4 марта, среда
Суматоха в Волынском приутихла, в действиях всех прибывающих появилась некая последовательность. При больном постоянно дежурили врачи, отрекомендованные Лукомским, сам он приезжал утром и вечером, но каждый час профессору докладывали обстановку. В Москве открылась внеочередная сессия Академии медицинских наук, где решали, как помочь любимому вождю. Иосифу Виссарионовичу регулярно ставили пиявки, измеряли артериальное давление, брали анализы. Все показатели вносились в специальный журнал, который вели помимо истории болезни. Журнал и история болезни пухли на глазах, обрастая академическими заключениями и рекомендациями, но больному лучше не становилось.
Хрущев и Булганин прибыли на дежурство, выслушали неутешительный медицинский доклад и попросились побыть со Сталиным наедине. Они зашли к тяжело больному и, взяв стулья, подсели поближе.
– Мы тут! – тихонько проговорил Булганин, прикасаясь к неподвижной бледной голове.
Сталин пришел в себя и посмотрел как-то несчастно, жалостливо.
– Как вы?
Больной вытянул руку. Никита Сергеевич погладил ее. Сталин еле уловимо сжал кисть, один раз, потом второй, сильнее, сильнее.
– Скорее! – воскликнул Никита Сергеевич и толкнул Булганина.
Николай Александрович сунул в сталинскую ладонь свою.
– Вы поправитесь, обязательно поправитесь! – отвечая на рукопожатие, причитал он.
– Он благодарит нас за то, что мы здесь! – растрогался Хрущев.
Скоро Сталин опять впал в забытье. Врачи принесли кислородную подушку. Ближе к девяти утра, появилась Валечка.
– Может, я вас покормлю? – не своим, а каким-то потерянным голосом, предложила она. – Вчера лапшу куриную сготовили.
– Покушаем лапшу.
– Могу язычок отварной дать, с пюрешкой.
– Мне язычок, – отозвался Булганин.
Валя ушла.
– А Светланка с Васей знают? – Николай Александрович вспомнил о детях Сталина.
– Похоже, им ничего не известно, – предположил Никита Сергеевич.
– Надо сказать. Если мне Василий позвонит, скажу.
– Скажи. Василий как-никак твой подчиненный.
До последнего времени Василий Сталин командовал авиацией Московского военного округа, а три месяца назад по велению отца был отстранен от должности и определен слушателем в Академию Генерального штаба. Совершил генерал серьезный проступок. В день проведения военного парада 7 ноября 1952 года самовольно поднял в воздух военные истребители, чтобы они пролетели над Красной площадью. Погода была плохая, нелетная, не погода, а откровенная дрянь – облачность, туман, ни хрена не видно, и был приказ Булганина, который полеты в праздник Революции отменил. Василий наплевал на приказ, – какой же парад без авиации! Самолеты взмыли в небо и взяли курс на Кремль. При посадке два самолета сильно пострадали, летчики чудом уцелели. Сам Василий Иосифович давно не летал, много пил, вернее, почти всегда был нетрезв. Василий Сталин ощущал себя наследным принцем, никому, кроме отца, не подчинялся. После того злосчастного случая Сталин и отстранил сына от командования. Он хотел, чтобы Вася образумился, закончил Академию, тогда бы он назначил его главнокомандующим Военно-воздушными силами. Василий сделал головокружительную карьеру, начав войну двадцатичетырехлетним капитаном, в конце войны, всего через четыре года, он был уже генерал-лейтенантом.
– Хоть Вася и пьяница, а должен знать, что отец при смерти! – проговорил Николай Александрович. – А если тебе Светланка позвонит, ты ей сообщи.
Подали суп.
– Как считаешь, Молотов в драку полезет?
– Вряд ли.
– Молотов бронтозавр!
– Был бронтозавр. А сегодня – мы бронтозавры! – определил Хрущев.
– Я Лаврика уговорил, он Жукова вернуть согласился, – бесхитростно заулыбался Булганин.
– Вот молодец!
– Лаврик в председатели правительства хочет.
– У него репутация дрянь, он энкэвэдэшник.
– А ты кто? – округлил глаза Булганин. – Роза-мимоза?
– Я партийный человек! – отрезал Никита Сергеевич. – Я курирую органы, а не управляю ими.
– Может, Егора в председатели просунем?
– Это вернее. В смысле биографии Егор лучше Лаврика.
– А тебя – на партию! – продолжал Булганин.
Валя пришла убрать пустые тарелки.
– Поправится он? – всхлипнула женщина. – Я всю ночь молилась! – и прижала к груди старенькие морщинистые руки.
– Обойдется! – утешал Никита Сергеевич.
– Только б не умер, молю, только б не умер! Мы б уж его, родненького, выходили!
Хрущев встал и обнял ее.
– Держись, моя хорошая!
Булганин сидел с мокрыми глазами. Несчастная Валя ушла.
– Лаврентий уже на Лубянке сидит, Игнатьева не принимает, – продолжал Булганин.
– И правильно!
– Ворошилов, поговаривают, на мое место нацелился!
– Кроме тебя, я министра Вооруженных Сил не вижу! Ворошилову надо Верховный Совет отдать, про это вчера Егор говорил.
– Все равно беспокойно!
– Не бзди! А Молотова – в МИД.
– Если Лаврик МГБ заберет, спокойней будет!
– И МГБ, и МВД, – дополнил Хрущев. – Прорвемся, Коля, прорвемся!
– Из тюрьмы Полину Семеновну Жемчужину везут.
– Слава Богу!
Валюша принесла чай в серебряных подстаканниках и инжировое, самое любимое сталинское варенье.
– Попейте чаек, – и тут, выглянув в окно, расцвела. – Васенька приехал!
По дорожке к дому шел молодой человек в генеральской шинели. Офицеры, дежурившие у крыльца, вытянулись по стойке «смирно». Булганин и Хрущев поспешили навстречу.
– Вася! – начал Хрущев.
– Что с отцом?! – не здороваясь, оборвал Василий, он был уже здорово под мухой.
– Врачи делают все возможное.
Генерал с силой толкнул дверь и вошел к отцу. Буквально через минуту, появились Маленков, Ворошилов, Микоян и Каганович.
– Что? – насупившись, спросил Ворошилов.
– Плох, – отозвался Хрущев. – Василий приехал.
Маленков попросил чай. Каганович, недолго думая, занял сталинское кресло, но потом встал и, прихватив варенье, перебрался ближе к Маленкову и уже никуда от Георгия Максимовича не отходил.
– Вареньица, Георгий Максимович, положите! – услужливо предлагал Каганович. – Чаек с инжиром?
Маленков принял вазочку.
– Называйте меня, ребята, не Георгий Максимович, а Георгий Максимилианович, моего отца Максимилиан звали, а Максимовичем меня он окрестил, – кивнул на соседнюю дверь Маленков. – Сказал, что у трудящихся сроду ни одного Максимилиана не было. Вот так я превратился в Максимовича.
Из малой столовой вышел Василий.
– Загубили отца! – громогласно объявил он, и погрозил кулаком.
– Ну, я вам!
– Ты, Вася, не горячись, – вставая и направляясь к сыну Сталина, произнес Ворошилов. – Не у одного тебя горе!
– Выродки! – выругался Василий и побежал на второй этаж.
– Этот дров наломает! – заметил Хрущев.
– Нажрется и заснет, – с неприязнью ответил Лазарь Моисеевич, – на большее не способен!
– Не обращайте внимания. Что с него взять, с пьяницы? – высказался Микоян.
В дверях появился Берия. Неизвестно почему, но сегодня Лаврентий Павлович сверх меры наодеколонился. Он весь благоухал. Берия уселся рядом с Маленковым.
– Дрянь дело, – сказал он, и взглянув на комнату больного, добавил: – Помирает! Наши бессмысленные дежурства пора кончать, тут от врачей тесно и еще мы вошкаемся. Сейчас работать надо, а не штаны просиживать! – Я Светлане позвонил, – продолжал Лаврентий Павлович. – Она уже едет. Кто ее встретит? – он завертел головой.
– Давай мы с Булганиным? – отозвался Хрущев.
– Отлично. А горький пьяница что?
– Ругается.
– Пусть свой поганый язык в ж…у заткнет! Ты бы, Клим, ему обстановку разъяснил!
– Разъясню! – отозвался Ворошилов.
– А штаны здесь просиживать нечего! Страна должна знать, что Президиум ЦК трудится. – Берия встал.
– И я в Москву! – как ужаленный, подскочил Каганович.
Вслед за ними поднялись с мест Микоян с Ворошиловым.
– Мы Свету встретим и тоже на работу, – за себя и за Булганина пообещал Никита Сергеевич.
– Сбор в «уголке», в семнадцать ноль-ноль, не опаздывайте! – предупредил Георгий Максимилианович. «Уголком» члены Президиума между собой называли кремлевский сталинский кабинет.
В начале аллеи появилась черная «Победа». Хрущев поднял руку. Водитель «Победы» понял знак и остановился. Из машины появилась Света. Вид у нее был растерянный.
– Что? – спросила она.
– Жив, пока жив! – глотая слезы, ответил Булганин.
– Идем к нему! – торопил Никита Сергеевич.
Они взяли Свету под руки и повели в дом. Снег под ногами поскрипывал, было морозно. Серебристые ели, красовались вдоль дороги. Ближе к даче, возвышался ряд пушистых вечнозеленых туй, заслонявших несуразный, несколько раз перестроенный двухэтажный дом. Дом этот всегда оставался строгим, без архитектурных излишеств и изысков. Не было на фасаде витиеватых лепнин, не украшали вход величественные колонны, не стояли рядом поражающие красотою лирические скульптуры, не носил узкий цоколь торжественный гранит. Выкрашенное в неброский зеленый цвет, выглядело здание по-зимнему сиротливо, не отличалось ничем величественным, каким подобало быть жилью всесильного владыки. Необычным явлением были лишь машины «скорой помощи», рядком стоящие на автостоянке.
Светлана была как в тумане. С ней кто-то здоровался, кто-то жал руку, но молодая женщина не реагировала, не отвечала на приветствия. Ей хотелось увидеть отца, припасть к нему, пока он был жив, а может – и не хотелось. Она и сама не понимала, чего ей хочется: бежать со всех ног, проклинать, плакать, целовать или просить прощения?
Света приехала в каком-то странном, непонятного цвета закрытом платье, длинном, гораздо ниже колена. Такую нелепую одежду заставлял носить великий отец. Она покорно подчинялась и всегда появлялась на «ближней» в таких несуразных, точно доисторических нарядах.
– Иди! – подтолкнул Николай Александрович. – Хоть на смертном одре он успокоится, увидев свою Светланку!
Прошло около часа, наконец, Света появилась.
– Я останусь с ним! – твердо сказала она. Глаза сталинской дочери были сухи, казалось, она находилась, где-то далеко-далеко, так далеко, что могла оказаться рядом с ним, с великим и никем до конца не понятым человеком. – Иду к тебе, папа! – прошептала Светлана и возвратилась к умирающему.
В это утро она поднялась раньше обычного, умылась, пошла готовить детям завтрак и вдруг каким-то животным чутьем поняла, что случилось непоправимое, что-то очень плохое.
Света часто готовила сама, не любила, чтобы по дому слонялись посторонние люди, пусть и приставленные помогать. После обычных семичасовых известий по радио не стали передавать утреннюю гимнастику, а вместо задорных маршей и задушевных песен зазвучала печальная музыка Бородина, потом струнный квартет играл Глазунова.
«Наверное, умер кто-то из членов ЦК», – подумала Светлана.
В начале десятого позвонил телефон, и Берия загробным голосом попросил приехать на «ближнюю». Тут-то и поняла она, что случилось непоправимое не с кем-то, а с отцом. Старый мир, привычный, знакомый, зашатался, стал рушиться, земля уходила из-под ног.
Берия ничего конкретного не сообщил, только попросил поторопиться, но ей стало ясно – отца больше нет, ведь иначе, как объяснить, что к нему в дом родную дочь приглашает чужой человек?
По дороге в Волынское, леденящий душу голос Левитана передал о тяжелой болезни товарища Сталина.
В Кремле в сталинском кабинете собрались Берия, Маленков, Молотов, Ворошилов, Булганин, Хрущев, Каганович, Микоян, Сабуров, Первухин, Поспелов и Суслов. Председательствующее место занял Берия.
На пост председателя Совета министров он предложил Маленкова, его первыми заместителями были названы четверо: Молотов, он же министр иностранных дел, Берия, возглавивший объединенное МГБ и МВД, военный министр Булганин и Каганович, которому досталось управление тяжелой промышленностью, транспортом и связью. Ворошилов пошел на Верховный Совет, Хрущев – на партию.
– А с Абакумовым что делать? Может, отпустим Виктора Семеновича? – неожиданно спросил Первухин.
– На хера он сдался?! – отозвался Хрущев.
– Пусть на нарах гниет! – зло добавил Берия.
– Предлагаю сократить состав Президиума Центрального Комитета, – проговорил Ворошилов. – На ХIХ Съезде Сталин в два раза состав расширил, понапихал туда много бестолковых людей.
– На хера нам эти брежневы, патоличевы! Пусть опыта набираются! – фыркнул Лазарь Моисеевич.
– Это понятно! – поддержал Маленков. – А у меня вот какое предложение: считаю полезным вернуть в нормальное русло трудовой распорядок, ни к чему эти ночные бдения. Установим график рабочего времени с девяти часов до восемнадцати. Это будет правильно, как в цивилизованном мире.
– Жить надо по-людски, а не задом наперед. Ночью нужно спать, а днем работать! – поддержал Молотов. – И еще одно упустили! Пока товарищ Сталин жив, предлагаю оставить его в Президиуме Центрального Комитета.
– Нет возражений! – за всех отозвался Лаврентий Павлович.
– А если он не умрет? – произнес Микоян, но так, что в комнате приутихли.
– Умрет! – отозвался Берия. – Светила не ошибаются. Кстати, предлагаю закрыть позорное, полностью надуманное дело врачей. Всех освободить и реабилитировать.
Сергей Хрущев не мог заниматься, учить ничего не получалось: как сидеть за учебниками, когда Сталин при смерти? «Наш Сталин, наш любимый человек!» – с болью в сердце думал студент. Он был потрясен, услышав по радио сообщение о неизлечимой болезни. Еще вчера по хрущевскому дому поползла тревога, мать ходила бледная, отец пропал – уехал и ни одного звонка. А сегодня и в институте началась паника, учебное заведение гудело, как растревоженный улей: кто-то гундосил, что Иосиф Виссарионович умер; кто-то, наоборот, говорил, что пошел на поправку; а в туалете, где студентам разрешалось курить, произнесли, что вождя отравили!
– И в Ленина стреляли отравленными пулями! – содрогнулся Сергей.
Вокруг происходило что-то из ряда вон выходящее, преподаватели ходили словно под кайфом, лекции заканчивались, не успев начаться. В воздухе витало лишь одно: «Сталин! Сталин!» На душе сделалось тоскливо и страшно, и никак не верилось, что Сталин способен умереть.
– Сколько хорошего сделал Сталин! Сколько доброго рассказывал про него отец!
Хрущев-младший решил поскорее уйти из института. Торопливо собрал учебники, очутившись в гардеробе, отыскал под грудой чужого свое неновое, чтобы не бросалось в глаза, пальтишко и поспешил на улицу. Студент торопился к административному корпусу, где в сторонке за углом его дожидался автомобиль.
– Чего-то ты рано? – потянулся пожилой водитель.
– Пораньше закончили. Поехали, Иван Андреевич!
– Вот торопыга! Сейчас докурю.
– Пожалуйста, мне надо ехать!
– Да едем, едем!
Машина тронулась.
– Новости есть? – поинтересовался взволнованный Сергей, в надежде услышать что-нибудь утешительное про состояние здоровья Иосифа Виссарионовича.
– Какие новости? Сталин при смерти, и – точка! – выкидывая в окно окурок и выруливая на проезжую часть, мрачно отозвался водитель. – К Раде заезжаем?
– Нет, сразу домой!
«Может, отец дома, он-то наверняка все знает!»
Пленум Центрального Комитета и Сессия Верховного Совета, начавшиеся в девятнадцать часов, единогласно закрепили решения Президиума ЦК. На все формальности потребовалось не более двадцати минут.
– За! За! За! – точно эхом, оглашалось пространство.
Когда кадровые изменения утвердили, принялись хлопать. Хлопали без остановки, истерично, как оголтелые, так, как будто на трибуне появился сам Сталин, только никакого Сталина не было. Каждый старался перехлопать соседа, из последних сил бил в ладоши, чтобы новый Бог услышал! Несмолкаемыми овациями приветствовали участники заседания товарища Маленкова. Глаза у депутатов горели, в зале раздавались одобрительные возгласы, здравицы в честь партии и правительства, в честь нового председателя.
«Что теперь? – скромно раскланиваясь, принимая восторженные аплодисменты, подумал Георгий Максимилианович, и сам же ответил: Теперь – я!»
После решения Пленума Брежнев еле держался на ногах, его, всего час назад могучего человека, Секретаря ЦК, кандидата в члены Президиума Центрального Комитета, превратили в ничто, разжаловали, растоптали. Он шел с заседания один-одинешенек, никто уже не спешил к нему с угодливой улыбкой, никто не торопился рассказать последние новости или свежий анекдот, никто, предусмотрительно сбавив шаг, не сопереживал вместе с ним тяжелой болезни Сталина; члены ЦК проходили мимо опального, не повернув в его сторону головы, только генерал Грушевой и донецкий секретарь Струев подбодрили старого товарища добрым словом: мол, не отчаивайся, держись! А как держаться, когда тебя сковырнули с кремлевских высот, обескровили, опустошили?! Через час в узком, как пенал, коридоре, партийный кадровик объявил Леониду Ильичу о новом назначении. Ему отдали ничего не значащую должность в Главпуре Министерства Вооруженных Сил – Брежнев принимал Политуправление Военно-морского флота.
– Политрук, несчастный политрук! – прикрывая за собой дверь Центрального Комитета, шептал бывший вожак.
– Ты не должен раскисать, падать духом! – утешал Брежнева Струев. – Пойдем к Хрущеву!
– Хрущеву, Саша, сейчас не до меня! – отмахнулся Брежнев. – Пропал я, друг милый, пропал!
Расцеловав жену, которая светилась словно весеннее солнце, Георгий Максимилианович прошествовал в столовую и уселся на центральное место. Он оглядел знакомую комнату, массивную полированную мебель, плотные с переливчатым золотом бордовые портьеры, ковры, картины. В доме, казалось, все изменилось, сделалось торжественным, величественным, и понятно почему: теперь он, Георгий Максимилианович, – председатель Совета министров Союза Советских Социалистических Республик, государства, занимающего шестую часть света! Маленков покосился на большую фарфоровую тарелку с изображением Владимира Ильича Ленина, подаренную ему еще в тридцать четвертом работниками Отдела руководящих партийных органов. Тарелка эта с тех самых пор стояла на буфете. В 1936 году рядом с ней появилась другая, с изображением Сталина.
В яростной схватке за власть, вытесняя один другого, бились за трон претенденты на российский престол: Троцкий, Рыков, Бухарин, Молотов. Победителем стал Сталин. Джугашвили-Сталин не отличался сердобольностью, когда надо прикидывался надежным соратником, был обходителен и остроумен, в трудную минуту мог стать отчаянным командиром и горячим организатором самых неподъемных дел. И заявил Сталин о себе, о своих претензиях на власть не поспешно, а сказал лишь тогда, когда подобрался к самой ее вершине, обескровил противников, схватил власть за горло. Сын сапожника был не из робкого десятка.
Самым коварным его врагом был не патрон, выпущенный из винтовки, не артиллерийский залп, страшнее всего был человек, ведь только от человека могло исходить зло, направленное зло, непримиримое. Он был очень осторожен с людьми, очень внимателен, этот бывший семинарист.
Иосиф воспитался дипломатом, сыграло роль здесь и беспробудное пьянство отца, который выпив, хотел нещадно драть сына, и палочное обучение в духовной семинарии (Библию Джугашвили знал назубок), и поспешный первый брак, и первый арест, и первый выстрел из револьвера, от которого свалился к ногам окровавленный противник, и бесконечное чтение книг. Но прислушивался Иосиф не к печатному слову, а к собственной интуиции и еще – наблюдал. «Стоящий рядом еще не друг, а вот недруг – наверняка!» – такой вывод напрашивался целеустремленному юноше.
Джугашвили держался сильных, пока сам не сделался таковым, пока не обзавелся ретивыми попутчиками, которых подпустил почти к самому сердцу, но не впустил в него. Иосиф мерил жизнь по себе, а мерить по себе – есть самая строгая мера. В результате врагов не стало, а он сделался обожаем и любим.
Отказавшись от Бога, Иосиф Виссарионович целиком посвятил себя новой религии – марксизму-ленинизму, под красным знаменем которого собралось несокрушимое пролетарское войско. Народу обещали свободу, равенство, братство, солдатам – мир, крестьянам – землю, просили взамен лишь чуточку терпения, всего чуть-чуть повоевать, всего капельку!
«Грабь награбленное!» – командовали комиссары. Такой призыв многим нравился. И воевали, и отбирали, и крепчала Советская власть.
С новой армией расправляли крылья и новые вожаки.
Примером для подражания стал Ленин, к Ленину Сталин тянулся, Ленина копировал, и не будь Владимир Ильич тяжело ранен отравленными пулями, может, никогда Сталин не добрался бы до трона, но судьба распорядилась иначе. После смерти непримиримого революционера Иосиф хладнокровно нацелился на престол. Методично оттесняя соперников, он, как ледокол, двигался к цели.
Сталин не позволил Ильичу уйти в забвение. Он создал грандиозный ленинский культ, вознес творца-Ленина до небес, сделал Богом, кумиром. При упоминании вождя революции умиленно закатывал глаза, всем своим видом изображая, что трепещет при одном упоминании ленинского имени. Какой громадой для России его стараниями сделался Ильич! Но прошло время, и уже сам Сталин стал Богом, и не просто Богом, а главным Богом, затмив созданного ранее Бога-Ленина: ведь Ленин умер, а Сталин – жив и могуч!
«Ленинизм-сталинизм! Ленин-Сталин!» – только так произносили эти величайшие имена. Иосиф Виссарионович часто рассказывал, как Ленин выслушивал его советы, вникал в исчерпывающие рекомендации, благодарил за новаторские идеи. В конце концов, стало неясно, чей авторитет выше – Ленина или Сталина? Вроде бы Ленин – основатель первого в мире рабоче-крестьянского государства, отец Октябрьской революции, великий творец! – но, позвольте, а кто же товарищ Сталин? Самый скромный, самый дальновидный, самый отзывчивый, обаятельный и эрудированный человек? Не менее человечный, чем Владимир Ильич?! Отец народов, вождь всех времен, гениальный руководитель, никем не превзойденный военный стратег, провидец – кто же тогда он?! Непонятно. На барельефах, украшающих административные здания, на знаменах, грамотах, государственных документах рядом с профилем Ленина, появился профиль Сталина. Сталинский профиль стоял впереди ленинского, был виднее, понятнее, а Ленин – как бы за ним, как бы сзади, а значит, и авторитета у Сталина больше, и сила сталинская во много раз крепче. Одинокий профиль Ленина уже нигде не отыскивался, теперь Ленин навсегда останется рядом со своим верным учеником и соратником, который, в конце концов, превзошел мудрого учителя. А разве это плохо? Это хорошо! Памятники Ильичу еще кое-где встречались, но их стало меньше сталинских, потому что без Сталина люди уже не могли обходиться. Разбросанные по необъятной стране бронзовые, каменные и бетонные сталинские фигуры были высоки и могучи. Мурашки бегут по коже, когда смотришь на величественные постаменты. В Москве, на месте снесенного собора Христа Спасителя, планировали построить самое высокое в мире здание – Дворец Советов, которое венчала бы 150-метровая фигура Ленина, но Дворец Советов так и не начали строить, а вот Сталинские монументы множились, шагали по стране, они попали в Европу, их готовили для установки в далекой Азии. Может, не надо больше тиражировать бронзовые фигуры Ленина, зачем путать людей?
– Ста-лин! Ста-лин! – в исступлении ревела толпа, проходя демонстрацией по гранитной брусчатке Красной площади.
От мала до велика все говорили о Сталине, у каждого он был на устах. Сталин – это имя, Сталин – судьба огромной страны, история великой эпохи! Куда Ленину до Сталина, лежи себе в Мавзолее и помалкивай! Получалось, что Сталин перерос вдохновителя революции, вытеснил его, затмил.
Но Сталин умирал. На горизонте замаячил образ Георгия Максимилиановича Маленкова. Недаром он присматривался к полузабытому вождю революции, готовясь скопировать с него многое, да взять хотя бы простую ленинскую кепку! Не в пример Молотову и Берии, которые предпочитали фасонные шляпы, Георгий Максимилианович, подражая Ильичу, наденет фуражку. Станет носить в точности такую, какую имел Владимир Ильич, а все эти Молотовы, Берии, Булганины, Хрущевы пусть разгуливают в чем попало!