесь оброк с наших берут печенежские каганы – сиречь, князья – и тем хлебом торгуют с чужими краями.

Кочевники не нуждались в хлебе: главной пищей им служили конина, баранина, просо, кумыс. Пшеницу они сбывали греческим купцам, а в обмен получали вина, оружие, посуду, ткани.

Владение Арслана, одного из князьков Сугрова, представляло собой скопление больших юрт, сплетенных из прутьев и обмазанных навозом с глиной, где копошилось многочисленное потомство вождя. Под ногами вертелось множество собак, а на юртах сидели вороны, поджидая, когда хозяйки выбросят объедки. Стоял шум, гвалт.

Ольгу и других пленниц Арслана впихнули в сарай, ютившийся на задворках, и закрыли за ними плетеную дверь.

– Ох, бабоньки, вот и всё! – горько молвила сухощавая смуглая Томилица с длинными косами, туго уложенными на голове и скрытыми под платком. – Кончилась наша жизнь…

Потянулись тоскливые дни плена. До большой летней ярмарки, куда съезжались купцы с богатого юга, оставался месяц. Русских пленников, приведенных в Сугров из-под Киева, из-под Чернигова, Любеча и из других русских городов и сел, насчитывались многие сотни. Они могли свободно бродить по городу и его окрестностям: хозяева знали, что рабам нет пути на Русь через бесконечные версты голодной, бездорожной степи. И люди уходили из душных юрт на Донец и там отдыхали от городского шума и гама, мыли и сушили обветшавшую одежду, чинили ее.

У деда Ондрея Малыги никого не осталось в Черторые, и он смотрел на товарищей по неволе как на родных. Он сдружился с местными русскими стариками, достал у них рыболовную снасть и ловил упористых сазанов, колючих судаков, зубастых шересперов. Зажарив добычу, раздобыв в русской хате хлеба, Ондрей кормил своих землячек и особенно Ольгу, которую полюбил, как дочь. Женщины ели с охотой. Им наскучила однообразная пища кочевников: мясо, кумыс, просо, кумыс, мясо… А если кто стеснялся или капризничал, Малыга строго прикрикивал:

– Ешьте, ешьте, держитесь в теле! Лучше за хорошую цену пойти да к доброму хозяину попасть, чем к какому-нибудь сквалыге, что за дешевкой гонится!

Впрочем, и сами рабовладельцы проявляли некоторую заботу о пленниках: им было выгодно продать своих рабов подороже. Поэтому они не заставляли их работать и сносно кормили.

Наступил первый день ярмарки. Невольники сидели на обширном поле близ города в безнадежном отчаянии. Но их чувства не трогали ни рабовладельцев, ни привычных ко всему купцов, собравшихся из ближних и дальних стран, как коршуны на добычу.

Они осматривали людей: щупали мускулы, заставляли приседать и прохаживаться, допытывались, нет ли у человека скрытой немочи. Они узнавали, к чему способен раб, знает ли какое-нибудь ремесло.

Хорошую цену платили за конюхов и кожевников, еще дороже стоили кузнецы и оружейники, но самую высокую плату давали за опытных домоправителей, особенно знавших греческую речь. На такой товар был спрос в богатых византийских домах.

В женщинах и девушках ценились молодость, красота, высокий рост, статность.

Пожилые женщины шли за хорошую цену лишь в том случае, если умели хорошо стряпать. В противном случае они продавались за бесценок, и уделом их была черная работа до конца жизни.

Пленниц Арслана купил византиец Херимон. Ему же дешево достался Ондрей Малыга. И женщины этому очень обрадовались: по крайней мере, хоть до Царьграда не расстанутся они со своим мудрым наставником.

Купец Херимон не показался Ондрею жестоким и придирчивым человеком, и думалось, что он будет хорошо обращаться с пленниками хотя бы из-за собственной выгоды.

Через несколько дней караван из тридцати рабов и двадцати лошадей, навьюченных зерном, двинулся на юг, к устью Дона, или Танаиса, как его называли греки. Там предстояла посадка на корабль.

Воинов не было при караване, ему не грозила опасность. Купцы беспрепятственно приезжали в печенежскую степь с любым товаром и также свободно вывозили закупленное. Достаточно было раз-другой обидеть гостей – и весть об этом разнесется повсюду, торговля замрет, и больше всего потеряют от этого сами же печенеги. Вот почему печенежские каганы строго следили, чтобы мелкие бродячие шайки не нападали на купеческие караваны, идущие в Сугров и обратно.

Невольники медленно брели по выжженной солнцем степи, низко опустив голову. Их обгоняли катившиеся по ветру сухие, жесткие шары перекати-поля.

Невольничий караван Херимона шел к Сурожскому морю[17] по безводным местам. Высохшие от летнего зноя степи были пустынны. На ночлег останавливались около колодцев, вырытых в старые времена. Утром, уходя в дорогу, слуги Херимона набирали воды в бурдюки и навьючивали на лошадей, сопровождавших караван.

Здесь ослабевших не убивали, как это делали кочевники. Их поили водой, усаживали на коней, заботливо укрывали от солнца. Во всем чувствовался трезвый расчет, хозяйская бережливость. Люди понимали, что они превратились в товар, цена которого зависит от его сохранности.

Ни волки, ни коршуны не сопровождали купеческие караваны: они чуяли, что тут им не будет поживы.

Днем, в самую жару, устраивался продолжительный привал. Для невольников раскидывались навесы, где они могли отдохнуть от утомительного пути. Четыреста верст от Сугрова до Танаиса прошли за три недели: купец не торопился – он знал, что длинные переходы истощают людей.

В устье Дона стояли купеческие корабли, поджидавшие торговцев людьми. По большей части это были двухмачтовые нефы – высокобортные парусные суда, перевозившие за один раз сотни людей.

В них все было предусмотрено для размещения невольников: в трюме возвышались один над другим три ряда нар, где люди лежали, тесно прижавшись друг к другу, и каждый был прикован за ногу цепью.

Когда «Синопа» вместила в свои обширные недра несколько невольничьих караванов, матросы подняли якоря. Паруса надулись, и неф тронулся в путь, рассекая волны.

– Деду, а зачем нас заковали? – спросила Ольга Малыгу, когда невольников водворили в трюм. – Разве можно отсюда уйти?

– Э, голубка, бывали случаи, – отвечал старик. – Слыхал я: восставали наши, хозяев топили в море и держали путь на восход солнца. А там, на востоке, лежит наша русская земля Тмутаракань, вотчина Мстислава Володимировича, брата нашего князя.

– А почему бы Мстиславу не послать в море лодьи с кметами, чтобы отбили нас – бедных невольников?

– Не хочет князь ссориться с сильными соседями из-за простого люда. Ежели он задираться станет, они тем же ответят. Вот и плывут невольничьи корабли мимо русской Тмутаракани…

Женщины плакали. Родина была такой недоступной, далекой!

Попутный ветер раздувал косые паруса нефа, и он бежал по морю, колыхаясь на волнах. Невольников, заключенных в душном трюме, начала одолевать морская болезнь.

– Эй, Гервасий, давай сюда! – то и дело раздавался зычный крик. – Вот эту, черную, надо расковать, совсем как неживая лежит. Тащи ее на палубу – небось отойдет. А ты, Пармен, бери эту, длинную!.. Эх, какой слабый народ пошел! А помню, в старину…

– Ну, пустился наш Памфалон в воспоминания, – посмеивались матросы над говорливым стариком.

Неделю продолжалось плавание от Керченского пролива до Босфора. И каждый день умирали четыре-пять человек, за которыми не успевала доглядеть стража. Херимон и другие рабовладельцы проклинали судьбу и жаловались на убытки.

Но вот «Синопа» оставила позади Русское море[18] и вошла в длинный, узкий Босфор.

Еще задолго до прибытия в Царьград надсмотрщики начали расковывать рабов и партиями выводить на воздух.

Ольга, Ондрей, Томилица и другие невольники Херимона лежали на палубе и смотрели на зеленые берега Босфора, мимо которых скользил корабль. Богатая, но чужая земля была перед пленниками. Они равнодушно глядели на беломраморные дворцы с колоннами, возносившимися точно из зеркальных вод, на стройные храмы, на монастыри, укрывшиеся за стенами, на низкорослые южные сосны.

– Недолго осталось нам быть вместе, родимые, – грустно сказал Ондрей. Вот разберут всех по рукам, и не увидимся друг с дружкой…

Корабль причалил к одной из царьградских пристаней. Русские рабы были так утомлены трудной дорогой, что не обращали внимания на чудеса великого города, в который их забросила судьба. Невидящими глазами взглянули они на купол святой Софии, вздымавшийся над всеми городскими зданиями; молча прошли по шумным, многолюдным улицам и очутились в доме Херимона, расположенном вблизи форума[19] Константина.

Херимон три недели откармливал рабов, прежде чем вывести на рынок: он хотел выставить товар в лучшем виде. Невольники ничего не делали. Они получали жирную, сытную пищу, могли лежать по целым дням. И купец добился своей цели.

Рабы поправились, на щеках заиграл румянец, исчезли синяки под глазами. А что в глазах залегла неисходная скорбь, что с уст навсегда исчезла улыбка – кому было до этого дело! Невольник – рабочая скотина, от него ждут не веселых песен, а тяжкого труда. И если он здоров и силен, ничего больше и не требуется.

Невольников продавали на Египетском рынке, невдалеке от моста через Золотой Рог.[20] Там были крытые галереи с возвышениями, на которые выводили рабов. Каждый покупатель мог подняться по ступенькам, осмотреть раба, пощупать мускулы, поглядеть зубы.

Ольгу купил аргиропрат[21] Андрокл. Он заплатил за нее восемь номисм[22] – высокая цена за рабыню в Царьграде. Но Андроклу понравился сильный, стройный стан женщины, ее густые русые косы, собранные короной на голове. А ювелиру, ценителю женской красоты, нужна была для сына Стратона видная собою нянька.

Довольный выгодной продажей, Херимон уступил ювелиру за бесценок Ондрея Малыгу.

Грек купил старика лишь после того, как тот поднял тяжелую гирю, лежавшую на помосте.

– О, сила у тебя еще есть! – улыбнулся довольный Андрокл.

Сам он был не очень-то силен: коротенький и толстый, кривоногий, с большим крючковатым носом и круглыми немигающими глазами, Андрокл смахивал на сову.

Впервые за несколько месяцев Ольга и Ондрей подумали, что бог еще не совсем отвернулся от них. Вдвоем им легче будет переносить тяготы плена…

Андрокл отправился на ипподром, где начинались конские бега, а его новые рабы простились с товарищами по неволе, которых еще не продали.

– Прощайте, подруженьки, прощайте, милые!.. – Ольга со слезами обнимала и целовала Дарью, Томилицу, Анюту, расставаясь с ними. – Дай вам боже силы перенести рабскую долю!

– Прощай, Ольгуша, не забывай нас!.. Прощай, дедушка Ондрей! Богу за нас молитесь!..

Прощание прервал домоправитель ювелира Епифан. Он повел рабов в дом хозяина, расположенный на Псамафийской улице, в регионе[23] того же названия.

Дорогой Епифан на плохом русском языке расхваливал богатство и щедрость Андрокла.

Ондрей и Ольга шли по многолюдным улицам Царьграда. В этот знойный августовский день горожане не сидели дома в душных комнатах. Они гуляли под портиками[24] или в тенистых аллеях. Там можно было выпить бокал вина, обменяться новостями с друзьями, поглазеть на прохожих.

Царьград в те времена являлся главным мировым торговым центром, и на его улицах встречались выходцы со всех уголков земли. Вот проходит черный, как сажа, нубиец в ослепительно белом бурнусе,[25] с саблей за поясом. Следом за ним шагает громадного роста германец с длинной рыжей бородой, в кожаной одежде, в высоких сапогах. Он безоружен, но его мощный волосатый кулак способен раздробить любую голову. В пестрой уличной толпе смешались арабы, мадьяры, персы, евреи.

– Настоящее столпотворение! – удивлялся Ондрей Малыга.

Улицы и форумы кишели нищими, увеличивая суматоху. Они назойливо просили подаяния, показывая прохожим свои болячки. И если получали отказ, не скупились на оскорбления.

На улицах не меньше, чем нищих, было попов и монахов, длинные черные рясы которых мелькали повсюду. Заунывно кричали водоносы с кувшинами на плечах, предлагавшие жаждущим свой товар.

Пешеходов обгоняли разукрашенные кареты, сквозь стеклянные окна которых виднелись надменные лица аристократок, спешивших с очередными визитами. Часто проезжали всадники. Царьград раскинулся широко, и деловые люди, чтобы не тратить попусту времени, разъезжали по городу верхом. Лошадь в любом месте можно было поручить оборванцу, получавшему за это не более обола.[26]

Под портиками помещались столы менял-трапезитов, они за небольшую плату разменивали золото любой страны на византийскую монету. Около трапезитов толпился народ, позвякивая деньгами.

То и дело встречались эргастерии[27] портных, сапожников, ювелиров. Нарядные платья, обувь и особенно драгоценности, выставленные в витринах, привлекали взоры зевак, которым некуда было девать время.

Улицы далеко не блистали чистотой. По бокам мостовой проходили канавки, и в них плескалась зловонная жидкость, валялись отбросы. Нечистоты убирались только по ночам. И это в городе, который его обитатели называли «богохранимой царицей городов», «великим славным городом», «вторым Римом»…[28]

В те времена Царьград действительно был средоточием всех богатств земли. Там роскошь и нищета пребывали рядом. По бокам узких, кривых улиц стояли многоэтажные каменные дома с каморками для бедняков, а неподалеку возвышались храмы[29] и дворцы изумительной архитектуры. Царьград ошеломлял человеческое воображение. Пришельцы из далеких стран, вернувшись домой, рассказывали об этом городе волшебные сказки.

Домоправитель Епифан провел новых рабов почти через весь город. Египетский рынок был расположен близ Золотого Рога, а Псамафийская меса[30] находилась около Пропонтиды.[31]

Прошли три поприща.[32] Ондрей и Ольга под конец даже устали. Большую часть дороги они шли вдоль древней стены Константина, разделявшей город на две неравные части – старую и новую.

Вот и Псамафийская меса, вот жилье, где Ольге и Ондрею предстояло провести долгие годы рабства и, быть может, окончить жизнь, не увидев родины. Каким-то оно окажется, ненавистное рабство?

Домоправитель не преувеличил, рассказывая о богатстве своего хозяина.

Царьградские аргиропраты стояли выше других ремесленников и примыкали к торговой знати. Когда император возвращался с войны, они встречали его наравне с чиновниками эпарха[33] и начальниками государственных мастерских. Аргиропраты имели свои печати и прикладывали их к распискам и прочим документам.

Дом Андрокла находился в глубине двора, подальше от уличного шума. Он был обширен, украшен статуями и колоннами. Видное место среди жилых помещений занимал гинекей,[34] отличавшийся роскошной отделкой комнат. Повсюду бархатные и шелковые ткани, драгоценные безделушки на полках, подставках и в шкафах, изящная мебель, на мозаичных полах ковры.

Ондрей и Ольга прошли через калитку, охраняемую седым привратником-негром, и вступили в атриум.[35]

На зов Епифана из гинекея вышла его жена Евпраксия – полная пожилая женщина с добродушным лицом. Она вела прелестного кудрявого мальчика лет трех.

«Так вот кто должен заменить мне Зорю и Светлану…» – тоскливо подумала Ольга.

Матрона[36] приветливо заговорила с Ольгой по-гречески. Домоправитель перевел:

– Госпожа Евпраксия рада видеть тебя. Ты ей понравилась. Она надеется, что ты будешь хорошо смотреть за мальчиком.

Ольга ответила:

– Я буду работать честно и ухаживать за ним, как за своим.

Стратон рассматривал Ольгу любопытными черными глазенками.

– Ты моя новая няня? – спросил он. – А ты будешь рассказывать мне сказки?

Киевлянка печально улыбнулась, когда ей перевели вопрос мальчугана.

– Мои сказки остались далеко за морем вместе с теми, кому я их рассказывала…

Добрая старуха Евпраксия попыталась утешить невольницу:

– Что ж, милая, привыкать надо, раз уж досталась тебе такая судьба. Пойдем, я отведу тебя в баню, наш хозяин любит чистоту.

Еще дорогой Епифан рассказывал невольникам, что баня – одна из достопримечательностей Андроклова дома. Домашняя баня была роскошью, которую позволяли себе только богатые византийцы.

Когда Ольга вымылась, домоправительница одела ее во все новое, а старую одежду приказала сжечь. Ольга умолила оставить платок, чтобы хоть одна вещь напоминала ей о родине. И когда старуха уложила ее на скромно убранную койку в помещении для рабынь, Ольга долго не могла заснуть: мучили неотвязные мысли о детях, о муже…

Деда Ондрея домоправитель назначил конюхом и поместил в каморке возле каретника.

Малыга обрадовался: лошадей он любил и умел с ними обращаться.

Вечером Ондрей и Ольга встретились в атриуме около цистерны. Царьград был беден питьевой водой, ее привозили издалека. Поэтому в богатых домах устраивались свои цистерны, куда дождевая вода стекала с крыш по трубам. Старик Малыга выглядел довольным.

– Кажись, мы с тобой, голубка, не в плохое место попали, – сказал он печальной Ольге.

– Ах, дедушка, – ответила женщина, – тяжко мне! Тоска сжимает сердце, как клещами.

– Ну, милая, рабство рабству рознь. Пожила бы ты у печенегов, где я шесть лет томился, узнала бы, какое оно бывает, рабство. Там и грязь, и холод, и голод, и непосильный труд. А здесь и в баню сразу сводили, и чистую одежду дали. Домоправитель Епифан не злой человек, да и баба его, видать, добрая. Вот купил бы нас с тобой монастырь, плохое было бы наше житье. Покуда мы стояли на дворе у Херимона, я со многими разговаривал и наслышался, как у монахов рабы живут. Это сущий ад! На полях работают с зари до зари, одеты в лохмотья, кормят их, чтобы только с голоду не померли, а чуть замешкался – надсмотрщик плетью по спине охаживает… Говорят, там более трех-четырех годов люди не выживают.

– Страшно как, деду!

– Страшно, голубонька, страшно! Я душой возвеселился, как этот Надрокл нас купил. Скажу тебе по тайности, я когда гирю там, на помосте, подымал, чуть себе жилу не порвал.

– Зачем же ты, деду, так сделал?

– А чтобы он меня сильным посчитал! – рассмеялся довольный своей хитростью дед Малыга. – И уж ныне я работать стану так, чтобы кости трещали. И тебе тоже советую, касатка. К хорошему хозяину так же трудно попасть, как живому на небо взойти, поверь мне, уж я-то знаю.

От реки Десны, впадающей в Днепр с левой стороны чуть повыше Киева, отделялся проток Черторый. Люди прозвали его так неспроста. Начинаясь чуть выше устья Десны, он мчался через поля и дубравы с сердитым гулом и ревом, разбивался об огромные камни, невесть откуда попавшие в его русло, подмывал крутые берега.

Простодушным жителям тех краев казалось, что не божье творение этот рукав Десны, а вырыли его черти с какими-то злыми целями.

Впрочем, люди ухитрялись использовать даже и работу чертей. Если кто спускался по течению Днепра и хотел незаметно миновать Киев, то Черторый давал для этого прекрасную возможность. Но плавание по бурному стремительному протоку Десны было опасно.

По левому берегу Черторыя и ниже по Днепру раскинулась княжеская вотчина с тем же названием. В обширном Ярославовом хозяйстве Черторый по своему многолюдству занимал одно из первых мест, и недаром управителем над ним поставили властного, сурового боярина Ставра. Как никто другой, он умел выколачивать немалые доходы из смердов. Хлебопашцы платили в казну Ярослава за пользование княжеской землей, рыболовы – за право ловить рыбу в княжеских водах, охотники – за право бить дичь в княжеских лесах, ремесленники – за разрешение сбывать продукты своего труда на киевских рынках.

Не только обильной данью, собираемой с поселян, полнились сундуки Ярослава. На полях князя крестьяне сеяли хлеб, разводили тысячные стада лошадей, коров, баранов, неисчислимые стаи гусей и уток. Все это многосложное и прибыльное хозяйство вела княжеская челядь под неусыпным присмотром старост, ключников, конюших.

Расположение Черторыйской вотчины было очень удобным. На восток от левого берега Черторыя шли обширные поля с богатой черноземной почвой, где прекрасно родились пшеница, гречка, просо.

На берегу Днепра копали глину, из которой ремесленники-гончары изготовляли отличную посуду. А какое раздолье было рыбакам: в быстром Черторые во множестве водился судак, голавль, подуст, в Днепре ловились сазаны, осетры, стерлядь, а в глубоких омутах прятались чудовищные сомы.

Осенью после печенежского набега туго пришлось черторыйцам: похитители увели всех лошадей и перебили большую часть волов. Начался месяц листопад,[37] пришла пора пахать озимые, а пахать было не на чем.

На беду, и урожай в тот год выдался плохой, и закрома у селян стояли пустые.

Люди с ужасом думали о предстоящей зиме: как-то они ее перенесут, чем будут кормить детей? А боярин Ставр и его приспешники лютовали, требуя недоимки. Они являлись к хлебопашцам, выгребали из клетей последнее зерно, уводили коровенок и овец, уцелевших от вражеского погрома.

– Креста на вас нет, окаянные! – не выдерживал иной крестьянин, доведенный до отчаяния жестокими поборами. – Али нам по миру идти, на детей просить?

– Иди куда хочешь, – хладнокровно возражал сытый ключник Тарас, – а князю отдай что полагается. Знаем мы цену вашим слезам: небось кубышка с серебром где-нибудь в лесу закопана.

На такое издевательство люди отвечали по-разному. Один сдерживался, другой потихоньку бранился, а горячий Угар вступил с ключником Тарасом в драку. В наказание у Угара отобрали последнее добро, а самого выпороли так, что он пластом пролежал две недели.

Когда к Угару вернулись силы, он сказал односельчанам:

– Пойду к князю правду искать. Брошусь ему в ноги и расскажу, как его слуги нас без совести гнетут. Пускай он их укоротит!

Кузнец Трофим недоверчиво возразил:

– Ой, сколь ты легковерен, Угар! Да разве не в княжеские сундуки идет наше добро? Боюсь, плохо тебе придется!

Опасения кузнеца оказались справедливыми. Безуспешно потолкавшись возле дворца, Угар попытался проскользнуть сквозь ряды стражи во время Ярославова выезда на охоту. Дерзкому смерду наломали бока и предупредили, что, если такое повторится, ему несдобровать.

Угар вернулся домой мрачнее тучи. В первую же ветреную ночь вспыхнули обширные княжеские овины, стоявшие на отшибе от усадьбы. Когда поднятая набатом княжеская челядь сбежалась с баграми и ведрами, к пожарищу уже нельзя было подступиться.

Напрасно боярин и его подручные понукали людей:

– Ближе, ближе подходите! Растаскивайте стены! Воду лейте!..

Дворня пятилась назад, а иные ворчали себе в бороду:

– Вишь, какие хоробрые! Сами тушите, коли охота, вон оно как полыхает!..

Пылали сухие бревенчатые стены, соломенные крыши, дымились неубранные вовремя большие вороха намолоченного зерна.

Угрюмые черторыйские мужики, стоявшие поодаль и злорадно смотревшие на гибель княжеского добра, перешептывались:

– Угаровых рук то дело…

Такого же мнения был подручный тиуна Григорий Кавун и ключник Тарас. В сопровождении челяди, вооруженной вилами и топорами, они бросились к избе Угара.

Но нашли там только его перепуганную жену да двух малых детей. Сам Угар, запалив овины, ушел в бродники, то есть отправился по белу свету куда глаза глядят, а семью оставил на милость односельчан. Он знал, что добрые люди, и прежде всего Стоюн, дальним родственником которому он приходился, не дадут его жене и ребятишкам умереть с голоду.

Так и получилось: семья бродника Угара попала на мирское иждивение, хотя миряне и не одобряли его поступка. Сожженные овины пришлось восстанавливать поселянам.

А ведь и помимо этого у них было много забот.

Разоренным после печенежского набега обитателям Черторыя пришлось заново налаживать жизнь: сызнова заводить скот, засевать землю. Хлебопашцы поневоле шли к боярину Ставру на поклон и занимали у него деньги на покупку волов и лошадей.

Ссуда или «купа» таила в себе большую опасность: уже немало поселян, не уплативших ее в срок, из свободных людей – смердов – превратились в княжеских закупов. Нелегкая участь предстояла крестьянам. Но так или иначе поля были засеяны, и на нивах заколосились всходы. А потом явилась зима с морозами и метелями. Охотники начали расставлять силки на куниц и лисиц, ходили по лесам, высматривая на деревьях белок и убивая их меткой стрелой прямо в глаз, чтобы не портить шкурку.

Рыболовы тоже не сидели сложа руки: они перешли на подледный лов. Основная ловля велась на Днепре, потому что бурный Черторый застывал плохо, а по его ледяному покрову ходить было опасно.

В глубоких ямах рыбаки багрили осетров длинными острогами. Но главный лов производился сетями. Стоюн закидывал сети под лед и добывал судаков, больших золотистых лещей, часто попадались щуки. Пробив во льду десятки лунок, Стоюн расставлял жерлицы на налимов, а живцов для них, мелких ершей, удил Зоря на мелководье.

Рыба в эту зиму ловилась хорошо, и это помогло рыбакам прокормить своих односельчан. В Черторые почти не осталось хлеба, и то, что нашлось на дне закромов, с общего согласия решили беречь для малых детей.

Рыба вареная, рыба пареная, рыба сушеная… Вот что ели жители Черторыя в эту трудную, голодную зиму. Только жареной рыбы они не ели: жарить было не на чем.

Если какая хозяйка сбивала кусочек масла от тощей коровенки – оно шло детям.

Прошла зима, за ней и весна прокатилась с ее заботами, и вновь наступило лето.

Как-то раз Зоря с отцом отправились в Угорское. Там был постоянный спрос на рыбу. Плотовщики, пригнавшие лес с верховьев Днепра и проживавшие на пристани по многу дней в ожидании покупателей, охотно брали на уху судаков, лещей, сазанов.

День был безоблачный, жаркий. Пока отец продавал рыбу, Зоря решил искупаться.

Выросший на реке парень плавал великолепно. Переплыть Днепр три раза туда и обратно без передышки было для Зори детской забавой.

Широкими сажёнками Зоря подвигался к середине реки. Купающихся в Днепре было много: старики и малые ребята бултыхались близ берега. Мальчишки, хвастая друг перед другом, заплывали далеко.

Любимой забавой ребят всегда и всюду было притворяться во время купания тонущими, а потом высмеивать бросающихся на помощь спасателей. Пока Зоря плыл на левый берег реки, он приметил парня своих лет с белыми, как лен, волосами, с круглым румяным лицом, который особенно отличался в таких проказах. Он уже одурачил двух мужчин, поочередно пытавшихся спасать его, и те сердито отплыли прочь под хохот купальщиков.

Зоря был недалеко от беловолосого парня, которого мысленно прозвал «забавником», когда увидел, что тот снова начал свою игру, на этот раз обращаясь к нему.

– Спаси… тону!.. – хрипел он, барахтаясь в воде.

– Врешь, не обманешь! – со смехом ответил сын рыбака, проплывая мимо.

– Погибаю… ей-бо…

Голова парня исчезла под водой. Зоря приостановился. И когда «забавник» вынырнул, такой неподдельный ужас был на его побагровевшем лице, что Зоря понял: нет, тут не шутки.

– Держись! – крикнул он и бросился на выручку.

Пока он подплывал, «забавник» снова скрылся под водой и больше не показывался.

Зоря нырял так же хорошо, как и плавал. Набрав побольше воздуху, он спустился под воду и увидел на дне беловолосого парня с закрытыми глазами. Схватив его за волосы, Зоря сильными рывками выплыл наверх и с наслаждением вдохнул свежий воздух.

Спасенный был без чувств. Зоря доставил его на угорскую сторону. А там в страхе метался по берегу высокий пожилой человек в нарядном кафтане, с деревяшкой вместо левой ноги. Это был отец спасенного парня. Когда Зоря вытащил беловолосого, отец налетел на него, вырвав бесчувственное тело из рук спасителя.

Он тряс и тормошил сына, пока у того изо рта не хлынула вода.

Отец закричал рыдающим голосом:

– Доигрался, окаянный! Сколько разов говорил я тебе, Неждан, не шути с Днепром!

– Не серчай, батя, – слабым голосом ответил Неждан. – Судорога ногу свела…

Вокруг собралась толпа любопытных. Тут были и плотовщики, и лодочники, и купальщики. Один старик шепнул Зоре:

– Повезло тебе, малый. Ты Пересветова сынка спас, а Пересвет – всему Киеву известный оружейник. Ох, щедро он тя наградит!

– А я не из-за награды старался! – сердито фыркнул Зоря и отвернулся от старика.

Пересвет спросил:

– Кто ты, парень, и как звать тебя?

Смущенный общим вниманием юноша ответил:

– Сын я черторыйского рыбака, а звать меня Зорей…

– Ну, уж истинно ясна зоренька ты для меня, сынок! – проговорил растроганный оружейник. – Кабы не твоя послуга, лежать бы ныне Неждану на дне речном. Чем одарить тебя, молодец удалый?

– Не надо мне подарка, – сказал Зоря. – Стыдно за такое брать.

Толпа одобрительно загудела.

Между зрителями протиснулся Стоюн, он нес одежонку сына.

Одевшись, Зоря подвел отца к оружейнику.

Стоюн с поклоном молвил:

– О твоем умельстве слыхал я, Пересвет, и рад зело, что мой парнишка твоего из беды вызволил.

Мужчины сердечно обнялись и расцеловались.

– Надеюсь, будешь ко мне? – сказал оружейник. – Я такой мед на стол выставлю, какого и у монахов не найдешь!

– Вот от этого я не откажусь! – весело отозвался Стоюн.

В толпе послышался смех.

В первое воскресенье после происшествия на реке Неждан появился в Черторые. Он приехал на попутной лодке и легко разыскал жилище Стоюна. Рыбак и его сын возились с сетью, развешанной на кольях. Круглое лицо Неждана сияло радостью.

Его серые, как у отца, глаза дружелюбно смотрели на Зорю. Поприветствовав Стоюна поясным поклоном, он обнял нового друга.

– Так вот вы где живете! – весело воскликнул он. – У вас хорошо, а у нас на Подоле пыль, духота…

– Это летом хорошо, – возразил Зоря, – а зимой волки ночью по улицам бродят: собаку выпустишь – мигом уволокут.

– А вы зимой к нам переходите жить, – предложил гость. – У нас дом большой, батька с маткой будут рады.

Стоюн и Зоря рассмеялись в ответ на такое неожиданное предложение. В это время из хаты выбежала Светлана.

– Батя, Зорька, – звонко крикнула она, – завтракать идите, уха сварилась!

Увидев чужого парня, она смутилась, покраснела. Неждан с любопытством рассматривал скромно, но опрятно одетую синеокую девушку со стройным станом, с длинными русыми косами, спускающимися ниже пояса. Он повернулся к Зоре и шепотом спросил:

– Сестренка твоя?

– Ага. Светланкой звать. Погодки мы с ней, она помоложе.

– А матушка твоя где?

Зоря тихо ответил:

– Родимую о прошлом годе печенеги в полон увели…

– А меня батя за вами прислал, – перевел Неждан разговор на другое. Сбирайтесь!

– Кто?

– Да все вы: ты, батя твой, Светлана. Мои старики наказали, чтоб я всех привез, сколько вас ни есть. Да и сестра хочет повидать моего спасителя.

– У тебя тоже есть сестра?

– Есть. Надькой звать. Она в наших годах. Так поедете?

– Не знаю. Как, батя? Поедем, что ли?

Рыбак призадумался. Он намеревался в этот день основательно починить порванные сомами сети, но мысль о том, что Пересвет обещал угостить необыкновенным медом, перевесила.

– А ладно, не уйдут сети! – с необычайной для него беззаботностью сказал Стоюн. – Поедем, коли зовут. Светланка, сбирайся!

Но девушка наотрез отказалась ехать. Ее смущал красивый наряд Неждана, его шитая шелком рубашка, сафьяновые сапоги.

«Небось, и сестра его так же красно одета, – подумала Светлана. – А я… Нет, не поеду нашу бедность показывать…»

– Я буду сети чинить, – нашла предлог девушка.

– Ну и ладно, оставайся, – согласился отец. – А мы с Зорькой поедем, только пускай сначала гость нашей рыбацкой ухи отведает.

Неждан отказывался, но хозяин не хотел слушать никаких отговорок. Впрочем, стерляжья уха оказалась великолепной.

Зоря надел лучшую рубаху с вышитым воротником и длинные холщовые штаны. Обуви он не знал с ранней весны до поздней осени; его ноги задубели до того, что не боялись ни камней, ни колючек. Стоюн скрасил будничное одеяние красной опояской, которую завел давным-давно, еще к свадьбе.

– Сей день ты у нас, батя, седоком будешь, мы тебя повезем, – сказал Зоря.

Сам он сел на корму, посадил Неждана на нос, и оба проворно заработали веслами, гоня легкое суденышко против течения.

Река была оживленной. Сверху величаво спускались купеческие учаны, полные товарами, охраняемыми стражей; скользили рыболовные лодки со сложенными на носу сетями; удильщики, поставив челны на якорь, сосредоточенно следили за лесками.

Завидев Стоюна, праздно сидящего на средней скамейке челна, знакомые рыболовы весело кричали ему:

– Эй, друг! Куда таким боярином едешь?

– В гости меня повезли, на Подол! – улыбаясь, объяснял рыбак.

Неждан, усердно работая веслом, рассказывал о своей семье.

– Батя мой лишился ноги в бою с печенегами, – говорил парень. Жестокая была сечь, и многие тогда жизнь положили. На батю наскочил один ворог, богатырь ростом и силой. Он бате ногу мечом порубил, зато сам без головы остался…

Зоря знал об этом страшном печенежском нашествии на Киев, которое случилось в 1017 году. Помнить его он не мог: ему было тогда три года. Но мать часто рассказывала, как она и другие женщины Черторыя скрылись в лесной чащобе: сторожевые посты успели предупредить о приближении орды. А Стоюн сам сражался в числе русских ополченцев. Сильно тогда пострадали киевские окрестности, в том числе и Черторый. Но печенеги бежали, разбитые наголову, и после того долго не осмеливались появляться в русских пределах.

Рыбак спросил Неждана, почему он получил такое имя.

– У бати с матушкой сколько лет детей не было, они уж и ждать перестали. И вдруг родился я. Вот и назвали меня Нежданом.

По церковным записям парень числился Василием. В ту пору многие русские люди носили два имени: обиходное, славянское, и крещеное, взятое из святцев.[38] Оружейник Пересвет, придя к попу на исповедь, отзывался на имя Софроний. Да и сам князь Ярослав Мудрый при крещении получил имя Георгий (Юрий), но никто его так не называл.

Неждан, не уставая, занимал гостей разговорами. Но вот показалась на высоком речном берегу деревянная стена, окружавшая Киев, за ней подымались шатровые верхушки боярских хором, высоко возносились башенки великокняжеского дворца, блестели золотом купола многочисленных церквей. Не в первый раз Зоря видел Киев с реки, а все же загляделся на его величавую красоту.

Давно облюбовали славяне место, где стоял Киев. Еще в VIII веке нашей эры там уже появилось обширное городище, которое росло с каждым десятилетием. Так удачно расположилось оно на скрещении речных и сухопутных дорог. Могучая река Днепр – Борисфен, как ее называли греки, пересекала с севера на юг чуть не всю огромную русскую равнину. И сам Днепр, и густая сеть его притоков представляли систему дорог, лучше которой не придумаешь. По сухопутью же шли проезжие шляхи в старинные и новые города Искоростень, Листвин, Туров, Стародуб и многие другие.

А как удобно было защищаться от врагов на трех горах – Киевице, Хоривице и Щековице.[39] Крутые горы с почти отвесными склонами, поросшими лесом, и глубокие ущелья, разделяющие их, а с востока широкая и быстрая река – все облегчало защиту Киева. В лесистых долинах и оврагах можно было скрывать засады.

Еще при первых князьях киевляне обнесли город прочной деревянной стеной. Широкие срубы ставились один на другой и наполнялись камнями. Получилось укрепление, которое не разрушишь никакими стенобитными машинами.

Трое ворот было в городской стене. От северных начиналась дорога на Галич. Из Лядских, ведущих на юг, нельзя было далеко уйти, там пролегала «ляда» – пустошь, заросли, болота. Из западных ворот, самых оживленных, шли пути за рубеж.

Лодка причалила к берегу Подола.

Подол – низменная часть города – располагался по Днепру выше Горы, и его в ту пору еще не ограждала стена. В случае нападения врагов жители Подола бросали дома и, захватив самое ценное имущество, бежали на Гору, под защиту крепости.

Подол населяли ремесленники: гончары, кожевники, столяры, оружейники. Люди одного ремесла тяготели друг к другу, селились рядом, и так возникали слободки Гончарная, Кожевная, Оружейная. В Гончарной жужжали круги, на которых формовались горшки, кринки, блюда и иная посуда. Кожевная встречала посетителей резкой вонью гниющих шкур, а в Оружейной слободе раздавался перестук и перезвон молотков и молоточков, кующих пластины для лат и кольца для кольчуг.

Дом Пересвета был выше и обширнее соседних домов. Двор устилали плотно уложенные плахи.[40] Жилье состояло из большой, хорошо убранной светлицы и терема – владения Нади и ее матери Софьи. Над домом поднималась надстройка – одрина, где спали хозяин с сыном. Отдельный ход вел в мастерскую с земляным полом. Там в углу был устроен горн с кузнечным мехом для раздувания пламени.

Пересвет в бархатном кафтане встретил гостей на крыльце, как этого требовал обычай. Троекратно облобызавшись с рыбаком и сердечно обняв Зорю, оружейник повел их в горницу, где хлопотали Софья и Надя.

В переднем углу под иконами стоял стол под белой скатертью, уставленный яствами и питиями. Вдоль стен тянулись не лавки, как в бедной хате Стоюна, а широкие резные лари, покрытые холстом; в них хранились пожитки хозяев.

Полная низенькая Софья поклонилась Стоюну до земли, а потом стала горячо целовать сконфуженного Зорю.

– Ненаглядный ты мой, сокровище мое! – выпевала она в перерывах между поцелуями. – И какой же отец, какая мать породили тебя, такого доброго, такого смелого?!

– Парень как парень, – спокойно отозвался Стоюн. – Не так давно приходилось драть его лозой за всякие проказы…

Зорины щеки запылали от стыда, и он смущенно поглядывал на Надежду, такую же белокурую и круглолицую, как брат.

Пересвет и его жена стали усаживать гостей за стол.

Угощение было изобильное: жареный поросенок под луковым соусом, утка с пареной репой, отварная осетрина, пироги с морковью и свеклой, каша пшенная, каша гречневая с молоком, свежие огурчики, мед сотовый.

Хозяин посадил Стоюна по правую руку от себя, а Зорю по левую и подкладывал им самые лучшие куски. Но для Стоюна главной приманкой на столе были не яства, а пития. Оружейник не обманул Стоюна, приглашая его в гости. Мед у него действительно был такой, что не посрамил бы и боярского пира.

После двух чар новые друзья заговорили такими повышенными голосами, что молодежь поняла: ей тут не место. С одобрения хозяйки Неждан и Надя повели Зорю на берег Днепра, а взрослые остались возле сулеи с медом.

Обычная сдержанность оставила рыбака. Волнуясь, он рассказывал Пересвету о той страшной ночи, когда лишился жены.

– Уж как же мне горько, друг, – говорил Стоюн, – как пусто без Ольгушки! Ведь она знаешь какая была!.. Утром взглянет на меня своим ясным взором, и мне целый день – праздник. Худо мне без нее, Пересвет, худо!..

Оружейник пытался утешить Стоюна.

– Все от бога, – говорил он, – на все его святая воля.

– За что же он так наказал меня?! – взъярился рыбак. – Али я ему не молился, не ставил свечки перед иконами? Злое дело он надо мной сотворил!..

– Молчи, а ты молчи! – испуганно перебил оружейник. – Еще больше на себя беды накличешь. Дети ведь у тебя!

Новые знакомцы осушали чару за чарой, а потом их головы бессильно упали на стол, и гулкий храп огласил горницу.

Был поздний вечер, когда Зоре удалось вызволить отца из гостей. Стоюн, несмотря на опьянение, сидел в челноке твердо, но его затуманенному сознанию представлялось, что он каким-то образом выручил жену из плена. И он обращался к ней заплетающимся языком:

– С-слышь, Ольгуша?.. М-мы без т-тебя так г-горевали, т-так г-горевали… А т-теперь в-все с-слава б-богу…

И он вдруг оглашал темную гладь Днепра громкой песней.

На другой день Стоюн спросил у сына:

– Ну как, много я начудил вчера?

– Всякого было, батя, – уклончиво отвечал Зоря.

– Что ж, грех да беда на кого не живет, – хмуро молвил рыбак. И вдруг улыбка озарила его суровое лицо: – А мед у Пересвета хорош, ах, хорош!..

В следующее воскресенье, отпросившись у отца, Зоря явился на Подол спозаранку.

Он оставил челнок под присмотром деда-кожевника, удившего рыбу, и направился в знакомый дом. Неждан бросился к приятелю с радостью, а Надежда ехидно посмеивалась над горячностью их встречи. Сказать по правде, девушка обращала бы гораздо больше внимания на красивого смуглого рыбака с орлиным носом и синими глазами, если бы на нем вместо холщовой рубахи и портов было бархатное полукафтанье, на ногах сафьяновые сапоги, а на голове соболья шапочка с соколиным пером.

Мать давно уже уверила Надю, что благодаря необыкновенной красоте ей суждено выйти за боярского, а то и княжеского сына, и такими разговорами вскружила девчонке голову.

Приятели отправились на Гору. Прежде всего Неждан решил показать другу старейшую и красивейшую киевскую церковь – Десятинную.[41] Это была первая каменная церковь на Руси. И воздвиг ее князь Владимир после того, как окрестил народ в христианскую веру.

Семь лет строили храм греческие мастера по царьградскому образцу. Такого великолепного сооружения еще не было на Руси. Материалом для постройки послужил квадратный тонкий кирпич с толстыми прокладками прочного цемента. Двадцать пять золоченых глав венчали храм; к центральной его части примыкали четыре придела.[42]

Красоте постройки отвечало ее внутреннее убранство: резные беломраморные колонны, карнизы, мозаичный пол из кусочков цветного мрамора, яшмы, малахита.

Дивное устройство собора восхищало русских людей и приезжих из других стран.

Зоря и Неждан обошли кругом это великолепное строение и направились в храм.

Приятели застали конец церковной службы. Миновав паперть, где рядами сидели нищие, Зоря и Неждан вошли в церковь. Ее сумрак не в состоянии были рассеять высокие узкие окна с разноцветными стеклами, но много света давали сотни свечей, горевших у образов и в подвешенных к куполу паникадилах.[43]

Народа в церкви было не очень много. С того времени, когда князь Владимир Красное Солнышко объявил христианство государственной религией,[44] прошло больше четырех десятилетий, но греческая вера не успела укорениться на Руси.

В деревнях и маленьких городах еще сохранялось язычество, в капищах[45] стояли идолы, и люди приносили им в жертву кур и овец. Даже в стольном Киеве – огромном городе – среди молельщиков преобладали люди среднего возраста и молодежь; старики и старухи оставались верны прежним богам.

Прозвучали заключительные возгласы священника. Обедня кончилась, народ повалил из церкви. Вышли и два друга.

– Куда теперь меня поведешь? – спросил Зоря.

Неждан задумался, а потом сказал:

– Знаешь что, Зорька, пойдем-ка мы с тобой в Георгиевский монастырь, я давно у дяди не был.

– У дяди? А что там делает твой дядя? – удивился Зоря.

– А он монах, – пояснил Неждан. – Это отцов брат. В миру его Громом звали, а ныне он Геронтий… Да, послушай, все забываю спросить, как твое крещеное имя?

– Мое? – Зоря застеснялся. – Мое крещеное плохое. – И парнишка по складам выговорил: – И-у-ве-на-лий.

– Ой-ой-ой! – Неждан свистнул. – Натощак и не вымолвишь! Еще Венька ничего, а уж И-ве-у… Нет, не скажу! Это кто ж тебя так нарек?

– Батя попов не любит, не хотел нашему рыбу даром давать. А поп все серчал на него и баял: «Ну, будешь меня помнить»! Вот я и пошел с таким имечком.

– Ну, это все пустое! – рассмеялся Неждан. – Ты для меня завсегда будешь Зорька, а я тебе Нежданка… Ну, пошли к дяде!

– А он не осердится, что мы без зову пришли? – робко спросил Зоря.

– Ну нет, – уверенно молвил Неждан. – Он не таков. И хоть всему Киеву известен, а любого человека во всяк час с нуждой примет. Его за справедливость повсюду уважают.

Зоря заколебался. Идти ему, сыну простого смерда, к такому знатному человеку?…

Друг насмешливо посмотрел на него.

– Да что ты боишься, чудак?

Зоря нехотя пошел за Нежданом.

Как видно, летописец в монастыре пользовался большим уважением. Не в пример прочим иноческим каморкам, его келья была обширная, теплая, с окном, выходившим на юг. В ней удобно было заниматься чтением и письмом.

Неждан постучал в дверь и сказал уставные слова:

– Во имя отца, и сына, и святого духа!

– Аминь! – раздалось из кельи.

– Дома! – обрадовался племянник. – А то по месяцу его не бывает: в другие города уезжает.

– Зачем? – удивился Зоря.

– Про разные дела узнаёт, что там случились, и в летопись записывает.

Неждан и Зоря вошли, до земли поклонились обитателю кельи. Геронтий был уже стар, но еще бодр и прям, с величавой осанкой. В монахи он ушел в юности, прельщенный возможностью изучить книжную премудрость. Это ему удалось, и теперь он славился в Киеве как один из первых грамотеев и единственный летописец.

Геронтий ни перед кем не унижался, даже с большими боярами держался как равный, зато с низшими старый монах был неизменно приветлив в обращении.

– А, это ты, Василий, – ласково сказал Геронтий, увидев племянника. Всё ли дома подобру-поздорову?

– Все ладно, – ответил парень. – Батюшка с матушкой велели тебе кланяться. – Неждан снова поклонился.

– За привет спаси бог. Это кто же с тобой?

– Это друг мой на всю жизнь. Без него меня на дне речном раки бы ели.

И Неждан рассказал о том, что недавно случилось с ним на реке. Монах горестно изумлялся, вздыхал. Закончив свой рассказ, Неждан промолвил:

– А мы с Зорькой пришли посмотреть, как ты летопись пишешь.

– Вот что вам желательно увидеть, отроки? Се – доброе желание, и я вас удоволю.

Геронтий снял с полки пергаментный свиток, баночку с чернилами, отточенное гусиное перо. Он развернул свиток на столе, прижав его сверху и снизу чисто вымытыми камешками, и шутливо сказал, обмакнув перо в чернила:

– Какое же памятное событие запечатлеет в сей день мое перо? Не то ли, как некий неразумный отрок искушал судьбу худыми деяниями и за то чуть не принял безвременную кончину?

Неждан покраснел и умоляюще пробормотал:

– Не надо, дядя, не надо, я ведь больше не буду!

Геронтий добродушно рассмеялся.

– Попугал я тебя, чадо. Невместно было бы заносить такое в летопись, где повествуется о событиях важных в жизни народной. Вот я как раз приступаю к рассказу о том, как печенеги разорили о прошлом годе княжью вотчину Черторый…

Зоря так и замер, прислушиваясь. А монах медленно читал появлявшиеся на пергаменте строки:

– «Лета от сотворения мира в шесть тысяч пятьсот тридцать осьмое в месяце травне, набежали злые нехристи на вотчину Черторыйскую, яже расположена в четырех поприщах от стольного града Киева. И бысть тамо разорение велие и погибель, и вопль, и стон людской…»

Зоря не выдержал и всхлипнул.

Удивленный Геронтий спросил племянника:

– Что подеялось с отроком?

– Его матушку родимую неверные при том набеге увели.

– Ах, горемычный!.. – вздохнул старик и стал утешать Зорю.

Успокоившись, тот робко спросил монаха:

– Скажи, отче святый, эти черненькие закорючки тебе одному ведомы?

– Как – мне одному? – удивился Геронтий. – Их всякий грамотный поймет.

– Так, значит, по ним другие люди скажут те же самые словеса, что ты сей час произносил?

Зоря впервые в жизни близко видел книгу.

– Коли бы не так, зачем бы я тратил на оное занятие отпущенную мне господом недолговечную жизнь? – просто ответил Геронтий. – И век пройдет, и два, и более, но когда житель будущих времен возьмет мой свиток, он узнает о минувшем так же верно, как ежели бы я ему собственными устами рассказал.

Зоря слушал старика с горящими восторгом глазами.

Ювелир Андрокл, купивший Ольгу и Ондрея Малыгу, не был хорошим человеком.

Жадный, завистливый на чужое добро, он выше всего на свете ценил богатство и пробивался к нему любыми путями. Но Андрокл был рачительным хозяином, берег свое имущество, а рабы составляли не последнюю его часть.

Рабов у ювелира было до полутора десятков; некоторые из них обзавелись семьями.

Четверо, искусные мастера, работали в его эргастерии под присмотром сурового старика Феофила. Остальные рабы и рабыни занимались по хозяйству: кто в пекарне, кто в конюшне, кто по двору и дому. Их содержали в строгости, но хорошо одевали, сытно кормили, не изнуряли работой.

Андрокл был видным членом цеха[46] аргиропратов и даже питал честолюбивую надежду стать его выборным старейшиной. А для этого надо было поддерживать свою добрую славу. Андрокл не хотел, чтобы по городу разнеслась молва, что он экономит на содержании своих рабов. И Андрокл отказался от такой экономии, тем более что она была бы невелика.

Андрокл, как большинство его собратьев аргиропратов, занимался ростовщичеством.

Царьградские ростовщики были беспощадны. Они даже мертвых должников выкапывали из могил под предлогом взыскания долга. Можно ли придумать худшее надругательство над человеком!

С совиной физиономией, с полными бритыми щеками Андрокл был двуликим, как некогда римский бог Янус.[47] Своим домом он правил, как справедливый и добродушный хозяин, и наказывал челядь только за серьезные провинности. А в отдельной комнате своего эргастерия, где он вел деловые разговоры с клиентами, он становился другим человеком – несговорчивым, жестоким.

Немало приходило к Андроклу легкомысленных людей, особенно из тех, кто брал взаймы в счет будущего наследства. Расточители чужого богатства, не читая, подписывали векселя.

Из должников самую большую выгоду Андроклу приносил Евмений, настоятель церкви Влахернской богоматери,[48] находившейся в северной части города, у Золотого Рога.

Это место, значительное и доходное, досталось Евмению не за его заслуги, а потому, что за него похлопотал дядя – великий сакелларий[49] Гавриил.

Евмений любил устраивать богатые пиры, на которые собирал городскую знать. Очень много денег он проигрывал на скачках. Церковных доходов на такую разгульную жизнь не хватало, и приходилось занимать у ростовщика.

Ольга привыкала к своему новому положению. Ее хозяйка Доминика, стройная маленькая женщина, портила свое красивое лицо чрезмерным употреблением притираний: гречанка румянила щеки, белила лоб и подбородок, красила губы, брови, ресницы.

У маленького Стратона няньки менялись часто. Последняя из них, египтянка, плохо смотрела за ребенком, и тот чуть не попал под карету во время прогулки.

Египтянку продали на плантации, и ее место заняла Ольга.

Горькая участь забросила в дом ювелира представителей разных племен. Здесь были арабы, персы, фракийцы и даже негр из знойной Африки. Они объяснялись между собой на ломаном греческом наречии, и Ольге на первых порах пришлось трудно. Но постепенно она начала запоминать греческие слова. Ольга узнала, что Доминику надо звать «деспоина» – госпожа, а хозяина – «деспотес». «Мегас» означало по-гречески большой, а «микрос» маленький. Потерянную родину надо было называть «патрис»… Слыша вокруг себя только греческую речь, Ольга вскоре и сама начала разговаривать по-гречески.

Андрокл ездил в свой эргастерий верхом. Ювелира в его поездках сопровождал Ондрей Малыга.

Ювелирный ряд располагался в центре города, невдалеке от Амастрианского форума.

Привязав свою и хозяйскую лошадь к коновязи, дед Малыга в полном покое проводил день и наблюдал за прохожими. С утра до вечера шли по улице напомаженные франты и уличные попрошайки; упитанные монахи и тощие подмастерья, посланные хозяевами по делу; наемные солдаты императорской гвардии и франкские рыцари; женщины легкого поведения и болтливые горожанки; водоносы и точильщики ножей… И конечно, среди этого потока были разноплеменные рабы, которых в Царьграде насчитывалось больше, чем свободных граждан. А среди рабов Малыга высматривал своих, русских.

И какова была его радость, когда удавалось увидеть в уличной толпе земляка и вызвать его на разговор!

Огромному большинству русских невольников в Царьграде жилось далеко не сладко.

И, возвращаясь вечером на Псамафийскую месу, Ондрей пересказывал Ольге все, что ему удалось узнать.

За несколько месяцев Ондрей и Ольга научились говорить по-гречески. Нянька рассказывала питомцу сказки. Закрыв глаза, она гладила шелковистые волосы мальчугана, и казалось ей, что это маленький Зоря…

Стратон полюбил ласковую няню. Он звал ее мамой и требовал, чтобы она называла его сыночком. Ольга говорила мальчику:

– Твоя мама – Доминика.

Но Стратон, серьезно глядя на няньку преданными глазами, отвечал:

– Доминика – госпожа, а не мама.

И это действительно было так. Доминика, появляясь в детской, притрагивалась к щеке мальчика накрашенными губами, равнодушно справлялась о его здоровье и спешила на какой-нибудь праздник.

Прошло четыре месяца плена. Однажды Ондрей появился вечером взволнованный. Едва встретив Ольгу, старик вскричал:

– Дурак! Ох, какой я дурак!

– За что, деду, себя ругаешь? – спросила Ольга. – Али что неладное сотворил?

– Сотворил, доченька, ох, сотворил!..

Немного успокоившись, Малыга объяснил Ольге:

– Прознал я от черниговца Кутерьмы, что можно было с нашими гостями, кои сюда приезжают торговать, послать весточку на Русь.

Ольга встрепенулась, кровь прихлынула к ее бледным щекам.

– Так надо же послать, деду! – умоляюще сказала она.

– Опоздали! Голубка моя, опоздали! Все из-за меня, старого дурня! Купцы, что в Царьграде нонешний год торговали, уже домой съехали. Путь-то знаешь как далек. Придется теперь ждать следующего лета…

И они ждали в томительном нетерпении. Когда наступила весна, Ондрей по воскресным дням отпрашивался у хозяина и ходил на рынки, где, по слухам, торговали русские гости. Старик начал розыски в середине травня, хотя прекрасно понимал, что раньше половины лета караваны никак не попадут в Царьград. Но так быстрее проходило время.

Ондрею Малыге клиенты Андрокла не раз поручали сторожить лошадей, а уезжая, давали старику обол-другой.

Малыга после первого такого случая протянул хозяину медяки:

– Вот, получил за присмотр над конем. Ты возьмешь али домоправителю отдать?

Даже черствого ростовщика Андрокла тронула такая честность, и он с улыбкой сказал:

– Бери себе эту мелочь. Аргиропрат Андрокл не настолько беден, чтобы присваивать заработки своих рабов.

Обычно на эти оболы старик покупал немудреные подарки для Ольги: то ленточку для косы, то серебряную цепочку для нательного креста. Но как только было решено послать письмо на родину, Малыга стал откладывать деньги. А потом купил бумаги, баночку чернил и позвал грамотея Кутерьму, с которым свел дружбу. Кутерьма, невольник мясника, явился и сел писать. Воображения диктующих и самого писца хватило ненадолго. Письмо получилось короткое, но все остались им бесконечно довольны. Вместо подписей Ольга и Ондрей вывели большие кресты.

Кутерьма стал приходить в гости в дом Андрокла, и каждый раз Ольга просила перечитывать письмо. Она знала его наизусть и все-таки слушала с напряженным вниманием, со слезами, и казалось несчастной женщине, что она разговаривает с дорогими ее сердцу.

И наконец пришел долгожданный день. Малыга издали разглядел необычное движение в торговых рядах, услышал родную речь.

– Наши!..

Старик бросился бежать дробной рысцой, ноги его подкашивались от волнения, сердце гулко и неровно стучало в груди. Затуманенными глазами он различил за прилавком толстого купца с длинной седой бородой.

Тот угодливо разговаривал с покупателем.

Ондрей, шатаясь, ухватился за прилавок.

– Батюшка! Родный… – с усилием выговорил Малыга и дальше от волнения не мог произнести ни слова.

– Проходи мимо, старик, сегодня не подаем! – сухо отозвался купец.

– Да я не об том. Не милостыню прошу… Я русский раб! Выслушай меня…

– Много тут вас, русских рабов, в Царьграде, всех не переслушаешь. А у нас свои дела. – Купец спокойно отвернулся к покупателю.

Горькой обидой налилось сердце старика. Долгожданная, выстраданная встреча, и вот как она обернулась. Так бездушно и холодно отвергнуть его, измученного, жаждущего услышать ласковое слово, получить хоть какую-нибудь весточку с родины…

Ондрей Малыга, еле передвигая ноги, перебрался в другой ряд. И там отказались выслушать его и предложили убираться подальше.

Дед Ондрей, совершенно растерявшись, озирался по сторонам: не ждал он такого приема от соотечественников на чужбине. Его окликнул рослый мужик в лаптях и холщовом переднике – как видно, грузчик.

– Слышь, дедушка, ты вон к тому поди. – Он показал рукой. – Это Ефрем, новгородец. Он тут добрее всех.

Сердечно поблагодарив за совет, старик побрел к Ефрему. Это был человек средних лет, в нарядном зеленом кафтане, проворный, с небольшой русой бородкой, с живыми черными глазами. Он сразу откликнулся на зов Малыги.

– Чего тебе, старинушка? Послушать тебя просишь? Давай, давай, говори!

Эти ласковые слова так растрогали Ондрея, что он разрыдался и припал к ногам новгородца.

Удивленный Ефрем поднял старика, начал уговаривать, утешать. Но не скоро Малыга пришел в себя и смог рассказать о печальной участи своей и Ольги.

– Из Черторыя, говоришь, старче? – задумчиво промолвил купец. – Знаю я, как же, знаю Черторый. Едучи сюда, у черторыйских рыбаков осетров покупал. Жалею я о вашем горе. Чем бы тебе помочь? Хочешь, ногаты две тебе дам?

– Спаси тебя бог, добрый человек, в ногатах мы не нуждаемся. Письмо бы ты от нас свез черторыйскому рыбаку Стоюну, коли жив он. А коли помер от раны тяжкой, детям его передашь – Зоре со Светланкой.

Купец охотно согласился выполнить поручение и даже сам пришел в дом Андрокла. Вместе с письмом Ольга дала ему свой платок для дочки Светланы.

Еще ранее от своих компаньонов Ефрем узнал, что самая высокая цена рабыни в Царьграде не превышает десяти номисм, или, на русские деньги, пяти гривен серебра. Сведущие люди также растолковали ему, что по византийским законам раб имеет право на выкуп, если хозяину возмещается уплаченная им сумма.

«Это еще не так худо, – думал купец. – Рыбак, коли живой, как-никак сколотит казну и жену освободит…»

Тронутый судьбой печальной полонянки, Ефрем обещал передать письмо. Он сердечно распрощался с Ольгой и Ондреем Малыгой. Киевлянка смотрела на него такими тоскливыми глазами, что купец не выдержал и невольно сказал:

– Не круши свое сердце, сестрица, а лучше жди вестей от своих.

Ольга так и загорелась. Мысль о возможности получить ответ с родины не приходила ей в голову.

– Да как же это? Да мыслимо ли такое?! – воскликнула она.

– Али в Киеве грамотеев не стало? – спокойно возразил Ефрем. – Я же вам на тот год и привезу письмо, коли жив буду, – добавил он из предосторожности.

И Ольга стала ждать известий из далекого Киева.