Вы здесь

Царевна Софья и Пётр. Драма Софии. Взгляд современного историка (А. П. Богданов, 2008)

Взгляд современного историка

Легенды и быль о времени царевны Софьи

Осенью 1689 г. в результате дворцового заговора пало правительство регентства (1682–1689). Вместе с царевной Софьей Алексеевной покинули государственную арену политики, дипломаты и полководцы, утверждавшие за своей страной статус великой державы. Всего семь лет «торжествовала довольность народная» – на смену ей шли «мздоимство великое и кража государственная, которые доныне продолжаются со умножением». Драма Премудрой царевны Софьи и ее сподвижников, подготовивших условия для наступления жесточайшей реакции, обернулась трагедией самой большой в мире страны.

Легендарные времена

Российская история легендарна в прямом смысле. Исторические легенды веками формировались по заказу Власти – и всеми средствами вбивались в головы подданных. Мифология о временах царевны Софьи – яркий пример трехвековой преемственности государственной исторической пропаганды.

Разумеется, механизм замены подлинной истории лубочной картинкой или политическим плакатом непрост. Среди историков было немало правдоискателей, открывавших ту или иную страницу запечатанной в архивах истины. Множество важных документов и материалов, правдивых исследований опубликовано, немалая часть лжи опровергнута – но это никак не сказывается на исторической пропаганде, с замечательным цинизмом «не замечающей» истины и продолжающей тиражировать отвергнутые наукой представления.

Воздействие приятной Власти легенды на общественное сознание касается и художников, усиливающих ее своими бессмертными творениями. Страшная и гадкая царевна Софья и всепобеждающий реформатор Пётр (естественно – Великий) на картинах Валентина Серова – результат длинной серии искажений в изобразительном искусстве, целенаправленно придававших облику Софьи отвратительность, а образу Петра – возвышенность.

«Хованщина» Модеста Мусоргского – произведение настолько великое, что лишь большими усилиями постановщиков «вписывается» в установленную легенду. Неслучайно композитор подчеркнуто смешал в опере разновременные события, как бы говоря о незначительности использованной им легенды для существа могучей музыкальной драмы. Но зритель не может не отметить, что уступка композитора властям – в сцене с выскакивающим в конце как черт из бутылки Петром – до смешного раздута в классической постановке Кировского (ныне Мариинского) театра, обычно отличающегося вниманием и тактом к авторскому замыслу.

Софья и «старая Русь» в романе Алексея Толстого «Пётр I», противопоставленные «обновляемой России» Преобразователя и его «птенцов», – пожалуй, лучшее выражение государственной легенды. Хотя в этом (и во многих других) случае талант был куплен и оплачен, писатель не создал принципиально новой картины, лишь блестяще воплотив созданные задолго до него представления, которые и поныне искренне отстаивают многие завороженные Властью историки.

Но легенда о «старой Руси» и «новой России», царе-реформаторе и его врагах-реакционерах бытовала не только в официальной литературе! – воскликнет читатель. – А как же столь славно начинавшие спор с протеста против существующего строя западники и славянофилы?! – Здесь нет противоречия.

Софья и Пётр давно стали символами для обозначения революционного переворота. Петровская «революция сверху» иллюстрировала тезис, что только Власть есть творческая сила в обществе. «Европеизация» тешила западников, прощавших прорубавшему «окно в Европу» монарху «издержки» в сотни тысяч загубленных жизней. Петровская политика закрепощения и террора позволяла славянофилам рисовать идиллические картинки дореформенной Руси – наподобие модных сейчас представлений о «чудесной жизни» в Российской империи до 1917 г.

Только изменение отношения к «революционным преобразованиям» в целом делает для общественного сознания доступной истину о тех процессах, что происходили в России в последней четверти XVII в. – триста лет назад. Без этого определившего нашу дальнейшую историю обстоятельства было бы бессмысленно переиздавать опубликованные столетие назад бесценные записки русского дипломата князя Бориса Ивановича Куракина и французского авантюриста де ла Нёвилля.

Несмотря на ясность взглядов и точность выражения мыслей этих вполне независимых, но схожих по уму и информированности авторов, большая часть содержания их записок о политической жизни России накануне Петровских реформ попросту прошла бы мимо зашоренного исторической легендой сознания читателей. Именно так случилось с учеными и любителями истории прошлого века.

Конечно, содержащиеся в записках любопытные характеристики и подробности закулисной жизни «верхов» не могут не запомниться. Но это, на мой взгляд, недостаточное основание, чтобы тратить время на чтение книги, когда политическая жизнь бьет ключом прямо с телеэкрана. А вот увидеть через записки свидетелей подлинную, а не легендарную Россию в переломный момент ее истории – дело, достойное ума и весьма полезное практически: для ориентации в историко-политическом пространстве и различения истины надувательства, столь милого сердцам власть имущих.

Как заметил в подобном случае русский просветитель и соученик царевны Софьи Сильвестр Медведев, начиная рассказ о ее пути к власти:

Писание сие хотящу читати —

Достоит ему право разсуждати.

Тем, человече, в жизни сей стрегися,

В законное же зерцало смотрися;

От него можешь бело-черно знати

И яко тебе будет умирати.

Мрачноватая концовка призыва смотреться в зеркало истории пояснена Сильвестром в прозе: общество без знания истории – как человек без памяти; только правдивую историю «великие люди» не очень-то любят, а объективные писатели испокон веков сильно рискуют[1]. Действительно, автор «Созерцания краткого», «Известия истинного» и других правдивых книг был обвинен в том, что, отстаивая право каждого человека «рассуждать», он хочет «попрать всю власть» – и окончил жизнь на Лобном месте[2].

Дерзнувший предложить обществу собственное представление о миссии России коллега Сильвестра Медведева – историк, публицист, поэт, богослов и композитор Игнатий Римский-Корсаков, митрополит Сибирский и Тобольский, стал на рубеже XVII и XVIII вв. первым известным писателем, объявленным в России сумасшедшим (и незамедлительно уморенным в темнице). А в «прогрессивном» XX в. правдивая рукопись книги академика М. М. Богословского «Пётр I. Материалы для биографии» была всего лишь искромсана цензурой, оберегавшей читателя от «излишне откровенно» изложенных фактов биографии «Отца Отечества»[3].

Лишь на исходе третьего столетия нам позволительно приоткрыть зажмуренные в испуге глаза и попробовать рассмотреть драматические события истории, связанные с царевной Софьей и ее современниками, отталкиваясь от того, что уже хорошо усвоено – от легенды о Великом Преобразователе.

Исторический миф

Допетровская Россия, «как всем известно», была отсталой патриархальной страной, покрытой «мраком невежества», отгороженной от культурной Европы традиционным недоверием к иноземцам. Жизнь текла сонно, среди событий особенно заметны Воссоединение России с Украиной, церковный конфликт Никона и Аввакума, издание нескольких книг Печатным двором и тщетные попытки завести училища.

Диссонансом воспринимаются хорошо известные восстание Степана Разина, Медный и Соляной бунты, но усилиями советских историков и писателей они нашли свое место в картине беспросветной эксплуатации трудового народа, которому не оставалось другого выхода, кроме как безнадежно бунтовать.

Советский человек с легкостью верил, что «трудящимся» чуть не со времен Киевской Руси жилось все хуже и хуже, не задаваясь вопросом, как крепостным крестьянам и посадским людям удавалось любить и рожать детей, неуклонно увеличивая население России, заново заселяя страну после Великого разорения Ивана Грозного, гражданской войны начала XVII в. (Смуты) и опустошавших государство эпидемий чумы, холеры и оспы.

Промышленников до Петра, надо полагать, не было, но купцы чем-то там приторговывали (это мы способны хорошо понять). Дворянство эксплуатировало крестьян, а чем оно еще занималось – неясно, разве что служило в допотопном ополчении. Невежественные бояре проводили время на пирах и, «уставя бороды», томились в огромных меховых шапках и шубах в царской Думе – высшем законодательном и административном органе при государе-царе.

«Цари-батюшки» единообразны и различаются только степенью кровожадности. Впрочем, в последние годы их фигуры воспринимаются все более восторженно и утопают в золотом тумане корон, скипетров и держав. Атрибутом царской власти являются рынды (почетный караул у трона) в белых платьях с забавными секирами в руках, золотыми цепями на груди и с высокими цилиндрическими шапками на головах.

Остаются еще монахи и осанистые попы – в недавнем прошлом кровососы-эксплуататоры, а по нынешним представлениям – единственные носители духовной культуры и организаторы культурных процессов: переписывания книг, иконописания, колокольного литья, каменного зодчества и прочих допетровских интеллектуальных занятий.

Выросшая в теремном заточении при консервативном, византийского типа царском дворе, царевна Софья Алексеевна могла быть только такой, какой представляет ее читатель романа «Пётр I»: хитрой властолюбицей, цепко и хищно ухватившей полными руками возможность ценою стрелецкого бунта отобрать власть у своего талантливого и многообещающего брата Петра Алексеевича.

Стрельцы – это древнее небоеспособное войско, погрязшее в самовольстве и совершенно лишенное дисциплины, – еще с начала XVIII в. изображались как «янычары». Лишенные понятия о государственной пользе, они, естественно, служили удобным орудием для придворных интриганов, покупавших за деньги и другие подачки помощь стрельцов для убийств и низвержений законных правителей.

Никакими делами, кроме открытия в Москве Славяно-греко-латинской академии и неудачных Крымских походов, правление царевны Софьи не ознаменовалось. Культурные нововведения – например, новый архитектурный стиль – связываются с именами родственников Петра Нарышкиных. Считается, что лишь при петровском дворе в Преображенском и Семеновском селах под Москвой в ходе обучения великого преобразователя и его военных игр рождались ростки нового.

Да и что могло сделать реакционное правительство Софьи с ее глупыми боярами? Лишь отдельные люди понимали, в какой глубокой отсталости находится страна, и выступали «предшественниками» великого Петра в попытках реформировать Россию по образу и подобию Запада. Монастырская школа Ртищева, псковские экономические реформы Ордина-Нащокина, переводческая деятельность Посольского приказа при известном дипломате канцлере Артамоне Сергеевиче Матвееве – вот скудные ростки в пустыне, которую Пётр превратил потом в цветущий сад.

Князь Василий Васильевич Голицын, самый известный член правительства Софьи, знаменит главным образом как любовник царевны. Даже великий русский историк В. О. Ключевский, задумавший похвалить князя как «прямого продолжателя Ордина-Нащокина» и «предшественника Петра», считал Голицына идеалистом, уходящим в своих мечтах от действительности.

Естественна неясность очертаний фигур «предшественников» в отличие от «врагов преобразований» (Софья, злые бояре, буйные стрельцы). Ведь предпетровское время – это лишь темный фон, на котором лучше сияет сказка о преобразователе. Только что ничего не было – и вдруг вышагивают в европейской форме Преображенский и Семеновский полки, за которыми тянется всепобеждающая русская регулярная армия.

«Гром победы раздавайся!» витает над новым с иголочки военно-морским флотом, зародившимся в 1695–1696 гг. на Воронежских верфях и впервые «промышлявшем» в Азовском море. Длинные бороды и подолы безжалостно обрезаны преобразовательскими ножницами – и вот уже блистают петровские ассамблеи с танцами и, соответственно, прекрасными дамами в нарядах по европейской моде.

Пётр проводит «индустриализацию» страны, строит заводы на Урале, да не какие-нибудь, а металлургические. Страна покрывается мануфактурами, через «окно в Европу» плывет заморская торговля, «все флаги в гости» едут к нам. Крестьян, правда, все еще эксплуатируют крепостники, зато дворяне получают образование и становятся нужными для крепнущего государства – теперь все поголовно служат для пользы страны.

Науки, искусство и литература процветают, насаждаются училища, иноземцы просвещают диких московитов. Последние сопротивляются, но постепенно сдаются под грозной дубиной Петра, который и сына не жалеет в стремлении искоренить темную старину. Одновременно насаждается царем свободомыслие и «падают оковы» религиозности (последний шаг ныне не одобряется).

Царство сменяется империей – и Россия, став вдруг великой державой, прославленной военными победами над самим Карлом XII, распространяет свое дипломатическое влияние на весь цивилизованный мир. Начинаются научные экспедиции – и «русские немцы» увековечивают приоритет новой родины множеством открытий.

Застарелая и неповоротливая Боярская дума заменяется самым современным Сенатом, допотопные приказы – коллегиями, воеводы и дьяки – губернаторами, прокурорами и фискалами. Всюду новые люди: в правительстве, окружении Петра, промышленности, армии, науке. Господствуют новые прогрессивные идеи «общего блага» и «государственной пользы», таланты «из низов» получают заслуженные ими посты. После веков застоя начинается героический период истории.

* * *

Все это – легенда. Действительная картина столь разительно отличается от описанного, что нам кажется, будто легенда стерла с карты мира целую страну – с ее богатствами, культурой, людьми и драматическими конфликтами, с одного из которых начался путь к власти царевны Софьи Алексеевны.

Катастрофа

День 27 апреля 1682 г. Софья провела у постели умирающего брата Фёдора – царя-преобразователя, чье семилетнее правление, будучи наконец описанным, войдет в историю страны одной из великих страниц[4]. С ней находился младший брат – 16-летний царевич Иван и сестры по отцу Алексею Михайловичу и матери Марии Ильиничне Милославской. 10-летний царевич Пётр, сын второй жены царя Алексея Наталии Кирилловны Нарышкиной, со своими родичами и сторонниками был занят другим делом. Каким, вскоре станет ясно.

Не успел государь скончаться, как бояре, придворные, приказные дельцы и духовенство во главе с патриархом Иоакимом нарекли царем малолетнего Петра, рассчитывая полюбовно поделить между собой реальную власть. Большинство «в верхах» не хотело ни продолжения реформ, ни возвращения удаленных Фёдором от правления Милославских: одно из двух было весьма вероятно при воцарении Ивана. Хорошо продуманный дворцовый переворот осуществлялся успешно – немедленно была проведена присяга Петру в Кремле, готовились к рассылке «крестоцеловальные грамоты» для всей страны[5].

Но за стенами сказочно-прекрасного кремлевского дворца с его золочеными теремами и переходами, висячими садами и прудами, за украшенными изумрудными шатрами кремлевскими башнями лежал вовсе не сказочный огромный город, жители которого оставляли за собой право «свое суждение иметь».

Население крупнейшего города Европы имело для этого основания. Оно производило в России больше всего товаров и вело самые крупные торговые операции, было по тем временам достаточно образованно. В целом по стране священники и купцы были грамотны почти стопроцентно, монахи – на 75 %, дворяне – на 65 %, посадские люди – на 40 %, крестьяне – на 15 %, причем в столице темп роста грамотности с 1670-х по 1690-е гг. вырос втрое[6].

Москвичи проявляли повышенный интерес к отечественной и переводной литературе, сами переписывали, редактировали и составляли множество публицистических сочинений, «тетрадей» по злободневным политическим и иным вопросам, в обсуждении которых «на пиршищах и на торжищах» участвовали даже «жены и детищи»[7].

Никогда, кроме XX в., Россия не пережила столько народных восстаний, сколько в «бунташном» XVII столетии. Что-что, а «тихим» предпетровское время назвать нельзя! Начавшись гражданской войной (осложнившейся, как у нас водится, интервенцией), век был заполнен крестьянскими, казацкими и городскими восстаниями, в которых москвичи нередко выступали заводилами, и небезрезультатно.

Соляной налог побудил посадских людей столицы в 1648 г. показать властям, что народ устал от произвола. Волна восстаний прокатилась по множеству городов, и правительство вынуждено было созвать Земский собор для принятия знаменитого Уложения, на два столетия ставшего основным законодательным кодексом государства. В 1662 г. восставшие москвичи убедили правительство отказаться от разорительной денежной реформы, с помощью которой власти пытались поправить финансы за счет народа.

В апреле 1682 г. Москва поднялась на крупнейшее за все столетие восстание, чтобы не позволить боярам за спиной неспособного к правлению 10-летнего ребенка Петра «государством завладеть». Вслед за столицей народ восстал во многих других городах; волнения охватили и Дон, где всего десятилетие назад было подавлено восстание Разина.

Положение блокированного в центре Москвы царского двора усугублялось тем, что все квартирующие в столице военные силы были на стороне восставших. Лишившись возможности даже помыслить о том, чтобы, по обыкновению, перевешать бунтовщиков, власти заметались. Нет, «верхи» не отказались от междоусобной борьбы: к середине мая коалиция заговорщиков раскололась, оскорбленная прорвавшейся к власти группировкой родичей Петра Нарышкиных и их возвращенного из ссылки покровителя, экс-канцлера Артамона Матвеева. Между политическими стычками хозяева Кремля вовсю даровали себе чины и имущества. Однако ни одного шага к спасению не было сделано.

Стрельцы и солдаты московского гарнизона неслучайно оказались во главе восстания. Начиная с «одоления» Казанского ханства в 1552–1557 гг. московские стрельцы, жившие полковыми слободами вокруг столицы, составляли ударную силу русской армии, а в мирное время обеспечивали порядок к Москве, неся караульную и пожарную службу. Число их полков-«приказов» росло, оружие и выучка совершенствовались, «посылки» на год и два для исполнения важных миссий на окраинах учащались. При этом стрельцы, используя налоговые льготы сравнительно с «черными» (податными) жителями московского посада, ухитрялись успешно развивать в своих слободах ремёсла и торговлю.

Вместе с размещёнными в столице двумя «выборными» (гвардейскими) полками солдат именно стрельцы принимали главный удар врага и первыми шли в атаку на поле битвы. Это было вовсе не «игрушечное» войско московских дворян, которые одевались из царской казны на парад, а настоящие суровые профессионалы войны. Но для властей эти «служилые по прибору» оставались людьми второго сорта, которых дворянам-начальникам дозволялось бить, унижать и даже грабить, задерживая государево жалованье и делая из него «вычеты» для своих нужд.

Привыкшие к взаимовыручке и решению вопросов «общим советом» полка (на котором обсуждали коллективные расходы и службы, выбирали десятников, пятидесятников и сотников), служивые волновались еще зимой, при жизни царя Фёдора, требуя оградить их от «налогов начальнических и нестерпимых обид» временщиков, которым они подвергались едва ли не в большей мере, чем жители московского посада.

После переворота в пользу Петра, окончательно потеряв надежду на справедливость «доброго царя», полки восстали, изгнав дворян-командиров и избрав из своей среды «выборных» для защиты общих интересов. Весть о столичных волнениях всколыхнула провинциальные гарнизоны, но главное – регулярные полки придали восстанию организованность, несвойственную скоротечному бунту (что впоследствии дало основание домыслам о «заговоре Софьи», «Хованщине» и т. п.).

15 мая 1682 г. тщательно подготовленное в «кругах» (полковых советах) и на тайных совещаниях стрелецких и солдатских выборных людей вооруженное восстание началось. Рано поутру во главе с новоизбранными командирами, с развернутыми знаменами и полковыми оркестрами, в полном вооружении и с пушками, из опоясывающих Москву стрелецких слобод и солдатских Бутырских казарм двинулись к центру города колонны лучших в России войск, прославленных за столетие многими победами, разгромивших в недавней войне (1672–1681) отборные силы янычар и знаменитейших полководцев Османской империи.

Стрельцы и солдаты были единодушны – старых командиров, прислужников и «ушников» начальства они заблаговременно истребили и разогнали, многие полковники сами бежали в страхе. Двигавшиеся со стороны Бутырских казарм выборные солдатские полки аккуратно связали генерала Аггея Алексеевича Шепелева, проявившего во время восстания такую же неустрашимость, как и в 1678 г., когда он, надев шапку на шпагу, шел впереди своих бойцов на штурм Чигиринских высот, нашпигованных окопавшимися янычарами лучшего турецкого полководца Кара-Мустафы.

Горожане, шедшие за стройными колоннами и собиравшиеся в многочисленные толпы, проявляли меньше единодушия. Так и должно было быть – ведь на улицы вышли люди и по занятиям, и по убеждениям разные: от богатого промышленника до наемных работных людей. С целью политической агитации стрельцы и солдаты послали глашатаев кричать, что бояре-изменники не только отравили царя Фёдора (вестимо отравили – иначе, откуда они знали, что он не проживет еще несколько часов, когда присягали Петру?!), но покусились уже на жизнь царевича Ивана: отравили или задушили – кому что больше нравится.

Слухи подтолкнули на Кремлевскую площадь даже неустойчивых, неверящих в успех восстания. Впрочем, сопротивления почти не было. Привилегированный белый полк царской охраны влился в ряды пестрых стрельцов (голубые кафтаны с желтыми патронташами и сапогами, коричневые с красным одежды) и солдат в темных кафтанах, частью в тяжелых кирасах и шлемах. Охранный полк открыл ворота Кремля. Несколько ружейных залпов снесли с Ивановской площади боярских и дворянских вооруженных холопов.

Выстроившиеся перед дворцом восставшие потребовали выдать им строго по составленному и тщательно обсужденному в «кругах» списку 40 «изменников»: издевавшихся над народом правителей, главных заговорщиков, отнявших власть у совершеннолетнего царевича Ивана и подозреваемых в отравлении царя Фёдора. Выведенных напоказ маленького царя Петра и царевича Ивана восставшие проигнорировали, патриарха и видных государственных мужей не стали слушать: «Не требуем никаких ни от кого советов!»

С Петром на всю жизнь остался ужас, пережитый, когда восставшие выбрасывали из дворца на копья и «рубили в мелочь» его родственников и царедворцев. Животный страх слился с ненавистью, впитанной с малолетства, когда мать и родичи царевича, предприняв неудавшуюся попытку захвата власти после смерти царя Алексея, в завистливой злобе прозябали на задворках пышного двора царя Фёдора Алексеевича.

Богомольный 16-летний царевич Иван был повергнут в оцепенение происходящим на глазах душегубством и окончательно отказался от занятий делами мирскими. Во всполошенной восставшими царской семье было множество царевен – теток и сестер Ивана и Петра, – в том числе знаменитая советница царя Фёдора, строительница и меценатка Татьяна Михайловна. Царевны вместе с царицей Наталией Кирилловной прятали преследуемых от разъяренных стрельцов, воспользовавшись даже покоями юной вдовы Фёдора, царицы Марфы Матвеевны Апраксиной. Но активно вмешаться в события они оказались неспособны.

Подавляющее большинство государственных деятелей и царедворцев, застигнутых во время ежедневного утреннего собрания во дворце, даже не отдавало себе отчета в том, что они не подвергаются непосредственной опасности, поскольку восставшие ищут именно объявленных «изменников». Правда, трудно было спокойно созерцать расправы, тем более что стрельцы убили кое-кого по ошибке, обознавшись. Гибель князя Михаила Долгорукова, а затем его отца князя Юрия Алексеевича с несколькими военными, не столько помешавшими, сколько разозлившими стрельцов сопротивлением и угрозами, усилила панику. Правящая верхушка была деморализована.

Хотя уже 17 мая восставшие, пытками добившись признания «виновных» в отравлении царя Фёдора и завершив казни, объявили о воцарении в столице спокойствия (и даже помиловали оставшихся в живых «изменников»), большинство бояр, окольничих, думных дворян и дьяков разбежались по своим вотчинам, забившись «аки подземные кроты» в дальние деревни. Лишь немногие из родовой знати – часть Одоевских, И. М. Милославский, В. В. Голицын, Хованские, М. П. Головин и др. – сочли недостойным оставить царскую семью в руках восставших.

18 мая оставшиеся в Москве вельможи образовали новое правительство вместо истребленного и разогнанного. Сложность состояла в том, что для жителей столицы, восставших против попытки «верхов» «царством владети паче прежнего, и людьми мять, и обидети бедных, и продавать», новые власти не являлись авторитетом. Но юный Пётр и Иван, царицы и царевны оказались небеззащитны. Из их перепуганной толпы выступила царевна Софья Алексеевна, обладавшая незаурядным умом, отмеченным еще знаменитым просветителем Симеоном Полоцким, у которого она осваивала курс «свободных наук» вместе с будущим царем Фёдором Алексеевичем.

Премудрая дева

Первым побуждением царевны была, надо полагать, борьба за власть своего клана – детей первой жены Алексея Михайловича Марии Ильиничны Милославской, их родичей и окружения. На похоронах Фёдора Алексеевича 28 апреля она вопреки традиции шла за гробом, заставив Петра с матерью в возмущении покинуть церемонию. Вероятно, она действительно опасалась за жизнь единокровного брата Ивана, когда в первых числах мая возмущение народа дворцовым переворотом не удалось утихомирить даже официальными сообщениями, будто бы Пётр избран на царство Земским собором «всенародно и единогласно»[8].

Но обстоятельства штурма Кремля и последующие действия восставших дали «мужеумной царевне» понять, что спасать следует уже не только права претендентов на престол или положение отдельных людей, а само государство. Софья стала выступать перед восставшими от имени царской семьи, не выказывая ни малейшего испуга перед смятенными толпами и окровавленным оружием. Ее поистине пугало другое – невиданная организованность бунта, строгая дисциплина, с самого начала установленная стрельцами и солдатами.

Закрыв кабаки и публично казнив тех, кто бросился грабить (в том числе нескольких своих товарищей), служивые заявляли, что решили установить свой порядок всерьез и надолго. Публично выступая от имени законного наследника престола Ивана Алексеевича (что Софья могла бы только приветствовать), восставшие довольно спокойно согласились с настоянием патриарха Иоакима и вельмож, чтобы корону сохранил и Пётр, затем позволили боярам постепенно уклониться от стрелецкого требования наречь Ивана «первым», а Петра «вторым» царем.

«Царистские иллюзии» были лишь внешней оболочкой стремления служивых стать постоянными гарантами «общей пользы», правды и справедливости для «всяких чинов людей», начиная с защиты «государева здоровья». Софья спешила удовлетворить стрельцов и солдат, истощив казну и обложив данью монастыри, чтобы выплатить недоданное служивым за десять лет жалованье, обещая новые прибавки и поблажки, наказывая по их требованию особенно ненавистных полковников.

Но зачинщики восстания выступали не только от своего имени: они требовали «жалованных грамот», удовлетворивших бы интересы всех служивых второго сорта – «по прибору» (в отличие от дворянства, служившего «по отчеству» за поместные оклады). Во избежание нового взрыва народного бунта и для успокоения волнений, охвативших многие российские города, пришлось утвердить грамоты о месте в Российском государстве, правах и обязанностях купцов, промышленников, посадских людей, ямщиков, пушкарей, воротников (городской стражи) и т. п.[9]

За казенный счет на Красной площади был воздвигнут памятник победе восставших над «изменниками-боярами», «чтобы впредь иные, помня ваше государское крестное целование, чинили правду» и не наносили «обиды» подданным. Современники по достоинству оценили это поразительное событие, как и новое название московских полков: «надворная пехота» (в противовес дворянам-кавалерам) становилась «правым крылом» царской власти! Ведь она была организованной общественной силой и в прошедших войнах сыграла главную роль, особенно заметную на фоне неудач дворянской конницы.

Декларации о новых гарантах «правды» сопровождались конкретными делами. Утверждая право «служилых по прибору» на место в системе государственной власти, восставшие послали во все правительственные учреждения по двое «выборных». Вскоре в центральных ведомствах отбою не стало от поверивших в правосудие челобитчиков, хотя, конечно, в основе своей управленческая система не изменилась.

В успокоенную внешне Москву возвращалась знать, вновь закипели придворные страсти, уезжали в деревни свергнутые временщики, в том числе глава клана Милославских Иван Михайлович, лишь ненадолго получивший изрядную власть, но вскоре «задвинутый» сомкнувшимся за спиной Петра большинством представителей правящей верхушки. 25 июня, когда Иван и Пётр были венчаны на царство, Наталия Кирилловна торжествовала, заняв первое место при царях. Имя Софьи даже не всегда упоминалось среди членов царской семьи!

Придворные повели себя по-прежнему, словно не замечая, как «невегласы-мужики» пытались на их глазах «государством управляти», диктуя свою волю Думе и приказам. Между тем система власти трещала по швам в центре и на окраинах, откуда тщетно взывали к Москве воеводы. Софье, В. В. Голицыну, Одоевским и некоторым приказным деятелям (Ф. Л. Шакловитому, Е. И. Украинцеву и др.), понимавшим меру опасности, пришлось спасать самодержавное государство невзирая на придворные распри.

Виднейший сторонник Петра патриарх Иоаким, дискредитировавший себя в глазах народа участием в придворных интригах, в июле подвергся смертельной опасности. Сторонники сожженных по его настоянию в апреле лидеров старообрядчества (протопопа Аввакума, Епифания и др.), пользуясь сочувствием многих стрельцов, горожан и даже знати (например, нового руководителя Стрелецкого приказа князя Ивана Хованского), двинулись на Кремль, чтобы искоренить «никонианское» духовенство.

Царская семья и двор были уведомлены, что если кто-то из них заступится за церковные власти, то всем, включая юных царей, «от народа не быть живым». Софья запретила патриарху выходить на площадь и приказала вождям староверов явиться на «прение о вере» в Грановитую палату. «Ужаса смертного исполненные» бояре умоляли царевну не ходить, спасти себя и всех «от напрасныя смерти».

– Если и так, – сказала Софья, – то будь воля Божия; однако не оставлю я святой Церкви и ее пастыря, пойду туда!

Она заняла в Грановитой палате Царское место, посадив рядом с собой царевну Татьяну Михайловну. Царица Наталия Кирилловна в этот раз охотно уступила, расположившись в креслах под троном с царевной Марией Алексеевной и патриархом Иоакимом.

В ходе «прений» царевна взяла на себя главную роль, доведя вождей староверов до неистовства и продемонстрировав выборным стрельцам, что их проповедники – враги государственного порядка и буяны. Хитроумнейшими маневрами она избежала вспышки бунта, затянула «прения» до вечера, когда толпы москвичей стали расходиться по домам, привлекла на свою сторону часть стрельцов. Ночью, когда главные староверы остались одни с немногочисленными сторонниками, они были схвачены и вскоре казнены. Церковная иерархия была спасена[10].

Даже вернейшие сторонники Петра поняли, что пока восставшие могут вещать от имени царей, ситуация катится к катастрофе. Они доверились Софье – и та смогла, усыпив бдительность восставших, вывезти царскую семью из Москвы и «странным путем», уйдя от стрелецкой охраны и запутав погоню, спрятать ее за стенами Троице-Сергиева монастыря.

Пока царедворцы умирали от страха, готовые разбежаться при очередном ложном известии о походе стрельцов из Москвы (где даже на Новый год, 1 сентября, не осталось ни одного дворянина), назначенный главнокомандующим князь Василий Голицын и думный дьяк Разрядного приказа Фёдор Шакловитый сумели за месяц собрать армию из более чем ста тысяч человек, против менее чем 25 тысяч стрельцов и солдат (не считая, правда, «черных людей» Москвы).

Тем временем Софья нанесла свой удар, выманив из Москвы и казнив по ложному доносу князя Ивана Хованского со старшим сыном Андреем (17 сентября). Тем самым она лишала восставших возможности придать своим действиям хоть какую-то видимость одобрения со стороны знати. Стране было объявлено, что все московское восстание с самого начала – результат заговора Хованских, стремившихся к захвату царской власти.

Официальная пропаганда делала все, чтобы не допустить распространения сведений об истинных причинах и целях восстания. Объявленные по городам и весям грамоты о «злохищном умышлении» Хованских как бы объясняли, почему с мая по август правительство шло на поводу у бунтовщиков. Ирония истории состояла в том, что несколько лет спустя такое же обвинение было брошено самой Премудрой царевне Софье.

Криво усмехнулась история и Голицыну – видному военному и дипломатическому советнику царя Фёдора, приложившему немалые усилия для завершения перехода русской армии к системе регулярного строя, что было начато еще в 1630-х гг. Благодаря военно-окружной реформе 1679 г. русская армия стала регулярной на 4/5 своего состава. Она насчитывала 55 тысяч вооруженных по последнему слову техники стрельцов, 61,3 тысячи солдат, 30,5 тысячи рейтар, полки и эскадроны драгун, гусар, отдельные артиллерийские соединения и т. д.[11]

Как раз в конце 1681-го – начале 1682 г. собор «великих государевых ратных и земских дел», обсудив под председательством Голицына современную ситуацию в европейском военном деле, пришел к решению о реформировании последних сил дворянского ополчения – Государева двора (отменив заодно местничество)[12]. Но по этим реформам Центр России, где шла мобилизация против восставших, был лишь базой пополнения полков, расположенных в пограничных военных округах!

Голицын не решился снимать войска с границ, на которые, по сведениям Посольского приказа, уже напали кочевники и куда жадно посматривали поляки и шведы, турки и татары. Лишь из Великого Новгорода были вызваны 40 тысяч более-менее организованных бойцов. Закаленные в непрерывных войнах прошлых десятилетий полки западных и юго-западных округов остались на местах, тем более что они сами волновались и не были полностью дворянскими. Строитель регулярной армии оказался командующим древнего ополчения из дворян и их холопов – единственной силы, пригодной для карательных функций. Неудивительно, что двор временами готов был сдаться на милость восставших, а храбрые вояки Голицына вместо похода на Москву думали о зимовке под Троицей[13].

Политическая мудрость, с которой Софья сумела «утишить» восстание путем переговоров, постепенно заставив стрельцов и солдат отказаться от опасных для самодержавия требований, ставит ее в ряд выдающихся государственных деятелей Европы XVII в. Разделяя и подкупая, уговаривая и устрашая, пугая молчанием и произнося пламенные речи, царевна сначала привела стрельцов и солдат к перемирию без признания ими «вины», затем заставила принять новые «жалованные грамоты» взамен прежних (закреплявших победу восстания) и снести памятник на Красной площади, наконец, руками смирившихся с отказом от целей восстания служивых подавила отдельные вспышки недовольства. В ноябре 1682 г. царский двор вернулся в столицу. В январе 1683 г. история восстания завершилась.

Возрождение государства

Восстание не дало царевне Софье формальных признаков власти. Большинство при дворе составляли сторонники Петра, и даже придворные панегиристы не спешили поздравить Софью с титулом правительницы. Но самые злые ее враги понимали, что только царевна и ее сподвижники, в первую очередь Голицын и Шакловитый, способны шаг за шагом разрядить мину, которую подложило под себя феодальное государство, вооружив и обучив военному делу горожан-стрельцов и крестьян, из которых набирались даже «выборные» солдаты.

Действительно, Шакловитый, ставший во главе Стрелецкого приказа, предложил правительству долгосрочную программу «перебора» регулярных пехотных полков, включающую в себя их рассредоточение, постепенное исключение взрывоопасных элементов, разделение привилегиями, недопущение скопления «критической массы» недовольных и т. п. Потребовались годы, чтобы опасность нового восстания была сведена к минимуму.

Правительству феодального государства пришлось считаться с интересами торгово-промышленного населения, располагавшего крупными капиталами и целой армией работных людей. Стратегическое значение для развития страны имели не только казенные заводы и мануфактуры в Москве, крупные промышленные предприятия в Туле, Олонце и на Урале, металлургические заводы и горные промыслы, быстро разросшиеся с 1620-х гг. (а не с петровского времени, как часто считают).

Подавляющую часть сырьевых и промышленных товаров создавали мелкие производители: городские ремесленные люди и крестьяне, составлявшие сильную конкуренцию «указным» крепостническим заводам и мануфактурам даже в 1720–1740-е гг., несмотря на энергичные истребительные меры Петра и его преемников: уничтожавшиеся сотнями домницы, оружейные кузницы, ткацкие промыслы все равно производили железо, металлические изделия и полотна дешевле и лучшего качества, чем «настоящие фабриканты», подконтрольные военно-полицейской машине[14].

Промышленные (например, солеваренные) районы имели центры не только в городах, но и в торгово-промышленных селах, таких как Лысково, Мурашкино, Иваново, Спасское, были связаны транспортной инфраструктурой и торговыми капиталами, в которых помимо духовных и светских феодалов, «именитых людей» и крупных купцов (типа Строгановых и Гурьевых) все более значительную роль играли крестьяне (Калмыковы, Глотовы, Федотовы-Гусельники, Осколковы, Шангины и др.), фактически владевшие целыми сельскими округами и городами, огромными промыслами и сотнями тяжелогрузных судов.

Эффективность сложившейся хозяйственной системы проявилась, например, в огромном размахе каменного строительства во время правления царя Фёдора и Софьи. Только прямой вывоз русских товаров за рубеж через Архангельский порт ещё в середине века по стоимости превысил миллион рублей в год (эта цифра составляет более 18 млн по золотому курсу начала XX в.). Колоссальный доход давала торговля России с Востоком, не считая выгод закрепленного за русским купечеством европейско-азиатского транзита через территорию России по Великому Волжскому пути (в Астрахани одной пошлины собиралось более тысячи золотых в день) и через Урал и Сибирь.

Не имевшие иного политического голоса, кроме бунта (ибо Земские соборы давно превратились в фикцию), торгово-промышленные круги были связаны с правительством узким слоем лиц, входивших в привилегированные корпорации гостей, Гостиную, Суконную и Кадашевскую сотни и т. п. Для радикальной защиты строя их можно было лишь уничтожить (например, конфискацией капиталов, вывозом работных людей и карательными походами), заменив промышленниками-крепостниками, подконтрольными бюрократическим структурам (Берг-, Мануфактур-, Коммерц- и прочим коллегиям).

Такая акция, хотя и позволяла расширить экспорт сырья по демпинговым ценам, неизбежно вела к кризису (который и грянул впоследствии, уже при Екатерине II) из-за отставания производительности рабского труда от вольнонаемного, развивавшегося на Западе, в то время как в России он истреблялся при Петре и его преемниках. Она означала также разгром экономики, на который Софья и ее советники не могли пойти уже в силу особенностей воспитания.

Но главное – царевна при всем желании не смогла бы принять радикальных мер спасения феодального государства, не потеряв власти в придворной борьбе еще до того, как произошел бы социальный взрыв. Софья умиротворяла торгово-промышленное, прежде всего городское и сельское государственное (а не крепостное) население, следуя привитой ей Симеоном Полоцким органической теории «порядка» в отношениях между частями «государственного тела»: головой-правительством и местной администрацией, производительными руками, ногами и т. п.

– Невозможно имать мирствовать многое множество людей, не возъимев в судах правосудства, – указывал царевне Сильвестр Медведев.

И Софья действительно, вслед за царем Фёдором, сосредоточила внимание на контроле за правосудием и искоренении должностных злоупотреблений, продолжила практику передачи управленческих функций (особенно финансовых) выборным людям от налогоплательщиков.

Очевидное значение имело утверждение единых по России мер и весов (1686), разработка «новоприбавочных статей» о разбойных и татиных (воровских) делах к Соборному уложению 1649 г., издание Новоторговых уставных статей (1687) и дополнений к Новоторговому уставу (1689), утверждение государственного тарифа на ямские перевозки (1688), которыми была связана вся страна. Софья и ее сподвижники реально совершенствовали систему законов по защите имущественных прав подданных.

Правительству одной из мощнейших в экономическом отношении держав было совершенно ясно стратегическое значение экспорта: еще в 1630-е гг. одними лицензиями на экспорт хлеба Россия финансировала участие в европейской войне Швеции[15]. Но канцлер Василий Голицын, прекрасно разбиравшийся в технике (и одно время руководивший Пушечным двором), не спешил «рубить окно» в технологически передовую Западную Европу и превращать Россию в ее сырьевой придаток. Он считал необходимым развивать собственные технологии, в том числе используя западный опыт.

Прибирая к рукам государственный аппарат, Голицын уделял особое внимание качеству приглашаемых в Россию западных специалистов, причем даже зарубежные гости отмечали, что «новые» иностранцы значительно компетентнее «старых». Внедрение новых технологий и знаний (начиная, по обыкновению, с военных) и повышение конкурентоспособности русской промышленности сделало бы со временем актуальным прорыв на Балтику, к которому чуть ли не все столетие призывали Россию западные страны[16].

Голицын и сама Софья, активно участвовавшая во внешнеполитических делах, поддерживали переговоры о франко-датско-бранденбургско-русском союзе против Швеции, но в конечном итоге использовали их для давления на шведскую дипломатию и продления мира с откладыванием спорных территориальных вопросов на будущее. Было ясно, что западные партнеры склонны переложить основную тяжесть предстоящих военных действий на Россию (как это и произошло в Северную войну): ее взаимное со Швецией истощение было лишь на руку Парижу, Копенгагену и Бранденбургу.

Но над возведенным Голицыным новым зданием Посольского приказа недаром был повешен глобус. Отлично налаженная дипломатическая и разведывательная служба позволяла правильно ориентироваться в делах Европы и значительной части Азии. Сводки о последних событиях регулярно ложились на стол Голицына, Софьи и, в сокращенном виде, зачитывались в Думе. Из наивных в своём коварстве замыслов иностранных дипломатов, рассчитывавших без труда обмануть «тёмных московитов», извлекалась польза для России.

Заключив выгодные договоры с Данией и Швецией, укрепив контакты на уровне великих и полномочных послов с Францией, Англией, Голландией, Испанией, Священной Римской империей германской нации, Папским престолом, мелкими государствами Германии и Италии, правительство Софьи и Голицына обеспечило себе условия для активизации политики на юго-западе, где лежали огромные земли Дикого поля, Крым, Балканы (откуда неслись просьбы об освобождении от турок), Константинополь и проливы, открывающие путь на Ближний Восток, еще не знающий англичан.

Защищая русскую промышленность меркантилистскими мерами с Запада, открыть ей огромный рынок слаборазвитого Востока – такой путь мог изменить всю историю России. Но Софью, и особенно Голицына, не следует считать ни праздными мечтателями, ни ставленниками торгово-промышленных кругов. Прежде всего, сразу за чертой пограничных укреплений – «засечных черт» – они видели земли, которых требовало дворянство, заглотившее огромные пожалования за «троицкую службу» 1682 г. и ждавшее новых раздач.

Пограничье впитывало в себя массы беглых крепостных, а правительство десятилетиями не могло их вернуть владельцам и по необходимости верстало беглецов в военную службу на местах, узаконивая их освобождение от помещиков. Потому крымская опасность торчала занозой в сердцах душевладельцев. Мероприятия Софьи и Голицына по укреплению положения дворянства, такие как работа созданной после отмены царем Фёдором местничества Родословной комиссии (кодифицировавшей знатное происхождение), бледнели перед возможностью ворваться в ненавистный и богатый Крым, изловить в порубежных районах и Диком поле своих беглых, присвоить тысячи четвертей самой плодородной в Европе земли.

Но с запада нависала Речь Посполитая, не смирившаяся с возвращением Россией своих исконных смоленских и Киевских земель. Прошлая война с Турцией и ее вассалом Крымом была сорвана предательством Польши – вероломного союзника, заключившего позорный сепаратный мир с врагом и грозившего самой России. Тогда, в 1678 г., царю Фёдору Алексеевичу пришлось дать личный секретный приказ военачальнику Г. Г. Ромодановскому, в трехдневном сражении разбившему лучшие силы турецкого полководца Кара-Мустафы, покинуть и разрушить Чигирин, мешавший началу мирных переговоров с Турцией и Крымом. В 1682 г. за такое «предательство» Ромодановский был убит стрельцами и солдатами. Зато России удалось без потерь выйти из войны один на один с мощным противником и заключить в 1681 г. компромиссный Бахчисарайский мир[17].

Голицын знал о жгучем желании поляков взять реванш за потерянные земли: даже во время Московского восстания Посольский приказ получал секретнейшие королевские документы о подготовке вторжения в Россию. Но теперь, когда объединенные силы Священной Римской империи, Польши и Венеции с трудом отбивались от турок и татар, когда Кара-Мустафа чуть не взял Вену, а воинственный польский король Ян Собеский едва унес ноги из Молдавии, Россия имела средства заставить Речь Посполитую навечно отказаться от территориальных претензий.

Переговоры были сложны. Споры с польскими послами в Москве в 1684 г. закончились впустую. Но правительство Софьи и Голицына организовало давление на поляков со стороны Империи (которой обеспечило временный нейтралитет Франции на Рейне) и даже римского папы. На Речь Посполитую стала хмуро смотреть и традиционно союзная ей Франция; отказался от переговоров с поляками Крым…

Ян Собеский и его паны сдались. После бурных переговоров в Москве в 1686 г. был подписан договор о Вечном мире России и Польши, а в 1687 г. в Кракове король, рыдая от огорчения, ратифицировал документ о правах России на все отвоеванные ею земли. Одновременно признавалась власть митрополита Киевского над православными Польши и Литвы – а тот, благодаря хитроумной дипломатической операции на Востоке, перешел от Константинопольского патриарха под власть Москвы[18].

Правительница и её круг

Чтобы понять значение Вечного мира 1686 г., нужно учитывать, что по всем договорам после Воссоединения России и Украины русские цари клятвенно обещали вернуть полякам Киев. Закрепление его за Россией было столь знатной победой, что злейшие враги Софьи при дворе не смогли воспрепятствовать официальному признанию ее власти: отныне имя царевны включалось в царский титул после имен Ивана и Петра[19].

Сторонники Софьи добились этого далеко не сразу. Имя Софьи начало появляться в правительственных внутренних документах осенью 1682 г. и употреблялось все чаще в бумагах учреждений, которыми руководил В. В. Голицын. К лету 1683 г. ее влияние настолько упрочилось, что царевну признали правительницей придворные панегиристы: письменные и устные похвалы мудрости и добродетелям Софьи достигли пика к лету 1686 г. – подданные отдавали себе отчет, что именно ее «девственному разуму» обязаны внутренним миром и внешними успехами Российского государства[20].

Подписав Вечный мир и добившись его ратификации, Россия одновременно стала членом Священного союза с Римской империей германской нации, Речью Посполитой и Венецией против Османской державы и подданного ей Крыма. Сверх договора союзники России в случае решительной победы, не оставляя себя в накладе, отводили ей значительную часть Балканского полуострова, Константинополь и проливы. В 1687 г. Голицын стал главнокомандующим российской армией, готовящейся к решительному наступлению на юге.

С этого момента, как справедливо заметил побывавший в Москве француз де ла Нёвилль, началось падение канцлера и всего правительства Софьи. И дело было отнюдь не в безуспешности Крымских походов 1687 и 1689 гг., как веками пытались уверить историки, и даже не в росте консервативной оппозиции Софье и Голицыну, хотя та проявляла себя весьма круто и в проповедях патриарха, и в Думе, и в армии.

В то время когда выдающийся русский публицист архимандрит Новоспасского монастыря Игнатий Римский-Корсаков произносил пламенные речи перед полками, уходящими на юг, призывая «мужественных ратоборцев» спасти порабощенных турками православных братьев и на крыльях двуглавого орла вернуть крест Христов Святой Константинопольской Софии, патриарх Иоаким публично предрекал несчастье русской армии, зараженной присутствием офицеров-иноверцев[21].

Нельзя сказать, что патриарх, признанный глава российских «мудроборцев», отвергал все подряд культурные и технические новшества: Русская православная церковь предпетровского времени была вовсе не столь консервативна, как это обычно изображают. Если патриарх Никон еще крушил «фряжские иконы» (написанные под влиянием итальянской школы), то при его преемниках западноевропейская живопись прочно утвердилась при царском дворе, «першпективным письмом» расписывались под руководством патриаршего секретаря – известного поэта Кариона Истомина – дворцы светской знати и палаты духовных лиц.

Уже при царе Фёдоре двор и гражданские служащие облачились в короткое европейское платье (без него, по указу, не допускали в Кремль), а военные привыкли к нему давно – солдаты и драгуны, например, ходили в коротких кафтанах и со шпагами с 1630-х гг. Очень многие при дворе стригли на западный манер бороды и усы вразрез с церковной традицией, держали не только певчих для светских вокальных «партесных» концертов, но и клавесины, органы и целые инструментальные оркестры.

Кстати, европейские линейные ноты пришли на смену старинным крюковым тоже в 1670-х гг., а первые русские театры и танцы во дворце появились в недолгие годы счастья царицы Наталии Кирилловны, когда она, воспитанница Артамона Матвеева (женатого на шотландке Гамильтон), нарушив вековую традицию, стала даже появляться перед народом.

В 1680-е гг. новые дворцы знати, их убранство, утварь, кареты, одеяния представителей «верхов» поражали иностранцев роскошью, а не какой-то спецификой. Не все, как В. В. Голицын, владели древними и новыми языками, но увлечение музыкой и литературой уже приобретало повальный характер. Те, кто не мог сочинить приличную для двора речь, заказывали стихотворные вирши (вплоть до тостов и надписей на подарках) писателю-профессионалу. А с новейшей стихотворной эпитафией хоронили родных даже купцы и подьячие[22].

«Зрением и потребством вещей человек веселится!» – провозглашал писавший все выступления патриарха Иоакима (а потом Адриана) Карион Истомин – модный в те времена придворный литератор. И действительно, изящные и технические «художества» наполняли жизнь московского двора при правлении Софьи. Хотя царевна, в отличие от старшего брата Фёдора, не вникала лично в работу мастеров и изобретателей праздников, она позволила сестрам, теткам и вдовствующим царицам завести собственные дворы, обеспечившие художников всех специальностей массой заказов.

Сохранившиеся документы Российского государственного архива древних актов говорят о соревновании вырвавшихся из терема дам в роскоши и изяществе нарядов, дворцовых убранств, мастерстве их певческих и инструментальных капелл, тщательности подготовки праздничных действ. Заказывавшиеся царевнами латы, оружие и даже боевые знамена свидетельствуют, что царственные девы оказывали внимание не вышедшим из цветущего возраста мужчинам.

До прихода Софьи к власти женская половина царской семьи общалась только с боярынями и женской прислугой, пожилыми родственниками и «старыми боярами» – особенно доверенными мужчинами не первой молодости, ставшими своего рода членами семьи. Явление при царе Фёдоре среди «комнатных бояр» 33-летнего князя Василия Голицына, элегантного и образованного по высшим европейским меркам, не могло не произвести глубокого впечатления на 19-летнюю Софью.

Сложившийся через семь лет в борьбе с Московским восстанием политический союз Софьи и Голицына, благодаря которому царевна обрела личную свободу, вполне мог стать и союзом любовным. О последнем после падения правительства регентства ходили сплетни, но единственное письмо царевны, где она, обращаясь к князю как к члену семьи, называет Голицына «братцем Васенькой», «светом моим» и «батюшкой»[23], было написано во время нежной дружбы Софьи с другим человеком – Фёдором Леонтьевичем Шакловитым.

Первый был интеллигентным государственным деятелем, второй – смелым политическим дельцом. Оба отличались от фаворитов XVIII в. тем, что сделали карьеру отнюдь не через царевнину постель. Ровесник царевны Софьи, Шакловитый стремительно выдвинулся в Приказе тайных дел царя Алексея (1673–1675) и стал дьяком важнейшего Разрядного приказа – своего рода министерства обороны Российского государства. В разгар Московского восстания он стал думным дьяком, после казни Хованских возглавил Стрелецкий приказ, а в конце 1683 г. за выдающиеся успехи в «переборе» стрелецких полков был пожалован в думные дворяне.

Именно Шакловитый руководил кадровой политикой правительства регентства, имея исключительное право доклада Боярской думе о штатах и окладах центральных ведомств. Острый ум, мужество и просто д’ар-таньяновская выносливость Фёдора Леонтьевича не раз использовались Голицыным в затруднительных положениях. Так что звание ближнего окольничего, полученное летом 1689 г., было небольшой платой мелкому дворянину Шакловитому в век, когда такой же дворянчик Ордин-Нащокин и стрелецкий полковник Матвеев становились боярами и канцлерами, а Дума была запружена выслужившимися из низов штатскими чиновниками и генералами.

Если страсть и присутствовала в жизни Софьи (заставляя ее во время любовной связи с Шакловитым украшать свою спальню по его вкусу), она не демонстрировалась при дворе и не проявлялась в государственной деятельности царевны. Всемогущая на взгляд со стороны правительница России вынуждена была жертвовать своими симпатиями. Так было, например, в 1685 г., когда соученик и тайный советник Софьи Сильвестр Медведев принес ей для реализации утвержденные царем Фёдором принципы первого российского университета.

Всесословное учебное заведение, призванное дать России специалистов в различных областях науки и кадры для государственных учреждений, задумывалось как полностью автономное в экономическом, политическом и идейном отношении, по прямому смыслу понятия «свободной мудрости» (его аналогов в России до сих пор не создано). «Мудроборцы» во главе с патриархом, разумеется, подняли страшный вой, призывая не допустить в Россию эту «искру западного зломысленнаго мудрования», – и Софья предала память брата.

Вместе с проектом Академии была похоронена первая в России независимая от церкви типография, основанная царем Фёдором, его проекты епархиальной реформы и системы училищ для детей нищих и сирот. Для искоренения на Руси латыни – языка науки и международных отношений – была закрыта латинская гимназия Медведева, замененная «эллино-славянскими схолами» ученых греков Иоанникия и Софрония Лихудов. Сам Голицын вольно или вынужденно покровительствовал «грекофилам», развернувшим злобную травлю Медведева и его друзей-просветителей[24].

Вообще в отношении к Медведеву любопытно раскрывается степень политических компромиссов ведущих деятелей регентства. Софья запретила преследуемому церковными властями Медведеву покидать Москву даже тогда, когда призыв публициста «разсуждати себе» породил обвинение, что тот «хочет наступити и попрати всю власть, царскую же и церковную, того ради и к людям пишет!». Устранившись от конфликта, она показала своему врагу-патриарху, что без помощи светской власти он не может схватить даже одного монаха, защищаемого народными толпами.

Финансировавший затеи «грекофилов» Голицын передал украинскому духовенству их и просветителей полемические книги, будто бы не ожидая, что ученые-украинцы активно выступят в поддержку Медведева, против патриарха. Эта уклончивая осторожность особенно любопытна у человека, открыто отстаивавшего свободу веры для иностранцев в споре со своим другом Игнатием Римским-Корсаковым и врагом Иоакимом, договорившимся до того, что вместе с костелами и кирхами на территории государства следует уничтожить все мечети, и запретившего православным воинам хоронить своих погибших на войне иноверных товарищей!

Делая ставку на иностранных специалистов, Голицын был тверд как кремень. Именно вести о свободе всякому исповедовать свою веру вели в Россию отличных гражданских и военных мастеров из Западной Европы, раздираемой религиозными сражениями. Поддерживая христианизацию внутри страны, канцлер не мог применять насильственных мер к язычникам, и а особенно к мусульманам, начиная наступление на Крым и владения Османской империи.

Этот конфликт с «ревнителями благочестия», «старомосковской» или «великорусской» партией дорого стоил личному авторитету Голицына. Дошло до того, что целая группа дворян из влиятельных фамилий явилась на службу в полки в траурной одежде, поддерживая пророчества патриарха о поражении Крымского похода. Но само согласие канцлера возглавить военную кампанию и принять ответственность за осторожность главнокомандующего, которая обычно объявляется трусостью и предательством, свидетельствовало, что князь Василий Васильевич решительно ставит интересы государства выше личных.

Тернии власти

Поход 1687 г., когда главная русско-украинская армия повернула назад из выжженных крымчаками степей, был воспринят в России как поражение Голицына. Между тем в ходе его командующий обнаружил, что украинский гетман Иван Самойлович, одержимый идеей борьбы с поляками, сознательно препятствует наступлению на Крым. Прилетевший из Москвы на перекладных Шакловитый действовал блестяще: вскоре Самойлович уже спасался от возмущенных казаков в лагере Голицына и был преспокойно арестован, а на его место выбран верный идее борьбы с Крымом Мазепа.

Дворянство в армии, которая вместо лихого налета на крымские владения была занята в знойной степи тяжелыми земляными работами, проклинало своего военачальника; враги Голицына в Москве распространяли слухи об огромных потерях и чуть ли (согласно предсказанию патриарха) не поражении русских сил. Да, главное войско ничего не приобрело, кроме мозолей, но Россия в составе Священной лиги добилась крупной победы над врагом.

При одном известии о выступлении российской армии в Стамбуле началась паника. Крики «русские идут!» заставили султана бежать в Азию. Фанатики бросались с минаретов, чтобы не сдаваться «неверным». Между тем русско-украинский корпус во главе с воеводой Леонтием Романовичем Неплюевым и непобедимым генералом Григорием Ивановичем Косаговым прошел по низовьям Днепра, снося на своем пути крепости Шах-Кермен, Ислам-Кермен, Изюм-Кермен и приближаясь к Очакову.

Белгородская орда, недавно разгромившая короля Яна Собеского в Молдавии, на свою беду заступила путь воинам Косагова: вскоре ее остатки уже прятались в буераках. Турки, оставившие собранную в поход на Польшу армию для защиты Стамбула, вынуждены были снять гарнизоны из Мореи и Греции и на кораблях Средиземноморского флота перебросить вместе с янычарами в устье Днепра. Но было поздно. Прибывшие турки увидали лишь развалины Очакова и не вняли обращенному к ним призыву Косагова «на берег сойти» – только ругались «по-янычарски».

В войне наступил перелом. Австрийцы взяли Будин, поляки наступали в Молдавии и Валахии, венецианцы почти без боя овладели Мореей и высадились в Афинах. Но дела обстояли хуже, чем хотелось бы Голицыну. Приторно-льстивые благодарственные грамоты из Вены и Венеции показывали, что, удовлетворив свои основные притязания, союзники готовы забыть о Священной лиге и обратить взоры к конфликтам на Западе, особенно к опасному усилению Франции. Поляки не скрывали реваншистских настроений и в разгар боев уверяли Европу, будто Россия не двинула армию в поход и вообще сговаривается с татарами напасть на Польшу.

Чтобы сохранить Лигу, энергично трудились русские посольства в Париже, Лондоне, Мадриде, Берлине, Флоренции, Амстердаме, Копенгагене и Стокгольме. Используя данные разведки, русские послы и посланники сумели сорвать сепаратные переговоры с турками в Вене и Венеции. Сильная агентура Посольского и Разрядного приказов действовала в Польше.

С самого начала похода Голицын широко использовал дипломатические каналы и особенно газеты для выгодного освещения событий, допустив иностранных корреспондентов не только в Москву, но – вопреки обыкновению – и в собственную ставку главнокомандующего. Сразу после возвращения войск через нидерландского резидента Иоганна фон Келлера в Амстердаме было распространено на латинском, немецком и французском языках публицистическое «Сказание» о роли России в Священной лиге и официальных планах дальнейшей войны, разосланное затем по главным столицам Европы[25].

Долг России перед союзниками был выполнен в точном соответствии с договором 1686 г. – крымский хан, озабоченный исключительно защитой своих владений, не мог более помогать туркам на западных фронтах. Генеральное наступление на крымские и османские владения могло оттянуть на Россию основные силы неприятеля и позволить союзникам удачно выскользнуть из войны. Но именно решительной битвы с «агарянами» хотели русские и украинские войска, хотел царский двор, хотели многие слои населения, хотел в глубине души и сам Голицын.

Недаром в его ставке первый русский ученый-историк Андрей Иванович Лызлов работал над монографическим исследованием многовековой борьбы оседлых народов Европы со «скифами» – кочевниками, пришельцами из Азии, обосновавшимися на юго-востоке Европы, анализируя причины поражений христианских стран, военно-экономический потенциал неприятеля и пути к победе[26]. Недаром Посольский приказ вел переговоры с представителями православного населения Балкан, желавших после изгнания турок перейти в российское подданство.

Новоизбранный гетман Иван Исаевич Мазепа немедленно объявил Украине и Европе, что Крым будет покорен и заселен казаками и верными татарами. «Войною в Крым!» – говорили в Москве, писали в русских летописцах и западных газетах. В 1688 г., когда Неплюев с Косаговым продолжали начатое армией во время первого похода строительство передовых баз далеко в Диком поле, Шакловитый выехал в ставку Мазепы для секретного совещания, на котором стоит остановиться подробнее[27].

Фаворит Софьи жаждал крупных внешнеполитических успехов, ибо после празднования Вечного мира усиления власти правительницы более не происходило. Попытка прощупать общественное мнение насчет возможности венчать царевну на царство провалилась – не только канцлер Голицын, но и зависимые от Шакловитого люди считали такое нарушение традиций недопустимым и опасным.

Хотя панегиристы уподобляли Софью Алексеевну божественной Премудрости и возносили над царями Иваном и Петром, царевну лишь до поры до времени терпели. Женив Ивана Алексеевича на первой красавице двора Прасковье Фёдоровне Салтыковой, Софья надеялась получить наследника престола для своего клана. К ее сожалению, рождались девочки: между тем Пётр взрослел и его двор вскоре мог потребовать свою долю власти. Отвергнуть эти притязания было бы трудно, поскольку Голицын и другие друзья Софьи в Думе не имели подавляющего авторитета и тем более большинства, вынуждены были мириться с выходками князей Долгоруковых, патриарха Иоакима и пр.

Связав свою судьбу с судьбой царевны, Шакловитый был готов на все для закрепления ее власти. Он предоставил Сильвестру Медведеву подлинную документацию Разрядного и Стрелецкого приказов для историко-публицистической книги о московских событиях 1681–1683 гг., в которой Медведев доказывал невозможность народ «силой в покорении иметь» и демонстрировал блага мудрого правления на примере царевны Софьи.

Жест Шакловитого был небескорыстен: в «Созерцание» попал акт о «всенародном и единогласном» избрании Софьи правительницей России в мае 1682 г.! «Петровцы» не могли опровергнуть подделку, поскольку сами сочинили во время Московского восстания подобный акт об «избрании» Петра. Таким образом, получалось, что царевна имеет формальные права на власть наравне с царями.

Не без совета с Медведевым Шакловитый задумал прославить царевну новым в России средством – политическим плакатом. К лету 1689 г. несколько плакатов было отпечатано в сотнях экземпляров, распространялось в Москве и за рубежом. Помимо коронационных портретов царевны в полном царском облачении, среди плакатов было изображение св. Феодора Стратилата – патронального святого главы Стрелецкого приказа – да еще с его пышным дворянским гербом[28].

Письменная, устная и изобразительная агитация в пользу коронации царевны сочеталась у Шакловитого с помышлениями радикально избавиться от Петра и его родичей. Но составить заговор ему не удалось – облеченные доверием Шакловитого стрельцы пришли за советом к Медведеву, проповедь которого приобретала в Москве все больший авторитет. Согласившись, что от победы «петровцев» и союзных с ними «мудроборцев» хорошего ждать нечего, ученый литератор отверг террор как политическое средство и объяснил, что, воспользовавшись заговорщиками как орудием, власть имущие обязательно уничтожат их, чтобы замести следы[29].

Закрепить регентскую власть Софьи царской короной Шакловитый мог надеяться только на волне успехов ее политики. Здесь он шел на любые махинации, даже приказал через голову Посольского приказа русскому посольству в Китай уступить для скорейшего заключения мира русский Амур! Позорный Нерчинский договор был заключен в 1689 г. и уже не принес пользы сторонникам Софьи. Говоря годом раньше с Мазепой, Шакловитый хотел извлечь выгоду из общественного подъема на борьбу с басурманами.

Гетман и фаворит учитывали, что, несмотря на превосходство русской регулярной армии над османской, ее поход на Балканы невозможен. Господствуя на море, турки держали в руках и пересекающие сухопутные коммуникации крупные реки (Буг, Днестр, Дунай). Впрочем, одни расстояния делали невозможным снабжение крупных войск без собственного флота.

Строительство верфей для военно-морского флота на реке Воронеж началось в прошлую турецкую войну (1672–1681) под руководством воеводы Б. Г. Бухвостова. За конструкцию морских кораблей отвечал Я. Л. Полуектов, построивший первый корабль европейского уровня еще в 1669 г. на Оке («Орел»). В 1674 г. эскадра из 25 кораблей под командой Г. И. Косагова прорвалась с Дона в Азовское и Черное моря и «промышляла над турецкими и крымскими берегами».

Однако даже непобедимый генерал Григорий Иванович Косагов признал, что для завоевания господства на море мелкосидящие суда, построенные в реках, недостаточны – в дальнейшем около ста мореходных кораблей и сотни речных судов использовались лишь в реках и прибрежных азовских водах[30].

Мазепа и Шакловитый согласились, что для создания мощного флота подходит одна база – Крым. Кроме того, было ясно, что оставлять у себя в тылу враждебное ханство невозможно. Мазепа с казацкой удалью предложил ворваться в Крым зимой по льду Сиваша, везя припасы и фураж для коней на санях, но согласился, что взятие османских крепостей и отражение последующего турецкого десанта невозможно без русской регулярной пехоты.

Тут размашистые стратеги уперлись в проблему, неразрешимую для европейской военной науки, требовавшей от регулярной пехоты сложных боевых построений для обязательного прикрытия мушкетеров пикинёрами. Поэтому даже при хороших коммуникациях наука запрещала войскам удаляться от магазинов далее чем на три перехода: ведь при соприкосновении с противником пехота становилась малоподвижной, а в походном строю не могла сражаться. Разгром Яна Собеского в Молдавии в 1685 г. еще раз показал, что против военной науки не попрешь.

Цена победы

Между выдвинутыми в Дикое поле отлично вооруженными крепостями Голицына и Перекопом лежала непреодолимая по европейским канонам полоса степей, за которую крымчаки – лучшая по выездке и маневренности, хотя и слабо вооруженная кавалерия – будут биться насмерть. Шакловитый, наверное, пошел бы на серьезные потери, бросив вперед кавалерию Косагова, забыв о судьбе 15-тысячного полка тяжелой конницы, начисто вырубленного крымчаками под Конотопом при Алексее Михайловиче.

Но армия была вручена Голицыну, потрясшему Европу в 1689 г. невиданной тактикой и приведшему регулярные полки под стены Перекопа почти без потерь. Этот «мечтатель», как называли канцлера и генералиссимуса историки, сумел не только опередить военную мысль, но и провести свои замыслы в жизнь, опираясь на созданную в России техническую базу.

Изобретение тактики, поразившей крымчаков в Диком поле в конце XVII в., позже приписывали Румянцеву, Суворову и Наполеону. Подвергаясь непрерывным атакам кавалерии, войска Голицына наступали колоннами и «шли як вода, не останавливаясь, только отстреливались». Мушкеты пехоты и карабины рейтар были дополнены винтовками (они так тогда и назывались) и большим количеством гранатометов, не говоря уже о ручных гранатах. Полевая артиллерия унифицированных калибров двигалась в боевых порядках батальонов и рот. Плотный огонь 112 тысяч мушкетов и карабинов и 350 орудий буквально сметал с поля всадников, атаковавших с невероятной храбростью. 15, 16 и 17 мая сам хан водил в бой крымчаков, остатки Белгородской орды, черкесов и турецкий корпус; волны кавалерии летели на русские ряды по восемь часов кряду, но разбивались о свинцовую преграду.

Дважды враг прорывал ряды казачьих полков, и Мазепа с личной гвардией с трудом восстанавливал положение. Но русские регулярные полки оставались неуязвимы, ни разу не допустив врага на сабельный удар. Активная оборона и мужество крымчаков были сломлены. Сжигая свои становища, они бежали за Перекоп, к которому 20 мая подошла армия Голицына. Времени для завоевания Крыма было достаточно. Хан просил милости и обещал покориться «под державу великих государей».

Будь Голицын только военачальником, он пожал бы лавры великого полководца. Достаточно было отдать приказ, чтобы слабые укрепления Перекопа были сметены и российские полки заняли Крым. Маловероятно, чтобы турецкие гарнизоны устаревших крымских крепостей оказали сильное сопротивление регулярной армии с лучшей в Европе артиллерией. Взятие Крыма делало безвыходным положение турецких войск в Азове. А подавление очагов сопротивления в труднодоступных местах было вполне по силам русским и украинским казакам.

Однако главнокомандующий сознавал сложность развертывания широкой кампании на Крымском полуострове, в особенности с точки зрения поддержания коммуникаций и бесперебойного снабжения соединений. Голицын-политик понимал, что Крым уже выбит из войны, и Российское государство получило мощные средства давления на ханство, блокировав его современными крепостями и угрожая неотразимым вторжением. Огромные земли Дикого поля открывались для земледельцев, а экономика ханства была подорвана. Лишенное возможности крупных грабительских набегов, Крымское ханство теряло средства оплаты закупок зерна в Турции.

Справедливости ради следует отметить, что стратегические выводы канцлера были справедливы. Согласно записям в Боярской книге массовые раздачи земель российскому дворянству в честь Вечного мира 1686 г. и за Крымские походы превзошли все, что было роздано за Русско-турецкую войну при Алексее и Фёдоре, и даже щедрые пожалования за свержение Софьи и Азовские походы при Петре I[31].

Сроки выдачи беглых крестьян и холопов для 87 городов и земель Белгородской засечной черты, потерявшей оборонительное значение, были к восторгу дворянства увеличены в 5 раз! А в пораженном голодом Крыму начался мор, ужаснувший современников: для спасения своего гибнущего вассала Турция в начале XVIII в. добивалась разрушения степных голицынских крепостей более, чем возвращения Азова[32]. Продолжая свою политику и замкнув блокаду крепостями на Днепре, канцлер имел верный шанс сделать хана «подданным царским», как и ожидали современники.

Уклонившись от лестного предложения получить Константинополь, Голицын и Софья в случае победы Священной лиги желали взять Крым плюс Азов и Очаков (то есть Дон и Днепр). Скромность российской дипломатии объяснялась тем, что союзники чуть ли не в открытую вели сепаратные переговоры с турками и татарами. Священная Римская империя, получив все желаемое после взятия Белграда в 1688 г., спешила сразиться с Францией, вновь устремившей силы в Германию. Венеция, отступив из Афин, но сохраняя Морею, увидела предел своих военных возможностей. Польша, по обыкновению, прельщала крымчаков совместным ударом по России.

Страх каждой страны крупно проиграть, оказавшись в сепаратных договорах последним, помогал искусным русским дипломатам дезавуировать переговоры одних союзников с помощью других. Но, переступив порог Крыма, Россия автоматически становилась опаснейшим, смертельным врагом Османской империи, позволяла союзникам удачно выйти из войны с одной из мощнейших держав мира. И тогда, стоило начаться затяжным боям или случиться, не дай бог, неудаче – нападение Польши, Швеции и восстание части подвластных России племен можно было предсказать уверенно.

Как и в 1678 г. под Чигирином, государственные интересы требовали остановить наступление после внушительной победы, когда солдаты и офицеры, дворяне свиты и воеводы рвались в бой. Но теперь у Голицына не было полководца, который принял бы на себя обвинения и поношения за исполнение секретного указа. Главнокомандующий в интересах страны поднял ношу, сваленную некогда на Ромодановского, разорванного на части восставшими стрельцами.

Разумеется, поступок Голицына не выглядел откровенным самоубийством. Войска подчинились, многие командиры дали расписки, что в Крыму кормов нет и наступление невозможно, хан клялся в верности и заплатил дань, Боярская дума торжественно отметила успешное завершение похода. Превращенная указом царя Фёдора в регулярно заседающее высшее государственное учреждение, Дума включала в себя немало крупных политиков и полководцев, заслуженных чиновников и генералов, способных понять и оценить мотивы канцлера.

Непоправимый удар был нанесен по планам Софьи и Шакловитого, рассчитывавших использовать триумф над Крымом для коронации правительницы. Но премудрая царевна, подавив отчаяние, обеспечила щедрое награждение военачальников и написала Голицыну упоминавшееся уже ласковое письмо, благодаря Бога за его избавление от опасностей и уверяя в неизменности своей симпатии к князю.

Наталия Кирилловна Нарышкина и ее родственники, женившие царя Петра на Евдокии Фёдоровне Лопухиной еще в январе и готовившиеся к решительной схватке за власть, также не выразили Голицыну неприязни. Характерно, что такой тонкий знаток придворной конъюнктуры, как Карион Истомин, совершенно прекративший в 1689 г. писать панегирики царевне Софье, хвалил Василия Голицына (вместе с Наталией Кирилловной, царем Петром и его приближенным Борисом Голицыным), причем панегирика удостоилась и жена канцлера.

Предвидевший победу «петровцев» Истомин уверял князя Василия от имени царей Ивана и Петра, что заслуги канцлера и главнокомандующего обеспечивают ему высокое признание при любой власти. Возможно, «петровцы» опасались влияния Голицына на офицерство и чиновничество, не зная, что он давно отказался участвовать в борьбе за власть Софьи. Князь распустил армию по домам, несмотря на угрожающе холодный прием, оказанный ему юным Петром.

Странная, на первый взгляд, реакция Петра на торжества в честь удачного завершения похода объяснялась тем, что родственники, настраивая его против своих врагов, отнюдь не посвящали юного царя в реальные планы захвата власти. «Петровцам» требовалось не просто потеснить Софью и ее сторонников и отвоевать свою часть управления государством; они желали полностью избавиться от противников.

Это было сложно, поскольку даже лишенная формальных признаков власти Софья продолжала бы выступать от имени единоутробного брата Ивана, оказывая поддержку своим сторонникам в администрации. Выход, впрочем, был апробирован веками – провокация. Судя по тому, что юного Петра не раз пугали мнимыми покушениями, эта идея вынашивалась давно и была осуществлена, когда правительство регентства исчерпало свои задачи.

Государственный переворот

Августовской ночью 1689 г. в нескольких стрелецких слободах поднялась тревога. Зачинщики призывали идти в Кремль, разноголосо вещая о какой-то опасности для царской семьи, и раздавали «по рублю денег в бумажке»[33] выглядывавшим из окон воякам в оплату за скорейшее прибытие к царскому дворцу. Люди эти, как позже признали сами «петровцы», были их агентами и раздавали деньги Нарышкиных[34]. «Сполох» кончился ничем – потолкавшись в Кремле, немногочисленные стрельцы разошлись по домам.

Между тем в Преображенском дворцовом селе разбуженному среди ночи Петру сообщили, что московские стрельцы восстали в пользу Софьи и идут его убивать. Пережитый ужас проснулся вновь. Бросив беременную жену и мать, Пётр в одной рубахе ускакал в Троице-Сергиев монастырь. Семье это не повредило: Наталия Кирилловна Нарышкина спокойно собралась и отправилась с двором вслед за сыном. Дальнейшее известно.

По уже отработанному в 1682 г. сценарию под Троицей было собрано изрядное ополчение, к которому примкнули солдаты и изъявили желание присоединиться стрельцы. Царь Иван был поставлен перед выбором между сестрой, якобы готовившей покушение на жизнь его младшего брата, и «правым делом» Петра. Софью к Петру не допустили, чтобы избежать малейшей возможности прояснения дела и, кто знает, – примирения.

Козлами отпущения были сделаны Фёдор Шакловитый и несколько десятков более или менее случайных лиц, под страшными пытками признававшихся во всем, чего желали палачи, но так и не сообщивших сколько-нибудь ясной картины «заговора». Да это было и не нужно – «вины» казненных были объявлены по всей стране без упоминания о Софье, так что создавалось впечатление, что новые власти старательно выгораживают члена царского дома.

Единственный, кто выдержал пытки и опроверг все обвинения, заставив осудить себя на смерть без вины, был Сильвестр Медведев, голову которого патриарх Иоаким получил за свое участие в перевороте. Если Шакловитый был казнен спешно, то Медведева мучили целый год и, ничего не добившись, казнили на Лобном месте, как Степана Разина, в назидание вольнодумцам.

В «верхах», поспешивших склониться перед торжествующими «петровцами», пострадали немногие. Князь Василий Голицын со своим взрослым сыном и помощником боярином Алексеем Васильевичем были лишены чинов, имущества и сосланы с семьями в Яренск, затем в Мезень, потом еще дальше, в Пинежскую волость. Против Голицыных возбуждались многочисленные судебные дела, враги преследовали свергнутого канцлера со звериной ненавистью много лет, но остается фактом, что осужден он был в сентябре 1689 г. без следствия и разбирательства дела.

Как и несчастным Хованским в 1682 г., Голицыным был просто зачтен приговор, касающийся главным образом отца. Особое место в приговоре занимало обвинение, что главнокомандующий, «пришед к Перекопу, промыслу никакого не чинил и отступил, каковым нерадением царской казне учинил великие убытки, государству разорение, а людям тягость»[35]. Борис Голицын – хитроумный организатор побега Петра в Троицу и захвата власти – попал в опалу, пытаясь объяснить нелепость подобных обвинений против своего родича; лишь «покаявшись» и уступив первенство Нарышкиным, князь восстановил положение при Петре.

Заточив Софью в Новодевичьем монастыре, победители бросились захватывать ключевые и наиболее доходные ведомства, должности и чины, безжалостно расправляясь с теми, кто не спешил освобождать для них место[36]. Обоснования для репрессий не требовалось. На вопрос бояр, за что отправлен в ссылку заслуженный военачальник Леонтий Неплюев, от «петровцев» прозвучал ответ: «Явная де его, Леонтьева, какая есть вина – вы не ведаете; а тайная де вины (и мы) не ведаем!»

Вакханалия обогащения должностных лиц при покровительстве и под предводительством Нарышкиных вошла в историю. После семи лет вынужденного воздержания воеводы и приказные деятели жадно протянули руки к государственной казне; взятки брали даже бывшие приближенные В. В. Голицына (например, Емельян Украинцев); правосудие целиком зависело от мзды. Сбывалось мрачное пророчество восставших в мае 1682 г.:

«Что же ныне при сем государе царе Петре Алексеевиче, иже млад сый и Российского царствия на управление не доволен, тии бояре и правители имут в сем царствии творити? Ведаем, что… потщатся во всем на нас величайшее ярмо неволи возложити; зане не имея над собою довольнаго ради царских юных лет правителя и от неправды воздержателя, яко волки имут нас, бедных овец, по своей воли во свое насыщение и утешение пожирати!»[37]

Уверенные, что умиротворяющая политика Софьи предотвратила возможность нового социального взрыва, власти тем более не опасались «воздержания» со стороны Петра, никоим образом не подготовленного к управлению державой. Царь Алексей Михайлович не успел занять мозг младшего сына необходимыми для государственного деятеля знаниями, которые получали царевичи Алексей (умер при жизни отца после своего объявления наследником), Фёдор и Иван.

При Алексее Пётр едва успел перейти от «мамок» к «дядьке» – известному впоследствии «князь-папе» «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора» Н. М. Зотову. Понятно, что при Фёдоре и Софье «медведица» Наталия Кирилловна и прочие Нарышкины не могли уступить ученым наставникам влияния на Петра и – сами неученые выскочки из мелкого дворянства – успешно оградили мальчика от знакомства с гуманитарными науками, позволяющими принять правильное решение при руководстве людьми.

Смесь страха и ненависти руководила поступками повзрослевшего Петра: к царскому двору с его торжественными светскими и церковными церемониалами (в которых он играл роль подставной фигуры), к стрельцам и народной стихии, вообще к русскому обличию своих детских ужасов. Пётр полностью терялся, когда ситуация не решалась в приказном порядке, силой: дрожал от страха до полной неспособности действовать после Нарвы и во время Прутского похода, – зато бестрепетно жертвовал десятками и сотнями тысяч жизней, как будто не имея представления об их цене.

До самой смерти матери – царицы Наталии Кирилловны – 25 января 1694 г. Пётр не допускался к сколько-нибудь серьезным вопросам государственного управления. Царю позволялось играть в живых солдатиков и строить кораблики на Плещеевом озере. Понимая, что великовозрастному юнцу мало этих забав, и зная, сколь легко он поддается влиянию, мать и родственники приложили особые усилия, чтобы отдалить Петра от благонравной супруги Евдокии Фёдоровны, в девичестве Лопухиной, и вызвать ненависть к ее родне.

Важная должность кравчего (виночерпия) при царе была поручена Кириллу Алексеевичу Нарышкину, идеальным местом для постижения Петром науки пьянства и разврата стал дом швейцарского авантюриста купеческого происхождения Франца Лефорта в Немецкой слободе. К тому времени, как Лефорт умер от горячки, ущербная психика Петра была окончательно расшатана, а его аморальность потрясала современников.

Неслучайно в народном сознании Пётр принял образ Антихриста, пришедшего заменить христианское царство господством Зверя. Именно свирепый враг своего народа мог выполнить задачу спасения феодального государства, не гнушались ни какими средствами, чтобы остановить буржуазные тенденции в развитии России, обессилить страну и заковать ее в военно-полицейские цепи.

Неудобства непредсказуемого буйства Петра, то заменявшего моду европейского света обличием завсегдатаев немецких кабаков, то кузнечными мехами надувавшего собутыльника через задний проход, пока тот не лопнет, то скандально возвышавшего безграмотного хама – искупались в глазах «верхов» его функциональной полезностью. Кто еще с такой яростью мог пытать и лично рубить топором стрельцов, истребляя их до малолетних и с маниакальным упорством создавая на месте разгромленной армии дворянские и крепостные полки, достаточно замордованные для успешного выполнения карательных функций?!

Перестройка государственных учреждений и военизация новосозданного громоздкого административного аппарата оставляла, вопреки декларированным целям, широчайшие возможности обогащения чиновников. А знать отнюдь не пострадала от притока в «верхи» отдельных выскочек: именно родовитое дворянство укрепило при Петре свои позиции, составляя основную и важнейшую часть окружения второго (после Лжедмитрия) российского императора[38].

Колоссальные потери в Северной войне, позорное поражение от турок, строительство на костях – все это имело смысл: страну надо было обескровить, чтобы подогнать под крепостной хомут. Петру удалось не только остановить естественный рост численности населения, но уже к 1710 г. сократить количество крестьянских дворов на 19,5 %, а местами – на 40–46 %[39]. Даже Верховный тайный совет тирана после его смерти констатировал, что народ приведен «в непоправляемое бедствие» и нужно срочно давать послабление, иначе драть налоги будет уже не с кого[40].

Понятно, какое значение имело для новой власти истребление памяти о временах царя Фёдора, Софьи и Голицына, которые многим представлялись царством свободы, справедливости и богатства. Требовалось доказать, что развитие страны началось с нуля – и это было сделано. Сделано основательно, на века.